Представление друга

...С Вячеславом Ханжиным мы встретились более сорока лет назад в Норильске, в литературном литобъединении. По профессии юрист, по должности народный судья, он часто приходил на наши заседания, дружил со многими поэтами, а также норильскими художниками, музыкантами, артистами — был членом художественного совета местного театра. Но стихов никогда не писал (как все мы были уверены).

И вдруг, когда в 1995 году, к 60-летию Норильского комбината, готовился юбилейный сборник норильских поэтов, Слава проговорился:

— Хочешь, я покажу тебе свои стихи? Короткие, по четыре строчки. Наброски.

Удивленный, я, конечно, согласился. Получил тетрадь и прочел:

Мать-Россия — без сына.
Это значит без сна.
И дорога полынна,
И нелепа весна

Не все наброски были равноценны, но несколько мы отобрали для юбилейного сборника «Мою весну не заметет пурга...».

И вот в 2005 году — свой поэтический сборник... Это поэтические наброски в тетради, которая всю жизнь была под рукой юриста-следователя, народного судьи. Автор не планировал их издавать, никогда не рассматривал со строгостью профессионального поэта. Ничего не хочет менять или улучшать, потому что многие строки, связанные с конкретными минутами его жизни, пусть остаются такими, какими родились.

Бездарно, безмерно и горько
Огонь моей жизни горит.
Прощальной улыбкою зорька
Пепел костра озарит

— Слава, — спрашиваю, — почему вдруг так? О чем?

— Понимаешь, мы нашли труп за деревней. Молодая — изуродованная, исковерканная! Зачем?! Жутко переживать жестокость. А тут еще закат...

Вот краткая биографическая справка Вячеслава Николаевича Ханжина. Он родился 17 декабря 1931 г. в селе Голицына Пензенской области, в семье учителя-агронома. В 1949 г. окончил среднюю школу в г.Пензе, в 1953 г. — юридический факультет Казанского государственного университета. С августа по декабрь 1953 г. работал следователем прокуратуры Казачинского района Красноярского края. С января 1954 г. до декабря 1960 г. — старшим следователем прокуратуры города Норильска. С 1954 г. — лектор общества «Знание». В 1956 г. заведовал отделом пропаганды и агитации Норильского ГК ВЛКСМ. Был редактором молодежной страницы газеты «Заполярная правда».

Стихи публиковал в газете «Заполярный вестник», в журнале «День и ночь», в сборниках «Мою весну не заметет пурга...», «На рубеже веков», «Дух зимовья». С 1960 по 2000 г. — судья Норильского городского суда. Заслуженный юрист РФ. После окончания судебных полномочий — преподаватель права.

В Норильске В.Н.Ханжин участвовал в реабилитации сотен людей после ГУЛАГа и 40(!) лет работал судьей. Сколько грязи — каждый день! Но прирожденные доброта и нежность не позволили свыкнуться с мерзостью, предательством, жестокостью. Внук знаменитого пасечника на всю жизнь остался человеком трепетным и застенчивым. Помогала культура Норильска, ставшего родным. Спасала и спасла собственная поэзия — иногда он что-то записывал. Ну а то, что философии хватает, — не всем же выпало так часто сталкиваться со смертью и принимать самостоятельное решение по обстоятельствам, с ней связанным. В материале В.Н.Ханжина о И.С.Макарьеве, Л.П.Юшкове, Г.Р.Варене вместо традиционных заголовков вы прочитаете четверостишия Вячеслава Николаевича из книги стихов «Антиболь» (М.: «Тровант», 2005).

Михаил Колпаков

Жизнь — смерти мать,
Лелеет лилию палач.
Прощать иль осуждать?
...За смехом — плач!

В 1957-1959 годах во время работы в прокуратуре города Норильска мне довелось собирать материалы по реабилитации жертв политических репрессий периода культа личности Сталина.

Особенно запомнился Иван Сергеевич Макарьев. Ровесник века, он родился в рабочей семье и рано начал писать. Был знаком с великим пролетарским писателем, дружил с Фадеевым и Шолоховым, работал корреспондентом одной из центральных газет.

В начале 40-х годов он был арестован по обвинению в связях с троцкистами и год просидел в тюрьме, пока шло следствие. Он слышал, как следователь предлагал одному заключенному вместе с его товарищем дать показания против Макарьева, обещая за это обоих освободить, но другой заключенный отказался это сделать.

Тем не менее Иван Сергеевич был осужден на длительный срок лишения свободы и этапирован в Норильский лагерь, где находился в одной зоне с бытовыми уголовниками.

Однажды он увидел, как они со штырями идут к вахте, чтобы убить дежурного и совершить побег. Макарьев крикнул об этом молодому солдату. Тот закрылся на вахте и тем спасся, а разъяренные неудачей уголовники искололи штырями самого Макарьева.

По тревоге он был доставлен в реанимацию, долго болел и еле выжил.

Во время войны с фашистской Германией он неоднократно писал заявления об отправке его на фронт, но письма так и остались в личном деле заключенного без ответа.

Будучи расконвоированным в начале 50-х годов без права выезда из Норильска, он работал диспетчером управления строительства комбината и выпускал многотиражную газету, которая была признана самой лучшей во всем Норильске.

По собранным материалам определением Верховного суда СССР он был реабилитирован и вернулся в Москву, где был избран секретарем партийной писательской организации.

О дальнейшей жизни Макарьева рассказали Раиса Орлова и Лев Копелев в книге «Мы жили в Москве».

Р. — текст Раисы Орловой, Л. — Льва Копелева.

«Р. На трибуне партийного собрания 26 марта 1956 года стоял Иван Сергеевич Макарьев. Высокий, худой, истощенный, с удлиненным скелетно-голым черепом, он говорил глуховато-низким голосом:

«Зимой тридцать седьмого года к нам в лагерь пришли два эшелона, больше четырех тысяч арестантов. Я увидел множество знакомых лиц, были и делегаты XVII съезда...

...Культ нельзя рассматривать как некое количество фактов, касающихся только лично Сталина. Культ — это уже отрицание ленинизма. Надо высмеивать, вытравливать культ...»

Ему рукоплескали больше, чем всем. Вот он, настоящий большевик: прошел сквозь ад тюрем и лагерей, все выдержал, сохранил душевные силы, сохранил веру в наши идеалы.

<...>

Мы познакомились с ним, когда он пришел в редакцию «Иностранной литературы» к своему другу Николаю Стальскому, тоже недавно реабилитированному. Они оба в двадцатых годах работали в Ростове, были приятелями Фадеева.

Макарьев рассказывал, как Фадеев пригласил его на дачу.

— Он передо мной вроде как оправдывался. Когда-то был настоящим большевиком. Что потом стало, каким он сделался, — не знаю, не понимаю. Посмотрел на его дачу, спросил: «Саша, а зачем тебе этот дворец?»

Он насупился, а потом сказал: «Отдам под детский сад».

В день самоубийства Фадеева, 13 мая 1956 года, мы встретили на улице Макарьева, он был бледнее обычного. Ему было необходимо говорить, говорить... Он зазвал нас к себе и до ночи говорил о Фадееве, об их общей молодости:

— Сообщение в газете о причинах смерти — чистое вранье. Фадеев полгода уже совсем не пил. С ним что-то произошло после съезда. В последние дни он ходил по старым друзьям, накануне был у Либединского. Неужели и у него руки в крови? Но если и так, то теперь он смыл ее своей кровью.

Макарьев стал часто приходить к нам, иногда хмельным, иногда выпивал у нас, быстро хмелел и тогда уже не мог замолчать. В любом обществе он говорил больше всех либо читал стихи и прозу. Однажды у нас заполночь читал рассказы Хемингуэя. Охотно вспоминал о РАППе, о Горьком, — он состоял при нем последние годы. Реже всего вспоминал о лагере. Ему необходимы были слушатели, внимательные, восхищенные. На первых порах их было много.

— Помните сталинскую резолюцию на сказке Горького: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете. Любовь побеждает смерть»? Он это моим карандашом написал. Сидели тогда у Горького, он, Ворошилов, еще кто-то. Сталин начал вслух читать «Девушку и смерть». Горький морщился, отмахивался, мол, глупость, юношеское баловство. А Сталин все цокал от восхищения. Все выпили здорово тогда. Горький, пожалуй, один был трезвым. Сталин ко мне: «Давай карандаш». И наложил резолюцию, «любов» без мягкого знака написал. Потом Ворошилову подсунул: «Пиши». Тот развел тягомотину, Горький был очень недоволен.

Последствиями этой пьяной резолюции были статьи, книги, диссертации. Мариэтта Шагинян, бывшая приятельница Андрея Белого, Мережковских, утверждала, что пересмотрела свои суждения о Гете, сложившиеся за десятилетия, «в свете гениального определения товарища Сталина».

У Макарьева глубокий шрам на правой кисти.

— Это сквозное, пулевое. Когда в сорок втором немецкий крейсер вошел в Северное море, в нашем лагере бандиты, ворье пытались поднять восстание. Разоружили часть охраны. Мы, заключенные-коммунисты, дали им отпор. Я схватился с одним, тот выстрелил, я только ожог почувствовал. Но все же вырвал винтовку. Меня представили к медали. Но вместо этого только сократили срок на один год. А потом все равно — ссылка.

Он дружил с Ольгой Берггольц, которую знал с дотюремных времен. Она посвятила ему стихотворение.

Макарьев казался нам волевым, энергичным, призванным руководить. При каждой встрече говорил, что уже начал писать большую работу по истории РАППа. Он опубликовал брошюру «Заметки Горького на полях начинающих писателей» и сулил большую книгу о Горьком.

Осенью 1956 года он привел нас на квартиру Юзовского. Там обсуждался замысел нового альманаха «Литературный Ленинград». Редактор-издатель Анатолий Горелов некогда был так же, как и Макарьев, воинственным РАППовцем и тоже отбыл 17 лет в лагерях и ссылке.

В тот вечер к Юзовскому пришли Мартынов, Слуцкий, Рудный, Осповат. И опять Макарьев говорил больше всех, оттеснил даже златоуста Юзовского.

<...>

Мы испытали радость содружества, единомыслия совершенно разных людей, объединенных общими надеждами, общим стремлением «восстановить советскую власть».

<...>

Л. Те, кто тогда возвращался из лагерей, из ссылок, радовались возобновлению жизни, с жадностью бросались на любую работу и на развлечения, стремясь наверстать упущенное. Одни без устали ходили в театры, на концерты, на выставки, другие объезжали родственников, знакомых в разных городах, просто много путешествовали. Третьи спешили обзавестись квартирой, дачей, получше одеться. Некоторые крепко пили. Реже восстанавливались старые семьи, чаще создавались новые.

Никто вокруг не думал о возмездии, о наказании доносчиков, палачей. Не было никакого «реваншизма», которым аппаратчики пугали себя и начальство.

Однажды Макарьев пришел к нам с рукописями третьего тома «Литературной Москвы» и прочитал вслух рассказ Равича о человеке, который в 1920 году был арестован ЧК и едва не расстрелян.

Все происходившее в рассказе было таким же бессмысленно жестоким, как и многие дела 1937-1938 годов. Макарьев читал очень выразительно, взволнованно. Потом мы говорили уже не только о прочитанном, и все были согласны, что корни сталинщины уходят в глубь тех самых двадцатых годов.

Мы понимали, что значительная часть аппарата неизлечимо развращена, выродилась в касту. Мы достаточно хорошо знали прилитературных сталинцев; о них, об их своекорыстии, невежестве, лживости много говорили вслух на разных собраниях, но не в печати. Мы были уверены в том, что наши методы борьбы и полемики должны быть иными, чем те, которыми пользовались они: мы не хотели никаких административных мер, никаких проработок, бойкотов, запретов. Только открытая критика, открытый спор — пусть возражают. Иного оружия, кроме слова и избирательного бюллетеня, мы не признавали.

Нам казалось, что можно расшевелить инертное, колеблющееся большинство, объяснить и убедить, как это важно, как благотворно «вернуться на ленинский путь».

Но Макарьев хотел не только убеждать и просвещать. Он считал необходимым «прорываться в лагерь противника... вербовать перебежчиков», а главное — «проникать на командные позиции», в руководство Союза писателей, в редакции издательств, журналов.

Его избрали секретарем партбюро секции критиков Московского отделения Союза писателей, он стал одним из официальных «внутренних» рецензентов издательства «Советский писатель», членом редколлегии «Литературной Москвы». Он встречался с бывшими заключенными Снеговым и Шатуновской, которые тогда работали в аппарате ЦК, и надеялся через них влиять на Микояна и даже на Хрущева.

Однажды он рассказал нам, что побывал в гостях у А.Чаковского и тот его хорошо и очень дружески принял.

Мы были неприятно поражены.

— Иван Сергеевич, это уж слишком, ведь на нем, что называется, пробы ставить негде. Он участвовал в травле космополитов и своим еврейским паспортом прикрывал черносотенную, антисемитскую сущность всей кампании. В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году его согнали с трибуны партийного собрания, публично назвали подлецом.

— Ну и что же. Люди меняются. И мы с тобой были ведь сталинцами. А он очень умный мужик и думает о многом так же, как мы. Его надо не отталкивать, а привлекать.

Вскоре мы узнали, что Макарьев по просьбе Чаковского написал развернутую внутреннюю рецензию на рукопись его очередного романа, безоговорочно рекомендуя издать «ценную» книгу. Мы знали, что такое литературная продукция Чаковского, — посредственная беллетристика с незамысловатыми «интеллектуальными узорами». И опять был неприятный разговор с Макарьевым.

<...>

...А на первом пленуме правления вновь созданного республиканского Союза выступил Иван Сергеевич, он осуждал «идеологически сомнительный» роман «Не хлебом единым», осуждал «серьезные политические ошибки» «Литературной Москвы» и нездоровые выступления их защитников.

После этого мы стали его избегать.

<...>

Он пьянствовал почти ежедневно, собутыльничал с отъявленными сталинцами и со всякими литературными проходимцами. В апреле 1958 года стало известно, что он, секретарь партбюро, пропил две тысячи рублей партийных взносов. Предстояло «персональное дело».

И Макарьев покончил с собой — вскрыл вены.

В крематории нас было совсем немного. Мы прощались с несчастным человеком. Еще до того, как его арестовали, пытали, превратили в бесправного раба, душа его уже была изувечена представлениями о партийности, о дозволенности любых средств для благой цели.

Об Александре Мильчакове, бывшем секретаре ЦК комсомола, который был в лагере вместе с Макарьевым и тоже вернулся семнадцать лет спустя, Евгения Гинзбург написала в «Крутом маршруте»:

«Это был человек, аккуратно связавший разорванную нить своей жизни. Тугим узелком он затянул кончики, соединил тридцать седьмой с пятьдесят четвертым и забросил подальше все, что лежало посредине. Сейчас он ехал, чтобы снова занять соответствующий номенклатурный пост, чтобы снова начать подъем по лестнице Иакова, с которой его ненароком столкнули. По ошибке столкнули, приняли за кого-то другого, совсем иной породы...»

В отличие от него Макарьев после возвращения не хотел забывать «о том, что лежало посредине». И хотел, ведь было, бороться против сталинщины. Но не хватило душевных сил, сломился.

Похоронив его, мы все еще не хоронили идеалов того прошлого, к которому он звал, не похоронили и тех надежд, которые разделяли с ним.

Эти идеалы, эти надежды вновь оживали для нас в книгах, в рукописях и в людях, которым мы верили.

Из книги «Мы жили в Москве»
(М.: Книга, 1990)

***

Знай свой талант и призванье,
И свое назначение знай.
И без страха иди на закланье,
И ворота беде отворяй

Другой, относительно благополучной была судьба ленинградского профессора Леонида Павловича Юшкова. В начале 30-х годов он имел редкое для советского времени высшее образование экономиста и металлурга и работал в аппарате легендарного руководителя промышленности Серго Орджоникидзе, который при нем как-то с горечью сказал, что умники, видимо, системе не нужны.

За подобное высказывание в годы Великой Отечественной войны Л.П.Юшков был обвинен в антисоветской агитации. Предлагая ему признать себя виновным, следователь цинично объяснил, что это необходимо, чтобы его отправить на стройки севера Сибири, так как добровольно он туда не поедет.

После многолетнего пребывания в норильском лагере и работы на предприятиях горно-металлургического комбината Леонид Павлович был расконвоирован и остался в Норильске без права выезда. Работал в технической библиотеке, где очень пригодились его знания нескольких языков для перевода специальной литературы.

Кроме технической он читал в подлинниках редкие книги классиков художественной литературы Западной Европы и в беседах их цитировал.

Очень было тяжело собирать и читать материалы по реабилитации тех, чью судьбу сломала репрессивная машина государства. Определением Верховного суда СССР Леонид Павлович Юшков был реабилитирован. У него не было семьи, он уехал к племяннице в Москву уже больным, был парализован и умер в безвестности.

***

Чему быть — не минуется,
Суетиться не стоит зря.
Пусть спокойно ночуется:
За закатом — заря

После окончания Донецкого индустриального института в 1953 году Вареня  приехал в Норильск. Познакомиться нам пришлось зимой 1955-го по печальному поводу. В прокуратуру Норильска пришло сообщение от бывшего начальника Имангдинской геологоразведочной экспедиции, самой отдаленной от города (более 100 км), что по вине нового начальника Гавриила Дмитриевича Варени на буровой произошел тяжелый несчастный случай, пострадал рабочий. Потом выяснилось, что бывший начальник, простой хозяйственник без специального образования, надеялся таким образом убрать своего конкурента. Было возбуждено уголовное дело. Я, как следователь прокуратуры, выехал на место происшествия со стариком-каюром на единственно возможном в тот момент транспорте — двух оленьих упряжках.

Переночевав по пути в заброшенном балке за озером Мелким, на следующий день мы добрались до Имангды, где раскинулись несколько деревянных домиков геологоразведочной экспедиции. Дежурный, молодой рабочий, сообщил, что Вареня вместе с потерпевшими отправился в Норильск и что переночевать можно в его комнате.

Эта маленькая, как пенал, но чистая комната находилась в соседнем домике. Вся обстановка состояла из простого стола с двумя табуретками, книгами по геологии и, что меня поразило, из многих томов академического издания Пушкина в светлых, бежевых переплетах. Как же надо было любить поэзию, чтобы тащить это собрание в такую глушь!

Мой провожатый отзывался о хозяине восторженно, как о необыкновенном начальнике — строгом, требовательном, но внимательном и самоотверженном. Когда первый раз они шли санным поездом из Норильска на Имангду неразведанным путем, Гавриил Дмитриевич не отсиживался в теплой кабине с трактористом, а почти весь путь, чреватый всякими неожиданностями, шел впереди трактора на лыжах.

Все опрошенные рабочие экспедиции и буровой вышки ничего плохого в адрес своего начальника не сказали: просто он не терпел пьянства и не допускал с похмелья к работе. Несчастный случай с рабочим на старом буровом станке произошел из-за небрежности самого пострадавшего. Никакой вины нового молодого начальника экспедиции в этом не усматривалось. Вскоре в прокуратуру Норильска поступило письмо от старейших геологов НКГРЭ. В нем они характеризовали Вареню исключительно положительно — как талантливого, ответственного, энергичного, перспективного специалиста, который весь отдавался исследовательской работе и готовил кандидатскую диссертацию со своей теорией освоения Имангдинского медно-никелевого месторождения.

После завершения расследования несчастного случая вызванному в прокуратуру хмурому, худому, обросшему бородой и буйной шевелюрой, одетому в полевую геологическую форму молодому Варене было объявлено, что уголовное дело в отношении его прекращено за отсутствием состава преступления. После этого судьба неоднократно сводила нас в течение полувека. Уже накануне своей смерти он признался, что переживал эту трагедию всю оставшуюся жизнь.

Ничто не проходит бесследно,
Все остается с нами.
Дай Бог мне прожить бессмертно
И продлить себя семенами —
Семенами добра и света

Думаю, он был геологом по призванию и при встречах, как правило, ни о чем, кроме геологии, не говорил. Однажды мы летели вместе в одном самолете из Норильска в Москву. Внизу проплывали Уральские горы. Вареня заявил, что точно так же, как врач по внешнему виду больного может поставить диагноз, так и опытный геолог по очертаниям местности может заранее определить, какие здесь могут быть месторождения.

Всех преданных геологии людей Вареня самозабвенно любил и старался заботиться о них. Впрочем, с такой же силой ненавидел и не терпел всех примазавшихся к геологии корысти ради. В Норильске с декабря 1956 года он работал инженером-геологом Норильской ГРП, с апреля 1958-го до февраля 1966-го — главным геологом НГМК. Его подчиненная — молодой специалист Евдокия Язан побаивалась своего сердитого начальника, но прощала ему все строгие высказывания, потому что они были справедливыми, и он никогда никого не подставлял, за спины не прятался и никого не бросал в беде. Когда она скончалась в Киеве от рака в чернобыльском 1986 году, он учил и трудоустраивал ее сына, оставшегося и без отца.

Все, кто нуждались в защите, находили у него поддержку. Недаром с такой благодарностью вспоминает Вареню один из первооткрывателей Талнаха Юрий Кузнецов. Когда стали делить лавры, награды и почести за открытие уникального месторождения, Кузнецова пытались выбросить из списка открывателей, он остался без любимой работы. В 63 году Гавриил Дмитриевич Вареня пригласил его на должность главного геолога рудника «Маяк» (тогда он назывался «Талнах»), за что Кузнецов благодарен ему до сих пор.

Характер у Варени был крутой, прямой, он мог высказать свое мнение любому начальству, невзирая на лица. Вот почему его многие не любили и распускали о нем всяческие сплетни.

Вареня был очень принципиальным. Даже своему уважаемому, авторитетному наставнику и учителю Николаю Урванцеву он не прощал того, что тот почти не упоминал дудинского купца Сотникова, своего предшественника по геологоразведочным работам на Таймыре.

Если того требовало дело, никогда и ни с кем не шел на компромиссы. С открытием Талнаха и Октябрьского связана интересная история. На основании данных одной из скважин было сделано заключение, что место это неперспективное. По распоряжению директора комбината Владимира Ивановича Долгих здесь начали строить ТЭЦ. Один из инспекторов — Бахарев обнаружил, что на заключении нет подписи главного геолога Варени, а тот и не знал о принятии решения. Долгих пригласил Гавриила Дмитриевича и стал требовать, чтобы тот подписал заключение. Вареня не соглашался и настаивал на продолжении разведочных работ.

Как он рассказывал потом, основанием для такого упрямства были не только доклады геологов, например геофизика Салова, но и интуиция. Вареня увидел открытие во сне.

Бумагу он подписал, и вскоре скважины вскрыли богатую руду Октябрьского. Заключение о бесперспективности участка было составлено главным геологом НКГРЭ Егоровым. После Егоров пришел к Варене и сказал: «Гавриил Дмитриевич, дай мне заключение, я его съем при всех».

Бывало, что за принципиальную позицию его хотели судить, писали доносы, а заслуженных наград он так и не получил.

Несмотря на строптивость Варени, вышестоящее начальство ценило его одержимость делом и горение на работе.

В феврале 1966 года он был откомандирован в Москву. Там за него боролись три министерства. В связи с этим министр цветной металлургии Петр Фадеевич Ломако приказал своим сотрудникам сделать все, для того чтобы оставить Гавриила Дмитриевича у себя, — распорядился не пускать его на коллегии, где Вареню могли перехватить представители смежных министерств. Почти 30 лет он проработал главным геологом главка «Главникелькобальт» Министерства цветной металлургии. С 1995 года в связи с реорганизацией этой структуры стал генеральным директором ЗАО НПО «Никельмедьгео».

Здесь, на земле благословенной,
Мне весело, свободно и печально:
Конец я вижу изначально,
И суете здесь ни к чему.
Покоя нет ни сердцу, ни уму,
Пока я сгину во Вселенной

В течение своей жизни он был участником многих международных геологических конференций. Однажды вместе с Антониной Петровной Волковой, бывшим директором обогатительной фабрики, ректором НВИИ, женщиной умной и волевой, знающей цену людям, мы оказались в гостях у Варени, только что вернувшегося в Норильск из путешествия по Индии. Он был в восторге от поездки. Когда мы остались вдвоем, Вареня рассказал, как в самолете с первого взгляда влюбился в стюардессу-индианку, понравился ей и взял у нее адрес. Почти каждый день во время пребывания в Дели он встречался с ней, а перед отъездом пришел с цветами и подарками к ее родителям, прося руки их дочери. Во времена КПСС это было рискованным поступком. Родители обещали подумать, а невеста — приехать в Россию.

Однако индианка не приехала. Несмотря на свою деловитость, Гавриил Дмитриевич был восторженным романтиком и мечтателем, не зря близкие друзья называли его Гаврошем — в честь героя романа Виктора Гюго. Вареня впал в отчаяние. Однажды я зашел в его «гостинку ». У него была большая коллекция пластинок и магнитофонных записей, но он весь вечер ставил одну и ту же песню: «Если я заболею, к врачам обращаться не стану, обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду. Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду...»

Время лечит все раны. Через много лет он привез в Москву со своей малой родины на Украине здоровую сельскую дивчину, по-моему, ее звали Оксаной. Однако они оказались очень разными людьми, пришлось расстаться. В последнее время вместе с ним жил только сын Дима, такой же умный, как отец, и тоже романтик.

Любовь к музыке и искусству сопровождала его всю жизнь. В Москве и Киеве он познакомился и был дружен с такими знаменитыми певцами, как Гмыря, Бэла Руденко и сам Иван Козловский. В 2000 году в Норильске, на конференции, посвященной 300-летию российской геологии, экспонировалась его интересная большая фотовыставка, запечатлевшая эпоху освоения Талнаха. Много фоторабот Варени хранится в норильском музее. Будучи разносторонним человеком, он интересовался и живописью. В Норильске молодой еще тогда художник, его земляк с Украины Анатолий Шульжинский неоднократно жаловался мне, что Гавриил Дмитриевич, с одной стороны, хвалит его работы, с другой — ругает за то, что он мало пишет.

Общение, увлечение искусством и наукой он сочетал с бесконечной, почти круглосуточной работой в области цветной металлургии. Во время поездок в Москву я мог встретиться с ним только на его новой работе в Доме металлургов на площади Ногина.

Он болезненно переживал распад СССР и наше разделение на разные государства, сопровождавшееся расформированием прежней геологической службы. Стал болеть, хотя всегда вел здоровый, трезвый образ жизни и еще до того, как стали издаваться труды известных ученых по проблемам здоровья, дарил друзьям самиздатовские перепечатки — книги Брегга о системе питания и оздоровлении. Себя он, однако, не уберег. Болело сердце, травмировал ногу, жаловался: врачи прописали принимать по 40 таблеток ежедневно. Он ходил на костылях и страдал, что не может выехать на речку за дачей вместе со старыми норильчанами.

Он собирался вести дальнейшую научную работу, сделать книгу воспоминаний знакомых ему норильчан и не верил, что жизнь может кончиться так неожиданно и жестоко.

...Поздно ночью 18 марта 2004 года в моей квартире раздался телефонный звонок из Москвы, и неизвестный голос сообщил: Гавриил Дмитриевич скончался 16 марта в больнице от сердечного приступа, послезавтра состоятся похороны. Мой телефон сообщавший нашел в телефонной книжке. Я перезвонил московским друзьям. Кто смог, успели приехать на отпевание в церквушке у той самой речки, где находится его дача. Его там же и похоронили. Некрологов в газетах не было. Светлая память...

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."