Киевский областной суд приговорил одного из старейших участников национально-освободительной борьбы украинского народа, члена УПА, ветерана ГУЛАГа Данилу Шумука к 10 годам лишения свободы в лагере особого режима и 5 годам ссылки. Рукопись его воспоминаний о Второй мировой войне и пребывании в лагере, найденная при обыске у литературного критика Ивана Светличного, легла в основу обвинения. Суд признал его «особо опасным рецидивистом». Срок отбывал в Дубравлаге и пермских политических лагерях. Освобожден в январе 1987 года. Всего провел в ГУЛАГе около 40 лет.

Украинская организация самопомощи была единой пружиной, которая задавала верное движение открытой деятельности забастовочного комитета и активно поддерживала этот курс благодаря общим собраниям политзаключенных-каторжан. Все было сделано так, что комитет в силу обстоятельств вынужден был выполнять волю невидимой и неизвестной ему украинской организации самопомощи. Не выполнять воли этой невидимой и неизвестной для комитета организации забастовочный комитет не мог, так как украинская организация самопомощи диктовала забастовочному комитету свою волю посредством общих собраний, а собрания политзаключенных были наивысшим институтом власти, против которого забастовочный комитет ничего не мог поделать. Он обязан был выполнять решения общих собраний.

Украинская организация самопомощи политзаключенных во время забастовки охватывала приблизительно 180 политзаключенных, а каждый из этих 180 человек путем товарищеских взаимоотношений имел непосредственное влияние еще на двух-трех узников. Так что в общем мы опирались на 750 активнейших политзаключенных.

А наш клуб как раз и вмещал 750 человек. Так что, если нам требовалось заставить комитет выполнять нашу волю, тогда все места на общем собрании в клубе еще загодя занимали те люди, которые уже были проинформированы, какую именно линию требуется поддерживать на данном собрании и против чего кому и как выступать. Буквально каждый человек знал, в каком ряду и какой номер места он должен занять в клубе на данном собрании и какую роль играть. Те, кто брал слово в спорных вопросах, были размещены по всему залу и на галерке. Каждый из них знал, кто выступает первым, кто вторым и т.д. А весь зал знал о том, что они обязаны выступление каждого из своих активно поддерживать дружными аплодисментами и выкриками: «Правильно!». А против тех, кто каким-то образом втиснулся на это собрание и выступал в противоположном духе, все наши обязаны были устраивать обструкцию: то есть топать ногами, свистеть, кричать: «Позор!» или «Вон с такими выступлениями!». И все это делалось по мере потребности с такой аккуратностью и с таким постоянством, что чего-то лучшего незачем было желать.

Управление лагеря и комбината. 1940 г.

Я особенно отмечаю этот большой успех украинской организации самопомощи политзаключенных в третьем каторжанском лагере больше всего потому, что каждый из политзаключенных был охвачен этой организацией при посредничестве своего лучшего друга, которому он больше всего доверял и непосредственно подчинялся. На взаимное доверие и душевные симпатии руководителей и подчиненных мы обращали особенно большое внимание. Вопросы доверия, душевной гармонии меж людьми у нас были вопросами № 1 по линии организации. А по линии тактики, методов и стратегии нам помогали жизненный опыт в руководящей работе и умение максимально использовать слабые места своих противников, а собственные переходные внутренне-кризисные периоды маскировать.

В июле при руководстве Шамаева друзья Борисенко во главе с Головко и Дорониным начали уговаривать каждого члена забастовочного комитета, чтобы освободить из-под стражи Борисенко. После долгих усилий им удалось переубедить почти весь комитет в том, что, мол, Борисенко изолировали при правлении Воробьёва, а раз уже Воробьёва выгнали из комитета, то Борисенко надо освободить из изолятора.

Но на самом деле группу приспешников Борисенко закрыли мы, а не Воробьёв, и его изолировали по нашей инициативе не только потому, что он организовал группу под ельников, с которыми хотел повязать комитет и попросить вернуться администрацию обратно в лагерь, а еще и потому, что он все время не признавал забастовочный комитет и установленные им порядки. Он позволял себе каждый день заходить в столовую, вымогать у кухонных работников еду, какую ему хочется, и в таком количестве, в каком ему вздумается. Вот это и его нагло-вызывающее поведение возмущало всех политзаключенных третьего каторжанского лагеря. Так что освобождение Борисенко из-под стражи было нежелательным для всех узников.

Профессиональную схему лагерей, составленную маркшейдером Рудшахтстроя Т.А.Шимонисом, начертил М.М.Ивахнов
(см. увеличенный вариант)

Но комитет делал все, чтобы его освободить. Председатель комитета Шамаев тоже поддался убеждениям Головко и Доронина, считал — пришло время Борисенко освободить. Создалась в забастовочном комитете такая ситуация, что даже и К.К. (Костя Король) не мог устоять под натиском всех членов комитета в отношении Борисенко. Но в соответствии с нашими указаниями К.К. не сказал по этому вопросу категорично своего мнения, а лишь требовал, чтобы раз Борисенко изолировали по решению общего собрания политзаключенных, то также точно нужно, чтобы общее собрание подтвердило и его освобождение. На это предложение Шамаев и весь комитет охотно согласились. Комитет, а особенно Шамаев, тогда пользовался большим авторитетом в лагере, и потому они были уверены, что против их мнения никто не отважится выступить.

Шамаев в сравнении со своими предшественниками — Вождевым и Воробьёвым — был несравненно более сильным оратором и к тому же общественным Деятелем. Шамаев знал психику масс и умел ее направить в необходимое русло. Он делал это легко и даже мастерски. В этом с ним сравниться не мог никто.

Доронин был тоже талантливым оратором, способным просто гипнотизировать аудиторию. Они были более чем уверены, что им удастся легко овладеть аудиторией и переубедить ее в каком угодно вопросе в соответствии с мнением комитета. Ошибка их состояла только в том, что они не знали, с кем имеют дело, не знали, что их выступление будет слушать не толпа, которая не имеет своего мнения, а тонкая пружинная организация, которая наперед осведомлена обо всем, хорошо знает повестку дня и имеет четкое представление о каждом пункте этой повестки. Этого они не только не знали, они про это даже и не догадывались. Они ориентировались по тому, что скажет про это дело К.К. А поскольку К.К. по этому поводу ничего категорично не сказал, они были уверены, что украинцы поддержат их во всех вопросах.

Приближался час открытия общего собрания. Тарковцаде, как всегда, провел совещание со своими пропагандистами и послал их по баракам подготовить людей к общему собранию в том духе, чтобы они единогласно поддержали комитет и утвердили его план. Пропагандисты пошли выполнять порученное им задание. А люди из организации самопомощи уже сделали свою работу в этом вопросе и обложили клуб с той целью, чтобы каждому своевременно захватить назначенное ему место. Минут за десять до открытия общего собрания Король тайком дал одному нашему хлопцу ключи от обеих дверей клуба. Вот так, пока комитет обговаривал свой план проведения общего собрания, наша организация самопомощи заняла все места в зале и на галерке.

Минут через десять из своего штаба вышли все члены забастовочного комитета и заняли места за длинным столом на сцене. Шамаев, окинув аудиторию своим всевидящим оком, наверное, сам себе сказал: «Сегодня будет маленькая оппозиция». И в тот же миг переставил местами очередность вопросов в повестке дня. Вопрос об освобождении Борисенко из изолятора перенес с первого места на последнее и открыл общее собрание.

В повестке дня было пять вопросов. Прежде чем ставить на голосование какой-нибудь вопрос, Шамаев выступал по поводу данного вопроса и разъяснял его, излагая мнение комитета так, чтобы общее собрание без малейших колебаний одобрило точку зрения комитета и единогласно поддержало его намерения. Шамаев умел все это делать просто замечательно. И в этот раз, как и всегда, все его дружно поддерживали и голосовали за позицию комитета в первом, втором, третьем вопросах. Под конец Шамаев прочитал последний вопрос об освобождении из изоляции Борисенко. Это было прочитано и сказано таким тоном, словно это не имеет ни малейшего значения и должно решиться просто механически. Шамаев сослался на то, что, мол, Борисенко изолировал Воробьёв, а поскольку Воробьёва сняли с должности главы комитета, то уже пора ликвидировать и все последствия его авантюристической деятельности.

<...> В зале и на галерке поднялись руки тех, что просили слова. Первым взял слово молодой хлопец — электрик Щерба и сказал:

— Борисенко в лагере все время был бригадиром. Жил как паразит за счет трудяг да еще часто избивал их и отдавал в изолятор. Мы простили ему все его проступки, надеясь, что он все это оценит, раскается и станет нормальным человеком. Но Борисенко не из тех — он начал организовывать противников нашей борьбы с самоуправствами лагерной администрации и ее цепных псов, таких, как Борисенко. Он не уважал порядков, установленных нами сообща, и каждый день ходил на кухню в рабочий цех и вымогал то, чего ему захотелось. Из четырех тысяч народу только он один оказался такой бессовестной свиньей. Мало того, он явно информировал через проволоку администрацию про работу комитета и всех наших лучших людей. Если Борисенко выступит перед нашим общим собранием и чистосердечно осудит сам себя за все те свои злодеяния и пообещает стать честным человеком, то тогда мы подумаем над тем, освобождать ли его из изоляции.

— Правильно Щерба говорит, правильно! — закричал весь зал, демонстрируя свою солидарность со Щербой бурными аплодисментами.

После Щербы выступили еще несколько человек в таком же духе, и народ всех поддерживал дружными хлопками и выкриками «Правильно, правильно!».

После этих выступлений Борисенко вышел из-за кулис, постоял несколько минут с опущенной головой и снова скрылся за кулисы. Тем временем Шамаев и все его друзья лучше, чем кто-либо, поняли, что они являются лишь орудием в руках какой-то невидимой организованной силы, которая их дружно поддерживает лишь тогда, когда ее интересы не расходятся с планами комитета.

Подтвердив свою силу и высокую организованность, идейность и отличную дисциплину, люди выходили с собрания с сияющими лицами, будто обновленные.

Воробьёв со своей группой сидел в бараке и ждал окончания собрания. Они все были уверены в том, что Борисенко освободят, и очень боялись этого. А узнав про ход собрания и его результат, Воробьёв сказал: «Я очень-очень хотел бы посмотреть на того человека, который является невидимой пружиной, движущей эту хорошо налаженную машину».

Людям воробьевского типа кажется, что такие вещи может делать только какой-то сверхчеловек. А по сути наша сила таилась в наших людях... <...>

Во второй половине июля в межгорье за шестым лагерем растаял снег. Тот самый снег, про который администрация говорила: «Вы выйдете на свободу только тогда, когда этот снег на горах растает. Поняли?!» Этот снег не таял даже в самую большую жару. И вот наконец растаял и этот снег... <...>

В том «затишье перед бурей», что царило почти три недели, таилась какая-то опасная развязка. Решать нашу участь могла только Москва. А она в то время была занята ликвидацией Берии с его ближайшими соратниками. Но дошла очередь и до нас.

Четвертого августа 1953 года, во втором часу ночи, из дивизиона, выстроившись в боевом порядке, начали выходить рота за ротой и в соответствии с разработанной программой окружать лагерь: 16 рот, то есть целый полк до зубов вооруженных солдат-краснопогонников, вышколенных для массовых расправ с политзаключенными, заняли свои места. Они залегли около третьего каторжанского лагеря один возле другого.

Обслуга около двух «максимов» и 16 пулеметов была удвоена. Каждая рота имела свой сектор обстрела. Все эти приготовления черных сил смерти проводились тихо, просто беззвучно. Офицеры с красными флажками в руках заняли свои места. Каторжане-политзаключенные, бригада за бригадой, вышли из своих бараков и тоже в соответствии с разработанным планом заняли свои места с пустыми руками против вооруженных до зубов смертоносных рот. Все это делалось молча и с чувством ответственности за эту фатальную белую ночь Заполярья. Все знали о том, что для третьего каторжанского лагеря политзаключенных настала последняя ночь, и духовно были готовы встретить ее на надлежащей для политузников высоте. Муторное гробовое молчание разорвал зловещий голос диктора. Усиленные громкоговорители гремели:

— Сейчас открываем ворота и приказываем вам всем выйти за пределы лагеря. Если же за двадцать минут не выйдете, будем применять силу. Поняли?!

Эту гнетущую команду мощным голосом диктор повторил трижды. Но каторжане даже не двинулись. Все стояли как стена и смело смотрели на направленные против них автоматы, пулеметы и «максимы». Я пошел в район дрожжеварки и бани, к самому дивизиону, чтобы своим присутствием поддержать дух в самой опасной точке. На дороге, что вела в лагерь, появилось семь грузовых машин, полных солдат в касках, с автоматами в руках. Машины мчались быстро по направлению к нашему лагерю. Офицер махнул флажком. Ворота открылись.

Первая машина с солдатами в полной боевой готовности въехала в лагерь. И в тот же миг солдаты начали стрелять из автоматов почти в упор в каторжан. Грузовая машина пересекла лагерь поперек и остановилась у проволочной ограды. За ней ворвалась вторая. И так одна за другой семь машин въехали в лагерь, и солдаты с них расстреливали каторжан. Из здания управления и дивизиона также начали очередями обстреливать баню, дрожжеварку и бывшую контору.

Я стоял напротив дивизиона близ бывшей конторы, у морга. Как раз в этом месте, близ дверей морга, я и попал под перекрестный огонь. Один из солдат из хозяйственного двора и группа солдат из дивизиона начали обстреливать тот уголочек, в котором я стоял. Пули начали просекать около меня стену. Погибнуть под дверью морга в первые минуты наступления мне не хотелось. Такое нелегкое принятие смерти мне показалось неразумным, и я рывком кинулся в дрожжеварку. Дрожжеварка была построена из красного кирпича, окружена проволочной оградкой, что отделяла лагерь от дивизиона. Солдаты мигом перерезали проволоку и, окружив дрожжеварку, начали стрелять по всем окнам и дверям и бросать гранаты. Получился страшенный шквал. Одни падали, другие молили о спасении, истекая кровью, третьи бегали из угла в угол. Я втиснулся в угол и смотрел на это страшное побоище и бессмысленную суету. Страх овладел мною, но я, приложив все усилия, чтобы не показать своей слабости, подавил его в себе. Через несколько минут стрельба начала стихать. Я проскочил в соседнюю комнату, которая была вся завалена старой лагерной одеждой. В тех лохмотьях было еще шестеро живых людей.

Атака краснопогонников продвинулась дальше в направлении больницы, кухни и двухэтажного общежития. Сила огня из всего оружия быстро нарастала в центральной части лагеря около клуба. Чаще слышались разрывы гранат и крики. Сидеть в этих лохмотьях было нецелесообразно, и мы решили выйти. На улице к нам подбежали надзиратели и конвойные солдаты, они начали нас бить и гнать за зону лагеря.

Во дворе этого здания было много убитых и раненых. Перед клубом упал, простреленный в грудь, молодой хлопец из Львовской области, активный участник организации самопомощи — электрик Щерба. Сбоку от него бежал грузин Василь Табатадзе, осужденный за участие в УПА. Перед тем он враждовал со Щербой. Увидев умирающего Щербу, Василь Табатадзе, невзирая на автоматные очереди, побежал к нему, упал на колени и, исполненный скорби, обливаясь слезами, сказал: «Ох, боже, как мне тяжко, что ты, друже, обиженный мною, уходишь из жизни. Прости меня, друже родной, прости за все обиды». А Щерба лишь молча посмотрел на Василя Табатадзе и, сделав последнее усилие, снял свою шапку и одел ее на голову Василя Табатадзе, а его шапку взял себе и в ту же минуту умер.

Хорошо зная обоих, видя величие их духа, который страха не знал даже и в трагические минуты, я не мог сдержать слез. Я плакал одновременно от печали и радости. Мне печально было оттого, что преданный делу добра и счастья Щерба отошел навсегда. А радость была оттого, что он уходил от нас мужественно и величественно, так, как уходят только действительно сильные духом. Не меньше я восхищаюсь и Василем Табатадзе. Его великодушный порыв, искреннее проявление человечности и бесстрашия заслуживают великой похвалы.

Вместе с машинами убийц въехала на территорию лагеря санитарная машина. Надзиратели бегали по лагерю с ломами и топорами и добивали раненых. На моих глазах надзиратель ломом добил бесстрашного Бондаренко с Полтавщины. Лишь санслужба во главе с начальником САНО просто из рук убийц вырывала раненых и уносила в больницу. Больше всего проявляла доброту в те трагические минуты лекпом Тамара из Армении.

Ту часть лагеря, что прилегала к дивизиону, краснопогонники захватили в первый час штурма. А дальше лагерь брали аж четыре часа. Четыре часа стреляли из пулеметов, автоматов, пистолетов и закидывали гранатами безоружных тружеников, которые в нечеловеческих условиях, терпя голод, холод и издевательства, построили Норильск, город весьма ценной и стратегической металлургии, огромных заводов и фабрик, а также шахты. Это средоточие неимоверных богатств и издевательств над трудящимися, неимоверного горя и проклятий той системе, которая создала этот страшный ад на далеком, забытом богом и проклятом людьми полуострове в Заполярье.

В шестом часу утра убийцы закончили свою работу в лагере. 79 матерей никогда не дождутся своих сыновей и никогда не увидят их могил. Они похоронены в вечной мерзлоте, не оплаканные родными. А 280 зарегистрированных раненых забрали в больницу. Остальных вывели в тундру и сотнями подводили к столу с картотекой. За столом сидело начальство лагеря вместе с той же самой бериевской комиссией из Москвы. Вышло так, что Берию расстреляли, но его систему сохранили и далее действовали его же методами. Перед столом сидела группа Жданова и Борисенко. Они подсказывали начальству, кого куда направлять. К такой собачьей роли они привыкли еще в гестапо.

Итак, каждого по очереди вызывали к столу. Работники спецчасти вытягивали наши карточки с фотографиями и спецпометками, а те из группы Жданова и Борисенко, что из гестапо попали в НКВД, подсказывали начальству, что с нами делать. Когда я подошел к столу, меня спросили:

— Фамилия?

Я назвал.

Ждановцы и борисенковцы загалдели, а оперуполномоченный натянул мне на голову бушлат и начал бить по почкам.

— Налево его, — распорядился старший оперуполномоченный Воронцов.

Меня отвели налево. Там уже сидело более ста каторжан.

«Еще хорошо обошлось», — подумал я. Но в ту же минуту подбежал к нашей колонне Воронцов и крикнул вроде с перепугу:

— Шумук! Вставай! Ты не туда попал! Я встал и вышел из колонны.

— Ведите его в яму, — сказал Воронцов двум краснопогонникам, что стояли рядом.

— Вон туда, шагом марш! — распорядился солдат, показав рукой. Меня провели метров двести вперед, а там посреди карликовых кустов стояло над ямой более десяти солдат и офицеров.

— О, наконец-то и нам дали работу! — радостно закричали солдаты и офицеры и в тот же миг, окружив меня, заломили назад руки и тут же втиснули в автоматические наручники. А потом я ощутил сильный удар сзади по шее. Я упал ниц в яму. Там по мне топтались, вставали на позвоночник и со всей силы подскакивали, чтобы таким образом сломать мне хребет. Пинали сапогами в бока, били по голове. Позднее подошли три генерала. Солдаты вытянулись и встали будто вкопанные.

— Это тот самый? — спросил первый генерал.

— Да-да, это он, — ответил второй.

— Как твоя фамилия? — спросил третий.

— Я рук не чувствую, — ответил я.

— Смотрите, у него руки чернеют. У кого ключи? Ослабить ему наручники! — распорядился генерал.

Ключи искали и переспрашивали друг у друга минут пятнадцать, но наконец нашли и ослабили мне наручники. Тогда я назвал свою фамилию, но генералы уже не слушали меня и пошли дальше. Минут через десять привели ко мне в яму фельдшера Казлаускаса.

— О, видишь, комитетчик себе волосы отрастил, — сказал один офицер и, схватив его за волосы, ударил ногой в живот. Казлаускас скорчился и упал. Тогда все кинулись его бить. Позднее привели к нам украинца (его фамилию я забыл) и тоже начали бить его.

— Встать! — скомандовал нам какой-то офицер. Мы встали.

— Следуйте вперед в этом направлении, — показав рукой, сказал офицер. Мы молча пошли. Нас конвоировали трое солдат. Один раз конвойный солдат ударил меня прикладом с такой силой, что я упал и на какой-то миг потерял сознание.

Метрах в пятистах стоял «воронок». Задние двери в «воронке» были открыты, сбоку стоял здоровенный лейтенант.

— Заходите по одному, — сказал он.

Первым пошел Казлаускас. Как раз в тот миг, когда он поднял левую ногу к ступеньке «воронка», лейтенант изо всей силы ударил его сапогом между ног. Казлаускас упал и потерял сознание. Солдаты закинули его в «воронок» и там начали бить. С другим сделали то же самое. Последним пошел я. Лейтенант отставил свою правую ногу для лучшего размаха. Но я, подойдя к «воронку», поднялся на ступеньку не левой ногой, а правой, и потому лейтенант своим сапогом ударил меня в зад, и я быстро вскочил в «воронок».

— Дать ему там за эту хитрость, — сказал лейтенант солдатам. Они заскочили в «воронок» и там начали меня бить, но в «воронке» нас уже было трое, и им не хватало места заниматься своим излюбленным «спортом».

— Куда их? — спросил лейтенанта солдат-шофер.

— Гони их к «яме», — ответил лейтенант.

«Воронок» двинулся, и нас начало кидать по норильскому бездорожью. Все стонали. Минут через сорок «воронок» остановился. Открылись двери. Трое бериевских слуг с садистскими лицами жадно заглядывали к нам в «воронок».

— А ну выходь по одному! — послышалась команда. Я вышел первым.

— Бегом все под стенку! — скомандовал капитан и показал рукой под стену тюрьмы, которую называли «яма». Я пошел в указанном направлении.

— Тебе говорят — бегом! — крикнул один из бериевцев и ударил меня ногой в бок.

Около стены старший лейтенант с бульдожьей мордой глухо сказал:

— Ложись лицом к земле и наслаждайся ее запахом, пока еще живой, скоро вас здесь всех прикончат. Понял?!

Я молча лег и действительно нюхал запах той страшной ямы, которой гордились все выродки садистского племени Ягоды, Ежова, Абакумова и Берии. «Земля как земля, — думал я про себя, — но эти нелюди за долгие годы произвола сделали ее страшной». Следом рядом со мной велели лечь ниц обоим моим друзьям по несчастью.

— Здесь их прикончим или под обрывом? — спросил старший лейтенант капитана.

— Нет, это была бы для них большая роскошь, лучше по одному на каждую ночь. Ночью приятнее заниматься этим делом, — самодовольно сказал капитан. — Сейчас будем давать их своим солдатам для упражнений.

— Шумук, подымайся и следуй за мной, — сказал капитан.

Я встал и пошел за ним. Капитан завел меня в темный коридор, что вел в канцелярию тюрьмы. В коридоре меня ждали четыре раздетых здоровых солдата.

— Поупражняйтесь, ребята, — злорадно сказал капитан. Меня схватили за руки и ноги и, подняв выше своих голов, резко бросили вниз. Так поднимали и кидали меня шесть раз. Затем завели в канцелярию для оформления в тюрьму.

Пришла женщина-врач и велела мне раздеться догола. Я разделся. Все тело было в синяках. Она осмотрела меня и, повернувшись к капитану, насмешливо сказала:

— Видно, он у вас боксом занимался.

— Да, он у нас боксер, — ответил капитан и в ту же минуту ударил меня, голого, ногой в живот. Я упал, и меня отнесли в камеру. Три дня я ничего не ел, не пил и даже не мог сам подняться с нар.

До ночи в нашу камеру напихали столько людей, что те, кто находился далеко от окна, начали задыхаться от недостатка воздуха. Через несколько дней нас рассадили.

На пятый день мне чуть полегчало. Через какое-то время в нашу камеру перевели людей из четвертого лаготделения Горлага. Среди этих людей был высокий, стройный и симпатичный молодой человек. Он производил впечатление вдумчивого и серьезного человека.

— Кто это такой? — спросил я.

— Евген Грицяк, он у нас руководил забастовкой. Очень отважный человек, — ответил один из его группы.

Мы, каторжане, девять лет были сурово изолированы от всех политзаключенных-некаторжан, которых судили после нас, и потому нам было очень интересно знать, как у них проходило восстание, какие у них были порядки и какие они выдвигали требования. Мы всегда были о тех лагерях очень высокого мнения. Степанов, Воротняк и Мелетий Семенюк много лет пробыли вместе с ними и просто идеализировали своих лидеров — Германа Петровича Степанюка, Щура, Горошко и других. Мне очень хотелось познакомиться с ними, но их в нашей камере не было. Оказался рядом лишь незнакомый мне Евген Грицяк. Вот что я услышал от него.
— Вечерами, особенно в выходные дни, наши хлопцы с Украины пели народные песни. И вот однажды солдат из охраны лагеря начал кричать, чтобы мы перестали петь. Хлопцы не обратили на его крики никакого внимания. И тогда солдат начал стрелять, одного убил, а двоих ранил. Это и послужило причиной для забастовки.

— А кто у вас руководил забастовкой? — спросил я.

— Я руководил забастовкой от начала и до конца, — гордо ответил Евген.

— А какие требования вы выдвигали властям?

— Добивались наказания убийц.

— А как закончилась забастовка?

— Приехала московская комиссия и пообещала нам разобрать все наши жалобы. Тогда мы вышли на работу, — ответил Евген.

— А сколько дней вы бастовали? — спросил я.

— Семнадцать, — ответил Евген.

— А мы бастовали ровно два месяца, и у нас все было поставлено совсем по-другому, — сказал я.

— Что ж из того, что вы бастовали два месяца, — ответил он. — Вы же всю славу забастовки отдали русским. Они вами командовали. Среди вас не нашлось ни одного украинца, который бы отважился все взять на себя.

— Мы подходили к этому делу совсем с другими соображениями, — возразил я. — Мы приложили все усилия, чтобы именно русские официально формировали руководство забастовкой. А мы это руководство поставили в такое положение, что оно вынуждено было выполнять нашу волю.

— Про то, что вы рассказываете, никто никогда не узнает, а про то, что русские вами командовали, знают и будут знать все, — ответил Евген.

— Русские щедро награждали и прославляли тех наших «хохлов», что все силы, талант и даже жизнь отдавали за создание Российской империи. Ведь нам пора научиться впрягать русских в борьбу за разрушение этой империи и славить их за это. Потому что русский народ на самом деле станет свободным и полноценным народом только тогда, когда не будет угнетателем других народов, — сказал я.

Продолжать нашу беседу Евген не проявил желания. Но по выражению его лица было ясно, что он остался при своем мнении. С ним, вообще-то бескорыстным, честным, умным и наблюдательным человеком, разговаривать оказалось очень трудно.

— А может, и нам лучше было бы тоже вывести людей за зону и таким образом избежать кровавой расправы? — спросил меня Роман Загоруйко.

— Нет, — ответил я. — Кровь убитых легла черным пятном на убийц, на систему, которая породила и узаконила их кровавые злодеяния, а не на нас. Мне больно за тех каторжан-политзаключенных, что умерли от холода, голода, непосильной работы и издевательств. А теми, что погибли в борьбе с произволом тирании, мы только гордимся. Мы ж боролись гуманными средствами, отказались укреплять власть произвола и тирании, требовали прилюдного рассмотрения их злодеяний, а они в нас за это стреляли.

Месяц мы сидели в той «яме», и целый месяц начальник и надзиратели в завуалированной форме создавали атмосферу неминуемой кровавой расправы над нами. Нервы были напряжены до краев. Начальником тюрьмы был тот самый оперативник, что на Медвежке убил двух верующих. Надзирателями у него были тоже убийцы. Их власть защищает и поныне, а некоторым из них платит неплохую пенсию. Нещадно преследуются лишь те, кто осмеливается говорить и писать про те преступления.

Из страшной «ямы» нас вывезли в Дудинку и посадили в трюмы баржи на реке Енисей. Мы двинулись в Красноярск. Все радовались, хотя и знали, что везут в тюрьму: наконец-то мы вырвались с этого страшного полуострова смерти — смерти от голода, холода, от глумления и, наконец, смерти от пуль, гранат, ломов и обухов топора.

«Пережите i передумане»,
Киев, 2003 год.
Перевод, с украинского языка А.Макаровой.

Норильское восстание заключенных Д.Шумук описал в книге «За восточным горизонтом» (издательство «Смолоскип», 1974).

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."