Предисловие

Эти воспоминания под заголовком «1937 год в моей жизни» получили положительный и заинтересованный отзыв Всесоюзного историко-просветительного общества «Мемориал», Норильского краеведческого музея и норильчан — М.В.Нанейшвили (Кесаревой), Л.А.Поды, Е.Е.Забрамной, почетного гражданина Норильска Ивана Макаровича Перфилова и др.

Свои воспоминания теперь я решил дополнить несколькими новыми главами. Как я полагаю, они дадут возможность понять ту моральную и просто человеческую атмосферу, в какой очутились реабилитированные члены партии по приезде на места, где они раньше жили и работали. В незавидном положении оказались и сами местные руководящие работники партийного и советского аппаратов. Они были в растерянности, в недоумении.

Такое положение продолжалось не один год. Это было заметно и в Шахтах, и в Павлодаре, и в Ессентуках. Лишь с началом гласности и перестройки взаимное недоверие и отчужденность отпали.

Школа парторганизаторов при ЦК ВКП(б)

Осенью 1936 года в Москве была создана школа парторганизаторов при ЦК ВКП(б). По замыслу там должны были готовить резерв партийных работников ЦК. Был первый набор. О том, как трудно было попасть в эту школу, говорят условия приема слушателей. Надо было иметь высшее образование, партийный стаж не менее 10 лет, минимум 5 лет партийной работы в масштабе города или звание полковника политработника в Красной Армии. Возраст — до 35 лет. Разверстки у крайкомов и обкомов партии не было. Слушателями брали только тех, кого знал аппарат ЦК партии. Не случайно, что при таких условиях вместо 175 слушателей набрали всего 150.

За полтора месяца перед приемом каждый из нас был вызван в Москву, имел беседу с тогда еще малоизвестным в партии человеком, зав. отделом партийной работы ЦК ВКП(б) Маленковым. Он одновременно был утвержден ректором школы. Когда я начал рассказывать Маленкову о себе, он меня остановил и сказал: «О себе вы не рассказывайте. Мы вас лучше знаем, чем вы сами себя. Лучше скажите, что делается в Шахтах». Это не помешало Маленкову через некоторое время дать санкцию на мой арест. После собеседования все слушатели школы персонально были утверждены Оргбюро ЦК. Я был в их числе.

Занятия начались 1 октября 1936 года, но мы, слушатели, в Москву приехали на несколько дней раньше. Школа помещалась на улице Садовая-Кудринская, 9, там теперь находится Академия общественных наук. В общежитии каждый из нас имел отдельную комнату с альковом. Окна моей комнаты выходили в зоологический сад, откуда доносились голоса птиц и животных, особенно в ночное время. Словом, полная идиллия.

Система обучения была принята как в высшей школе: лекции, семинарские занятия, самостоятельная работа, зачеты. Преподавателями были подобраны высококвалифицированные специалисты. Политэкономию читали автор учебника Островитянов и сын Феликса Кона — Кон, историю партии — Поспелов. Преподавали иностранные языки. Я выбрал немецкий.

Не забыть лекцию из цикла «Общественное развитие России в шестидесятых годах XIX века». Лектор, фамилию которого я, к сожалению, забыл, свою лекцию закончил чтением знаменитого «Письма к Гоголю» Белинского. Лектор так увлекательно прочел лекцию и завоевал наше внимание и симпатии, что под конец лекции, незаметно для нас самих, мы все встали, а потом подошли к кафедре и поздравили его с успехом.

В один из дней декабря 1936 года по приглашению ректората к нам пришел член партии с 1903 года, делегат X съезда партии и II и III конгрессов Коминтерна академик Дмитрий Захарович Мануильский. Он тогда был одним из руководителей Коминтерна. На встречу с Мануильским пришли не только слушатели школы, но и преподаватели. Лекционный зал на 200 с лишним человек был переполнен. Проходы также были заняты. Мануильский вошел в зал и быстро поднялся на трибуну. Он был выше среднего роста, крепкого телосложения, с живыми чертами лица и седеющей копной волос. Ему шел 53-й год. Многие Мануильского видели в первый раз. К счастью, я его видел и слышал раньше, будучи с гостевым билетом на расширенном пленуме Исполкома Коминтерна и делегатом XVII съезда партии, где Мануильский был избран членом ЦК ВКП(б).

Когда зам. ректора школы предоставил слово Мануильскому, он сказал: «Товарищи, меня попросили сделать доклад о международном положении, но доклада я делать не буду. Я знаю, что вас больше всего интересуют события в Испании. Давайте лучше просто побеседуем. И еще. Прошу неудобных вопросов мне не задавать». Услышав это, мы все рассмеялись, а он с трибуны спустился к нам в зал. Мы тут же его окружили. Началась беседа.

Старый большевик, опытный пропагандист и агитатор, блестящий оратор, Мануильский с первых же слов сумел создать непринужденную обстановку и установил полный контакт с аудиторией. В руках никаких бумажек у него не было. Несмотря на предупреждения Мануильского, на него посыпались «неудобные вопросы», на которые с великолепным юмором, искрометным и глубоким знанием обстановки в мире, и в частности в Испании, он отвечал. Беседа продолжалась два часа. Для нас выступление Мануильского было уроком старого большевика, умеющего сложные политические вопросы передавать своим слушателям простыми словами, доводить до их сердец.

С конца 1936 года из Саратова, Куйбышева и других городов слушатели школы начали получать письма с сообщениями об арестах ответственных работников. Все между собой шушукались, не понимая того, что происходит вокруг.

В первых числах декабря 1936 года принималась новая Конституция. На сессию приехал председатель Шахтинского горсовета И.А.Деревянко. На одном из заседаний сессии с гостевым билетом был и я.

Во время перерыва я увидел своего друга Бориса Бермана. Мы оба были рады встрече. Борис Берман в Коммунистическом университете трудящихся Востока преподавал историю партии и был секретарем партячейки университета, где числилось более 880 членов и кандидатов в члены партии. С третьего курса меня выбрали членом партбюро ячейки, и я стал заместителем секретаря. С того времени я подружился с ним и его женой Асей Клебановой. На сессию Борис Берман приехал из Ижевска, где работал первым секретарем Удмуртского обкома партии. Борис Берман член партии с 1917 года, а его жена с 1918-го. Оба были участниками Гражданской войны. В одном из боев с колчаковцами Клебанова была ранена. Младший брат Бориса Лев Берман учился со мной в КУТВ. В оформлении Льва Бермана из комсомола в партию, а потом из кандидатов в члены партии в Краснопресненском райкоме партии от имени ячейки принимал участие я.

После окончания университета Л.Берман работал в Баку, а позже стал вторым секретарем Магнитогорского горкома партии. Первым секретарем был один из организаторов подпольного комсомола Грузии — Хитаров.
В 1937 году Борис Берман, его жена Клебанова и младший брат Лев Берман стали жертвами Сталина. Погиб и Хитаров.

К 70-летию Великой Октябрьской социалистической революции в 1987 году в передаче по телевидению под названием «Печальный 1924 год» на экране я увидел Бориса Бермана, стоящего в почетном карауле у гроба Владимира Ильича Ленина в Колонном зале. На лице Бориса Бермана были глубокая скорбь и печаль. Так, через 52 года, я вновь увидел своего учителя и друга Бориса Бермана.

Во время сессии от ростовских работников я узнал, что по дороге в Москву на сессию был арестован член партии с 1917 года председатель Ростовского горсовета Овчинников. Кто-то пустил провокацию, что он бывший монах.

В канун нового, 1937 года в школе состоялся торжественный вечер. На него приехал ректор школы Маленков и произнес короткую речь. На встречу Нового года я пригласил нашу знакомую, члена партии с 1919 года Авету Сталболцан. После новогоднего вечера я проводил ее домой, на Плющиху. Всю ночь на 1 января 1937 года в Москве работал транспорт. На улицах всюду горели электрические светильники, гулял народ, слышны были веселые песни. Мы с Аветой шли по запорошенным снегом улицам безмятежно и в приподнятом настроении. Мы тогда не подозревали, что через короткое время будет арестован и расстрелян ее муж, член партии с 1915 года, начальник политотдела Красноярской железной дороги Геворг Петросян. В 1926 году Коминтерном он был отправлен в Китай на подпольную работу в помощь китайским коммунистам. Не знали мы, что скоро арестуют и меня, что мы с ней увидимся в Москве лишь через 18 лет, в августе 1954 года, а потом несколько раз у нас в Ессентуках, куда она приезжала лечиться.

Арест. Фальсификация следователя

В конце января 1937 года меня вызвали в ЦК партии и предложили на 5 дней поехать в Ростов-на-Дону: надо было дать объяснения крайкому партии по поводу того, что якобы я, второй секретарь Шахтинского горкома партии, в свое время выдавал партийные билеты троцкистам.

Для ясности приведу маленькую справку. Население г.Шахты в то время составляло 100 тысяч человек, а с шахтерскими поселками — 250 тысяч. В поле нашей деятельности входили 34 шахты, некоторые из них (шахта «Углерод» и шахта им.Чичерина) находились в районе железнодорожной станции Лихая, то есть в 150 км от города. В составе населения было 80 тысяч рабочих, в рядах Шахтинской парторганизации состояло 6 тысяч коммунистов, из них 90 процентов рабочих.

Я хорошо знал Шахтинскую парторганизацию, ее актив, знал все шахты района с их подземными выработками и легко в них ориентировался. В 1934 году я стал зам. председателя общегородской комиссии по чистке партии. В 1936 году во время обмена партбилетов из 6 тысяч коммунистов я вручил партбилеты только 4 тысячам, а 2 тысячам вручил Любарский — первый секретарь.

Мотив выдачи партбилетов троцкистам отпадал уже по одному тому, что в Шахтинской парторганизации ни одного такого члена не было, если не считать первого секретаря горкома партии Любарского, который, учась в Свердловском университете в 1923 году, голосовал за позицию Троцкого. Однако Любарский скоро от этой линии отошел и впоследствии был на ответственной работе. Все это позволяло мне оставаться относительно спокойным, хотя меня не могли не волновать слухи о том, что в Ростове арестованы секретари крайкома партии, а секретарь горкома партии Н.Г.Колотилин застрелился. Тогда я никак не мог понять, почему Колотилин застрелился, если он ни в чем не виноват.

Теперь такое рассуждение кажется мне наивным, но тогда... Николая Гавриловича Колотилина я знал с 1926 года. Он был секретарем Бежицкого укома партии, а я инструктором культпропа Брянского губкома партии. Колотилин, рабочий-котельщик, в 1919 году, в возрасте 17 лет, вступил в партию, затем учился в Свердловске, был секретарем ячейки университета. В Шахтах он работал первым секретарем горкома партии, а потом его перевели в Ростов.

...В Ростове я несколько дней очень нервничал, а потом дал телеграмму в ЦК партии Маленкову, что срок 5 дней, данный мне, прошел. В тот же день, 3 февраля 1937 года, я зашел к зав. отделом крайкома Лазарю Шацкину, бывшему первому секретарю ЦК комсомола, который на III съезде комсомола для выступления давал слово В.И.Ленину и которого я знал по Брянску, где он работал зав. культотделом губсовпрофа. Я его спросил: «Когда же будет разобрано мое заявление?» На это Л.Шацкин ответил: «Мы же не органы НКВД». Вид Шацкина был бледный. Когда он разговаривал со мной, то был смущен и в лицо мне не смотрел. Бедный Шацкин! Мог ли он представить, что скоро сам будет арестован органами НКВД. На имя Сталина он написал заявление, где подробно рассказал, каким изуверским пыткам подвергали его во время следствия (см. журнал «Известия» ЦК КПСС, № 8 за 1989 г., с.87). Трудно читать заявление Шацкина без содрогания. Оно не помогло — его расстреляли.

Я уже почувствовал за собой слежку и считал, что мои дни на свободе сочтены. Когда я вышел из кабинета Шацкина, сзади ко мне подошли двое здоровых дядей и попытались схватить меня за плечи и за руки. Я со всей злостью сказал им: «Вы меня не трогайте, я сам пойду». Они опешили, но отошли от меня. Втроем мы спустились с третьего этажа, вышли из здания, сели в машину, которая нас ожидала, и приехали в управление НКВД на улице Энгельса.

Так, без предъявления ордера, с партбилетом, билетом члена Азово-Черноморского крайкома партии, с удостоверением слушателя Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б), в помещении крайкома партии я оказался арестованным. И это в то время, когда еще не успели высохнуть чернила на Конституции СССР, принятой 7 декабря 1936 года, где говорились красивые слова о свободе личности.

Меня продержали три дня в комнате при комендатуре НКВД, потом перевели в общую камеру. Следователь, насколько я понял, не кадровый работник органов, в довольно-таки вежливой форме пытался добиться от меня какого-то признания. Когда из этого ничего не вышло, дело было передано кадровому следователю, который не захотел называть своей фамилии. Я его прекрасно понимал — ведь следователи сами боялись. Не раз бывало, когда следователь сегодня допрашивал подсудимого, а через день сам был арестован. Новый следователь рьяно взялся за дело и пытался заставить меня признаться в том, что я троцкист и что вместе с другими троцкистами готовил взрыв шахт, пожары и т.д.

Окольными путями я все же узнал фамилию следователя. Это был Алексеев. Во время очередного допроса он пригрозил: «Вот я вам устрою очную ставку и разоблачу...» Действительно, через несколько дней меня ввели в комнату, где, понурив голову, за столом сидел Любарский. Меня посадили в стороне. Алексеев прочел признание Любарского, где буквально были следующие слова: «Как-то ко мне зашел Сагоян и сказал, что он тоже троцкист». На мой вопрос: «Когда это было?» — Любарский не ответил. Его выручил следователь. «Он не помнит», — сказал Алексеев. На этом очная ставка была закончена. Как говорится, комментарии тут излишни.

Однако на этом следователь не остановился. Ему казалось, что он вынул еще одну козырную карту. Один раз во время допроса следователь сказал со злорадством: «Вот на вас показание дает Деревянко» — и замахал какой-то бумажкой. На это я ему ответил, что даже если такое скажет при мне Деревянко, и то я этому не поверю. Я был абсолютно убежден, что следователь хотел меня спровоцировать. Ивана Аксентьевича Деревянко я знал многие годы. Это был кристально честный человек, член партии с 1918 года, делегат XV съезда партии, участник Гражданской войны, человек-легенда. Он два раза попадал в лапы к белогвардейцам. Первый раз пьяные казаки его не дорасстреляли, и в тяжелом состоянии его подобрала и выходила шахтерская семья, а второй раз выручил партизанский отряд красных. Все это для здоровья Деревянко не прошло даром. Он заболел эпилепсией.

После изгнания белых из Донбасса Деревянко был секретарем Должанского ревкома, потом секретарем партийной ячейки шахты «Артем».

У меня есть групповая фотография 1921 года, где Иван Аксентьевич заснят с вооруженными шахтерами, охраняющими шахту. Позже Деревянко стал заведующим этой, в то время самой крупной, шахтой нашей страны, где числилось 4 тысячи человек. Под его руководством шахта «Артем» в 1933-1934 годах во Всесоюзном социалистическом соревновании завоевала переходящее Красное знамя Бакинских нефтяников и переходящее знамя газеты «Правда». В 1935 году И.А.Деревянко избрали председателем горисполкома г.Шахты. На этом посту его и арестовали. То, чего не удалось белогвардейцам, завершил культ личности Сталина. 7 августа 1937 года Деревянко был приговорен к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян.

На шахте «Артем» свято хранят память о нем. В фойе клуба шахты на видном месте висит большой портрет И.А.Деревянко. Династия его продолжается. Во время Великой Отечественной войны, когда немцы добрались до Донбасса, сын Ивана Аксентьевича Владелен учился в горно-ремесленном училище. Решено было училище эвакуировать. В это время через Должанку проходила артиллерийская часть Красной Армии. Владелен Деревянко, в возрасте 15 лет, не по летам взрослый и крепкий, присоединился к этой воинской части и прошел всю войну до Победы. Характерно, что Владелен все эти годы в кармане носил фотографию своего отца. Владелен Деревянко вернулся с войны со многими орденами и медалями, учился, работал. Он сейчас на пенсии, живет в г.Павлово Горьковской области. Сын Владелена Александр Деревянко окончил среднюю школу с золотой медалью, потом технический институт в Москве, защитил кандидатскую диссертацию, а теперь работает над докторской. Он преподает в том же институте, где недавно учился сам.

В камере НКВД я провел 4 месяца. Со мной сидели редактор ростовской газеты на армянском языке и еще три человека. Фамилии этих товарищей я не помню и потому обозначу их кличками.

«Редактор» среди нас был самым старшим, ему шел пятидесятый год. Он родился в Египте, в Каире получил высшее образование, там же стал коммунистом и работал в подполье. В 1919 году английские власти, которые в те времена хозяйничали в Египте, арестовали «редактора» и три года держали в «яме». В 1922 году Советское правительство добилось обмена англичан, попавших в плен в Гражданскую войну на севере нашей страны, на русских дипломатов, солдат и коммунистов иностранных партий. Так в порядке обмена «редактор» оказался в нашей стране. Здесь он работал, пока не попал в тюрьму как «враг народа».

«Венгр» был солдатом австро-венгерской армии и во время Первой мировой войны попал к нам в плен. В период Гражданской войны он вступил в Красную Армию и в ее рядах воевал до полной победы советской власти. «Венгр» прекрасно играл в шахматы. Мы их сделали из хлеба и спрятали.

«Француз» был членом Французской компартии и подданным Франции. Он оказался среди нас единственным человеком, которому разрешалось получать продуктовые передачи и литературу. Один раз ему прислали богато иллюстрированную французскую энциклопедию.

В камере сидели инженер из Ростсельмаша и студент 1-го курса Ростовского университета. Студенту было лет 18-19. Видимо, этого юношу так запутали следователи, что он наговорил на других, и, стыдясь своего поведения, однажды в туалете со всего размаха ударился головой об стенку. К счастью, он остался жив. Я старался морально поддерживать этого молодого человека чем мог.

19 июня 1937 года в помещении красного уголка Управления Ростовского НКВД состоялась сессия военной коллегии Верховного суда СССР. Суд надо мной продолжался 20 минут. Как потом я узнал, у других эта процедура продолжалась не более 5 минут. Ответив на два-три вопроса, в последнем слове я сказал: «Я партийный работник. Партия меня научила говорить правду, и, если я буду знать, что через минуту в этом здании прольется моя кровь, другого вам ничего не скажу. Я невиновен». К этому добавил: «Лес рубят — щепки летят». Не знал я тогда, что под корень рубят человеческий лес. Может быть, мои слова произвели какое-то впечатление, потому что, пока я говорил, к сцене подходили люди в форме НКВД и слушали мою речь. Затем меня отвели вниз и посадили в одиночку, где держали до позднего вечера. Видимо, вахтер подвальных камер хорошо знал, что это — камера смертников, поэтому он время от времени подходил к окошечку и с тревогой спрашивал: «Вам еще не объявили приговор?»

Потолок моей камеры был вровень с тротуаром на улице Энгельса. В этот день пионеров Ростова отправляли в пионерские лагеря, и мне хорошо были слышны голоса детей, поющих песни, и звуки духовых оркестров.

Вот контраст жизни: в подвале, в камере, — горе, а наверху — радость! Как тут не вспомнить сцену из пьесы Шекспира «Гамлет», когда могильщики, копая могилу, обмениваются шутками...

Суд проходил в 9 часов утра, а вызвали меня наверх и объявили о решении суда часов в 10 вечера. Всех обвиняемых после суда сейчас же отправляли в общую камеру. В этот день я был единственным, кого посадили в камеру смертников. Вдруг послышался щелк ключа в моей камере, и двое работников НКВД предложили мне выйти и последовать за ними.

Мы поднялись наверх и зашли в тот красный уголок, где заседал суд. Охранники встали по обе стороны от меня, и, уже не помню, то ли председатель, то ли секретарь суда начал читать приговор. Честно говоря, когда читали приговор, все мои мысли и слух были направлены на то, чтобы уловить, есть ли там слово «расстрел». К счастью, этого слова там не было. Все остальное я пропустил мимо ушей, в том числе срок заключения.

Когда после суда меня ввели в общую камеру, то первый вопрос находящихся там 60-70 заключенных был: «Сколько лет вам дали?» Я им ответил: «Восемь лет». Откуда у меня появилась такая цифра — до сих пор не помню. Однако никто этому не поверил. Все в один голос сказали: «Этого не может быть!» Все они без исключения имели по 10 лет. Лишь потом я узнал, что осужден по ст.58.10.11 на 10 лет тюремного заключения с конфискацией имущества и поражением в правах на 5 лет. Благо, конфисковать у нас было нечего: в те времена партийные работники получали мизерную зарплату.

Нередко можно услышать или прочитать, что такой-то человек не боялся смерти. Я этому никогда не верил и не верю. Можно себя перебороть и мобилизовать свою волю, но не бояться смерти человек не может. Находясь в камере смертников, я все время думал о смерти и о том, сумею ли достойно ее встретить. К счастью, до этого не дошло.

Для суда и главного прокурора страны Вышинского, бывшего меньшевика и начальника одного из районных отделений милиции Москвы при Временном правительстве Керенского, летом 1917 года отдавшего приказ «Найти и арестовать В.И.Ленина», было ясно: дело создано, всякие бумаги там есть, признание одного лица имеется, жертва в моем лице тоже есть. Таких дел — тысячи и тысячи, надо торопиться и находить новых и новых «врагов народа»... Как не возмущаться тем, что урна с прахом человека, давшего санкцию на арест и гибель тысяч людей, находится сейчас в стене святого места нашей страны — Кремля.

Ни на кого я показаний не давал. Через 17 лет, при восстановлении в партии, в ЦК КПСС за это мне скажут: «Спасибо, что ни себя, ни других не подвели». Здесь же в ЦК меня познакомили с некоторыми материалами следствия. Из них я узнал, что один из двух, давших на меня показания, никогда меня в глаза не видел и не знал, кто я такой. Оказывается, протокол о моем исключении из партии тоже был сфабрикован. Меня никто из партии не исключал. В момент моего ареста я состоял на партийном учете в Советском райкоме партии Москвы и никакого отношения к Шахтам, а также к Ростову не имел.

Мне в жизни три раза везло по-крупному. Подростком я тонул, купаясь в бурной реке Куре в Тифлисе, — меня спасли. Во время подземного пожара на шахте «Артем» летом 1935 года меня в бессознательном состоянии случайно нашли в шахтной вагонетке и вернули к жизни. «Повезло» и в том, что меня арестовали в самом начале массовых репрессий в стране (я был арестован 3 февраля 1937 года). Тогда в органах НКВД, по крайней мере в Ростове, насколько мне известно, и в других местах пока довольствовались фабрикацией протоколов, изысканием лжесвидетелей и т.д. Физических и других изуверских методов к арестованным еще не применяли.

Однако уже со второй половины 1937 года положение резко изменилось. Инициатором избиений арестованных был сам Сталин. Когда ему доложили итоговые данные по стране, которые свидетельствовали, что арестованные как «враги народа» в подавляющем большинстве виновными себя не признают, тогда он дал указание любыми средствами из арестованных выбивать показания. Об этом я узнал во Владимирской тюрьме. Там в одной камере со мной сидели люди, которые после неоднократных избиений не могли стоять на ногах и, будучи в полном изнеможении, лежа на полу, подписывали готовые списки на десятки и десятки людей. Вот, например, бывший исполняющий обязанности первого секретаря Северо-Кавказского крайкома партии В.И.Рябоконь дал показания, что во вредительской работе его сообщниками были 102 человека (см. газету «Кавказская здравница» от 10 марта 1988 года, статью «Взгляд историка» доктора исторических наук, профессора Л.Смеркалова).

Владимир Иванович Рябоконь в Ростове был зав. партийным отделом крайкома партии. Он часто приезжал на шахту «Артем» и мне как парторгу ЦК ВКП(б) давал дельные советы. Помню приезд В.И.Рябоконя на шахту «Артем» в мае 1933 года. Я только что поднялся из шахты и, помывшись и переодевшись, зашел к себе в партком. Вдруг двери открываются, и заходит Рябоконь. Он с ходу спрашивает: «Что у вас делается в поселке? Раньше, заезжая в поселок, мы прямо через пустыри подъезжали к вам, а теперь появились скверы, тротуары, и мы еле-еле нашли дорогу к вам». В ответ я ему рассказал, что партийная организация и администрация шахты решили переделать территорию поселка, и в течение двух недель шахтеры и их семьи огородили пустырь и улицы штакетником, завезли шлак и построили дороги и тротуары. Я ему рассказал, что теперь шахтеры идут на работу, не меся грязь, и при этом показал план будущих работ в поселке. Внимательно выслушав меня, Владимир Иванович с добродушным укором сказал: «Какой вы партработник? Люди делают на копейку, а продают на рубль, а вы делаете на рубль и не можете продать на копейку».

Через три дня в краевой газете «Молот» было напечатано постановление Азово-Черноморского крайкома партии: всем организациям края предлагалось перенять опыт парткома и администрации шахты «Артем» в благоустройстве поселков и в создании элементарных социальных условий для трудящихся.

В.И.Рябоконь был честным коммунистом и хорошим партийным работником, и вот до чего довели человека...

Слухи, ходившие по Владимирской тюрьме, теперь подтверждены документами, опубликованными в газете «Правда» (1988. 7 окт., № 281). Здесь напечатана беседа двух корреспондентов газеты с профессорами В.Т.Масловым и Н.Ф.Чистяковым под заглавием «Страницы истории». На вопрос корреспондентов о легенде, что Сталин якобы не знал о чинимых в застенках Ягоды, Ежова и Берии пытках и других преступных методах следствия и фальсификации уголовных дел, профессора ответили: «Для такой легенды нет оснований. Знал, и не только знал. В 1937 году он от имени ЦК ВКП(б) дал органам НКВД указания применять физические меры к арестованным. Два года спустя, в январе 1939 года, Сталин от имени ЦК в телеграмме ЦК союзных республик, обкомам, крайкомам, наркомам внутренних дел и начальникам управлений внутренних дел еще раз потребовал обязательного применения таких мер и впредь».

Тюрьмы

После суда из ДПЗ меня перевели в Ростовскую тюрьму. Здесь, в камере размером 8 квадратных метров, содержали 11 человек. Днем места для сидения на полу каждому из нас хватало, а ночью ложились спать валетом. Передач и прогулок — никаких, туалет — параша. Наши семьи не знали, что мы находимся в Ростовской тюрьме.

Осенью 1937 года из Ростовской тюрьмы нас повезли на железнодорожный вокзал и посадили в «столыпинские» вагоны. Теоретическое знание о них по истории царизма стало для меня предметным уроком в советское время: я тоже ехал в железной клетке.

Через два-три дня нас привезли во Владимирский централ. В царское время там сидели М.Фрунзе и другие старые большевики. Многие из них уже в наше время оказались в тех же камерах, что и до революции. Теперь к ним прибавились большевики нашего поколения.

Первый год во Владимирской тюрьме я провел в полуподвальной, темной и сырой камере. Хуже всего было зимой. Когда открывали форточку, то мерзли от холода, когда же ее закрывали, то от испарения и сырости, от пара нечем было дышать.

Через своих братьев, живущих в Тбилиси, я нашел свою семью. Жена с пятилетним сыном из г.Шахты переехала в Ворошиловград, а с началом войны эвакуировалась в Ташкент. В Шахтах мою семью выселили из государственной квартиры, «бдительные» работники горкома партии забрали мою личную библиотеку. Во время обыска забрали Почетную грамоту ЦИК СССР за успешное восстановление угольной промышленности Донбасса, которую в Кремле мне вручил М.И.Калинин, и приветственное письмо (открытка женам шахтеров, написанная лично Н.К.Крупской на мое имя как парторгу ЦК ВКП(б)). К сожалению, обе реликвии навсегда пропали.

Через год из сырой камеры Владимирской тюрьмы меня перевели в камеру на втором этаже. Здесь было сухо и светло, но зато с 7 часов до 22 висячие железные кровати закрывались на замок. Под угрозой карцера запрещалось наклоняться и опираться на стол или ходить по камере. К вечеру от беспрерывного сидения на табуретке спина болела до невозможности. Целый день сидеть без движения было настоящей пыткой.

Раз в неделю или в две недели один раз, точно не помню, бывал ларек, и через надзирателя можно было купить кое-что из продуктов. Первое время жена и братья мне высылали немного денег. Однако, не желая их стеснять, я от их помощи отказался. Переписка с родными была разрешена. Прочитав письма, надо было их сейчас же вернуть надзирателю. Мои письма к жене не сохранились. В них я описывал свою жизнь, будто я был не в тюрьме, а в санатории. Хоть этим нехитрым обманом в какой-то степени успокаивал своих близких.

Во Владимирской тюрьме со мной сидел Седякин — секретарь одного из райкомов партии Ростовской области. Он хорошо знал Шолохова и очень много рассказывал о нем как о душевном человеке. Седякин откуда-то узнал, что Шолохов был у Сталина и взял у него охранную грамоту. И когда пришли арестовывать Шолохова, он им показал эту бумажку и тем самым избежал репрессий. Теперь из газет и журналов известны и другие версии, как избежал ареста великий советский писатель.

Среди остальных соседей по камере были работники Ленинградского райкома партии. Алексей Дубров работал заместителем председателя Таганрогского горсовета. Это был выдвиженец из рабочих на ответственную выборную работу. Котельщик по профессии, он имел всего лишь начальное четырехклассное образование. Дубров очень любил математику и по школьному учебнику в камере все время пытался решать головоломные арифметические задачи.

Он, не скрывая возмущения, говорил о Сталине. Мы с ним дружили, и я, сколько мог, убеждал его держать свое мнение при себе. Для нас не было секретом, что сидящий с нами человек за всеми шпионил и все наши разговоры передавал куда следует. Дубров говорил, что при его аресте жена сказала, что в случае его гибели повесится. Сложилось так, что после Владимирской тюрьмы мы все время были вместе и в августе 1939 года оказались в норильском лагере № 2.

В 1940 году я стал работать на промплощадке и меня перевели в лагерь № 5. Несмотря на это, иногда издалека приходилось видеться с Дубровым или передавать ему весточку через других заключенных. Потом он исчез. Прошло несколько месяцев, и о нем ничего не удалось узнать. Но однажды через колючую проволоку мимикой мне дали понять, что Дубров расстрелян.

После реабилитации в 1954 году мы с женой поехали в Таганрог повидаться со старыми друзьями. Здесь я узнал, что жена Дуброва, получив известие о муже, повесилась.

Во Владимирской тюрьме в камере со мной сидел немецкий разведчик. Насколько можно было понять, он был кадровым офицером и с Первой мировой войны находился в нашей стране. За шпионаж против СССР он был приговорен к расстрелу, однако был помилован Верховным Советом СССР, хотя никакого ходатайства о помиловании не подавал. Не приходилось сомневаться, что за ним стояло целое государство — Германия, а кто стоял за нами?.. Денег у этого агента водилось много, и в день прибытия ларька он покупал много продуктов, и особенно колбасы. Едой он ни с кем не делился и почти ни с кем не разговаривал, хотя русским языком владел.

Однажды, когда нас из полуподвальной камеры вывели в коридор, чтобы направить в туалет, близ глухой стены на полу мы увидели ничем не прикрытого мертвеца. Его худое лицо и рыжеватые волосы мне видятся до сих пор. В длинный коридор выходили десять больших камер, где содержалось 130-150 заключенных. Все видели эту трагическую картину. На всех она произвела удручающее впечатление. До какого омерзения должны были дойти надзиратели и их высокое начальство, если не нашли нужным прикрыть мертвеца хотя бы какой-либо тряпкой.

Иногда минут на 10 нас выводили из тюрьмы на прогулку, но категорически запрещали поднимать голову и смотреть на небо. Недалеко от нашего корпуса строители возводили из красного кирпича многоэтажный тюремный корпус. Как и положено, на окнах были железные решетки и козырьки над ними. На стене этого строящегося здания во всю ширину был прикреплен красный транспарант «Строители! В социалистическом соревновании победим! Новый корпус сдадим досрочно!». Во время прогулок по тюремному двору мы читали это обращение и краснели за нашу партию и советскую власть, которые позволили палачу и деспоту именем социализма строить новые тюрьмы.

При царизме казематы возводили для революционеров, теперь же тюрьмы строили, чтобы томить тех, кто совершил революцию, и тех, кто продолжил их дело.

Во Владимирской тюрьме разрешали читать, по списку из библиотеки можно было выписать книги. Я воспользовался этим и в какой-то степени восполнил свои пробелы в литературе. Некоторые книги не просто читал, а изучал. Например, чтобы знать и разобраться во всех богах, упоминаемых на страницах «Илиады» и «Одиссеи» Гомера, я в отдельные тетради записал почти всю мифологию Древней Греции. Много книг прочел и по русской литературе, и как тут не вспомнить русскую пословицу «Не было бы счастья, да несчастье помогло»?!

К нам из одиночной камеры перевели одного из бывших начальников политотдела сельского хозяйства. За время полугодового одиночества он так истосковался по общению с людьми, что почти две недели беспрерывно говорил. К сожалению, его фамилию я забыл. Этот товарищ с дореволюционным партийным стажем в старое время окончил учительскую семинарию и после Гражданской войны преподавал русскую литературу. Под его руководством я и еще один товарищ по камере написали немало диктантов из «Войны и мира» Толстого, «Мертвых душ» Гоголя и т.д.

Орловский централ. Этап в Красноярск

В мае 1939 года нас вывели из Владимирской тюрьмы, посадили в грузовики с вооруженной охраной и собаками-овчарками, повезли на товарную станцию и по железной дороге снова в знакомых «столыпинских» вагонах повезли в Орел и посадили в Орловский централ.

Главный корпус тюрьмы, как ни странно, был похож на пассаж. Эта тюрьма была гордостью царизма: была построена по последнему слову тюремной техники. В одной из камер там в 1914 году сидел Ф.Э.Дзержинский. Однако недолго нам пришлось пользоваться «образцовой тюрьмой». Через месяц открыли все тюремные камеры, нас выпустили во двор тюрьмы и предложили одеться.

Среди своих вещей я не нашел карманных часов фирмы «Ланжерон», да и до часов ли тогда было! Снова этап. Вот и Московская железная дорога. А теперь то, что я опишу, даже через 50 лет кажется выдумкой.

В вагоне среди нас был член партии с 1919 года, бывший директор одного из крупных заводов цветной металлургии Урала Рувим Моисеевич Кац. Пока нас везли по Московской железной дороге, Рувим Моисеевич не отходил от окна вагона. Поезд остановился на станции Перово. Он прилип к окну, и мы увидели следующую сцену: прямо напротив нашего вагона за полотном железной дороги стоит старушка и держит за руку мальчика лет десяти. Рувим Моисеевич в сильном волнении воскликнул: «Это мама с моим сыном!» Пока поезд стоял, мать и сын разговаривали с помощью жестов. Как им удалось узнать, что из Орла будет отправляться эшелон с арестантами, где будет формироваться эшелон, когда будет отправлен поезд, когда прибудет на станцию Перово и точное место остановки нашего вагона, — до сих пор для меня остается загадкой. Однако одно ясно: нашлись добрые люди, которые родным Каца в этом деле помогли. Забегая вперед, скажу, что в Норильске Рувим Моисеевич работал главным бухгалтером горного управления.

Еще в Орле по тюремному «телеграфу» мы узнали, что нас везут в Норильск и Дудинку. Слово «Норильск» нам ни о чем не говорило, а о Дудинке кое-что мы знали из печати, которая в те годы много рассказывала о Северном морском пути.

От Орла до Красноярска нас везли 10-12 дней, а там посадили на баржу, и по могучему Енисею мы поплыли 2000 км на север, в Заполярье. Удивить нас тяжелыми условиями жизни было трудно, но то, как нас везли в Дудинку, и сейчас вызывает содрогание. Баржа не была переоборудована хотя бы во временную тюрьму. Не было никаких окон, в трюме были сделаны сплошные нары в три этажа. Полная темнота, если не считать где-то далеко мерцающей лампы «летучая мышь». В трюм, где в лучшем случае можно было разместить 300-350 человек, напихали 800 арестантов. Можно было лежать или сидеть на нарах, спускаться вниз, а подниматься на палубу строжайше запрещалось. Семнадцать дней мы плыли по Енисею, но не видели не только реки, но и кусочка неба. Тяжелый воздух и смрад от параш — вот чем мы дышали. Все это сказалось на людях, измученных тюрьмами, длинными железнодорожными перегонами.

Когда в Дудинке баржа причалила к берегу и по длинному шаткому трапу заключенные начали сходить на берег, многие стоять на ногах и идти не могли. Мы их поддерживали, хотя сами качались, как тростинки. Сколько из них в Дудинке нашли могилу, может знать разве что вечная мерзлота Заполярья.

Для тех, кто выдержал нечеловеческие испытания и первый год адаптации на Крайнем Севере, Норильск был спасением. Как самозабвенно трудились безвинно осужденные люди! Они сами себе при жизни построили прекрасный памятник — город Норильск! Чем объяснить такое парадоксальное явление? Казалось бы, эти люди должны быть озлобленными против партии и советской власти. Видимо, такие могли быть, но я их не встречал. Объяснить этот парадокс очень просто: среди заключенных было огромное количество членов партии, которые в любых условиях душой оставались коммунистами-ленинцами. Они вели за собой беспартийную массу. Тюремные условия их не сломили. Они были борцами партии, созданной великим Лениным. К чести беспартийных, надо сказать, что и они оставались советскими людьми, всей душой преданными своей Родине.

Норильск. Лагерь № 2. Война

В конце июля 1939 года я оказался в норильском лагере № 2 и попал в строительную бригаду. В том же лагере в ноябре 1940 года мне удалось попасть в сапожно-портняжную мастерскую. Мы чинили кожаную обувь и валенки, а когда портные не успевали чинить рабочую одежду и рукавицы, тогда мы, сапожники, включались в портняжное дело, и уже к утру бригады получали отремонтированную спецовку. Моя работа по старому юношескому ремеслу продолжалась месяца полтора. Потом оказалось, что на такую «привилегированную» работу имели право только уголовники и бытовики.

Я лично не особенно этим огорчился, так как тяжелого труда и мороза не боялся, и все время мечтал попасть на промышленную площадку, где строились основные заводы, цехи и мастерские Норильска. Не надо обладать особым умом, чтобы понять — дорога на волю будет короче через промплощадку. Выросший в многодетной семье, в плохих материальных условиях, я был воспитан в спартанском духе. Да, в конце концов, я был не лучше тех, которые сидели по ст.58-8 и которым была предназначена самая черная и тяжелая работа.

Теперь, по истечении полувека, стало известно, что и жена М.И.Калинина, будучи в заключении в 1938-1945 годах, в лагере работала в бане и через стекло давила гнид (см. статью писателя Л.Разгона «Жена президента» в журнале «Огонек» за 1988 год, № 13, с.28).

На территории лагеря № 2, недалеко от сапожно-портняжной мастерской, стояло несколько бараков, где помещалась больничная часть всего норильского лагеря, в том числе и морг. Вечером, часов в 9-10, когда заключенные уже спали и во дворе никого не было, к баракам подъезжали несколько больших саней, запряженных лошадьми, на которые, как поленья, грузили мертвые тела заключенных, сверху их накрывали брезентом и увозили. Я не раз был свидетелем этих страшных сцен. Возчики говорили, что трупы бросали в общую яму. Спустя немало времени, когда я уже не работал в мастерской, узнал, что покойников начали хоронить в гробах. Видимо, нашелся смельчак, который послал жалобу в Москву.

Мой товарищ по несчастью Рувим Моисеевич Кац, который какое-то время лежал в больнице, рассказывал, что многих больных унесла в могилу дизентерия. Он сам чудом спасся от этой опасной болезни.

...14 июня 1941 года, за неделю до начала войны, было Сообщение ТАСС, в котором говорилось, что в западной печати распространяются слухи, будто Германия передвигает к границам СССР огромное количество войск. ТАСС считал эти слухи ложными, а передвижение войск объяснял обычным явлением для немецкой армии. Услышав это сообщение, в лагере все без исключения заключенные поняли, что скоро начнется война. Хорошо помню слова бывшего начальника подземного участка шахты «Нежданная» г.Шахты Жидкова: «Пусть ТАСС сообщает что угодно, а война будет». Так оно и произошло.

Ни у кого из нас не было сомнения в том, что немцам СССР не победить, даже тогда, когда фашистские полчища были уже под Москвой, даже в то критическое время эта уверенность у нас не была поколеблена.

В первые же дни войны многие из заключенных подали заявления о добровольном направлении на фронт. В их числе был и я. Но всем, имеющим ст.58, было отказано. Однако заключенные не оставались сторонними наблюдателями, а добросовестно работали и тем самым вносили свой трудовой вклад в победу над коварным врагом. Помню, как зимой 1941 года, когда шла реконструкция малого металлургического завода (ММЗ), наша бригада строителей в течение трех суток работала день и ночь, оставляя на сон самое минимальное время, если это вообще можно назвать сном. Еду нам привозили прямо на площадку, и, едва успев поесть у действующего ватержакета, мы буквально сразу же брались за работу.

Мытарства семьи

Говоря о печальных событиях 1937 года, считаю крайне необходимым коснуться трагедий, которые пережили наши семьи, жены. Они оказались разделенными на две группы: на тех, кто как жены «врага народа» были репрессированы, и на тех, кто не сидели, но жили на свободе как изгои общества. Впервые я узнал о том, что арестовывают жен, в Ростовской тюрьме в июле 1937 года. Однажды утром мы рано проснулись от шума женских голосов и уже через пару часов от уголовников, которые разносили по камерам утренний чай и хлеб, узнали, что две большие камеры до отказа заполнены женами арестованных. Каждый из нас конечно же подумал о своей жене, но что мы могли узнать?

Тягостная неизвестность о семье продолжалась до 1938 года, когда из Владимирской тюрьмы я написал письмо братьям в Тбилиси, от них я узнал, что моя семья живет в Ворошиловграде. После моего ареста мою жену Марию Яковлевну Сагоян, члена КПСС с 1927 года, вызвали в Шахтинский горком партии и потребовали отказаться от мужа как от «врага народа». Мария от этого категорически отказалась, и ее исключили из партии.

К сожалению, некоторые из жен, я их знал пофамильно, поддались провокационным слухам и лживым сообщениям из газет об антисоветской и антипартийной деятельности мужей и от них официально отреклись. Их осуждать не приходится. Может быть, этим самым они пытались спасти себя, детей и близких. Во всяком случае, в такую трудную минуту моя жена осталась верной подругой и поступила как принципиальный человек. И на второй день ее с 4-летним сыном выселили из государственной квартиры. Оказавшись без угла, промаявшись по чужим квартирам, она через два месяца переехала в Ворошиловград, куда ее пригласила Валентина Карповна Непомнящая, коренная жительница Луганска. Ее муж, талантливый инженер и прекрасный организатор, горняк, Абрам Моисеевич Непомнящий был управляющим комбинатом «Шахтантрацит». Он был арестован и погиб, став еще одной жертвой культа личности. Их сын Юра в возрасте 17-18 лет добровольно пошел в армию и погиб, защищая Родину.

Положение жен усугублялось еще и тем, что их ни на какую работу не принимали. Отделы кадров отказывали им в трудоустройстве. В конце концов, моя жена пошла на обман, сказав, что муж ее бросил, и тогда ее взяли на работу как квалифицированную машинистку-стенографистку.

Когда началась война, она с сыном из Ворошиловграда эвакуировалась в Ташкент к своему брату Владимиру Непомнину, который там был на ответственной партийной работе и чудом остался нерепрессированным. От Ворошиловграда до Пензы они ехали в теплушках, от Пензы до Ташкента — в переполненных пассажирских вагонах. Это трудное и долгое путешествие продолжалось целый месяц. Уж действительно, беда не приходит одна.

В публикациях печати, в журналах и газетах, наших жен сравнивают с декабристками. Безусловно, поступок жен декабристов был героическим. Однако все познается в сравнении. Ни режим Николая I, ни следующих царей, включая Николая II, репрессий к женам осужденных и другим родственникам не применяли. Только при Сталине происходили массовые аресты жен и детей и даже физическое уничтожение беременных женщин.

В результате добросовестной работы на строительстве объектов Норильского никелевого комбината срок моего заключения был сокращен один раз на два года, а второй раз на полгода. Просидев в тюрьмах семь с половиной лет, в августе 1944 года я был освобожден без права выезда из Норильска. Не дожидаясь моей телеграммы, жена, имея вызов в Норильск от представителя Норильского комбината в Ташкенте, выехала ко мне вместе с 12-летним сыном и своей матерью 74 лет. Они добрались до Красноярска и несколько дней ждали отхода пассажирского колесного парохода «Спартак». Оказалось, что денег на три билета до Дудинки им не хватает. Тогда Мария продала свои туфли, остальное добавили работники представительства Норильского комбината в Красноярске. В таком бедственном положении они 10 дней плыли по Енисею из Красноярска на Крайний Север.

20 сентября 1944 года я занял у начальника строительного участка П.П.Иванова 1000 рублей и хотел было уже перевести их в Ташкент, как ночью диспетчер управления строительства Куц позвонил мне и сообщил, что моя семья уже в Дудинке. Я тут же связался в Дудинке со знакомыми по Металлургстрою В.И.Пилипенко и А.Божко, которые известили меня, что жена с сыном уже сидят на Дудинском вокзале. Я помчался на станцию Норильск-1 и первым же поездом по узкоколейной дороге поехал в Дудинку.

Первое впечатление от встречи с родными было ужасным. От полнокровной жены остались кожа да кости и огромные глаза. Сына я оставил, когда ему было четыре с половиной года, а теперь передо мной стоял мальчик 12 лет. Бабушка в Ташкенте сшила ему обувь шерстью наружу — это был какой-то гибрид обуви, вроде бахил, как говорят в народе.

Однако это не все. Меня поразило, что на север приехала теща! Я никак не мог предвидеть, что в Заполярье, где суровый климат не всегда может выдержать молодой организм, приедет глубокая старушка. Видимо, в Ташкенте понятия не имели, что такое Крайний Север, если никто не отговорил старушку совершить тысячекилометровое путешествие по железной дороге и по воде. Через год тещу свалил паралич, и с огромными трудностями мне удалось попросить одного освободившегося фельдшера отвезти ее в Ташкент к сыну. Нам было очень трудно собрать деньги и продукты (ведь еще действовала карточная система), чтобы обеспечить поездку двух человек с Крайнего Севера на юг нашей страны. Помимо материальных были и другие трудности. Ведь надо было отправить в далекий путь человека, который сам не мог двигаться. К чести фельдшера, фамилию которого я, к сожалению, забыл, он добросовестно выполнил столь трудную миссию.

Началась летняя навигация 1946 года по Енисею. Ее открывал колесный пароход «Спартак». По случайному совпадению моя теща года полтора назад этим же пароходом приехала в Норильск. 10 июня мы поехали в Дудинку. Не буду описывать наши злоключения. Остановлюсь только на эпизоде, поразившем меня. Для отправки больной кроме фельдшера поехал и мой знакомый по имени Алеша. В ожидании парохода собралось более тысячи человек, а взять он мог только человек 400. Предварительной продажи билетов не было. К вечеру из Красноярска прибыл «Спартак». На фоне весеннего паводка, когда ширина Енисея простирается более чем на 40 километров, пароход выглядел как спичечная коробка.

Под лучами незаходящего полярного солнца медленно таял снег. На косогоре снег и грязь перемешались, но, несмотря на это, люди с вечера начали заполнять все пространство. Все старались быть поближе к реке. Мы этого себе позволить не могли. Пришли туда за два часа до посадки и оказались на самой вершине косогора, позади всех. Рано утром расторопный и вездесущий Алеша уже был в порту и, несмотря на огромную толчею у кассы, сумел добыть два билета третьего класса. Когда Алеша с билетами в руках подошел к нам, то от радости его лицо сияло, как яркое солнце.

Это была первая удача. Но как посадить на пароход больного человека, если путь к нему до отказа забит людьми, чемоданами, узлами и всякими вещами? Тут все перемешалось... С вершины косогора мы увидели, как со «Спартака» спустили трапы и началась посадка — все пришло в движение. Неразбериха и толкотня невероятные, поэтому мы немного растерялись, но тут же решили поднять бабушку на плечи и внести ее на пароход. Так и поступили. Я и Алеша начали спускаться вниз, а фельдшер с вещами шел позади. Не успели мы пройти и пяти метров, как кто-то из толпы снизу громко крикнул: «Больную несут!» И тут, как говорится, произошло чудо: люди расступились и перед нами образовался человеческий коридор. Осторожно переступая кочки и проталины под сочувственными взглядами людей, мы дошли до трапа и поднялись на пароход. И здесь нас ожидала вторая удача. Не успели мы еще найти место для больной, как ко мне подошел молодой человек, которого я знал по Норильску, и, узнав, кого я отправляю, тут же предложил свою каюту второго класса, помог донести больную и уложить в мягкую постель. Он взял наш билет третьего класса и пошел искать для себя место.

Как не удивляться благородству сотен людей, многие из которых были из уголовного мира и только освободились из лагеря! Увидев беспомощного человека, люди проявили сочувствие и милосердие. Поразили бескорыстие и доброта молодого человека, отказавшегося от удобств и переселившегося на палубу... А какие душевность и милосердие проявил Алеша!.. Он на Металлургстрое работал экспедитором. Поскольку он по специальности был монтажником, я ему поручал дела, связанные с получением и доставкой разных стройматериалов и оборудования. Как экспедитор, он был не просто очень толковым человеком, но и отличным организатором.

И еще несколько слов о теще. Почему-то у нас принято говорить и писать о теще с некоторым оттенком иронии. Я же с глубоким уважением вспоминаю Любовь Михайловну Непомнину. Простая швея, она была грамотной, читала много художественной литературы, живо интересовалась общественной жизнью в стране, была человеком прогрессивных взглядов. Куда меня ни перебрасывали на партийную работу (Брянск, Армавир, Тихорецк, пос.Артем, Шахты), она не покидала нас. Я никогда от нее не слышал жалоб на тяготы жизни.

До вызова семьи в Норильск передо мной встал вопрос: где нам жить? И тут совершенно неожиданно меня выручил начальник Металлургстроя Семен Михайлович Енин.

В тот же день, как я вышел из лагеря, Семен Михайлович назначил меня своим помощником по административно-хозяйственной части. В шутку я тогда говорил, что освобожден без отрыва от производства. Недели две я не мог выбрать время, чтобы пойти в управление лагеря и получить справку об освобождении с отпечатком моего большого пальца. Эта справка хранится у меня до сих пор. Через несколько дней после освобождения меня вызвал Семен Михайлович и сказал: «Петр Осипович, вы никогда ничего не просили, и я хочу вам сделать приятное. Я знаю, что к вам приезжает семья. Вот вам ключ от моего балка, где я отдыхаю. Можете там жить, пока получите квартиру». Так благодаря Семену Михайловичу мы были обеспечены жильем, да еще обставленным неплохой мебелью.

С Семеном Михайловичем мы были в дружеских отношениях, вплоть до его смерти. Я сделал все, чтобы в тяжелую минуту его морально поддержать. Этим я хоть как-то выразил ему свою благодарность за его доброту. До сих пор я храню его письмо по этому поводу. Приезд моей семьи в Норильск стал сенсацией, так как это был первый случай прибытия полной семьи бывшего заключенного. Это бросалось в глаза — ведь мы жили на территории промплощадки, на строительных объектах которой работали несколько тысяч заключенных. Весть о приезде моей семьи с быстротой молнии облетела весь город. Меня поздравляли и знакомые, и малознакомые люди. Для сравнения отмечу, что в Норильске в 1944 году проживало всего 40-45 тысяч человек (в 1991-м — 270 тысяч). Пока мои жена, сын, теща и я, миновав главную вахту и растянувшись цепочкой с вещами в руках, шли мимо строящихся электролитного и других цехов, сотни строителей с неподдельным интересом следили за нашим передвижением. К нам подходили люди и предлагали поднести вещи...

А на другой день раздался телефонный звонок из канцелярии управления комбината, и жене предложили выйти на работу. На мою просьбу об отдыхе хотя бы на два-три дня управделами Бейер сказал, что машинистка-стенографистка крайне нужна, и просил ускорить ее выход. На третий день после приезда моя жена Мария Яковлевна сидела за машинкой и печатала. В первые дни, возвращаясь с работы, она жаловалась, что ей сидеть за машинкой трудно: болят кости, так как она сильно похудела.

Длительное время бабушка, сын и жена, сколько бы раз ни садились за стол, все равно не наедались — через час-другой им снова хотелось есть. Чувство голода долго их не покидало. В Норильске по карточкам в день на человека выдавали 1 кг хлеба. Им этого было мало. Тут на помощь пришли друзья, которые нас завалили хлебом. Лишь через 2-3 месяца они вошли в норму. Однако страх у нашей бабушки Любови Михайловны перед голодом был настолько велик, что она со стола собирала хлебные крошки в стакан и ставила на самое видное место. Для нее это был приятный признак того, что в нашем доме полный достаток.

Со второй половины октября начались морозы 20-25 градусов. Это страшило любого человека, не привыкшего к таким морозам. Однако главная трудность была впереди — это пурги. Если с морозами можно было как-то бороться, одеваясь теплее, то против сильной пурги, которую в Норильске называют черной, никаких средств защиты не было. Откуда дует ветер со страшной скоростью, залепляя снегом глаза, ноздри, все лицо и даже попадая за воротник, — не определишь. Впереди на 2-3 метра ничего не видно, на гладком месте тебя сносит, как пушинку. К этому моя жена долго не могла привыкнуть и часто плакала, зато нашему сыну Володе все было нипочем. Он в любую погоду ходил в кино.

Однако к школе его необходимо было соответственно одеть. По этому поводу я посоветовался с заведующим нашей инструментальной мастерской Петром Михайловичем Лепешевым. Он предложил сшить Володе костюм из желто-зеленой брезентовой спецовки сварщиков. Сняли мерку, и портные, которые ремонтировали спецовки и рабочие рукавицы, сшили ему брюки и куртку. Нашу радость не омрачало даже то, что в таком костюме из жесткого брезента сын чувствовал себя зажатым в тиски. Впрочем, это было не хуже, чем у школьника, по имени Шеннон, из романа английского писателя А.Кронина «Юные годы». Чтобы одеть мальчика к первому дню посещения школы, бабушка юного героя из своей нижней юбки зеленого цвета с полосками и маленькими выпуклыми цветами сшила внуку костюмчик. В таком одеянии Шеннон пошел в школу и стал всеобщим посмешищем. Даже учителя и те еле сдерживали свои улыбки при виде нелепой одежды ученика. Все мучения Шеннона закончились, когда дедушка бросил костюмчик в огонь.

В отличие от костюмчика Шеннона брюки и куртка нашего сына ни сгореть в огне, ни износиться не могли. Весь первый год учебы он проносил этот наряд, пока на следующий год, немного улучшив свое материальное положение, мы не сшили ему одежду из подходящего материала.

Школа, где должен был учиться Володя, находилась близко от нашего дома. Директором школы была Наталья Ивановна Царева. Вот у кого на должной высоте стояли учебное дело и дисциплина! Я не раз бывал на родительских собраниях и удивлялся ее энергии и деловитости. О ней, о Царевой, Норильск всегда должен помнить.

Провокация уполномоченного НКВД

Какие только превратности судьбы не пришлось мне пережить в Норильске, даже после того, как был освобожден и работал начальником кирпично-блочного завода № 2.

Это был комбинат в комбинате. Здесь изготовляли все: красный и легковесный кирпич, керамзитовые блоки, цемент, сегменты и плиты из пенобетона, железобетонные плиты для перекрытия, облицовочную плитку, минеральную вату, стеклянные изделия и даже елочные игрушки.

На заводе во всех цехах и в глиняном карьере работали 1800 человек. Завод имел собственную большую котельную. По распоряжению начальника комбината она обеспечивала теплом 28-й квартал города, где в двухэтажных домах из керамзита жили сотни семей с детьми. В одном из домов этого же квартала помещалось управление Горного лагеря. Режим лагерей, подчиненных этому управлению, был особенно строгим: на одежде заключенных, на спинах, были написаны их номера, после работы бараки запирались в отличие от бараков Норильлага, обитатели которых свободно ходили по территории своего лагеря.

Учитывая случающиеся недостачи угля, я издал приказ по заводу о том, что при уменьшении выработки пара в первую очередь необходимо ограничить подачу тепла на производственные объекты, но ни в коем случае не в дома 28-го квартала. Приходилось уменьшать подачу тепла и на другие объекты, в том числе в кабинет уполномоченного НКВД. И вот по этой причине он завел на меня дело о вредительстве. Об этом мне сообщил начальник котельной Виктор Александрович Никитин, которого уполномоченный вызвал на допрос. Он, конечно, сослался на приказ и мои личные неоднократные распоряжения по этому поводу, а сам не на шутку взволновался. Из своего многолетнего опыта я знал, на какие подлости работники НКВД того времени были способны.

Через несколько дней я решился и пошел к заместителю начальника Горного лагеря полковнику Колосову, чтобы рассказать ему о своем беспокойстве. Полковник не раз бывал на заводе по вопросам оплаты труда и условий работы заключенных и на меня всегда производил впечатление порядочного человека. Когда он узнал, в чем дело, то возмутился, а немного остыв, сказал: «Товарищ Сагоян, идите и спокойно работайте, я за него возьмусь».

Не знаю, какой разговор состоялся между полковником и уполномоченным, но дело о моем вредительстве заглохло, а его инициатор со мной стал подобострастным и вежливым. Мало того, работники кирпзавода, в том числе и я, к ноябрьскому празднику 1951 года за успешное выполнение производственной программы от комбината получили благодарность. Но почти сразу, 9 ноября, меня ознакомили с приказом по комбинату, согласно которому по ст.47в трудового законодательства (политическое недоверие) я был уволен с работы. Проработав на комбинате 12 лет, я оказался безработным. Всегда оптимист, на этот раз я стал в тупик. На комбинате работы не дают, а выехать из Норильска, как ссыльный, я не имею права. Попытка начальника управления кадров конторы строительства Николая Николаевича Рознатовского устроить меня на работу успеха не имела. Не помогло и мое заявление на имя начальника комбината B.С.Зверева, который хорошо знал меня лично. Видимо, и он, так сказать, царь и бог Норильска, перед органами НКВД был бессилен.

Поскольку я упомянул Владимира Степановича Зверева, то хочу высказать личное мнение о нем как о человеке. Это тем более считаю актуальным, так как некоторые люди, даже в печати конца 50-х годов, о нем писали немало отрицательного.

В.С.Зверев был очень требовательным руководителем, что далеко не всем нравилось. Это с одной стороны, а с другой — он находился в сложном положении. Ему необходимо было считаться с органами НКВД, которые требовали жесткости по отношению к заключенным, но в то же время для них надо было создать более-менее нормальные бытовые и трудовые условия. Характер у Владимира Степановича был очень противоречивым. Хорошо помню один случай. В помещении библиотеки шло производственное совещание. На нем присутствовало 80 человек. Это были начальники цехов, строительных участков, взводов и др., шел разговор о строительстве жилья в Горстрое. По ходу совещания выяснилось, что железнодорожники станции Норильск-2 вовремя не подали вагоны для погрузки строительных материалов. Когда ответственный работник железной дороги начал объяснять, почему это произошло, Владимир Степанович резко оборвал его и предложил немедленно покинуть зал. Иными словами, он выгнал его. Сидящие в зале опешили. Но каково же было наше удивление, когда мы узнали, что на второй день после этого случая В.С.Звереву стало известно, что у выгнанного железнодорожника для лечения ребенка не было каких-то лекарств, и он распорядился срочно доставить самолетом из Москвы необходимое лекарство.

Сын Владимира Степановича Олег в школе учился с нашим сыном и часто бывал у нас дома. Он, как и все ученики, в школу ходил пешком или добирался на автобусе. Отец категорически запрещал сыну ездить на его автомашине.

...Но вернусь к самому тупиковому для меня времени. Однажды в магазине я встретился с работницей кирпзавода. Ее муж работал мастером обжигового цеха, а она была стрелочницей на внутризаводской железной дороге. На заводе их хорошо знали. Оба коренные сибиряки из Красноярска. Трудолюбия им было не занимать. Ее пост всегда отличался особой чистотой и порядком. Когда у ее стрелки паровоз с вагонами маневрировал, люди, которые проходили мимо, останавливались и с восхищением смотрели, как она переводит стрелку. Дело в том, что женщина не признавала ни перчаток, ни рукавиц. В самый лютый мороз железную стрелку она переводила голыми руками. Было чему удивляться: обычно в сильный мороз, если человек берется за железо, его руки обжигает. С ней ничего подобного не происходило. Так вот, эта стрелочница в разговоре со мной с жалостью и досадой произнесла: «Петр Осипович, мы все жалеем, что вы от нас ушли. Теперь на заводе мало кто интересуется нашим бытом». Она спросила, как я живу. Ком застрял в моем горле. Как дороги были для меня слова простой русской женщины! Может, нескромно так говорить о себе, но я подумал, что, видимо, недаром проработал несколько лет на заводе, если в душе людей оставил теплые, человеческие чувства.

Исчерпав все возможности, я обратился к новому начальнику Металлургстроя, бывшему заключенному И.М.Мгебрашвили, и попросил взять меня рабочим на бетонный завод. Не знаю, с кем он согласовал вопрос, но я был назначен мастером бетонного завода. Не прошло и нескольких месяцев, как меня вызвал к себе главный инженер управления строительства Владимир Иванович Полтава, милейший и добрейший человек. Он предложил мне принять и привести в порядок самый большой бетонный завод Норильска и в придачу к этому один из строительных участков ТЭЦстроя. Я ответил, что не хочу быть на ответственной работе, — ведь ему хорошо известно, как меня сняли с должности начальника кирпично-блочного завода и уволили с комбината. Однако Владимир Иванович со мной говорил как товарищ и друг. Я не смог ему отказать. Так я стал начальником участка, который строил насосную станцию для всего города, гидрозолоудаление ТЭЦ, коровники у Среднего озера и давал сотни кубометров бетона в сутки под бетонный фундамент и подушку под турбину мощностью 100 тысяч киловатт. Помимо этого в течение нескольких суток завод поставлял для срочной стройки день и ночь, без малейшего перерыва, бетон самой высокой марки. Думаю, что и сейчас турбина дает свет и тепло на радость норильчанам.

Отпуск

В августе 1944 года, освободившись из заключения, я стал вольнонаемным. Отдыха не имел. Нельзя же считать отдыхом пребывание в течение восьми дней осенью 1946 года в доме отдыха «Таежный» под Красноярском. Я тогда прервал свой отпуск, точнее, подарил его строителям Норильска. По их просьбе я собрал деньги и в совхозе «Таежный» закупил сливочное масло, мед, картофель, капусту и другие овощи, погрузил все это на баржу, довез по Енисею до Дудинки, а там по железной дороге до Норильска. Таким образом несколько десятков строителей и их семьи я обеспечил продуктами на зиму.

В начале марта 1949 года, будучи начальником кирпичного завода № 2, я решил взять четырехмесячный отпуск и поехать, как тогда говорили в Норильске, на «материк», чтобы по-настоящему отдохнуть. Маршрут выбрал такой: Красноярск—Ташкент—Тбилиси—Ахалцихе, что в 50 км от Боржоми. В Ахалцихе жила моя племянница, а в Тбилиси из пяти братьев трое были живы.

Купил в городской кассе авиабилет и рано утром 9 марта 1949 года поехал в аэропорт Надежда. Впрочем, это место в то время только условно можно было назвать аэропортом. Небольшое здание из двух-трех комнат, окошечко кассы, несколько стульев и скамеек, а снаружи чистая подошва горы Надежда и высокий столб, на котором прикреплен флюгер в виде матерчатого рога изобилия, который, надуваясь, показывал направление ветра. Вот и весь аэропорт.

Здесь оказалось восемь пассажиров. Три-четыре часа мы ждали самолета, который должен был прибыть из Красноярска и обратным рейсом забрать нас. Мы хорошо знали, что в условиях Крайнего Севера летную погоду можно ждать не только часами, но и сутками. К нашему счастью, мы вскоре услышали гул мотора, и дежурный аэропорта крикнул нам: «Скорее бегите и садитесь в самолет». Мы моментально выбежали из здания и сели в Ил-14, грузовой самолет. Здесь на полу лежали какие-то громоздкие ящики. По краям вдоль стен были прикреплены железные скамейки с вдавленными ячейками для сидения. Снаружи температура была минус 20-25 градусов. В самолете было столько же. Когда он оторвался от земли и поднялся высоко, стало еще холоднее. Самолет не отапливался, мы начали мерзнуть. Кто-то из бывалых пассажиров попросил у летчиков тепла. Через несколько минут по трубе, проложенной по полу, начал поступать теплый и едкий отработавший газ. Каждый из нас по очереди подходил к выхлопной трубе и, сидя на корточках, согревался.

В Подкаменной Тунгуске самолет сделал посадку. В салон погрузили огромные тюки со множеством сургучных печатей. В них была пушнина. Нам сидеть стало совсем тесно. Через 6-8 часов мы прилетели в Красноярск. Я сразу поехал в город и на Главпочтамте отправил телеграмму жене, что доехал благополучно. И тут же я за собой заметил хвост. Не было никакого сомнения, что бдительное око органов за мной следило, где бы я ни находился. Меня это не обрадовало. Надо было все время быть начеку и ждать худшего, что потом и подтвердилось. И все же я решил продолжать свой отпуск.

В Красноярске взял железнодорожный билет до Ташкента. Здесь заехал к брату моей жены Владимиру Непомнину, который тогда был редактором газеты «Правда Востока». В Ташкенте мне очень хотелось пойти в Узбекский театр оперы и балета, но от такой соблазнительной мечты, подумав, отказался. Осторожность и осторожность — вот тогдашний мой девиз. На следующее утро поехал в Красноводск, откуда самолетом вылетел в Баку. В этом городе меня ожидала еще одна неприятность. Когда я зашел в сберкассу, чтобы обменять аккредитив на деньги, и предъявил паспорт, то оказалось, что он просрочен. Выяснилось, что работники паспортного стола Норильска, выписывая документ сроком на пять лет, вместо «август 1949 года» поставили «август 1948 года». Заведующий сберкассой, к которому я обратился, пожалев меня, дал указание деньги выдать.

Еще в Норильске мои знакомые советовали мне в отпуске всячески избегать встреч с милиционерами. Для бывших заключенных встречи с ними были нежелательными — ведь любой из них по серии паспорта мог сразу установить, что перед ним осужденный по ст.58. Вспомнив опыт друзей, в городах я за целый квартал избегал встреч с милиционерами, а пешеходные дорожки переходил как самый примерный школьник.

Из Баку я поехал в Тбилиси. Тут встретился с братьями и, не задерживаясь в столичном городе, поехал в Ахалцихе, куда уже была проложена железная дорога. Вот и Ахалцихе. В этом городе я родился, а вырос в Тбилиси. Впервые я сюда приехал в июне 1921 года, когда ЧК Грузии направил меня в Ахалцихское уездное Политбюро ЧК Грузии (такое странное название в то время имели органы ЧК в уездах).

И вот через 28 лет я снова в Ахалцихе. Живу несколько дней и никуда не показываюсь. Я только и делаю, что сплю, потом племянница будит меня, чтобы я поел. И снова меня тянет ко сну. Однако настоящего сна не было — я все время в напряжении. Однажды ранним утром, когда еще полностью не рассвело, я проснулся от яркого света электрического ручного фонаря — он освещал наш дом. Я сразу понял, что пришли за мной, встал и быстро оделся. Племянница еще спала. Раздался стук в дверь. Я ее разбудил, она кое-как оделась и открыла дверь. Вошли двое: сотрудник органов и милиционер. Я им показал паспорт и свое грозное отпускное удостоверение со штампом и печатью Норильского комбината ГУЛАГа НКВД. Для меня это удостоверение равнялось паспорту иностранного посольства. По этому удостоверению выходило, что я и есть их человек. Они несколько минут были в замешательстве, но на всякий случай взяли мои документы и ушли.

В 9 утра я попросил племянницу: «Иди к тем, кто приходил за мной, и любыми средствами выручай мои документы». Какими путями она этого добилась, не знаю, но мои документы принесла. Тут же я побежал на вокзал, поехал в Тбилиси, а оттуда в Москву. Здесь я решил зайти к норильчанам по фамилии Пищики. Дома оказалась Елизавета Евсеевна Забрамная, которая на кирпичном заводе, а потом в управлении строительства работала диспетчером. С первых же слов Елизавета Евсеевна меня оглушила — сказала, что в Москве и других местах вновь арестовывают всех, кто был ранее осужден по ст.58. От нее я также узнал, что в гостинице «Пекин» остановился начальник управления капитального строительства Иван Макарович Перфилов.

Об этом замечательном человеке сказано много добрых слов, и не только мною. В настоящее время Иван Макарович живет в Москве. Когда бываю в столице, обязательно захожу к нему, и мы ведем многочасовые разговоры, а чаще всего вспоминаем Норильск. Его жена Мария Александровна Перфилова работала у нас бухгалтером. В отличие от других жен больших начальников она вела себя очень скромно и со всеми работающими, среди которых было много заключенных, была на равных. Очень жаль, что преждевременная смерть оборвала ее жизнь.

А тогда я пошел на площадь Маяковского в гостиницу «Пекин». К счастью, Иван Макарович оказался в номере и, по своему обыкновению, принял меня хорошо. Я прекрасно понимал деликатное положение Перфилова, майора НКВД, к которому в частном порядке зашел бывший заключенный, у которого еще не закончился срок лишения права голоса. По этой причине я был очень краток. Я сразу сказал, что здесь, в Москве, ходят слухи, что вновь арестовывают всех тех, у кого закончился срок заключения, кто насовсем уехал, и тех, кто находится в отпуске. Я спросил: верны ли слухи? Иван Макарович от прямого ответа уклонился, но твердо сказал: «Чем раньше уедете из Москвы и вернетесь в Норильск, тем лучше». Мне стало ясно, что слухи об арестах соответствуют действительности и что надо отсюда срочно выбираться.

Я, долго не думая, пошел в центральную железнодорожную кассу, которая находилась на первом этаже гостиницы «Метрополь». Пока кассир считала деньги и выписывала билет на экспресс «Москва—Красноярск», я любовался памятником первопечатнику Ивану Федорову, который был виден из окна кассы. Экспресс в сутки делал одну тысячу километров, а я в мыслях ехал еще быстрее. «Скорее, скорее в Норильск, пока я на свободе», — думал я.

«Я потерял волю...»

Случай, о котором я расскажу, произошел в начале октября 1942 года. Если настоящие морозы только начинали давать о себе знать, то пурга свирепствовала уже во всю силу. Из лагеря № 5, где я находился, на ночную работу вывели человек 800, а заключенных дневной смены, которых на промплощадке было намного больше, отвели в зону.

Я только что обошел электролитный и электропечной цехи, ознакомившись там с обстановкой, зашел в диспетчерскую и принял дежурство от Каплиенко, члена партии с 1918 года, бывшего председателя одного из райисполкомов Киева. Начиналось мое очередное ночное дежурство. Не прошло и нескольких минут, как ко мне вбежал взволнованный комендант Федя и с порога сказал: «Петр Осипович, из дневной смены одного человека не хватает». Федя был красивым молодым человеком лет 23-х, сидел за какие-то бытовые проступки. Он обычно заходил в диспетчерскую, согревался и уходил на промплошадку следить за тем, что делается на строительных объектах.

Я сейчас же позвонил в обогревалку и попросил бригадира грузчиков обойти вместе с комендантом все участки, обыскать все закоулки и найти человека. Прошло часа два-три, но следов пропавшего не нашли. Тогда я решил позвонить диспетчеру управления строительства и сообщить о случившемся. Не прошло и нескольких минут, как мне позвонил начальник управления строительства Волохов. Я ему коротко доложил, что пропал человек и уже три часа мы ищем его, но безрезультатно. На это он мне сказал: «Ищите и, когда найдете, в любое время ночи позвоните мне домой». Тут я прервусь и коротко расскажу о Волохове.

Впервые слова «1937 год» в нарицательном смысле я услышал от Волохова. Дело было так. После совещания у начальника С.М.Енина ко мне в диспетчерскую зашли несколько прорабов и мастеров. Все они были заключенными. Через несколько минут зашел и Волохов, чтобы созвониться с диспетчером управления строительства, с которым у меня была прямая телефонная связь.

Волохов, увидев их, задавал один и тот же вопрос, каждому искренне сочувствуя: «По какой статье вы сидите?» Оказалось, что все осуждены по ст.58 военной коллегией Верховного суда СССР. Выслушав всех, он многозначительно сказал: «Да, этот 1937 год...»

Комментариев тут не требовалось. Все прекрасно поняли, что имел в виду начальник норильского строительства Волохов, этот волевой и добродушный человек.

В 1937 году Волохова вызвали в Москву. К счастью, его не посадили, но отправили на Крайний Север. Норильск для Волохова фактически был ссылкой. Как начальник строительства, он часто бывал на промплощадке, проводил совещания в кабинете начальника Металлургстроя Енина, а иногда заходил к нам в диспетчерскую. Он носил гражданскую одежду, но по его выправке любой наблюдательный человек мог определить в нем военного. Волохов со всеми людьми, будь то рабочий, бригадир, начальник участка, вел себя ровно, демократично и поэтому был очень популярен.

...Почти в полночь Федя привел с собой человека и сказал: «Петр Осипович, вот пропавший человек, я его нашел в помещении под ванным отделением электролитного цеха. Он зарылся в большой ящик с опилками и дремал». Этот крепко сложенный мужчина по самый нос был закутан в какую-то тряпку и весь был грязным. Я поблагодарил Федю, отпустил его, а незнакомца посадил рядом с собой, напоил горячим чаем, угостил своим хлебом и доложил Волохову, что человека нашли.

Когда незнакомец пришел в чувство, я попросил его рассказать о себе, объяснить, почему он такой запущенный и неухоженный. И вот что он рассказал. Родился в Прибалтике. Отец был богатым, поэтому с детства его окружали кормилицы, няни, гувернантки и гувернеры. Учился в гимназии, потом поступил в университет: хотел стать врачом. Однако со второго курса его в числе других студентов призвали в армию и в офицерском корпусе научили военному делу. В буржуазной армии он дослужился до полковника генерального штаба. После присоединения республики в 1940 году к Советскому Союзу остался в Красной Армии, а в 1941 году прямо в летнем лагере, как и другие офицеры, был арестован и попал в Норильск. «Уже много месяцев я не умываюсь, а когда бригаду водят в баню, я прячусь. Я потерял волю...» — так он закончил свой рассказ.

Реабилитация

Пленум Верховного суда СССР 21 мая 1954 года приговор военной коллегии от 19 июня 1937 года и постановление Особого совещания при МГБ СССР от 23 декабря 1950 года отменил, и дело в отношении меня было прекращено.

Впервые я подал заявление в Верховный суд СССР о пересмотре дела в 1939 году из Владимирской тюрьмы. Второй раз я это сделал в 1940 году и больше не писал. При восстановлении меня в партии в сентябре 1954 года в ЦК КПСС меня спросили, писал ли я заявление после 40 года. Я ответил, что считал это бесполезным. В Норильске я знал немало заключенных, которые писали десятки заявлений, а приемный сын прокурора СССР при НКВД, старого большевика Виктора Викторовича Катаняна, написал сто заявлений. Старший Виктор Катанян тоже был репрессирован, и, как говорил его сын, отец сидел без права переписки. Теперь мы знаем, что это была ложь, распускаемая органами. Прокурор Катанян погиб.

Вернусь к своей реабилитации. Осенью 1953 года, когда стала меняться обстановка в стране, я написал заявление в Верховный суд СССР и одновременно личное письмо дальней родственнице моей жены Марии Иосифовне Полянской, живущей в Москве, с просьбой пойти в Верховную прокуратуру СССР и узнать судьбу моего заявления. Она так и сделала, ей предложили прийти через две недели. В мае 1954 года от Марии Иосифовны пришло письмо с сообщением, что я реабилитирован. Но, не имея официального документа, мы об этом никому не сказали. Вдруг это не подтвердится, и тогда разочарование постигнет сотни и тысячи норильчан. Ведь я был первым человеком в Норильске, который был реабилитирован. Нервозное состояние продолжалось до конца июня 1954 года, когда с утра начались звонки от друзей с сообщением, что я реабилитирован. Оказывается, комендант МГБ, у которого я регистрировался каждый месяц, как ссыльный, разыскивал меня, чтобы сообщить о реабилитации. Об этом узнали, и эта весть моментально облетела весь город. Это и понятно: тысячи и тысячи бывших заключенных, находящихся в это время в норильских лагерях, ждали лучших перемен, и каждое такое сообщение затрагивало лично их самих и близких.

Я пришел к коменданту. Он меня поздравил с реабилитацией, вручил справку Верховного суда о реабилитации и попросил расписаться. Начальник комбината А.Б.Логинов 9 августа 1954 года приказ о моем увольнении в декабре 1951 года отменил. Теперь моя биография стала совершенно чистой и я мог уехать из Норильска, добиваться восстановления в партии. 14 августа 1954 года мы с женой сели на самолет и с пересадками двое суток, днем и ночью, летели до Москвы... Так закончилась моя норильская эпопея.

О дальнейшей нашей жизни я рассказал в своих воспоминаниях «Начало строительства Норильска», где я постарался показать людей и условия, в которых они работали. Эти воспоминания экспонируются в норильском музее, а главы «Железо не выдерживает», «Как спасти котлованы» и другие напечатаны в городской газете «Заполярная звезда» (см. номер норильской газеты от 1 мая 1987 года и др.).

В том же году мы с женой приехали в Тбилиси. Там мой старший брат, шорник по профессии, наивно спрашивал меня: «За что тебя посадили? Ты же ничего не украл».

Везде есть хорошие люди

Позволю себе небольшое отступление. В то страшное время, когда во всю мощь работала чудовищная машина репрессий, нередко вслед за мужем, а то и вместе с ним арестовывали жену.

С моей женой произошел удивительный, если не сказать невероятный, случай. После моего ареста в феврале 1937 года жену с малолетним ребенком выгнали из государственной квартиры. Более того, не на шутку напуганные руководители Шахтинского горкома партии прислали группу работников с транспортом и забрали нашу домашнюю библиотеку, которую мы с женой собирали не один десяток лет. Среди книг были первое полное издание Сочинений В.И.Ленина, труды Плеханова, четыре тома толкового словаря Даля издания 1881 года, издание «Академии» «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Книга» (такое название дал своему путешествию в XIII веке в Среднюю Азию, Китай, Индию и обратно морем в Венецию Марко Поло), «История кавалера Де Гриё и Манон Леско» аббата Прево и т.д.

Чтобы не остаться на улице, моя жена на окраине города сняла угол. Один раз по какому-то поводу она ушла из дому. А когда вернулась, хозяйка сказала, что приходили двое работников НКВД и спрашивали о ней. Долго не думая, моя жена собралась и пошла в городское отделение НКВД. Как тут не сказать: святая простота. В отделении ее встретил дежурный и, созвонившись с кем-то по телефону, предложил ей подняться на второй этаж, назвав номер кабинета.

В кабинете, куда она вошла, за столом сидел мужчина лет тридцати. Между ними состоялся разговор.

— Что привело вас к нам?

— Я — жена арестованного второго секретаря горкома партии Сагояна. Моя хозяйка, у которой я живу, сказала, что приходили два ваших работника и спрашивали обо мне. У меня на руках ребенок. Здесь в городе никого из близких нет. Я пришла к вам спросить, имеете ли вы какие-либо претензии ко мне?

— Так вы собираетесь уезжать? — спросил сотрудник после долгой паузы.

— Не знаю. Возможно, поеду в Тбилиси к братьям мужа или в Донбасс к знакомым.

— Как скоро вы собираетесь уехать?

— Через несколько дней.

Пауза.

— Вы твердо решили уехать?

— Да, твердо решила уехать.

Пауза.

— Ну что же, поезжайте.

— Хозяйка взяла часть моих вещей и сказала, что вы их конфисковали.

— Мы ничего у вас не конфисковывали. Хозяйка на вашем несчастье хочет нажиться. Забирайте у нее свои вещи.

Весь этот диалог прерывался большими паузами со стороны сотрудника. Видимо, в душе у него происходила мучительная борьба между долгом службы работника грозного государственного органа и человеческим милосердием и жалостью. К его чести, в нем победило последнее. Вскоре жена с ребенком уехала в Ворошиловград, где ее приютили чужие люди и помогли устроиться на работу. Так, благодаря этому доброму человеку моя жена не была репрессирована в отличие от других жен «врагов народа».

Жаль, если этот благороднейший человек сам стал жертвой в числе 20 тысяч чекистов, погибших в 1937 году. Его начальник Баланюк, которого я хорошо знал, стал такой жертвой. Он погиб в 1937 году в возрасте 35 лет, в самые цветущие годы.

...Всю свою жизнь мы с женой жалели о том, что она не запомнила фамилию ее спасителя. Везде были и есть хорошие люди!

Неожиданная встреча

Какие только встречи не случались в моей жизни! Даже человек с богатой фантазией не может себе их представить. О некоторых из этих встреч мой рассказ.

Это было летом 1943 года в Норильске. Я написал слово «лето» и подумал о том, что о лете в Норильске многие не имеют представления. Заполярное лето — это отсутствие темных ночей, 8-10 солнечных дней, и то не всегда, когда в озерах можно купаться в студеной воде, где она прогревается на глубину лишь 60-70 см. Надоедливый, мелкий, моросящий дождь или, как это бывает на высоких горных перевалах, густой, проникающий как бы внутрь туман. Без плаща и не вздумай выходить из дому.

Лето начинается в конце июня и заканчивается 15 августа. В течение нескольких дней меняется облик всей тундры. Она покрывается зеленой травой, мохом, сказочными по красоте, но без всякого запаха цветами, преимущественно колокольчиками. На чахлых и невысоких деревцах появляются листья и иглы. Кустарнички с плодами голубики, морошки, клюквы — любимыми лакомствами куропаток — как бы оживают. Вся зелень тундры, как в сказке, так же быстро исчезает, как и появляется.

Природа как бы восполняет скудность здешней растительности криком и писком несметного количества перелетных птиц, которые заполняют небо и землю Заполярья. Любой выдуманный, чрезмерно привлекательный рассказ охотника здесь окажется слабым отражением действительности. Тому мое личное подтверждение.

В октябре 1946 года я плыл с караваном барж, загруженных картофелем и овощами, из поселка Таежный до Дудинки по могучей реке — Енисею. Вдруг до нас начали доноситься крики и гомон птиц. Мы все смотрели на небо до самого горизонта, но никаких признаков птиц не могли обнаружить. Видимо, они были далеко от нас, за несколько километров. Лишь по мере продвижения на север мы увидели стаю уток, улетающих в теплые края. Когда стая оказалась над баржами, на небе образовалась как бы огромная черная туча. Интересно, сколько тысяч птиц должно было быть в стае, чтобы закрыть немалое пространство неба?

В один из летних дней 1943 года я пошел в управление торговли Норильскснаба, чтобы выписать за наличный расчет продукты для заключенных из числа инженерно-технических работников Металлургстроя. Пару слов о Металлургстрое. Это площадка размером сто квадратных километров, где одновременно строились и по очередности уже действовали заводы и цехи, равные заводам. На Металлургстрое было занято несколько тысяч рабочих и инженерно-технических работников.

Получение продуктов было доверено мне, диспетчеру Металлургстроя, и бывшему преподавателю философии Института красной профессуры, заведующему инструментальной мастерской Петру Михайловичу Лепешеву.

Это было хлопотное дело: найти деньги в размере 1500 рублей (это было до денежной реформы), выписать продукты, развести и раздать их, собрать с каждого стоимость его пайка и вернуть полную сумму кредиторам.

Не умея торговать, а главное, боясь недодать, мы к каждому пайку сверх положенного веса добавляли еще несколько граммов. В результате нам с Лепешевым всегда недоставало продуктов. Это была странная торговля по принципу «во вред себе». Как видно, философия Лепешева тут ничем нам не помогала.

Нечего говорить, что у нас самих больших сумм для оплаты и выкупа продуктов не было. Приходилось обращаться к кредиторам. Их было двое: инженер по технике безопасности Александр Васильевич Венецкий и расконвоированный курьер Алеша (фамилию его не помню).

Что у Венецкого было много денег, удивляться не приходилось. Он был старым заполярником, который получал по два оклада, у него была привычка постоянно в кармане иметь целую пачку денег из крупных купюр. Можно было подумать, что в любую минуту он готов выехать в командировку или отпуск. Впрочем, один раз так и случилось. Не зная об объявлении войны, 22 июня 1941 года он летел на самолете в отпуск. Из Новосибирска, прервав отпуск, вынужден был вернуться в Норильск.

А вот откуда были такие деньги у расконвоированного курьера Алеши, для меня долгое время было загадкой. Потом мне эту загадку разгадали люди, хорошо знающие его. Оказывается, он был не только преуспевающим картежником, но и их главарем. Этого маленького, тщедушного человека боялась вся уголовная братва. С нами же он был тих и щедр, тем более что деньги, которые он одалживал нам, мы через несколько дней возвращали ему.

Однажды я пошел за разрешением на получение продуктов. Начальником торгового управления был Капулер. Контора находилась в одноэтажном здании барачного типа. Я зашел в приемную и увидел, что за машинкой сидит, что-то печатая, еще не потерявшая былую красоту блондинка лет сорока. Это была секретарь. Вслед за мной начали приходить и другие посетители. Будучи первым, я обратился к ней с просьбой зайти к начальнику. Она ответила: «Подождите» — и стала пропускать других. Самым последним она пропустила меня, и, когда я, получив визу на свою бумагу, вышел из кабинета Капулера, секретарша пристально и очень заинтересованно посмотрела на меня, со мной вышла в коридор, заговорщически оглянулась кругом и, убедившись, что никого нет, шепотом спросила: «Вы не Сагоян?» Я ответил: «Да». Она тут же повернулась и пошла к себе, а я двинулся на промплощадку.

С этой минуты до следующего дня меня не оставляло желание вспомнить, кто же эта женщина и откуда она меня знает. С трудом я начал вспоминать, что, возможно, она из г.Шахты. Что-то в ее облике мне было знакомо. С этим предположением я пошел к ней и спросил: «Вы не из Шахт?» Она назвала свою фамилию: «Соловьёва».

Эта фамилия меня сразу вернула к действительности на восемь лет назад. Тогда, в 1935 году, я часто бывал в редакции газеты «Красный шахтер» и даже месяца два временно редактировал эту газету и ее трехтысячный, юбилейный номер. Среди сотрудников я не раз видел молодую русскую красавицу, очень похожую на героиню рассказа известного французского писателя Ги де Мопассана «Пышка».

Через год после этой встречи ко мне в Норильск приехала моя жена и начала работать в горнорудном управлении машинисткой-стенографисткой, где инженером по технике безопасности был муж Соловьёвой — Аникин. Мы подружились семьями, и тогда я узнал, что Аникин ранее работал механиком на одной из шахт г.Шахты. Там произошла какая-то авария, ответственность возложили на Аникина, его осудили на срок три года, и он оказался в Норильске. Соловьёва очень переживала из-за мужа и приехала в Заполярье, устроилась работать в Норильске. Оказалось, что и до нашей встречи Соловьёва видела меня несколько раз в Норильскснабе, но не решалась подойти, так как не была убеждена, что перед ней знакомый человек.

У Соловьёвой и Аникина была взрослая дочь. Она вышла замуж за парня из Ленинграда, пережившего блокаду, под редким именем Баян Баянич. Родители вслед за дочкой переехали жить в Ленинград.

Многие годы мы переписывались с ними. Печальное известие о смерти Соловьёвой прервало нашу переписку.

Фаина Моисеевна Коган

В августе 1954 года, получив на руки постановление Пленума Верховного суда СССР о полной реабилитации, мы с женой окончательно расстались с Норильском, где я прожил 15 лет, а жена — 10, и уехали в Москву. Там месяца два прожили у ее дальней родственницы и через ЦК КПСС, получив партбилет, решили поехать в Шахты, обосноваться и работать там.

Когда мы приехали в свой город, решили найти хоть одного старого знакомого. За 18 лет нашего отсутствия в городе многое изменилось... Выяснилось, что самые близкие нам люди — врачи Анна Моисеевна Коган и ее муж Самуил Самойлович Драгицин из Шахт переехали в Таганрог. К счастью, в Шахтах осталась сестра Анны Моисеевны — Фаина Моисеевна Коган. Зная, что она в 30-х годах работала в редакции «Красного шахтера» техническим секретарем, мы пошли туда. Оказалось, что и теперь Фаина Моисеевна работает в редакции, но корректором. Мы пошли в типографию.

Помещение типографии от входного тамбура отделяла стеклянная дверь. Мы подождали, пока кто-нибудь из работников типографии откроет дверь, и попросили позвать Фаину Моисеевну. Эти строки я пишу через 36 лет после описываемого случая, а картина нашей встречи стоит перед глазами, точно это происходит сейчас, сию минуту.

...Скоро появилась стройная, но уже седеющая Фаина Моисеевна, посмотрела в нашу сторону, остановилась и стала пристально вглядываться в меня. Мы, называя ее по имени и отчеству, попросили открыть дверь. Она же все смотрела и смотрела на меня... Наконец дверь открылась, Фаина Моисеевна удивленно и взволнованно вскрикнула: «Это вы, Петр Осипович?!» Потом, немного успокоившись, сказала: «Я не верю своим глазам! Это мираж! Я никак не могу поверить, что передо мной стоит живой Сагоян. Ведь через некоторое время после вашего ареста в 1937 году в нашей газете «Красный шахтер» и в краевой газете «Молот» не раз писали, что вы расстреляны». Чтобы не омрачать нашу встречу, я сказал: «Это значит, что буду жить долго».

Фаина Моисеевна приютила нас у себя, и мы у нее прожили около месяца. Через некоторое время она переехала в Таганрог к своей сестре. Мы с женой ездили к ним в гости. Недаром говорится, что друзья познаются в беде. Когда меня арестовали, многие начали избегать встреч с моей женой. Сестры Коган и Драгицин были единственными людьми, которые приходили к ней и оказывали посильную материальную помощь.

Александр Федорович Рожков и другие

Наша попытка обосноваться в г.Шахты потерпела неудачу. Оказалось, что люди, в первую очередь партактив, продолжали жить страхами 1937 года. Впрочем, у меня самого и особенно у моей жены на многие годы сохранился этот страх, чувство тревоги. Такое настроение было вполне объяснимо. Пока мы были в Шахтах, я часто встречался с хорошо знакомыми старыми членами партии, участниками Гражданской войны, первых трудных лет установления советской власти и со строителями первых пятилеток. Коротко расскажу о некоторых из них.

Александр Федорович Рожков — шахтер, член партии с 1917 года, во время Гражданской войны — командир объединенных отрядов красногвардейцев шахт Александра Грущевского месторождения угля, позже названного Шахтинским. В Гражданскую войну был награжден орденом Красного Знамени, вторым орденом Красного Знамени к 10-й годовщине Октябрьской революции. На гражданке работал в системе коммунального хозяйства.

Стародубцев (имя и отчество не помню) — шахтер, участник Гражданской войны, красногвардеец отряда Рожкова, член партии с 1918 года. Работал заведующим шахтой «Октябрьская революция», второй по величине в районе.

Коробко (имя и отчество не помню) — казак, учитель из станицы Медведовская, что на Кубани. Член партии с 1918 года, участник Гражданской войны. В Великую Отечественную войну в звании капитана дошел до Германии. После войны был директором рабфака.

Тимофеев — матрос Тихоокеанского флота, член партии с 1919 года, участник Гражданской войны, заместитель председателя горсовета г.Шахты.

Михаил Иванович Баев — член партии с 1925 года, в Гражданскую войну был красноармейцем, после войны — директором горного техникума.

Четверо из пяти указанных лиц в 1937 году были арестованы органами НКВД и подвергались таким пыткам, что, слушая их, мои волосы становились дыбом. К счастью, потом их выпустили, и они не попали под суд, что означало бы их верную гибель.

Музу Александровну Гречникову, бессменно работавшую в горкоме партии десятки лет, не посадили, но уволили, и она вынуждена была работать на шахте «Петровская», выбирая породу с ленточного конвейера во время сортировки угля.

Узнав, что в город после реабилитации вернулся второй секретарь горкома, ко мне потянулись и старые члены партии, тоже пострадавшие в 1937 году. Я слушал их печальные рассказы, и мне было больно не только за каждого в отдельности, но и за партию в целом. И не только больно, но и обидно и стыдно. Мое сознание не могло примириться с тем, что все это происходило в Стране Советов, хотя и я был жертвой этой мерзости.

Мой приезд в Шахты у руководства горкома партии и комбината «Шахтантрацит» вызвал шок: руководители не знали, как со мной поступить, что со мной делать. Попытка устроиться на работу ни к чему не привела. Даже вмешательство сына Стародубцева, который был начальником отдела кадров комбината, не помогло. Просить помощи в горкоме считал унизительным делом, так как был убежден, что горком — не биржа труда. Видимо, кому-то я очень мешал, и мое появление в городе было крайне нежелательно. Позже я, конечно, понял, что очень мешал органам НКВД.

...Не дожидаясь решения суда о возвращении нашей квартиры, мы с женой уехали в Москву.

Строители чудо-города Норильска

Хочу коротко рассказать о некоторых членах партии и беспартийных, которые в условиях заключения строили Норильск и не упоминаются в моих воспоминаниях «Начало и строительство Норильска».

Иван Иванович Богатырев — член партии, бывший секретарь одного из райкомов партии Уфы, по профессии каменщик. В 1938 году после недозволенных методов следствия он оглох. В Норильске Иван Иванович работал футеровщиком электролитных ванн. В декабре 1950 года по решению Особого совещания все ранее осужденные на 10 лет тюрьмы и уже отбывшие свой срок были вновь осуждены, на этот раз на вечную ссылку. Такую же ссылку получил и я с закреплением за Норильском. Тех же, кто имел 15-20 лет тюрьмы, отправили отбывать первоначальный срок в тюрьмы. Богатырев был приговорен к 15 годам, и его этапом отправили отбывать срок в Иркутский централ. В 1956 году он был реабилитирован.

С ним у меня произошла интересная встреча. Было лето 1958 года, стояла чудесная погода. По какому-то делу из Ессентуков я поехал в Кисловодск. Когда шел от вокзала к парку, увидел идущего навстречу человека, на лице которого были написаны страдания и боль. Он шел, глубоко задумавшись. Лицо и фигура мне показались знакомыми. Уже пройдя мимо, я решил вернуться и поговорить с ним. Догнав его и извинившись, я сказал: «Простите, ваше лицо мне знакомо» — и услышал в ответ: «Ты что, Сагоян, дурака валяешь, я Богатырев». Мы крепко обнялись, я пригласил его к себе в Ессентуки. Он приехал и рассказал свою историю. Оказалось, что после Норильска он сидел в Иркутской тюрьме около 6 лет. В 1956 году из Иркутской тюрьмы был освобожден и выслан в Карелию в качестве ссыльного.

В Карелии Богатырев несколько месяцев работал каменщиком на строительстве какого-то объекта и жил в общежитии. Оттуда он написал заявление в ЦК КПСС и скоро был реабилитирован. На второй день после реабилитации он уехал на родину. В Кисловодск Богатырев приехал по путевке — лечился в санатории «Кавказ». Он встретился со своей семьей после 18-летней разлуки. Сыну было 5 лет, когда его арестовали, отец увидел его только 23-летним.

Я несколько раз ездил в Кисловодск для встречи с ним, а он приезжал к нам в Ессентуки. Мы долго с ним разговаривали, вспоминали все перипетии нашей жизни и обменивались письмами. Иван Иванович скончался в 1975 году.

Иосиф Михайлович Мгебрашвили — член партии, чекист из Тбилиси. Он получил 10 лет заключения, срок был сокращен на два с половиной года. Во время строительства электролитного цеха при переходе через рельсы бетоновозной железной дороги Иосиф Михайлович споткнулся, а в это время на полной скорости мчалась загруженная бетоном вагонетка. В итоге одну ногу пришлось ампутировать до колена. После освобождения Мгебрашвили стал начальником Металлургстроя. В 1954 году Иосиф Михайлович был полностью реабилитирован, выехал в Грузию, работал начальником строительства высотной гидроэлектростанции на реке Ингури. Недавно я узнал, что Иосиф Михайлович умер.

Владимир Иванович Пилипенко — член партии, железнодорожник. До ареста был начальником железнодорожного вокзала в Краснодаре, получил 10 лет. В Норильске работал на станции Норильск-2, а потом в Дудинке коммерческим агентом железной дороги. В Норильске Владимир Иванович как-то показывал мне два письма из дому. Его 12-летняя дочь писала: «Папа, вышли мне мех песца». Бедная девочка не понимала, в каком положении находится ее отец. Мы уехали из Норильска, а Владимир Иванович еще оставался там. Впоследствии он также был реабилитирован.

Вячеслав Владиславович Сендек — член партии с 1920 года. Инженер-строитель из г.Шахты, потом работал в Красноярске, там же его и арестовали. В Норильске строил электроплавильный цех, а затем стал главным инженером ТЭЦстроя. В лагере он хотел меня устроить дневальным барака, я его поблагодарил и от предложения категорически отказался, предпочитая работать на строительстве рядовым рабочим. Сендек после реабилитации выехал в Новороссийск.

Георгий Сергеевич Доценко — член партии с 1916 года, старый чекист. Один из ответственных работников центрального аппарата НКВД в Москве. В 1938 году был назначен начальником управления НКВД в г.Калинине, там работал, там же был и арестован. Срок имел 15 лет тюрьмы. В Норильске мы с ним работали в одной строительной бригаде. В 1954 году Георгий Сергеевич по ст.58 был реабилитирован, но за превышение власти по другим статьям судимость с него не была снята. Проживание в Москве ему было запрещено. Когда я жил в Ессентуках, держал с ним письменную связь. В 1956 году Георгий Сергеевич работал мастером на одном из кирпичных заводов в г.Серпухове. Во время дежурства на заводе Георгий Сергеевич повесился. Об этом мне сообщил в письме его родной брат Василий Сергеевич Доценко.

Думаю, в этой трагедии роковую роль сыграл отказ жены Георгия Сергеевича от своего мужа. Я этот вывод делаю вот из чего. В августе 1954 года мы с Марией приехали в Москву и заехали к жене Доценко, передали ей его письмо. Она была очень недовольна тем, что мы пришли к ней с письмом. Никаких вопросов о муже не задала и даже не поблагодарила нас. Уже на улице моя жена с возмущением сказала: «Вот какие неблагодарные женщины бывают! Когда ее муж был на ответственной работе, тогда он ей был нужен, а в беде Георгий Сергеевич ей не нужен. Как это гадко!»

А.Б.Крымов — псевдоним. В 1923 году он ЦК Компартии Китая был отправлен в Москву учиться в Коммунистическом университете трудящихся Востока, который имел два сектора: советский и иностранный. Общее число студентов — 1800 человек, из которых 600-700 были коммунистами-подпольщиками из Египта, Греции, Японии, Турции, Персии и т.д. Самая большая группа была из Китая — 200-250 человек. Мне, студенту III курса этого университета, было поручено ректоратом заниматься с иностранными студентами. Крымов был старостой одной из китайских групп. Вот тогда я и познакомился с ним близко. Он уже владел немного русским языком, хорошо знал английский.

Окончив КУТВ, я поехал на работу в Брянск и всякую связь с Крымовым потерял. Однако судьбе было угодно, чтобы мы вновь встретились за тысячи километров от Москвы — в Заполярье, в Дудинке.

В своих воспоминаниях «Начало и строительство Норильска» я подробно описал, как, очистив железнодорожную трассу от снега, наша бригада Грампа в июне 40 года прибыла в Дудинку. В дудинском лагере, проходя мимо пищеблока, я вдруг увидел Крымова в поварском колпаке. Он меня тоже заметил, мы тепло встретились и обнялись. Оказалось, что он работает поваром в столовой лагеря. Крымов после окончания КУТВ по заданию Коминтерна поехал в Китай, вел там подпольную работу, затем ЦК Компартии Китая его командировал в Москву, где он работал помощником Димитрова. На этом посту его и арестовали. В 1954 году Крымов был реабилитирован. Его жена, стенографистка Коминтерна, приехала в Норильск, мы там дружили семьями. Потом и мы, и они уехали.

Крымов в Москве работал в Институте востоковедения научным сотрудником, имел звание доктора исторических наук. О Крымове в статье Н.Н.Тимофеевой под названием «Коммунистический университет трудящихся Востока» сказано так: «Из его стен вышло немало известных востоковедов, таких, например, как ныне здравствующий доктор исторических наук, научный сотрудник ИВ АН СССР, профессор А.Г.Крымов (ГО ШАОТАН)» (журнал Академии наук СССР «Народы Азии и Африки» № 5 за 1979 год, с.34).

В КУТВ учился в иностранном секторе Назим Хикмет. Мы все знали, что молодой человек, высокого роста, с горбатым носом, тайно прибыл из Турции, где его отец был губернатором одного из восточных вилайетов. Этот студент писал стихи. Я не могу простить себе, что, когда из газеты «Кавказская здравница» в 1957 или 1958 году я узнал о том, что в одном из наших санаториев отдыхает Назим Хикмет, я не пошел встретиться с ним.

Федор Михайлович Певзнер — комсомольский работник из Калининской области. Получил 10 лет тюрьмы. Когда его арестовали, ему не было и 23 лет. В Норильске работал диспетчером Металлургстроя, а потом диспетчером управления капитального строительства. После реабилитации в 1954 году Певзнер выехал в Красноярск, откуда родом была его жена Наталья Максимовна Попкова. Он умер в августе 1988 года.

Степан Митрофанович Новицкий (псевдоним). Настоящая фамилия Михайлов. Человек легендарной судьбы. Член партии с 1919 года. Во время Гражданской войны был нашим разведчиком в Румынии, здесь был арестован и приговорен к смертной казни. Благодаря Советскому правительству Новицкий был спасен. В Норильск попал, имея срок тюрьмы 5 лет. В приговоре было написано одно слово: «Шпион». По предложению инженера-электрика Новицкого и его товарищей-электриков на комбинате впервые, если не ошибаюсь, был введен электропрогрев бетона, а затем и кирпичной кладки, что намного ускорило строительство Норильска. В 1954 году он был реабилитирован. Новицкий живет в Риге.

В сборнике 1941-1945 годов «Кузница победы» была помещена интересная статья С.М.Новицкого под названием «Норильские плавки» (М.: Изд-во политической литературы, 1985).

Петр Михайлович Лепешев — член партии с 1919 года. Учился в Москве в Институте красной профессуры, а потом там же преподавал философию. В Норильске он несколько лет был заведующим инструментальной мастерской Металлургстроя. После освобождения по сокращению срока в 1944 году Лепешев заведовал учебной частью заочного отделения Всесоюзного заочного политехнического института в Норильске. Он хорошо знал жену М.Горького Марию Федоровну и много интересного рассказывал о ней. В те годы Мария Федоровна ведала Домом ученых на Кропоткинской улице в Москве. В 1954 году Лепешев был реабилитирован и из Норильска уехал.

Александр Михайлович Божко — член партии, ученый, педагог, был приговорен к 10 годам тюрьмы. В Норильске работал весовщиком на железной дороге. В 1954 году был реабилитирован и выехал в Кисловодск, где стал директором средней школы № 2. Как автор учебника по ленинскому воспитанию школьников и как новатор, Божко был награжден орденом Ленина и золотой медалью им.Н.К.Крупской. Умер в 1987 году.

Передо мной две книги, одна называется «Вечно живой родник» — это сборник статей. Он выпущен в Ставрополе в 1975 году. Сборник начинается со статьи М.С.Горбачева (в то время первого секретаря Ставропольского крайкома партии) «Учиться у Ленина, учить по Ленину». Следующая статья в сборнике принадлежит перу А.М.Божко. Авторы другой книги А.М.Божко и В.В.Макеев. Книга имеет подзаголовок «Из опыта кисловодской средней школы № 2 по обучению и воспитанию школьников на примере жизни и деятельности В.И.Ленина» (издана в Ставрополе в 1965 году).

Мария Викторовна Нанейшвили — жена первого секретаря ЦК ВЛКСМ (с 1929 по 1938 год) Александра Косарева. На Металлургстрое Мария Викторовна работала экономистом в плановом отделе. Скромная, тихая и трудолюбивая, она вечно была занята своим арифмометром. В седьмом номере журнала «Огонек» за 1988 год в статье Анатолия Головкова «Не отрекаясь от себя» рассказано, как были арестованы А.Косарев и его жена. Об этом Мария Викторовна говорит так: «Я уже провожала Сашу, одетого, стоявшего под конвоем, когда в гостиной заметила наркома НКВД. «А ну, ее тоже возьмите», — крикнул Берия». После ареста семьи Косаревых осталась их шестилетняя дочь Лена, которую воспитала ее бабушка. Когда дочь выросла, окончила среднюю школу, в институт ее не приняли и сослали в Дудинку, где после второго ареста находилась ее мать Мария Викторовна. В августе 1988 года по Всесоюзному телевидению транслировали торжественный спуск на воду морского судна, которому присвоили имя Александра Косарева. На митинге по этому случаю выступала дочь Косарева. В том же году через адресное бюро Москвы я узнал адрес Марии Викторовны и ее дочери. Написал письмо. На первое письмо она не ответила, оказалось, что в это время была в больнице. Тогда я написал второе письмо, на которое получил ответ с домашним номером телефона. Я тут же заказал Москву и рад был услышать голос Марии Викторовны через 30 с лишим лет.

Павел Викторович Нанейшвили — родной брат Марии Викторовны. До ареста работал секретарем Копыльского райкома партии в Белоруссии. В Норильске мы оказались в одной строительной бригаде и крепко подружились. Это был веселый, неунывающий человек, что благотворно сказывалось на настроении и работе всех членов бригады. В 1991 году я получил письмо от его сестры Марии Викторовны с печальным сообщением, что несколько лет назад Павел Викторович скончался.

Леонид Артемьевич Пода получил 10 лет лагерей. В 1937 году окончил Московский инженерно-строительный институт. В конце ноября того же года была назначена защита его дипломной работы. Однако такой волнующий и вместе с тем счастливый день для любого студента был сорван. 6 ноября 1937 года, когда вся семья сидела за праздничным столом в честь 20-й годовщины Великого Октября, нагрянули трое работников НКВД и арестовали его отца, члена партии с 1906 года, работника КПК при ЦК ВКП(б) Артема Пода, и мать, прихватили и их сына — Леонида Артемьевича. Так без пяти минут инженер Леонид Пода, пройдя суровую школу тюрем и этапов, оказался в Дудинке.

Время было весеннее, и только что сданная в эксплуатацию узкоколейка от Дудинки до Норильска, частично проложенная по снегу, не работала. И потому молодому арестанту (тогда ему шел 23-й год) пришлось по этапу все 112 километров пройти пешком.

В Норильске Леонид Артемьевич работал прорабом на строительстве временной электрической станции, а потом 16 лет был главным инженером Горстроя. На этой должности в 1956 году он был реабилитирован, в том же году узнал о гибели отца в 1937 году.

Последние годы Леонид Артемьевич живет в Кисловодске и всегда, как и все норильчане того времени, с чувством печали и патриотической гордости вспоминает о годах, проведенных в заполярном городе, где в каждом здании, на любом метре улицы есть и его труд...

Этот список невинно осужденных, работавших в Норильске, я мог бы продолжить. Только в моем личном архиве таких фамилий более 100. Однако и этих имен достаточно, чтобы показать, как при культе личности Сталина расправлялись с лучшими представителями партии и народа.

Воздадим должное этим и тысячам других коммунистов и беспартийных товарищей, высоко державших свои головы и сумевших в труднейших условиях сохранить честь и совесть советского человека и построить город Норильск.

Поездка в Павлодар

Итак, мы с женой снова в Москве. От знакомых норильчан я узнал, что бывший начальник Жилстроя Норильска Латышев назначен начальником большого строительства в Казахстане и подбирает себе работников. Я узнал номер его домашнего телефона, созвонился и встретился с ним, разговорились. Латышев предложил мне поехать на новое строительство. Я дал согласие участвовать в строительстве комбайнового завода, потом перепроектированного в тракторный завод. Быстро оформив командировочные документы, мы с женой поехали в Павлодар.

Нам предстояло жить в голой степи, в 15 километрах от большой деревни, каким тогда был город Павлодар, и строить огромный завод. Пришлось после сорокаградусного мороза Заполярья привыкать к сорокаградусной жаре Казахстана. Однако нам повезло, и даже очень, поскольку в Павлодаре строительство велось ведомством НКВД, как и в Норильске, мне были сохранены все льготы Заполярья, что имело для семьи немаловажное значение. Поездкой в Павлодар закончилась еще одна эпопея нашей жизни, полная кипучей трудовой и общественной деятельности, драматизма и зигзагов. Все это с честью и мужеством выдержала мой верный друг и жена Мария Яковлевна Сагоян. Пусть эти слова будут эпитафией от мужа на ее свежей могиле, члена партии с 1921 года, делегата XVII съезда партии, Петра Осиповича Сагояна.

Ессентуки. 1991 г.

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."