Георгий Кононович: "Авраамий Павлович сказал: - Товарищ Кононович, мы примем вас и ваших людей в нашу систему, поручим вам спасение парохода..."

---

О друге и муже

Я прожила долгую и интересную жизнь. В ней было все. А самое главное — большая любовь. Я была счастлива с Георгием Осиповичем Кононовичем. Он из старейших и заслуженных капитанов Мурманского морского пароходства. Почетный полярник, почетный работник морского флота, заслуженный работник транспорта, Кононович отдал морю 56 лет. Но для меня он как был, так и остался любимым человеком, интересным, глубоко чувствующим, талантливым во всем, за что ни брался. Долгие годы он вел дневник, рисовал... Он любил жизнь, хотя сама она была к Георгию Осиповичу чрезмерно суровой...

Впервые я увидела Георгия Осиповича на Доске почета — фото было замечательное. Слышала о нем многократно от многих людей — как журналист я часто писала о людях и событиях Мурманского пароходства. А встретились мы в первом рейсе атомохода «Арктика» из Ленинграда в Мурманск. Наш роман развивался бурно, но мы не спешили: год проверяли свои чувства, прежде чем поженились.

Георгий Осипович Кононович родился в поселке Посьет, близ Владивостока, в 1914 году. Его предки — потомственные дворяне. Дед Владимир Осипович Кононович, будучи полковником, занимал должность коменданта каторжной тюрьмы на Каре. Это Нерчинские рудники, в которых работали народовольцы, декабристы и другие политические узники. Вопреки воинскому уставу В.О.Кононович относился к каторжникам уважительно. Об этом свидетельствуют опубликованные у нас и в Америке воспоминания очевидцев. Владимир Осипович был начальником, а затем, получив звание генерал-лейтенант, стал первым губернатором острова Сахалина. О нем по-доброму писали А.П.Чехов, В.Г.Короленко, И.А.Гончаров.

Отец Осип Владимирович Кононович имел звание полковник, был юристом, заместителем прокурора Владивостока. В годы репрессий был расстрелян. Мать Ольга Ивановна Егорова работала в музее, дружила с исследователем сибирской тайги и писателем В.К.Арсеньевым и его женой. Два брата Георгия Осиповича, Михаил и Алексей, погибли в сталинских лагерях. Георгия с матерью выслали из приграничного района Дальнего Востока. Вот как это было. Всего через два года после окончания морского техникума его назначили старпомом. Он принимал груз и собирался в рейс. И вдруг записка от матери: «Если можешь, скорее приходи домой». Встревоженный, он помчался домой и узнал, что в их паспорта на приграничный штамп поставили жирный крест черной тушью. Это означало, что в 10-дневный срок им надо было уехать. Борис Гляттэр, друг Георгия, посоветовал выбрать Красноярск и дал адрес, где остановиться. Здесь они обосновались, Георгий поступил на службу на колесный грузопассажирский пароход «Каганович». Он написал в дневнике: «...мои товарищи, такие же «крестоносцы», улетели в Дудинку на разные полуморские должности в богатый Норильскстрой. Меня это не привлекало... Неожиданно вызвали в пароходство. Неужели снова сработало «чуждо-классовое» происхождение? Тревога оказалась напрасной:

— Товарищ Кононович, мы хотим предложить вам должность капитана линейного морского буксира. Он зимует в Игарке... Вы будете буксировать лихтеры с норильским углем на Диксон. Придется также обслуживать рыбные промыслы и охотничьи фактории на Таймырском побережье.

...«В.Чкалов» оказался весьма приличным судном — по меркам того времени, конечно. Это был паровой двухвинтовой буксир, недавно построенный в Ленинграде для Главсевморпути».

Мне кажется, что воспоминания Георгия Осиповича представляют интерес не только для меня. Вот, например, такое:

«Однажды на своих собачках приехал старый промысловик Тарасеев. Он профессиональный охотник и рыбак. Прежде он жил в Курейке и хорошо помнил Сталина. Ходил с ним на охоту. Рассказывал, что Сталин совершенно не занимался политикой и просвещением жителей, как это делал Яков Свердлов, живший напротив в станке Сущиха.

— Вот в карты Иосиф Виссарионович играть любил. В очко особенно. И женщин любил. В Курейке и сейчас живет его сын, радист. Стрелял Сталин хорошо. Мы с ним на гусей ходили. Зимой на лыжах в тайге били зверей разных. Потом, когда война началась, он в солдаты записался. Я ему на память трубку хорошую из березового наплыва вырезал — он курил много. Вообще человек был хороший. Только больно гордый и вспыльчивый. Промахнется, бывало, а я посмеюсь. А он так взглянет! Не знаю точно, может, и не он сейчас в Кремле правит?»

Георгий Осипович написал, что Тарасеев был из сельдюшников, — так звали метисов, потомков казаков-завоевателей, женившихся на девушках из таежных племен.

В жизни Георгий Осипович встречал немало интересных людей. О многих он написал в книге «Законы моря». Я буквально заставила его заняться ею, и она вышла благодаря Мурманскому морскому пароходству через год после его трагической гибели с посвящением: «...жене, Маргарите Александровне, верному любимому другу, без горячего участия которой эта книга не была бы написана».

Есть в ней такие строки: «...завещаю, чтобы урна с прахом моим была предана морю у Лофотенских островов, где океан свиреп и прекрасен, штормы ужасны, волны вздымаются гигантские, где мы всегда выходили победителями в битве с их неистовой, яростной силой». Он взял с меня слово, что я выполню его завещание. Я благодарна экипажу теплохода « Звенигород» (Кононович отходил на нем в море капитаном 20 лет), вместе с которым я исполнила его волю.

В год 10-летия гибели мужа я обратилась к генеральному директору Мурманского морского пароходства А.М. Медведеву с просьбой помочь мне выйти к месту захоронения Георгия Осиповича — я так хотела проститься с ним. Вряд ли надо говорить, как я благодарна всем, кто организовал и был рядом со мной в этом скорбном путешествии к Лофотенским островам... Я живу памятью о протяжном гудке теплохода «Капитан Чухчин», о венках и цветах, опущенных в воду 16 сентября 2005 года у острова Скомвер...

В трудовой книжке Г.О.Кононовича жизнь, связанная с Таймыром, обозначена 1939 годом: он был принят в Енисейское пароходство первым штурманом парохода «Каганович», потом стал капитаном на буксире «В.Чкалов». В 1942 году, в октябре, в той же должности он был принят на работу в управление Дудинского порта. В штабе Норильского комбината он числился по 30 октября 1945 года, когда он приступил к обязанностям начальника отстоя и ремонта флота порта Игарка. Это значит, что его связи с комбинатом не прерывались. И только 8 декабря 1946 года Г.О.Кононович был отправлен в распоряжение Минморфлота. Через несколько строк я опять читаю, что муж принят на работу в Архангельскую контору Норильскснаба МВД на должность начальника группы по перегону судов и групповым капитаном. И только в 1945 году, в сентябре, появилась запись: «Освобожден от работы в связи с окончанием перегонов судов в Дудинку».

Мне хочется, чтобы дневниковые записи мужа, посвященные Таймыру, были опубликованы в издании «О времени, о Норильске, о себе...». Пока единственным их читателем была я...

«В.Чкалов» сел на рифы

Шестнадцатого сентября 1941 года, в полдень, пароход «В.Чкалов» сел на рифы банки Крестовской в Енисейском заливе. Сняться не удалось. Шестнадцать суток боролись мы за жизнь своего судна. Пережили на нем три жестоких шторма, спасаясь на мостике от разъяренных волн. Корпус получил множество пробоин, все отсеки оказались затопленными. Надежды на спасение не оставалось. Пароходство расценивало аварию как кораблекрушение. Что не успели сделать шторма, закончит весенний ледоход, разрушив пароход и сбросив его с банки на глубины.

Я не был с этим согласен и обратился к руководству с просьбой отстоять его весной от нажима льда. После этого можно было начать спасательные работы. Перед тем как оставить «В.Чкалов», я похлопал его по трубе и мысленно поклялся: «Я спасу тебя, чего бы мне это ни стоило!» Выполнение клятвы стало целью моей жизни на ближайшие годы. Роковое совпадение: за четверо суток до нашей аварии, 12 сентября, в Карском море, северо-восточнее Диксона, на неизвестную банку наскочил «Садко» и на ней погиб. Время было суровое — война! И капитана А.Г.Карельского расстреляли, хотя вины его ни в посадке на мель, ни в гибели парохода не было. Точно такая же судьба могла ожидать и меня, хотя и у капитана «Садко», и у меня причиной аварии была не небрежность или навигационная ошибка, а несовершенство карты.(Пароход «В.Чкалов» был послан в рейс по распоряжению С.И.Якимова. После того как он сел на мель в Енисейском заливе, было возбуждено уголовное дело по обвинению капитана Г.О.Кононовича и С.И.Якимова по ст.59-3«в», ч.1 УК РСФСР. (Эта статья «пострашнее» ст.58, подробнее об этом можно прочитать в книге седьмой издания «О времени, о Норильске, о себе...»). Обвиняемые виновными себя не признали, что подтвердили и свидетели. В итоге 16 июня 1941 года линейный суд водного транспорта, а вслед за ним Водно-транспортная коллегия Верховного суда Союза ССР (после протеста прокуратуры) по причине отсутствия состава преступления С.И.Якимова и Г.О.Кононовича оправдали. (Примеч. ред.) )

В то время я не думал ни о чем, кроме спасения парохода. И это удалось. Не скоро и не вдруг, но пароход был спасен, отремонтирован и еще долгие годы честно нес свою службу. О том, как мне, вернее, нам это удалось, я попытаюсь рассказать.

Летом 1942 года на маленьком буксире «Полярный» мы обследовали «В.Чкалов» и произвели пробные откачки воды. Сначала я думал: «А вдруг удастся заделать пробоины, осушить отсеки и снять пароход с мели?..» Но после осмотра парохода эта слабая надежда исчезла. «Что же делать? В чьи двери стучаться?» — искал выход я.

Помогла судьба! В 1940 году мне не раз приходилось сталкиваться с А.А.Панюковым, начальником управления Дудинского порта и лагерей. Тогда он был или старшим лейтенантом, или подполковником МВД. Чекист с 1919 года, из уральских рабочих, он производил впечатление хотя и сурового, но честного и справедливого человека. Не раз мне приходилось по его просьбе снимать с мели лихтеры и баржи, доставлять грузы в Игарку или из Игарки. Однажды мы даже потушили пожар, вспыхнувший на барже. Панюков у меня бывал, иногда мы пили чай и вели интересные беседы. О себе он говорил скупо. Чувствовалось, что он ко мне испытывает такие же добрые чувства, как и я.

После зимовки и похода на «Полярном» меня назначили заместителем начальника Дудинской пристани. Панюкова там уже не было. Он стал директором Норильского комбината и получил звание генерал-майор. Карьера головокружительная! В Дудинке на его месте оказался Иван Иванович Штырков, тоже старый чекист. О нем я еще упомяну.

Вот если бы удалось убедить Норильскстрой включиться в спасательную операцию! В то время такие люди, как Панюков на енисейском севере, Никишов в Магадане и на Колыме, были всемогущи. В их власти находились сотни тысяч заключенных, многие тысячи сильнейших инженеров и ученых. Страна требовала от них золото, никель, медь, уголь, и как можно больше. Они обязаны были все это дать, а каким способом, какими методами — это второе дело. Грозными владыками, бесконтрольно вершащими судьбы людей, казались они нам, простым смертным.

...Панюков меня принял. Внимательно выслушав, сказал:

— На днях мы ждем Авраамия Павловича Завенягина. Я ему передам ваше ходатайство. Думаю, оно его заинтересует и он захочет вас видеть. Готовьтесь к этому. Я вас поддержу.

...В кабинете было человек двадцать. Панюков меня представил. Авраамий Павлович, высокий, красивый сорокалетний мужчина, встал из-за стола, пожал руку и сказал:

— Товарищ Кононович, не волнуйтесь, пожалуйста. Мне известно о вашей беде и о той настойчивости, с которой вы пытаетесь спасти пароход. Уточните, что он собой представляет, его состояние и метод, каким вы намерены его поднять.

Докладывал я, по всей вероятности, довольно сбивчиво, и Завенягин не все понял. Резюмируя смысл моего проекта, он, между прочим, сказал:

— А вы знаете, товарищи, мне этот проект нравится: эти длинные винты ввинчиваются под корпус и приподнимают пароход...

По наивности и неопытности я хотел было поправить Завенягина и уже открыл рот, как сосед, какой-то генерал, прошептал мне на ухо: «Не вздумайте уточнять — этим, не дай Бог, вы покажете, что он ничего не понял. Тогда пиши пропало!» После недолгого обмена мнениями Авраамий Павлович сказал:

— Товарищ Кононович, мы примем вас и ваших людей в нашу систему, поручим вам спасение парохода. Отремонтируем его, и вы снова будете его капитаном! Возражений нет?

Панюков принял решение поднимать пароход этой же осенью. В срочном порядке изготовили мягкие понтоны из бельтинга, и мы вышли на небольшом пароходике «Сплавщик» в залив. Руководителем экспедиции назначили Павла Михайловича Жука. С нами шел начальник управления флотом комбината Павел Иванович Оров. Мне он казался очень старым, хотя было ему не более пятидесяти с небольшим. Непревзойденный специалист, ученик самого Фотия Крылова, Павел Иванович руководил водолазными работами при возведении гигантских плотин на Днепре, Волхове и Волге.

В последующие годы я был близко связан с Оровым. Он стал руководителем отдела водолазных работ, а я был его заместителем. Мы крепко подружились, и он многому меня научил. Участник Гражданской войны, балтиец, он повидал и сам испытал много страшного и жестокого, но остался благородным, честным, справедливым и гуманным человеком. Он рассказывал, как его поразило бесстрашие и мужество молоденьких английских моряков, ворвавшихся на торпедных катерах в Кронштадтскую гавань. Атака была безумной — мальчишки шли на верную смерть. Когда их вели на расстрел, они улыбались и пели песню «Типперэри». Ни один не плакал, не просил пощады. «Мы их убили, а потом напились и плакали! Жестокое было время!» — признался Павел Иванович Оров.

Мягкие понтоны оказались непригодными: бельтинг пропускал воздух, и надуть их было невозможно. На обратном пути попали в жестокий шторм. Пришлось от бухты Широкой до Сопочной Карги идти под самым берегом. Не вынуди нас шторм уйти с фарватера, возможно, мы напоролись бы на немецкие субмарины, зашедшие в залив. Мы слышали их переговоры и запросы о погоде, которые они подавали, маскируясь под наши суда.

В Норильске изготовляли для нас судоподъемные винты и домкраты. Как-то меня принял Панюков и сказал:

— Послушайте, Кононович, что творится? Куда ни пойдешь, всюду увидишь эти огромные винты, всякие скобы, гайки и прочее. И все для вас!

Это, конечно, была шутка, но в ней проскальзывало подтверждение того, что мы не забыты. Приступили к сборам. Отход наметили на начало октября.

Многое зависело от того, что за люди пойдут с нами. Из тридцати шести человек восемь были так называемые вольнонаемные (я со старпомом, два водолаза, электросварщик, боцман и матрос), двадцать четыре — заключенные разных специальностей и четыре стрелка ВОХР. Никогда до этого мне не приходилось иметь дело с заключенными. Я пошел к начальнику лагеря Лейману, чтобы уточнить мои права и обязанности по отношению к этим людям. Ответ был таков:

— Прежде всего помните, что это люди, и соответственно поступайте. Вас не должно интересовать ни их прошлое, ни по какой статье они осуждены. Учитывая специфику зимовки, знайте, что ваши права ничем не ограничены. Вам поручена работа, вы должны ее выполнить. Соответственно и подбирайте таких, кто будет необходим по профессии, умению трудиться и квалификации. В этом мы вас ничем не ограничиваем: кого подберете, того и направим.

— Товарищ Лейман, нужна ли охрана? И что эти четыре человека могут сделать в случае, ну, скажем, бунта, побега? И будут ли они подчинены мне?

— Охрана необходима хотя бы для того, чтобы у этих людей не появился соблазн совершить нечто такое, о чем вы упомянули. Вам они подчинены, но не во всем. У них свой устав, свои обязанности. В этой части действуйте по обстановке. Могут возникнуть обстоятельства, в силу которых вы будете вынуждены заставить стрелков отступить от устава. Этим не злоупотребляйте. В случае успеха вас никто не упрекнет. В противном случае каждый промах поставят вам в вину.

Это соответствовало моему пониманию вещей. Прорабом был назначен Федор Сергеевич Пирогов. Лучшей кандидатуры не могло быть. Директор крупной судостроительной верфи на Волге, он за что-то (скорее всего ни за что) получил большой срок. Конечно, он с большим желанием и радостью согласился отправиться в экспедицию. Своим опытом, тактом и спокойной деловитостью человека, знающего себе цену и понимающего людей, он чрезвычайно помог созданию того настроя, который сохранялся в течение всего времени. Ему я поручил подбор людей и составление заявок на все необходимое. Нельзя было ничего упустить. Там, в ледяной пустыне, любая мелочь может вырасти в проблему.

Завхозом вначале был прекрасный специалист и хороший бухгалтер (назовем его Быстровым). Он получил 10 лет без суда и следствия, как работавший в Харбине на КВЖД (срок давался всем, кто проработал в Маньчжурии, так, на всякий случай). Но внезапно, без моего согласия и вопреки протестам, вместо него прислали Евгения Андреевича Аржекаева. О причине я догадался лишь год спустя. Аржекаев в чем-то не согласился со Сталиным и подписал какой-то протест. Его и всех остальных из этой группы старых коммунистов исключили из партии и сослали в Якутию. Потом дали по 5 лет (очень малый срок по тем страшным временам). Прошли годы, а его все не освобождали. В Дудинке я знал еще нескольких человек из той же группы. Аржекаев носил три ромба, был членом Реввоенсовета, начальником какой-то военно-политической академии, лично знал Ленина, а тут стал завхозом судоподъемной экспедиции, причем весьма посредственным.

Механиком и мотористом по рекомендации и ходатайству главного инженера Тимофея Гавриловича Стифеева стал Гречко. Толковый парень, сидевший за бандитизм, он не понравился мне своей развязностью и бахвальством, но Стифеев меня переубедил:

— Берите его, Георгий Осипович, от сердца отрываю — Гречко будет вам очень полезен, ведь он специалист высочайшего класса: моторист, сварщик и т.д.

У нас был балок, или крошечный домик, в котором, как в штабе, вершились все дела по подготовке экспедиции. Сюда шли те, кто хотел к нам поступить. Как-то приходит высокий симпатичный молодой человек, прекрасно одетый, с хорошими манерами:

— Я хочу предложить свои услуги и прошу вас включить меня в состав экспедиции. Я швед из Стокгольма, Олег Бернгардович Петри. По профессии авиационный инженер. Знаю и умею выполнять все работы с металлом: ковать, сваривать, обрабатывать и т.д. Да, должен пояснить, что я заключенный, хотя по виду этого не скажешь. Осужден я за шпионаж в пользу Японии. Будучи помощником военного атташе, я действительно занимался шпионажем и этого не отрицаю. Мне дали 10 лет, из которых 6 я уже отбыл.

Чем-то мне этот человек был симпатичен. Уж очень необычен, что ли? Пирогову я сказал:

— Федор Сергеевич, деликатная просьба. Я отнюдь не антисемит. Но в тех условиях, что нас ожидают, не надо никого брать, кроме русских. Мы народ выносливый, крепкий, сильный. А им это может оказаться не под силу. Начнутся жалобы, склоки, отказы...

Пирогов заверил, что учтет мое пожелание. Нам дали большой огород: копайте для себя картофель, режьте капусту, дергайте свеклу и морковь. Выдали остальные продукты из расчета десяти месячных норм. А нормы-то какие? Шла война, и кормили впроголодь. А тут отдаленная зимовка и тяжелый труд на морозе в любую погоду. Что можно было сделать, я сделал... Плохо обстояло дело и с палатками: местные пошивочные мастерские никак не могли их изготовить. Недоставало самых необходимых вещей, даже таких, как домкраты. Пришлось ехать в Норильск к Панюкову. Собрал своих людей и попросил вспомнить, чего еще у нас недостает и о чем надо ходатайствовать.

— Георгий Осипович, надо бы добавить продуктов, да и махорочки маловато, вместо мяса дали субпродукты, а что это такое, вы сами знаете...

Панюков, грозный и неумолимый диктатор, которого все боялись как огня, меня принял сразу. Он был в добром настроении. Я сказал, что через несколько дней мы должны отплыть к острову Крестовскому, но не все готово. До сих пор не сшиты палатки, в которых мы будем жить.

— В палатках? В такие морозы?!

— Палатки необычные. Во-первых, они огромного размера: восемь метров на двенадцать, сшиты из брезента. Будут они двойные. Построим каркас из брусьев и досок, натянем на него палатку. Затем над ней построим второй каркас пошире и повыше на двадцать сантиметров и накроем второй палаткой. Таким образом получим воздушную прослойку. Настелим пол. Поставим русскую печь для приготовления пищи и выпечки хлеба. Поставим и железные печки-буржуйки. Тепло будет сохраняться неплохо. В такой же палатке разместим продуктовый склад. Мастерскую, баню, кузницу и склад под горючее и аммонал построим из досок и бревен.

— Понимаю. Прошу прислать мне чертеж палаток — мы этот опыт используем в будущем. Что еще?

— Нет домкратов. Их у нас всего пять, а необходимо минимум пятнадцать.

Панюков тут же позвонил главному инженеру комбината и приказал немедленно, сегодня же, изыскать и отправить в Дудинку все имеющиеся в наличии домкраты. Оказалось, более пяти найти не могут.

— Есть еще просьбы?

— Есть, Александр Алексеевич. Надо бы увеличить норму питания: в тех условиях это просто необходимо... — Я стал что-то говорить относительно махорки, мяса и еще чего-то в том же духе.

— Мало просите!

Панюков вызвал Николая Николаевича Урванцева — того самого, который много лет назад, выполняя приказание Ленина, исследовал Норильское месторождение и открыл здесь богатейшие запасы никелевой и медной руды, каменного угля и редкоземельных металлов. Он же в начале 1930-х годов вместе с Ушаковым, Ходовым и Журавлевым исследовал архипелаг Северная Земля и написал об этом книгу «По нехоженой земле». Сейчас Николай Николаевич находился в заключении, имея срок что-то около 25 лет. При этом он руководил геологическим комитетом комбината и был по-прежнему энергичным и до фанатизма преданным своему делу. Панюков его ценил и вскоре добился для Урванцева условного досрочного освобождения, а затем и полной свободы и реабилитации.

Через некоторое время в кабинет вошел Урванцев. Держался он скромно, но с достоинством и отнюдь не униженно. Панюков его спросил:

— Николай Николаевич, скажите, по каким нормам вы кормите своих геологов, когда они находятся в отдаленных командировках?

— Вы имеете в виду заключенных или вольнонаемных?

— Разве есть различие?

— Да, и значительное. У вольнонаемного состава нормы выше и ассортимент другой.

— Спасибо, Николай Николаевич. Познакомьтесь — это капитан Кононович, он на днях отправляется на необитаемый арктический остров Крестовский поднимать затонувший там пароход. Условия будут тяжелейшие. Девять месяцев люди будут работать на морозе. Прошу вас сейчас же передать товарищу Воронцову мой приказ относительно обеспечения всех участников экспедиции по нормам, предусмотренным для вольнонаемного состава передвижных отрядов геологического отдела.

Урванцев попрощался и вышел.

— Как, товарищ Кононович, вы удовлетворены?

— Вполне. Благодарю. Последнее: не исключено, что в процессе работ возникнет нужда в доставке чего-нибудь крайне необходимого. На наземный транспорт рассчитывать нельзя: до Диксона далеко и дорог нет. Поэтому остается лишь самолет. Мы предусмотрели, казалось бы, все, но мало ли какие неожиданности могут быть впереди... Злоупотреблять не буду. И если попрошу, то лишь в самом крайнем случае. Посадочную площадку подготовить сумеем.

— Согласен. А палатки к вашему возвращению Штырков обязался сделать. Удачи вам!

Через год я по какому-то поводу вновь побывал в Норильске и, обедая в столовой, с удивлением и радостью узнал Николая Николаевича Урванцева. Он рассказал, что вот уже месяц как на свободе. Квартиру уже дали. Ждет приезда жены.

Перед отъездом я поинтересовался, что же это за нормы такие, по которым мы будем питаться на зимовке. Нам полагалось на месяц по шесть килограммов крупяных изделий, шесть килограммов мяса или консервов, два килограмма сливочного масла, двадцать килограммов муки и многое другое, в том числе по сто граммов спирта, килограмму табака и махорки и многое другое, включая сухое и сгущенное молоко, сахар, специи и т.д. Конечно, при Петре Великом нормы были значительно выше, но и время было иным, и Петр был Великим. Лучшего нельзя было и ожидать. Вот так суровый Панюков! Не передать ту радость и даже некоторое неверие, когда я объявил это своим.

Третьего октября мы вышли в рейс. Все имущество и люди шли на лихтере «Амыл», а мы со Степаном Федоровичем Перфишиным — на катере «Шторм».

Шли с приключениями. Раз сели на мель, но снялись быстро. Потом попали в жесточайший шторм в устье реки. Отстоялись в какой-то протоке. Затем раз за разом глох мотор. Но так или иначе 8 октября прибыли на место. Лихтер ошвартовали к «В.Чкалову» и приступили к выгрузке тяжестей, не боящихся воды. Швеллеры сложили на спардеке и полубаке, остальное, к счастью, догадались занести под полубак. Пока шла выгрузка, мы стали на «Шторме» делать промеры и искать наиболее удобное место для выгрузки остального имущества и постройки зимовья.

...В восемнадцать выгрузку закончили. Волна увеличилась, и «Амыл» начало бить о берег. Наконец эта богадельня отошла. Приготовил ракетницу для салюта, как вдруг крик: «Дайте шлюпку — якоря запутались!» Когда мы их распутали, было десять вечера. «Шторм» наконец ушел. Я выдал по шестьдесят граммов спирта. Спать легли под скалой, на самом берегу у костра.

Календарь подготовительных работ

11 октября

В пять утра проснулся: что-то било по ногам. Оказывается, пока мы спали, поднялся шторм и волны начали нас захлестывать. Костер погас. Быстро вскочили и стали все переносить наверх. Ветер свистит. Холодно. Волны очень крупные и залили обе шлюпки, вытащенные на песок. К счастью, успели их поднять и оттащить повыше. Шторм разыгрался вовсю! Видя, что народ совсем измучен, я распорядился развести большой костер и выдал еще по чарке...

Так началась наша жизнь на острове Крестовском. В девять все приступили к работе. Я пошел на рекогносцировку по острову.

Пройдя перешеек, отделяющий северную возвышенность острова от южной, я поднялся на холмик и увидел, как из избушки, что стояла на берегу на вид всеми покинутая, вышел какой-то человек и, увидев меня, вновь в нее забежал. «Кто же это может быть? Ведь остров с незапамятных времен необитаем? Неужели немцы? Вполне возможно, ведь видел же Панов, как они играли в футбол в бухте Лемберова, а их субмарина стояла неподалеку». Оказалось, что это были немцы, но невоенные. Сюда поселили семью Гесс, высланную из Поволжья. Испугавшимся человеком оказался глава семьи, мужчина лет шестидесяти, его жена была чуть помоложе, с ним жили восемнадцатилетняя дочь Ирма и двенадцатилетний сын Август. Все очень обрадовались мне.

Гесс — бондарь. Он будет заготовлять деревянные бочки для белужьего жира.

Избушку, сколоченную лет сто назад, запущенную и развалившуюся, они превратили в славный домик. Настелили пол и потолок, установили большую русскую печь, сделали новые оконные рамы и двери. Изготовили отличную мебель. Рядом старик выстроил сарай-мастерскую, к нему от дома провел тоннель, чтобы ходить в пургу. И все это из досок, которые они сами напилили из бревен, валяющихся на берегу. Фрау Гесс привезла с собой прялку, старинную, с большим колесом.

— Скажите, для чего вам эта прялка?

— Да, знаете, просто было жалко ее бросать. Она еще от прабабушки, со времен Екатерины Великой, осталась. Как же бросить?

Мы подружились и договорились, что женщины каждую декаду будут к нам приходить и стирать на всех белье: казенное — за деньги, нательное — за продукты. Промышленники, узнав, что у Гессов есть прялка, привозили им собачью шерсть. Старушка не только умела прясть, она и вязала отлично. Теперь никто не проезжал мимо. У Гессов появились мясо, жир, битые гуси, рыба. И все это в оплату за свитера, носки и шали, что делала хозяйка.

...Вернулся под вечер. Ребята строят каркасы и настилают полы под будущие палатки. Повар пока готовит обед на костре. Чувствуется, что все воодушевлены и работают охотно. Не дай Бог, если воцарится тот жуткий лагерный дух подневольности и рабского подчинения. Тогда им все до лампочки. Как этого не допустить? Как найти ключ к их сердцам? Думаю, что главное — никакой разницы ни в чем между нами и заключенными, никакой напускной строгости. И чтобы каждый видел и ощущал свою полезность. Нельзя людей перегружать и переутомлять без нужды, но и не давать бездельничать. Ладно, думаю, все будет как надо!

14 октября

Прекрасная погода. Поставили палатку — она служит складом. В жилой зоне печники складывают русскую печь. С утра пошел на шлюпке с водолазами на пароход. Стеблецов три раза ходил в воду. Извлек из помещений понтоны, что заложили туда прошлой осенью. Штормом погнуло два швеллера. За время нашей поездки люди успели занести в палатку все продовольствие и почти закончили еще один каркас. Бот затащили подальше от берега. Одна бригада складывала в штабель плавник. Успели заготовить около семидесяти кубометров. Видели караван из семи судов, идущий на Север. С ними два тральщика.

17 октября

Жестокий шторм с норда. В бинокль видно, что на пароходе свалило трубу и, кажется, сбросило швеллеры. Черт возьми! Два года стоял пароход, и хоть бы что, а тут такое! Двадцать пять человек поставлены на заготовку и подвоз бревен на дрова. Заготовлено не менее трехсот кубометров. Под влиянием нагонного ветра уровень воды повысился почти на метр. Срочно поднимаем все подальше от берега. Боюсь, что то, что было выгружено на палубу, смоет. Вокруг нас бегают песцы. Ночами слышим их хриплый лай. Сегодня наконец перебрались в палатки.

Палатки огромные и просторные. Налево от входа построили две каютки: четырехместную — для стрелков и двухместную — для нас со Степаном Федоровичем. Направо шли кухня, потом лазарет и каюта доктора и Шмитке, дальше — общее помещение. Нары были двухэтажные.

У нас есть крошечный электродвижок Л-3. Это трехсильный бензиновый моторчик с генератором. Провели электропроводку, навесили лампочки.

Каждый вечер ко мне заходит Пирогов, и мы детально обсуждаем план на следующий день и на ближайшее время. При этом оговариваем, кто и что делает персонально.

Двадцать второго октября замерз пролив Крестовский. Мы с Перфишиным рискнули переправиться на противоположный берег на поиски лесных скоплений. Пошли на лыжах. Лед совсем тонкий, под лыжами прогибается, но не трескается. Уже третий день дует муссонный зюйд-ост. Надеюсь, что штормов больше не будет.

Нашли несколько больших скоплений леса и установили над ними высокие шесты. Температура держится в пределах десяти градусов. Дошли до знаменитой владимирской избушки. Это крошечный домик, в котором когда-то жил какой-то Владимир Иванович. Там, над нарами, аккуратно вырезана ножом такая благодарственная надпись: «Спасибо тебе, Владимир Иванович, за хлеб и соль на столе. Сколько раз, пургой гонимые, ночевали мы в твоей избе!» Подходим, а из трубы вьется дымок. Оказывается, в ней поселился Александр Иванович, или, проще, дядя Саша. Он охотник, прибыл бить оленей и ловить рыбу для нефтяников из Усть-Порта. Энергичный сорокалетний мужчина. Чтобы не скучать, сложил новую русскую печь, из досок, с «Тбилиси» выброшенных на берег, сделал пристройку к дому и новые нары, стол и некое подобие кресла. Капканом ловит сов. Нас угостил отличными оладьями из американской муки на оленьем жиру и кофе.

К концу октября морозы установились в пределах тридцати градусов.

31 октября

Мороз двадцать пять градусов. Тихо. Идет заготовка бревен и подвозка их к берегу. Гречко и Мартынов привезли из бухты Широкая четыре бочки бесхозного авиационного бензина, свежей рыбы и соленого омуля. Отвезли к Гессам белье в стирку. Между берегом и пароходом уже сутки как держится неподвижный лед. Он еще тонкий, не более трех сантиметров, но я надеюсь завтра по нему пройти. В проливе он уже полуметровый. На «Тбилиси» упали вторая мачта и труба. Видно, что на него наносит большие поля. Боюсь, что его так же заторосит, как и «В.Чкалов». Из Омулевой приехал промышленник Голубко за доктором. Заболела его жена: боли в сердце, колотье в груди, желудочные боли с тошнотой. У нас тоже одиннадцать человек заболели — грипп. Все же доктора мы послали. Поскольку у нас эпидемия, решили пока людей далеко не посылать, а использовать на постройке мастерской, бани и уборной.

На другой день ветер подогнал ледяные поля к восточному берегу, и я решил пробежаться до парохода. Взял с собой гарпун и чуточку продуктов. Мороз за сорок. Идти страшновато, но кто в молодости не любит риска? Шел быстро, почти бегом. В одном месте чуть не провалился, но все-таки дошел. Вокруг много полыней и стоят высоченные торосы, не ниже пяти метров. Набросало лед и на палубу. Швеллеры почти все сброшены, а те, что остались, погнуты. Придется поработать водолазам, да и всем остальным. Но это не ошибка и не оплошность: не могли же их на плечах выносить с лихтера на берег. Ничего, все поправимо. Труба сломана и лежит в вентиляторах. Оставаться на пароходе было жутковато: лед скрипит и напирает, вздыбливаются все новые и новые торосистые гряды. Под вечер возвратился домой. Восхищен работой моих товарищей. Уже и баня готова, и мастерскую заканчивают, и больные начали поправляться.

Рисунок Г.О.Кононовича. У меня появилась упряжка…

Апатов — сержант и командир стрелков ворчит: «Вот, предупреждал, что доктора нельзя отпускать, а его все нет. Если сбежит — кто будет отвечать?» У меня появилась упряжка.  Братчиков сделал великолепные нарты и сшил упряжь. Собак купил у промышленников, а одну, по кличке Норка, одолжили Гессы. Упряжка веером. Это очень практично и удобно. Все собаки перед тобой, и управлять ими легче. Долго подбирал вожака. Им оказался самый маленький, невзрачный на вид, короткошерстный песик Норд. Был и Аристократ. Этакая огромная, важная и ленивая псина. Однажды я его ударил рукой, он огрызнулся, тогда я его ударил кулаком, а он набросился и так искусал меня, что до сих пор есть шрамы. Что поделаешь? Сам нарвался. Были Рыжий, работяга и скромник, и молодой, почти щенок, Серый — сын собачьей мамы и полярного волка. Пяти собак было вполне достаточно.

Каждой собаке требуется около килограмма мяса на день. Следовательно, надо побольше тонны. Бросил клич, и промышленники стали подвозить то белужье мясо, то сало, то еще что-либо в том же роде. Расплачивался деньгами или чем-либо техническим. Ни в коем случае не продуктами. А вот оленье мясо, рыбу, омуля мы обменивали на картофель, капусту, иногда и на молоко, в особенности тем, у кого были детишки. Аржекаев делал это открыто и объявлял, что и почем обменяли. Питались мы отлично. Обед бывал из пяти блюд, включая закуску и компот или кисель.

Вот что было скверно — это клопы. Других насекомых, к счастью, не было. Но клопы! Их была масса, они шуршали в щелях переборок, кусали нас, и не было сил от них избавиться. Пробовали вымораживать, шпарили кипятком, жгли паяльной лампой, а они продолжали отравлять нам жизнь! Наконец от атак и наскоков мы перешли к планомерной позиционной войне. Каждую декаду устраивали аврал и победили. Не совсем, но все же!

На Октябрьские праздники мы со Степаном Федоровичем поехали в гости к Белянину. Там собралось несколько промышленников. Зашел разговор о честности северных жителей.

— Я знаю, что никто никогда здесь не возьмет ничего чужого.

— Не скажите, Георгий Осипович, — возразил Петр Романович Жданов. — В позапрошлом году весной у меня украли веревку, которой я вытаскивал белух. Она лежала на мыску и исчезла, — сказал он, лукаво взглянув на меня.

— Послушайте, Петр Романович, так это я ее взял. Мы ехали с Дутовым, он остановил собак и попросил принесли мне веревочку, что лежит на камнях. Я ее взял и ему передал, но я не знал, что она ваша.

— То-то! Я знал, что это вы взяли для Дутова. По следам увидел. А сейчас подумал: признаетесь ли вы или нет? У нас закон: что не твое, то не бери.

Все рассмеялись, а Дутову, думаю, потом от них досталось.

10 ноября

Двадцать восемь ниже нуля. Тихо. Степан Федорович с дядей Сашей ловит омулей. Ежедневно добывают до шестидесяти рыбин. Хорошее подспорье к столу. Мы с Пироговым пошли на пароход и наметили план работ на ближайшие дни. Ежедневно восемнадцать человек будут расчищать торосы и строить защитные снежные стены. Пять человек будут работать в мастерских. Двое расчистят дорогу и поставят вешки, чтобы в пургу не сбиться с пути. Остальные (кроме больных — их у нас шесть) приступят к проходке майны вокруг судна.

На обратном пути заметил оленей, пересекавших залив. Бегом бросился домой и, захватив винтовки, вместе с Апатовым побежали за ними. Двоих удалось подстрелить. Остальные бросились врассыпную.

На другой день приступили к изготовлению стропов. Такелажное дело хорошо знали Мартынов и Братчиков, которых в свое время я и научил. Организационные проблемы были решены, и я взялся за свайку. Рассчитывал дня за три управиться, но не получилось. Трос был жесток — так называемый экскаваторный. За день успевали сделать не более четырех стропов, а всего их надо минимум двадцать.

Водолазы принялись извлекать из воды утопленные швеллерные балки.

15 ноября

Был на пароходе. Майна поддается туго. Нудная и непроизводительная работа — по кусочкам откалывать торосы и сачком вылавливать их, а потом отбрасывать лопатой. Нащупали балки, сброшенные штормом, они грудой лежали вдоль правого борта. Водолаз Стеблецов сказал, что торосы лежат на грунте, — следовательно, от подошвы до вершины не менее восьми метров. Вернувшись, приступили вместе с Перфишиным к постройке снежного сарая-лесопилки. Высота стен — четыре метра, длина — шесть. Ножовкой напилили снежные кирпичи и аккуратно их выложили. Польем водой, и все.

Механики проверяют и смазывают домкраты, судоподъемные винты, скобы, блоки и готовят мотопомпу. Сегодня водолазы подняли из воды десять швеллеров. Многие погнуты. Учитывая, что вот-вот начнутся метели и весь лес занесет, объявили тотальную мобилизацию: все на перевозку леса. Построили пять прочных саней, сшили лямки и начали работу. Каждое утро во главе колонны из двадцати человек иду к штабелям, что у Поповой разведки. Пятнадцать человек, в том числе и я, впрягаются в сани. Пять откапывают бревна из снега, пилят их на чурки нужной длины и готовят к транспортировке. Больше двух ездок за день не осилить: расстояние пять километров. Приходится делать больше двадцати километров в день, из которых десять с грузом. Труд тяжелый. Первым сдал «швед из Стокгольма». Выяснилось, что он вовсе не швед, а еврей, и не из Стокгольма, а из Иркутска.

— Мне надо было перекантоваться. Здесь вы со мной ничего не сделаете и знайте, что я профессиональный шпион и за вами тоже шпионю.

— Олег Бернгардович, не будь вы заключенным, я бы вас просто прогнал. Прошу не демонстрировать свою наглость, а работать в меру сил. Вижу, что в бурлаки вы не годитесь. Будете работать в бригаде Гречко с моторами.

Я не кричал на него, не угрожал, и это подействовало. Лишь Пирогова я посвятил в происшедшее, которому О.Б.Петри не понравился еще в Дудинке. Вторым сдал рабочий Грива, типичный лодырь, причем неисправимый. Его пришлось поставить на подсобные работы. Остальные, как говорится, выкладывались изо всех сил. Десять дней продолжался этот аврал. На первое время бревен навезли достаточно. Оставили возчика и двух рабочих, которые продолжали подвозить их на лошади.

Распорядок был обычный: в половине седьмого подъем, завтрак, а в восемь на работу. Заканчивали вечером в половине шестого. Иногда мы устраивали что-то похожее на собрание или производственное совещание. Здесь можно было услышать много интересного и полезного. Правда, бывали и грубые выходки, но особого вреда они не приносили. Из Омулевой мы привозили книги. Впервые я познакомился здесь с Беранже. Читали охотно и много. За все время не помню ни одного случая ссоры или драки. Однажды в ноябре чуть не случилась трагедия. Командир отделения сержант Иван Дмитриевич Апатов, единственный член партии среди нас и самый мерзкий тип, начал ко мне приставать с требованием всех заключенных подстричь наголо — согласно положению.

— Иван Дмитриевич, нельзя этого делать ни в коем случае: люди рады, что им разрешено носить прическу. Остригите их, и сразу из нормальных они превратятся в стадо подневольных рабов. А потом учтите: морозы, а шапчонки матерчатые, холодные, а не меховые, как у нас с вами.

Но Апатов не унимался. Он давно служил в органах и превратился в жестокого, беспощадного исполнителя. На заключенных смотрел как на рабов, как на стадо бессловесных, обезличенных существ. Работа в охранных частях ГУЛАГа часто калечила души людей, и они, как сторожевые псы, готовы были наброситься на тех, кого сторожили. В Дудинке был случай, когда часовой застрелил инженера, руководителя работ, который отказался стать в строй вместе с заключенными. Уверен, что Апатов с превеликим удовольствием проделал бы это и со мной. Видимо, его изуродованную душу и сознание мучил вопрос, как это вольняшка руководит зэками, а его, Апатова, требования игнорирует.

...Был банный день. Как всегда, я мылся последним. Парился, блаженствовал и находился в самом прекрасном настроении. Вдруг врывается матрос Братчиков, с порога докладывает:

— Георгий Осипович, скорее, у нас беда! — и быстро убегает.

«Что за беда? Не пожар ли?», — думаю я, одеваясь, и бегу по подземному (фактически подснежному) коридору. Открываю дверь в палатку и вижу: Апатов с наганом в руке. Двое стрелков держат за плечи водолаза Стеблецова, прижимая его к скамейке. Третий стрижет его машинкой. А сзади, на втором плане, мрачные лица разгневанных моих соратников. «Господи! Сейчас кто-нибудь трахнет табуретом по лампочке, и через минуту в темноте из этих изуверов, а потом и из меня сделают кровавое месиво!» — подумалось мне.

Вы знаете, что такое «красный гнев»? Это ярость и такой сгусток воли и злобы, перед которыми никто не устоит. С диким криком я выхватил наган из рук Апатова, схватил его за шиворот и поволок из палатки наружу, на мороз.

Что я ему говорил, можете догадаться. Он, бедняга, сник и готов был к смерти. Выговорившись, чуть успокоившись, я вернул ему наган и приказал:

— Сейчас же сам сядешь на скамейку, и пусть тебя остригут под ноль! Понял, мерзавец?!

— Понял, гражданин начальник! Понял, больше не буду!

Конечно, Апатова, вернее, его достоинство я пощадил, и его не остригли. Этот эпизод сыграл свою положительную роль, расставив все по своим местам, и показал кто есть кто.

В декабре мне вновь пришлось столкнуться с явлением галлюцинации. Была метель. К вечеру люди с парохода не возвратились. Я пошел на поиск, дошел до судна, их там нет. Возвратился домой — не приходили. Пурга разыгралась вовсю. Ведь люди могут заблудиться, замерзнуть или, что вполне реально, свалиться со скалы. Взял ракетницу, но в такую метель она бесполезна. Иду и сержусь... Вдруг вижу: вон они идут, пригибаются, закрывают руками лица от секущих снежных струй. Впереди идет Гужба, ведет отряд. Обрадовался и вместо гневных слов начал подыскивать что-то радостное, подбадривающее. Остановился и вижу, что никого нет, — это снежные струи вьются о ропаки и торосы и кажутся людьми. Стало жутко, как будто нечистая сила вступила со мной в жестокую игру. Вновь возвратился домой. Слава Богу, все целы. Пришлось не только возвратившимся, но и всем остальным выдать по сто граммов.

К концу декабря почти все было подготовлено к началу подъемных работ. Торосы расчищены, вокруг парохода проделана двухметровая полынья, когда она покрылась достаточно толстым слоем льда, в нем пробили лунки и сквозь них поставили двойной ряд прочных свай из бревен, которые привезли с берега. Таким образом создали надежную «точку опоры». При постановке свай произошло несчастье. Эрик Христофорович Шмитке был старшим. Подойдя к бригаде, я сделал Эрику замечание:

— Обязательно «ножницы», которыми поднимаете сваи, раскрепите тросами — могут упасть и кого-нибудь зашибить!

Эрик снисходительно улыбнулся (он это умел) и с усмешкой ответил:

— Георгий Осипович, я же не маленький, чтобы меня учить: не упадут!

Я вновь повторил свое требование и, уверенный в том, что оно будет выполнено, отошел. Через час, не более, прибегают:

— «Ножницы» упали, и Эрику сломало ногу!

Бедного Эрика я готов был обругать, но, как увидел его страдающее бородатое лицо, пожалел и сдержался. Из строя он выбыл. Наш врач ногу вылечил, но она стала короче. Первым самолетом его отправили в Норильск, и там великолепный кремлевский хирург из заключенных восстановил ее длину.

При подъеме швеллерных балок из-под воды сорвавшимся размахом лебедки со страшной силой ударило сварщика Веретнова в лоб и грудь. Тот упал. Ну, думаем, погиб! Через минуту встал как ни в чем не бывало. Лишь на лбу выросла здоровенная шишка. Все же насколько прочен человек! На всякий случай дали пострадавшему парочку дней отдохнуть. И тут новое несчастье. С лесов упал Стеблецов, да не как-нибудь, а прямо на голову. Я шутя сказал Апатову: «Был бы острижен, погиб бы обязательно, а так волосы самортизировали, и человек остался жив!» Апатов не обладал чувством юмора: «Да ведь верно, Георгий Осипович!»

Промышленники везут нам мясо, жир и рыбу. А те, что когда-то выловили бочки с бензином, выброшенные штормом у их зимовки, везут бензин. Это все нам очень нужно. Бартерная торговля идет вовсю. Доктор, милейший человек, удаляет зубы промышленникам, их детям и женам, лечит их и пользуется заслуженным авторитетом.

Чтобы избежать лишних разговоров, сплетен и пересудов, я попросил его ничего не брать от благодарных пациентов. Все будет сделано через Аржекаева: тому можно доверять.

В конце декабря, когда залив окончательно замерз и лед стал, я поехал на полярную станцию и факторию Лескино. По пути решил побывать на «Тбилиси». Пароход исчез. Даже торосов на том месте, где он находился, не было видно. Его засосало в песчаный грунт. Очень жалел, что не побывал здесь раньше с водолазами. Сколько ценного и полезного можно было бы извлечь!

Лескино находится на левом берегу залива. За ним простираются бескрайние просторы дикой тундры с оленями, песцами, волками и кочевыми племенами. Около фактории стоят несколько оленьих и собачьих упряжек. Входят и выходят люди с ружьями и без ружей, что-то грузят на нарты, что-то выгружают и заносят на склад. Романтичная северная картина...

Я отослал радиограммы Панюкову, Штыркову и Орову, в которых просил прислать домкраты, кошму, помпы и головку блока цилиндров на наш СТЗ-НАТИ. Третьяков, начальник фактории, меня спросил:

— У вас давно эта серая собака?

— Да нет, месяца два. Это девятимесячный щенок. Я купил его у промышленника за сто пятьдесят рублей.

— Скажите, а вы били когда-нибудь его, я имею в виду собаку, а не промышленника?

— Бил смертным боем: не хочет тянуть, хоть умри! Только улыбается своей собачьей ухмылкой, и все!

— Берегитесь! Это волк. Во всяком случае, его отец был полярным волком. Он вам не простит побои и выберет момент, чтобы отомстить по-волчьи.

Утром я собрался домой. Выпустил собак побегать перед путешествием, вытащил нарты, аккуратно разложил на снегу сбрую, оделся и стал их ждать. Побегав, собаки возвратились и каждая стала над своей лямкой. А когда ее одевал, так они даже шею вытягивали, чтобы удобней было. Вокруг много любопытных и знатоков: как этот моряк управится со своими четвероногими? Сел. Взял командную вожжу в руки, крикнул: «Усь», и псы с места в карьер вихрем помчались под горку к берегу залива. Вдогонку залаяли местные собаки, послышались прощальные напутствия, и мы выехали на гладкий лед залива. И тут я обратил внимание на Серого, он мчался и тянул нарты сильнее всех, временами оборачивался и с таким веселым торжеством на меня поглядывал своими желтыми волчьими глазами, что я не выдержал. Остановил собак, приласкал и прижался щекой к морде этого милого волчьего сына.

С тех пор лучшей собаки в упряжке не было. Удивителен и вожак. Он был правофланговым. Чтобы не сбиться с пути, я по компасу определял нужное направление, потом некоторое время шел впереди упряжки, затем садился и был уверен, что курс будет выдержан. При обходе какого-либо препятствия Норд вновь ложился на ранее заданное направление и вел наш снежный корабль, как самый лучший рулевой или лоцман.

...К семнадцатому января мы все подготовительные работы закончили и приподняли левый борт на два с половиной сантиметра. Ничтожно мало, конечно, но все же! Такое ощущение, что держат бортовые кили и винты, засыпанные галькой, и воду еще не откачивали.

18 января

Исключительно хороший, ласковый день. Полный штиль, тает, температура около нуля. Более благоприятных условий для подъема не придумать. Разнесли шестидюймовые шланги, запустили мотопомпу и приступили к откачке воды из носовых отсеков. Вода понемногу убывает. Расставили людей и начали поднимать. К вечеру огромными усилиями удалось приподнять левый борт всего на двенадцать сантиметров. Наступила темнота, люди ушли домой. Я остался с механиками, чтобы к утру осушить кочегарку и носовой отсек. Мотор заглох, его разобрали. Оказалось, головка цилиндра вся в трещинах. Вода охлаждения через них попадает в цилиндры, на свечи зажигания и в картер. Иногда работает один или два цилиндра, но тут же глохнут. Трещины старые, когда-то их заваривали, но неудачно. Выходит, Гречко знал об этом и молчал? То-то все возился с мотором и ухаживал за ним со всем тщанием! А мне — ни слова. Значит, откачать воду не удастся. А это четыреста тонн дополнительной тяжести. Скверная история...

В днище насчитали 217 больших и малых пробоин

Наверное, Стифееву жаль было расставаться с исправным мотором и он убедил Гречко взять этот, надеясь на его золотые руки. Если это так и отремонтировать головку не удастся, что более чем вероятно, то воду мы не откачаем, тогда пароход либо вовсе не поднимем, либо так затянем это дело, что не останется времени на ремонт днища. А как будет со сваркой?! Провозившись несколько дней и убедившись, что отремонтировать невозможно, Гречко понял, что подвел все к полной неудаче. Он, видимо, был в состоянии крайней безнадежности и, опасаясь предстоящего возмездия, при всех меня оскорбил:

— Это ты, начальничек, заставил меня взять неисправный мотор. Ты знал, что работать не будет, а ведь заставил! Ты вредитель и за это ответишь! Вот свидетели! — И широким взмахом руки указал на присутствующих.

Все с недоумением и ужасом наблюдали за безумной выходкой бандита, их товарища, неплохого механика и перепуганного человека.

«Только бы не сорваться... Спокойней! Не дай разгореться пожару, не соверши непоправимую ошибку», — думал я, а вслух сказал:

— Все ясно, Гречко. С должности механика ты снят, как несправившийся. Дела сейчас же передашь Багелю. На пароход больше не пойдешь — будешь работать здесь: уборка, дрова, кое-что в мастерской. Все!

Я понимал, что этим дело может не кончиться. Оскорбление, нанесенное мне публично, я расценивал как дерзкий вызов подлого труса, ищущего защиты у товарищей. Не найдя этой защиты, он способен пойти на что угодно. Посоветовавшись с Пироговым и Апатовым, решил немедленно построить в стороне от палаток снежный домик, сложить туда треть наших запасов, аммонал, детонаторы, кислород и подкатить все бочки с бензином. Домик обнесем тросовым заборчиком и запретим к нему подходить под угрозой выстрела без предупреждения. Это наше спасение на случай диверсии.

У меня не было ни доносителей, ни осведомителей, я не знал, кто с Гречко, кто против него и, вообще, каково настроение у людей. На всякий случай тех, кто с ним работал, перевел на другие участки, а Багелю позволил самому подобрать себе надежных помощников. Происшедшее мы больше не обсуждали, и по отношению к Гречко ничего не предпринималось. Скоро все было забыто. Ежедневно мы поднимали пароход на двадцать-тридцать сантиметров, но с каждым днем это становилось все труднее: лед в отсеках, когда-то как бы плавающий под водой, сейчас, выходя из нее, становился огромной дополнительной тяжестью.

Строить снежный домик мы взялись вдвоем с Аржекаевым. Пилим поперечной пилой снежные кирпичи и беседуем. Я как-то его спросил:

— Евгений Андреевич, вы читали Мате Залка «Добердо»?

— Читал, конечно, а что?

— Там описывается пулемет, который якобы делал свыше семисот выстрелов в минуту. Вот бы нам такой сейчас!

И тут, к моему изумлению, Аржекаев начал доказывать, что это совсем ни к чему: патронов не напасешься, а вообще-то лучше всего — это наша трехлинейка.

— Как вы можете так рассуждать: ведь вы были членом Реввоенсовета, кадровый военный, а говорите такое... Для чего же мы строим счетверенные, сшестеренные пулеметы? Для чего?

— Чтобы расширить полосу огня!

Я страшно рассердился: как же так — военный человек, а несет такую чушь! А ну-ка, дай такому власть сейчас? Это вроде маршала Кулика или Тимошенко, готовых послать людей с шашками против танков. Не выдержав, я бросил пилу:

— Не буду я с вами пилить, не хочу!

Прошло несколько дней. Подъем парохода мы продолжали, все шло по плану, и страсти после выходки Гречко улеглись. Вечером ко мне зашел Аржекаев.

— Георгий Осипович, я хотел бы с вами поговорить. Вы заметили, что в последнее время я стал работать лучше?

— Нет, ничего такого я не заметил. Вы и раньше не так уж плохо все делали. А в чем, собственно, дело?

— У меня мания самоубийства. Я давно приговорил себя к смерти, не раз пытался это осуществить, но все как-то не получалось. А сейчас во мне все перевернулось, и я решил этого не делать.

— Евгений Андреевич, давайте прогуляемся. Там и поговорим.

Долго мы с ним ходили по заснеженной тундре. Он рассказал, как работал в Гражданскую войну, потом был в Коминтерне. В частности, ему поручалась работа с видными иностранными коммунистами-революционерами, такими, как Макс Гельц, Бела Кун, Клара Цеткин и др. Потом было расхождение во взглядах со Сталиным, потом — остров Крестовский. Семья потеряна. Идеалы, в которые верил, на которые молился и за которые боролся, разрушены. Жить не для чего. Но все это, как мне казалось, не могло быть причиной желания смерти.

Наша прогулка и беседа подбодрила и меня, но я очень жалел, что вспылил из-за скорострельного оружия. После разговора Аржекаеву стало легче. Он был отличным шахматистом, и мы на следующий день устроили турнир. Первый приз — банку мясных консервов и килограмм конфет — получил Аржекаев.

Об этом разговоре я рассказал Пирогову и попросил, чтобы и он исподволь помог бедняге избавиться от навязчивой идеи. Пирогов сказал, что незадолго до этого Аржекаев его спросил:

— Федор Сергеевич, вы верите в судьбу?

На что Пирогов ему ответил:

— Конечно, верю: не судьба, так не был бы на Крестовском.

Аржекаев сказал:

— Я тоже верю: сейчас стал вешаться, а веревка порвалась. Не судьба, значит.

С каждым днем наши дела шли все хуже и хуже. Вот и январь прошел, подняли мы пароход меньше чем на метр. Водолазы заглянули под корпус и ужаснулись (а как ужаснулся я?!), увидев, что все днище в трещинах, вмятинах и пробоинах. А что можно ожидать, если в течение трех лет его били о камни штормы и зыбь, приходящая с моря? Что-то нехорошее стало происходить и со мной. Старался не поддаться отчаянию, не пасть духом. Но надеяться было не на что. Допустим, в марте нам привезут эту злополучную головку блока цилиндров. Пароход поднимем. Но пробоины? Когда и как их заделаем? И чем?

Однажды поздно вечером пошел к пароходу, сел на скамеечку в водолазной будочке и задумался: «Вот он стоит, молчаливый, ждет, надеется, верит. А я, капитан, брошу его погибать и уеду? Нет, этого не будет! Если погибать — так вместе». Мысли бредовые так и роились: «Взорвать его и себя. Опуститься в майну и успокоиться?!» И тут осенило: «Господи, как я прежде не догадался? Это ведь так просто! Надо нагнетать воздух в отсеки водолазной помпой. Воздух вытеснит воду через днищевые пробоины, и все! И мотор не нужен сейчас, и помпы. Ведь это элементарно!»

Чуть ли не бегом, радостный, пошел домой. Поднял водолазов и приказал посменно до утра нагнетать воздух. В каждой смене два человека. Работать по че-тыре часа. Если воздух начнет выходить через палубные отверстия, заделать их и заморозить. С полуночи начали. Убедившись, что дело пошло и давление на манометре достигло полутора атмосфер, шланг перенесли в другой отсек.

Из-за сильных морозов подъем приостановили: металл на холоде становится хрупким, а это опасно: могут лопнуть скобы, а может быть, и балки. Медленно, но подъем идет.

Как только палуба приподнялась достаточно высоко над водой, все были поставлены на скалывание и удаление льда из помещений. А его там не менее четырехсот тонн. Все работали чрезвычайно энергично. Рабочий день увеличили до десяти часов. Никто не возражал. Перед этим мы устроили что-то вроде собрания, и плотник Парфенов, здоровенный сибиряк, заявил:

— Георгий Осипович, мы бы и по двенадцать согласны, но харч слабоват! Я чуть не упал. Слабоват харч, это при таких-то нормах?!

— Скажите, Парфенов, чего бы надо добавить и сколько, чтобы все были удовлетворены? Если хлеб будет без нормы, а в два часа тем, кто работает на пароходе, устроим полдник, пойдет?

Так и сделали. На лошади подвозили либо молоко, либо бульон и белый свежий хлеб, да еще иногда давали по большому куску вареного мяса. Я вместе со всеми работал по освобождению ото льда помещений под полубаком и в средней надстройке. Слышу, подъехали нарты. Вошел Братчиков и сказал:

— Несчастье: повесился Аржекаев.

Бедняга, все же привел в исполнение свой приговор. Причем странно и нелепо. Был обед, за столом сидели врач, стрелок, повар и трое больных, в их числе и Эрик. Поели, а к чаю не хватило хлеба. Евгений Андреевич встал из-за стола и вышел в кладовую. Ждут, ждут, а его все нет. Встревожились, пошли искать. А он висит в петле. Да так, что ногами достает пол. Когда я приехал, доктор с помощниками все еще пытались вернуть его к жизни, но тщетно. Тело завернули в брезент и вынесли в кладовую. Ни записки, ни чего-либо в таком роде. Никто, кроме нас с Пироговым, не знал о мании, преследовавшей Аржекаева. Как обычно, поползли слухи и догадки. Некоторые и меня обвиняли.

Произвели тщательную ревизию. Дела принял рабочий Лукьянец. На другой день изготовили гроб, выкопали могилу и предали тело старого большевика земле. На высоком мысу (сейчас на картах мыс Чкалова) нашел последнее свое пристанище бывший член Реввоенсовета, работник Коминтерна Евгений Андреевич Аржекаев. Осенью того же года всех его однодельцев освободили. Я пригласил в гости бухгалтера Дудинского порта Розанова, сидевшего по тем же обвинениям. Говорили о том о сем, конечно, и о спасении «В.Чкалова». Я сказал:

— Все бы ничего, если б не эта смерть. Жаль мне Евгения Андреевича!

Розанов многозначительно посмотрел на меня и возразил:

— Не жалейте его, Георгий Осипович! Аржекаев ОБЯЗАН был умереть!

Ах, вот в чем дело! Теперь понятна и эта замена завхоза Быстрова Аржекаевым, и его мания. Но тем не менее мне было всегда его жаль, не он был виноват, а жестокое, беспощадное время, ломавшее души и жизни людей во имя, быть может, и великой идеи — идеи, рожденной на крови и вспоенной кровью и страданиями людей.

Со смертью Аржекаева у нас стало совсем мало хороших рабочих рук: Шмитке — со сломанной ногой, Степан Федорович совсем плох из-за постоянных болей в животе, не менее трех человек, как правило, от работы освобождаются — то простуда, то грипп. Пришлось мобилизовать стрелков. За эти месяцы как-то стерлись социальные грани, и никто не удивлялся тому, что рядом плечом к плечу работают заключенный, его охранник и вольнонаемный человек. Как-то я сказал Пирогову, что, если мы задачу выполним, многим из участников экспедиции наверняка сбросят срок, а то и вовсе освободят. Во всяком случае я приложу все силы, чтобы так и было. При этом рассказал о встрече с Завенягиным и добрых отношениях с Панюковым.

— Думаю, что не от моего имени, а так, в порядке обычной беседы, неплохо бы об этом поговорить с людьми. Это заставит их не допустить ничего такого, что может испортить характеристику.

— А как с Гречко?

— Федор Сергеевич, в вашем вопросе можно отыскать и ответ. Гречко неплохой парень, хотя самонадеян и заносчив не в меру. Думаю, что он попадет в список на освобождение.

Мы заранее подготовили две взлетно-посадочные полосы, установили ограждающие бочки с промасленной ветошью — подожжем, и дым укажет направление ветра. В апреле дважды прилетали туполевские двухмоторные Г-1 на лыжах. Летчики привезли новую головку блока цилиндров, запасные свечи зажигания, кошму, электроды, рабочие рукавицы, даже десяток теперь уже ненужных домкратов и, конечно, газеты, журналы, письма и добрые пожелания высокого начальства. В одном даже предлагалось объявить соцсоревнование за досрочный подъем парохода. Отправили в Дудинку лодырей — «шведа из Стокгольма» и Гриву. Улетел и Шмитке на операцию. Летчики шутили: «Ваш аэродром — лучший во всей Арктике».

Двадцать восьмого апреля подъем парохода закончили. Сейчас его днище возвышается над уровнем воды на полтора метра. Лед почти весь удален. Приступаем к заделке пробоин и приданию корпусу плавучести. Собственно днища почти не осталось — сплошные пробоины, рванины и вмятины. Всего насчитали ДВЕСТИ СЕМНАДЦАТЬ больших и малых пробоин. Самая большая — восемь метров длиной и четыре шириной. Все заклепки расшатаны и швы водотечны. Оба винта сломаны. Отломана пятка руля.

Оставалось немногим больше двух месяцев до вскрытия залива. А сколько предстояло сделать! Всего у нас хватало, кроме бензина. Где его достанешь в этой глуши? Решился на уголовное дело. Реквизировал весь бензин, что хранился у Гесса, и перевез его к себе. Старику выдал расписку в том, что бензин взят мною без его согласия и вопреки протестам. Начальник промыслово-охотничьей станции Кузнецов пришел в ярость и примчался на собаках за объяснением. Вел себя при этом настолько дерзко и вызывающе, что разговор не получился.

В конце 1930-х годов в бухте Широкая полагали создать запасный аэропорт для гидросамолетов и завезли бензин. Аэропорт не построили, о бензине забыли, его штормами смыло и разбросало по побережью. Он оказался у промышленников, а часть перевезли на Крестовский под охрану Гесса. Как и следовало ожидать, Кузнецов пожаловался прокурору. Я это предвидел и запасся показаниями промышленников, подтверждающих, что бензин бесхозный. Дело прекратили.

Мы с Пироговым составили график предстоящих работ, расписав все чуть ли не по часам. Добровольно, безо всяких «Давай, давай!» все работали по двенадцать-четырнадцать часов. Даже повар, доктор, охранники, выкроив часок, шли на лед. От людей не отставали не только лошадь, но и собаки. Привезли кузницу, мастерскую, построили для них помещение тут же, на льду.

Жалко было смотреть на Гречко. Как ему хотелось быть сейчас со всеми, показать себя в деле, а не заниматься постылой хозяйственной работой. Мучился, бедняга, и наконец решился:

— Георгий Осипович, позвольте мне работать на пароходе с механиками. Там я покажу, на что способен. Позвольте...

Конечно, позволил. «Понять — это простить». Я отлично понимал психологию этого человека, а о прощении и говорить нечего... Через три года мы с ним жили в одной гостинице. После зимовки его освободили. Мало того, он получил визу и поехал в Финляндию на приемку буксира, предназначенного для Норильскстроя. А я работал тогда начальником перегона судов. Если вы думаете, что Гречко падал мне в ноги и благодарил за то, что вместо наказания получил свободу, то ошибаетесь. Не из той он породы. К сожалению, ничего он не оканчивал, диплома не имел и моряк из него не получился. Был он просто отличным мастеровым, но никак не мог с этим смириться, считая, что достоин гораздо большего. Неординарная личность, сильная, гордая, но надломленная.

На своих собачках я съездил на Диксон. Путь не велик, но и не близок: что-то около ста тридцати километров. Дорога знакомая, не раз хоженая и езженая, но все же я взял с собой буссоль и карту на случай пурги. Весной они особенно часты и свирепы. Интересное явление можно наблюдать, когда солнце скрыто за облаками. Тогда нет теней и невозможно отличить некоторые предметы один от другого. Белая пустыня, горизонта не видно, вообще ничего не видно, кроме какого-то безликого серо-белого фона. Вижу: впереди бежит лемминг, он совсем близко, но уж очень медлителен. Да нет, это не лемминг вовсе, это далеко-далеко на нартах едет промышленник. Или так: на мысу чернеет промысловая избушка, ан нет — это совсем рядом на снегу валяется спичечный коробок. В это время, именно когда нет солнца, как ни странно, чаще всего люди страдают снежной слепотой.

Ночевал на Беломорканале у старшего механика Александра Онуфриевича Нарожного, с которым когда-то работал на «Маныче». Принял ванну, посидел в кают-компании и вновь ощутил себя европейцем. С хорошей завистью слушал рассказы об Америке, Англии, о конвоях и родном Владивостоке.

На другой день я покатал моряков на собачках, получил двенадцать мешков отличной американской муки, купил новенький карабин с патронами, сыграл несколько партий в домино на фактории и отправился назад. Десять мешков оставил здесь, на фактории, такое же количество получу в Омулевой. С собой увезу два мешка. Это многовато для пяти собачек, но сам пойду пешком.

Ехал днем и ночью с небольшими перерывами на отдых. Пуржило не очень. На переходе от зимовки Баяндина увидел белого медведя. Он лениво трусил впереди. Собаки ни за что не хотели прибавить шагу, и медведь вскоре скрылся в снежной пелене, а я уж и карабин приготовил.

К вечеру ветер достиг силы шторма. Видимость исчезла. Внезапно собаки воспряли духом и понеслись куда-то в гору. Через минуту я оказался... на крыше зимовки Осиповка. Домика не видно совершенно — просто огромный снежный холм. Немного отдохнул, покормил собак и поехал дальше. Хозяин уговаривал меня не ехать: «Куда же в такую метель? Заблудитесь, и карта ваша с компасом не поможет. Переждите!..» Вечером был у себя. Кто-то услышал собачий лай, и меня вышли встречать. Мука всех обрадовала:

— Ого! Из нее Сергеич такое сотворит!

— Георгий Осипович, можно я к утру сдобных булочек напеку?

Тогда это было запрещено, но, конечно, я разрешил. Подумать только: нарушение! Однажды, пару месяцев назад, побывали у нас в гостях несколько ссыльных латышек, к их приезду мы напекли вкуснейших и булочек, и пирогов. Эти женщины, словно собаки, впрягались в нарты и по ледяной пустыне в полярную ночь тащили их сотни километров от зимовки к зимовке, доставляя продукты рыбакам. Называлось это — «поезд». Мне рассказали, что в Сопкарге в числе ссыльных были и немки с Поволжья. Комендант, этот всесильный сатрап, заметил у одной из них хорошенький перстенек с камушками: «Не отдашь — заставлю груз возить!» Старушка не подчинилась и не отдала фамильную вещицу. Он заставил ее вместе с дочерью везти груз из Нарзоя в Сопкаргу. Это в декабрьскую стужу, через торосы и ропаки застывшего Енисея! Тела их обнаружили только весной, когда подтаял снег. Они лежали, прижавшись друг к другу, в укрытии из высокого ропака.

От парохода до глубокого места чуть меньше кабельтова. Предстоит разрушить и убрать в сторону не менее трех тысяч кубометров льда и снега, положить канал во льду шириной в десять метров и на всем пути при помощи водолазов углубить его и очистить от крупных валунов. Однажды я решил показать пример и сам спустился под воду. Водолаз из меня неважный: уже на десятиметровой глубине очень сильно стало давить на уши, и, что скверно, я так и не смог научиться правильно ориентироваться под водой. Плохо работалось под судовым днищем: я то ударялся головой, то опускался слишком низко. Здесь же было мелко, вода прозрачная, в водолазном снаряжении тепло, и я с удовольствием отработал смену, и не без пользы.

Съездил в Лескино. Радировал, чтобы прислали буксир к моменту разрушения припая, чтобы вывести пароход, пока не начались шторма и волнение. Почти все крупные пробоины заделали и подкрепили набор. А как быть с заклепочными швами? Был бы цемент, но его нет. И тут возникла мысль: что, если швы хорошенько зачистить и просушить, под днище установить мангалы с огнем и, когда металл прогреется, залить его изнутри пеком или варом, да еще смешанным с песком? В кузнице нагрел лист железа и полил сверху пеком. Отличный результат — пек пристал намертво.

Механики окончили ревизию всех двигателей и парового котла. Все оказалось в полном порядке и не разморожено. Отремонтировали пятку рулевой рамы, отцентровали баллер и привели рулевое устройство в рабочее состояние. Изготовили громадный румпель и вооружили тали. С их помощью будем управлять. На случай, если буксир не придет вовремя, на фок-мачте подняли рей с большим парусом, сшитым из бывших мягких понтов. Примитивно, но может помочь, и неплохо!

Тринадцатого июня приступили к спуску. Обнаружив течь, спуск приостановили. То там, то здесь появлялись фонтанчики, струйки, а то и потоки забортной воды. В ход шло все: сварка, деревянные клинья, жесткие пластыри из кошмы и пакли. Гречко изготовил несколько отличных ручных насосов. Мы их расставили по всем отсекам, чтобы не переносить с места на место помпу Гарда.

Двадцать пятого июня спуск окончен. Пароход плавает, словно лебедь. Наступил торжественный момент: осторожно, бережно, «под ручки» повели «В.Чкалов» по каналу и ошвартовали у края банки. Демонтировали береговые сооружения. Люди перебрались в судовые помещения. В них тепло: поставлены железные печки и из труб вьется дымок. Моим жильем стал мостик.

Приехали на собаках промышленники, пришла в полном составе семья Гесс. Лед весь в промоинах, вот-вот припай начнет разрушаться. Сегодня «В.Чкалов» начинал свой первый рейс после длительного и жуткого полярного сна.

К весне следующего года пароход отремонтировали, и он долгие годы работал сначала в Норильскстрое, а потом в качестве гидрографического судна в Карском море. Закончил он свою морскую жизнь в Архангельске много лет спустя.

Пятнадцать человек из числа заключенных были представлены к снижению сроков и к полному освобождению. Почти все приняли участие в ремонте, восстановлении парохода и были включены в штатный состав его экипажа. Их расконвоировали, они пользовались полной свободой, жили и питались вместе и наравне с нами.

Мы, так называемые вольнаемные, получили благодарность в приказе начальника порта и денежные премии от двухсот до семисот рублей. Мне дали месячный оклад. Ни орденов, ни медалей! Степан Федорович Перфишин до пенсии продолжал плавать на «В.Чкалове», а затем работал лоцманом и капитаном порта. Он вылечился от своего многолетнего недуга — язвы двенадцатиперстной кишки, состарившись, уехал в Западную Украину. Дудинцы его помнят и в знак любви и признательности навечно включили в почетные члены своего коллектива.

Федор Сергеевич Пирогов должен был выйти на свободу, но скоропостижно скончался.

Спустя какое-то время меня пригласили в НКВД и передали толстую папку с доносами: «Ознакомьтесь, товарищ Кононович, что тут про вас написано». Читать я не стал. Возможно, до сих пор эта папка где-то хранится. Сейчас я бы с интересом ее прочитал. А тогда не хотелось знать, кто это пишет... Быть может, и тот, кого я считаю другом, уважаю и люблю?

Разные люди на моем пути

Летом 1945 года меня вызывает А.А.Панюков:

— Кононович, вы любите приключения. Хочу поручить вам поднять со дна Карского моря бочку спирта!

— А конкретней, Александр Алексеевич?

— Американцы на пароходах «Сергей Киров» и «Архангельск» отгрузили для нас оборудование аффинажного завода, а немецкие субмарины летом 1943 года эти суда потопили в Карском море. Немцы знали кого топить. Я хочу вам поручить найти эти суда, произвести водолазный осмотр и решить вопрос о том, можно ли эти пароходы поднять, а если нет, то, может быть, спасти то уникальное, ценнейшее оборудование, что на них погружено. Кроме того, там много и другого груза, в том числе и спирт в бочках. Но это так, к слову... Ну, так как?

— Разрешите, через два дня я доложу вам план и подготовлю проект решения...

24 июля 1945 года состоялось совещание, на котором было принято решение о подъеме судов. Я попросил заняться подбором людей Федора Сергеевича Пирогова. Мы все работали чуть ли не сутками: сроки поджимали.

Как-то сижу в каюте и что-то вычерчиваю, вдруг слышу:

— Георгий Осипович, к вам посетитель!

Входит высокий исхудавший человек в военной фуражке с белым кантом, но без кокарды.

— Моя фамилия Ляликов. Я капитан дальнего плавания. Нахожусь в заключении. Очень прошу вас принять меня в экспедицию. Буду полезен.

— Скажите, что, когда и где вы оканчивали и кто из ваших сокурсников теперь в капитанах.

К моему удивлению и радости, он назвал Сергея Илларионовича Ушакова, «моего капитана» и еще несколько не менее значительных и уважаемых имен. Я сказал:

— Слово «гражданин» отбросьте. Я для вас, как и для всех остальных, кто меня знает, Георгий Осипович. Просьбу вашу постараюсь выполнить. А пока мойте руки, и прошу вас к столу...

Его невеселая история достаточно типична для того времени. Учебный барк «Товарищ», на котором он исполнял обязанности капитана, находился в Мариуполе, когда туда ворвались немцы. Шлюпку, на которой он попытался бежать, потопили. На допросе вежливый гестаповец сказал:

— Господин Ляликов, убивать вас мы не станем, если согласитесь поработать на одесском портовом буксире капитаном.

Предусмотрительные немцы ограничивали в топливе так, что его хватало только на выполнение портовых работ. Решили поднакопить угля, чтобы хоть до Севастополя добраться. Складывали его под койками, в рундуках, под палубным настилом. Когда угля стало достаточно, Севастополь пал. Зимой на льдине унесло в море рыбаков из Очакова. Их удалось спасти. Ляликова наградили медалью «За спасение на водах», так как на той льдине были и немцы.

Война шла к завершению. Ляликов буксировал из Одессы на Запад баржи с немецкими солдатами и техникой. Ночью отдали буксир и вернулись в Одессу. Наша авиация разбомбила эти баржи.

Ляликова назначили капитаном порта, наградили боевым орденом, перевели в Одессу на более престижную работу. И тут внезапно вызвали в Севастополь. Допрос в «Смерше», обвинение в измене и пособничестве фашизму... Решающую роль сыграла та медаль за спасение. Приговор — 10 лет лагерей. Этап, и вот он у меня в каюте. Вот и пришлось мне включать в проект решения специальный пункт о Ляликове. И его расконвоировали. Он работал у меня вторым помощником. А зимой я был назначен начальником отстоя флота в Медвежьем логу Игарской протоки, а он работал начальником планового отдела. Осенью 1946 года, когда меня там уже не было, Ляликов погиб во время пожара... Тогда мы потеряли чуть ли не сорок человек. Ляликова опознали по золотому брегету, который незадолго до трагедии прислала ему мать. Правда, брегет тут же исчез в чьих-то ловких руках, и больше его не видели.

Завхозом экспедиции был некто Швец. Этот человек перед войной возглавлял дизелестроение Советского Союза. Не раз участвовал в совещаниях при Сталине, который, зная его лично, ценил как организатора и специалиста. Его должны были откомандировать в Штаты для ознакомления с организацией дизелестроения, но вместо Америки он угодил в Дудинку с 25-летним сроком. Судьба!

Швец мог достать все, что требовалось. Я оставил ему список того, что необходимо получить в мое отсутствие, в том числе и три французских карабина системы Этьена и двести пятьдесят патронов к ним. По возвращении завхоз доложил мне, что все получено.

—Где же вы храните оружие?

— В вашей каюте под койкой.

...Я решил съездить в Норильск к Николаю Николаевичу Урванцеву в надежде получить прибор, позволяющий обнаружить потопленные суда с помощью магнитных сил.

При встрече Николай Николаевич сказал:

— К превеликому сожалению, помочь ничем не могу. Единственные «весы Шмидта», что были у нас, погибли. На пути в Красноярск затонула баржа с никелем. Для ее обнаружения мы выдали этот прибор. Его поместили на деревянный плотик и буксировали туда и сюда. Кто-то подошел к переднему краю плотика, и он, как известный вам «змей» лота Джеймса, ушел в воду. Человек спасся, а прибор погиб.

— Спасибо, Николай Николаевич. Упомянув о лоте Джеймса, вы подали мне идею: с помощью этого прибора я буду искать потопленные пароходы. А кроме того, решил использовать трал Ручкина. Если не секрет, чем сейчас заняты вы?

— О! У меня много идей и есть возможность их осуществить: буду искать уран. Убежден, что в Арктике мы его найдем. В частности, шхер Минина, бухта Бирули только слегка прощупаны. Уран там обнаружен. У нас есть две маленькие шхуны «Диорит» и «Пегматит», вот на них я туда и отправлюсь. Только никому ни-ни! — И он заговорщически приложил указательный палец к губам.

Урванцев был тогда уже далеко не молод. Но почти юношескую живость, энергию и оптимизм он не утратил. Несмотря на жестокие испытания, рабом он не стал! Такие люди не сгибаются!

Не могу забыть еще одного человека той же закалки. Домбровский — ни имени, ни отчества его я не помню — сидел в дудинских лагерях. Ученый-океанолог (в частности, ему принадлежит теория происхождения прибрежных образований типа крымского Сиваша), потомок декабриста, интеллигентный человек, аристократ духа в полном значении этого слова, он как-то легко, вроде шутя, относился к своему положению. Однажды мы с ним шли из лагерной зоны. Я показал пропуск и прошел. Домбровскому же охранник приказал:

— Стой по форме! Отзовись!

И лишь после того как Домбровский четко отрапортовал этому охраннику свою фамилию, имя и отчество, статью, по которой осужден, и срок, тот крикнул: «Проходи!» Мне было неловко и стыдно глядеть на эту моральную экзекуцию.

— Ничего, Георгий Осипович, не переживайте за меня. Что тут поделаешь? — сказал Домбровский.

Он бывал у меня дома, держался с достоинством, без какого-либо намека на суетливую благодарность. Мы много разговаривали, но никогда не касались темы постигшего его несчастья. Через три года, занимаясь перегоном финских судов, я прилетел в Норильск. Каково же было мое удивление и радость, когда я узнал, что Домбровский освобожден, получил квартиру и к нему приехала семья. Вечером он зашел ко мне и сказал:

— Георгий Осипович, давайте завтра утром встанем пораньше, и я покажу вам чудесную картину, которая открывается с вершины Шмидтихи на восходе солнца!

Сходили мы на эту гору. Вид действительно был волнующе-прекрасный: долины, в том числе и та, в которой расположен Норильск, были еще погружены во мрак, а горные вершины уже сверкали в лучах встающего светила. Небо чистое, безоблачное, но над заводами города стояло темное дымное пятно. Легкий, ласковый ветерок обвевал нас, неся ароматы трав, хвои и каких-то северных цветов.

— Вы знаете, Георгий Осипович, когда я любуюсь на эту северную красоту, забываю обо всем трудном и скверном. Знаю, как никто, что там, в этой темной долине, много страданий и горя. Знаю, но думаю не об этом, а о вечном, прекрасном, о величии природы, о силе духа и, не смейтесь, пожалуйста, о Боге.

...Григорий Абрамович Хитрин работал бухгалтером в Ростовском пароходстве, пока его не отправили в Дудинку на 25 лет. Работал он хорошо, дело свое знал, и все относились к нему с должным почтением.

Прошло 15 лет. Будучи капитаном-наставником, я прибыл в Мариуполь с заданием помочь в организации зимней морской навигации в Азовском море. Прохожу по коридору пароходства и вижу табличку: «Главный бухгалтер Г.А.Хитрин». Вот это неожиданность, вот эта встреча! Когда я зашел к Хитрину, мы обнялись, а вечером я сидел у него в гостях.

Любопытные вещи он рассказал. Оказывается, Сталин распорядился, чтобы стойких политических заключенных, не желающих умирать в лагерях, поместили в тюрьмы. Так Григорий Абрамович оказался в каземате Александровского централа под Иркутском. От отчаяния, тоски и вынужденного безделья иные опускались, некоторые сходили с ума, кончали жизнь самоубийством.

— А я, Георгий Осипович, изучил французский язык и перевел несколько произведений Эмиля Золя и Ромена Роллана. Текст снабдил иллюстрациями. Начальник тюрьмы, гуманный человек, велел мой труд переплести — у нас там была переплетная мастерская.

Хитрин показал мне три тома своих трудов в прекрасном кожаном переплете. Я увидел мелкий каллиграфический почерк и всевозможные затейливые виньеточки в стиле рококо.

— Когда Сталин увидел, что мы не умираем и в тюрьмах, он приказал отправить нас на лесоповал в тайгу. Вот это было действительно страшно. Не выполнишь норму — снижается пайка. Потом человек совсем доходит и гибнет. Да, это не расстрел и не смертная казнь, но ничуть не лучше.

— Как же вы выжили, Григорий Абрамович?

— Я бы не выжил, если бы не друзья. Они убедили кого надо не мучить меня больше и отправить просто в ссылку. Приехала Фрума Павловна, подкормила, и я выжил. Большое вам спасибо за американское теплое белье, что вы подарили, оно в тайге помогло.

— Я никогда вам его не дарил!

— Вы забыли... Это из тех запасов, что Панюков отпустил на вашу экспедицию...

Так мы сидели, переворачивая страницы своей Жизни: «старый большевик» Григорий Абрамович Хитрин и я, в ту пору еще «беспартийная сволочь».

...На ремонте «В.Чкалова» энергично действовал какой-то весьма дельный заключенный. Его громкий, властный голос постоянно можно было слышать там, где потрудней. Однажды мы с ним сцепились. Я что-то приказал чеканщику, а он мой приказ отменил и крикнул:

— Послушайте, вы! Ваше дело пароходы топить, а наше их ремонтировать!

Здорово! И в общем-то достаточно резонно. Я поинтересовался у Ф.С.Пирогова, что это за человек и почему он так агрессивен?

— Это Сергей Иванович Разин. Он конструировал и строил миноносцы, и, говорят, очень неплохие. С кем-то повздорил и вот угодил к нам. Статья, кажется, не политическая. Мужик отличный, но крутой и никого не боится.

— Отличная характеристика, Федор Сергеевич. Познакомьте нас, пожалуйста.

В обеденный перерыв, сидя в конторке у Пирогова, мы пили чай, ели какие-то жуткие лепешки из гнилой муки, которую заключенные наскребли на потопленной барже, и беседовали. Через пару лет Сергей Иванович освободился, и его назначили начальником флота. Как-то раз мы с ним даже подрались, и не на шутку. Дело в том, что я требовал людей для пополнения экипажа буксира, пригнанного из Финляндии, а он не давал. Мы погорячились, и дело дошло до кулаков. Помирились, конечно. Дружили долго. Разин достиг больших высот и был одно время главным инженером и даже исполняющим обязанности начальника Норильского комбината.

До конца дней своих он оставался свирепым на вид и дерзким на язык, а на деле добрейшим, умным и милым человеком. Его уже нет.

Вспоминаю один случай. Мы шли порожняком вниз по Енисею от Туруханска в Игарку. Было начало лета, все в зелени, в цвету. Тепло, тихо. Шли по протокам, идущим параллельно Енисею вдоль его правого берега. Перед Игаркой следовало выйти на Енисей — дальше мелко и камни.

Часов в десять вечера я прилег отдохнуть, чтобы к полуночи выйти на мостик: Ляликову доверять в узкостях было еще рано, а Закускин эти места знал прекрасно.

Работая на буксире, я и во сне научился чувствовать все повороты, смену скорости и т.д. Знал, что вот-вот должен был быть поворот влево, но я его не ощутил. Встал, умылся и вышел на мостик. «Что это?! Где мы?!» — подумал я.

— Скоро Игарка, Георгий Осипович! — сказал Николай Егорович Закускин.

— Стоп машины! Полный назад! Лотовых с футштоками на оба борта! — приказал я.

Мы полным ходом мчались прямо на камни, до которых было всего-то метров сто, не больше. А отсюда, с мостика, были видны дно и даже камни.

Задним ходом осторожно пошли назад. Потом развернулись, прошли мили четыре вверх и затем вышли на Енисей. Я был взбешен и находился под впечатлением только что пережитого ужаса: еще немного, всего несколько секунд, и мы налетели бы с полного хода на камни, и пароход «В.Чкалов», который с таким трудом спасли, отремонтировали и возвратили к жизни, погиб бы! Конечно, надо было погибнуть и мне. Что это за капитан: то зимует посреди реки, то налетает на банку, то губит пароход в реке, когда все тихо и ясно! Н.Е.Закускин что-то бормотал в свое оправдание... Я успокоился только дня через два.

— Николай Егорович, как это получилось?

— И сам не пойму... Не спал, видел, что по носу рябь: значит, камни... но как будто оцепенел...

Я сказал, что не надо ему пока плавать, попрошу, чтобы его устроили в бригаду швартовщиков. В Дудинке мы расстались, а Закускин все же вновь пошел плавать. Накануне своего освобождения, когда возник тот страшный пожар, вместе с Ляликовым погиб и он. Кто-то из спасшихся видел, как он метался в огне.

...Лет через десять на Диксоне увидел я какое-то гидрографическое судно знакомых до боли очертаний. Это же «В.Чкалов»! Капитан, почтенный гидрограф, провел меня по судну. Казалось бы, все в порядке. Но чего-то недоставало. Душа была уже не та, что в годы страданий, борьбы и побед. Быть может, я унес ее с собой? Однажды мы на судовом боте поехали ловить рыбу в бухте Лемберова. «Ермак» стоял на Диксоне в ожидании каравана, день был прекрасный, и мы решили отдохнуть. Сварили уху, поели и собрались уходить. Подошел молодой промышленник — его зимовка была рядом. Разговорились. Узнав мою фамилию, он спросил:

— А вы не знали капитана Кононовича, что поднимал пароход «В.Чкалов» у Крестовского?

— Это был я!

— Вы? Да вы тому в подметки не годитесь! Только и сходства что фамилия!

И он рассказал, как в жуткий шторм погибал пароход, как молодой капитан, гигантского роста, неимоверной силы и храбрости, его спасал. Поведал о восстании каторжников, о красавице, жившей на острове, о дуэли этого капитана с одним охотником из-за нее. Романтичен был конец рассказа: спасенный пароход под белоснежными парусами уходит из места трехлетнего своего плена и скрывается за островами.

— Кто это все вам рассказал?

— Никто не рассказал, я сам видел и все помню.

— Ты не сердись, я пошутил, мы действительно лишь однофамильцы с тем капитаном.

— То-то!

Расставшись со своим пароходом и перейдя на должность руководителя флота Норилькомбината, я почувствовал, что относительное благополучие, обеспеченность и достаток начинают меня затягивать, засасывать... Нельзя так! Надо вновь вернуться на море, чего бы это ни стоило. Панюков понял мое состояние и приказал откомандировать меня в Министерство морского флота для продолжения службы по специальности. Конечно, это только звучало так. Никто меня не запрашивал, никому я в этом министерстве не был нужен. Просто я увольнялся по собственному желанию и отправлялся в неведомое пространство искать свою долю. В сентябре 1946 года на пароходе «Армавир» я прибыл в Мурманск...

 Семья Г.О.Кононовича: мать Ольга Ивановна Егорова, отец Осип Владимирович. Мать поддерживает маленького Георгия, рядом стоит Михаил;

Владимир Осипович, дед Георгия Осиповича, генерал-лейтенант, первый губернатор о.Сахалина;

Отец Осип Владимирович Кононович, зам прокурора г.Владивостока;

Среди именных судов Мурманского морского пароходства бороздил арктические просторы и танкер «Георгий Кононович»;

Алые паруса Г.О.Кононовича;

Парусники – особая любовь капитана Г.О.Кононовича;

Впечатления о событиях в годы Великой Отечественной войны Г.О.Кононович отразил в рисунках;

Бюст Г.О.Кононовича. Автор – скульптор Владимир Сычев, к которому Маргарита Александровна с большим трудом убедила мужа приехать, чтобы позировать;

Георгий Осипович Кононович. 1980 г.;

Георгий Осипович Кононович с попугаем

---

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."