Семен Бадаш «Автоматчики открыли огонь по толпе заключенных»
Его жизнь — это характерный и вместе с тем страшный путь многих людей эпохи
советского режима. Он родился 16 июля 1921 года. Принимал участие в Великой
Отечественной войне. После демобилизации в 1945 году поступил в медицинский
институт. На четвертом курсе в апреле 1949 года был арестован и осужден «за
преступную связь с иностранцами» (ст.58 п.1а) и за антисоветскую агитацию
(ст.58 п.10). Стукачом оказался сосед-студент, прикидывавшийся другом. Приговор
— 10 лет особых лагерей. Семен был в Степлаге в Экибастузе, где принимал
активное участие в лагерной забастовке-голодовке. Затем этапом зачинщики
забастовки были отправлены в норильские лагеря. Здесь, как и в Степлаге, Семен
был занят на общих работах и только последние 8 месяцев по инициативе совета
заключенных, куда входил и Бадаш, проработал в больнице. Участвовал в норильском
восстании. Вместе с большим этапом норильчан, оставшихся в живых после
подавления восстания, Семен попал на Колыму, где работал на кирпичном заводе и в
шахтах.
После переследствия в Москве «за отсутствием улик и состава преступления» Бадаш был в октябре 1955 года освобожден. В 1982 году вся его большая семья со стариками родителями - 9 человек - была вынуждена эмигрировать.
Пятого ноября 2005 года не стало замечательного человека Семена Юльевича Бадаша.
По указанию Сталина в 1948 году для всех осужденных по политической 58-й статье были организованы Особые каторжные лагеря. Их «архипелаг» простирался по всей территории СССР, и носили все они названия из физической географии. Так, на севере Казахстана они именовались Степлагом, на юге этой же республики Песчанлагом, в районе Тайшета был Озерлаг, в заполярном Норильске Горлаг, а на Колыме — Берлаг. В европейской части возле Потьмы был и Дубравлаг. Все их многочисленные отделения или лагпункты от обычных ИТЛ отличались ужесточенным режимом, обязательным ношением на лагерной одежде четырех номеров, решетками с замками, которыми запирались бараки на ночь. Запрещением всяких свиданий, ограничением переписки (до двух писем в год), абсолютным отсутствием какой-либо информации, запрет радио, газет и журналов. Ежедневными обысками на вахте с раздеванием до белья (и в зимние морозы) при возвращении колонн заключенных с работы. И, конечно, усиленной охраной лагерей и рабочих зон, не говоря о строжайшем конвоировании на работы и обратно в лагерь с «верными Русланами».
Пройдя в 1949 году стандартный для того года конвейер МГБ через Лубянку, Бутырки, ознакомившись с постановлением ОСО при МГБ СССР по ст.58 пункт 1а (шпионаж советского гражданина, ибо для иностранцев был пункт шестой) и пресловутый пункт 10 (антисоветская агитация), я был этапирован в Экибастузское отделение Степного лагеря. В Экибастузе были найдены колоссальные поверхностные залежи угля. В этой голой степи достаточно было копнуть раза два лопатой, как на поверхности сразу появлялся уголь. Строительством этого угольного района ведал трест «Экибастузуголь», для начальства и сотрудников которого привозились сборные финские домики. Бесплатную рабсилу поставлял наш лагерь, где мы сами для себя строили из привозных бревен и пиломатериалов бараки, столовую, баню, штаб для начальства лагеря и один барак под больницу. И, конечно, какой лагерь может обойтись без каменной тюрьмы — БУРа, который мы для себя же строили из бутового камня, степных валунов. Камни и цемент привозили в зону вольнонаемные шоферы.
Поначалу в зоне было не более тысячи зэков. Здесь (как и во всех других особлагах) парадоксально смешивались различные группы зэков. Евреи, в большинстве осужденные «за космополитизм», «за антисоветскую агитацию», «за принадлежность к сионистскому движению», редко за недоказанный шпионаж, составляли менее 1% (так было во всех особлагах), и рядом с ними русские — и побывавшие в немецком плену, и недавние власовцы или служившие в СС; у них под мышками была вытатуирована соответствующая группа крови. Отдельно два барака заселяли с отметкой на одежде «КТР» каторжане, осужденные по Указу ВС СССР от 1943 года за прислужничество немецким оккупантам: недавние бургомистры, полицаи, помогавшие вешать партизан и расстреливать евреев, обслуживавшие походные немецкие газовые душегубки. Кроме того, в лагере были зэки из советских нацменьшинств. Это были советские военнопленные, осужденные за службу у немцев в национальных легионах, которых немецкое командование направляло на борьбу с партизанским движением в оккупированных странах Европы. Об этом в советское время было не принято говорить и писать, а между тем с партизанами в Югославии, Италии и с участниками Сопротивления во Франции они расправлялись более жестоко, чем сами немцы. С 1949 года в лагерь прибывали небольшие этапы вновь осужденных по 58-й статье или из обычных ИТЛ.
Самым большим этапом, прибывшим в Экибастуз, в тысячу зэков, был этап 58-й из обычного ИТЛовского Ивдельлага. Новоприбывшие с удивлением смотрели на четыре латки с номерами на нашей одежде, но были вынуждены пришивать такие же и на свою. К концу 1951 года общая численность зэков в Экибастузе составляла 5 тысяч.
Еще более парадоксальным в лагере было стукачество. Казалось бы, все, хотя и с разными сроками, находятся в одинаковом положении. Ан нет. Желая выслужиться, многие зэки бегали стучать к «куму» — лагерному представителю МГБ. Доносили о разговорах в бараках и на производстве, о возможных побегах, о передаче писем на волю через вольных шоферов, о нелегально принесенных с рабочих объектов острых и колющих предметах и тому подобное. От доносов стукачей страдали и невинные зэки.
В лагере более 65-70% составляли западные украинцы, воевавшие в УПА (Украинской повстанческой армии), или те, кто помогал им в селах и на хуторах вести борьбу поначалу с немецкими оккупантами, когда их руководство ОУН убедилось в германской лжи о предоставлении независимости Украине, а потом с брошенными против них советскими войсками МВД. В Экибастузе (как и во всех особлагах) бандеровцы были сплоченной силой, не только многочисленной, но и единой. Это был цвет западно-украинской молодежи, еще не испорченной советскими порядками и бытом, однако настроенных против «москалей». Их безукоризненная честность порой доходила до наивности.
В частых беседах с ними мне приходилось им разъяснять, что нельзя всех стричь под одну гребенку, что и российские граждане, в том числе и москвичи, также страдают от советского режима. Я рассказывал им о еще памятном большевистском терроре и первых созданных по указанию Ленина концлагерях — Соловках и Медвежке. Обо всем этом они ничего не знали. В качестве примера я приводил даже евреев в лагере. Это постепенно меняло их мировоззрение. В дальнейшем на долгом пути через заполярный Норильск и Колыму я всегда находил у них поддержку и помощь.
Когда меня на промежуточном этапном лагере в Чурбай Нуре посадили в БУР, отделенный от жилой зоны двойным рядом колючей проволоки, то по ночам один из бандеровцев, рискуя жизнью, подлезал под заграждение и бросал через окошечко мне еду. Впервые от бандеровцев я узнал, что при немецкой оккупации лесные отряды Бандеры и Мельника брали в свои укрытия необходимых им врачей, фельдшеров и медсестер, евреев и евреек, и этим многих спасли от гибели у немцев.
В лагере самыми авторитетными у украинцев были братья Николай и Петр Ткачуки. То ли они в Западной Украине руководили отрядами повстанцев, то ли были «на проводе», что тоже означало в УПА подпольное руководство, в лагере было не принято расспрашивать о прошлом. Оба брата организовали тайный многонациональный совет для борьбы со стукачами и с теми бригадирами, которые, выслуживаясь, давили на работяг-зэков. В совет входили четверо от западных украинцев, двое от русских, двое от среднеазиатов и двое от прибалтов. От евреев Ткачуки пригласили в совет и меня.
Мы собирались в одном из бараков между ужином и закрытием бараков. Поочередно вызывали отдельных бригадиров, на которых поступали жалобы работяг, предупреждали их. Нужно было выявить стукачей. И тут представился удобный случай, когда «куму» (лагерная кличка оперуполномоченного. — Примеч. ред.) потребовался дневальный, чтобы мыть полы в его кабинете, заготавливать уголь и топить печь, расчищать от снега дорожку к его резиденции и так далее. И на эту «должность» нами был подослан молоденький паренек из бандеровцев, который сообщал, кто ходит стучать. Предатели вызывались на совет. Некоторые просили прощения и отказывались от дальнейшего сотрудничества с «кумом». Другие упорствовали в своей невиновности по отношению к посаженным в БУР солагерникам. Вскоре начались убийства заядлых стукачей, по доносам которых страдали зэки, — «рубиловка» (по выражению позже ставшего «великим знатоком ГУЛАГа» А.Солженицына).
Зарезали стукача в бараке, разрубили голову топором или упало на производстве на голову бревно, ночью повесили стукача в бараке, а утром надзиратель его находит. В исполнителях приговоров тайного совета недостатка не было. Почти все они были бандеровцами. Даже сам «кум» однажды открыто признался, что «как-то уж точно убивают моих людей».
Характерно, что убивали не всех, а только злостных стукачей. Особо досаждал в лагере нарядчик Василий Щеголь из обрусевших украинцев. Ежедневно после развода бригад он ходил по баракам и избивал палкой прятавшихся доходяг и отощавших, которые не вышли на развод. Ему был вынесен смертный приговор, но так как за зону на производство он не выходил, да и жил как привилегированный зэк в отдельной кабинке, то исполнителям пришлось убивать его в зоне. После многочисленных ножевых ран он, окровавленный, побежал к воротам на вахту с криками «убивают», но исполнители нагнали его и прикончили на глазах у охраны. Поскольку они были без масок, их сразу опознали и посадили в БУР, где уже сидели подозреваемые в убийствах. Понимая опасность, оставшиеся еще в живых стукачи просили вывести их за зону, но начальник режима Мачаховский собрал их и изолировал в одной из камер БУРа. Затем Мачаховский выкинул такой номер: он открыл две камеры, в одной из которых сидели подозреваемые и настоящие исполнители убийств, в другой (их было значительно больше) — спасающиеся стукачи. Мачаховский приказал последним, избивая подозреваемых, добиться от тех признаний в совершении убийств, а также выпытать, кто ими руководит и посылает уничтожать стукачей.
Вечером 21 января 1952 года (этот день хорошо запомнился по дате смерти Ленина) наши бригады, пришедшие в лагерь с рабочих объектов, услышали крики из БУРа, где стукачи избивали подозреваемых и исполнителей убийств. Как по команде, большие группы зэков начали ломать окружавший БУР деревянный забор, чтобы проникнуть внутрь и оказать помощь избиваемым. Под нашим напором на морозе трещали доски ломающегося забора. Подошли к двери БУРа, на котором висел большой амбарный замок, и при попытке его сорвать внезапно со всех четырех угловых вышек по зоне открылась стрельба из автоматов. В темноте с четырех сторон были видны разноцветные огоньки трассирующих пуль. Осада БУРа прекратилась. Было около двух десятков раненых зэков, некоторых доставили в лагерную больницу, но большинство, чтобы скрыть участие в осаде БУРа, в санчасть не явились.
Как внезапно открылась по зоне стрельба, так же внезапно и прекратилась, но в ворота лагеря вошли несколько десятков надзирателей и охранников с ломами и палками и били ими всех попадавшихся на пути зэков, которые еще не успели разбежаться по баракам. Уже в тот же вечер и на следующее утро по инициативе бандеровцев и возглавлявших их братьев Ткачуков по всем баракам был объявлен невыход на работу с объявлением голодовки. Прозвенели утренние ежедневные удары по рельсу, что означало выход бригад на развод, но на линейке никого не было. Заключенные разных национальностей и разных политических убеждений проявили какое-то удивительное единство. Повара на кухне, не дождавшись прихода бригад в столовую, загасили огонь под котлами. Начальство лагеря, впервые столкнувшись с таким единством, растерялось. Поначалу ходило по баракам и требовало прекратить забастовку, потом перешло на просьбы выйти на работу. Но это не действовало.
Голодовка с невыходом на работу длилась пять дней. Те, у кого в бараках оставались еще продукты из домашних посылок, делились с другими. Но вскоре и эти запасы закончились. К пятому дню мы увидели, что многие зэки настолько ослабли, что не в состоянии подняться с нар, а потому нашим руководством голодовка была отменена, но невыход на работу продолжался. Заработала кухня, кому еще хватало сил, ходили в столовую, другим приносили пищу в бараки.
Спецсамолетом из управления Степлага прилетело высокое начальство. На линейке поставили длинный стол, где прилетевшие расселись в теплых полушубках и просили окруживших их зэков высказать свои претензии. Главным требованием было наказать тех, кто дал команду открыть из автоматов огонь по безоружным зэкам. Судить в лагере открытым судом. Были и другие многочисленные требования: о бесплатной работе, о лимите на два письма в год, о запрете на свидания и другие. Я тоже выступил с заявлением: «Если не будут удовлетворены наши требования, мы будем жаловаться в комиссию ООН по правам человека».
Начальство Степлага обещало связаться с Москвой и по возможности пойти на удовлетворение наших требований, но одновременно просило прекратить забастовку и всему лагерю выйти на работы. А через день было объявлено о якобы расформировании лагеря. И на первый этап попали все выступавшие перед комиссией, все активисты забастовки с голодовкой и все подозреваемые в убийствах стукачей, сидевшие в БУРе.
Наш этап составил 250 человек, которых рассадили по конвоированным грузовикам и повезли по необъятной снежной казахстанской степи. Привезли нас в пустующий новый небольшой лагерь в Чурбай Нуру, где еще до нашего прибытия началась проходка глубоких шахт. Там почти в полном безделье мы пробыли пару месяцев, после чего нас на грузовиках с конвоем отвезли на центральную большую пересылку в Караганду. Здесь встретились и с некоторыми солагерниками.
На Карагандинскую пересылку были собраны из разных лагпунктов 2 тысячи неугодных начальству Степлага зэков. На той пересылке я познакомился и подружился с грузином Чабуа Амирэджиби, с которым прошел весь дальнейший путь по островам архипелага ГУЛАГ. Наша дружба продолжалась и после реабилитации. Когда Чабуа приезжал из Тбилиси в Москву, мы встречались в квартире поэта Михаила Светлова. Его родная сестра была женой поэта. Потомок грузинских князей, талантливый Чабуа Амирэджиби написал книгу «Дата Туташхия», за которую за год до моей эмиграции получил госпремию, а затем написал и издал биографический роман. Два раза он приезжал в Бонн, где мы с ним встречались, но это, как говорится, к слову.
Теплым весенним днем на Карагандинскую пересылку был подан большой состав товарняка, и две тысячи «забастовщиков и бунтовщиков» заполнили эти «краснухи». Конечно, никто не знал, куда нас этапируют. Лишь по прибытии эшелона в Красноярск, расположившись на Красноярской пересылке, узнали, что нас направляют в заполярный Норильск.
Через неделю гуськом спускались в темный трюм большой баржи, прицепленной к буксирному пароходику, который тащил баржу вниз по течению Енисея. Проехали Енисейск, затем Туруханск, где когда-то отбывал ссылку «любимый наш вождь и учитель», последовал большой порт Игарка с морскими судами, и наконец, прибыли в Дудинку. На всем пути по Енисею мы видели по обоим берегам девственную непроходимую тайгу. В том, 1952 году Дудинка была деревянным одноэтажным поселком, от которого шла узкоколейная железная дорога в Норильск. Через час езды из-за поворота увидели белокаменный Норильск.
Вдалеке дымил медеплавильный комбинат, в черте города находился так называемый 25-й завод, на котором проходило отделение драгоценных металлов от медной руды.
В Норильске был Особлаг, именовавшийся Горлагом и имевший несколько лагпунктов.
Конвой привел наш «казахстанский этап» в 5-й лагпункт, где и началось знакомство с земляками. Познакомился с молодым Романом Брахтманом, отбывавшим срок за желание попасть в Израиль вместе с другими московскими студентами Михаилом Маргулисом и Вилли Свячевским, которые попались при попытке перехода госграницы с Турцией. (Уже давно Роман живет в Нью-Йорке, а Михаил и Вилли в Иерусалиме. Первый по архивным материалам написал книгу о сотрудничестве Сталина с царской охранкой, второй издал в Израиле книгу «Еврейская камера Лубянки»). Состоялось знакомство с евреем Максом Григорьевичем Минцем. С этим героем дружба продолжалась в Москве и после реабилитации. Его подвиги в Сопротивлении у немцев в плену описаны в «Истории Великой Отечественной войны», а не так давно в Иерусалиме издана посвященная ему книга «В плену у Гитлера и Сталина».
В норильском Горлаге тот же режим, что и в казахстанском Степлаге. Положение идентичное тому, что было у нас в Экибастузе до организации тайного совета: широко распространено стукачество, бригадиры выжимают из работяг последние силы.
Братья Ткачуки связались с хирургом-зэком Омельчуком в больнице на 4-м лагпункте, чтобы он посодействовал через вольную начальницу санчасти Яровую взять меня на работу в больницу. Нам было необходимо иметь своего человека в больнице. Параллельно Макс Минц просил рентгенолога, зэка из Будапешта, еврея Ласло Нусбаума также походатайствовать обо мне перед Яровой. После двух недель хождения с плотницкой бригадой на строительство домов на будущей Гвардейской площади меня, студента 4-го курса московского мединститута, переводят в 4-й лагпункт и определяют помощником опытного фтизиатра эстонца Реймастэ в туберкулезное отделение, в котором лежат обреченные с кавернозной формой туберкулеза. Единственным лечением этих обреченных на смерть больных были внутривенные вливания кальция и пневмоторакс, который я быстро освоил. Периодически вел еще амбулаторный прием. С распоясавшимися здесь под крылышками начальства бригадирами борьба проходила легко. Ткачуки и боевые бандеровцы вызывали поодиночке каждого и строго предупреждали, если они не изменят своего поведения по отношению к работягам, их ждет неминуемая кара. В отношении стукачей было сложнее, ибо надо было вести наружное наблюдение за теми, кто посещает «кума», а это не всегда удавалось. На амбулаторном приеме я имел право освобождать от выхода на работу тех, кто был нужен в зоне лагеря для проведения определенных заданий.
Из газеты «30 октября», № 59, 2005 год
***
К вечеру в лагерь вернулась бригада с рабочих объектов, началось знакомство «новых» со «старыми». Я познакомился с двумя москвичами. Один из них — молодой парень Роман Брахтман, студент из Москвы, прошедший через ОСО и имевший 10 лет срока. Другой — очень степенный и выдержанный — Макс Григорьевич Минц, бывший кадровый офицер Красной Армии, имевший по решению ОСО 15 лет заключения. Знакомство наше продолжалось весь период пребывания в Норильске и уже потом в Москве, после реабилитации. Роман Брахтман сразу же, в 1955 году, женился на жительнице Львова, бывшей польской гражданке, и по последней репатриации польских граждан в 1956 году выехал с ней в Польшу. Макс Григорьевич Минц — в Москве. История его жизни достойна отдельной книги. Но об этой удивительно сложившейся судьбе несколько позже.
<...>
В соседнем лагпунке № 4 было трехэтажное здание центральной лагерной больницы. В переводе из лагеря № 5 в лагерь № 4 на работу в эту больницу помог мне Макс Григорьевич Минц. Он пользовался уважением у всех заключенных, и поэтому через врачей-заключенных сумел добиться того, что на меня, как на врача, был выписан «спецнаряд». В один прекрасный день под конвоем двух солдат меня перевели в лагпункт № 4 прямо в центральную больницу. Я с радостью шел по неглубокому снегу из одного лагеря в другой. С двух сторон шли конвоиры с автоматами, но они в этот момент казались мне друзьями.
...Наступила холодная осень, температура воздуха падала все ниже и ниже, а когда наступила полярная ночь, температура воздуха достигала минус 40-50 градусов. Если учесть еще ветер и пургу, то можно представить, каково было заключенным работать в таких условиях (при недоедании и отсутствии хорошей одежды).
...Читателю будет весьма интересно узнать две истории двух совершенно разных заключенных, встретившихся мне в далеком заполярном Норильске. Эти две истории достойны того, чтобы быть описанными в отдельных повестях или романах. Вот они.
История первая — о Максе Григорьевиче Минце. Минц — кадровый военный, до войны
окончил академию им.Фрунзе, служил в Красной Армии в звании капитана. Воинская
часть, в которой он служил в самом начале войны, была окружена немцами.
Прорвать кольцо из немецких клещей было невозможно. Он и часть его подчиненных
попали в немецкий плен. Минц пользовался таким уважением своих подчиненных, что
ни один солдат не выдал немцам его национальности, — он был евреем. Он назвался
Минаковым (фамилия типично русская) и, как все, был отправлен в один из лагерей
для военнопленных. В лагере он сумел найти в себе силы не только выдержать ужас
немецкого плена, но и организовать группу для побега. Побег не удался — его
группа приблизительно через месяц была обнаружена немцами. Он был отправлен в
концлагерь в Германию. Здесь он организует подпольную антифашистскую
организацию сопротивления, ведет агитационно-пропагандистскую работу среди
заключенных, организует побеги и сам бежит, но опять неудачно.
После окончания войны он, как и все бывшие военнопленные, проходит соответствующий фильтр, проверявший всех возвращавшихся на Родину. Казалось бы, все военные кошмары — окружение, плен, концлагерь, побеги — в далеком прошлом, можно жить спокойно. Но, увы, не прошло и двух лет, как в 1947 году его внезапно арестовывают. Далее стандартное обвинение: «Как ты, кадровый офицер Советской Армии, да еще еврей, смог прожить у немцев более трех лет? Здесь что-то не так, видно, ты сотрудничал с немцами». Таково было глупое обвинение — как он ни пытался доказать абсурдность обвинений, все было напрасно. Никто тогда не удосужился (а скорее всего не счел нужным) проверить факты, разыскать его товарищей по сопротивлению. Не понимая, что происходит, он пытался покончить жизнь самоубийством. Он прошел через ОСО по статье 58-1б («измена Родине военнослужащим») и получил 15 лет заключения. Во время следствия его держали в трех тюрьмах: Лубянской, Лефортовской, Сухановской.
Впоследствии (в 1955 году) он, как и тысячи других, был реабилитирован и по иронии судьбы принят в Комитет ветеранов войны. О его подвигах в немецких концлагерях писали во многих советских изданиях, в частности в книге «Вторая мировая война», в книге С.А.Бродского «Во имя победы над фашизмом».
<...>
...Наступили майские праздники 1953 года. 3 мая на вахту лагеря были вызваны несколько человек для отправки то ли в другой лагерь, то ли на какие-то работы. Конвой, как обычно, стоял за воротами лагеря, ожидая выхода заключенных. Один из заключенных, видя, что их должны куда-то перебросить, категорически отказался идти. На все приказы конвоя он отрицательно мотал головой, лег на землю и категорически отказался подняться. И тогда начальник конвоя отдал команду стрелять. Солдаты из автоматов прошили пулями лежащего беззащитного человека. Весть об убийстве заключенного пронеслась по всему лагерю с молниеносной быстротой. Руководство национальных групп решило объявить голодовку с невыходом на работу. По баракам ходили заключенные и предупреждали о том, чтобы никто не выходил на работу и в столовую, чтобы все лежали на нарах и никуда не выходили из бараков. Записками и знаками с крыш бараков передали в соседний 5-й лагпункт о начале забастовки. Далее слух о забастовке пришел в 6-й лагерь (женский), который тоже объявил голодовку с невыходом на работу. В Горстрое Норильска приостановились все работы. Ушли с работы вольнонаемные (инженерно-технические работники), так как на объектах не было рабочих. Жизнь в городе была парализована.
Прошло четыре дня. Местное лагерное начальство было обескуражено и не знало, что предпринять, — впервые столкнулось с таким явлением, как массовая забастовка. В конце концов 7 мая (Уточненные даты, связанные с норильским восстанием, см. в статье А.Макаровой под названием: «...«восстание духа» — высшее проявление ненасильственного сопротивления бесчеловечной системе ГУЛАГа» (том 6, с.8-83). (Примеч. ред.)) в Норильск прибыл специальный самолет с высокой комиссией для выяснения обстановки в лагерях. Это была действительно представительная комиссия, в которую вошли:
от Министерства госбезопасности СССР полковник Кузнецов;
от ЦК партии некий Алексеев;
от прокуратуры СССР прокурор Вавилов;
от администрации Норильского горно-металлургического комбината член ЦК директор
Завенягин (он жил в Красноярске).
Комиссия в окружении многочисленной охраны с автоматами на изготовку и готовой в любую секунду открыть огонь зашла на территорию зоны. У ворот собралась громадная толпа заключенных. Руководители восстания вручили комиссии письма-требования (одно было написано на имя Министерства госбезопасности), где четко и ясно были изложены требования тысяч изголодавшихся, обессиленных заключенных:
Комиссия приняла от руководителей восстания эти письма, выслушала требования и обещала немедленно решить все вопросы в Москве.
7 мая заключенные, оставшиеся во время начала забастовки на строительных объектах, по распоряжению руководителей восстания двинулись колонной под конвоем в зону лагеря. Шли очень медленно, так как за трое суток голодовки очень ослабли. Не доходя до зоны, надзиратели начали выдергивать из колонны отдельных заключенных — руководителей забастовки на объектах и силой сажать их в заранее подготовленные грузовые машины. Их увезли неизвестно куда. Узнав о том, что часть руководителей забастовки изолирована, 8 мая всеобщая забастовка была возобновлена. На всех бараках в зоне лагеря были вывешены флаги из черной материи. Руководители забастовки взяли на себя и руководство всей жизнью внутри лагеря (ни один надзиратель в зону не входил).
Такие же черные флаги были вывешены на крышах бараков в 5-м и 6-м лагерях. Слух о восстании молниеносно пролетел по всем отделениям Горлага.
<...>
Эта вторая всеобщая забастовка приняла затяжной характер. Проходили дни и недели. Заключенные не покидали зону — ни один человек не выходил на работу. Все, начиная с распределения продуктов на кухне и заканчивая кормлением в столовой, велось самими заключенными.
В начале июня 1953 года начальство Горлага начало психологическую обработку заключенных — солдаты установили на столбах вокруг зоны репродукторы и ежечасно по радио стали раздаваться призывы: «Граждане заключенные! Вы советские люди, временно изолированные. Не занимайтесь саботажем, не срывайте работ на объектах, выходите организованно на работу! Вы попали под влияние злостных врагов! Не слушайте их, не подчиняйтесь им! Выходите на работу!» Через два-три дня лагерную зону окружил целый полк солдат с автоматами. Они стояли почти сплошной стеной — через 5-10 метров. В двух-трех местах они разорвали двойной ряд колючей проволоки, сделав проходы из лагерной зоны. По радио раздались призывы: «Граждане заключенные, для вас открыта зона. У кого еще есть сознание советских граждан, выходите из зоны, не бойтесь террора со стороны руководителей восстания. Вам будет сохранена жизнь».
В последних числах июня в Норильск вновь прибыл из Москвы полковник Кузнецов и официально заявил, что все требования заключенных переданы министру госбезопасности Берии и он рассматривает их в положительном смысле. Кузнецов заведомо нас обманывал, так как к этому времени Берия был уже арестован. Мы в то время об этом еще не знали. Но все равно забастовка продолжалась — ему никто не поверил. Во время выступления Кузнецова кто-то из заключенных бросил в него камень (то ли провокация, то ли сгоряча — неясно). Автоматчики открыли огонь по толпе заключенных. Было ранено несколько человек. Солдаты их тут же подобрали и вынесли за пределы зоны. Остальные заключенные разбежались по баракам. Обстановка накалялась с каждым часом все больше. Несколько раз микрофон давали заключенным — предателям, бежавшим из зоны по призывам лагерного начальства (их было очень немного). Через громкоговорители они призывали забастовщиков: «Товарищи, братья! Прекращайте сопротивление, выходите на работу, не поддавайтесь провокации кучки неисправимых и ярых антисоветчиков!»
В предпоследний день июня лагерное начальство сделало официальное сообщение о том, что лагерь расформировывается, часть заключенных будет отправлена из Норильска на «материк», списки отправляемых в первую очередь будут объявлены 30 июня.
Утром в зону впервые со дня начала забастовки вошли надзиратели со списками. Нас собрали в колонну общей численностью около двух тысяч человек. Под усиленным конвоем нас привели в пустой лагпункт. Последние недели пребывания в этом лагпункте, отделенном горой от города (из лагеря была видна только тундра), проходили в полном безделье: мы отсыпались, отъедались (появился ларек, где продавали кое-какие продукты), спарывали с одежды номера Горлага.
В последних числах июля 1953 года была дана команда всем собраться на этап. Как всегда, вызывали по личным делам (конвертам). На наших личных делах появилась дополнительная отметка — красная полоса.
Из книги
«В плену у Гитлера и Сталина»,
Иерусалим, 1999 год
На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."