Много лет храню в своем архиве тонкую тетрадочку с надписью на обложке: «ЗДЕСЬ ПИСЬМА МАРУСИ ЛУЦАК». Я никогда не знала лично эту женщину. Просто однажды услышала о ней от Нины Фоминичны ОДОЛИНСКОЙ — бывшей узницы норильских лагерей. Маруся Луцак была ее лучшей подругой и в лагере, и после освобождения, и в годы ссылки, и после реабилитации обеих «за отсутствием состава преступления». Судьба не раз разлучала их, но с помощью писем они упорно искали друг друга и находили вновь.

Их переписка продолжалась до середины 90-х годов прошлого века.

Как раз тогда я и познакомилась с Н.Ф.Одолинской (это произошло в Москве, на первой совместной конференции бывших узников советских и фашистских концлагерей). После конференции Нина Фоминична пригласила меня часть отпуска провести у нее в Одессе. Ей хотелось подробно расспросить меня, газетчика, о Норильске сегодняшнем и показать свою недавно законченную рукопись о годах неволи: Одолинская в юности побывала и в немецком плену, и в советских лагерях (7 лет — в Норильске, 3 года — в Воркуте).

Конечно, я согласилась, и вскоре на две недели мы с дочкой сняли комнату в ее скромном домике на окраине, в окружении старых яблонь. То лето было ненастным: то и дело моросил дождь, а ночью было слышно, как яблоки со стуком падали на крышу домика и скатывались наземь. По вечерам, после прогулок по паркам и набережным Одессы, уложив маленькую дочку спать, я слушала рассказы Нины Фоминичны ней, о ее подругах и друзьях. Каждая рассказанная история казалась жуткой, невероятной — как же мало мы знали тогда (да и сейчас много ли больше?) о первостроителях «жемчужины Заполярья», о засекреченном лагерном прошлом Норильска. Я задавала множество вопросов, переспрашивала, пыталась во всем разобраться.

— Осенью 1945 года нас, каторжанок, привезли на 102-й километр строить аэродром Надежда, поселили в брезентовых палатках — «стены» хлопали на ветру, а пола не было, — негромко рассказывала Нина Фоминична. — Умываться конвой водил нас партиями к ручью...

— Постойте, кто такие каторжане? Они тоже были в Норильске?

— Конечно. Тысячи каторжан — мужчин и женщин! В 1945-м в Норильск привезли два этапа каторжанок. «Изменниц Родины» и «пособниц врага» помиловали — вместо высшей меры наказания, то есть расстрела или повешения, молодым женщинам, девушкам давали огромные лагерные сроки, чаще всего 20-25 лет каторжных тяжелых работ (КТР). Таким образом каждую из нас лишили будущего, семьи, любви... В каторжном лагере на что-то могли еще надеяться мужчины, если выживут после 25 лет наказания. А женщины? Почти ни у кого после освобождения не сложилась семья, почти все одиноки, бездетны, так же как и я...

О том, что в Норильске были каторжане, я тогда услышала впервые. Собственно, журналисты любой подневольный труд привыкли именовать каторжным, то есть тяжелым, невероятно трудным для заключенных. Но были, оказывается, среди наших лагерников и самые настоящие каторжане, ведь советская власть в 1943 году восстановила каторгу, отмененную Временным правительством еще в марте 1917 года.

В то же лето в Государственном архиве РФ я нашла материалы о том, что Норильлаг принял первые этапы каторжан (практически одновременно с воркутинскими и дальневосточными лагерями) еще до окончания Великой Отечественной войны. Это были «безнадежные» заключенные, не имевшие права на амнистию или поощрения за добросовестную работу, носившие номера, кандалы и полосатую одежду, как на царской каторге. Им запрещался даже такой «легкий» труд, как, например, шахтерский, — ведь под землей тепло, а каторжан обрекали на самые физически тяжелые работы, и обязательно на «открытом воздухе». Например, женщины-каторжанки добывали щебень со дна тундровых озер и тачками вывозили на погрузку в вагоны. Они были обязаны трудиться при любой погоде и не имели права на актировки. К тому же их рабочие смены были длиннее на час-два, чем у обычных заключенных. Каторжан помещали в дальние закрытые лагеря, запретив общение не только с вольным населением, но даже с другими заключенными. Им не полагались книги, газеты, журналы, радио, запрещались переписка с родными и даже хранение собственных фотографий...

Слушая рассказы Нины Фоминичны Одолинской, я пыталась понять: за что их подвергли такому суровому наказанию, за что называли «особо опасными государственными преступниками» и «пособниками фашизма»? Даже в 1990-х годах все мы были уверены, что «у нас зря не посадят». Что-то должно было скрываться за этой статьей — 58-1«а», какая-то конкретная вина? Нина Фоминична усмехнулась:

— Вывезти в Германию должны были маму, ее фамилия стояла в списке. Вместо нее поехала я. Потом в контрразведке 4-го Украинского фронта в моем деле записали: «В Германию поехала добровольно, значит, налицо измена Родине». Там, в концлагере, после неудачного побега я тоже «добровольно» дала согласие учиться в немецкой школе разведчиков-пропагандистов. Ради чего? Хотелось вернуться на Родину любым путем. После окончания немецкой школы с ребятами из группы договорились, что сразу после переброски за линию фронта явимся в «Смерш». Так и сделали. Только на Родине нам не поверили. Меня осудили как «немецкую шпионку», приговорили к высшей мере наказания, а затем расстрел заменили 20 годами каторги...

— А у ваших подруг тоже статья 58-1«а»? За что их судили?

— Многие украинские девушки жили на оккупированной немцами территории, по понятиям чекистов, это тоже «измена Родине». Некоторые, особенно из западных областей, были подпольщицами, помогали освобождению своей земли от оккупантов. Они боролись за независимость Украины. Вот за это мою подругу Марусю Луцак судили как члена Организации украинских националистов (ОУН). В чем обвинили? Якобы она хотела взорвать какой-то важный объект. На самом деле она, убегая при аресте, себе под ноги бросила гранату, чтобы не попасть в руки чекистов живой, но граната почему-то не взорвалась, и ее схватили. Маруся — бандеровка. Вы знаете, что в этом движении было два крыла: те, кто применял оружие, и те, кто боролся словом и считал террор недопустимым? Так вот она из тех, кто был против вооруженной борьбы с врагом. При аресте не растерялась — назвалась чужим именем, поскольку случилось все это в соседней области, где ее никто не знал.

— Но я не понимаю, зачем она назвалась чужим именем?

— Да чтобы не навлечь беду на своих родных, чтобы их не тронули. Тогда ведь было так: родителей, сестер, братьев арестованного отправляли в ссылку, имущество описывали, чтобы конфисковать. Ради своих родителей, младших братьев и любимой сестренки она это сделала.

— А как же потом — в лагере и после?

— Молчала. Хранила свою тайну. Правду о ней чекисты так и не узнали. Она и в 6-й зоне Горного лагеря жила под чужой фамилией, и в Озерном лагере, и в Мордовии в ссылке, и после освобождения паспорт ей выдали на имя Марии Ивановны Луцак.

— Удивительная история... И до сих пор она живет под чужим именем? Ваша подруга придумала его или существовала какая-то Маруся Луцак на самом деле?

— Кажется, настоящая Маруся Луцак умерла или уехала куда-то очень далеко...

Елена Юрчинская и подруга Елены Мария Луцак, чье имя Е.Юрчинская носила 48 лет. 1943 г.

В один из вечеров Н.Ф.Одолинская принесла сохранившиеся письма своей подруги. Я попросила прочесть два письма из Дубравного лагеря — туда Марусю Луцак отправили после норильского восстания 1953 года с этапом активных участниц событий (а Нину Одолинскую еще раньше, в 1952 году, перевели в Воркуту, и девушки надолго потеряли друг друга, но все же письма отыскали адресата). Маруся писала по-украински, тексты переводила и комментировала Нина Фоминична Одолинская, а я записывала в тонкую тетрадку:

«Дорогая Ниночка, ты меня очень обрадовала своим письмом. Я не надеялась, что открытка, которую я послала твоей матери, дойдет, так как не была уверена, верно ли запомнила адрес. Прошло немного лет, как мы расстались, но они принесли так много перемен в наши жизни! Мне интересно знать о тебе все до подробностей: осталась ли ты такой, как была? Знаю, что пережитое оставляет свой отпечаток, но многое зависит от обстоятельств и окружения, — люди меняются. Очень хотела бы тебя видеть, с тобой наговориться. А мне есть что рассказать, но вместить в эти несколько страниц письма можно так мало, даже не знаю, с чего начать писать.

Ты спрашиваешь, как я очутилась здесь? После 1953 года, после всего пережитого, которое отразилось на всей моей семье, отправили нас на Тайшет, а через девять месяцев сюда, в Мордовию. Рада, что вырвалась из старого места, из Норильска, потому что там было невыносимо, больно жить по-старому и мириться со всем этим. Там, где все пережито, там тяжелее, так как напоминает о том, что все продолжается по-старому, а мы бессильны. Люди все остаются людьми и из-за маленьких облегчений в их судьбе забывают об основном. Ниночка, не знаю, можешь ли ты меня понять, это зависит от того, знаешь ли ты про меня и мою семью. Рада, что мы связались, надеюсь, что сейчас молчания между нами не будет. Я долго ждала, что ты дашь о себе знать, а потом уже потеряла надежду.

...Теперь о наших всех. Сюда приехало нас много, но потом всех разбросали в разные места. Со мной тут Билык, Липаньска, Василишина, Омельян, Туманьска, Заячкивська, Голуб, Петращук, Тещук, Лугичко — всех не перечислить. Многие разъехались домой вольными из нашего давнего «колхоза» (Норильска), уже где-то человек 60. Все они по-своему живут, большинство там выходят замуж. Некоторые и отсюда уехали домой: Заречиньска (отправили на высылку к родителям), Степанюк (Мария, бригадирша), Жишко Верочка. («Наша каторжанка, Прапорщица — так девушки ее называли зато, что она сняла черный флаг восстания и спрятала, чтобы не отдать солдатам. Вера была потом на вольной высылке в Красноярске, писала Марусе», — прокомментировала Н.Ф.Одолинская.)

...Из моих ближайших подруг со мной тут Аврамчук Маруся, а самая для меня сейчас близкая — одна знакомая еще с воли, Ира, встретились мы с ней тут после десяти лет разлуки, живем, как сестры. Других подруг навещаю по воскресеньям. Все пережитое собрало нас в одну семью, вместе празднуем все праздники, всегда сходимся попеть и повспоминать о пережитом.

А в общем-то все надоело до невозможности. Большинство работает здесь в швейных цехах. Меня выручила и спасла от этой работы сломанная рука да палец-калека. («Руку поломали ей во время подавления забастовки, да так и повезли в тюрьму, затем переправили этапом в Красноярск и Тайшет, и тоже без врачебного осмотра», — снова прокомментировала Нина Фоминична Одолинская.)

Я даже рада, что так случилось, — не хотелось садиться за машинку и становиться ее рабом. А так я хожу за зону и бываю на разных работах. Теперь сеем морковь, свеклу и т.д. Хоть иногда тяжело, да на свежем воздухе, и тут никто не стоит над тобой. Работаю по силе своей, выполнять норму сейчас уже не могу и не думаю.

Вся радость для меня — это почта, которая у меня очень богата. Пишут изредка из Коломыи. Связалась и с сестричкой Славой, от нее письма получаю часто. Она продолжает находиться в Магадане. Работа тяжелая, но она здорова и хорошо держится, из писем вижу, что бодрее меня. Я сдаю, пала духом, не отношусь к пессимистам, но так часто впадаю в какую-то апатию — ничего абсолютно не хочется и все немило. Немного плаксой стала.

Ниночка, когда же вырвемся из этого туго завязанного мешка?!

Буду ждать от тебя письма, что тебе интересно и про кого — спрашивай. Меня называют Информбюро — со всеми держу контакт и про всех знаю. Жду, что напишешь. Целую тебя крепко, моя незабываемая Нинуся, и желаю скоро оставить чужбину и отправиться в гости к своей старой матусе. Прощай. Маруся».

Как много нового рассказали мне эти строчки об участницах норильского восстания и о самой Марусе Луцак! И как жаль, что я не поехала тогда повидаться с этой удивительной женщиной, ведь Н.Ф.Одолинская готова была сообщить мне и адрес своей подруги, и ее настоящее имя. Но отпуск заканчивался, пора было нам с дочкой возвращаться в Норильск.

Я не ведала еще, что буду долго хранить тонкую тетрадочку с надписью на обложке: «ЗДЕСЬ ПИСЬМА МАРУСИ ЛУЦАК». А ее история получит продолжение в 2003 году, когда в одной из московских библиотек я, листая украинские газеты и журналы, встречу знакомую фамилию, прочту письмо настоящей Маруси Луцак из Аргентины и узнаю, что прожившая 9 лет под чужой фамилией бывшая норильская каторжанка вернула себе подлинное имя — Елена Остаповна Юрчинская, по-украински Олена Евстахиевна Юрчинская. С этим именем она, правда, прожила недолго и после смерти была похоронена на Украине, в родном городе Чорткове Тернопольской области, где есть теперь улица Юрчинских и культурный центр в их бывшем доме. Так пожелала она в своем завещании, опубликованном в газете «Голос народа» (г.Чортков) 9 апреля 1994 года:

«Дорогие чортковчане! Я, Юрчинская Олена-Корнелия Евстахиевна, бывшая жительница города Чорткова, политзаключенная большевистского режима в 1944-1955 годах, обращаюсь к вам, гражданам моего родного города.

Я — единокровная представительница семьи Юрчинских, которая дожила до сегодняшнего дня. В разные годы умерли моя мать Мария Юрчинская (из рода Бахталовских), старший брат Софрон, Богдан. Погибли трагически в борьбе с большевистскими захватчиками сестра Надя, братья Юрий, Роман. От болезни, нажитой за время 10-летнего пребывания в сталинских тюрьмах и лагерях, оборвалась преждевременно жизнь моей младшей сестры Мирославы. Вывезенный в 1941 году в Сибирь, погиб в ссылке отец Евстахий (Остап) Юрчинский. После 11-летнего пребывания за колючей проволокой я, Олена Юрчинская, поселилась в городе Львове. Я добилась реабилитации и возвращения своей подлинной отчей фамилии, потому что с момента ареста аж до 1992 года жила под чужой фамилией и именем.

Дорогие мои земляки! Чужаки, которые дважды приходили на землю моих родителей, в 1941 и 1944 годах, не только уничтожили моих родных и не только искалечили судьбы остальных членов семьи. Они создали такие страшные условия, такие крючкотворные законы и такую бесчеловечную мораль, что до сегодняшнего дня справедливость и человечность понапрасну ищут себе пристанища, как те бездомные сироты...

Из-за названных причин жена моего брата, погибшего руководителя ОУН Юрия Юрчинского, пани О.Юрчинская, не может доживать свой век в старенькой отцовской хате в городе Чорткове. По этим же причинам я не в силах, как наследница своего отца, вернуть имущественное право на дом, где я проживала до 1944 года со своими родными в городе Чорткове, на улице Школьной. Между тем возвращение отцовского имущества, которое по законам справедливости мне принадлежит, не является важным для меня само по себе. Моя цель — передать это здание в распоряжение городских властей. Подтверждением серьезности моего намерения служит завещание от 16 июля 1992 года, переданное Чортковской городской раде. Я готова сделать поправки, уточнения в завещании относительно характера использования здания, о котором идет речь. Дом Юрчинских должен использоваться для гражданско-культурных потребностей города (например, для деятельности Союза украинок, товарищества «Просвет», для музея ОУН и так далее). Приоритетное право на часть дома Юрчинских должно принадлежать отделению Союза украинок имени Нади Юрчинской.

В память о членах моей семьи, отдавших жизни и бескорыстно служивших Украине во имя национальной идеи, которой я тоже посвятила себя с юных лет, обращаюсь к неравнодушным гражданам Чорткова, представителям органов власти, специалистам права, общественности, духовным деятелям с просьбой помочь осуществить мое намерение.

Олена ЮРЧИНСКАЯ».

Тайну имени, которое столько лет носила Елена Юрчинская, раскрывает письмо настоящей Марии ЛУЦАК-ПРОКОПОВИЧ редактору газеты «Голос народа» (апрель 1996 г.). На двух фотографиях — Оленки Юрчинской и Маруси Луцак в детские годы — видно, как внешне похожи были эти девочки. А в строчках письма из далекой Аргентины присутствуют и скорбь об умершей подруге детства, и грустные воспоминания о Родине, и слова любви к той, которая скрашивала долю сироты в монастыре:

«...Расскажу Вам кое-что из своей биографии. Кто такая Мария Луцак, можно было бы ответить одним лишь словом — это маленькая, незаметная девочка, сиротка без роду и судьбы, которая не знала своих родителей и воспитывалась в сиротстве в монастыре Святых Василиянок. Но эта девочка имеет свою историю жизни, хоть и не богатую блестящими событиями, но все же историю, которая в определенный период жизни тесно связана была с покойной Оленкой. Родители мои умерли, когда я была совсем маленькой, отца вообще не помню, а маму представляю на катафалке в бронзовом платье — этот образ так врезался в мою память, что я потом всю жизнь не любила бронзовый цвет и никогда его не носила. Это было в Золочеве, меня забрали в монастырь Святых Василиянок, и там я прожила некоторое время.

...Поскольку за нас платил наш великий митрополит Шептицкий и нашу судьбу мы сами не решали, то однажды нас, сироток (которые были все печальны, безрадостны), перевели во Львов, в монастырь Святых Василиянок, которые вели Захоронкарский семинар, чтобы мы приобрели практику, получили специальное образование, которое пригодится в жизни больше, чем гимназическое. И там же в первый год учебы я познакомилась с Оленкой, которая по призванию пошла учиться в Захоронкарский семинар. Оленка была сирота по маме, но имела отца, сестру, брата. Отец был адвокатом в Чорткове и в то время, можно сказать, богатым человеком. С Оленкой мы подружились сразу, с первого дня нашего знакомства, и оно постепенно превратилось больше чем в дружбу, мы как будто стали родными сестрами.

На время каникул Оленка брала меня к себе в Чортков, где я узнала ее отца, сестру Надю, брата Юрия. Здесь я впервые ощутила, что имею семью, что я не круглая сирота. Оленка была мягкой натурой, имела доброе, щедрое сердце, а при этом была великая патриотка. Должно быть, еще в семинарии она вступила в члены ОУН, так же как ее брат и сестра. Она была отважной и не раз подвергала свою жизнь опасности, а когда я ей сказала, чтобы берегла себя, то она с усмешкой ответила, что хочет работать ради Украины, как ее брат и сестра. Как я говорила, Оленка была очень доброй и чуткой к людской беде, она помогала нуждающимся сиротам, а мне не раз одалживала свою лучшую одежду, чтобы я могла пойти на школьные развлечения и немного разнообразить свое грустное и безрадостное житье.

Уже после окончания семинара, на каникулах, в ее доме я познакомилась с таким же честным и патриотично настроенным юношей Романом Прокоповичем, который стал моим мужем. В ее доме справили нам свадьбу, где она и ее сестра были моими подружками, а ее отец заменил мне отца. Когда родился мой сын, я из любви к их семье назвала его Юрием — именем Оленкиного брата. Благодаря Оленке, которая любила путешествовать, я узнала Крылос, Гошив и другие святые места, где есть чудотворная Божья Матерь, а также наши чудные Карпаты. Мы всюду путешествовали пешком группами. Проводником нашим была Оленка.

Последнюю весточку о ней я имела в 1944 году. Мне рассказали, что большевики поймали Оленку с гранатой в руке, которую она хотела кинуть на объект МГБ, и, кажется, ее убили. С того времени я молилась за ее душу. Благодаря Вашему посредничеству я с нею снова завязала контакт. Ее письма, в которых она рассказала про свою жизнь, а также история ее жизни, описанная в газете, наполнили мою душу великой скорбью, но все же какая-то искорка радости пробивалась в душе — ведь мое скромное имя спасло ее от расстрела. Это, может быть, единственная, хоть и нечаянная моя плата за ее доброе сердце, ее безоглядную щедрость ко мне в дни нашей молодости...

Маруся с семьей».

Кое-какие детали о послелагерной жизни Елены Юрчинской добавил очерк Андрея Базалинского из той же газеты «Голос народа». Бывшим каторжанам было очень трудно вернуться на родину: не прописывали, не давали работы. По законам советского времени им нельзя было находиться в приграничной зоне. Но домой стремились все, соглашаясь на любую работу. Андрей Базалинский пишет: «Мария Луцак зарабатывала на кусок хлеба тем, что травила мух на помойках (какую еще работу она могла получить от «вызволителей», выйдя из-под стражи?). Потом удалось поступить в музыкальную школу (она имела кое-какие начальные знания и умения еще с довоенной жизни Олены Юрчинской), позднее окончила Дрогобычское музыкальное училище и работала до пенсии на преподавательской работе, передавая знания молодежи». Я прикинула, сколько лет ей могло быть, когда она поступила в музыкальное училище: арестована в 23 года, в 1944 году, из лагеря освободилась в 1955-м, дальше ссылка, безуспешные попытки вернуться на родину, борьба с мухами на помойках... И наконец возвращение в мир музыки — примерно в сорок лет или того больше. Поразительное мужество и стойкость, удивительный характер, необыкновенная любовь к родине и ее культуре!

С особенным интересом читала в очерке Андрея Базалинского все, что рассказывала Маруся Луцак о каторжном лагере в Норильске и восстании политзаключенных в 1953 году, в котором она, судя по всему, активно участвовала. К сожалению, этому событию посвящено мало строк, главным образом рассказывается о штурме женской зоны военными и пожарными в ночь на 7 июля и подавлении сопротивления: «...вошли в зону войска и пожарники в своем снаряжении. На девчат обрушились сильные струи воды из брандспойтов. Струи воды сбивали с ног, но девчата стояли над рвом сплошным строем в несколько рядов, сменяя друг друга, а кто-то даже, сорвав с крыши брезент, использовал его как своеобразный щит. После такой «водоподготовки» на безоружных девчат кинулись солдаты с шомполами. Били нещадно куда попало. Многие падали от ударов и оставались лежать, всех остальных оттесняли в противоположный край зоны.

Даже в такой трагической ситуации запомнился комичный момент. На центральном бараке во время забастовки был поднят черный флаг. Добравшись до барака, солдаты хотели его сорвать, и один из них забирался по лестнице на крышу, а девчата, схватившись руками за его сапоги, повисли на нем и весом своего тела тянули его вниз. В результате нас всех выгнали за зону, в тундру, где мы, мокрые, усталые, окруженные войсками, попадали на землю...»

И ни слова о том, что в эту ночь при штурме зоны Марусе Луцак сломали руку и покалечили палец, ни слова о Марийке Нич, которая сумела уронить лестницу и за это была избита солдатами, ни слова о Прапорщице — Верочке Жишко, которая спрятала флаг восстания и на себе вынесла его из зоны каторжанок... Великая скромность или великое умение хранить тайны до поры, когда можно будет рассказывать о деталях?

Помнится, на той конференции в Москве, где мы познакомились с Н.Ф.Одолинской, один из бывших норильских заключенных читал стихи:

О люди, люди с номерами!
Вы были — люди, не рабы!
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы...

Теперь строчки эти постоянно в моей памяти связаны с гордым обликом и трагической судьбой бывшей норильской каторжанки Маруси Луцак — украинской патриотки Елены Остаповны Юрчинской.

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."