Наступил новый, 1953 год. Утром 1 января заключенных БУРа (барак усиленного режима) вывели на развод необычно поздно. У ворот лагеря уже стояли по пять человек в шеренге колонны политических заключенных 5-го отделения норильского Горлага, государственного особорежимного лагеря. Бригада БУРа, в том числе и я, Роман Брахтман, выстроилась в конце развода. До нас дошел слух, что мы идем на этап в 4-е лаготделение, так называемый Медьстрой, где политзаключенные построили медеплавильный завод и кирпичные бараки для себя. Наша колонна двигалась медленно. Была «черная» пурга. Мороз доходил до минус 40 градусов по Цельсию. Пройдя несколько километров, мы наконец увидели обнесенные колючей проволокой кирпичные дома — бараки 4-го лаготделения. Когда нас впустили в жилую зону, толпы заключенных окружили нас и засыпали вопросами. Ко мне подошел заключенный лет 30 и представился: Макс Минц. Я понял, что он еврей, и назвал свое имя. Это была моя первая встреча с Максом.

В течение ближайших нескольких месяцев мы очень сблизились, несмотря на разницу в возрасте. Мне был 21 год, Макс был старше меня лет на десять. Он подробно рассказывал мне свою крайне необычную историю. Немцы приняли Макса за рядового русского солдата и отправили в лагерь для военнопленных. Макс бежал из этого лагеря, был вновь схвачен и отправлен в лагерь, где присоединился к группе пленных из разных стран, в том числе бельгийских и французских военнопленных. Это была группа сопротивления, готовившая побег из лагеря. Побег для Макса закончился арестом, и он оказался в тюрьме СС. Макса освободили союзные войска. Он вернулся в Москву, но в 1947 году был арестован и приговорен к 15 годам заключения в норильских лагерях.

Я рассказал Максу свою историю, как я и два моих одноклассника, Михаил Маргулис и Вилли Свячевский, пытались в 1949 году перейти границу в Турцию в районе Батуми, с тем чтобы пробраться в Израиль и принять участие в войне за независимость. Нас также обвинили в антисоветской агитации и участии в сионистской организации, состоявшей из трех девятнадцатилетних мальчишек. Особое совещание МГБ приговорило нас к 10 годам лагерей. Я попал в норильский Горлаг, мои однодельцы попали: один — на Колыму, другой — в Потьму.

Макс и я полностью доверяли друг другу и делились своими крайне опасными мыслями. Мы радовались, когда сообщили о смерти Сталина в марте 1953 года. В мае 1953 года, два месяца спустя после смерти Сталина, вспыхнуло восстание в Горлаге. Я думаю, что это восстание было началом долгого процесса отмирания сталинщины, который на 30 лет позже привел к развалу советской власти и Советского Союза. Макс и я приняли активное участие в этом восстании, основной движущей силой которого были украинцы Западной Украины, сторонники Степана Бандеры. Повстанческий комитет, в основном состоявший из бандеровцев, доверял Максу и мне, поручив нам вместе с Чабуком Амирэджиби написать воззвание к заключенным 4-го лаготделения и изложить требования, в том числе требования разрешить переписку с родными, снять номера с одежды, пересмотреть дела, отменить запирание бараков на ночь, ввести зачеты и оплату работы. Чабук Амирэджиби, потомок великих князей Грузии, прибыл в Горлаг с карагандинским этапом. В карагандинских лагерях ранее была подавлена забастовка, а зачинщиков и активистов привезли в Норильск. У Амирэджиби был опыт составления таких воззваний.

Мы писали это воззвание в одной из комнат лагерной больницы. Однажды в эту комнату вошла группа бандеровцев вместе с эстонцем Львом Нетто, братом Игоря Нетто, капитана советской сборной футбольной команды. Лев Нетто знал меня и объяснил бандеровцам, что мы на их стороне и по поручению повстанческого комитета пишем воззвание. Когда Нетто с бандеровцами ушли, мы продолжили работать. Воззвание мы повесили на стене лагерной почты. Вокруг собралась толпа заключенных, все читали. Приехала комиссия МГБ во главе с полковником Кузнецовым и двумя генералами. Кузнецов заявил, что по поручению самого Лаврентия Павловича Берии он хочет разобраться в требованиях заключенных и представить их в Москву. Заключенные продолжали забастовку. В ночь на 9 июля (Уточненные даты, связанные с норильским восстанием, см. в статье А. Макаровой под названием: «... «восстание духа» — высшее проявление ненасильственного сопротивления бесчеловечной системе ГУЛАГа» (том 6, с.8-83). (Примеч. ред.)) 1953 года лагерь был окружен войсками МГБ. Было ясно, что готовилось нападение на лагерь, чтобы подавить восстание. Но внезапно войска отошли от зоны. Лишь некоторое время спустя мы узнали, что Берия был арестован и объявлен врагом народа. Операция по подавлению восстания была отложена, но ненадолго.

4 августа 1953 года зона лагеря была вновь окружена войсками МГБ. Солдаты перерезали проволоку в нескольких местах и вошли в зону, стреляя по заключенным. Сколько было убитых и раненых — не сообщалось. По слухам и последующим воспоминаниям, указывали цифру 250-300 человек. Заключенных вывели под конвоем в тундру, заставили сесть на землю. Группа офицеров и генералов и несколько заключенных, в том числе Лев Рудминский, отбывавший наказание с 1938 года, и прораб, шли по рядам, отбирая наиболее активных участников, указывая на них пальцем. Я сидел в одной из шеренг рядом с Максом и Чабуком Амирэджиби и смотрел на Рудминского. Мы встретились глазами. Я боялся, что он на меня покажет, но он колебался и, видимо, решил воздержаться. Это я объяснил тем, что он, родившийся и выросший в Феодосии, с детства хорошо знал моих родителей и, возможно, из-за них решил меня не выдавать.

На следующий день нас повели в зону 4-го лаготделения. У ворот вахты начался отбор руководителей и активистов восстания. Стоя лицом к воротам, мы видели, как слева от нас лагерные стукачи, нарядчики избивали человек 30 активистов. Я обратил внимание на то, что в числе избиваемых был Ефим Гофман, который активистом не был, но внешне был похож на меня, да и фамилия его была похожа на мою. Я решил, что его перепутали со мной. Года через два его освободили из тюрьмы, и он приехал в Москву. Мы встретились, и он рассказал, что из допроса он понял, что его приняли за меня, но он на меня не указал.

Когда дошла очередь до нас, то нас с Чабуком вызвали из колонны по указанию стукачей, особенно старался один, по фамилии Карпенко, в бригаде которого я был некоторое время. Меня и Чабука били, но не очень сильно, а затем отвели под конвоем в тундру. Макс оказался в 4-м лагере, я и Чабук — в штрафном лагере, где недавно располагался уголовный лагерь под названием «102-й километр», то есть 102 километра от Норильска.
Часть заключенных этого лагеря была вскорости отправлена на Колыму и в Тайшет. Чабук попал в тайшетские лагеря, я — в лагерь «Западное», где мы работали в угольных шахтах.

Макса Минца я вновь встретил в Москве после освобождения. Наша дружба продолжалась: мы часто встречались, ходили по грибы, гуляли. 29 мая 1959 года я с семьей выехал в Польшу, потом в Израиль, а затем в США. Макса я больше не видел, но до меня доходили вести о нем. Миша Маргулис сообщил мне о смерти Макса. Я храню в памяти самые светлые воспоминания об этом замечательном человеке.

Из книги
«В плену у Гитлера и Сталина»,
Иерусалим, 1999 год

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."