Воистину, как говорят, все в руцех Божьих. Разве мог я себе когда-нибудь представить, что, прожив три года неподалеку от Северного полярного круга, на Колыме, в Магадане, окажусь опять на Севере, но теперь уже за полярным кругом, на Таймыре, в Норильске?!

Этот ныне уже широко известный город в довоенные и военные годы скромно именовался поселком на территории Дудинского района Красноярского края. Зачем был нужен этот маскарад, станет ясно немного позднее.

Дудинка же, выглядевшая как заштатная, серая, типично северная деревня, раскинувшаяся на восточном берегу широченного Енисея, на самом деле была очень важным речным портом, особенно в годы Великой Отечественной войны. Она служила перевалочной базой для грузов, направляемых в Норильск на горно-металлургический комбинат, продукция которого, в свою очередь, шла через Дудинку по реке или по воздуху на Большую землю, где ее с нетерпением ждали военные заводы.

Была у этого порта и другая функция. Он выполнял роль транзитного пункта для десятков тысяч заключенных, которых в трюмах пароходов и барж доставляли сюда из центральных районов СССР в течение всего лета, пока лед не сковывал Енисей. Эти люди служили пополнением для многочисленных лагерных пунктов и «командировок», как их именовали в мрачном мире Главного управления лагерей НКВД СССР. Это была бесплатная рабочая сила для строительства Норильского комбината, его заводов, шахт, рудников. Плохое питание, жалкая одежда, никак не приспособленная для здешнего очень сурового климата, холодные дощатые бараки, жестокий режим гулаговских лагерей и изнуряющий многочасовой труд у плавильных печей, электролизных ванн, в забоях и на открытых работах быстро выводили зэков из строя: кто-то попадал в больницу, а иные — на тот свет.

Значит, комбинату постоянно требовалось пополнение. Но это не было проблемой для власти. Правая и послушная рука вождя всех времен и народов — Лаврентий Берия, тогдашний нарком, а затем министр внутренних дел СССР, хорошо знал свое дело, а подчиненные ему органы были исполнительными, работали четко, не засоряя себе мозги мыслями о виновности или невиновности тех, кто попадал в их сети, и не мучаясь угрызениями совести. Но об этом уже столько написано, что я не вижу необходимости вновь углубляться в эту тему. Тот, кто видел «Московскую сагу», получил некоторое представление о тех временах. Так что я лучше вернусь к рассказу о Дудинке и Норильске.

Сообщение между этими двумя пунктами шло по узкоколейной железной дороге, проложенной заключенными по дикой болотистой тундре еще до войны, до того, как строительство комбината возглавил Авраамий Павлович Завенягин. Это был весьма незаурядный человек, который после отъезда из Норильска стал заместителем наркома внутренних дел и проявил себя не только как выдающийся организатор промышленности страны в годы войны, но и как высокогуманный и справедливый человек. Свой земной путь он завершил на посту заместителя Председателя Совета Министров СССР, много сделав для создания ядерного оружия и атомной энергетики.

По этой железной дороге, которая была в буквальном смысле слова «дорогой жизни» для Норильска, доставляли все необходимое для населения и, конечно, для работы и дальнейшего развития комбината. Ведь в то время стационарного аэродрома в Норильске не было, самолеты в основном прилетали в Дудинку, как правило, только зимой, ибо прочный лед Енисея мог служить надежной взлетно-посадочной полосой. А зима в Заполярье, как вы понимаете, длинная-предлинная.

Благодаря этому фактору комбинат практически круглый год мог бесперебойно поставлять оборонным заводам столь необходимые им никель, кобальт, медь и другие металлы. Летом же, когда открывалась навигация, по Енисею в Норильск поступали продукты, различное оборудование и стройматериалы, которые можно было доставить лишь водным путем, равно как и бесплатную рабочую силу.

Теперь кратко о том, почему мы оказались на Таймыре.

Дело в том, что с ноября 1941 года по июнь 1942 года мы жили на Урале в небольшом по тем временам городке Березники. Он был уже тогда известен своим азотно-туковым комбинатом, построенным в годы одной из «сталинских» пятилеток. Комбинат был, конечно, нужен стране — он производил удобрения для сельского хозяйства, но его ядовитые выбросы в атмосферу, особенно в те дни, когда ветер дул в сторону города (предприятие стояло неподалеку от него), отравляли жизнь березниковцам, в том числе и нам, конечно. Люди, особенно если они в этот момент находились на улице, кашляли, задыхались от едкого желтого дыма, застилавшего дома и улицы.

Так вот, в этом городе мы оказались потому, что моему родителю, как специалисту по взрывчатым веществам, было поручено возглавить строительство завода по производству взрывчатки для горнодобывающей промышленности. Примерно в мае завод был построен: это было примитивное деревянное здание, напичканное техникой. Отца после пуска предприятия отозвали в Москву. Там, оказывается, его уже ждало назначение в Норильск. И пока он был в столице, завод почему-то сгорел. Видимо, тогда было не до выяснения причин — даже отец не узнал в чем дело. Но ясно было одно: не дай Бог, если бы это случилось в конце 30-х годов!

Алексей Дмитриевич Яхонтов, отец Юлия

И вот мы отправились поездом из Березников в Красноярск, разумеется, с пересадкой в тогдашнем Молотове (теперь этому городу возвращено его старое название — Пермь). Из Красноярска же нам предстояло преодолеть примерно две тысячи километров по Енисею — этой крупнейшей водной артерии Сибири — на довольно древнем пароходике. На дорогу до Дудинки, конечного пункта нашего речного путешествия, ушло ровно десять дней. Судно тащилось медленно не только из-за своего технического состояния: оно тянуло за собой на буксире здоровенную баржу, до отказа набитую узниками ГУЛАГа. Этих бедолаг тоже «командировали» в Норильск, но в отличие от нас они были загнаны в трюмы, а по палубе этого судна, покуривая, слонялись бойцы ВОХРа — военизированной охраны, здоровенные парни, которых по неизвестным нам причинам не взяли в действующую армию.

В Дудинке мы погрузились в единственный пассажирский вагон — остальные, с десяток, были товарными, и наш поезд тронулся в Норильск. Каких-то сто с небольшим километров мы осилили за ночь в тряском и холодном вагоне по узкоколейке.

Я не помню, чтобы в Норильске в то время был какой-нибудь вокзал или хотя бы платформа. Но я хорошо помню, что нас встретили низкие, свинцовые тучи, пронизывающий ветер и ледяной дождь. Вот это сохранилось в памяти, наверное, потому, что спустя час мы оказались в теплой светлой комнате гостеприимной семьи Гусаковских, хороших знакомых моих родителей.  Нас усадили за стол, полный всяких вкусностей, от которых мы успели отвыкнуть за год войны. Такой контраст: тучи, ветер, дождь, холод и нежданно-негаданно уют, тепло и обалденные запахи накрытого стола!

Мы прожили несколько дней у Гусаковских. Вскоре нам дали вполне приличную квартиру на третьем этаже нового четырехэтажного дома. Это было кирпичное сооружение, причем даже с ванной комнатой и уборной. Правда, пользоваться этими удобствами, к сожалению, было нельзя, так как не было ни ванны, ни унитаза. Словом, квартира со всеми удобствами, но, как говорится, во дворе!

А теперь, думается, следовало бы рассказать о том, что представлял собой этот отсутствовавший на географических картах Советского Союза поселок, где нам предстояло прожить несколько лет. Кстати, Дудинку можно было найти на этих картах, хотя населения там было намного меньше, чем в Норильске. Сейчас, когда открыты тайны прошлых десятилетий, этот факт уже не кажется чем-то необычным.

Итак, сердцем Норильска был горно-металлургический комбинат, который теперь называют градообразующим предприятием. А хозяином этого громадного комбината, который ныне известен как концерн «Норильский никель», тогда был НКВД СССР. Комбинат входил в крупное структурное подразделение ГУЛАГа — Главное управление лагерей горно-металлургических предприятий (ГУЛГМП).

Это в их ведении и полновластном владении были десятки предприятий, разбросанных по всей стране, сотни тысяч заключенных, из которых значительную долю составляли осужденные по так называемым политическим статьям. Для тех, кто не знаком с действовавшим тогда Уголовным кодексом РСФСР, могу сообщить, что политические статьи простирали свою карающую длань не только над теми, кто на самом деле изменил Родине, был виновен в шпионаже и в других подобных преступлениях, но по ним наказывали и тех, кто, будучи раненным, оказался не по своей воле в плену у противника. Такие люди считались «изменниками Родины».

Эти деяния подпадали под действия статьи 58, имевшей 14 подпунктов, в которых шла речь и о наказаниях за шпионаж, вредительство, диверсии, террор, недоносительство. Но самой ходовой, если так можно сказать, среди политических статей была статья 58-10 — «контрреволюционная пропаганда и агитация». Именно по этой статье сидело в лагерях больше всего людей интеллектуального труда, но ею не были обделены и рабочие, колхозники, мелкие служащие и студенты. Короче говоря, все слои общества «благодаря» ГУЛАГу были представлены на таймырской земле.

Однако это вовсе не значит, что в зонах не было уголовных преступников. Они, конечно, были, но среди них немалую часть составляли те, кого осудили по закону от 7-8 августа 1932 года за украденные с колхозного поля несколько килограммов картофеля или за другие подобные провинности. Этот закон, каравший за «хищение социалистической собственности», не случайно назвали в народе «законом о колосках».

Жили в Норильске и ссыльные, или, как их официально именовали, «спецпоселенцы». В основном это были граждане Прибалтийских республик — Эстонии, Латвии и Литвы, которых руководство СССР «от греха подальше» загнало за полярный круг. Встречались среди этой категории людей и граждане иностранных государств.

Как заключенные, так и ссыльные были контингентом подневольным. В зависимости от образования, квалификации и опыта работы их использовали на предприятиях, в лабораториях, проектных организациях. В том числе были те, кто носил клеймо 58-й статьи, то есть антисоветчика, но имел право свободного, бесконвойного перемещения. Ими командовали вольнонаемные сотрудники, то есть вольняшки, как их называли. А таких здесь было порядочно. Это инженеры различного профиля — металлурги, горняки, химики, проектировщики и т.д. Перечислить всех просто невозможно, но это были, как правило, высококвалифицированные люди, которых не случайно собрали здесь, освободив от призыва в армию, и делали они все вместе большое дело.

А теперь, я думаю, самое время пройтись по Норильску.

В то время Норильск состоял из трех основных частей или районов, как угодно. То место, куда прибыл наш поезд из Дудинки, носило название Аварийного поселка. На его окраинах располагалось несколько предприятий, в том числе два металлургических завода: большой (БМЗ) и малый (ММЗ), а также обогатительная фабрика. На окраине между двумя сопками, Шмидтиха и Рудная, находился рудник открытых работ.

В центре поселка, немного в стороне от улицы, которая, как мне вспоминается, называлась Заводская (название привожу без гарантии), находилось небольшое озерцо. На его берегу стояло несколько одноэтажных деревянных коттеджей. В одном жил начальник комбината, в других — его заместители, руководители различных отделов и служб. Неподалеку на холме возвышалось здание единственной в Норильске средней школы, нашей alma mater.

Довольно близко от школы, на улице Заводской, было несколько жилых домов. Два из них были кирпичными, и в них обитали начальники со своими домочадцами. Остальные дома были сложены из бутового камня и не имели, конечно, тех удобств, что были в двух первых. И там и тут жили семьи, дети которых учились в нашей школе и с которыми мы дружили.

А на улице, носившей название Октябрьская (опять-таки без гарантии — ведь с тех пор прошло более шести десятков лет), стояло здание Дома инженерно-технических работников. Но его так никто не называл — для всех это был просто ДИТР, норильский культурный центр, а для нас, школяров, он значил гораздо больше: приходя туда, мы чувствовали себя вполне взрослыми. Но к разговору о ДИТРе мы еще вернемся.

Я, правда, не хочу устраивать из своих воспоминаний нечто вроде путеводителя по Норильску, но мне кажется, что тем, кто там жил прежде и живет сейчас, может быть, одним интересно вспомнить, а другим узнать, как выглядел этот тогдашний поселок, превратившийся ныне в современный город в российском Заполярье. Поэтому пусть меня простят те, кому покажутся ненужными эти строки.

Итак, давайте продолжим нашу экскурсию по Норильску. Мы остановились у ДИТРа, рядом с которым довольно жалко выглядело расположенное на той же, Октябрьской улице здание управления комбината. Это, пожалуй, были два самых примечательных дома на этой длинной, протянувшейся на три или четыре километра, улице. Она служила как бы осью, на которую были нанизаны Аварийный поселок, Соцгород и Горстрой. Последний был как раз тем местом, где жили мы и где уже в то время закладывался, я так думаю, нынешний Норильск.

Не исключаю, что ошибаюсь: ведь с 1944 года мне не пришлось бывать там. Но, судя по коротким телевизионным репортажам, которые изредка рассказывают о Норильске, именно на базе тогдашнего Горстроя и создавался сегодняшний город.

Дело в том, что жизнь требовала, поскольку комбинат быстро развивался, чтобы рос Аварийный поселок. Численность населения увеличивалась. А расти поселку было некуда. Он с двух сторон был ограничен сопками, о которых я упоминал, его зажимали промышленные предприятия, среди которых главными были металлургические заводы. Оставалась единственная возможность — строиться по той самой оси, в сторону Соцгорода и Горстроя.

Не знаю, как сейчас, но в те далекие годы Соцгород (в переводе на нормальный русский — Социалистический город) являл собой весьма невеселое зрелище. Справа, если идти от Аварийного поселка, вдоль дороги стояли двух- или трехэтажные серые, унылые дома, сложенные из местного камня — бута. А слева, после какого-то длинного забора с глухими воротами, начинался «Шанхай» — так называли десятки приткнувшихся друг к другу, сколоченных из подручных материалов и утепленных чем попало балков. Так на Севере и в Сибири именуют это временное жилье, очень напоминающее латиноамериканские фавелы, дающие кров тысячам и тысячам бездомных бедняков.

В Норильске, в «Шанхае», обитали в основном отбывшие свой срок зэки, которые должны были где-то перезимовать и дождаться открытия навигации на Енисее, чтобы отправиться по домам. Частыми гостями балков были и расконвоированные зэки.

Мне несколько раз приходилось бывать в этом экзотическом поселке. В балках стояли железные печки, топившиеся углем, нары, заменявшие отсутствовавшие койки, самая примитивная грубая мебель: столы, табуретки. Иногда роль табуреток выполняли деревянные ящики. Порой жили тут целыми семьями, но только детишек я здесь не встречал.

Но пора идти дальше. Позади остался густонаселенный «Шанхай», где текла своя, скрытая от посторонних глаз жизнь, чем-то похожая на жизнь сегодняшних бомжей на мусорных свалках, как мы можем ее представить себе по телевизионным фильмам и газетным репортажам.

С вершины невысокого холма, с которого спускалась дорога, открывался вид на озеро Долгое. Оно находилось слева, а справа, примерно в километре от нас, дымились трубы гордости комбината — Норильской ТЭЦ. Она недавно вступила в строй, и теперь предприятиям, стройкам, а также населению стало намного легче жить.

Что же касается озера, то его главная особенность заключалась в том, что часть его не замерзала даже в самые лютые морозы: ТЭЦ спускала туда отработанную теплую воду. Но я не знаю, насколько это способствовало развитию рыболовного промысла. Во всяком случае, за два года, что мне довелось прожить в Норильске, ни одного рыбака я на Долгом не видел.

За озером проходила дорога, она, кстати, была неасфальтированной, обычная грунтовка, зимой скользкая или заснеженная, летом пыльная. По сторонам дороги — унылая бескрайняя тундра. В июне-июле она, правда, выглядела чуть веселее. И хотя вокруг не было ни единого деревца, все-таки радовали глаз зеленый мох, маленькие кустики голубики и брусники в обрамлении пестреньких цветочков. Все это дополнялось щебетанием каких-то мелких пташек, неизвестно зачем прилетевших сюда, за полярный круг.

Примерно через километр показались будка автобусной остановки и фонарный столб, а затем и несколько домов, сложенных из крупного красного кирпича. Среди них был и тот, в котором жили мы.

Была еще одна деталь, характерная, может быть, только для нашего дома. В квартирах было центральное отопление, но оно бы ничего не стоило, если наряду с ним не были бы установлены печки-буржуйки. Дело в том, что, когда на город обрушивалась пурга — а это на Таймыре нередкое явление, — температура в комнатах снижалась чуть ли не до нулевой отметки. Окна, от которых немилосердно дуло, несмотря на то что они были законопачены и заклеены бумагой, приходилось занавешивать всем, что только было. В ход шли одеяла, одежда, половики — словом, все. Однако надо признать, что никто из живших в Горстрое не замерз до смерти, видимо, благодаря этим печкам-буржуйкам, которые топились углем. А с ним, слава Богу, здесь проблем не было.

Я тут вскользь упомянул об автобусной остановке. Она действительно существовала, так же как существовал и автобус. У него не было номера, ибо конечный пункт его маршрута был известен: Аварийный поселок. Кондуктор, насколько я помню, отсутствовал. Никаких денег и билетов. Родители, надеясь на наше хорошее воспитание, без опасений давали нам порой или папиросы, или махорку, которыми мы вознаграждали шофера.

Автобус ходил очень нерегулярно, в основном зимой, да еще только в ясную, морозную погоду и лишь изредка в снегопад. Летом же мы топали в поселок пешком, иногда удавалось остановить попутную машину. Платили той же «валютой» — табаком.

В полярную ночь, а она продолжалась, если не ошибаюсь, с ноября до второй половины февраля, порой даже было очень приятно пройти несколько километров от школы до дома. Ведь полярная ночь — это не обязательно сплошная темень. В ясную погоду дорогу освещали луна и нередко красивейшие сполохи северного сияния. А вот когда приходилось бороться со встречным ветром и колючим снегом, норовившим залепить глаза, нос и рот, то было довольно противно. Это Таймыр демонстрировал, кто здесь хозяин.

И еще несколько слов о полярной ночи. Тот, кто думает, что эта ночь означает сплошную темень круглые сутки, ошибается. Может быть, на полюсе это так. Но в Норильске ночь выглядела по-иному. Днем, часам к двенадцати, звездное небо бледнело. Появлялась какая-то сумеречная муть, как бывает на рассвете, перед восходом солнца, в нормальных широтах. Затем часа через три-четыре сумерки вновь уступали место ночному мраку. Вот так это было.

Но нас, старших школьников, нисколько не останавливали капризы Заполярья. Когда по радиотрансляции объявляли из-за приближающейся пурги или крепкого мороза актированный день (в этом случае даже зэков не выгоняли на работу на открытом воздухе), а в школе отменялись занятия, мы, одноклассники, собирались небольшой компанией у кого-нибудь на квартире — неважно где: у нас в Горстрое, в Соцгороде у Юры Трушина или в Аварийном поселке у Саши Козловского. Девочек с нами не было. Мы занимались своими, «мужскими» делами, но не курили, а водку пили (по рюмке, не больше) лишь у Саши. У его отца — он был начальником политотдела комбината — она всегда стояла в графинчике в буфете. Но в основном мы говорили о далекой войне, о школьных делах, да и, что скрывать, о девочках тоже болтали. Короче говоря, непогода для нас была праздником.

Друзья-одноклассники. Стоят (слева направо) – Юлий Яхонтов, Юрий Трушин, сидит – Семен Розинский. 1946 г.

Рассказывая о жизни в Норильске, я, естественно, не могу хотя бы кратко не познакомить с нашей семьей. Она была не маленькой — шесть душ: папа с мамой, мы с сестрой, бабушка (мамина мать) и домработница Луша, которая работала у нас еще в Москве и была, по существу, членом нашей семьи.

Квартира, в которой мы жили, была очень небольшой — типа нынешней «двушки». Тесновато было, конечно, но мы не обращали на это внимания. Жили дружно, без крупных ссор и скандалов. Правда, когда бабушка заболела — ей было довольно много лет, столько, сколько мне сейчас, — у нас случались, мягко выражаясь, недоразумения.

Ей, как я понимаю, вследствие старческого склероза приходили в голову безумные мысли. Иногда она припирала дверь комнаты, где жили и мы с сестрой, тяжелым чемоданом (как она ухитрялась вытащить его из-под своей кровати, убей Бог, до сих пор не понимаю!) и садилась на него, чтобы никто не мог войти. Таким образом она охраняла лежавшую в чемодане каракулевую шубу своей старшей дочери, которая в то время была где-то в эвакуации. Нас всех, кроме мамы, она считала «организованной преступной группировкой», как сказали бы сейчас. Папа в ее больном мозгу был главарем ОПГ, Луша — его любовницей, а мы с сестрой — рядовыми членами банды. Помимо того, в доме постоянно исчезали ножи, ножницы и иные предметы, которыми мы, видимо, могли бы изрезать дорогой каракуль.

И вот однажды на работе у отца раздался телефонный звонок начальника городской милиции:

— Алексей Дмитриевич, у тебя есть теща?

— Да, есть. А в чем дело?

— Вот она сейчас сидит у меня и рассказывает интересные вещи. Оказывается, ты на самом деле главарь шайки. Вы не то хотите украсть, не то порезать шубу ее старшей дочери. Нехорошо, ты же все-таки начальник завода! Пожалуйста, приезжай и забери ее домой.

Вспоминая этот комичный эпизод, я до сих пор не могу понять, как старая, очень больная женщина сумела без посторонней помощи выйти из дому и добраться до Аварийного поселка, где находился отдел милиции, попасть к ее начальнику и разоблачить нашу банду!

Подобные визиты в милицию повторялись несколько раз. А закончилось все это очень печально — воспалением легких, отсутствием антибиотиков и неизбежной кончиной.

А теперь несколько слов о главных членах семьи. Папа был начальником оксиликвитного завода. Слово «оксиликвиты» мало кому знакомо — даже уж на что грамотный компьютер и тот отметил его красной чертой. Оксиликвиты — это взрывчатое вещество, которое готовится на основе жидкого кислорода.

выписка из протокола № 41 заседания Технического совета Главкислорода при СНК СССР

Шла война, горной промышленности нужна была взрывчатка, но такая, которую можно было бы использовать без ущерба для нужд фронта. Именно таким взрывчатым веществом должны были стать оксиликвиты.

Отряд заключенных был заброшен в тундру с задачей собирать особый мох — сфагнум. Его сушили, измельчали, запрессовывали в картонные патроны и пропитывали жидким кислородом. Поскольку жидкий кислород быстро улетучивался, то патроны с поглотителем (торфом) приходилось пропитывать уже у места, где должны были производиться взрывные работы, кислород же туда доставляли в специальных термосах. Словом, морока была порядочная. И хотя неоднократные испытания дали положительные результаты, промышленного применения эта новая взрывчатка не получила. Отца, правда, наградили орденом, а летом 1945 года отозвали из Норильска и командировали в поверженную Германию.

Удостоверение

Письмо Завенягину

Самое забавное, однако, заключалось в том, что ближайшие сотрудники отца по работе над оксиликвитами вскоре стали лауреатами Сталинской премии, а Яхонтова, имевшего даже авторское свидетельство за их разработку, в списке награжденных не оказалось. Объяснили так: тогда уже отец не числился работником комбината. Вот какие бывают казусы в нашей жизни...

Вообще-то у моего родителя сложились не очень теплые отношения с руководством комбината, и прежде всего с его начальником А.Панюковым и главным инженером В.Шевченко. В чем причина, я точно не знаю, но у меня есть кое-какие соображения на этот счет.

Мой отец был очень общительным, открытым и добрым человеком, хорошим специалистом, поэтому я не думаю, что причина заключалась в его личных качествах. Скорее всего отца приняли, как говорится, в штыки потому, что его направил в Норильск тогдашний заместитель наркома внутренних дел СССР А.П.Завенягин, и видимо, без предварительного согласования с норильским руководством, а затея со строительством оксиликвитного завода принадлежала именно Завенягину. К тому же во время своих довольно частых приездов в Норильск Завенягин регулярно встречался с отцом. Эти встречи, вероятно, были не по душе начальнику комбината и главному инженеру (до Шевченко главным инженером был В.Зверев). Они, может быть, считали отца московским соглядатаем.

При первом же подходящем случае, когда Панюкова не было на месте, в приказе В.Шевченко по комбинату от 27 августа 1943 года объявил выговор начальнику оксиликвитного завода Яхонтову.

Приказ № 497

 Теперь бы назвали его «провинность» превышением служебных полномочий: он своей властью на два с небольшим часа закрыл движение автотранспорта по дороге, ведущей к руднику открытых работ, так как там поблизости проводились испытания новой взрывчатки. А в эти дни, на беду главного инженера, подписавшего приказ, в Норильск прилетел А.П.Завенягин. Отец встретился с ним, рассказал о необходимости принятых им мер при экспериментальном взрыве. И уже 9 сентября Шевченко издал новый приказ, где говорилось, что в соответствии с указанием заместителя наркома внутренних дел приказ от 27 августа о выговоре отменен.

Приказ № 523

Ну, подумайте, как после этого можно было хорошо относиться к Яхонтову?! О какой Сталинской премии могла идти речь, тем более что этот Яхонтов с 1 мая 1947 года не числился работником комбината?!

К премии за производство и внедрение оксиликвитов в горном деле представили не отца, который был руководителем этих работ, а высоких начальников, непосредственно этим делом не занимавшихся.

И еще один фактор: в то время, когда большинство руководящих работников в Норильске были членами ВКП(б), отец был беспартийным (он вступил в партию после откомандирования на другую работу в 1947 г.). Скорее всего норильское начальство с самого начала не считало его своим.

Теперь о маме. Она была начальником химической лаборатории на одном из металлургических заводов. Слову «начальник» удивляться не надо. В системе НКВД в те годы все руководители, большие и малые, именовались начальниками. Не случайно обращение «гражданин начальник» употребляется и сейчас теми, кто попадает в сферу действия органов МВД.

К примеру, мать моего одноклассника Игоря Фетисенко (ныне покойного) официально именовалась начальником родильного дома. Начальником норильского совхоза был Николай Иванович Невский. И так далее. Только вот не знаю, была ли тогда должность начальника бани. Исключение составляла, по-моему, только наша школа, которой командовала директор Наталья Ивановна Царева, хотя ей, как никому другому, больше подходило бы звание начальницы. Об этой женщине я еще расскажу.

Под началом моей матушки работало человек двадцать — химики, лаборанты, подсобные рабочие. В большинстве своем это были зэки, осужденные за «политику» по статье 58-10 УК РСФСР, то есть за «контрреволюционную пропаганду и агитацию». (Примерно такой же контингент работал и на заводе у отца.) Это — люди, оказавшиеся в лагере за какой-нибудь анекдот с политическим душком, за какую-либо байку о правительственном чиновнике, за критическое замечание или недовольство порядками в учреждении, или на предприятии, или в целом в стране. Тогда говорили, что такой-то сидит за лень — вовремя не донес (не настучал) на своего приятеля, а тот его опередил. Шутка, конечно, хотя и горькая. А результатом доноса, как правило, были 10 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях.

Насколько я могу судить по рассказам родителей, да и по собственным наблюдениям, в их «епархиях» практически не чувствовалось разницы между вольнонаемными сотрудниками и заключенными. Только зэки должны были после рабочего дня вернуться в зону. Кормили их, конечно, плохо, но, с другой стороны, кому было тогда хорошо — ведь шла война и никто не жаловался. Многие мужчины-заключенные писали заявления с просьбой отправить на фронт. Кое-кому удавалось этого добиться.

Помню, что, уходя на работу, мама брала с собой завтрак в таком объеме, что его наверняка хватило бы на несколько человек. Она, как могла, подкармливала своих сотрудников, снабжала их папиросами или махоркой. А они отвечали ей хорошей работой, которая давала надежду на условно-досрочное освобождение.

Мы же питались по военному времени неплохо. Продукты вольнонаемным работникам продавались по так называемым заборным книжкам, своего рода карточкам. И конечно, снабжение продуктами не шло ни в какое сравнение с продовольственными нормами, существовавшими на материке. О деликатесах речь не шла, да и купить что-либо было просто негде. В Норильске тогда не было магазинов в нашем сегодняшнем представлении. Все отоваривались, по-моему, на базах, куда прикрепляли согласно «табели о рангах», то есть занимаемому положению основного работника.

А теперь о нашей школе. На мой взгляд, она вполне заслуживает того, чтобы о ней рассказать, и прежде всего потому, что в то время эта школа была одной из немногих, если не единственной, в советском Заполярье.

Кроме того, нашу школу в 1944 году окончил человек, имя которого стало широко известно в СССР. Это Герой Советского Союза Эдуард Елян, один из группы летчиков-испытателей сверхзвукового пассажирского самолета Ту-144. Конечно, ни он, ни его товарищи не виноваты в том, что судьба этой машины оказалась такой печальной. Ведь и «буржуйский» «Конкорд» тоже сейчас лишь музейный экспонат. Видимо, пока еще время для сверхзвуковых пассажирских перевозок не наступило. В СССР это осознали значительно раньше, чем на Западе. Но как бы там ни было, выпускник норильской средней школы Эдуард Елян стал и останется ее гордостью — ведь он, еще будучи учеником, мечтал о штурвале самолета и получил его.

Могу также сообщить любопытный факт для тех, кому это неизвестно: бабушка знаменитых хоккеистов братьев Буре — в девичестве Люда Попова — также окончила нашу школу. Она была всего на пару классов старше меня.

А вообще многие наши выпускники военных лет оставили каждый свой след в жизни страны, пусть не такой яркий, как след Эдуарда, но тем не менее по-своему заметный и полезный. Из норильских школьников выросли инженеры, врачи, журналисты, ученые, учителя. Я мог бы назвать имена, но перечислить всех просто невозможно, а обижать неупомянутых недопустимо. Многих уже нет, но те, кто еще остался на этой Земле, помнят своих друзей и товарищей.

И еще несколько слов об Эдуарде Еляне.

Однажды в нашей школе появился военный летчик, по-моему лейтенант. На нем мы впервые увидели настоящие полевые погоны, введенные в Красной Армии с начала 1943 года. Он, этот совсем молоденький парнишка, был ранен. Насколько помню, у него были перевязаны плечо и часть груди.

Ему освободили небольшую комнату на первом этаже, поставили кровать, стол, пару стульев. Словом, сделали комнату пригодной для жилья. Почему он оказался у нас в школе, а не в норильской больнице, я могу только гадать. Скорее всего тут не обошлось без помощи отца Эдуарда, который был заместителем начальника комбината, а значит, весьма влиятельным лицом в Норильске. И если Эдуард его попросил, то тот, конечно, не смог отказать сыну, который, как известно, только и мечтал стать летчиком.

А будущий авиатор со своими верными оруженосцами Леней Асламиным и Карпиком Пеньковым только что не ночевал у лейтенанта. Не говоря уж об Эдуарде, многие ребята носили ему самое вкусное, что только было дома. В маленькую комнатушку часто набивалось полно парней: все хотели от непосредственного участника боевых действий услышать рассказы о войне, боях, воинской службе, учебе в училище. Наверняка близость к этому живому участнику войны — их тогда в Норильске можно было пересчитать по пальцам — еще больше укрепила Эдика в его намерении посвятить себя авиации. Результат известен.

Что стало в дальнейшем с лейтенантом, не знаю. Но из школы он вскоре исчез, как, впрочем, и я.

А теперь прошу меня извинить, что нарушил хронологию рассказа. Итак, продолжаю.

...По приезде в Норильск (это было в начале лета 1942 года) меня приняли в девятый класс, а мою сестру Ирину — в восьмой. А пока, до начала учебного года, мы привыкали к жизни в Заполярье, к новым условиям, постепенно обретали знакомых среди сверстников. Это нам очень пригодилось впоследствии, когда мы 1 сентября переступили порог норильской десятилетки, сразу очутившись как бы среди своих.

Школа выглядела весьма солидно. Большой темный бревенчатый сруб, два этажа светлых окон классов. Позади здания пристроен спортивный зал со всеми атрибутами. Тут мы крутились на турнике, лазали по канату, играли в волейбол — наш физрук Анатолий старался сделать из нас здоровых и ловких ребят. Правда, не все оправдывали его надежды, чего греха таить.

Директором у нас была, как я уже говорил, Наталья Ивановна Царева. Очень редко встречается такое совпадение фамилии с внешностью, как это было в ее случае. Она выглядела воистину величественно: крупная, статная, с точеным лицом, сохранившим, несмотря на возраст, былую красоту. Наталья Ивановна походила на Екатерину Великую, сошедшую с полотна художника. А если вспомнить ее командный голос, железную, подавляющую всех волю, то сходство с императрицей будет почти полным.

Наряду с исполнением обязанностей директора школы Наталья — а между собой мы звали ее именно так — в старших классах преподавала немецкий язык. С чего она взяла, что знает его, неизвестно, но владела им наша «немка» в тех же пределах, что и мы, ее ученики. Забавная ситуация, не правда ли?

Не знаю, как обстояло дело в школах других городов, но у нас Наталья своим «царским указом» объявила «военное положение»: школа отныне стала именоваться «военизированной». Вот в чем это выражалось.

Всем мальчишкам, с восьмого по десятый класс, было предписано в кратчайший срок расстаться со своими вихрами и постричься наголо. Эта непродуманная мера, касающаяся детей, живущих не в казарме, а дома, в семьях, была встречена в штыки и нами, и нашими родителями. Они пытались урезонить Цареву и в личных беседах, и по телефону, но безуспешно. Директриса заявила, что тех, кто будет саботировать «военизацию», к урокам допускать не будут. Эта угроза была несколько раз осуществлена, а наш протест, как и протесты родителей, как говорят юристы, были «оставлены без последствий».

Но стрижкой дело не ограничилось. В школе были введены дежурства будущих солдат. Дежурный — это были ученики десятого класса — должен был по окончании уроков обойти все помещения и, убедившись, что все ушли, запереть входную дверь. Утром же, не ранее чем за полчаса до начала занятий, впустить учеников. Было очень жаль малышню. Они имели обыкновение даже зимой, боясь опоздать, приходить за час до девяти, а то и больше, когда начинались уроки. Они молча, не ропща, хотя порой бывало очень холодно, толпились на крыльце. Многие дежурные брали на себя смелость нарушить глупый приказ директрисы и впускали ребятишек досрочно.

Но и на этом «военизация» школы не закончилась. К нам прислали военрука (так называли тогда преподавателей военного дела), кадрового военного с тремя кубиками в петлицах гимнастерки. Занятия проходили примерно так.

Стоя у учительского стола, он командовал:

— Я ухожу, вы остаетесь!

Мы должны были дружным хором отвечать:

— Счастливого пути, товарищ старший лейтенант!

Затем следовала другая команда:

— Я остаюсь, вы уходите!

В ответ должно было последовать:

— Счастливо оставаться, товарищ старший лейтенант!

Он был большим «остряком», наш военрук. После его порой бестактных, неумных, а иногда и просто неприличных высказываний половина класса покатывалась от хохота — это были мальчишки, — а другая половина — девочки — краснела и даже плакала.

Но администрация школы все прощала ему. Ведь он был какой-никакой, но военный, хотя и уже уволенный из армии по возрасту. Тем более что выглядел он отлично: прекрасная выправка, всегда отутюженная и хорошо пригнанная форма, сверкающие сапоги. А то, что ему явно недоставало культуры, так что, он был один такой в нашей стране?!

В летние каникулы учеников старших классов привлекали, как, наверное, и во всей стране, к общественно-полезному труду. Здесь была свобода выбора. Кто хотел, тот занимался ремонтом школы. Другие работали в совхозе. Кто-то устраивался на предприятия. Словом, выбор был большой. Меня же зачислили лаборантом на заводе, которым руководил отец. Но это была чистая формальность. На самом деле я был учеником водителя грузовика.

Мой учитель Петр Калашников был заключенным, но имел пропуск на право свободного хождения и езды по городу, поскольку работал шофером на оксиликвитном заводе. На нем висел солидный срок — 10 лет лагерей. Но это никак не отразилось на его характере — веселом, добром и компанейском. Петр никогда не рассказывал, что он такого натворил. Однако я знаю, что тут был замешан пресловутый «закон о колосках».

Обучал он меня вождению машины охотно, умело. В итоге через три недели езды на трехтонке я смог сдать автоинспектору экзамен и получить шоферское удостоверение, правда со штампом: «Действительно только на территории Красноярского края». Думаю, что это было вполне разумное ограничение.

Он иногда доверял мне самостоятельную езду по Норильску, хотя первое время сидел рядом со мной. Мы ездили по предприятиям, базам, получали какие-то материалы, оборудование. Представляете, как я был горд, когда, сидя за рулем, встречал на улицах своих знакомых ребят, а те, разинув рты, провожали меня изумленными взглядами. В такие дни Петр навещал свою подружку в «Шанхае», куда я должен был потом за ним заехать к назначенному времени.

Однако, как говорят, в один прекрасный день моя езда за рулем совершенно неожиданно закончилась. Черт дернул Петра приказать мне в тот раз остановиться именно около здания, где помещалось управление исправительно-трудовых лагерей комбината. Я сбавил скорость и свернул к обочине. Вдруг раздался громкий удар, треск, машина дернулась, остановилась и ее передняя часть резко накренилась. Мы выскочили из кабины и увидели, что правое переднее колесо по ступицу провалилось в траншею, которую кто-то начал копать поперек дороги. Рабочие, которые это делали, куда-то ушли, возможно на обед, и в лучших российских традициях не поставили никаких предупреждающих знаков. Петр по этому поводу высказался, вспомнив чью-то мать, господа Бога и какую-то душу. Но это была только увертюра.

Дело ведь происходило в середине лета, и, как назло, был редкий для Норильска теплый день. Окна в здании управления были открыты. В одном из них показался подполковник Еремеев — заместитель начальника комбината, ведавший лагерями.

Я боюсь, что мой компьютер выйдет из строя, если я рискну процитировать краткую, но выразительную речь гражданина начальника. Словом, он потребовал нас к себе на ковер.

Я сообразил, что надо срочно спасать Калашникова: ведь ему, заключенному, грозило серьезное наказание. А Еремеев, как было известно, на кары не скупился. И тут я вспомнил, что у отца, как он рассказывал, были неплохие отношения с грозным шефом Норильлага. От вахтера у входа в управление я тотчас позвонил отцу, который, к счастью, оказался на месте. Волнуясь и сбивчиво изложив существо происшествия, попросил срочно заступиться за Петра. Мой родитель, человек очень мягкий и добрый, конечно, отругал меня за невнимательность (это, естественно, было сделано не в пример Еремееву на вполне приличном языке) и сказал, что постарается все уладить. Уладить-то ему удалось, Петру ничего не было, а вот меня с машины отец снял и разжаловал в лаборанты, кем я формально числился. Так бесславно закончилась моя каникулярная трудовая деятельность в 1943 году.

ДИТР. Эта аббревиатура уже ранее встречалась в тексте. Но тем не менее еще раз для тех, кто мог забыть, что она означает, расшифрую: Дом инженерно-технических работников. Для вольняшек (так заключенные именовали вольнонаемных работников комбината), да и для нас, старших школьников, ДИТР был центром культурной жизни, настоящей отдушиной, особенно в мрачные и трудные месяцы полярной ночи.

Директором Дома была славная, веселая и энергичная женщина — жена одного из ответственных сотрудников комбината Татьяна Ивановна Арсеньева. Мы, школьники, ее просто боготворили. И она отвечала нам теплым, дружеским отношением. Всегда пропускала нас на вечерние киносеансы, танцы и концерты, и все это вопреки возражениям нашей Натальи.

Что касается кинофильмов, то они шли в ДИТРе регулярно. Это были в основном «Боевые киносборники» — по сути дела, хроника с фронтов Великой Отечественной войны. Их доставляли в Норильск самолетами. Иногда показывали новые картины, сделанные на студиях, эвакуированных в Среднюю Азию. Ну и совсем редко попадались американские комедийные ленты.

Концерты комбинатского коллектива художественной самодеятельности прекрасно дополнялись, а чаще всего затмевались выступлениями многих известных в стране актеров, в то время заключенных или сосланных. Их всегда встречали очень тепло. Большинство из присутствовавших в зале прекрасно понимали, что за страшные и подлые «враги народа» выходят на сцену, и старались поддержать и отблагодарить их хотя бы своими аплодисментами. За давностью лет я уже не могу назвать их имена, гремевшие на всю страну еще за годы до войны, а затем неожиданно для большинства канувшие в безвестность. Многие из этих знаменитостей после реабилитации вновь вернулись на сцену или эстраду и еще долго радовали публику своим искусством.

Кстати, я уже упоминал нашу соученицу Людмилу Попову, которая вышла замуж за известного уже тогда спортсмена Павла Буре, потомка российского часовых дел мастера Павла Буре. Эта фамилия гремит до сих пор: внуки норильских Павла и Людмилы — одного из них снова зовут Павел, другого — Валерий (они хоккеисты, дети многократного олимпийского чемпиона по плаванию) — сейчас знамениты в мире. Причем Павла даже называют русской ракетой. К сожалению, живут братья не у себя на родине.

Так вот об их бабушке, Людмиле, я и хотел немного рассказать.

Она, по нашему общему мнению, обладала хорошим голосом и вначале выступала в концертах самодеятельности в ДИТРе. Потом, когда в Доме устраивались танцы, что было нередко, Люда стала петь в сопровождении джаза, которым руководил известный в эстрадных кругах Лаци Олах. Его многие любители джаза знали в стране как выдающегося музыканта-ударника, а в Норильске он, венгр по происхождению, оказался как «спецпоселенец».

Танцы под музыку оркестра Олаха и пение Люды пользовались огромной популярностью и собирали всегда массу народа. И мы, школьники, старались их не пропускать, несмотря на ожидавшую нас на другой день взбучку от Царевой. Но овчинка вполне стоила выделки!

Был даже эпизод, когда на сцене Дома была поставлена одноактная пьеса силами учеников старших классов. Этот спектакль на военную тему, где немцы выглядели полными кретинами, а наши — смелыми и умными, был патриотическим, несмотря на свою примитивность, и вполне отвечал духу времени. Наградой нам были дружные аплодисменты зала. Даже Наталья, присутствовавшая на представлении, похвалила его участников и с тех пор заметно в лучшую сторону изменила свое отношение к нашим походам в Дом.

Во второй половине апреля 1944 года, когда у нас в Норильске еще была в разгаре зима, отец проводил меня до Дудинки, откуда я должен был отправиться в Москву с предписанием Таймырского окружного военного комиссариата явиться для прохождения службы в военно-авиационное училище. Располагалось оно тогда около стадиона «Динамо». Сейчас эти здания принадлежат Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского.

Провожали меня тогда из дому кроме родных многие друзья-одноклассники. Ведь я был в Норильске первым, кто в том году уходил в армию. Учитывая, что это происходило незадолго до окончания учебного года, педагогический совет школы освободил меня от сдачи выпускных экзаменов. Мне зачли итоговые оценки за три четверти и выдали аттестат.

В нем были пятерки по всем предметам, кроме одного — немецкого языка. Тут стояла единственная четверка. Я тогда было подумал, что это мелкая месть со стороны Натальи: ведь это она преподавала немецкий, а я как-то имел неосторожность ей сказать, что терпеть не могу ее предмета.

Мое мальчишеское заявление было в то время вполне патриотичным, что и говорить, но для нее обидным. А спустя много лет я вижу его в ином свете. Директор школы, видимо, просто не хотела затевать бюрократическую волынку: поставь она пятерку, пришлось бы давать мне золотую медаль (в то время они уже, по-моему, были учреждены). А это требовало согласования с Красноярском, где находился краевой отдел народного образования. На переписку же не было ни времени, ни, может быть, желания.

Но по иронии судьбы мне потом в течение пяти лет пришлось изучать ненавистный немецкий язык. Я полюбил его, и в итоге получилось так, что он стал ведущим фактором моей жизни. Вот как бывает!

Однако вернусь к своему отъезду из Норильска. Дело прошлое, ведь тогда у меня был выбор. Тогда, как я помню, существовало положение, согласно которому при ведущих вузах страны были созданы подготовительные отделения, куда принимали учеников, окончивших среднюю школу, освобождая их от призыва в армию. Эта мера была оправданной. Руководство страны смотрело далеко вперед. Оно понимало, что после окончания войны народному хозяйству понадобятся многие тысячи самых разных специалистов взамен тех, кто погиб, защищая Родину.

Вот и я по совету отца, еще учась в девятом классе, послал заявление в Московский горный институт, хотя не очень-то надеялся, что оно дойдет. Однако почта во время войны работала четче и оперативней, чем сейчас. Письмо дошло. Через некоторое время пришел ответ: меня зачислили на подготовительное отделение и к извещению прилагалась справка о том, что я освобождаюсь от призыва в армию.

К тому времени в Норильске, в том числе и в нашей школе, царил такой патриотический подъем, такое желание участвовать в борьбе с германским фашизмом, что я и подумать не мог о том, чтобы избежать армии. Не говоря ни дома, ни в школе об ответе из Москвы, я послал заявление в Дудинку, где располагался военкомат, с просьбой призвать меня в армию еще до окончания школы. А справку из горного института я просто порвал.

Моих одноклассников должны были мобилизовать, как только они окончат школу. В это время на Енисее открывалась навигация — примерно в июне. Я же, отправляясь в армию в апреле, рассчитывал, что вскоре надену военную форму и после короткого обучения попаду на фронт. Однако получилось не так, как я надеялся.

Родные устроили мне торжественные проводы. Было много не только друзей и товарищей по школе, но и коллег родителей по работе. Директор совхоза Николай Иванович Невский, всегда по-доброму относившийся к нам, старшеклассникам, разрешил даже купить несколько литров отличного ягодного вина, производство которого было налажено у него в хозяйстве. Многие гости принесли письма для родных и близких, живущих на Большой земле. А моя матушка, всегда сочувствовавшая заключенным, также положила на дно моего чемодана десятка полтора конвертов своих сотрудников. Понимая, что это будет нелегко, она тем не менее попросила меня не бросать письма в почтовые ящики, а по возможности на всякий случай развезти их по московским адресам. О том, что транспортировка писем заключенных мог¬ла иметь серьезные последствия, как-то ни она, ни я не подумали. Но ее просьбу я выполнил. Помню, что последнее письмо я отвозил в один из домов на Ново-слободской улице.

Ночь в тряском и холодном вагоне узкоколейки — и мы в Дудинке. Утром, когда мы с отцом вышли из вагона, на нас обрушился поток слепящего солнечного света. Ведь только вчера, когда мы садились в поезд в Норильске, там бушевала пурга. А здесь без темных очков на снег смотреть было невозможно: он сверкал, искрился всеми цветами радуги, словно чему-то радовался.

Перед нами открылись бескрайние просторы все еще скованного многометровым льдом Енисея. А если повернуться от реки в сторону Дудинки, то там тоже была сплошная белизна, под которой скрывались крыши приземистых изб и виднелись столбы дыма от беспрерывно топящихся печей. Кое-где виднелись уже ставшие привычными контуры сторожевых вышек вохровцев — это там, где были лагерные пункты. Чего другого, а их здесь тоже хватало. Знакомый пейзаж...

Мы с отцом сходили в военкомат, где мне вручили командировочное предписание и проездные документы. Теперь дело было за транспортом — самолетом. Когда он прилетит, никто толком не знал. Говорили, что на трассе плохая погода...

В общей сложности мы пробыли в этом «милом» поселке не то два, не то три дня. Но вот наконец самолет прилетел. Это был не то американский «Дуглас С-47», не то его наша копия Ли-2. Они ведь как близнецы, различить их может только профессионал. А в общем, какое это имело значение?!

Я простился с отцом и поднялся по маленькой лесенке в самолет. Меня сразу охватил могильный холод — ведь тогда отопления у самолетов не было, как, впрочем, и у автомашин, и поэтому наш летательный аппарат, проделавший путь от Красноярска часов за семь, основательно промерз.

Внутри фюзеляжа никаких пассажирских кресел не было. По его бокам виднелись длинные металлические лавки с углублениями для мягких мест летящих. Видимо, это был военно-транспортный вариант самолета, и никаких удобств в нем не предусматривалось. Рабочие погрузили какие-то тяжелые ящики в хвостовую часть. Желающих лететь собралось порядочно, но кое-кому даже пришлось остаться — свободных мест было немного.

Из кабины летчика вышел молодой человек с горой овчинных тулупов. Желающих утеплиться было значительно больше, чем меховых изделий, и те, кто сидели ближе к кабине, в том числе и я, оказались счастливее других.

Парень с грохотом втянул лесенку-трап, задраил дверь. Взревели бензиновые моторы (их было два, ведь реактивных двигателей тогда еще не было), и самолет сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее покатил, подпрыгивая на неровностях енисейского льда.

Так закончился норильский этап. Впереди ожидала новая, неизведанная жизнь.

А теперь несколько строк о том, как сложилась моя судьба после отъезда из Норильска (что-то вроде краткой автобиографии).

В соответствии с предписанием, полученным в Таймырском окружном военкомате, по приезде в Москву я был зачислен в 1-е Московское Краснознаменное, ордена Ленина военно-авиационное училище связи ВВС. Проучился я там немногим больше года и незадолго до выпуска был откомандирован в Военый институт иностранных языков Красной Армии, где проучился пять лет.

Юлий Яхонтов после окончания Военного института иностранных языков Красной Армии

В те годы это был, пожалуй, лучший языковой вуз страны. Мы изучали основательно языки. Я, в частности, изучал немецкий как основной и английский в качестве второстепенного. Подготовка была широкой. Помимо военных дисциплин нам преподавали историю, быт и нравы населения тех стран, языки которых мы изучали. Лекции нам читали профессора МГУ, лучшие преподаватели московских институтов.

Юлий Яхонтов, курсант 1-го Московского Краснознаменного, ордена Ленина военно-авиационного училища связи ВВС. 1944 г.;

Юлий Алексеевич Яхонтов. 1955 г.

Юлий Алексеевич Яхонтов. 1957 г.

После защиты диплома меня направили в Группу советских оккупационных войск в Германии, где я прослужил ровно три года. По возвращении в Москву я работал в центральном аппарате Министерства обороны. В сентябре 1958 года, когда шло массовое сокращение армии, я уволился в запас и два года проработал в Военном издательстве, в редакции переводной военной литературы, редактором.

В мае 1962 года меня пригласили работать в создававшийся тогда журнал «За рубежом». Проработал там два года, набрался журналистского опыта, знаний и со спокойной душой и удовольствием принял предложение перейти в редакцию «Правды». Для сравнительно молодого человека — мне тогда было 36 лет — в те годы это считалось большой честью.

Маршал Советского Союза С.М.Буденный вручает Ю.А.Яхонтову государственную награду в редакции газеты «Правда». 1968 г.

В «Правде» я проработал до 1989 года. Прошел почти все редакционные ступени: был заместителем ответственного секретаря по международным отделам, обозревателем, заместителем редактора отдела и, наконец, редактором газеты по отделу капиталистических стран. Дважды — семь и шесть с лишним лет работал за рубежом: в Финляндии и странах Скандинавии и в Федеративной Республике Германия в качестве собственного корреспондента. В общей сложности «Правде» я отдал 25 лет.

Встреча собственного корреспондента газеты «Правда» Ю.А.Яхонтова с президентом Финляндии Урхо Кекконеном. Хельсинки, 1967 г.

С 1989 года я на пенсии. Член Союза журналистов России.

Телевизионный журналист (слева направо) Юрий Фокин и зам. редактора «Правды» Юлий Яхонтов выступают в Доме культуры «Правды»)

Вот и весь мой трудовой путь.

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."