Главная невзгода — голод...

Как много могут рассказать фотографии... Я перебираю их по одной, и память уносит меня далеко в прошлое... Вот маленькая девочка с бантом...  Это я в 1935 году. Я любимый ребенок в семье, еще жива моя мама, а папой я называла отчима Василия Федоровича Праведникова. Своего отца я не помню — сохранились только фотографии Петра Михайловича Успенского. Он был сыном священника, и это в первое же десятилетие советской власти осложнило его жизнь — ему не давали учиться, подозревали во всех смертных грехах. Но отец все-таки нашел свое место в жизни, много работал, женился на Евдокии Ивановне Коркиной, моей маме. Когда мне было восемь месяцев, отец, молодой и здоровый, совершенно неожиданно умер. Старшая сестра мамы в тот несчастный день, гуляя с ребенком, встретила отца утром в полном здравии — он шел проводить ревизию в один из ярославских ресторанов. Там он обнаружил крупную недостачу. Возвратился после обеда совершенно больным, к вечеру умер. Диагноз ему поставили более чем странный: тиф! Все решили, что в том ресторане, где он выпил стакан чаю, его просто отравили...

Люция Успенская (Недлина). 1955 г.

Люция Успенская. 1935 г.

Петр Михайлович Успенский

В моем семейном архиве сохранились три фотографии отчима.

Ярославская Главврыба, возглавляемая В.Ф.Праведниковым (третий слева). 30-е гг.

Василий Федорович Праведников

Василий Праведников – справа. С.-Петербург)

Василий Федорович Праведников родился в 1891 году, в детстве жил в Петербурге, работал мальчиком в магазине, хозяин за добросовестную службу наградил его золотыми часами. Василий Федорович пел в хоре мальчиков в Мариинском театре, где общался с Федором Шаляпиным, который уговаривал мальчика учиться петь всерьез. Я помню, как мой отчим исполнял арии, которые пел Шаляпин.

Его брак с мамой  — это был брак по расчету. После смерти отца мама пошла работать официанткой: время-то было голодное. Тут и увидел маму Праведников. Он (заместитель директора треста ресторанов, кафе, столовых) был на 20 лет старше ее, у него не было ни жены, ни детей. Он действительно спас нас от голода и другого лиха и хорошо ко мне относился, пока была жива моя мама. Она умерла рано после операции. И тогда Василий Федорович взял к себе сестру из деревни из-под Ярославля. Марья меня невзлюбила, обижала, а я в ответ дерзила ей. Вечером она жаловалась отчиму, и он бил меня.

Мы жили тогда в закрытой зоне Арсенального речного флота — домой ходили по пропускам. Когда мы потеснили соседскую семью в двухкомнатной квартире, то это сразу испортило наши отношения. Тут и начались мои беды. У соседей пропало кольцо, и они обвинили меня. Отчим не стал разбираться, а уж защищать меня ему и в голову не пришло — он поступил просто: сдал меня в детский дом, и 13 февраля 1943 года началась моя борьба за выживание. Чесотка, вши... Крысы бегали в столовой. Здесь все разворовали, и дети умирали один за другим от голода и болезней.

Забегая вперед, скажу, что перед смертью отчим просил у меня прощение: «Я очень виноват перед тобой...» Он даже подарил мне золотые часы, которые в тяжкую минуту пришлось продать. Я возила позже в село своего 18-летнего сына, рассказывала, как мы, дети, жили здесь до 1946 года (в настоящее время село Давыдково называется в честь маршала Ф.И.Толбухина — Толбухино). Сережа так, наверное, и не смог представить, как это учиться при лучине, как она вообще горит.

Помню, как от ужасов детского дома я сбежала в первый же месяц. Пешком по шпалам пришла без сил к отчиму в Ярославль. Он открыл дверь и сказал мне: «Иди туда, откуда пришла!» Я ушла на берег Волги, ком стоял в горле, а плакать не могла. Посидела-посидела да пошла к дяде.  Сам он был на фронте, а жена его работала в детском садике. Тетя Зина накормила меня белым хлебом, оставила ночевать в саду, а утром сказала: «Возвращайся в детдом». Я поняла: пешком уже не дойду до села. Пробралась к грузовому поезду, еду с невеселыми мыслями и вдруг понимаю, что у моей станции Уткино поезд не остановится. Прыгнула на ходу, как только ничего себе не переломала... Больше не бегала — куда и к кому?

Может, и я бы окончила в детдоме свою жизнь, как многие дети, если бы не Зоя Николаевна Белинская. Она учила нас шить, очень жалела нас, но помочь ничем не могла. И тогда тайно от всех она подучила нас, нескольких старших девочек, написать письмо Жданову в Ленинград. Все свои жалобы мы изложили как могли. Уж не знаю, дошло ли оно до Жданова, только из Ярославля к нам приехала комиссия во главе с начальником облоно Серебренниковым. Директора уволили, детдом расформировали.

Тут в детдом пришли муж с женой: удочерить девочку решили. Ну я и поехала с ними. Оказалось, им нянька для ребенка была нужна. Галя с Петей весь день катали валенки, а я с малышом сидела. Однажды гуляю с ребенком, а навстречу Серебренников с комиссией идет в дом ребенка. Он удивился, узнав меня: «Что ты тут делаешь?» Я заплакала, потом услышала: «Завтра же ко мне в облоно!» Серебренников, добрый человек, направил меня в великолепный образцово-показательный детский дом имени Ленинского комсомола. Здесь в столовой были скатерти, в зале стоял рояль, нас учили петь, танцевать, обнаружилась моя склонность к балету. Жаль, прожила я тут мало — только когда училась в 7-м классе. Знаний у меня не было, а тут требования были высокие, потому после семилетки меня могли отправить только в ремесленное училище Ярославля. Не в техникум же...

В училище с удовольствием занималась художественной самодеятельностью, а потом стала токарем на заводе.

В ремесленном училище. Слева – Люция Успенская. 1948 г.

 Их подружило ремесленное училище. Слева направо: Люция Успенская, Ирина Кузьмина, в дальнейшем теща сына Люции Петровны Сергея, фамилии остальных людей не помню. 1947 г.

Группа учащихся ремесленного училища. Пятая слева – Люция Успенская. 1947 г.

Однажды опоздала на работу — на вахте не пропустили на завод. Так образовался прогул: меня тут же уволили. Я опять к отчиму — к кому еще? Он направил меня на работу, а жить где? Пошла к старшей сестре мамы. Но очень скоро сама ушла от нее. Когда тети не было дома, ее муж, лежа на кровати, пальчиком поманил меня. Я подошла, но, когда поняла зачем, быстро развернулась и ушла. Тете Кате ничего не сказала.

Приютила меня знакомая по училищу Лиля. У моей подружки Тани мама в детском саду поваром работала. Как-то мы, Аля, я и Таня, пришли к ней в детсад. Там так вкусно едой пахло, а мы голодные... Таня и говорит: «Я ключи взяла от кладовки». Украли мы масло и конфеты, разделили. Я свою долю принесла к Лиле и положила за окно. Как я Лилю подвела! И сегодня вспоминаю — плакать хочется... Конечно, тут же обнаружилась пропажа, к Тане к первой пришла милиция. Она от всего отреклась: не брала. Только милиционеры за дверь, она побежала ко мне. Они — за ней. А тут вот она, улика, масло за окном. Нам было по 17 лет, когда за групповую государственную кражу каждую приговорили по указу правительства от 7 августа 1947 года к 15 годам лагерей. Мы с Таней попали в Норильск, а Алю с тех пор так и потеряли... Как сложилась ее жизнь, жива ли она? Ничего не знаю.

...Как-то в 1995 году мне понадобилась справка о моей детдомовской биографии. Я обратилась в архив Ярославской области и получила справку о том, что «в книге движения воспитанников детского дома значится Успенская Люция Петровна... поступила в детский дом 13 февраля 1943 года... 31 июля 1946 года выбыла в детский дом № 2 г. Ярославля...» Потом был детдом № 36 и наконец ремесленное училище... Сиротство и житейские невзгоды, из которых главное — голод, круто изменили мою жизнь. Сколько я потом встречала таких сестер по несчастью...

Сумы избежала, а тюрьмы - нет...

Вспоминаю Ярославль 1949 года. Иду мимо суда. Народ возле него столпился: банду судят! Из любопытства и я зашла в суд. Среди тех, кого судили, запомнила единственную молоденькую женщину. А через год я сама с подругами сидела в суде на скамье подсудимых, и дали нашей группе 15 лет лагерей за конфеты, которые в тот же день мы съели, и за кусочек масла, которое так и не довелось попробовать. Вкус сладостей и масла надолго так и остался для меня недоступным... Я встретила потом эту молодую женщину на пересылке. Зина Белентинова всего на пару лет была старше меня, мы с нею в Норильлаг попали.  После нашего освобождения видела ее в кулинарии — трудилась добросовестно, никакая лагерная грязь не прилипла к этому очень порядочному человеку. Знаю, что она, как и я, тоже сиротой росла, а что с нею приключилось — никогда не спрашивала. Мы все очень не любили на свое прошлое оглядываться...

Самые первые тюремные впечатления получила в Ярославле. Нас, малолеток, разместили в отдельном бараке. Помню, залезу на окно и кричу: «Привет, мальчишки!» А меня за это в карцер. Начальник тюрьмы, добрый человек, вызывал меня к себе, по-отцовски беседовал, жалел меня. И вот пришло время отправки этапа в Красноярск. Начальник тюрьмы выдернул меня из строя: «Тебе туда не надо, их — на Север!» Хотел оставить меня, а я с девочками перезнакомилась, побоялась отстать от них и заплакала: «Я только с ними пойду!» « Ну иди», — сказал начальник очень грустно. И я пошла со всеми.

В Красноярске в карантинный барак к нам пришли урки. Раздели нас, остались мы в одних телогрейках. Посоветовали нам: жалуйтесь паханше Шурочке, так ее все называли. Пожаловались. Она собрала толковище (я тогда впервые услышала такие слова) и повелела: «Все вещи вернуть!» И нам всю одежду отдали. Я потом эту Шурочку в Норильске встречала, она была завхозом в музыкальной школе. Хороший, добрый человек. Жаль, фамилию ее забыла. Как вспомню ее, думаю, как же и к ней несправедлива оказалась судьба. Никакая она не паханша... Ведь все звали-то ее ласково и уважительно Шурочкой. А было ей тогда всего 35 лет.

Хочу сказать о себе вот что: не было у меня ни детства, ни юности. Начиная с детдома мучили голод, нищета. Смотрю на детдомовские фотографии — как будто все в порядке у нас, а платья, юбки единственные или позаимствованы у подруг. Мой сын восстановил снимок, где мы с подругой снялись в день приема в комсомол, — он так хотел, чтобы я была красивой.  Ему удалась ретушь, но жизнь-то не разукрасишь, тем более задним числом. Что было — то было... Страдал весь народ, не только я, а воровать нельзя никому. Но в то же время, наказав меня столь жестоко, Господь начал спасать меня. Годом своего спасения считаю 1953 год, когда оказалась в среде политических. (фото 079 – Люция Успенская. 1953 г.) Это были высоконравственные люди. Я увидела, как в тяжелейшее для них время они сохранили в себе человеческое достоинство. Как губка, я впитывала в себя все, чему меня учили.

Таких, как я, было много в лагере — здесь мы не только пережили унижения и житейские трудности, но и прошли школу человеческой доброты, научились друг друга поддерживать. Вот когда мы освободились, встал вопрос: где жить? С жильем в Норильске было очень трудно. Помогла Надя Кулченкова, мы с ней дружили и после лагеря. Она сама ютилась в балке, в тесном углу, и все же приняла нас с мужем: постелила нам на полу — единственном незанятом местечке. Разве такое забудешь? Когда ей потребовалось трудоустройство, я замолвила за Надю словечко перед доктором В.Ю.Осиповым: он взял ее в психоневрологический диспансер в столовую. Я в то время после закрытия музыкального театра сестрой приемного покоя диспансера работала. Зарплата мизерная, мы недоедали: я так тогда бедствовала, когда осталась одна с ребенком... Надя подкармливала меня, а Владимир Юрьевич делал вид, что этого не замечает. Нам было запрещено есть на работе...

Очень многие мои лагерные подруги, просто хорошие знакомые после освобождения жизнью своей и работой доказали порядочность. Получив страшную прививку на честность, я воспитывала ее и в сыне. Однажды он принес домой электрическую лампочку. «Откуда она у тебя?» — с ужасом сразу спросила я. «Под домом несколько штук лежало». — «Пойди и верни туда, где взял, — велела я, — никогда не бери чужого». Я так это говорила, что сын побежал и положил на место лампочку, в свои пять лет он меня понял — я почувствовала это.

Хочу вспомнить здесь и своих родных, которые не взяли меня из детдома. Когда повзрослела, многое поняла, не только простила их, но и подружилась с ними, сегодня они — моя семья, заботливая, внимательная.

Константин Иванович Коркин, мамин брат, единственный человек, который в детдом писал мне письма с фронта. Его жена, тетя Зина, которая отправила меня в детдом, из которого я сбежала, позже, когда я училась на среднетехническом факультете Норильского индустриального института и работала, взяла к себе моего сына. Сережа с семи лет четыре года жил в Ярославле, а Ольга, дочь тети Зины, до сих пор самый близкий мне человек, дня нет, чтобы она не позвонила мне, ее семья живет в Москве, с ней дружна не только я, но и мой Сережа, его жена, их дочь и сын, мои внуки.

Слева направо: внучка Женя, сын Сергей, Люция Петровна, двоюродная сестра Ольга. 2004 г.

Не теряла я связи и с семьей Мирона Недлина, вечная ему память.

Мирон Михайлович Недлин. 1955 г.

М.М.Недлин с сыном Сережей)

Я и сейчас поддерживаю связь с его сестрой Мариной и всей ее родней.

 
Стоит в светлой шляпе Мирон Михайлович Недлин,
справа стоит друг семьи Недлиных дядя Володя.
Слева сидит Василий Федорович Праведников,
рядом – Анна Марковна и Михаил Михайлович Недлины,
родители Мирона, Сережа и Люция Недлины-Успенские.
Саратов, 1957 г.)

Сейчас она живет в Америке. Внучка моя Евгения вышла замуж и теперь живет в Израиле, я ездила к ней на свадьбу. Внук продолжает учебу — приезжал из Ярославля в Москву на соревнования по работе на компьютере, второе место занял. Душа моя давно оттаяла от доброты моих близких.

...Дорога в Заполярье была страшной, а жизнь подневольная еще ужаснее. Начинали в амональном лагере — это два барака на Надежде, рядом — каторжанский. Голое место, жуткие условия жизни. Воды не было. Топили углем. Суп принесут, а ложек нет — ешь как хочешь. Нас, новичков, раздели: забрали всю одежду. У меня остались зеленые кальсоны и ватные брюки, жесткая рубашка на лямочках и телогрейка, бушлат и тонкое одеяло. Раз в месяц в баню водили, у меня были длинные волосы — с насекомыми боролась.

И каторжники, и мы строили аэродром кайлом, лопатой... У нас и самоохрана была из з/к, и надзиратели, почему-то в черной форме, как у Гитлера. Они самыми жестокими были к осужденным, а народ-то сидел за опоздание, колоски, буханку хлеба, за кусочек масла, как мы с Таней... Бывало, ведут нас на работу, и вдруг слышим: «Суки, ложись!» И мы ложимся в грязь, лужу, потом встаем, мокрые, холодные, и идем работать.

В 1952 году нас отправили в Дудинку, здесь я работала на деревообрабатывающем заводе мотористкой. Тоже трудно было, но страшней амонального лагеря уже не было ничего в моей жизни. В 1953 году, после смерти Сталина, к нам приехал театр КВО (культурно-воспитательного отдела), и это обстоятельство круто изменило мою жизнь. Я, конечно, осталась заключенной Норильлага, но теперь жизнь свела меня с осужденными по 58-й статье, политические стали моими учителями, друзьями, они перевернули к лучшему всю мою жизнь. А у Тани судьба сложилась ужасно: она связалась с блатными, чифирила с ними, курила махорку. Заболела туберкулезом. После освобождения уехала к родителям, которые регулярно в лагерь посылали ей посылки. В первый свой отпуск я тоже приехала в Ярославль, разыскала ее в больнице, а на следующий год уже не застала ее: она умерла.

Мое счастье — театр!

Выступление музыкально-драматического театра КВО всколыхнуло во мне целую бурю чувств. Балетмейстеру театра Маргарите Афанасьевне Кайдановой кто-то сказал, что здесь есть девочка, которая хорошо танцует. Меня привели к ней. «Пройдитесь, — сказала мне Рита Афанасьевна. — А теперь шагом мазурки, можете?».

Маргарита Кайданова

Маргарита Кайданова в спектакле «День чудесных обманов». 1955 г.;

В роли девушек в музыкально-драматическом спектакле «Не называя фамилий» Маргарита Кайданова (слева) и Люция Успенская. 1954 г.

 И тут вошел Мирон Михайлович Недлин (все его звали Мишей), администратор театра. Как Кайданова, как все артисты, он тоже был з/к. Он влюбился в меня с первого взгляда. «Возьмем девочку?» — спросил он Риту. Та с сомнением сказала, что я же в лагерь попала по бытовой статье, а у них все — по 58-й. Но Недлин приложил все силы и добился своего. Правда, не сразу. Сначала меня перевели в Центральную лагерную больницу, а уж оттуда в 7-е лаготделение.

Я подружилась со многими людьми из театра Центральной лагерной больницы. Главным режиссером театра был Вознесенский, за что он попал в лагерь — не знаю. А вот Рита рассказывала, что пострадала оттого, что она, прима-балерина театра оперы и балета Одессы, вышла замуж за румынского генерала. Это потянуло на 10 лет лагерей. Театр КВО был внутри территории лагерной больницы, где работал гинеколог-хирург, психиатр Владимир Юрьевич Осипов.  Это было мое счастье — встреча с театром, с ним, Ритой, Недлиным, будущим мужем, и со всеми, кто был осужден по 58-й статье. Я почувствовала себя с ними человеком, они помогали мне во всем. Я с благодарностью вспоминаю достойного уважения лейтенанта Николая Ивановича Крысова, который был в КВО начальником от политотдела Норильлага.

Многие норильчане помнят, как долго главным врачом психоневрологического диспансера работал В.Ю.Осипов, но мало кто знал, как он попал в Норильск. Мы дружили семьями, он рассказывал о себе и всегда направлял меня словом и делом. Сам многое пережил, но главная травма его жизни, по-моему, так и не зажила. Владимир Юрьевич, одессит, как многие, ушел на фронт, работал в госпитале, который однажды бомбили, а раненого доктора Осипова подобрали местные жители. Осипов подлечился, но его правая рука так и осталась почти неработающей. Он вернулся в Одессу к семье, жене (тоже врач) и сыну. Тогда не жили, а выживали. И тут его уговорили поработать в Бухаресте, гарантировали работу также и жене. Они уехали туда с сыном, где Осипов познакомился с легендарным певцом Лещенко, подружился с ним, он показывал мне фотографию, где они вдвоем. После победы семья вернулась в Одессу, к родителям. Его и жену очень скоро арестовали, сын остался с бабушкой и дедом. Владимир Юрьевич умудрился передать жене записку, где дал ей совет для следствия: настаивай, что муж под угрозой оружия увез семью с собой. Это помогло — ее освободили.

Когда потом она отреклась от него, Осипов не осудил ее. Но когда вышла замуж, он очень страдал: как он любил жену и сына! Позже он встречался с ними (представляю, с какими чувствами!), помогал сыну... Владимир Юрьевич был моим идеалом, я равнялась на него и благодарна за его советы, бесценную помощь.

В лагере его другом по жизни стала медсестра Валя Шумакова, тоже политическая, позже они поженились. Валю из Харькова немцы угнали в трудовой лагерь. Отсюда ее взяли, как и многих, в домработницы в семью русских эмигрантов. К ним приходили офицеры из армии Власова, за одного из них она вышла замуж. И когда наши войска освободили этот германский городок, ее арестовали. Итог — 10 лет лагерей по 58-й статье.

...Я пережила страшное разочарование. Мой муж, который умел так красиво ухаживать за женщиной, играть на рояле и аккордеоне, изменял мне на каждом шагу, оказывается, я была уже его третьей женой. Но я его очень любила и была благодарна ему за многое. Когда нашему сыну Сереже было три года, я заболела. В.Ю.Осипов дал мне командировку и направление к московским эндокринологам — меня прооперировали. В то время мы уже жили на Комсомольской улице, 12. Вернувшись, я узнала, что в первый же день моего отсутствия муж оставил сына ночевать на кухне детсада, а домой привел свое очередное увлечение. Этого я простить уже не смогла — мы расстались. Вот тогда я и взяла фамилию отца, мы с сыном стали Успенскими. Владимир Юрьевич Осипов сказал мне: «Я думал, ты выйдешь из лагеря и оставишь его, а ты все плачешь от него. Давай я возьму тебя на работу в поликлинику, а ты учись и на себя надейся. Поможем!» Это был тяжелый момент в моей жизни: расформировали любимый театр, мы с сыном остались одни, а я — без работы.

Чтобы понять, что я потеряла, расскажу о нашем театре. В зоне Центральной лагерной больницы КВО занимал немаленький барак. Здесь в комнатах направо жили мужчины, куда нам запрещалось заходить, а налево располагался репетиционный зал, большой, на полбарака. Здесь были балетные станки, зеркала. С утра мы читали расписание и шли на репетиции или в клуб — он был рядом, и это тоже был барак. Здесь была костюмерная, зал, где принимал спектакли, концертные программы главный режиссер Вознесенский.

Еду нам приносили в КВО, мы ели то, что давали больным, и находили еду очень приличной. Обедали тут же, или конвой вел нас в 7-е лаготделение, и мы ели у себя. Здесь я впервые за долгое время спала по-человечески — мы пользовались постельным бельем. Когда выдавалось свободное время, нам разрешали посмотреть с больными фильм. Но чаще мы выступали с концертами, в лагерь возвращались поздно. Однажды в 7-м лаготделении началась такая резня! Один вор начал приставать к очень милой девушке Кате, за нее вступились воры в законе. Слово за слово, и началась настоящая битва ножами! Мы закрылись в культурно-воспитательном отделе. Потом рассказывали, что многих порезали, убили, поджидали даже прооперированных. А раненых просто не успевали доставлять на хирургический стол к доктору В.А.Кузнецову.

В Центральной лагерной больнице начальником был уважаемый всеми заключенными Дмитрий Григорьевич Блох. Его друг Жаронкин был начальником 7-го лаготделения. Они жалели нас, никогда не унижали, а начальник КВО Николай Иванович Крысов даже сострадательно относился к нам. Эти люди никогда не уложили бы в грязь колонну заключенных. Мало того, они старались помочь слабым и обиженным и предотвращали конфликты. Помню, одна женщина из театра изменила своему другу, баянисту, и ее тут же перевели в другое лаготделение. Как же она пожалела об этом, ведь театр для з/к — это привилегии в работе, питании, условиях жизни.

Вера Локтионова-Грузинова. 1955 г.

Слева направо: Вера Грузинова и Люция Успенская. Гвардейская площадь. 1955 г.

Слева направо: энергетик Абрамицкий, муж актрисы Веры Абрамицкой,
 Люция Успенская, Владимир Грузинов и Вера Локтионова-Грузинова.
1959 г.

В танцевальной группе театра все любили Веру Локтионову. Ей дважды не повезло. В войну Вера работала в Орловской филармонии, немцы угнали ее вместе с филармонией в Германию. Там она выступала со всеми по лагерям, давали они концерты и немцам. Когда коллектив филармонии освободили американцы, часть танцоров и артистов уехали в Америку, а Вера вернулась к маме. Кто-то донес на нее — арестовали, дали 25 лет лагерей. Володя Грузинов, ведущий солист, сначала танцевал с Ритой Кайдановой, потом с Верой. Позже Володя с Верой поженились, у них родилась дочь. Они долго после освобождения оставались в Норильске, руководили танцевальными детскими коллективами. Многие актеры театра стали заключенными по одной схеме: работали в театре, оркестре при немцах, за что их и осудили. Это приравнивали к сотрудничеству с фашистами, при этом никто этого не доказывал и не задумывался о том, что людям надо было хоть как-то выживать в голодное военное время. Володя Грузинов был ведущим солистом Ялтинской филармонии. Он, блестящий танцор, выступал и когда немцы вошли в Ялту, и с особым энтузиазмом, когда южный город освободили. Ему и в голову не приходило, что это крамола «весом» в 10 лет лагерей. Кларнетист Фоля Голынский руководил военным оркестром в Эстонии, он с коллегами слушал «Голос Америки», после чего оказался в Норильлаге.

Рядом с лаготделением был барак каторжанок. Нам запрещали с ними общаться. Мы свободно ходили по зоне, а их приводили в барак и закрывали в нем. Так получилось, что восстания в 1953 году мы не видели. Конечно, слышали о нем, какая-то очень скупая информация иногда доходила до нас, но в общем-то мы не знали ничего, кроме их требований, — нас просто изолировали от восставших.

Позже в театре уже не ставили оперетт, в основном готовили концертные программы и разъезжали с ними по лагерям.

...Как приятно подержать в руках пожелтевшие программки Заполярного музыкально-драматического театра... На всех дата: 1955 год. В каждой нахожу свою фамилию — тут танец девушек в музыкальной комедии Е.Жарковского «Морской узел» (Программка спектакля «Морской Узел»), испанские танцы сеньорит в «Дне чудесных обманов» Р.Шеридана. В списке действующих лиц в сатирической комедии В.Минко моя фамилия упоминается дважды (я и санитарка, и одна из танцующих девушек). Я, конечно, не главное действующее лицо...

Главным режиссером театра был заслуженный артист РСФСР Е.Л.Гельфанд. Ефим Львович очень хотел научить меня драматическому искусству, когда зашла речь о расформировании музыкальной группы. Но таланта актрисы у меня не было. Ефим Львович знал мою печальную биографию и говорил, что очень хотел бы поставить спектакль о похожей судьбе. Когда умерла жена Гельфанда, он женился на актрисе Екатерине Мокиенко.

Екатерина Мокиенко, актриса Заполярного музыкально-драматического театра

Екатерина Мокиенко в роли Елизаветы в спектакле Красноярского краевого драматического театра им.А.С.Пушкина «Мария Стюарт». 1968 г.

 Она приехала в Норильск из Новосибирска, где тоже играла главные роли. Не только театр подружил нас, но и соседство в коммунальной квартире. Они уехали в Красноярск, но мы не потерялись: переписывались, я бывала у них в гостях. В письмах, на снимках, программах своих спектаклей они всегда писали мне: «Помни, что в тяжелую минуту мы всегда с тобой...», «Если будет худо — позови...», «...ты навсегда родной человек, знай это...». Какая это была мощная поддержка!

В числе исполнителей главных ролей можно прочитать фамилии Валентины Шпагиной  и Николая Кузьмина , уже отсидевшего 10 лет. После войны репрессированных стали забирать повторно, и когда Николаю дали пожизненное поселение, Валентина поехала за любимым в ссылку. За разрешением направить их в Норильск Валентина поехала в Красноярск к начальнику МГБ. Он объяснил, что туда можно уехать только навсегда, оттуда переездов не разрешают. Так актеры оказались в Заполярном драмтеатре. Поначалу они жили в красном уголке за сценой и, если не были заняты в спектакле, сидели там тихо. Николая Васильевича устроили солистом балета, потому что зарплата у него была больше, чем у драматического артиста. А партнерами у Валентины Шпагиной тогда были Георгий Жженов, Иннокентий Смоктуновский. После реабилитации (об этом ходатайствовала в письме Ворошилову Валентина) Николай Васильевич не захотел остаться в Норильске ни одного лишнего дня — они уехали в Ярославль к родителям, в родной драматический театр им. Ф.Г.Волкова. Об этом я узнала много позже из ярославской прессы, когда ездила в свои родные места, где и теперь живет мой сын. В газетах я прочитала и о том, что Валентина Сидоровна Шпагина была первой женой всем известного режиссера Леонида Пчелкина. Правда, тогда у него была другая фамилия. После развода с Валентиной он женился на дочери ярославского прокурора Пчелкина и взял фамилию жены.

...Очень памятна для меня программа комедии «Красавец-мужчина» А.Н.Островского. (Программка спектакля «Красавец-мужчина») Ее мне прислал в роддом Мирон Недлин, когда только родился Сережа: «Сегодня в театре премьера — посылаю тебе программку. Разговаривал с твоим врачом, гением медицины Влад. Юрьевичем, — сказал, чтоб ты ничего не пила (из лекарств)... Завтра или послезавтра тебя выпишут...»

Я еще кормила грудью сына, когда в Норильск прилетели летчики эскадрильи «Нормандия—Неман». Муж был администратором театра — могла ли я пропустить такое событие? Оставила Сережу на соседку и прибежала в театр. Видела летчиков и, как все в зале, поднялась с места и долго хлопала прославленным летчикам. Они тоже поднялись, улыбались, благодарили...

Хочу вспомнить и Владимира Ивановича Венгерова, он как з/к тоже работал в КВЧ лагеря «Западный», и потому мы были знакомы с ним. Я вышла из зоны 17 октября 1954 года, а 20-го уже была оформлена на работу в театре. Вскоре в театральном (это было здание на Севастопольской) увидела Владимира Ивановича в телогрейке. В первый же день его свободы он был зачислен заведующим постановочной частью — так он и значится во всех программках. Мы с удовольствием поздоровались с Владимиром Ивановичем и оба были рады хорошим переменам в нашей жизни. Правда, В.И.Венгеров долго в театре не задержался — его пригласили на работу в горсовет, где он дорос до должности заме¬стителя председателя. Как только его освободили, к нему тут же приехала жена, доктор Лидия Сергеевна Золотовская.

До сих пор помню необыкновенное счастье жизни в театральной среде...

***

Как ни жаль, но с театром пришлось расстаться. Чтобы на что-то жить, благодаря Владимиру Юрьевичу Осипову стала работать в диспансере. Это он сказал мне: «Учиться надо». И я пошла в школу рабочей молодежи. Спустя три года поступила на среднетехнический факультет Норильского индустриального института. С первого курса перешла работать в Норильскснаб сначала на базу, потом в энергоотдел.

Люция Успенская (сидит вторая справа) на практике на никелевом заводе

Энергоотдел Норильскснаба. Слева направо: Н.Яцковская, Л.Саленко,
Н.Тюнина, М.Фаломеева, Л.Успенская. 1969 г.)

Как меня учил Юрий Александрович Ерусалимский! Срочно понадобился кабель, я звоню на базу, чтобы нашли его. Узнал Юрий Александрович:

— Позвонила? А ты тулупчик надень и сама на базу! Вот так надо работать!

А как я опозорилась, когда впервые полетела в Красноярск с Ерусалимским на защиту заявок комби¬ната! С разных предприятий мне приносили заявки, я собрала их и сделала сводную. По такой системе и подготовилась. И вот мы идем защищать свои цифры в Красноярское управление материально-технического снабжения. Дошло дело до лампочек, говорю, сколько их надо. Ерусалимский первый сказал:

— Не может быть! — И потом, подумав, продолжил: — Пишите, сколько считаете нужным. А я приеду — проверю эту цифру. Если Успенская виновата, я из нее лампочку сделаю...

Мою плохую работу как будто перевели в шутку, а за дверью кабинета строгий Ерусалимский сказал мне:

— Ты кем работаешь: переписчиком или инженером? Сделаешь полный расчет по возвращении...

Я потом такую деятельность развернула, разобралась до мелочей, даже звонила на заводы, где лампочки делают, изучила ресурсы лампочек. Наконец свой труд принесла Юрию Александровичу, а он в ответ:

— Это не мне надо, а тебе.

Так я училась профессии, разбиралась во всем до мелочей. И потом, где бы я ни работала на материке, я чувствовала себя уверенно: за моими плечами был норильский опыт. Я уехала из Норильска в 1975 году вернулась в 1979-м, когда сын, уже имея семью, решил учиться в институте: надо было помогать его семье. Четыре года проработала в СВЭМе, в 1982 году ушла на пенсию и вернулась в Москву. Работала, потом заболела...

А с Норильском я однажды встретилась в Москве — это было очень необычно. Мой знакомый, Сергей Павлович Синицын (царство ему небесное), дал мне пригласительный билет в кинотеатр. Прихожу. Меня любезно приглашают в зал. Кроме меня здесь — никого! Тушат свет, и я одна смотрю фильм о Норильске, цветной: промышленные зоны, озеро Долгое, улицы такие красивые... Вот такой подарок я получила в 1978 году, а через год встретилась с ним воочию. Норильск — это моя судьба, моя жизнь.

Норильский детский сад. Пятый слева во втором ряду – Сергей Недлин-Успенский. 1959 г.

Танец куклы на музыку Делиба исполняет Люция Успенская. Фото Павла Русакова. 1954 г.

Артисты Норильского театра отмечают 7 Ноября 1954 года в семье Павла Русакова;

Оркестр заключенных театра КВО. 1954 г.;

Выступает культбригада политотдела КВО. 1955 г.

Программка спектакля «День чудесных обманов»

Люция Успенская в роли пионерки в спектакле «Огненный мост».
Фото Павла Русакова. 1954 г.

Люция Успенская в спектакле «Не называя фамилий». 1954 г.

Программка спектакля «Не называя фамилий»

Марина и Анна Марковна Недлины. В центре – Инна Сергеевна Берлина,
 справа – Семен Григорьевич, ее муж. Саратов. Они дружили семьями.
Инна Сергеевна заведовала кафедрой Норильского индустриального
 института, Семен Григорьевич – артист Заполярного драмтеатра;

Концерт в честь Советской Армии, выступает бригада заключенных КВО. 1955 г.

Спектакль «Аршин мал алан». В первом ряду (слева направо):
Люция Успенская, Павел Русаков, Маргарита Кайданова,
во втором ряду – С.Берлин, Т.Кутукова, Н.Кузьмин, М.Перетти, Е.Мунцев,
Л.Леонидов, фамилий танцовщиц справа и слева память не сохранила

Любимый спектакль норильчан «Аршин мал алан». 1954 г.

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."