Родилась я в крестьянской семье в селе Любинь Великий Львовской области в 1925 году, там же окончила семь классов польской школы, а потом поступила в украинскую торговую гимназию во Львове. В 1940 году, 15-летней, стала членом молодежной организации украинских националистов (ОУН).

Когда началась Вторая мировая война и к нам пришли немцы, я вернулась в свое село. Тайно проводила занятия с девчатами в Любине Малом, выполняла обязанности связной (мой районный руководитель — Иван Магоцкий, псевдоним Гонта), а также задания Петра Марутяка из службы безопасности.

Я устроилась продавцом в магазин-кооператив, это было удобно для подпольной работы. Ко мне довольно часто приходили и домой, и в кооператив разные хлопцы и девчата из Комарно, была среди них и Ярослава Стецько (об этом мне рассказывал много лет спустя, когда приезжал из Америки, мой бывший руководитель Иван Магоцкий).

Однажды ночью в 1943 году (я как раз уехала по заданию в Самбор) немцы арестовали отца и мою старшую сестру, а приходили за мной. Рано утром я приехала поездом, но меня встретил брат и предупредил, что домой возвращаться нельзя. Так я оказалась в подполье, где продолжала оставаться до 1947 года, до моего ареста.

В сентябре 1945 года погибли два брата — Петр и Василий Марутяки, а также Степан Бусько и другие. С начала 1946 года ряды оуновцев значительно поредели. Все труднее становилось скрываться в селах, люди уже не принимали нас в хаты. Деваться было некуда. Я вынуждена была уехать во Львов. Сама себе пробивала дорогу.

Ко мне не раз приезжала моя сестра Мария — тоже подпольщица. В последний свой приезд привезла листовки (часть их я смогла реализовать — раскидала в церкви Святого Юра, а часть спрятала, их потом нашли домашние, но об этом они мне рассказали уже после моего освобождения). Мария тогда оставила у меня свой пистолет — его при обыске обнаружили чекисты. Меня арестовали 4 февраля 1947 года. Пришла я вечером домой, а они уже там.

Арестована была и моя квартирная хозяйка Ирина Степановна Вонс, но ее скоро выпустили: мы обе твердили (у нас с нею была заранее такая договоренность), что якобы мы случайно познакомились в магазине и она взяла меня к себе помогать по дому.

Меня сразу отвезли в КПЗ. Условия в камере — голый пол и параша в углу, вот и все удобства. Я ложилась на пол на одну половину плаща, а другой укрывалась. Хлеба давали по 200-300 граммов в день, суп — вода с крупой в миске без ложки.

Мой первый следователь, Абрамов, говорил по-русски. Бил меня так, что я потеряла сознание вечером, а в себя пришла только утром. Очнулась на папках с бумагами под головой. Я не признавалась, что я — Яхницкая. Но он подвел меня к карте, показал мое родное село Любинь и еще приводил какие-то аргументы. Я поняла, что сопротивляться незачем, что они знают, кто я и откуда, к тому же при аресте нашли пистолет. Тогда я сказала все о себе и призналась, что являюсь членом ОУН. Старалась говорить так, чтобы никого не подвести и не выдать тех людей, у которых скрывалась: якобы я все делала в одиночку, а до этого (выдумать пришлось) находилась в Германии.

Они не верили, что я одна, что никакой группы нет. Меня даже водили на базар — может, я там кого увижу или кто-то узнает меня. Правда, попался один знакомый (видела я его один раз, он встречался с моей сестрой Марией, как видно, его интересовало, где она). Но я ему только сказала: «Я вас не знаю». Моя сестра Мария тоже находилась в тюрьме — я услышала и узнала ее голос, когда конвой вел арестованных по коридору.

Протоколы допросов я читала и подписывала. Через неделю, а может, и больше меня перевезли в тюрьму на Лонцкого. В камере было еще три женщины. По сей день не могу забыть Анну Александровну Стецько. К сожалению, в живых ее уже нет. Мы встречались не раз с этой женщиной нелегкой судьбы: она после 10-летнего срока заключения жила в Караганде, где закончила наконец прерванное обучение и получила диплом врача. Арестовали ее студенткой Львовского медицинского института. Вернуться на родину ей удалось с большими трудностями. Во Львове она работала врачом в туберкулезной лечебнице.

В камере постоянно хотелось есть, потому что никто из нас не получал передачу. Один раз был для нас праздник, когда дежурный Женя принес мешочек сухарей.

Потом меня перевели в основной корпус. Новый следователь Самсонов все допытывался да выспрашивал, как это так, почему я по делу прохожу одна. Раз ударил так, что у меня сразу началась рвота. Больше не бил, а стал вызывать на допрос с вечера и держать по стойке «смирно» до утра. Ни о чем не спрашивал: брал на измор.

С неделю так все продолжалось, а может, и больше. Днем в камере спать не разрешалось, хотя девчата пытались меня выручать. Чтобы я хоть чуть-чуть подремала и дала себе отдых, клала им голову на колени, будто у меня что-то ищут в голове. Бессонница отнимала все силы, я очень устала, изнемогла.

Изнуренная и физически, и морально, я решила покончить с собой. Утром, когда меня с допроса привели в камеру, я порезала вены на левой руке и засунула ее в баночку с водой, чтобы кровь не сворачивалась. Помню только, что стало мне тепло, хорошо, вспомнила я всех родных, мысленно попрощалась с ними и словно провалилась куда-то.

Прозвучал сигнал «Подъем», и девчата проснулись. Я не встала, а лежала в крови. Кто-то из них потом рассказывал, что, когда меня приводили в чувство, я кричала: «Жить не хочу!»

Увезли меня в больницу, там дважды делали переливание крови. Около меня дежурил конвой, я ни с кем не говорила. Но медсестра, когда ставила градусник, шепнула, чтобы я написала записку кому-нибудь из знакомых, принесла мне листок бумаги и карандаш. Я написала записку, и она дала знать знакомым, где я и что со мной, но ко мне никто не пришел. Скоро меня забрали опять в тюрьму, хотя я еще и сидеть самостоятельно не могла, когда везли, я наваливалась на конвойного.

Поместили меня в больничную камеру, где находились женщины с детьми и одна раненая (нога в гипсе). Помню только одну женщину с ребенком, Марийку Дембицкую (ныне — Вовк), теперь мы с ней время от времени встречаемся на собраниях областной организации политзаключенных.

Следователь скоро, без лишних вопросов, закончил мое дело, и меня осудили по статье 54-1«а» и 54-11 на 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах. Судил меня военный трибунал, насколько помню, заседал здесь же, в тюрьме на Лонцкого. Процедура была недолгой: зачитали обвинение, я себя признала виновной, а от последнего слова отказалась — сказать было нечего. Я была рада, что все закончилось. Но на самом-то деле все только начиналось...

В пересыльном лагере во Львове я снова попала в больницу: началось кровохарканье. Меня поместили в туберкулезное отделение. Там я пролежала недолго, потом стала работать санитаркой, но заболела желтухой. Гепатит тогда еще не считали инфекционным заболеванием, и эти больные находились вместе с остальными.

На пересылке я получила передачу, ее принесли незнакомые люди (кое-что из одежды, обувь и продукты), они же привели на свидание мою младшую сестру Ганну. К тому времени репрессии разбросали всю нашу семью: 77-летнего деда вместе с дочерью и ее семьей сослали в Прокопьевск, отец ушел в подполье (арестован в 1949 году), брат Иван скитался по селам, помогал хлопцам в лесу, а потом уехал в Николаев на судостроительный завод, мама с тремя малыми детьми жила в чужих хатах — нашу забрали, вселили других жильцов, ригу спалили, а конюшню разобрали. Сестра Мария, как сказали мне позднее, погибла, и неизвестно, где ее могила.

В конце лета 1948 года меня отправили этапом в Норильск. Там уже было холодно, лежал снег. Жили в бараках с двухэтажными нарами, где посредине стояла печь, за печью — большой стол с лавками. Это было 6-е отделение Горного лагеря. Кроме бараков для проживания узников в зоне были оборудованы еще амбулатория, кухня, дрожжеварка, сушилка для одежды и валенок, баня, клуб, дом, где содержались дети, больница — в таком же бараке с такими же нарами, только один корпус был с койками. При больнице было еще отделение для ослабленных больных — дистрофиков, оно называлось ОП (оздоровительный пункт).

Я работала сначала регистратором в амбулатории, потом медсестрой в больнице. Остальные женщины ходили на строительство, кайлили траншеи в вечной мерзлоте. Лишь некоторые имели должности в жилой зоне лагеря: в администрации, на кухне, в дрожжеварке, больнице, доме для детей, бане, сушилке. Была также бригада портных, насколько помню, она тоже находилась внутри лагеря.

«Бытовики» здесь не хозяйничали — их было мало. Основная масса политзаключенных была с Украины, но были также литовки, латышки, эстонки, россиянки, татарки, грузинки, финки и женщины других национальностей. Забор отделял от нас зону каторжанок.

Имелся и карцер, я сама провела в нем трое суток. Попала туда за то, что вечером, когда относила списки освобожденных от работы больных в планово-производственную часть (ППЧ), зашла в дрожжеварку к подруге, знакомой еще по Львовской пересылке. И нас обеих посадили в карцер.

Раза два меня вызывал к себе наш опер, чтобы я согласилась на сотрудничество. Я отказалась, не помню, чем мотивировала свой отказ, но больше он меня не тревожил. А дежурный, который меня приводил к оперу и отводил в барак, сказал: «Молодец, что отказалась!»

В восстании политзаключенных я не участвовала, так как дежурила в больнице каждую ночь, а перед дежурством еще составляла и относила заявки на питание больных. Кроме основной работы моей обязанностью было также писать отчеты о работе. Доводилось мне выходить и за зону — провожала больных на консультацию в Центральную лагерную больницу, относила в городскую больницу для вольнонаемных на стерилизацию материал для операций.

Освободили меня 30 апреля 1955 года по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня 1954 года, документы готовили без нашего ведома. В лагерной справке ничего не было сказано про «Положение о паспортах», был указан только мой лагерный номер «Ж-464», который я носила на плечах и колене, и поставлен штамп, что паспорт выдан. Пока паспорта у меня не было, я ходила в комендатуру отмечаться.

После освобождения из лагеря я осталась в Норильске, потому что имела еще 5 лет поражения в правах. Написала в прокуратуру, чтобы сняли поражение. И мне выдали паспорт, но в нем поставили отметку «Положение о паспортах», которая означала, что у меня нет права вернуться на родину.

С 21 мая 1955 года я пошла работать в инфекционную больницу медсестрой.  Кроме основной службы приходилось подрабатывать там, где только удавалось. Через два с половиной года я хотела поехать в отпуск. Жила тогда на квартире у приятельницы — старшей медсестры инфекционной больницы Екатерины Ивановны Ярцевой.  Мы вместе работали и подружились. Россиянка из Волоколамского района Московской области, воевала на фронте и прекрасно относилась и к заключенным, и к бывшим узницам, которые трудились в больнице, например, к таким, как я.

Ее муж (украинец из Донбасса) Ефим Корнеевич Стрельцов был осужден в 1938 году как «враг народа» на 10 лет лишения свободы, отсидел, был реабилитирован и продолжал работать на комбинате. Но пришло время им уезжать навсегда из Норильска, потому что у Ефима Корнеевича случился инфаркт и врачи порекомендовали выезд на материк. Они выбрали город Калугу, а мне предложили после окончания отпуска остаться жить у них.

После лечения и отдыха в санатории Е.К.Стрельцов вышел на работу в Калуге, и через месяц ему, как ценному специалисту, дали там квартиру. Меня он вписал в ордер, как сестру своей жены. С пропиской хлопот не было — от Москвы до Калуги больше 100 километров...

Слева направо: Ефим Корнеевич Стрельцов, Осипа Ивановна Яхницкая, Екатерина Ивановна Ярцева. Норильск, 1957 г.)

В Калуге я в июле 1958 года устроилась на работу в «Скорую помощь» (в детском санатории мне отказали: «С детьми таким, как вы, работать нельзя!»).

Через 10 лет муж Екатерины Ивановны умер, и мы остались вдвоем. Так вместе и жили, хотя она дала мне денег на первый взнос в строительный кооператив и у меня уже появилась собственная квартира. Чем я могла ее отблагодарить? После смерти мужа Катя хотела снова идти работать — пенсию ей давали всего 38 рублей. Но мы посоветовались и решили, что делать этого не стоит. Есть справка о ее зарплате в Норильске, пенсия по ней полагалась почти 120 рублей. Нужно протянуть только восемь лет до этой пенсии. И я на своей работе стала брать больше дежурств, пустили мы студенток на квартиру, в общем, пережили-перетерпели эти годы.

Подруги на фоне озера у Горстроя. Слева – Катя Ярцева. 1956 г.

Вместе мы прожили 37 лет. Она (фронтовичка Катя Ярцева, россиянка) была мне как мать, сестра, подруга. Она помогала мне два года учиться на вечерних курсах медсестер, чтобы я получила диплом.  В Калуге за мной постоянно следили (об этом я знала от главного врача). Уехать домой, на Львовщину, не давали разрешения даже в 1984 году: «Там приграничная зона!..» Но подруга согласилась и тут мне помочь, и в 1988 году мы начали обмен квартиры. Ордер был на ее имя, а я проходила как член семьи. Свою квартиру в Калуге я сдала, и в 1989 году мы переехали во Львов. Прожили мы в нем вместе три года, и подруга умерла. Осталась я одна. Из моих родных во Львове живут сестра и брат, и я себя считаю самым счастливым человеком, потому что на старости лет живу с родными и на родине, от которой была оторвана 43 года.

Еще немного о личном. Первая любовь моя закончилась трагично: Петр Марутяк погиб в сентябре 1945 года. Позже на моем жизненном пути было знакомство с Романом Яновичем: встретились мы на пересылке во Львове, в туберкулезной больнице, а примерно через год нас одним этапом отправили в Норильск. В лагере мы все время переписывались. Это морально поддерживало и давало силы жить. За все время пребывания в Норильске виделись один раз, когда я и он приводили больных на консультацию в Центральную больницу. После норильского восстания Романа отправили в тюрьму, а потом в лагерь в Тайшете. Мы продолжали переписываться, после освобождения договорились о встрече, но вдруг он сообщил, что не имеет права забрать меня к себе, так складываются обстоятельства, всего в письме не опишешь. Замуж я так и не вышла. Видно, такая у меня судьба — от нее никуда не денешься.

Назову тех, кого помню по 6-му лаготделению Горлага в Норильске. Моими подругами были Оксана Цяпка, Стефа Близнюк, Марийка Жолнович, Катруся Чернявская. В больнице, где я работала, главным врачом была россиянка Касаткина, врачами из заключенных — украинки Мария Андреевна Гулай и Людмила Александровна Рик, россиянка Крылова, латыш Альфонс Павлович Бачулис приходил из 5-го лагеря. Из медсестер помню литовку Люду Семелевичюте, латышку Анну Ятниекс, россиянку Светлану Томилину, украинку Марию Павленко, регистратора Елизавету Савельевну Бабич, санитарку Марию Клищ.

Снимок сделан в больнице 6-го лаготделения Горлага в мае 1954 года. Сидят в первом ряду (слева направо): медсестра Валентина Труханова, фамилии двух женщин, сидящих с ней, не помню; во втором ряду: медсестра Людмила Семелевичюте, фамилию врача не помню, врач Крылова, фамилию следующей женщины забыла; в третьем ряду: фамилию сотрудницы не помню, медсестры Мария Павленко, Осипа Яхницкая, Анна Ятниекс, фамилию пятой женщины память не сохранила)

Остальных забыла — пишутся воспоминания слишком поздно, многое из памяти ушло, ведь половина века миновала, да и вообще старость не радость. Фотографии посылаю, какие сохранились.

Письмо послано
Алле Борисовне Макаровой,
она и подготовила его к печати

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."