Эдуард Тараканов: "Где ты — благословенное, трепетное, романтическое, ЖИВОЕ телевидение?"

---

Меня воспитывали книги

Мы не прощаемся с тобой,
Далекий город — город близкий.
Сажусь за стол кузбасский* свой,
Беру перо — и я в Норильске.
Зорий Яхнин
 *У поэта — волшебный

...Норильск и боготворят, и проклинают. Всенародно любимый артист Георгий Жженов заметил, что «Норильск — неугодный Богу город». При всем пиетете не могу с ним согласиться, ибо, согласившись, следует признать Богонеугодными и Воркуту, и Магадан, и Темниково, и Соловки, — собственно, все вряд ли подсчитанные города и веси ГУЛАГа. Мне искренне жаль, что в силу сложившихся обстоятельств не смог отдать легендарному Норильску ВСЮ свою жизнь.

Ныне, разменяв седьмой десяток, все чаще ловишь себя на докучливой мысли: «Как быстро, черт возьми, летит время!» А в иные часы безграничного теперь досуга неизбежно анализируешь прожитое и дивишься тому, как же это умудрился так и не сделать окончательного выбора между стезями вокальной и дикторской?

Как-то, будучи командированным в Москву на стажировку дикторов, услышал из уст одного из патриархов дикторского племени Юрия Борисовича Левитана вещую фразу: «Диктор НЕ может быть певцом. И наоборот».

И он прав! Координация частей голосового аппарата в пении совершенно отлична от речевой, но в специфику физиологии голоса вдаваться не буду — не диссертацию пишу. Замечу лишь, что разговаривать могут ВСЕ, а вот ПЕТЬ — профессионально петь! — избранные единицы. И наоборот — ПЕТЬ практически тоже могут ВСЕ. Неважно как — душевно или формально, чистенько или фальшиво, мурлыча под нос или сотрясая стены, но все-таки вроде как ПЕТЬ. Однако логически верно, интонационно безупречно, внятно прочитать любой сложности текст опять-таки могут лишь избранные единицы.

Выходит, что в течение шестидесяти лет я совершал трагическую ошибку, пытаясь служить двум господам? Быть может, надлежало с удвоенной энергией бить по одной мишени?! А и попробовал бы, да вот, как говорится, поезд ушел...

Помню себя лет с трех — с того возраста, когда дяди и тети, ласково потрепав по затылку, норовят достать дежурным вопросом: «А кем ты будешь, малыш, когда вырастешь?»

Я хотел быть Сталиным, потом трактористом. Но когда в нашем медвежьем углу появилась черная тарелка репродуктора: «...от Советского Информбюро... наши войска на северо-западном направлении... двадцатью артиллерийскими залпами...», то амплитуда выбора грядущей профессии бесповоротно сократилась, и на праздное любопытство взрослых я отвечал уже твердо и непоколебимо: ЛЕВИТАНОМ!

Было ли это чудесным предвидением, мистикой, озарением, Божьим промыслом? Только таким вот несмышленышем беззаветно влюбился еще в один ГОЛОС — голос Максима Дормидонтовича Михайлова. Заезженную пластинку с песней старого бурша из оперы М.М.Ипполитова-Иванова «Ася» в его исполнении я готов был слушать бесконечно. Утомленные домочадцы прятали от меня эту пластинку в солидном развале других, но я упорно находил ее по характерной царапине на этикетке и снова, и снова водворял на патефонный диск:

Сижу в прохладном погребке
у бочки полной, винной.
Не может выше счастья быть
Забавы, милой и невинной.
И утешительно лишь то,
Что если здесь умру я,
То зла не вспомнит мне никто!
И пью, и пью, и пью я...

Разумеется, меня нисколько не трогало отнюдь не детское содержание песни. Да я в него и не вникал — меня попросту завораживал могучий бас. Кто мог предвидеть тогда, что через каких-то 14-15 лет, по существу зеленым юнцом еще, я встречусь со своим кумиром... в Кайеркане! Что именно он направит на ту единственную дорогу из великого множества дорог, которую мы не всегда верно выбираем.

Да простится мне такая вот претенциозная образность! Эта дорога оказалась проспектом с четко обозначенной разделительной линией, по одну сторону которой было пение, по другую — профессия диктора. Презрев правила движения, безоглядно их нарушая, лихо помчался я то по левой, то по правой его стороне, отдавая дань то дикторскому мастерству, то вокальному искусству...

Есть на живописном, дивном Южном Урале и вовсе прелестный уголок, именуемый Ильменским заповедником. Административный центр — архи-провинциальный тогда городишко Миасс. Однако не в городском родильном отделении, а в деревенской пятистенке, освещаемой керосиновой лампой, девятнадцатилетняя мама предъявила меня свету. Роды принимал ее отец — мой дед, стало быть, Поликарп Матвеевич Железнов.

Дедами можно и погордиться: Георгиевский кавалер Василий Львович Тараканов служил в свое время в Преображенском полку, Поликарп Матвеевич Железнов — в Семеновском. Гвардейцы! Богатыри!

Взвесив на безмене и не без гордости объявив домочадцам: «Пять кило!» — дед воздел меня к потолку, поближе к керосиновой лампе, и тут родившийся в рубашке малец, открыв рот, исторгнул звук весьма басовитый. «Певец будет!» — уверенно констатировал Поликарп Матвеевич.

Отец не дождался своего первенца буквально нескольких часов. Чем не мелодрама? Преодолевая февральские сугробы, помчался было на станцию с радостным известием дядя Коля, да успел лишь проводить глазами огоньки эшелона, увозившего моего родителя на военные сборы в Свердловск...

А у юной мамочки довольно скоро пропало молоко, и кормление крупногабаритного дитяти продолжила светлой памяти бабусенька моя родная Анна Федоровна, регулярно пополнявшая семейство Железновых из года в год, преуспевшая на этом поприще аж 18 раз и потому всегда бывшая при молоке. Молочной диетой ненасытного карапуза находила время кормить еще и бабкина сестра Варвара Федоровна, так что грешно было не расти крепким, сильным и здоровым!

Замечательными рассказчицами были Анна и Варвара Федоровны. Абсолютно неграмотные, вместо подписи ставившие крестик, а во время грозы неизменно прятавшиеся в чулане, укрываясь там подушками и одеялами, одну и ту же сказку они всякий раз преподносили по-иному. В лицах. В движении. Ей-Богу, артистично! У меня сомнений нет — это они, две «Арины Родионовны», научили читать сказки, привили любовь к фольклору. Они да впоследствии еще Николай Николаевич Литвинов — многие, наверное, помнят его блистательную интерпретацию на радио «Золотого ключика» Алексея Толстого.

Осенью 43-го вернулся с фронта после тяжелого, но неопасного для жизни ранения отец. Отлежавшегося в госпитале кавалера нескольких орденов и медалей направили политруком в резервный танковый батальон, дислоцировавшийся в местечке Каштак, близ Челябинска. Здесь, на учебном полигоне, вволю покатали меня бойцы на тридцатьчетверках и самоходах — удовольствие, скажем так, ниже среднего. Зато батальонный портной сшил для меня ладненький кителек, привинтив к нему значок «РККА».

Жили в землянке, поверх которой густо росла конопля. Вокруг шумел-гудел сосновый бор. Частенько погожими вечерами бойцы привычно натягивали между деревьями огромное полотнище, сшитое из нескольких простыней и вскоре с борта студебеккера начинал стрекотать чудотворный аппарат. В ослепительном луче его мельтешили комары и ночные бабочки, оживали на казенных простынях человеческие фигуры, странно выгибавшиеся при порывах ветра. По окончании каждой 8-10-минутной части, когда киномеханик вынимал из аппарата волшебный пленочный рулон и доставал из жестяной коробки следующий, раздавались в чернильной темноте приглушенные голоса и смех танкистов, обсуждавших увиденное, вспыхивали тут и там светляки цигарок, начиненных знаменитой моршанской махоркой...

Весной 1945 года, еще до 9 мая (помню, что праздничный салют в честь Дня Победы наблюдал уже в Челябинске), отца демобилизовали, и Советский райком комсомола Челябинска обрел нового первого секретаря. У нас появилась первая в жизни настоящая городская квартира, вернее, большая комната в коммунальной квартире на улице Спартака (теперь это проспект им.Ленина), с ванной, туалетом и высоченными потолками. В комнате, на подоконнике, долгое время лежали невесть откуда взявшиеся два снаряда к сорокапятке. Настоящие. А в книжном шкафу, дотошно исследованном в отсутствие папы с мамой, притаились завернутые каждый в свою тряпицу ТТ и револьвер! Тщательные поиски патронов, к счастью, успехом не увенчались — не то и зарядить бы попытался, и бабахнуть тоже. Пистолет меня ничуть не заинтересовал — любопытство на сей предмет было удовлетворено еще в Каштаке, а вот револьвер! Ах, какое же это наслаждение крутить восхитительно щелкавший барабан! Наблюдать, как он сам поворачивается после нажатия на спусковой крючок. Силенок взвести курок не хватало, и эту манипуляцию я проделывал, наискосок ударяя им по паркету. В полу образовывалась солидная вмятина, и только когда пол стал напоминать бракованное решето, поздновато напугавшийся последствий сорванец вернул наган на место. Энтузиазма по поводу моей чеканки по дереву родителями проявлено не было — на следующий день весь арсенал исчез.

И тут Провидение ниспослало мне любовь. Неистребимую, фанатичную, необузданную любовь к чтению, к РУССКОМУ ЯЗЫКУ.

По слогам вначале, а потом в бешеном темпе глотал я книгу за книгой дома и в школе, на чердаке и в лесу, в туалете и с фонариком ночами под одеялом. Но чудо заключалось в другом (не я ведь один имел счастливую возможность львиную долю досуга уделять чтению в те славные, бестелевизионные времена) — чудо заключалось в том, что, интуитивно накрепко фиксируя в памяти правописание, я еще беспощадно терроризировал всех и вся, требуя разъяснения слов и понятий, на которых спотыкался при чтении. О таком фантастическом пай-мальчике любой педагог-словесник может только мечтать! Думаю, что и поэтому на книжной полке появилась вскоре Большая Советская Энциклопедия. Что и поэтому так относительно легко впоследствии была освоена профессия диктора. Меня не воспитывали по Корчаку—Песталоцци—Макаренко. Меня воспитывали КНИГИ.

Что же пение? Еще как пел! Много и самозабвенно. В изобилии выпускавшиеся в 40-50-х годах прошлого столетия песенники я штудировал от корки до корки. На слуху было решительно все — от «Интернационала» до популярных песен из последних кинофильмов. Все и голосил. Барабанные перепонки никакого терминатора не выдержали бы этой пытки. Выручала добротная звукоизоляция кирпичного дома «сталинской» постройки. Но, даже не ведая об этом, вокальные экзерсисы я позволял себе, лишь убедившись, что в квартире никого нет. Упросить спеть меня, скажем, для гостей усилий стоило неимоверных. Да и пел я тогда не иначе как из-под стола или из-за двери: конфузился ужасно. Я очень стеснялся, дичился и робел вплоть до норильского периода, то есть до 1955 года.

Однако знаменательному этому году предшествовали события, ставшие прелюдией норильской биографии. И поначалу, естественно, не только и не столько моей. Ведь в начале 1950-х годов в Норильск просто так не приезжали и не попадали. Да и знали о нем куда меньше, чем о Магадане или Диксоне, Игарке или Якутске...

Весной 1950 года Челябинский обком партии оказал отцу Петру Васильевичу Тараканову высокое доверие, назначив его (кандидатура согласовывалась и утверждалась в ЦК) парторгом на знаменитых Бакальских рудниках. В те времена «мнение» общих собраний первичных партийных и комсомольских организаций однозначно и нерушимо совпадало с директивным указанием сверху.

Бакальское железорудное месторождение уникально: древние башкиры, по преданию, минуя процесс обогащения и прочие предварительные стадии, якобы непосредственно из руды ковали орудия труда и воинские доспехи. Чистое железо!

Дела в Бакале, надо полагать, пошли отменно, коль скоро в доме нередко стало упоминаться имя Ивана Федоровича Тевосяна — заместителя Председателя Совета Министров СССР, министра черной металлургии, а отца частенько стали вызывать в Москву. Столичными подарками для меня конечно же были книги.

В памятном марте 1953 года отца вызвали в Челябинский обком и предложили немедленно исключить из партии главного маркшейдера рудника некую Нину Гринштейн, родную сестру доктора медицинских наук, профессора, академика и пр., заподозренного гэбистами в принадлежности к группе врачей — врагов народа.

— Помилуйте! Гринштейн — старая большевичка, член парткома рудника, человек, безоговорочно преданный делу партии, к тому же инвалид детства. И в силу инвалидности и преклонного возраста вся жизнь для нее — это работа, работа и только работа. Она постоянно на виду у всех, и в первую очередь у коммунистов.

Пылкие доводы молодого парторга на секретаря обкома действия не возымели:

— Ваша Гринштейн ежегодно посещает Москву для утверждения планов разработки рудных запасов. Постоянно останавливается там не в гостинице, а у своего брата — врага народа. Может статься, что не только слышит антисоветские речи, но и сама распространяет порочащие партию слухи. Вам не хуже меня известно, что мы свято должны хранить чистоту своих рядов. Не церемоньтесь. И действуйте, парторг, действуйте!..

На том судилище в Бакале, естественно, присутствовал инструктор обкома. Инструктором же оказался довольно близкий приятель отца и, больше того, вполне разделявший его взгляды на разбираемое «дело». Однако положение и партийная дисциплина обязывали. И он произнес гневную обличительную речь, потребовав безусловного исключения из партии «тихой сапой прокравшуюся в нее» Гринштейн.

В свою очередь вчерашний фронтовик, презрев субординацию, столь ревностно защищал члена своего парткома, что коммунисты подавляющим большинством голосов проголосовали ПРОТИВ директивы обкома. Санкции последовали незамедлительно...

Семья вернулась в Челябинск, и отцу крепко помог тогда директор ЧМЗ (Челябинский металлургический завод) Герой Социалистического Труда Тулин, имевший немалый вес и в обкоме, и в правительстве. В Металлургическом районе Челябинска мы получили двухкомнатную квартиру, в которой, кстати, 85-летний Петр Васильевич здравствует и поныне. Но вот предоставленная работа хозяйственника его крайне не устраивала, хотя выполнял он ее исключительно добросовестно, и то, что сегодня Металлургический район буквально утопает в зелени, а по весне еще и в нежной бело-розовой кипени яблонь и вишен, — его заслуга. Я помню эти субботники во все дни недели, когда стар и млад орудовали кирками и лопатами, когда многие сотни саженцев поднялись на пустыре, единственной достопримечательностью которого были до того унылые коробки трехэтажных зданий. Есть там и моя толика...

Тогда, в 1954-1955 годах, по стране прокатилась волна вербовщиков рабочей силы на Крайний Север и Дальний Восток. Посулы и обещания были сказочными. И начались нешуточные семейные дебаты с многократным обзором географической карты, с кропотливым исследованием справочной литературы. Имея горно-техническое образование, отец в конце концов постановил: либо Магадан, либо Норильск. Третьего не дано.

Диву даешься, как изменяют, как решают судьбу иной раз незначительная мелочь, случайное событие или одномоментная бесшабашная вера в удачу в надежде на извечное русское авось. Дилемму выбора между Норильском и Магаданом решила... монета, одна из судьбоносных сторон которой разрешила бесконечные словопрения в пользу города за 69-й параллелью.

«Экзамены... в Норильске сдашь!»

Отец вызвал нас к себе в середине мая. Я оканчивал тогда 8-й класс средней школы № 91 Челябинска. Было мне уже 15. Брату Женьке втрое меньше. Наши сборы оказались такими поспешными, такими лихорадочно-стремительными, будто отправлялись мы по меньшей мере в эвакуацию. Даже вот-вот начинавшиеся у меня переводные экзамены (а тогда они проводились ежегодно, начиная с 4-го класса!) не убавили маминого пыла и рвения: «В Норильске сдашь!..»

С немыслимым количеством сумок, чемоданов, баулов и узлов суток трое, кажется, тряслись мы в общем вагоне до Красноярска. Потом был первый в жизни самолет Ли-2! Фан-тас-ти-ка! Оставшиеся на Урале шпанистые дружки самолета, поди, и вблизи не видели, а я лечу. Лечу!

Эйфории поубавилось после промежуточных посадок в Енисейске, Подкаменной Тунгуске, Туруханске, Игарке...

Наконец аэропорт. Нужно было обладать незарядным воображением, чтобы назвать аэропортом взлетно-посадочную полосу да несколько при ней бараков. Норильск встретил колючей поземкой, без малого тридцатиградусным морозом и... ослепительным солнцем! А время-то было ночное!!! «Вот она, экзотика-то, начинается!» — возликовал я в ночь на 20 мая 1955 года.

Нас, озябших и оглохших в самолете, отец втиснул в один из крохотных узкоколейных вагончиков, схожих по параметрам с теми коробочками, что снуют по детской железной дороге в Челябинском парке культуры и отдыха. И если кому-нибудь когда-либо доводилось наблюдать, что происходит с углем на решетках сортировочного грохота, тот получит представление о том, что испытываешь, находясь в таком вагончике: нас лихо подбрасывало кверху и безжалостно швыряло вниз, бросало из стороны в сторону, кидало и метало, прижимало и шваркало. Когда злобный карлик замер наконец у подножия Шмидтихи, я впервые услышал: «Нулевой пикет».

Ах, Норильск, Норильск! Норильск середины 50-х.

Великолепные ансамбли Октябрьской и Гвардейской площадей, творение главного архитектора города В.С.Непокойчицкого, не затмило до сих пор ни одно из последующих сооружений сменившего Витольда Станиславовича поколения градостроителей. И не сможет затмить! Ибо эти ансамбли — лицо Норильска, его визитная карточка, его дух, его памятник самому себе, памятник десяткам тысяч жертв советского ГУЛАГа.

Сталинский проспект (ныне Ленинский) заканчивался слева кинотеатром «Родина», справа — столовой № 32, теперь ресторан «Лама». Улица Комсомольская размахнулась гораздо дальше и вершилась достраивавшимся тогда домом № 22, а в двадцатом мы нашли временное пристанище в коммуналке.

Ближайшей школой оказалась школа № 6, куда я поспел точнехонько ко времени сдачи экзаменов за 8-й класс. Не ведаю, каким образом новоявленные друзья-товарищи мигом раскусили уральского визитера как изрядного доку по части гуманитарных предметов и полнейшую бездарь в лабиринтах точных наук. Когда б не соседка по парте (да-да, были еще и парты, и чернильницы-непроливашки, и безоговорочно аннексировались учителями только-только входившие в обиход шариковые и прочие авторучки), физику с химией мне довелось бы осенью пересдавать. Благодарю тебя, неизвестная норильчаночка! Без твоей шпаргалки не видать бы мне того беззаботного лета 1955 года.

А выдалось оно на редкость погожим и жарким. Такие экстремальные плюсовые температуры устанавливаются за 69-й параллелью не чаще одного, много двух раз в десятилетие. Но мне-то думалось тогда, что этакая благодать будет снисходить на Таймыр каждое лето. Да какой, к черту, Крайний Север! Да тут теплее, чем на Южном Урале! Да солнышко лупит еще круглые сутки!

Город изнывал от жары. Всяк стремился, улучив свободное время, на Долгое, но главным образом на Щучье, превращенное ныне в жалкую, захламленную лужу, стиснутую домами Солнечного проезда, улицы Комсомольской, зданием АБК «Норильск» и типографией. А какой был дивный уголок! Вода манила чистотой и свежестью. Со всех сторон озерцо обрамляла зелень столь буйная, что, выбирая место для купания, можно было вообразить себя находящимся в настоящем «материковом» лесу. Загорать выбирались на горку, ту самую горку, на которой через три года взметнется вышка телевидения. Самая северная в мире. Долгое время, почитая себя патриотом Челябинска, я был безмерно горд, что вышка эта — изделие Челябинского завода металлоконструкций. А уж когда попадался на глаза грузовик с маркировкой «УралЗИС», «УралАЗ», потом просто «Урал», внутри все ликовало и пело, и я не упускал случая восторженно заметить попутчикам: «Смотрите! Этот красавец из Миасса! Из Миасса, где я родился! Эту машину мои дядья делали!..»

В то лето познакомился я со своим тезкой Сафроновым, ныне доктором технических наук, профессором, заведующим кафедрой Омской автомобильно-дорожной академии. До сих пор, 46 лет уже, мы поддерживаем с ним связь, родившуюся на норильской земле.

Вместе с ним фланировали по норильскому «Бродвею», каковым почиталась улица Севастопольская. Вместе с ним отсматривали скудный кинорепертуар в «Родине», ДИТРе (Дом инженерно-технических работников), в ДК шахтеров и кинотеатре «Луч». Два последних заведения находились на пересечении улиц Заводской и Горной. От обоих очагов культуры теперь не осталось и кирпичика. Крутили кино и в старом помещении драмтеатра на Севастопольской, и у пожарников на Мончегорской. Все это были фильмы, смотреные-пересмотреные еще на Урале: «Жди меня», «Первая перчатка», «Стрекоза», «Подвиг разведчика», «Фанфан-тюльпан», «Сказание о земле сибирской»...

Вместе с Сафроновым набирались норильских впечатлений. Из самых приятных была огромная, роскошная танцплощадка на возвышенности, огибаемой улицей Комсомольской, почти напротив школы № 1. Вокруг деревянного помоста находились несколько внушительных размеров классических беседок и, как водится, аллея Трудовой славы с портретами передовиков, стендами и транспарантами. Этот кусок территории между Комсомольской и озерами Долгим и Щучьим был тогда поистине зеленым оазисом Норильска, своеобразным, естественного происхождения лесопарком. На площадке, сменяя друг друга, правили бал духовой оркестр и радиола — танго и фокстрот, вальс и румба, бессмертные «Рио-Рита» и «Брызги шампанского».

С первых дней меня поразили элементы строгой дисциплины. Если в Челябинске общественный транспорт брали приступом, то здесь выстраивалась на остановках аккуратная цепочка. Она втягивалась в автобус без суеты, давки и оскорбительных реплик. Надо полагать, что хотя форпостом Норильлага оставался еще какое-то время Каларгон, однако «клиенты» других лагерей были либо реабилитированы, либо амнистированы без права выезда из Норильска. Вот, по-видимому, откуда этот позитивный нюанс в дисциплинированном поведении пассажиров.

Удивило и отношение «старых» норильчан к спиртному. На полках магазинов могли находиться всякие напитки, но особенным спросом неизменно пользовался минусинский спирт. До денежной реформы 1961 года пол-литровая бутылка его стоила 56 рублей, что в сравнении с нынешним курсом сущие копейки. Тем не менее в гастрономах постоянно можно было наблюдать процедуру дележа этой емкости на двоих. Каждый знал, что у выхода непременно кучкуются два-три мужика с пустой тарой: «Пополам?» — «Пополам!» Конечно же, не от бедности производилась эта манипуляция, потому что с «бабками», насколько мне помнится, у норильчан проблем не возникало, а просто... хватало! Хватало этой дозы — долитой из-под водопроводного крана «чебурашки». Тоже реминисценции былых строгостей и лагерной дисциплины? Может быть! Только очень уж скоро благой ритуал сменился другим обычаем — вместо одной брать несколько бутылок. Без дележа...

В конце лета дом № 22 на Комсомольской сдали под заселение, и мы получили в нем большую комнату в двухкомнатной квартире, то есть с соседями. И Сафроновы тоже получили жилье в этом же подъезде. Больше того, 1 сентября выяснилось, что мы с тезкой переведены из школы № 6 в школу № 4 и оба попали в один и тот же класс — 9 «Б».

Школа № 4 оставила у меня самые добрые, самые светлые, самые благодарные воспоминания. Какие педагоги! Октябрина Алексеевна Аркельянц, Эдуард Иванович Штефан, Светлана Михайловна Блохина, Анатолий Тимофеевич Коловский, Галина Семеновна Рютель, Юрий Давидович Губерман. А Марк Моисеевич Эфрос и Александр Михайлович Зарх?! Наставники от Бога. Вполне допускаю, что не все они пребывали в Норильске по своей воле.

Старшеклассники, безусловно, чувствуют, может быть интуитивно, насколько глубоко знает и любит свой предмет преподаватель, невольно заражаясь энтузиазмом, любовью и подвижничеством. Профессиональный уровень большинства воспитателей был настолько высок и непререкаем, что выпускники норильских школ без труда поступали в самые престижные вузы страны, — такими полными и всеобъемлющими оказывались полученные знания. Кстати, несколько забегая вперед, замечу, что при поступлении в Московскую консерваторию я оказался ЕДИНСТВЕННЫМ из сотен абитуриентов, написавшим сочинение на отлично.

Первых своих воспитанников школа № 4 приняла в ноябре 1950 года. Расположена была (до чего же грустно употреблять это словосочетание сегодня) на улице Пушкина, прямо напротив стадиона, чью территорию ранее, между прочим, занимали... коровники. Наш ежедневный с Сафроновым маршрут дом—школа—дом пролегал через пустырь между «Родиной» и зданием, в котором вскоре откроются детский клуб и кинотеатр «Пионер». Ходить через пустырь было небезопасно — там готовился котлован под фундамент будущего Дворца культуры комбината. Внушительную строительную площадку сплошь покрывали глубочайшие рвы, ямы, канавы и траншеи с переброшенными через них досками. Поскользнуться на них, потерять равновесие ничего не стоило. Что-то не припомню, было ли огорожено место строительства, но при любом раскладе не обходить же его стороной! К счастью, и того, и другого оболтуса Бог миловал.

По сравнению с челябинскими сорвиголовами норильские ребята показались мне какими-то скованными, робкими, зажатыми, и как-то в одночасье я вдруг ощутил себя... лидером (?!), ничего как будто не предпринимая для достижения столь почетного признания сверстниками. Впрочем, нагловатая самоуверенность, «остроумные» реплики во время уроков, пародирование учителей на переменах, сочинение «гениальных» памфлетов, мгновенно распространявшихся по школе, снисходительное отношение к нелюбимым учителям (были и такие) — составляющие моего и Сафронова образа школьного бытия. Родителей наших то и дело вызывали в школу, грозили исключением. А фраза «Тараканов, Сафронов — к директору!» стала сакраментальной.

Учеба между тем давалась легко, за исключением точных наук. Не то чтобы я уж вовсе ничего не соображал, но к чему морщить лобик, когда имелась управа на эти предметы в лице дружка закадычного, которому я в свою очередь писал сочинения — идейно выдержанные, стилистически безупречные, без единой орфографической ошибки.

Я заметил, что наш математик Эдуард Иванович Штефан — исключительный педант и аккуратист. Отлично решенная задача, снабженная, однако, небрежно выполненным чертежом, вызывала у него яростную антипатию. Мои же чертежи — однокашники не дадут соврать — являли собой эталон тщательного, ювелирного обращения с рейсфедером. Эдуард Иванович буквально любовался ими и, прекрасно сознавая, что их создатель в общем-то болван болваном и что задачка, по-видимому, решена вовсе не им, выводил в журнале наивысшую оценку, вытягивавшую общий балл в конце четверти на положительный.

Необязательно было быть тонким психологом, чтобы не заметить, что Галина Семеновна любит препоручать наведение порядка в своем кабинете, особенно после лабораторных работ, ученикам. Не без умысла взяв на себя эту миссию, я превращал закуток с реактивами в подобие немецкой аптеки, попутно заимствуя кусочек-другой металлического натрия. Этот кусочек аккуратно распределялся потом между несколькими, а то и всеми чернильницами родного класса. Очень эффектно через несколько минут после начала урока раздавались вдруг мини-взрывы внутри чернильниц, а обесцвеченное их содержимое разбрызгивалось в радиусе полуметра. «Тараканов, Сафронов — к директору!»

Помню, глубокой ночью дописывал однажды домашнее сочинение на тему «Любимый поэт В.В.Маяковский». Глаза уже слипались, как у Ваньки Жукова, но, закончив несколько строчек фразой: «...встретить смерть свою хочу так, как встретил смерть товарищ Нетте», и, отступив, нагло резюмировал в постскриптуме: «Маяковский встретил смерть НЕ ТАК, как Нетте». Через пару дней: «Тараканов — к директору!»

Урок преподавательницы, нудный и скучный, состоялся однажды не в классе, а в одном из кабинетов, где вместо парт стояли в два ряда во всю ширину помещения столы и в два ряда же длинные скамейки, так что в каждом ряду разместилось человек по пятнадцать. Урок, как обычно, проходил вяло и тягостно. Легкий поначалу шумок постепенно нарастал, обретая свойства нестерпимого гвалта, и раздалась наконец нервная команда: «Класс, встать!» Кто ж упустит такую возможность?! За спинами ребят мы с тезкой осторожно отодвинули скамейки первого ряда, и когда в наступившей тишине последовало разрешение: «Садитесь!» — ну хоть бы один из ребят обернулся! Все пятнадцать одноклассников дружно рухнули на пол. Жизнерадостную реакцию класса на забавный, с нашей точки зрения, эпизод представить нетрудно, а мы с тезкой, давясь от смеха, привычно поплелись на выход, не дожидаясь окончания фразы «к директору!».

Первую зиму мы оттопали в валенках, выданных по осени каждому учащемуся. Бесплатно, кажется. Естественно, что эта деталь экипировки никак не способствовала созданию образа бравого, крутого парня, и зиму 1956/57 года я уже проскакал в «скороходовской» обуви — «форс мороза не боится». Между прочим, эти туфли на рыбьем меху спасли меня в начале января, когда впервые довелось по-настоящему узнать, что же есть такое «черная» пурга. Буран свирепствовал трое суток подряд с непрекращающимся ветром около сорока метров в секунду. Под углом 45 градусов можно было возлежать, как на воздушной подушке. На расстоянии вытянутой руки ничего не разобрать. То с одного, то с другого дома срывало крыши. Кровельный лист просвистел у меня над головой как раз тогда, когда, поскользнувшись, я нырнул в сугроб, — повезло!

Припоминаю еще одну совсем не легенду. Это абсолютнейшая истина, когда норильчане, возвращаясь из отпусков или командировок, приглашали друзей на свежую картошку, как на светский раут.

Вообще снабжение города продуктами питания в ту пору представлялось довольно странным: с одной стороны, изобилие таких деликатесов, как икра, крабы, великолепная аргентинская тушенка в изящных баночках с индивидуальными ключами-открывалками, с другой — полное отсутствие свежих овощей, молока и яиц. К сушеным картофелю, луку, свекле, моркови пришлось привыкать, а яичный порошок даже понравился — разведешь четыре-пять столовых ложек водичкой из-под крана, посолишь — и на сковородку. Преотличный получался экспресс-омлет!

С промтоварами казусы были покруче: не завезли швейные иглы или пуговицы, зеркала или кастрюли — и сиди кукуй до следующей навигации.

Летом 1956 года природа полностью отыгралась за предыдущий «курортный» сезон. Собственно, лета, по существу, и не было. Пасмурно, холодно, ветрено и сыро. Из низко стелившихся облаков то и дело сыпались снежные хлопья. Таким климатическим капризом и встретил Норильск во второй половине июня комсомольско-молодежный десант из Москвы и Ленинграда — предвестников целинной эпопеи, студенческих строительных отрядов (ССО), БАМа и Самотлора.

Прикинем: А.П.Завенягин — первый директор комбината* (* Первым директором Норильского комбината был В.З.Матвеев. С полным послужным списком руководителей можно ознакомиться в книге пятой и далее в материалах о каждом директоре издания «О времени, о Норильске, о себе...» ), А.А.Панюков — второй, В.С.Зверев — третий, А.Б.Логинов — четвертый, В.В.Дроздов... Да-да, пожалуй, как раз в его «эпоху» был принят этот десант — около шести тысяч добровольцев. Всех надо было трудоустроить, всех где-то разместить. С работой без проблем — выше крыши. С жильем — неимоверные сложности. Углового здания на пересечении Советской и Комсомольской улиц, целиком предоставленного новоселам, конечно же было недостаточно. Молодежь расселили по общежитиям, балкам, баракам и клубам — кому как повезло. В целом не позавидуешь. И выдержали далеко не все. Но кто устоял, кто сумел преодолеть ожидаемые — не в санаторий ехали — и неожидаемые сложности и передряги, были сторицей вознаграждены со временем и достойным заработком, и благоустроенным жильем. Сами для себя строили! Названия улиц Ленинградской и Московской не с потолка взяты — соревновались москвичи и ленинградцы, у кого лучше и быстрее.

Не с нуля начинал Владимир Васильевич Дроздов, и все же достигнутые при нем за пять лет успехи впечатляют чрезвычайно. Телецентр и плавательный бассейн, концертный зал и широкоэкранный кинотеатр, хлебо- и молокозавод, целая сеть магазинов и столовых. А темпы и объемы строительства жилья! И ведь это при нем сумела развернуть кипучую деятельность директор совхоза Елена Викторовна Колянинская — овощи, мясо, молоко. Цветы! Право, биография этой фантастически энергичной женщины достойна книги.

При В.В.Дроздове открыты медицинское и торгово-кулинарное училища. Не только сдан в эксплуатацию городской стадион, но и организован со своей геральдикой спортивный клуб «Заполярник» (Михаил Тимофеевич Петренко). При нем наконец занялись пансионатом в Сочи. Да все ли тут еще!

Впрочем, меня в то время эти достижения и проблемы, победы и неудачи на стройплощадках и горно-металлургических переделах волновали лишь постольку-поскольку — впереди маячил аттестат зрелости, а что дальше?! От родителей никаких подсказок не поступало и душевных бесед на эту тему не велось. Ясно было только, что никакие технические вузы мне не светят, да и не привлекают. Откровенно говоря, видимо, со свойственным тому возрасту легкомыслием я над этой проблемой голову себе и не ломал. Просиживал часами у радиолы, благо и своих пластинок хватало, и соседи Гапеевы оказались меломанами со стажем — весь их арсенал сыграл в моей жизни определяющую роль. А пока вокальное трио старшеклассников (тенор — Двуреченский, баритон — Бакин, бас — Тараканов) уверенно заняло первое место на смотре школьной самодеятельности с песней Вано Мурадели «Парень хороший». Мы ее, помнится, даже бисировали.

Нашего музыкального руководителя и аккомпаниатора Анатолия Тимофеевича Коловского знала вся норильская детвора, а уж ребята из школы № 4 во всяком случае. «Человек с аккордеоном». Нам казалось, что и отдыхать-то он укладывался вместе с инструментом. Отливавший перламутром «Вельтмейстер» оглашал летом берега Енисея от Дудинки до Атаманова. Туда — в пионерский лагерь «Таежный», обратно — к родным школьным порогам. Милый, дорогой Анатолий Тимофеевич! В школьных хорах вечно недостает мужских голосов. Взрослеющий, взрывоопасный контингент юнцов-волюнтаристов загоняли в актовый зал на ваши занятия всякими правдами и неправдами. Сколько же нервов мы вам попортили!..

В Доме пионеров я занимался какое-то время художественным чтением с актером драмтеатра Павлом Карповичем Бойцовым. Осиленная вершина — монолог Бориса Годунова из одноименной исторической хроники А.С.Пушкина. Послушать бы сегодня — верно, лопнул бы со смеху!

В Дом пионеров бегал даже и не столько ради этих занятий, сколько поглазеть на Виктора Владимировича Эллерберга. Плотный, небольшого роста, очень подвижный, на пороге седьмого десятка не утративший взрывного темперамента, он создавал вокруг себя созидательную атмосферу, рядом с ним невозможно было оставаться безучастным. Я не задавался тогда вопросом: как с его блестящей пианистической техникой оказался он в Норильске? Я просто немножко боготворил его. По легенде, витавшей в стенах Дома, он, пусть мальчишкой, пусть совсем немного, будто бы видел, слушал, дышал одним воздухом, ощущал пожатие руки самого Петра Ильича Чайковского! Увы, теперь-то я знаю, что корифей русской музыки скончался в 1893 году, так что Виктор Владимирович никак не мог застать автора «Пиковой дамы» и «Евгения Онегина». Разве что разговоры велись о брате Петра Ильича — Модесте? Но тогда легенду я принимал за чистую монету.
Вместе с Сафроновым несколько месяцев ездили на тренировки в Дом физкультуры (рядом со старым стадионом) к заслуженному мастеру спорта СССР Николаю Ивановичу Баскакову. Мы, пацаны, благоговели перед ним. Еще бы! В 30-х годах Баскаков, выступая на борцовских коврах Европы, укладывал на лопатки и чемпионов. Качались бы мы с тезкой, верно, и далее, но подоспели экзамены на аттестат. Никто из нашего класса их не завалил, так что традиционный выпускной бал, более чем скромный в сравнении с нынешними помпезно-показными проводами абитуриентов, ничем не был омрачен. И разошлись пути-дорожки адептов 10 «Б». Разъехались дорогие моему сердцу друзья-товарищи: кто-то поступать в учебные заведения, кто-то решил позволить себе тайм-аут, не определившись с выбором профессии.

Компанию вторым составил и автор этих заметок, получивший в конце лета трудовую книжку, в которой появилась первая запись: «27 августа 1957 года зачислен эл. слесарем на участок углесортировки». Это при шахте 16/18, а шахта — в Кайеркане, где к тому времени отец, работавший ранее горным мастером на руднике 7/9, был секретарем партийной организации, назначенный на эту должность Норильским горкомом партии. Именно назначен, поскольку, напомню, в те времена мнением коллектива наверху не очень интересовались.

Моим наставником стал бывший фронтовик И.В.Рогов, приехавший по оргнабору из Горького. Сильно прихрамывая (ранен под Будапештом), Иван Васильевич показал мне нехитрое в общем-то хозяйство углесортировки и довольно быстро препоручил меня заботам Витьки Филина, почти одногодку моему, который, собственно, и обучил всем премудростям работы слесаря на сортировке. Ни одна из них особой сложности не представляла, но, если проследить всю технологическую цепочку от «опрокида» с «питателем» в устье шахты до погрузки угля в железнодорожные думпкары, объем полученных практических навыков окажется довольно солидным. Во всяком случае, орудовать зубилом, не глядя на молоток, я научился.

Живописать то, что произошло по весне 1958-го, право, неудобно — мою бестолковую мальчишескую выходку можно было квалифицировать и как мелкое хулиганство. А пожурили меня не только посредством наложения штрафа, но и переводом на участок ТВС поселка: меньше возможностей для полета неуемной «творческой» фантазии.

До насосной станции, расположенной на берегу безымянного озера, было километра полтора. Пустячное расстояние, но зимой пешком по безлесной тундре — занятие не из отрадных. Делать там практически было нечего: сиди глазей на манометр, читай прихваченную с собой беллетристику да выслушивай проповеди пожилой мотористки. Лишь однажды полетели «пальцы» на соединительной муфте электромотора с редуктором. Я заменил их за считанные минуты. Но как же было и там не найти приключений на свою голову?! Нашел.

Вода из озера поступала в насосную по одной трубе, а, совершив круг по системе водоснабжения поселка, возвращалась обратно по другой. Они и назывались в соответствии с характером выполняемой работы всасом и обраткой. Уложенные в одну траншею, опускались трубы в озеро на разную глубину. Всас, разумеется, гораздо глубже, так что обратка рано или поздно оказывалась над водой и начинала забрызгивать своего соседа, на котором постепенно нарастал этакий айсберг, грозивший просто-напросто оборвать всас. В мои обязанности входило время от времени скалывать этот лед. Шуровать с берега длинным багром было и неудобно, и малоэффективно. Проявив рационализаторские способности и вооружившись пешней, пополз по всасу туда, где он под углом 90 градусов опускался в воду почти с трехметровой высоты. Дополз благополучно, однако радоваться достигнутому успеху не довелось — во всем обмундировании (валенки, теплое белье, стеганые ватные брюки, полушубок) рухнул вниз. В чистой воде я с детства привык открывать глаза и потому отчетливо видел пронзавшие толщу воды столбы солнечного света, и воздушные пузыри от падающего потока из обратки, и всплывавшие перед лицом концы моего шарфа. Вынырнув, уцепился за всас.

Ждать неминуемого конца от переохлаждения, пытаясь докричаться? До кого?! До поселка километр с гаком. Мотористка — в закрытом помещении, внутри которого шумит-гудит оборудование: шмальни рядом из гаубицы — не услышит. Да и чем она могла бы мне помочь? Плыть к берегу рискованно: пропитавшись водой, сто одежек непременно утянут на дно. Долго размышлять ни времени, ни смысла не было. И никаких других вариантов не приходило на ум. Оттолкнувшись от всаса, я поплыл. До края полыньи всего-то метров десять. Сложнее было добраться до той кромки подламывавшегося подо мною льда, которая выдержала бы массу, перевалившую за центнер. Выкарабкался! На 30-градусном морозе амуниция моя мгновенно превратилась в подобие глубоководного скафандра. Громыхая ледовыми доспехами, ввалился в насосную, как в финскую сауну. Как ни странно, никаких последствий добровольного крещения в ледяной купели не было. Разве что какое-то время распирала гордость за то, что не оказался размазней, не растерялся, достойно боролся за свою жизнь.

Через несколько дней, в самом конце апреля, меня приняли в ряды Ленинского комсомола. Без сучка и задоринки. Благодушное отношение ко мне членов комсомольской организации шахты, не укоривших, не вспомнивших обо всех моих «подвигах», могу объяснить отчасти проснувшейся во мне журналистской жилкой. С юношеским максимализмом, пылко, безоглядно критиковал я администрацию шахты и поселка за всевозможные недостатки, недочеты, недоделки и упущения. «Заполярная правда» опубликовала к тому времени мой фельетон «Душ шахтерский», злободневный материал «На почве бездеятельности» и еще что-то... И молодежь рассуждала, по-видимому: «Смотри-ка! Папаньку своего несет по кочкам!» А папанька, знакомясь с каждым из моих обличительных опусов, говорил только: «Ну, спасибо, сынок! Удружил!»

Приехав на бюро Норильского ГК ВЛКСМ, я опасался только одного вопроса, и его все-таки задал первый секретарь Павел Федирко (да-да, Павел Стефанович Федирко, возглавивший со временем краевую партийную организацию): «А что ж так поздно, Эдуард? Ведь тебе уже восемнадцать?» М-да. Ну не мог я ответить тогда, что подавать заявление в школе было бы просто бесполезно — слишком много числилось за мною непотребных фортелей. И я промямлил бездарно-традиционное — не считал-де себя достойным...

Не скрою, значок с профилем Ленина прикалывал к лацкану пиджака с чувством гордости и глубокого удовлетворения. Кстати, когда ВЛКСМ был награжден пятым орденом, то билет нового образца подписывал уже Игорь Аристов. Бережно храню этот документ, будучи по сию пору твердо убежден, что комсомол, как, между прочим, и пионерская организация, был явлением необходимым, авангардным и прогрессивным. Это был действительно СОЮЗ молодежи, в котором нынешнее поколение, на мой взгляд, крайне нуждается.

Тут же последовало и первое комсомольское поручение — на два летних месяца стать пионервожатым. По окончании учебного года немало норильских педагогов изъявляли желание поехать в «Таежный» в качестве воспитателей, а вот роду-племени вожатых явно недоставало. Комитеты комсомола ведущих предприятий комбината взяли на себя миссию формирования контингента пионервожатых. Какие-то сбои при этом случались крайне редко.

Пионерская республика НГМК близ Атаманова, что в полусотне километров от Красноярска, явление, пожалуй, беспрецедентное. До шести тысяч норильчат отправлялись каждым летом в «Таежный» на все лето. Мне кажется, не было в стране лагеря крупнее.

Были пионерские лагеря для детей никельщиков, медеплавильщиков, горняков, строителей... Был и шахтерский. Мне досталась октябрятская мелюзга — девчонок тридцать предельно малого возраста, допустимого для столь долгой разлуки с родителями.

Вымуштровал я их за четверо суток пребывания на борту «Александра Матросова» так, что уже во время конкурса на лучшее построение и маршировку эти соплюшки, что называется, показали класс.

Конечно, после долгой полярной ночи, после загазованного Норильска «Таежный» почитался за райский уголок. Собственно, таковым он и являлся — красавец Енисей, сосновые боры, чудесный климат, густая зелень, море цветов, грибов и ягод. Предприятия-шефы не скупились. Постоянно модернизировались или строились новые, более благоустроенные спальные корпуса, столовые, игровые площадки. Пополнялся культурный, медицинский и спортивный инвентарь, появлялись бассейны. Выпускать детей в Енисей, течение которого сбивает с ног и спортсменов, было бы безумием. Для лагерей, не имеющих пока бассейнов, доставлялись из Норильска элементы ограждения для устройства купален на реке. Прочно соединить их между собой можно было только с помощью сварки.

Среди воспитателей, их помощников, пионервожатых и обслуживающего персонала шахтерского лагеря № 4 сварщиков, увы, не оказалось. И тогда на утренней летучке, которую вела директор лагеря Елена Герасимовна Добровольская, я и «выщелкнулся», беспечно вообразив, что шутя справлюсь с этой задачей. Не раз же наблюдал за работой сварщиков — делов-то! Непринужденно соврав, что нет, мол, для меня существенной разницы — орехи щелкать или металлоконструкции сваривать, отправился на берег Енисея, где поджидали уже генератор постоянного тока, электроды, рукавицы, щиток и решетки ограждения, кои следовало воссоединить моей мастеровитой рукой.

Добровольные наблюдатели сначала жизнерадостно ржали, видя, как у меня всю дорогу электрод прилипает к свариваемым деталям, потом забеспокоились, увидев, что я отбросил в сторону щиток (ни черта же через него не видно!) и продолжил бессмысленную затею с успехом, нисколько не превосходящим предыдущие поползновения.

Когда предупрежденная, встревоженная Елена Герасимовна примчалась к месту моего позора, я уже, нахватавшись «зайчиков», полагал, что в глаза мне сыпанули по стакану крупнозернистого песка. Препровожденный в изолятор, я провел там жуткую ночь, только что не бегая по потолку. С вечера отсутствовавший в лагере врач поутру закапал в глаза несколько капель новокаина. Дикая боль исчезла мгновенно. Но каково было пережить мой афронт Елене Герасимовне?! Женщина выдающихся организаторских способностей, мудрости, такта и доброты до последних дней бескорыстной жизни своей находилась в постоянных заботах о подрастающем поколении. Она руководила Норильским домом пионеров, и я неоднократно впоследствии предлагал присвоить Дому пионеров имя Елены Герасимовны Добровольской.

Происшествие со сваркой из колеи меня не выбило. Отнюдь нет. Тем летом я встретил свою первую любовь — помощницу пионервожатой одного из отрядов — Машу Будко. Писаную красавицу-хохлушку. Та дивчина, что снялась в роли Оксаны в фильме «Ночь перед Рождеством», не слишком удачная копия «моей» Машеньки. Но хотя страстное влечение и оказалось обоюдным, хотя и нацеловались мы с нею вдосталь и на пару лет вперед, отношения наши остались платоническими. А вот конец оказался нелепым и непредсказуемым.

Когда в конце августа дети шахтеров благополучно были предъявлены родителям, не припомню теперь то ли через день, то ли уже назавтра был назначен традиционный вечер-встреча в Доме пионеров для подведения итогов минувшего оздоровительного сезона, поздравлений, награждений и, понятное дело, скромного фуршета.

Мне, жителю Кайеркана, воленс-ноленс надлежало выехать в Норильск рано утром. Вечерней электричкой вряд ли поспевал и к шапочному разбору. И на этот самый утренний поезд я умудрился самым бессовестным, самым безалаберным образом проспать! Это был всем стрессам стресс! Днем из Кайеркана в Норильск ничего не ехало, не катилось, не летело, не плыло и не ползло. Единственный выход — идти пешком. И пошел... «Маша, Машенька, Маша!..»

Восемнадцатилетнему парню налегке покрыть расстояние 20 километров проще простого, особенно по дороге, по тропинке. А по железнодорожному полотну, по шпалам?..

Не на четвереньках, но запредельно уставшим, на ватных ногах заявился я в Дом пионеров за считанные минуты до начала торжества. И тут меня «добили», сообщив, что буквально несколько часов назад родной брат Маши Будко попал в дорожно-транспортное происшествие с трагическим для него исходом...

Каюсь, в Кайеркане, в сутолоке рабочих и творческих буден, я чересчур быстро забыл свою любовь, оказавшуюся, очевидно, лишь вспышкой юношеской влюбчивости.

Весь досуг я посвящал клубу

Надо бы отметить, что Норильский ГК КПСС назначил моего отца Петра Васильевича Тараканова секретарем партийной организации шахты 16/18, так сказать, по следам разбора причин и последствий мощного взрыва метана на шахте в конце апреля 1955 года. Своих постов лишился тогда целый ряд руководящих работников Кайеркана. Последствия-то были ужасны — погибли люди.

Отец оказался в своей стихии и вкупе с парткомом, шахткомом и комитетом комсомола деятельно приступил к реорганизации социальных условий жизни поселка. Надлежало укротить волну пьянства на шахте, когда и женщины на этом поприще не отставали от мужчин, побороть дремучую инертность и наплевательское отношение к работе. Надлежало организовать действенное соревнование на участках и непременно чем-то занять, увлечь молодежь. И вскоре помимо закостенело-традиционной демонстрации фильмов (всего-то было развлечений!) в шахтерском клубе заработала масса кружков под руководством достаточно опытных наставников. Так, с вокалистами и хором занялись приглашенные из Челябинска Павел Иванович и Роза Николаевна Васильевы — отличные специалисты, певцы, беззаветные энтузиасты вокала и хорового исполнительства. Музыкальную часть обеспечивали Эдуард Клевков, самородок, виртуозно владевший аккордеоном, и бывший джазмен, ударник из оркестра самого А.Н.Цфасмана (!), Иван Александрович Бачеев. Драматический коллектив возглавлял художественный руководитель клуба Борис Москаленко, к сожалению несколько злоупотреблявший тонизирующими напитками и потому уступивший в дальнейшем этот пост актеру драмтеатра Константину Петрову. Кроме того, из Норильска приглашались время от времени для разовых постановок актеры и режиссеры А.В.Колесников, П.К.Бойцов, балетмейстер Г.И.Лукьянов.

Что до меня, то практически весь досуг я посвящал клубу. Участвовал буквально во всех его мероприятиях. Когда — в который раз! — смотрю теперь свой любимый фильм Ю.Райзмана «Девчата», умиляясь, отмечаю про себя — да-да-да, так было и у нас, очень похоже. И шашечные баталии, и танцы под радиолу, и беззлобное подтрунивание, и споры, и подначивание, и скоморошьи перепалки. Случались кое-когда и разборки, которые не в пример нынешним заканчивались в худшем случае лишь синяками да царапинами.

Энергии было хоть отбавляй, и, поступив в Норильскую вечернюю музыкальную школу, я напросился в класс Анны Ивановны Иващенко, воспитавшей к тому времени известных всему Норильску исполнителей — Ивана Веселовского, Геннадия Мусихина, Евгению Краинскую, Рейнгольда Онгемаха, Тамару Поляничко, Изосима Чалкина, Евгения Купрюнина, Нину Фролову. Потому ли, что я был иногородним, то ли по каким другим причинам, но я нахально норовил посещать лишь занятия у Анны Ивановны, напрочь игнорируя дисциплины теоретические. Сквозь пальцы на мой волюнтаризм смотрели, видимо, потому, что вечерники были едва ли не единственной доходной статьей бюджета школы. Плата за обучение, впрочем, была либо символической, либо вовсе нулевой — запамятовал.

Нас, кайерканцев, в школе было трое — я, Леша Мартынов, работник пожарного депо, и Саша Чугунов, баянист. Дотошный, занудный Алексей Мартынов, будучи вдвое старше нас, пацанов, представлялся мне чуть ли не дедушкой, и контактировать с ним резона не было. А Чугунов, этакий живчик-коротышка, мелькавший повсюду, подобно капельке ртути, уже прилично владел инструментом, а главное — он знал ноты! Составив ему однажды компанию при посещении нотного отдела в магазине Книготорга и заметив, что Сашка внимательно разглядывает различные сборники, будто бы читая их как обыкновенную книгу, я спросил:

— Ты что, Сань, разбираешься в этой абракадабре?

— Разбираюсь.

— Хо! Ну, вот это — какая нота?

— Фа-диез.

— А эта?

— Си-бемоль.

— Обалдеть!

Сашка называл ноты не задумываясь, мгновенно! Я был потрясен! Досадным и несправедливым показалось, что этот шпингалет, едва достававший мне до плеча, так лихо разбирается в нотах, а я... как этот... Митрофанушка.

Репертуар драматического коллектива Кайерканского клуба постоянно обновлялся. Едва успевали отыграть премьеру, как начиналась работа над следующей постановкой. В пьесе А.Салынского «Опасный спутник» досталась мне роль профессора Белышева. Изображать на репетициях умудренного жизненным опытом, отягощенного знаниями ученого труда вроде бы не составляло. А на представлении, на публике? В день премьеры сделали мне старческий грим, приклеили для верности седые усы, смотревшиеся на мне в полном соответствии со словами «как на корове седло», и в положенное время вытолкнули на сцену. Текст я напрочь забыл, еще находясь за кулисами. Затянувшееся на сцене молчание грозило во много раз превзойти знаменитые мхатовские паузы. Наконец в голове у меня что-то щелкнуло, заработало, и, по-прежнему не помня текста, я начал нести какую-то отсебятину, к счастью, не слишком вразрез со сценарием. Высказавшись, задумался: что дальше? А дальше потянулась новая тягостная сцена молчания. Партнеры свирепо показывали глазами: мол, уходи, да уходи же! Вспомнил, по сюжету у них следовал разговор, не предназначенный для ушей моего персонажа. И тогда, сгорбившись, начав вдруг еще и прихрамывать, я очень медленно удалился со сцены. С вокалом дела пошли гораздо благополучнее. Решительно все произведения, предлагаемые Анной Ивановной Иващенко, были у меня на слуху: песня Варяжского гостя и ария Сусанина, «Из-за острова на стрежень» и «Вдоль по Питерской», арии Кончака и князя Игоря, песня попа-расстриги Варлаама и др. Конечно, давился на верхах, конечно, много лучшего оставляло желать чувство ритма, и мой успех или осечка на концертной эстраде напрямую зависели от концертмейстера. По-прежнему раздражали, а потому еще более сказывались зажатость, стеснительность, скованность. Оправданный жест, естественные мимика и пластика пришли много позже. А пока приходилось лишь восхищаться той непринужденностью, с которой вели себя перед публикой приезжавшие тогда в Кайеркан солисты Большого театра Владимир Кильчевский, Павел Чекин, Ирина Масленникова, Мария Максакова, прекрасный тенор Левон Геохланян...

И наконец настал мой звездный час! В Норильск приехал кумир моего детства Максим Дормидонтович Михайлов! Солист ГАБТа, дважды лауреат Сталинской премии, народный артист СССР.

Шестидесятилетний певец, уже не очень здоровый человек, совершал в зимнем сезоне 1958/59 года последние гастроли по стране. Вытянуть весь концерт он уже не мог. В этом турне ему помогала довольно известная в то время меццо-сопрано Нина Исакова. Чудесно исполнили они вдвоем «Моряков» К.Вильбоа и юмористическую зарисовку А.Даргомыжского «Ванька-Танька», дуэт А.Рубинштейна «Горные вершины» и «Не пробуждай воспоминаний» П.Булахова. В вокальном отношении эти произведения довольно просты. Да и сольную программу Михайлова составили несложные вокальные миниатюры Глинки, Даргомыжского, Гурилева, Дюбука и Шереметьева.

Какое же это для меня имело значение! Как наэлектризованный метался я из зала за кулисы и обратно. Хотелось посмотреть на своего героя во всех реалиях сценического бытия. Ничего особенного между тем не происходило. Исполнив произведение, Максим Дормидонтович тотчас уступал сцену Н.Исаковой, сам же усаживался на стул за занавесом. На журнальном столике перед ним стоял цветной бокал, из которого он время от времени отхлебывал небольшой глоток. «Певческий эликсир!» — восторженной в то же время завистливо решил я и, мучимый любопытством, улучив момент, подкрался к волшебному сосуду. Певческий эликсир оказался... коньяком! Таким вот эликсиром стареющие певцы стимулируют голосовые связки, теряющие с годами необходимую эластичность.

А судьба в этот вечер приготовила для меня роскошный сюрприз — разыгралась дивная метель с таким обильным снегопадом, что выехать машиной из Кайеркана представлялось совершенно невозможным. Оба певца и концертмейстер вынуждены были остаться ночевать в клубе. Тут-то мои коллеги по сценическим действам и надоумили меня постучаться к артистам, дабы упросить потратить на мою персону несколько минут, упросить их послушать меня — стоит ли овчинка выделки? Максим Дормидонтович, видимо давно привыкший в поездках по стране к роли экзаменатора, устало махнул рукой:

— Давай, паря. Что там у тебя?

Я спел арию Кончака, пытаясь поразить воображение слушателей прилично звучавшим нижним фа. Затем — песню Варяжского гостя, отчаянно при этом подражая Марку Осиповичу Рейзену... Помолчали. Открыв глаза, — маэстро слушал меня, смежив веки, — знаменитый певец резюмировал:

— Ну что, паря. Учиться тебе надо, паря. Таких голосов один на миллион!..

Смешно вспомнить, но я был откровенно разочарован таким вердиктом. Это что же?! В СССР было двести миллионов жителей. Двести, стало быть, таких голосов?! Всех же в Большой театр не возьмут!..

Я не подозревал тогда, что пение, оперное пение, — это колоссальный, титанический, каторжный труд. Как не подозревал еще и о тех трудностях, что поджидают меня.

Кайеркан тех лет представлял собой поселочек, не насчитывавший тех пяти тысяч жителей, что по статуту позволяют быть помещенным в географический атлас страны. Его там и не было. Впервые наименование «Кайеркан» появилось в Атласе 1977 года. Напоминаю об этом потому, что, как в деревне, всякое событие или происшествие становилось известным всем и каждому практически моментально. Стали известными и все подробности моего рандеву. Облетела поселок и, безусловно, лестная для меня фраза про «один на миллион». Понятно, что своего разочарования таким вердиктом я не афишировал. Зато по многим признакам определил — отношение ко мне в поселке изменилось, и не в худшую сторону. Так, мне удалось наконец сдать экзамен по правилам техники безопасности для допуска к работе под землей. Я спустился в шахту.

Увы. Не сказать, чтобы струсил, — этого не было, но первые же впечатления показали неопровержимо очевидное — это не для меня, это мне неинтересно, это не мое. Пришел также и к выводу, в котором твердо убежден и поныне, — за свой архиопасный труд шахтеры должны получать уж никак не меньше металлургов или газовиков.

Бог ведает, чего я ожидал, опускаясь в шахту. Но, впрочем, любопытную эмоциональную встряску я получил в вентиляционном штреке шахты — вот где в полной мере, прямо-таки физически, можно услышать стопроцентную тишину и увидеть стопроцентную темень. Фантастическое, незабываемое ощущение!

Как-то, в конце мая, после ночной смены, встретился в коридоре шахтоуправления с главным инженером Д.С.Мирошниченко.

— Здравствуйте, Дмитрий Степанович!

— А, Эдуард! И ты тоже будь здоров. Постой-ка! А как дела с консерваторией?

— Ну, думаю вот.

— Э, милый! Швыдче надо думать, швыдче! Не заметишь, как состаришься, помяни мое слово. Что тебе сказал Михайлов — учиться тебе надо? Вот и учись. Возьми отпуск и поступай. За сколько там у тебя получается?

— Да за два года накапливается...

— Он еще думает! Вот что, парень. Сам не напишешь заявление, так мы обязаны тебя силком в отпуск отправить. У нас эта комиссия по охране труда во где сидит! За профессиональные кадры, понимаешь, сквозь пальцы смотрят, а за молодняк... Марш сейчас же в отдел кадров, певец!..

Уже не со взлетно-посадочной полосы «Нежданной», а из аэропорта Надежда авиарейсы Норильск—Москва выполнялись самолетами Ил-14 и Ан-10 с промежуточной посадкой в Сыктывкаре. Москва принимала норильчан в аэропорту Быково. Там по договоренности меня должен был встретить тогда директор нашего клуба, уже находившийся в отпуске. Встречать будто тупого провинциала, впервые отважившегося на поездку в крупный город. Не встретил! Поглазев по сторонам (да разве ж это Москва?!), провинциал достаточно уверенно погрузился в электричку и покатил до Вешняков — материковое пристанище нашего директора. «А еще называет себя москвичом», — злорадно подумал я, обнаружив, что и в Вешняках столицей не пахло. Адрес у меня был, и отыскать неказистое здание барачного типа труда не составило. Холостяка Трофимова и дома не оказалось, а на мою суету возле двери его квартиры выглянула из соседней симпатичная молоденькая толстушка:

— Вы к Андриану Николаевичу, да? Это к норильчанину, да? А он встречать поехал. Своего товарища встречать. В Быково поехал. Еще утром поехал. А это вас, наверное, да? Наверное, вас, да? Вы с ним, наверное, разминулись, да?

Девица стрекотала, не давая мне и рта раскрыть. При этом все время похохатывала, то прыская в кулак, то запрокинув голову, то вся подаваясь вперед, будто старалась рассмотреть, кто там находится у меня за спиной. Теперь-то мне понятна причина ее веселья. Теперь-то я бы и сам не удержался от смеха. Сверху вниз мою экипировку составляли: огромная зеленая шляпа ковбойского покроя 40-х годов, до пят светлый макинтош с отцовского плеча (и потому на пару размеров превосходящий мой собственный), широченные брюки-клеш, коим позавидовали бы дореволюционные матросы.

А с Трофимовым, оказывается, мы вовсе не разминулись. Просто он встречал меня... в ресторане аэропорта, полагая, очевидно, что уж в ресторан-то я не премину заглянуть, где, мол, и встречаться, как не в питейном заведении.

Московская жизнь

Электричка от Вешняков до Казанского вокзала шла ровно 20 минут. Мне, только вчера покинувшему еще не освободившийся от снежных покровов Норильск, Москва показалась сущим раем. Центр столицы, виденый-перевиденый в кино, таким именно и оказался. Он был узнаваем настолько, словно я вырос на Неглинной или Маросейке. И заветную улицу искать не пришлось: вышел из метро «Библиотека имени Ленина» — и вот она, улица Герцена.

Раньше, чем увидеть дом № 13, я услышал и оробел... По случаю дивной погоды многие окна были растворены, и доносились оттуда звуки не только никогда не слышанные, но и не предполагаемые мною. Рояльные пассажи, нежные виолончельные легато, победные клики медных духовых и голоса. Какие голоса! Поставленные, чистые, облагороженные. Был момент, когда неудержимо захотелось развернуться и попросту удрать восвояси: куда ты лезешь, деревня, на что посягаешь! Постой-ка! А Михайлов? Он, что же, пошутил? Нет уж, пусть будет что будет! На первой же массивной двери левого крыла консерватории я обнаружил табличку: «Приемная комиссия».

Тут меня и понесло. Как будто снизошла этакая победительная самоуверенность. У секретаря приемной комиссии мне необыкновенно повезло застать никого иного, как самого декана вокального факультета Гуго Ионатановича Тица, крупного, импозантного мужчину, с высоченной копной густых, но совершенно белых волос. Моей персоной он заинтересовался лишь постольку, поскольку до вступительных экзаменов оставался еще целый месяц:

— Рановато пожаловали, сударь, рановато. Откуда?

Последовавшая затем беседа достойна пера Ярослава Гашека.

Коль скоро меня понесло, то и красноречив я оказался без меры, чем явно заинтриговал профессора, привыкшего, очевидно, к односложному, пиететному стилю речей студентов. Еще бы не удивиться! Не дворянского воспитания парень, в подозрительном наряде, из какого-то Кайеркана, краснобайничает, словно юрист. Гуго Ионатанович, посетовав, что до конкурсных экзаменов далековато, выразил вдруг желание тут же меня и послушать — стоит ли заводиться северянину на грядущие испытания в три тура?

Концертмейстера не случилось, и а капелла (без сопровождения) я спел народную песню «Летал по-над Волгой орел молодой». Голос звучал так себе, средненько, но на маэстро, надо полагать, произвели впечатление два фактора. Во-первых, явно неожиданный для него выбор произведения — не апробированные басами, заезженные «Вдоль по Питерской» или «Ах, Настасья!», а во-вторых, безупречно выдержанная тональность — абсолютный слух среди вокалистов величайшая редкость.

— Ну что ж, Эдуард. Шанс у тебя есть. Сдавай документы. И до встречи в июле...

Месяц, проведенный на Черном море, оказался примечательным в том отношении, что мне довелось увидеть санаторий «Заполярье» в Сочи почти в первозданном виде, всего на третьем году существования. Когда без малого 30 лет спустя мы вместе с режиссером Н.Х.Геталло снимали сюжет для телевизионного журнала «Человек и Север» об этой здравнице, она была уже поистине «фабрикой здоровья», не имевшей аналогов на всем Черноморском побережье. Восемь спальных корпусов, несколько лечебных — самых разных профилей, плавательный бассейн, другие спортивные сооружения, три киноконцертных зала, кегельбан, бильярдная, почтовое отделение, два магазина, авиа- и железнодорожные кассы — город в городе с автономной инфраструктурой!

А тогда, в 1959 году, и сам-то Сочи являл собою совершенно провинциальный городишко. Что до норильского пансионата, то он состоял из единственного приличного здания с куполом, якобы принадлежавшего до революции графу Воронцову, да трех десятков домиков, хаотично разбросанных по косогору. Часть прибрежной территории, приобретенная комбинатом для строительства санатория, ныне либо вовсе не имеет цены, либо она выражается цифрой с девятью нулями.

...Конкурс на вокальный факультет оказался более чем внушительным — около 40 абитуриентов на одно место. Вот уж что помню совершенно точно, так это число «17». Именно семнадцать человек были приняты в том году на вокальный факультет.

Прослушивание происходило в Большом зале, где каждый квадратный метр дышит историей, каждая деталь вызывает священный трепет, где выступать за великую честь почитается мировыми знаменитостями.

Дожидаясь своей очереди, сижу съежившись в предбаннике и потихоньку пробую голос (с закрытым ртом). Ничегошеньки! Кажется, что даже и шипеть не в состоянии.

Вызывают. Сомнамбулой выхожу к роялю на негнущихся ногах. «Зачем?! Голоса-то нет!..» Слышу: «Эдуард Тараканов. 19 лет. Музыкального образования не имеет. Шахтер из города Норильска Красноярского края. Композитор Столыпин, слова Лермонтова. «Два великана».

Передо мной огромный пустой зал. Лишь человек десять приемной комиссии в первых рядах партера. У столыпинской баллады довольно внушительное вступление, но вот и мне пора начинать:

В шапке золота литого
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далеких чуждых стран

Откуда взялся и пошел голос! Гулким эхом возвращались на сцену окончания музыкальных фраз. Обретя уверенность, рискнул даже на вставную ноту «соль» первой октавы — ноту для баса запредельную, нечасто используемую и в баритоновой тесситуре. Видимо, прозвучала она диковато, так как заметил улыбки на лицах членов комиссии. Впрочем, деваться некуда, заканчиваю:

Но упал он в дальном море
На неведомый гранит,
Там, где буря на просторе
Над пучиною шумит

Единственный знакомый мне человек в зале Г.И.Тиц что-то негромко сказал своему соседу, благообразному седовласому старцу в очках с толстенными стеклами. Тот утвердительно кивнул, и Гуго Ионатанович предложил исполнить ту народную песню, что пел я у него на предварительном прослушивании без сопровождения. Догадался: слух проверяют — вернусь ли в ту тональность, с которой начну. Вернулся. Александр Васильевич Свешников (а это был он), ректор консерватории, профессор, народный артист СССР, организатор, художественный руководитель и дирижер Государственного академического русского народного хора, вновь улыбнулся. Очень по-доброму.

И помчались стремглав счастливые годы студенчества. Перефразируя великого пролетарского писателя, могу твердо заявить: «Всем лучшим во мне я обязан Московской консерватории».

Сколько прекрасных встреч, концертов, спектаклей! Сколько незабываемых контактов: И.С.Козловский и С.Я.Лемешев, А.И.Хачатурян и Г.В.Свиридов, Марио дель Монако и Тоти даль Монте, Г.С.Нейгауз и Д.Ф.Ойстрах, Эмиль Гилельс и Владимир Софроницкий, гениальный китайский пианист Лю-Шикунь, которому впоследствии озверевшие хунвэйбины раздробили кисти рук...

Забыть ли шефские концерты на пару с Мстиславом Леопольдовичем Ростроповичем?! Как запанибрата давились мы с ним от смеха за кулисами Дворца культуры имени Лихачева: ему (Ростроповичу!) за фуги Баха — жиденькие хлопки из вежливости, мне за песню Э.Колмановского «Хотят ли русские войны» — бурные аплодисменты. Для компанейского, демократичнейшего Ростроповича при общении с любой аудиторией не существует разницы ни в национальном или образовательном, ни в социальном или возрастном плане — удивительный, не от мира сего человек. Космополит в наилучшем смысле этого слова.

На сцене музучилища поет Эдуард Тараканов)

До последнего вздоха буду с чувством глубокой признательности вспоминать Александра Васильевича Свешникова — быть может, самого гуманного, справедливого, самого доброго человека, встреченного мною на жизненном пути. Год занятий в классе доцента Александра Мироновича Железнова оказался, увы, потраченным впустую. Не сумел он подобрать ко мне ключик. Теперь-то я знаю, в чем была причина, а тогда... Трагедия! Голос не звучал. Его как будто и не было. А.В.Свешников не только не вытурил меня, как профнепригодного (а такие прецеденты — явление самое что ни на есть обычное), но и разрешил переход в класс Александра Иосифовича Батурина, у которого «звучали» ВСЕ и у которого мой голос стал мало-помалу выправляться. Не настолько, впрочем, чтобы после двух лет подготовительного отделения автоматически стать студентом основного курса консерватории.

Оставив в батуринском классе, Свешников перевел меня на третий курс музыкального училища при консерватории, где я штудировал лишь теоретические дисциплины да посещал занятия хора. Оставили меня и в консерваторском общежитии на Дмитровке, поскольку к тому времени я сочетался браком с Риммой Тараскиной, — разбивать молодую супружескую пару в деканате не решились. Больше того, когда осенью 1961 года у нас с Риммой появился сын Андрей, именно А.В.Свешников хлопотал об устройстве его в дом ребенка, чтобы Римма не брала академического отпуска. Без участия Свешникова моя беготня по патронажным комиссиям, безусловно, успеха бы не имела.

В течение целого года жена ездила по нескольку раз в день на станцию метро «Динамо» кормить ребенка, но зато год не потеряла. Был и еще один досадный фрагмент биографии, после которого меня вполне можно было не только вышвырнуть из общежития, но и вообще исключить из училища: я ввязался в жуткую драку с весьма печальным для моего противника исходом. И в этом случае А.В.Свешников ограничился отеческим внушением.

Дипломную программу в июне 1963 года я спел очень прилично, однако о Большом театре и задумываться не приходилось. Кстати, вместе со мной окончила училище Тамара Синявская. Одновременно диплом об окончании консерватории защитила Римма. Ее приглашали в Ленинградский Кировский театр на партии Марфы («Царская невеста»), Татьяны («Евгений Онегин»), Мими («Богема»), однако она пожелала остаться при муже, которого брали в Краснознаменный им.А.В.Александрова ансамбль песни и пляски Советской Армии. Посчитав пение в ансамбле для себя унизительным, я уговорил Римму поехать в Норильск. Просто так, просто разложить по полочкам объем полученных знаний.

И снова — Норильск!

В первых числах сентября 1963 года Норильск встретил снежком и легким морозцем. На первых порах, естественно, обосновались у моих родителей. Первые же дни ничегонеделания привели к обоюдной хандре и вполне очевидной мысли о совершенной, быть может, непоправимой ошибке — что НАМ Норильск, что МЫ Норильску?

Тут-то и вмешался Его Величество Случай. Если в Москве смотреть телевизор было недосуг, то сейчас я получил возможность отсматривать программу Норильского телевидения от и до. Один из первых дикторов НСТ Евгений Дудник читал тогда сказку Джанни Родари «Джельсомино в стране лжецов». Вроде бы хорошо читал, но... Короче говоря, исполненный апломба и самонадеянности, я отправился на студию телевидения. Обязанности находившегося в отпуске директора Дмитрия Кузьмича Карпова исполнял главный редактор Виталий Жуков, сообщивший, что вакансий на студии нет, но мне не возбраняется походить, посмотреть, поспрашивать, поинтересоваться.

В просмотровом зале познакомился с режиссером Рахилью Марковной Лариной — самым первым диктором НСТ, о чем я узнал позже. А тогда эта миловидная женщина, уже послебальзаковского возраста, была явно чем-то расстроена, то и дело вытирала глаза кружевным платочком. Она отсматривала присланную из Москвы кинопленку о спортивных событиях в стране и за рубежом. Надо заметить, что в то время и на Центральном телевидении видеозаписи еще не было. Несколько раз в неделю самолетом доставлялись в Норильск киноматериалы с прилагаемыми к ним текстами. Озвучание кинопленки производилось вживую силами местных дикторов, комментаторов или журналистов. В этот раз на Шаболовке поднапутали — не совпадали тексты и кинокадры. По тексту должен выйти на ринг Теофило Стивенсон, а на пленке прыжок Валерия Брумеля. Бедная Рахиль Марковна, рафинированная интеллигентка, затыкавшая уши, чуть только разговор начинал вестись в повышенных тонах, и густо красневшая, если ненароком доводилось услышать околопечатное словечко, была вне себя. Стучала сухоньким кулачком по монтажному столу и горестно бормотала: «Что делать? Господи, что делать?!»

Какой-то бесенок вселился в меня в эту минуту и мне шепнул: «Валяй! Твой шанс!» Зная решительно всех спортсменов, мелькавших на экране, своими словами я откомментировал всю пленку. Надо было видеть широко открытые глаза Рахили Марковны! С таким неподдельным уважением на меня, пожалуй, еще не смотрели!

Какими-то словами убедила она В.Жукова допустить меня к живому эфиру. Крещение состоялось в тот же вечер. Этот закадровый комментарий и решил мою норильскую судьбу. Боюсь, что любой другой вариант выявления моих способностей был бы обречен на неудачу, поскольку отлично помню первые свои выступления в кадре — язык прилипал к гортани, в голове звенела торричеллиева пустота и даже элементарное «Добрый вечер, товарищи» норовил прочесть по бумажке. Правда, освоился я очень быстро, тем более что Женя Дудник принял во мне самое дружеское участие и немало помог практическими советами. У вернувшегося из отпуска Д.К.Карпова я вскоре вообще оказался в любимчиках и пребывал в этом качестве во все время его директорства.

«5 лет нам!» — такой клич бросил в народ журналист Юрий Борисович Геталло, собиравший праздничные материалы и отвечавший за информационную часть первого юбилея Норильского телевидения.

«5 лет нам!» — под этим лозунгом пропадали на работе, не наблюдая часов, режиссеры и редакторы, операторы и художники, инженеры и техники. Надо заметить, что в то время и творческие, и технические стороны вещания осуществлял единый коллектив. С одной администрацией, одной бухгалтерией и одним директором.

Свое пятилетие студия встретила вполне сложившимся, дееспособным коллективом: редакторы Светлана Светана и Всеволод Вильчек, Анатолий Львов и Екатерина Лопато, Тамара Александрова и Виктор Москалев, Зинаида Зорькина-Деева и Марга¬рита Кривошеева, Елена Поддубная — автор ПЕРВОЙ передачи на НСТ! Режиссеры Дмитрий Зенюк, Евгения Кемарская, Анна Шмаенок и Нина Всесвятская, Антонина Ногинская и Ганс Мюнценмайер, Леонид Моисеев и Марина Светличная* (*Треть названных к пятилетию студии ее уже покинули. (Примеч. ред.))

Эта творческая «надстройка» зиждилась на прочном техническом базисе, обустроенном поистине легендарными в масштабах Таймыра личностями — Николаем Ивановичем Галкиным и Владимиром Николаевичем Червоненко. К этим именам инженеров по справедливости следует добавить имена их самоотверженных помощников — В.С.Леликова, В.В.Синцерова, В.В.Плевина, И.А.Калачева, А.К.Рохлова, Ю.А.Гинько.

На первых порах все происходившее в стенах двухэтажного здания на сопке между озерами Дол¬гим и Щучьим представлялось мне как нечто само собой разумеющееся, элементарное и простое. Для выходивших в эфир передач существовало лишь два критерия оценки: передача хорошая, если мне было интересно, и плохая, если мне было скучно. Кажется, Ремарку принадлежит высказывание, суть которого в том, что препятствия, перед которыми пасует самый высокоорганизованный интеллект, посредственность просто не замечает. Что ж! Не в бровь, а в глаз. Меня, по сути еще недоросля, неискушенного во многих вопросах житейских и общественно-производственных отношений, выручали поначалу поистине детская непосредственность, победительная самоуверенность, граничившая с легкомыслием, счастливое ощущение причастности к телевизионному действу.

В течение девяти лет (девяти лет!) наша студия находилась в полной изоляции от материка. Норильчане не могли видеть никого и ничего, кроме передач самой северной в мире студии.

Популярными становились журналисты и ведущие, более или менее часто появлявшиеся в кадре. Дикторы же и вовсе вызывали всеобщее любопытство. Постоянно сопровождаемый восторженной детворой, кричащей: «Дядя Тараканов, дядя Тараканов!», и устремленными взорами всех и вся, стоило лишь появиться в каком-либо общественном месте, я испытывал двоякое чувство самоуважительной приятности и скоро появившейся усталости от назойливого внимания. Не спасали ни темные очки, ни до бровей надвинутый головной убор, ни даже, смешно вспомнить, наклеиваемые иной раз театральные усы. Однако выдавал голос. Зато и реакция людей, не узнавших тебя в лицо, но заинтригованных таракановским голосом, бывала столь неподдельной и непредсказуемой, что вполне могла претендовать на сюжет в американском сериале «Скрытой камерой».

По семейным обстоятельствам сразу после встречи Нового (1964) года уехал в Усть-Каменогорск Женя Дудник. И остались мы с Галиной Степановной вдвоем. И на телевидении, и на радио. Последнее, впрочем, нас не слишком обременяло, поскольку вещание велось тогда из комнатушки буквально в нескольких шагах от телевизионного павильона. Тридцатиминутная программа радио выходила в эфир в 18 часов, телевидение — в 19 часов. Так что удавалось благополучно сочетать обе ипостаси. Скромная до застенчивости, Галочка Львова была лишена какой-либо амбициозности и уж тем более честолюбия. Она безропотно уступила мне бразды правления дикторским цехом. Ну, положим, управлять пока было некем. Это в ближайшем будущем в связи с увеличением объемов вещания нас окажется четверо и должность старшего диктора станет объективной необходимостью. А началось с того, что редакции радио предоставили просторное помещение на третьем этаже того здания, где расположено агентство Аэрофлота. Заодно по результатам общегородского референдума перенесли время вещания с 18 часов на 7.30 и плюс прогноз погоды передавали в 6.55. Так что сплошь и рядом, за полночь попрощавшись с телезрителями, приходилось вскоре освобождаться из объятий Морфея и поспешать на радио. Благо, что чета Львовых (Анатолия Львовича, не единственного, но, пожалуй, основного летописца Норильска, горожане конечно же отлично помнят) жила на Советской, 1, да и от моего дома № 3 на Московской улице до нового местопребывания радио было рукой подать. Однако такой беспорядочный режим с дробленым, постоянно меняющимся графиком никак не мог нас устраивать до бесконечности, и вскоре мы с коллегой возроптали. Собственно, Галина Степановна роптала втихомолку, а горластым петушком наскакивать на администрацию довелось мне. И небезуспешно! Изыскал-таки Дмитрий Кузьмич возможность пригласить на полставки Эдуарда Александровича Чекишева, который и выручал нас на радио в течение многих лет. К сожалению, ветеран Великой Отечественной частенько прихварывал.

По личной ли просьбе или в экспериментально-приказном порядке была переведена из редакторов в дикторскую группу Жанетта Валентиновна Дунаева. Низкий грудной голос, незаурядная эрудиция, импозантная внешность позволили ей со временем стать диктором высокой квалификации. К нашему разочарованию, журналистская жилка взяла у нее верх, и Дунаева немало лет затем работала в «Заполярной правде».

На ее место, утвержденное теперь штатным расписанием, испытали режиссера Н.М.Никитину. И вновь не прогадали. Из Норильска Наталья Михайловна уехала специалистом, свободно ориентирующимся во всех телевизионных жанрах. Ее отличали звучный голос приятного тембра, благородная внешность, раскованная манера общения и недюжинные организаторские способности. Правда, вот уж кому честолюбия было не занимать! И строптивого характера тоже. В общении с нею приходилось ухо держать востро, а иные замечания в ее адрес, пусть и совершенно объективные, оставлять при себе, дабы не стать жертвой ее острого язычка.

На полях чудом сохранившегося сценария прочитал: «12 февраля 1965 года зачислен в штат НСТ сочинский диктор Аскольд Паскевич». С ним нас связала многолетняя дружба. Аскольд был исключительно жизнелюбивым человеком, веселым, незлопамятным, душой и заводилой в любой компании. В Норильске снискал репутацию «правительственного» диктора — в его хорошо поставленном голосе преобладали тембровые краски этакой монументальности, высокого штиля, патетики, что не всегда соответствовало содержанию и характеру попадавших ему в работу материалов. Но в своем амплуа Паскевич, безусловно, был первоклассным диктором. В Норильск он прибыл с актрисой Мариной Кутиловой, типичной представительницей артистической богемы, поразительным образом оправдывавшей свою фамилию. Так что впоследствии никто не удивился и не выразил сожаления, в первую очередь сам Аскольд, когда в один прекрасный день эта особа испарилась из города с каким-то заезжим гастролером. Несколько дней потом выполнял я работу «за себя и за того парня», проникнувшись абсолютно искренним желанием коллеги насладиться свободой и достойно отметить «праздник души».

Трудно сказать, как бы сложилась моя дикторская карьера (и сложилась ли бы?!), когда б не сказки, к которым я получил доступ сразу после отъезда Е.Дудника. Не раз обыгранная в КВНах знаменитая фраза Н.Н.Литвинова с удивительной его интонацией «Здравствуй... дружок!» как бы напутствовала меня всякий раз, лишь только загорался огонек телекамеры. И уроки, преподанные в детстве бабками Анной и Варварой Федоровнами, не пропали втуне — каждый персонаж наделялся ими индивидуальными чертами характера. И своих сказочных героев я пытался оживлять образами конкретных людей, когда-либо встреченных, когда-либо общавшихся со мною при тех или иных обстоятельствах. То приходила на память бойкая цыганка с привокзальной площади в Златоусте (как я ни отбрыкивался, а все-таки ухитрилась она нагреть меня на червонец), то распевный волжский говорок продавщицы безымянного гастронома, то интонации того же, светлой памяти Николая Николаевича Литвинова.

Убежден, что если чтение сказки не доставляет определенного эстетического наслаждения рассказчику, то и детскую, и взрослую аудиторию оставит она равнодушной. Упомянуть, даже фрагментарно, исполненное за 28 лет на НСТ бессмысленно — это сотни и сотни народных сказок, басен, оригинальных произведений русских и зарубежных классиков, а сочинения Павла Ершова, Бориса Шергина, Николая Носова, Виктора Драгунского, Алексея Толстого и Корнея Чуковского повторялись неоднократно по многочисленным просьбам не только детворы.

Подлинной и наилучшей школой для рассказчика оказалось не только и не столько частое «общение» с телекамерой, сколько встречи в детских садах и школах. Приходилось не без удивления обнаруживать, что выигрышные места исполняемого произведения оставляют детей безучастными, тогда как проходные (с моей колокольни проходные!) моменты вызывали жизнерадостную реакцию. Своего апогея такие встречи достигали к моменту, когда я предлагал детям задавать вопросы: «А вот когда вы были маленьким?..» И надо было видеть изумленные глазенки, когда я сообщал, что в нашей деревне на Урале долгое время не было электричества и мы, стало быть, сидели без света. Спать укладывались с солнышком и вставали с ним же. Что даже керосиновую лампу зажигали нечасто — дорого. Что по ночам нередко бабушка стаскивала меня с теплой русской печки (взрослых будить не полагалось — им следовало хорошенько отдохнуть перед трудовым днем) и заставляла держать горящую лучину, при тусклом свете которой она месила тесто, лепила караваи, а когда и пироги «с дровами» — так дед величал начинку из высушенной, дробленой черемухи. Заранее наструганные смолистые щепки прогорали быстро, и стоило зазеваться, не поджечь вовремя от догорающей лучины следующую, как изба погружалась в непроглядный мрак. И тогда баушка (это по-уральски) награждала меня подзатыльником. Не то чтобы со зла, а потому что приходилось теперь разжигать новую лучину спичкой, а спички — это тоже было дорого. Свою козью ножку — такой длинный узкий кулечек из газетного обрывка, начиненный махоркой, — дед никогда от спички не раскуривал. Для этой цели у него (помните сказку Г.Х.Андерсена «Огниво»?) были трут, кресало и кусочек кварца.

От души веселились ребята, когда я рассказывал о своем детском чувстве зависти к одному из приятелей деда, носившему редкую фамилию Синебрюхов. Совершенно искренне я полагал, что живот у него и впрямь синего цвета. Жутко я ему завидовал. Но коль дедушка Синебрюхов и зимой и летом ходил запакованным в сто одежек, то и злорадствовал я втихомолку: ладно-ладно, брюхо-то у тебя хоть и синее, да зато никто этого не видит!..

Грешен, долгое время свой репертуар я разнообразил лишь произведениями юмористического толка, заранее «обреченными» на успех, рассчитанными на позитивное восприятие, на веселое настроение. И эпизоды из собственного детства припоминал лишь так или иначе связанные с моментами развлекательного характера. Хотя чего уж там смешного, коли бабусенька моя родная грохнулась в обморок у корыта со стиркой: любимый внучек, в два кольца обвитый громадным ужом (удивительно, как вообще далась в руки трехлетнему малышу такая рептилия), ухватив змеюку за «горло», щедро протянул ее бабушке — на, баба!

Вспоминаю и трогательный случай. Это произошло в Челябинске, в первом послевоенном году, в день выборов в Верховный Совет СССР. Люди старшего поколения помнят, КАК обставлялись такие дни в те времена. Актовый зал средней школы № 1 был заполнен до отказа. Шестилетнему мальцу удалось прошмыгнуть туда. Плотная масса стоявших зрителей напрочь закрывала происходившее в другом конце зала. И вдруг над толпой выросла потрясающая фигура мужчины во фраке. Он оказался выше всех на целый метр! Мне было невдомек, что это дирижер поднялся на возвышение, чтобы оказаться на виду у всех. Он поклонился публике, повернулся к залу спиной и приподнял руки. В правой руке его я заметил палочку, сразу же безотчетно приковавшую к себе мое внимание. Вот она взметнулась — лавина, каскад, фейерверк ослепительно-волшебных звуков взорвали стены зала! Сердечко мое подпрыгнуло, затрепетало в невообразимом ощущении сказочного восторга. Гремел симфонический оркестр, но оркестрантов-то я не видел! Ни одного! Я абсолютно был убежден, что чарующий поток звуков рождается, повинуясь воле ПАЛОЧКИ дирижера. Наивный мальчик! Во дворе нашел я подходящей длины дощечку. Выстругал палочку. Взобрался с нею на табуретку, взмахнул палочкой... И если бы тогда вдруг ЗАЗВУЧАЛ оркестр, я ничуть бы этому не удивился... Увы...

...Из вечера в вечер читать сказку только и только мне практически было невозможно, и потому в роли сказочников подвизались актеры драмтеатра Игорь Касюра и Борис Балякин да еще не рассказывавшая, а буквально нашептывавшая текст воспитательница детского сада Кривошеева (имя-отчество шептуньи запамятовал). Актеров театра, по сию пору пробавляющихся мизерным окладом, надо полагать, прельщал пусть крохотный, аж 4 рубля 50 копеек, гонорар за каждое выступление. Но и для дикторов, если сказка читалась ими не в рабочее время, эта сумма также являлась определенным стимулом. Кстати, тарифный расклад в то время был таким: месячная ставка диктора третьей категории составляла 110 рублей, второй категории — 130, первой — 150, диктор высшей категории получал 190 рублей. Негусто. И дополнительный заработок в 40-50 «карбованцев» оказывался отнюдь не лишним.

Когда изредка ублажали малышей на сон грядущий Галя Львова, Наташа Никитина или Жанна Дунаева — куда ни шло. Но когда такая возможность предоставлялась Паскевичу, я не смеялся, я рыдал, катаясь по полу в приступах гомерического хохота, когда Аскольд воспроизводил прямую речь Колобка или сестрицы Аленушки так, словно сообщал о производственных достижениях медеплавильщиков. Впрочем, убедить его категорически отказаться от совершенно несвойственного ему амплуа, большого труда не составило.

Аскольд Алексеевич (или просто Асик, или Пасик, так не только заглазно могли называть его решительно все на студии), почти сразу по приезде в Норильск ставший секретарем партийной организации и перевыборочно занимавший эту должность до последних дней своей жизни, был любимцем, если не всеобщим, то, во всяком случае, большей части коллектива. Равно как и управления «Щахтспецстрой», где он, до того частенько напевавший: «Устал я греться у чужого огня...», нашел свою судьбу в лице Виктории Федоровны Гапоненко. И это была его Синяя птица! В Норильске появились у них и красавица Светлана, и с полным набором мальчишеского озорства сын Виктор. Кстати, могу считать себя его крестным, поскольку имя сыну Паскевича дано с моей подачи. Дважды папаша, гордый и счастливый, расхаживал по студийным коридорам и полушутя-полусерьезно жалобно сетовал — имя новорожденному все еще не было выбрано.

— Эдька! Ну как назвать?!

— Мне бы твои заботы, Пасик. Чего тут думать? Пацан родился 9 мая, то есть в День Победы, то есть в день славной Виктории, то есть посчастливилось твоей Виктории салютовать в день Виктории сыном Виктором. И иди ты со своими проблемами... в загс.

Дорогой наш партайгеноссе безвременно скончался во время отпуска в Новошахтинске 24 сентября 1983 года. Светлая ему память...

Сегодня даже трудно поверить в следующее. Одно дело выдать в эфир, скажем, сказку, интервью или информационную программу (до 1975 года— «Панорама», затем — «Север») — это и технически, и практически достаточно просто. Но в условиях тесного студийного павильона осуществить показ «полнометражного» спектакля в трех-четырех актах! Право, это настоящий подвиг.

Между тем Норильское телевидение реализовало в прямом (!) эфире помимо постановок драматического театра им.Маяковского («Горе от ума», «Дядя Ваня», «Стряпуха» и др.) ряд сложных собственных телеверсий, таких, как «Страх и отчаяние в Третьей империи» Бертольда Брехта (1966 г., режиссер Леонид Моисеев), «Вы ошиблись, доктор Гарстен» Георга Гаскила (1968 г., режиссер Эдуард Беднов), «Четыре монолога Артура Миллера» по его же, американского драматурга, пьесе «Цена» (1968 г., режиссер Игорь Шадхан). В 1969 году последовала инсценировка сказки Евгения Шварца «Красная шапочка». Не помню, кто был ее режиссером.

Много было передач, связанных с организацией большого числа участников. Это и КВНы, и турниры-конкурсы: «Мы живем на Таймыре», «Край наш Красноярский», «Веселый светофор», «ГТО, ГТО, ГТО!», «Знай наших!», «Поем тебя, Заполярье!».

Фотография на память: участники цикла передач «Мы живем на Таймыре».
 Эфир 26 марта 1972 года. Вверху (первый слева) – ведущий Эдуард Тараканов

Значение последнего в культурной жизни города трудно переоценить. Передачи этого цикла представляются одним из наивысших достижений докоммерческого периода Норильского ТВ. На абсолютно бескорыстной основе, без дорогостоящих призов и денежных вознаграждений подлинный фестиваль народного творчества продолжался, пусть с перерывами, с 1969 по 1982 год! Популярностью он пользовался совершенно потрясающей, вряд ли ожидаемой редактором Стеллой Ямонт и режиссером Эльгой Кохановой. Заявки на участие в конкурсе, всевозможные предложения, стихи и ноты стекались на студию телевидения со всего Красноярского края. Осилить такую махину, поднять такой пласт силами лишь редакции художественного вещания было немыслимо. В три тура ежегодный конкурс «Поем тебя, Заполярье!» стал, по существу, детищем всего коллектива НСТ.

Какие неординарные силы талантливой самодеятельности вызвал он к жизни! Не смогли остаться в стороне и профессионалы. Композиторы И.А.Бочков, В.Н.Клепинин, Л.Н.Кузьмин, И.Т.Шестериков, красноярский бард Александр Шемряков — авторы многих вокальных сочинений, прозвучавших с экрана.

В конкурсе принимали участие эстрадно-симфонический оркестр Дворца культуры комбината под управлением Асхата Багликова, оркестр народных инструментов музыкального училища (В.К.Яровой), городской эстрадно-симфонический оркестр под управлением П.В.Шевченко.

Самобытное искусство демонстрировали национальные фольклорные ансамбли «Хэйро» (Дудинка) и «Бускан» (Норильск, О.И.Найдешкина-Ковалева).

Оригинальные программы представлял городской академический хор (руководитель и дирижер заслуженный работник культуры России Фаина Даниловна Чепель) и русский народный хор Дворца культуры комбината (организатор, руководитель и дирижер заслуженный работник культуры России Нина Григорьевна Устинова).

Не однажды радовало телезрителей вокальное трио (руководитель Г.Калюжный) медного завода — Оля Найпак, Нина Исаева, Аля Королева. Об ансамбле «Снежинка», организованном Михаилом Пономаренко еще в 1966 году, и говорить не приходится. «Снежинки» — Людмила Власова, Светлана Пинюгина, Татьяна Полозова и Лидия Русских (состав 1977 года) буквально порхали в лучах заслуженной признательности норильчан.

К вокальному трио в составе Елены Истратовой, Владимира Клепалова и Валентины Сморыго, родившемуся и сформировавшемуся благодаря знаменитому Грушинскому фестивалю авторской песни, даже как-то и неудобно употреблять определение «самодеятельное», настолько профессионально звучал этот ансамбль солистов. Да и немудрено — Лена Истратова не только окончила в свое время наше музыкальное училище по классу фортепьяно у В.С.Голованова, но затем еще и Новосибирскую консерваторию. Так что уж ей-то и карты в руки.

С первого же конкурса принимал участие в незаурядном творческом состязании инженер Борис Вершинин. 1944 год был началом норильской биографии Бориса Александровича. Мальчонкой по личной просьбе директора комбината В.С.Зверева выступал перед заключенными в составе джаза КВО (культурно-воспитательный отдел). Солировал на аккордеоне, освоенном практически самостоятельно. Мальчонкой облазал окрестности Норильска от Валька до Амбарки, вряд ли подозревая тогда, что бегает по несметным сокровищам, ждущим своего часа. Мальчонкой знал уже, как достается руда, что стоят электроэнергия и тепло, насколько желаннее бывает свежая картофелина деликатесной паюсной икры. Ему ли не знать, не чувствовать духовную суть Норильска, его звенящий нерв, его неукротимую поступь «за металл», потрясающую воображение бесценную кладовую блистательных талантов и трагически-прекрасных судеб!

Творчество самодеятельного композитора к началу 1990-х годов увенчала фирма «Мелодия»: был выпущен пласт-гигант «Норильские сны», вместивший одиннадцать лучших песен Вершинина в прекрасной аранжировке и в прекрасном исполнении Василия Лихача и Геннадия Дубинского. В пятидесяти тысячах экземпляров разошлись по стране песни Вершинина на стихи норильских поэтов Эдуарда Нонина, Юрия Медведева, Юрия Бариева и Юрия Климова.

В моей фонотеке хранятся два экземпляра этой грамзаписи, а не так давно Борис прислал мне по кузбасскому адресу свой музыкальный видеофильм «Серенады Севера» и компакт-диск «Позови меня в норильские сны», за что я бесконечно ему благодарен. Думаю, что на этом Борис Александрович не остановится. Дай Бог!

До сих пор большую симпатию вызывает у меня творчество и другого самородка — инженера Бориса Филоновича, энтузиаста из той породы чудаков, что не дают закиснуть в обыденной повседневности, кто вечно куда-то спешит, хлопочет, фонтанирует идеями, замыслами, планами и проектами, немало не смущаясь их явной подчас неосуществимостью.

Году в 1964-м он принес мне свои сочинения, поразившие чудовищной музыкальной безграмотностью, абсолютным игнорированием законов гармонии, полным незнанием вокальных возможностей голосов различных типов. Но! Все они были преподнесены с такой страстью и темпераментом, с таким всесокрушающим обилием эмоций, что невольно подумалось: «А ведь в этом что-то есть!»

К великому сожалению, не внял тогда Борис Петрович моему совету, который я не уставал повторять в течение многих лет, озаботиться музыкальным образованием на профессиональной основе. «Боря, — говорил я ему, — вот за эти годы, что мы с тобой препираемся, ты бы уже две консерватории окончил, членом Союза композиторов бы стал!» Увы, по неведомым мне причинам предпочел талантливейший мелодист эмпирический путь проб и ошибок — в музыке труд поистине сизифов, изнурительный и неблагодарный. Расточительный бессребреник налево и направо расплачивался с оркестрантами и аранжировщиками, переписчиками и дирижерами, исполнителями и концертмейстерами и Бог знает еще с кем — только бы удалось услышать в законченном виде свое произведение, выстраданный, оживший свой замысел. И когда удачное стечение обстоятельств сталкивало его с добросовестными профессионалами, тогда только и появлялись наилучшие образцы его творчества: патриотическая баллада «Крыло России» на слова Эдуарда Нонина, окрашенные искренним, неподдельным лиризмом «Весна в Норильске» и «Осенний ноктюрн» (автор текстов Юрий Медведев), дивный романс на стихи Расула Гамзатова «День твоего рождения» и, на мой взгляд, лучшее из лучших его произведений — баллада «Ковыли» (Юрий Медведев), посвященная живым и павшим участникам Сталинградской битвы. Это сочинение без каких-либо натяжек высокопрофессиональное, продуманное и отточенное во всех компонентах.

Однажды в отличном тонзале Красноярского радио мне довелось записывать свой концерт из произведений советских композиторов и наших норильских авторов. Из павильона звукозаписи с внешним миром можно общаться лишь с помощью жестов и мимики через акустически непроницаемое окно. Надобности в этом, однако, не возникало, поскольку вся программа была тщательно отрепетирована, и запись шла без остановок. Сквозь прямоугольник специального стекла видны были неподвижные фигуры звукорежиссера и редактора передачи, склонившихся над пультом, — для них это была обычная, рядовая, повседневная работа, и казалось, никакие творческие изыски, никакие эмоциональные всплески исполнителя не способны вывести их из этого индифферентного состояния. Но когда мы с концертмейстером Еленой Иоакиманской приступили к записи песни Бориса Филоновича «Отпусти меня, зима» (слова Сергея Селиванова), фигуры зашевелились, задвигались, в аппаратной появился еще один человек, потом еще и еще. По окончании записи меня забросали вопросами: что за песня? откуда? кто автор? Люди сомневались: «Да не может быть, чтоб из самодеятельности!»

Возбудить любопытство в людях, изо дня в день купающихся в музыке, что-нибудь да значит. Такая комплиментарная ситуация — наивысшая оценка творчества самодеятельного композитора...

Плюсы норильского телевидения

Конкурс «Поем тебя, Заполярье!» послужил превосходной разминкой, своеобразным трамплином перед участием норильской самодеятельности во Всесоюзном музыкальном турнире городов, проводившемся Центральным телевидением в 1973 году. Жребий свел тогда Норильск с Брестом. Никаких шансов норильчане не оставили тогда своим соперникам, на голову превзойдя белорусов во всех отношениях.

В том же 1973 году наша студия размахнулась на постановку оперы. Конечно, одноактный рахманиновский «Алеко» по сложности своей далеко не «Царская невеста» и не «Князь Игорь», но однако ж все-таки опера! Премьера состоялась 28 мая. Это был дебют вокальной студии Дворца культуры (педагог Римма Федоровна Тараскина). В заглавной партии — плавильщик никелевого завода Анатолий Сидоренко. Партию Земфиры исполнила воспитатель детского сада Людмила Тайдамаха. Молодой цыган — огнеупорщик РССУ Дмитрий Савельев. Карнавала по этому поводу в городе не состоялось, но не могу здесь не привести один из трогательных откликов, поступивший в адрес художественной редакции. Письмо умилило всех своей непосредственностью, и я предлагаю его вниманию читателей, сохранив стиль, пунктуацию и орфографию:

«Уважаемы работники телевидения, с чего начать право я незнаю, но 28 мая посмотрела оперу «Алеко» поставленную Норильским Дворцом культуры, это здорово, у нас своя «Опера»! И прошу поблагодарить всех кто руководил ее постановкой, все играли свою роль хорошо, это так неожиданно, старый цыган — Эдуард Тараканов просто скажу умница, настоящий цыган, играл открыто, я это понимаю так, что все время лицом играл. Алеко — Сидоренко тоже хорош, но отворачивался много раз, когда хотелось его лицо видеть, он так переживал свою утрату, но увы, надо было видеть его лицо, надо пережить вместе с ним, а лица не было, может я не так понимаю, но мне кажется, что всю роль играет лицо. Молодой цыган хорошо играл, но мне кажется, что для цыгана сильно уж звонкий голос, а играл хорошо, ну о главной роли Земфиры и сказать нечего она хороша, настоящая цыганка. Я полюбила оперу не сразу смотрела раньше и непонимала. А однажды посмотрела Чио-Чио-Сан и вы знаете это диво, я вместе с ней переживала ее горе. «Пиковая дама» — очень хорошо все поняла. Желаю дальнейших успехов оперным певцам, а также всем кто пойдет принять участие в этом искусстве. С уважением Работница РСУ ЖКУ маляр-штукатур Ч.А.Д. Извените что фамилии не пишу, меня могут поднять на смех, что я люблю оперу. Извените».

Вот ведь как! Обнаружившая вкус к классической музыке, не имеющая музыкального образования работница стыдится сказать подругам о своей любви к опере — засмеют!

В какой-то связи с вышеупомянутыми турнирами, конкурсами, постановками и передачами упомяну о деятельности работников звукоцеха. Работа этих «бойцов невидимого фронта», естественно, всегда остается за кадром. Улавливает ее лишь наше ухо, но вряд ли кто обращает внимание на эту деталь. И правильно! Если музыка вас не раздражает, значит, все в порядке. Значит, звукорежиссер не ошибся в подборе музыки для данного сюжета, передачи, данной ситуации.

Должным образом расположить микрофоны в павильоне, «зарядить» магнитофоны, поколдовать над рычажками микшеров за пультом — дело тоже отнюдь не второстепенное. За три десятилетия, что отданы мною Норильскому телевидению, звукоцех оставался одним из самых стабильных по своему составу. Без труда могу перечислить практически всех специалистов: мой тезка Едикиселов, Лев Супоницкий, Альфред Пахомов, Людмила Липаева, Валентин Верушкин, Наталья Носкова, Майя Мороз, Наталья Эллерберг да две Татьяны — Кожемякина и Кузичева. Уж чего-чего, а опыта никому из них было не занимать.

Работники Норильской студии телевидения. В первом ряду (слева направо):
 М.Мороз, Н.Носкова, Л.Липаева, Т.Кожемяко, Р.Смолова, Н.Эллерберг;
во втором ряду: А.Газенко, Э.Тараканов, В.Верушкин, фамилию этой
 женщины память не сохранила, А.Паскевич, В.Яшин

Косвенно со звукоцехом связана история, в которой его сотрудникам пришлось выступить в качестве экспертов. В начале июня 1967 года или 1968 года сдавал я весеннюю сессию в Москве, заканчивая очередной курс на вокальном факультете института им.Гнесиных. Все экзамены и зачеты были сданы, авиабилет до Норильска лежал в кармане. Оставался день или два для завершения кое-каких формальностей. Супруге моей Римме Федоровне Тараскиной была известна дата моего вылета из Москвы. И вдруг получаю от нее срочный вызов на телефонные переговоры. Недоумевая, мчусь на Центральный телеграф. В трубке раздается рыдание, а потом сквозь слезы: «Немедленно вылетай! Ты в какой компании похабные песни распевал? Савчуку пленку принесли, на которой ты записан. Сплошная нецензурщина, говорят. Да верю я тебе, верю, но голос-то, говорят, на пленке твой!»

Далее разговор шел в том же духе. Не могу не отметить, что и сегодня кроме несколько приблатненной, но совершенно безобидной песенки о пресловутом чемоданчике других просто не знаю, поэтому отбыл в Норильск абсолютно спокойным. Однако на студию отправился уже в некотором смятении — что за черт, в самом деле? Что происходит? До работы Д.К.Карпов меня не допускает — иди к Савчуку. Иду. Без проволочек допускаюсь в кабинет Первого. И без того малоулыбчивый, Иван Александрович чернее тучи. Потрясая кассетой, по обыкновению нажимая на «о», Иван Александрович грохочет: «Это как же понимать? Первое лицо в городе! Рупор государства! Это же позор!» Видя, однако, что я остаюсь в общем-то невозмутимым и спокойным, Савчук несколько смягчается: «Завтра в 10 часов буду на студии. Послушаем вместе с комиссией. Но если это ТЫ напоганил — пойдешь улицы подметать!»

Назавтра в кабинете Карпова кроме самого директора собрались главный редактор Лопато, главный звукорежиссер Супоницкий, музыкальный редактор Кривошеева, звукорежиссер Пахомов, редактор выпуска Гончарова, вроде бы еще кто-то. В десять с минутами подъехал И.А.Савчук. Опустился на диван, протянул кассету Супоницкому...

В напряженной тишине раздались какие-то выкрики, нестройный хор голосов, звон бокалов и непристойные реплики, то есть полный набор элементов заурядного пьяного застолья. Потом зазвучали гитарные переборы, после которых голос запел. Я вздрогнул: «Мой голос! Что за притча?! Как же так?.. Да нет, нет, не мой голос, но феноменально похожий!» Песня действительно оказалась весьма непотребной — что-то о норильских подъездах, в которых творятся несусветные зверства, насилия, извращения и прочее, густо замешанное на непечатном фольклоре. Опешив было поначалу, я начал улыбаться, заметив улыбки и на лицах членов комиссии «экспертов». И не только мое тренированное ухо легко могло уловить, что поет тот, кто сам себе и аккомпанирует, а я не то чтобы гитары отродясь в руках не держал, но и простейшего аккорда изобразить на ней не в состоянии.

До конца кассете отзвучать не дали — повелительным жестом Савчук остановил прослушивание. После короткой паузы слово взяла М.И.Кривошеева, собственно тут же и поставившая точку в несостоявшемся обсуждении-экспертизе: «Иван Александрович, голос, конечно, очень похож, но это не Тараканов. А певца я хорошо знаю, да и не только я. Это Авдеев, бывший то ли солист, то ли хорист Большого театра. Он отбывал в Норильске срок по 58-й статье. Сейчас, кажется, уже уехал, но таких записей оставил после себя немало...» Это подтвердили и звукорежиссеры.

Начало начал на телевидении, его основа, бесспорно, — это журналистика. Журналист — автор, редактор, ведущий, комментатор, интервьюер, собеседник, а нередко и режиссер собственных материалов. На журналистскую братию Норильскому телевидению везло необыкновенно. Сценарно-литературную сторону вещания зачинали будущие мэтры. Одну из первых работ о природе ТВ напишет наш Всеволод Вильчек (искусствоведение). Пост главного редактора в разное время занимали такие асы пера, как Е.А.Лопато, А.Л.Львов, В.Е.Кравец, А.М.Тыцких. На фоне этих мастеров не потерялись Тамара Маслова, Ирина Червакова, Лина Нестеровская, Николай Ушков, Альбина Антипова, Олег Соловьёв, Сергей Шульгин. А кто из бывших студийцев не сохранил добрую память о Зинаиде Иосифовне Зорькиной, о Паше Волчкове и Боре Онуфриеве, Лире Абдулиной и Вике Бакотиной?

Любопытно, что в течение десятилетий могут проработать на одном месте осветитель и диктор, оператор и звукорежиссер, а у журналистов, по-видимому, есть какая-то предрасположенность к смене мест приложения своих сил. Припоминая, с удивлением обнаруживаешь, сколько же их было, оставивших след в истории Норильского телевидения: Лилия Рудакова, Алла Щербинина, Наталья Карпова, Ирина Чиркова, Виталий Антипов, Галина Бубис, Володя Крылов, Зоя Дмитриева, Ирина Ронгайнен, Эдуард Шиляев, Татьяна Чайка...

Оставаясь верной профессии журналиста, более 20 лет находилась у кормила власти НСТ целеустремленная и «жесткая» Раиса Петровна Смолова* (*Воспоминания Р.П.Смоловой опубликованы в книге второй издания «О времени, о Норильске, о себе...»).

Редактора художественного вещания Нину Яковлевну Сербину «увели» со студии, вверив ей должность заведующей отделом культуры Норильского горисполкома.

Жанна Валентиновна Дунаева несколько лет руководила редакцией «Заполярной правды». И поныне вряд ли какая телекомпания может похвастать наличием в своем штатном расписании в качестве редактора писателя и драматурга. А таковым был автор нескольких пьес норильской тематики, поставленных на сцене нашего театра, Виктор Левашов.

А служители Евтерпы и Эрато?!

Кроме упомянутых Лиры Абдулиной, Валерия Кравца и Алексея Тыцких шесть лет отдал НСТ Леонид Виноградский, отметившийся не только в сборнике Ю.Бариева «Гнездовье вьюг». Норильчане скорее всего помнят Леонида Ивановича как автора и ведущего популярной некогда программы «Никаких проблем», трансформировавшейся затем в развлекательную передачу «Все свои».

Самой сложной, молодежной аудитории адресовались передачи выпускника МГУ Андрея Ласкателева. Владевший английским языком, неистощимый на выдумки, он непринужденно держался в кадре, горазд был на мгновенную импровизацию. Искрометные его передачи находили живой отклик не только у молодежи.

Если у истоков радиовещания находились Елена Поддубная, Виктор Зинченко, Борис Руденко, Юрий Геталло, то журналист от Бога Анна Трофимова пребывала на этом посту лет двадцать. Все эти годы она отчаянно боролась за автономию редакции радио или, во всяком случае, за относительную независимость от крутого диктата Р.П.Смоловой, что вряд ли способствовало и качеству их взаимоотношений, и качеству радиовещания. Впрочем, руку на пульсе комбината Анна Яковлевна держала достаточно уверенно.

Как на радио, так и на телевидении журналисты пристально следили не только за строительством таких гигантов, как Надеждинский металлургический или рудник «Октябрьский». Их можно было встретить на всех переделах и участках комбината. В моменты наивысшего напряжения, в моменты каких-либо прорывов, экстремальных ситуаций на том или ином производстве появлялись экспресс-программы типа «Дней и ночей Комсомольского» Валерия Кравца. Крупная авария на газопроводе в январе-феврале 1985 года потребовала от журналистов и кинооператоров такой самоотдачи, что впору обозначить ее, не скупясь ни на какие эпитеты. Они возвращались на студию жутко уставшими, насквозь промерзшими и закопченными. В прямой эфир они выходили, не до конца отмыв лица.

Более 10 лет существовала передача с немудреным, но емким названием «Надежда». В эфир она выходила еженедельно. Готовили ее, передавая друг другу эстафету, журналисты Виктор Кравченко, Николай Ушков, Борис Онуфриев, Владимир Баранов, Вячеслав Камышев, Олег Соловьёв. Таким же образом отслеживался и ход строительства всех талнахских рудников.

Нет нужды говорить о том, ЧТО значит для Норильского промышленного района навигация на Енисее. Собственный корреспондент в Дудинке Борис Джохадзе и редактор промышленного вещания Олег Соловьёв и в этом случае не мудрствовали лукаво при выборе названия для передачи — просто «Навигация». Из года в год...

А вот и предмет особой гордости: самой первой, периферийной студией телевидения, внедрившей у себя учебные программы, была наша. Учебное ТВ для младших, средних и старших классов служило подспорьем, фактором расширения кругозора учащихся. Неоценимый вклад в развитие учебного ТВ внесли учителя Р.Н.Цикал, В.П.Сидоров, В.И.Копелевич, преподаватели из института Э.Г.Классен, В.И.Драченко, А.К.Бахарев, Э.Б.Альтшулер.

Название сатирического журнала «БАЦ» появилось в 1965 году. На доске объявлений главный редактор В.М.Шлома вывесил информацию о конкурсе на лучшее название ежемесячного сатирического журнала. Премия — бутылка «Цоликаури».

Большинство выпусков «БАЦа» мы начитали с Натальей Никитиной, причем иной раз ссорились слегка из-за совпадавшего желания озвучить тот или иной обоим приглянувшийся сюжет. Всякое бывало на страницах журнала-долгожителя: и беззлобное подтрунивание, и нелицеприятная критика. Почему-то особую популярность в «БАЦе» снискало пассажирское автотранспортное предприятие. Тогдашний его руководитель Николай Васильевич Андрухов, поздравляя коллектив НСТ с 25-летием, не преминул воскликнуть: «А в «БАЦе» о нас могли бы рассказы¬вать и пореже!»

Запомнился оригинальный ход, придуманный Павлом Филипповичем Волчковым. Его притча о потерянной совести долгое время кочевала из номера в номер сатирического журнала: валяется на дороге мешок, а в мешке — совесть. Находит мешок имярек (герой сюжета), развязывает мешок и — просыпается у него совесть. Начинает он каяться напропалую во всех своих прегрешениях, «раскалывается» бедолага. Опомнится да и водворит находку на место для другого «счастливчика», а иной раз и у себя оставит...

В те времена с большим успехом у горожан пользовалась передача «Кино и зритель». Ее вели в равной степени добротно и заинтересованно интеллигентная Т.И.Марчевская, обаятельная М.Р.Домникова, ироничная Н.М.Никитина.

В актуальной для Норильска передаче «Человек и Север», в создании журнала «Здоровье» очень заинтересованное участие принимал главный врач медсанчасти комбината Анатолий Григорьевич Шевченко.

Усилиями журналистов обновлялся и пополнялся корпус внештатников, помогавших разобраться в узкопрофессиональных вопросах. Привыкли свободно чувствовать себя перед камерой начальник отдела социологии управления кадров комбината Ю.А.Барклянский, ответственный секретарь Норильского отделения Всероссийского театрального общества Л.Д.Пронникова, собственный корреспондент «Красноярского рабочего» в Норильске Владимир Наумович Луцет, музыкальные работники Нина Кибалина и Зоя Семенова, председатель городского суда В.Н.Василец, директор музея Арсений Иванович Башкиров — автор и ведущий цикловой передачи «Летопись Севера»...

Когда я впервые встретился с Трофимом Яковлевичем Гармашом (работником обогатительной фабрики), внутренний голос мне шепнул: «О! Типаж!» Тщедушный мужичок оказался кладезем знаний по норильской истории. Телекамеры не замечал. Торопливо, взахлеб старался высказать как можно больше в отведенное ему время. Остановить его было крайне сложно. Хронометраж между тем соблюдался тогда неукоснительно. И выход из положения был один — задать ему пусть дурацкий, но вопрос, который поставил бы Гармаша в тупик. Ну что-нибудь вроде вопроса: «Не припомните ли, как провел вечер 10 октября 1940 года Авраамий Павлович?» И за несколько секунд замешательства архивариуса (мог и ответить!) надлежало скоренько поблагодарить Трофима Яковлевича за беседу и выразить надежду на продолжение темы в следующий раз. Подвижный до суетливости, смешливый, Гармаш был облечен той положительной аурой, которая благотворно воздействует на окружающих. Его участие в программе «По норильскому времени», без сомнения, украшало передачу. Особенно удался ему собственный цикл «Норильск. Годы войны». Уму непостижимо, как сумел он в одиночку собрать несметное количество фактов, систематизировать их...

Вот интересно: ни появление цвета, ни первые стационарные видеомагнитофоны, ни передвижная телевизионная станция не произвели на нас того неизгладимого, феерического впечатления, как приход в Норильск «Орбиты». Передачи Центрального телевидения по этой системе норильчане смотрят с 7 ноября 1967 года. Но мы-то, студийцы, работники телецентра и радиопередающей станции, начали обкатывать «картинку» из Москвы несколько раньше, и я прекрасно помню пасмурный вечер 15 октября. Боже мой! За тысячи верст, из космоса, пришел московский сигнал, и на наших мониторах возникло четкое, контрастное изображение — матч по футболу «Австрия—СССР»! И хотя наши проиграли тогда 0:1, необузданному всплеску эйфории не было предела*. Хотелось петь, кричать, бить в ладоши. (*Как свидетельствует прочитавший эту рукопись А.Л.Львов, матч «Австрия—СССР» состоялся в Вене 5 ноября 1967 года — он лично находился тогда на стадионе. (Примеч. ред.) )

Передачи «Орбиты» транслировались поначалу лишь два раза в неделю, потом три, четыре и т.д. В дальнейшем пришлось делить канал с «Орбитой» в ущерб собственному вещанию. Началась долголетняя битва за свой собственный, отдельный, автономный канал. И это была поистине БИТВА, поскольку Гостелерадио повело тогда политику свертывания местного вещания.

Сегодня предельно ясно, что это была глубоко ошибочная политика, однако не тщательно ли продуманная?! Верхним эшелонам власти было архивыгодно потчевать ВСЮ страну единообразной, пропущенной через сито жесточайшей цензуры телепродукцией. Выпестованная десятилетиями, цензура жила внутри каждого из нас. Лет этак девяти-десяти от роду я вознамерился перерисовать с журнальной обложки пор¬рет Иосифа Виссарионовича. С цветными карандашами и ластиком-стирашкой провозился часов пять. Получилось довольно похоже, но облик отца народов конечно же был все-таки искажен. И я (малолетка!) чувствовал, что показывать свое творение никому не следует. Нельзя! Могут быть крупные неприятности. Для меня, для родителей. Такое уж время было.

Но и много позже интуитивное ощущение того, что можно, а чего нельзя, продолжает существовать где-то в подсознании. Вот совершеннейший пустячок, но в чем-то показательный: на стадионе «Заполярник» в одно из августовских воскресений шестьдесят какого-то года отмечался День физкультурника, и я решил написать в «Заполярку» отчет о спортивном празднике. Быть может, кто-то из «старых» норильчан припомнит забавный эпизод, когда за колонной спортсменов увязалась бездомная дворняга. Лохматое существо радостно гавкало, путалось в ногах у спортсменов, носилось взад-вперед, то опережая колонну, то отставая. Публика развеселилась, начав отпускать скабрезные реплики. Словно уловив всеобщее настроение, собака буквально купалась в волнах внимания, лоснясь от удовольствия и подвывая оркестру на всем пути колонны вокруг футбольного поля. Попытки дружинников прогнать животное только множили веселье зрителей. Дворняга оказалась шустрее блюстителей порядка и исчезла сама по себе, когда умолк оркестр. И на стадионе ее стало недоставать!..

Я и написал об этом эпизоде просто так, по-человечески, отлично сознавая, что редактор собаку не вынесет. Он и вычеркнул. Да и я бы вычеркнул — ерничанье вроде бы не к месту. Вот сегодня собаку бы оставили. Вычеркнули бы, пожалуй, все остальное...

При помощи дирекции комбината, горкома КПСС, окружкома профсоюзов независимость НСТ удалось отстоять. 1 октября 1984 года — день рождения автономного канала телевещания в Норильске. Насколько важной почиталась эта победа, говорит тот факт, что в тот день открывал программу не кто иной, как сам первый секретарь горкома. И то! В течение семи лет еще ежевечерне, в 21 час, — будьте любезны, иначе «низзя» — освободите канал для номенклатурной программы «Время», одновременно транслировавшейся и по всем другим каналам.

Цветное телевидение

Эксперименты с ним начались в конце 1982 года. Первой передачей в цвете — это произошло 30 декабря — стал концерт воспитанников детского сада № 55. Полностью же цветным норильский телеэкран стал лишь спустя три года. А сколько было волнений, сколько ажиотажа! Из спецкомандировки в Ленинград главный режиссер Константин Станиславович Коваль вернулся взбудораженным: «Все, ребята! О белом цвете забыть, о черном тоже: цветное оборудование передает их очень плохо. Абсолютно противопоказан самый «страшный» цвет — зеленый. Всех выступающих гримировать поголовно и непременно! Дикторам придется поменять свой гардероб на костюмы приемлемого колера — этого требует цветная композиция».

Когда содержимое двухсот ящиков из литовского Шяуляя было смонтировано и опробовано, выяснилось, что страшилки Коваля оказались шибко преувеличенными. И в экипировке мужчин ровно ничего не пришлось менять-придумывать, и особых косметических секретов женщинам нечего было постигать.

Куда как более революционным шагом представляется появление видеозаписи — бесценной возможности увидеть свою работу со стороны. Осмыслить ее. Сделать выводы. Появилась возможность в любое мгновение остановить запись и продлить ее, внеся соответствующие коррективы. К сожалению, дивным этим благом нещадно стали злоупотреблять как режиссеры, так и участники передач. Естественно, всем хотелось, чтобы в эфир вышла «изюминка» — без сучка и задоринки. Но исчезал при этом эффект живого телевидения, исчезал элемент импровизации: чуть в сторонку от текста — остановка и грозный оклик режиссера: «Без отсебятины!»

Впрочем, ни одного еще изобретения, ни одного открытия не сделано человечеством, чтобы наряду с прогрессом оно не несло бы с собой и негативного заряда. Будь то порох или атомная энергия, клонирование или двигатель внутреннего сгорания. То же телевидение безжалостно пожирает наш досуг, отлучая от литературы, театра, музыки, общения с природой да и с другом...

В первые годы своего существования телевидение, казалось, поставляло лишь положительные эмоции... Приобщавшиеся к нему творческие силы чувствовали себя окрыленными, так как могли пользоваться техническими возможностями чуда XX века, и поистине «ходили на работу, как на праздник».

Не могу забыть, КАК, с каким энтузиазмом отдавались творчеству режиссеры Анна Борисовна Шмаенок, Рахиль Марковна Ларина, Нина Петровна Всесвятская. Сейчас кануло в Лету само понятие «застольная репетиция». Тогда же такая подготовка перед эфиром являлась делом обычным и почти стопроцентно обязательным. Уточнялись текст, мизансцены, жесты (!), интонация. Предусматривалась возможность того или иного поворота темы в случае заминки, оговорки, некомпетентности участников передачи.

В постоянном поиске находился, быть может, самый талантливый из режиссеров на Норильском телевидении за всю его историю Игорь Абрамович Шадхан. Вкупе с редакторами Ириной Черваковой, Виктором Левашовым и режиссером Инной Назаровой он создал творческое объединение «Контур», сломав, по сути, закомплексованный порядок деления на редакции с узконаправленной ориентацией: если «детская», значит, только для детей, коли «промышленная», следовательно, только о производстве, а раз «художественная», значит, только и только о культуре и искусстве. «Контур», как мне сейчас кажется, в те «застойные» времена попросту опережал время — его передачи и сегодня оказались бы актуальными, поскольку любая проблема (а нейтральные, индифферентные темы у «Контура» были не в чести) разбиралась по косточкам с разных позиций, с разных точек зрения. И это было, по крайней мере, интересно.

К сожалению, «Контур» еще при Карпове был распущен. А его создатели в знак протеста покинули Норильск. И если, с моей точки зрения, отъезд Назаровой и Левашова особого ущерба студии не нанес, то потеря Черваковой и в особенности Шадхана — урон невосполнимый. Творчество Игоря Абрамовича вообще достойно войти отдельной строкой в учебник по телевидению, если таковой когда-либо будет создан. Его «Контрольная для взрослых» (уже ленинградская) в искусствоведческих кругах почитается за ЯВЛЕНИЕ! И не только в масштабах России. После отъезда Леонида Моисеева его не назначили на освободившуюся должность главного режиссера, которой он достоин был более, чем кто-либо.

После Моисеева руководителями режиссерского содружества назначались и светлой памяти Ганс Вильгельмович Мюнценмайер (чудный дядька, мастер на все руки, не умевший разве только рожать, но по большому счету никакой не главный), и Антонина Вячеславовна Ногинская, и Александр Матвеевич Груздев, и Надежда Константиновна Лозинская, и Константин Станиславович Коваль...

Конечно, основной груз творческих проблем, неудач и достижений тащили не главные, а несла рядовая режиссерская гвардия. Выделялись в ней дотошная (до занудства!) Валентина Рянская, «отец» сатирического журнала «БАЦ» Борис Гаврилович Черемисин, работяга каких поискать — Марина Георгиевна Светличная, Надежда Харлампиевна Геталло, эрудированный, по-детски обидчивый Михаил Аркадьевич Талайко.

Исподволь подрастали, набираясь опыта, начинавшие ассистентами режиссера (проще — девочками на побегушках), заслужившие право на место за режиссерским пультом Валентина Георгиевна Гриднева, Любовь Дмитриевна Овсянникова, Любовь Юрьевна Почекутова.

Трудно назвать из упомянутых режиссеров тех, кто внес наибольшую лепту в работу над неизбывной рубрикой «Наши гости». Еще сложнее назвать ее героев. Хотя бы самых-самых. Поэтому коснусь в своих заметках имени одного лишь человека — норильчанина, бывшего водителя, выпускника школы рабочей молодежи на базе школы № 1, народного артиста СССР, солиста Государственного академического Большого театра Владислава Ивановича Пьявко.

Более сорока лет уж тому, как навестил он меня в консерваторском общежитии, что на Дмитровке, прямо напротив Петровского пассажа. Парень был в каком-то взвинченном, взволнованно-удрученном состоянии: все его попытки влиться в ряды студенчества любого из московских театральных вузов оказались безуспешными — он сильно шепелявил. И Владислав наивно вообразил, что уж коли не принимают в Щепкинское, то что поделаешь — придется поступать на худой конец в консерваторию.

Обижать приятеля не хотелось, и я предложил ему спеть что-нибудь прямо здесь, в коридоре общежития. Нимало не смущаясь обстановкой, Пьявко тут же, «на горле», да еще с хрипом-сипом заголосил:

— Эй, мамбо! Мамбо Италия, да, эй, мамбо!

— Стой! Хватит! Слух есть. Что сипишь? Простыл?

— Да есть немного...

— Слушай, старик, приемные экзамены давно закончились.

— Думаешь, не примут?

— Кой черт! Да в середине года, будь ты хоть Энрико Карузо, не возьмут.

— Ё-мое! Что ж делать-то, Эдя?

— Попытай счастья в ГИТИСе. Там и голосом занимаются, да и, кстати, с театральным уклоном институт...

Откровенно говоря, я полагал, что никогда о Пьявко больше не услышу. Услышал!

Да! Крепко «умыл» питомца консерватории выпускник норильской школы рабочей молодежи! Поступив-таки в институт театрального искусства, Владислав совершил подлинные чудеса певческого фанатизма. На последнем курсе в классе С.Ребрикова Пьявко обрел поистине полнокровный, масштабный ДРАМАТИЧЕСКИЙ тенор. Голос чрезвычайно редкий, будто созданный для партий Хозе, Манрико, Германна, Отелло, Радамеса. Не подлежит, однако, сомнению и то, что триумфальной карьере Пьявко немало способствовала выдающаяся певица Ирина Архипова, ставшая вскоре супругой Владислава. Без ее поддержки вряд ли зубры оперной сцены позволили бы молодому дарованию (таковы тернии закулисной театральной жизни!) раскрыться так полно и скоро: со студенческой скамьи — и с ходу партия Пинкертона («Чио-Чио-сан») на одной из лучших сцен планеты! Не замедлили последовать ведущие теноровые партии в операх Верди и Пуччини, Мусоргского и Чайковского, Римского-Корсакова, Бизе и Масканьи. Не задержались и достижения на международных конкурсах, звания и титулы.

Родной Норильск Пьявко навестил в 1976 году, затем в 1980-м и в 2003-м, будучи приглашенным на празднование 50-летия города. Нет нужды говорить о том, КАК норильчане встречают своего земляка. И о том, как дорога мне его грампластинка с надписью на конверте: «Человеку, другу, который тоже в некотором роде виновен в том, что я стал певцом! Эдуарду Тараканову в память о юности от Владислава Пьявко». Добавлю, что по сих пор два Водолея (Пьявко родился 4, я — 5 февраля) продолжают обмениваться дружескими посланиями.

«Звезды» Норильска

Подвижница народного хорового творчества Нина Григорьевна Устинова, заслуженный работник культуры РСФСР, энергичная, целеустремленная женщина, была «мамой» созданного ею самодеятельного коллектива при Дворце культуры. Она не только заботливо, ревностно опекала свою семью, не только уверенно вдохновляла ее за дирижерским пультом и не только самозабвенно пела сама. Нина Григорьевна сочинила ряд собственных песен норильской тематики. Ни одно сколько-нибудь значимое событие в культурной жизни города не обходилось без участия хора Н.Г.Устиновой. На Таймыре вообще нет концертной площадки, где бы не выступал славный коллектив.

Вот элегантный, лукаво-ироничный резонер Олег Леонидович Рассадин. Музыкант с большой буквы, профессионал, он запросто, как газету, читал клавиры и сложнейшие партитуры. В 1950-х годах практически все спектакли драмтеатра оформлял именно он.

Запомнился ничем внешне не примечательный Борис Николаевич Татаринов. Усталые глаза за толстенными стеклами. Негромкий, надтреснутый голос. Про него я знал точно — 58-я статья. «Заработана» в 1943 году — в том самом, когда в оккупированном еще Киеве положил он на музыку пронзительные симоновские строчки:

Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы.
Да, можно голодать и холодать.
Идти на смерть. Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать!..

Давно уже нет Бориса Николаевича, а его музыкальный автограф храню и сегодня.

Тем же ветром занесло в Норильск на редкость смешливого, но и насмешливого Ивана Александровича Бачеева, бывшего джазмена, ударника в оркестре самого А.Н.Цфасмана! Искусник. Ноты на пюпитре перед ним можно было поставить и «вниз головой» — сыграет: мастер!

Взглянув на Леонида Николаевича Кузьмина, вы бы сразу догадались о его смоленско-ельнинском происхождении. Да он и бравировал слегка эдакой мужиковатостью и угловатостью. Однако сверкнет вдруг из-под рыжих бровей хитро сощуренными глазками и выдаст такую меткую, такую образную сентенцию... Впрочем, музыку-то он сочинял как раз незамысловатую, бесхитростную.

Трагична, но и прекрасна судьба Гунара Робертовича Кродерса. Вкусивший все прелести насильственного переселения прибалтов за Урал и лишь в пятнадцать лет получивший первые уроки русского языка, Г.Р.Кродерс в совершенстве овладел речью, письменностью и культурой русского народа. Право, неловко вспоминать, но в 1963-1964 годах, когда Кродерс активно сотрудничал с редакцией радио, я, бывало, возмущался: «Это ж не по-русски!» Но через некоторое время никто уже не мог соперничать с ним по части театрально-музыкальных рецензий, очерков и обозрений. Глубочайшие познания в области истории искусства, художественный вкус делали его желанным гостем на концертах, спектаклях, творческих отчетах и празднествах. Меня, обладателя внушительной фонотеки, тщательно подбираемой с 1955 года, всегда разбирала жгучая зависть к феноменальному по объему собранию Г.Р.Кродерса. Ах, как хотелось мне одним из первых поздравить Гунара Робертовича с 75-летием в первом году XXI века. Увы. Почетного гражданина Норильска, заслуженного работника культуры России не стало на самом пороге миллениума, в августе 1999 года.

Теплые воспоминания сохранил я о военном комиссаре города полковнике Н.Я.Трижичинском. Интеллигентный, корректный в обращении с подчиненными и вне стен военкомата, Николай Яковлевич проявлял непоказную заботу о военно-патриотическом воспитании молодежи. С его подачи или, во всяком случае, с непосредственным его участием осуществлены на телевидении циклы «военных» передач «Мальчишки, мальчишки», «Мальчишки Севера», телевизионный конкурс по гражданской обороне «ГТО, ГТО, ГТО!», вызвавший наибольший резонанс в городе. Девять передач этого цикла (самую первую написал А.Л.Львов, остальные восемь сценариев мои, ну и, естественно, вел их автор этих строк) прошли под девизом «Нет на свете прекрасней одежи, чем бронза мускулов и свежесть кожи!».

В финале, 7 мая 1973 года, сильнейшими оказа¬лись молодые проектанты, одолевшие команду автотранспортников (ЦАТК). Главным судьей соревнований был секретарь ГК ВЛКСМ Василий Упиров.

Героем для Книги (рекордов) Гиннесса был Искандер Газизович Файзуллин, проплывший в августе 1945 года за неполных 18 часов сто километров по Дунаю. Были потом и сотни километров по Волге, Оби и Амуру. Заслуженный мастер спорта СССР, автор нескольких книжек, посвященных плаванию, стал первым директором Норильского плавательного бассейна (1959 год), кумиром норильских мальчишек и девчонок, доплававшихся впоследствии до почетных званий мастеров спорта, победителей международных соревнований. На традиционные передачи, посвященные Дню Победы, И.Г.Файзуллин приходил, увешанный таким количеством регалий, что сравнение его пиджака с иконостасом казалось правомерным. А летом 1978 года — на пороге своего 70-летия! — он без отдыха отмахал по Долгому 25 километров! Наверное, у сотен аплодировавших норильчан, собравшихся на берегу озера, мелькала в голове аналогия: Искандер—Ихтиандр.

В мою норильскую бытность «адмиралу» Владимиру Ивановичу Пономаренко исполнилось 65 лет. Тридцать из них отдал он Норильску. Меткое прозвище получил по двум причинам: за постоянное ношение щегольской флотской фуражки и за бессменную вахту в Норило-Пясинском водном бассейне. Превосходный собеседник, В.И.Пономаренко представлялся личностью незаурядной именно в силу — морская душа! — безграничной влюбленности в избранную, точно им угаданную профессию. Он, казалось, знал подноготную каждого владельца лодки или катера. А то, что флотилия плавсредств на Вальке немногим уступает автомобильному парку Норильска, известно всем.

В своей статье «В ритме вальса», опубликованной в середине 1980-х «Заполярной правдой» и журналом «Советская музыка», я утверждал, что песен о Норильске сложено больше, чем о многих куда более древних и знатных городах России. Безусловно, основной вклад в песенный жанр внесли сами норильчане — Борис Вершинин, Иван Бочков, Борис Филонович, Эдуард Петров, Нина Устинова, Леонид Кузьмин. Но многие ли города могут похвастать вниманием созвездия, в который вошли Ян Френкель («Песня о Норильске», первый исполнитель Иосиф Кобзон), Александр Долуханян («Норильчонок» в исполнении Майи Кристалинской и «Город мой» на стихи Льва Ошанина), Леонид Афанасьев («Песня о Норильске» в исполнении дуэта В.Толкунова—В.Никулин), Николай Кутузов (опять-таки «Песня о Норильске» в пленительном исполнении солиста ГАБТа Николая Тимченко)?! Наконец, Юрий Чичков, перу которого принадлежит впервые прозвучавший в самом начале 1960-х годов «Норильский вальс» (спел ее модный тогда эстрадный певец Виктор Беседин). Эту песню, моментально завоевавшую всеобщее признание, я почитаю за лучшую из лучших. Лишенная каких бы то ни было вокальных трудностей, она трогает своей непритязательностью, задушевностью. Более двадцати лет мелодия чичковского вальса служила позывными Норильского телевидения, затем радио и ушла из эфира только вследствие вконец изношенной магнитной записи и перезаписи этих позывных.

Но если число профессиональных и самодеятельных композиторов и количество песен, посвященных Норильску и норильчанам, все же при желании поддается учету, то поэтическим произведениям норильской тематики — несть числа! Только на НСТ в качестве редакторов подвизались поэты Лира Абдулина и Валерий Кравец, Алексей Тыцких и Леонид Виноградский.

Сполосну чистым снегом лицо.
Вытру ветром... —

это Сергей Лузан, поэт-«отшельник», месяцами пропадавший в тундре, не забывавший по возвращении навестить редакцию художественного вещания, всякий раз поражая, а то и шокируя сотрудников своим стихом, родившимся на просторах Таймыра.

С удовольствием и неоднократно читал я в «Золотой полке» детские стихи Эдуарда Нонина. Общение же с ним — в кадре или за кадром — доставляло наслаждение. Рановато ушел из жизни мой тезка, в 59 лет, тридцать из которых отдал Норильску.

Народный поэт Калмыкии, узник Норильлага, Давид Никитич Кугультинов посвятил городу за 69-й параллелью немало лирических строк, а в интервью для телевидения в начале 1980-х говорил о том, что именно в Заполярье встретил «лучших, мудрейших, образованнейших людей России». С великим пиететом назывались имена Федоровского, Штейна, Баландина, Гарри, Кузнецова, доктора Родионова... Памятную беседу Д.Кугультинов закончил словами: «Норильск для меня — образ России, причем лучшей России. Лучшей!»

Частицу своего творчества посвятили нашему городу Самуил Маршак и Лев Ошанин, Роберт и Игнатий Рождественские, Аида Федорова и Максим Танк, норильлаговец Лев Гумилев.

Из поэтов, с которыми непосредственно посчастливилось общаться, назову Владимира Трофименко, Марка Хасдана, Юрия Климова и Юрия Медведева, чьи стихи, между прочим, пользовались самым большим успехом у местных композиторов, среди них назову Татьяну Букетову, Марка Сировского, Михаила Колпакова, Сергея Селиванова, Петра Лебедева. Во главе этого списка поставлю выпускника родной школы № 4 Юрия Бариева, хотя он и много моложе большинства из вышеназванных. Готовясь к передаче о нем, немало часов провел я у него дома. Юрий Адыгамович обладал аналитическим складом ума, широким диапазоном творческих устремлений и пристрастий. До зубовного скрежета обидно, что так рано уходят из жизни такие талантливые люди, такие беззаветные подвижники.

Из другой когорты — Изосим Алексеевич Чалкин. Энтузиаст. Неугомонный сангвиник. Организатор, лидер и максималист в любом деле. «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым» — это об Изосиме Чалкине. Начальник комсомольско-молодежной смены, аглоцеха, хлорно-кобальтового, заместитель директора завода. Его досуг — постоянная, неутомимая общественная работа и... пение! Тенор не ахти какой, но темперамент!

В 1993 году мы встретились с ним на юбилее никелевого. Оба уже без норильской прописки. Изосим Алексеевич прилетел из Красноярска, я — из Кемерова. Он — как человек-легенда, я — как автор сценария и ведущий праздника. Подозреваю, что, когда б не беспрестанная опека Изосима Алексеевича в те дни, его компетентные советы и подсказки, превратил бы я этот праздник в дежурное блюдо. Встретились и в 1995-м на юбилее комбината (вечер во Дворце культуры мы провели вдвоем с Натальей Михайловной Никитиной, прибывшей на торжество из Подмосковья). Чалкин по-прежнему смотрелся именинником, был жизнерадостен и подвижен. А попрощались мы с ним в красноярском аэропорту Емельяново (возвращались на материк одним самолетом). Оказалось — навсегда.

Выдающийся геолог Котульский. Нет-нет, я даже не видел его. И не мог видеть: Владимир Клементьевич скончался в 1951 году. Но я посещал открытые уроки вокала сестры Котульского, профессора Московской консерватории Елены Клементьевны. И безмерно был удивлен впоследствии, узнав о ее родстве с человеком, именем которого названа улица в нашем городе.

Не удивлюсь, услышав про заполярную консерваторию!

Вернусь в 1959 год. В канун годовщины Октябрьской революции по всем шести этажам студенческого общежития Московской консерватории деловито сновала энергичная голубоглазая девица, о которой вполне можно было сказать — «кровь с молоком». Движения ее отличались непринужденностью, а в голосе проскальзывали нотки самоуверенности.

Бойкому норильчанину не составило труда выяснить, что это студентка второго курса, певица, комсорг вокального факультета Римма Тараскина. Тогдашнее ее рвение объяснялось поручением партийного бюро консерватории — подыскать и назначить правофланговых в студенческую колонну демонстрантов.

Вчерашний шахтер из никому не ведомого Кайеркана скоро попал в поле зрения энергичного комсорга. Видимо, в сравнении с худосочными скрипачами и пианистами его выгодно отличали рост, телосложение и... откровенно восхищенные взгляды, бросаемые «гренадером» на ОЧЕНЬ приглянувшуюся особу.

7 ноября колонна «конской школы» (так шутейно клеймили консерваторцев студенты других московских вузов искусств) формировалась на площади Восстания. И я был правофланговым!

На Красной площади мог рассмотреть Н.С.Хрущева и других членов Политбюро, а также верховный генералитет. Но не рассматривал. Внутри у флангового все ликовало и пело — комсорг пригласила отметить событие в девчачьей комнате № 52, где кроме нее обитали еще три вокалистки, теоретик и виолончелистка.

Вряд ли можно было в тот дивный вечер предположить, что мгновенно вспыхнувшая взаимная приязнь баса из Заполярья и лирического сопрано из Мордовии перерастет в нерушимую Любовь и продлится 33 года, что именно Римма Федоровна Тараскина станет одним из инициаторов, организаторов и ПЕРВЫМ директором Норильского музыкального училища.

Незабвенной супруги моей, увы, не стало в апреле 1993 года. Она уроженка села Курилово Ромодановского района Мордовии. Село, естественно, мордовское, но обрусевшее настолько, что через несколько посещений его во время летних вакаций мой словарный запас языка эрьзя стал богаче, чем у многих аборигенов.

От Курилова до районного центра 12 километров. И ровнехонько посреди этого пути расположены чисто русские деревни Ивановка и Константиновка. Вместе с Риммочкой пешком ли, на машине ли миновать их довелось бесчисленное число раз. И оба знали — знали ведь! — что в Константиновке пребывает-здравствует далеко еще не древний старец, легендарный летчик Михаил Девятаев. Тот самый, что бежал, вернее, УЛЕТЕЛ из фашистского плена на вражеском же бомбардировщике «Хейнкель-111». Я до сих пор не могу простить себе упущенную возможность услышать из уст героя достоверные подробности беспримерного подвига.

«Деточка, у тебя золото в горле», — говаривал Римме выдающийся баритон, профессор консерватории Сергей Иванович Мигай.

Пожалуй, только сегодня я в состоянии дать достойную оценку той мере преданности, самоотверженности, что проявлена была Тараскиной, отвергнувшей лестные предложения ведущих оперных театров на партии Татьяны, Мими, Марфы, Чио-Чио-сан. Поставившей, по существу, крест на карьере оперной певицы. Последовавшей за незадачливым муженьком на Крайний Север. В безызвестность.

Правда, и я в 1963 году получил, но высокомерно проигнорировал приглашение в Краснознаменный ансамбль им. Александрова. Да что значил для меня тогда ансамбль в сравнении с оперным театром — кремневое ружьецо против «Калашникова»!

Чарующий голос жены был в своем роде феноменом — великолепно звучал в любое время суток, при любых обстоятельствах, после сколь угодно длительного молчания. Тогда как мне, к примеру, требовалось не менее двух-трех дней для раскачки, распевания, обретения вокальной формы. Да не было еще и гарантии, что в нужный момент голос зазвучит, не подведет. Свои магнитофонные записи тех лет я прослушивал с отвращением — настолько это было плохо, бездарно и, быть может, лишь на какую-то йоту превосходило уровень самодеятельности. И это было необъяснимо, недостойно «помпы», с какой принимали меня в консерваторию (в газете «Труд» даже напечатали заметку).

По-настоящему я «зазвучал» лишь в 1970-х годах, когда поезд, как говорится, уже ушел. ВОКАЛЬНЫЙ. Телевизионный же мчал меня: информация и репортаж, сказка и фельетон, интервью и КВН, дубляж. Дикторская ипостась чуть ли не в одночасье вознаградила признанием, популярностью. То, что на вокальном поприще давалось мучительными поисками, сомнениями, а порой и безутешными слезами, на телевидении припожаловало как дар судьбы.

В том, что Тараскина после первых же публичных выступлений снискала бесспорные симпатии норильской аудитории, нет ничего удивительного. Ее природные данные были подкреплены певческой школой, истинной культурой исполнения. Как-то, на досуге, я проследил «генеалогию» ученицы профессора Виктории Федоровны Рождественской (жены С.С.Прокофьева).

В.Ф.Рождественская (1889-1982) получила вокальное образование у Натальи Александровны Ирецкой (1845-1922). Ирецкая училась у знаменитой Генриетты Ниссен-Саломан (1819-1879), воспитанницы великого Мануэля Гарсия. Великого не только потому, что бесконечно талантливый испанец изобрел ларингоскоп и прожил 101 год (1805-1906), но и потому, что Мануэль Патрисио Родригес Гарсия явился автором «Полной школы пения», патриархом бельканто, началом начал современных представлений о физиологии голоса, методологии преподавания пения. Поразительно, что чью бы вокально-педагогическую предысторию ни проследить — Ф.И.Шаляпина или Н.В.Неждановой, Энрико Карузо или Ренаты Тебальди, — она всегда напрямую либо косвенно замыкается на Мануэле Гарсия!..

Перелистываю трудовую книжку Риммы Федо¬ровны. Книжку с двумя вкладышами из-за благодарностей. Кстати, до консерватории Риммуля в течение двух лет была солисткой мордовского ансамбля «Умарина» («Яблонька»), но записи об этом почему-то нет. Самая первая — от 20 сентября 1963 года: «Таймырский окружком профсоюзов. Зачислена на должность руководителя вокального коллектива Дома культуры шахтеров».

Старожилы помнят, что располагался он у места пересечения Заводской и Горной улиц. Если бы это был «полноценный» перекресток, то при своем продолжении Заводская пересекла бы как раз ДК шахтеров, а Горная — кинотеатр «Луч».

Уже тогда в творческую мастерскую Тараскиной пришли Рейнгольд Онгемах, Тамара Поляничко, Иван Веселовский, Августа Каширина, Изосим Чалкин, Геннадий Мусихин, Нина Фролова, Евгений Купрюнин, Зинаида Стельмах, Дмитрий Савельев... Многие уже не были новичками, освоив азы вокала в вечерней музыкальной школе у Анны Ивановны Иващенко, у которой, кстати, начинал и автор этих строк. Но Тараскина учила их не просто правильному звукообразованию, а проникновению в образный строй произведения, учила искренности и полной самоотдаче (тех аплодисментов, что удостаивалась она сама за один сольный концерт, иному исполнителю с лихвой хватило бы на годы).

В 1965-м молодого педагога перевели в распоряжение отдела культуры горисполкома. Утонченного интеллигента Владимира Ивановича Венгерова, заведующего отделом, сменила тогда на этом посту редактор художественного вещания студии телевидения Маргарита Ивановна Кривошеева, которая в полной мере прочувствовала конъюнктуру момента и, будучи поклонницей таланта Тараскиной, попросила ее зайти для конфиденциального разговора. Вдвоем они чисто по-женски буквально «намечтали» музыкальное училище в Норильске. Правда, город невелик, практически оторван от материка, хватит ли учащихся?! Однако заведующая отделом культуры крайисполкома Мария Васильевна Сидорова не была смущена этими обстоятельствами. Ее интересовало лишь наличие педагогических кадров на случай, если идея будет одобрена министерством.

А кадры в Норильске были! Это Н.Васильев, И.Знаменская, Н.Кибалина, А.Либерман, Б.Татаринов, О.Найдешкина, Х.Ростовцева, Э.Сорокова, Л.Кузьмин. Да и сама Тараскина вовсе не собиралась заниматься администрированием — только бы осуществить задуманное и немедленно окунуться в концертную и педагогическую деятельность.

Министерство культуры РСФСР не только одобрило идею, но и выделило нереальную по нынешним временам сумму на приобретение концертного рояля, двух десятков фортепиано, комплектов духовых и народных инструментов, двух готово-выборных баянов!..

С горьким юмором вспоминала Римма Федоровна эту покупку: «К чему так много пианин?!» Строгий выговор по партийной линии схлопотала она за вышеупомянутое приобретение, до сих пор, между прочим, продолжающее служить воспитанникам колледжа.

Четырехэтажное здание между двумя учебными заведениями поделили пополам. Левое крыло досталось музучилищу, правое — детской музыкальной школе. Концертный зал с роскошной акустикой стали занимать по особому расписанию. 14 ноября 1967 года классы училища заполнили первые 28... Их сразу стали именовать студентами.

Эдуард Тараканов с учащимися и преподавателями музучилища.
Год 50-летия Норильской студии телевидения)

А директорствовать (с преподаванием) Римме Федоровне довелось три года, когда частично была удовлетворена ее просьба о переводе на должность только преподавателя вокала. Частично потому, что еще десять лет она выполняла работу заведующей учебной частью. Директорский же пост занимали последовательно Леонид Кузьмин, Виктор Яровой, Павел Шевченко, Владимир Шварев, Виктор Брезе...

К тому времени училище заявило о себе в полный голос и окрепло настолько, что специалисты принимались уже только с высшим музыкальным образованием. Леонтина Карташова и Фаина Чепель, Валерий Клепинин и Владимир Голованов, Людмила Орлова и Татьяна Мевх, Олег Латышев и Николай Купряшов, Игорь Кухарев и Валерий Шацкий, Игорь Дейнеко и Лидия Рюшина...

Стали возвращаться в родные пенаты по окончании музыкальных вузов страны пианисты Леся Марищук, Валерия Григорьева, Елена Истратова. Диплом из Гнесинки привезла певица Людмила Туаева. (Каких нервов стоило Римме Федоровне уломать Туаеву продолжать вокальное образование в академии им.Гнесиных!) У нее было чудесное лирическое сопрано да и безусловные задатки перспективного педагога. К сожалению, Людмила Алексеевна ненадолго пережила своего наставника.

Люда Абрамова, окончив Московскую консерваторию, в Норильск не вернулась. Также после армии не вернулся и Ярослав Евдокимов. Училища он, правда, не оканчивал, но занимался у Тараскиной в течение полутора лет, и в том, что Ярослав стал по праву знаменитым, есть и ее заслуга. В Краснознаменном ансамбле им.Александрова поет Виталий Аряев. В Красноярском театре оперы и балета работает еще один тенор — Игорь Гурлев. Окончил Красноярский институт искусств баритон Сергей Пивоваров. Преподает в Дудинской музыкальной школе сопрано Надежда Аксенова. Надо полагать, что добрую память о своем педагоге по вокалу сохранили Олег и Нина Жданюки, Сергей Светличный, Дима Климович, Андрей Слизков, Слава Кошевец, Наташа Сокрутенко, Андрей Петровский, Таня Скокова, Надежда Сергеева...

Памятной вехой для музучилища стал 1971 год: было открыто Северное отделение для коренных жителей Таймыра.

Трудно проходила «акклиматизация» ребят и девушек из тундры. Опускались порой руки у Валентины Прокофьевны Еньшиной и Ольги Ивановны Ковалевой-Найдешкиной. Дисциплина воспитанников оставляла желать лучшего. Сказывалась и доступность в Норильске (не то что в тундре!) алкоголя. Однако уровень «цивилизации», подготовки северян рос на глазах. А их энтузиазм, жадная тяга к знаниям, трепетная заинтересованность в репетициях и выступлениях ансамбля «Бускан» (О.И.Ковалева) можно было поставить в пример другим отделениям училища.

За три десятка лет Северное отделение замечательно себя зарекомендовало, а главное — разнопланово. Мне доставляет удовольствие перечисление имен Б.И.Голикова, И.Ф.Молчанова, Э.В.Петрова, Ю.И.Трофимова, А.Д.Ковырялова, А.А.Линькова, В.Л.Ковалева, Ф.Д.Чепель.

Уверен, что с чувством глубокой благодарности вспоминают и их, и годы, проведенные в стенах училища, О.Чапогир и М.Большакова, Г.Чарду и М.Чарду, А.Поротов, Л.Хугочар, Е.Тэседо, Г.Утукогир. И та девочка, что когда-то на замечание Тараскиной по поводу злоупотребления косметикой досадливо огрызнулась: «Ты, Римфёрна, дореволюционная какая-то!»

Как известно, пианисты-дипломники готовят к выпускным экзаменам ТРИ программы — собственно специальность (фортепиано), по камерному ансамблю и классу концертмейстерского мастерства. Последней этой дисциплине автор заметок отдал первые 25 лет истории училища.

В задачу концертмейстера входят тонкий, чуткий контакт с певцом, мгновенная реакция на его эмоции, импровизации да и на огрехи. Внимательный, душевный, опытный концертмейстер для вокалиста — подарок Судьбы. Аккомпанементу в нашем музучилище всегда уделялось должное внимание. И было кому! Вот их имена: В.С.Голованов, И.А.Кухарев, О.Л.Латышев, В.В.Шацкий, М.Т.Мирончук, Н.А.Соколова, Л.В.Карташова, Т.В.Мевх, Л.Б.Марищук, Т.А.Букетова, С.А.Аракелова.

Осуществлять замыслы этих замечательных педагогов, подбиравших репертуар для своих учеников, деятельно помогали певцы-иллюстраторы Римма Тараскина и Герман Серков, Лидия Рюшина и Лариса Чепская. Двадцать один (!) выпуск пианистов — львиную долю нагрузки нес, без преувеличения и ложной скромности, автор этой статьи. Едва ли не две трети своего репертуара я «напел» именно в стенах училища, в течение четверти века занимаясь с выпускниками.

У редкостного энтузиаста, благородной, бескорыстной подвижницы Леонтины Валерьяновны Карташовой родилась идея в качестве государственного экзамена предлагать пианистам не отдельные арии и сцены из опер, песни и романсы, а целиком какую-либо оперу, поделив клавир между исполнителями. В качестве эксперимента был выбран рахманиновский «Алеко», позволявший продемонстрировать и профессионализм академического хора (Ф.Д.Чепель).

Эксперимент удался настолько, что, не останавливаясь на достигнутом, Л.В.Карташова и Ф.Д.Чепель вынесли оперу на широкую публику в декабре 1991 года. Успех превзошел все ожидания. Это и стало началом традиционного оперного фестиваля. В феврале 2001 года был юбилейный, 10-й фестиваль, к великому сожалению, заключительный. Причина — отсутствие достаточного финансирования!

Конечно, местные солисты о каком-либо материальном стимулировании не помышляли, но после «Алеко» последовали «Паяцы» Р.Леонкавалло, «Мадам Баттерфляй» Дж.Пуччини, «Риголетто» и «Травиата» Д.Верди, «Пиковая дама» и «Евгений Онегин» П.Чайковского, «Царская невеста» Н.Римского-Корсакова, «Севильский цирюльник» Дж.Россини, «Кармен» Ж.Бизе. Фундаментальные, полномасштабные произведения! Воплотить их силами доморощенных талантов объективно немыслимо. Даже просто из-за отсутствия необходимого количества солистов: если в «Алеко» их пятеро, то в «Царской невесте» — тринадцать!

Не зазорно было обратиться за помощью в оперные труппы Новосибирска, Красноярска, Екатеринбурга и Москвы. Содействие в этих мероприятиях городского отдела культуры (Нина Яковлевна Сербина) переоценить невозможно.

Норильчане познакомились с творчеством новосибирцев Галины Яковлевой, Ольги Обуховой, Александра Лебедева и Александра Беляева, Степана Ваха, москвички Диваковой, красноярского тенора Анатолия Лысенко, екатеринбуржца Виталия Петрова и норильчанина Максима Аксенова. Случай экстраординарный! Закончив наше училище по классу фортепиано у Л.В.Карташовой, Максим поступил на вокальный факультет Новосибирской консерватории, успешно сочетая учебу с выступлениями на прославленной сцене театра оперы и балета.

И совсем уж полная фантастика — не знаю, право, верить ли слухам, — еще один выпускник фортепианного отделения Алексей Шакитько якобы пел в Ла Скала. Мне, в силу индивидуально-кабинетной системы музыкального обучения, менее известны достижения классов струнных и народных, духовых и ударных инструментов, класса хорового дирижирования, но вряд ли ошибусь, если выскажу твердое убеждение, что воспитанники таких незаурядных, таких многоопытных педагогов, как Н.В.Петров, И.А.Замчук, Л.Н.Орлова, Н.Ф.Лоскутникова, Т.К.Иванова, супруги СП. и М.Н. Солдатовы, Л.Е.Шамара и Ю.И.Трофимов, просто не могут не занять достойного места в музыкальной обойме Норильска и любых других городов России.

Общий уровень мастерства и профессионализма преподавателей Норильского колледжа искусств настолько высок, что нисколько не удивлюсь, если вдруг услышу: «Норильская консерватория».

Наше телевидение лучше!..

С появлением видеозаписи Норильское ТВ стало неуклонно сдавать позиции кинопроизводства, о чем приходится сожалеть. Конечно, ныне и среднего достатка имярек может приобрести видеокамеру и от души насладиться производством собственных фильмов а-ля «Сам себе режиссер». Кинопроизводство же — труд очень кропотливый, требующий большого опыта, сделать кинофильм в одиночку возможно лишь теоретически. Но! Кинолента может храниться вечно...

Всех сложностей живого эфира удавалось избежать в те годы, пожалуй, лишь цеху кинооператоров. Отсняв любое количество метров пленки, оператор мог затем творить маленькие чудеса на монтажном столе не только с помощью ножниц и клея, но и своих коллег — работников смежных ТВ-профессий. В конечном итоге в эфир выходил готовый — ни убавить, ни прибавить — материал. Конечный успех (или неуспех) зависел уже от диктора и звукорежиссера.

Кинооператоры Борис Дегтярев, Юрий Ковтун, Борис Танаков, Александр Вориводин, Алик Купрейшис, Аго Вилипус исколесили Таймыр вдоль и поперек. О переделах комбината и говорить не приходится — всю технологическую цепочку они знали досконально. У каждого в творческом багаже немало документальных фильмов, демонстрировавшихся не только по Норильскому телевидению. А Георгий Муравьев (сын лауреата Ленинской премии, заслуженный деятель искусств России) и Николай Сидорченко окончили самый престижный в стране кинематографический вуз. ВГИК в афишировании не нуждается.

Студия. За первой камерой стоит оператор, директор студии Юрий
 Николаевич Дроздов, за второй – Георгий Муравьев

Много позже поступил во ВГИК и Володя Ронгайнен. Начал он с исполняющего обязанности кинооператора, а ныне — признанный мастер, лауреат всероссийских и международных конкурсов, кинооператор высшей категории.

Фильмы заслуженного деятеля искусств России Юрия Яновича Ледина о моржах, белых медведях, оленях, морских котиках, краснозобых казарках обошли телеэкраны всего мира! Неуемная его энергия, фанатичная влюбленность в природу Крайнего Севера (даже на фоне немалого числа других энтузиастов-подвижников в Норильске!) представляется неким феноменом.

Вот уж кто вдоволь вкусил издержек живого эфира, так это телеоператоры. Отечественные телекамеры того периода были громоздкими, неуклюжими монстрами. И сдвинуть с места этакое чудовище было непросто. Три колесика, управляемых специальным рычагом, то и дело безнадежно застревали в выщербленном деревянном полу. Задача более или менее упростилась, когда павильон застелили транспортерной лентой.

Трансфокаторами (приближающими или удаляющими объект съемки при сохранении резкости изображения) студия еще не располагала, и в поисках нужного плана-ракурса требовалось либо поменять объектив на турели оптической системы камеры, либо перекатить ее в нужную точку, волоча за собой кабель питания. Чаще всего надлежало произвести эти манипуляции одновременно. Адский труд под палящими лучами софитов и прожекторов, в наушниках, по которым то и дело раздавались команды режиссеров, казавшиеся порой операторам бредовыми и невыполнимыми.

Жара, духота, лавирование среди проводов и кабелей, микрофонов-«журавлей», между участниками передач и элементами оформления, между другими камерами, которым тоже надо было время от времени менять точку съемки... Самое же обидное, что ни у кого из творческой группы не было возможности взглянуть на свою работу со стороны, — секунды, минуты, часы напряженного созидания, с удачами и накладками, с находками и огрехами, безвозвратно уходили в небытие.

Исполненный глубокого уважения, с неизменно теплым чувством вспоминаю тружеников операторского цеха — Володю Долгодушева, Вадю Рехлова, Юру Нестерца, Володю Садовеня, Руслана Хороманского, Володю Фаста, Николая Маркина, Геннадия Шульгу, Валеру Яшина, Виталия Медведева.

Ну а самыми первыми телеоператорами были до моего появления на студии будущие директора телецентра Н.И.Галкин и Ю.В.Подопригора, а также... нет, не берусь за историю первых четырех лет НСТ.

До эпохи «теледолгожителя», бессменного председателя профсоюзного комитета РТЦ Виталия Ивановича Бенесько, над светом в павильоне (рисующим, контровым, заполняющим) колдовал шеф-осветитель Андрей Соболь, сын московского поэта-фронтовика Марка Соболя, близкого приятеля, между прочим, Михаила Аркадьевича Светлова. В 1968 году мы с Андреем оказались в совместной командировке в Москве и, дабы сэкономить на гостинице, остановились на Тверской у... родной внучки Александра Николаевича Островского! Того самого!

Это сейчас я забросал бы старушку вопросами. Эх, молодость ветреная, бесшабашная! Жажда сиюминутных удовольствий, соблазнительных приключений, и частенько на свою головушку...

В одном из филиалов «Мосфильма» скоренько начитал я текст к двум нашим кинолентам. Соболю до окончания срока командировки надлежало сделать с них несколько копий. Дело хлопотное. Андрей обивал всевозможные пороги, уговаривая, обещая и угощая.

В один из последних дней этого вояжа мы навестили его отца — Марка Соболя, который и вручил мне на прощание свою последнюю книжку стихов «Песня о двух трубачах» с дарственной надписью: «Эдуарду Тараканову, постоянному коллеге моего сына, чей голос (Эдуарда, а не сына) дважды, — дай Бог, не последний раз! — вызвал во мне чувство уважения. Марк Соболь. 5.1.68 г.».

Если патриотически настроенные горожане, возвращаясь из отпусков, наперебой утверждали, что наше телевидение куда лучше сочинского или рижского, кемеровского или краснодарского, то нам-то негоже было вариться в собственном соку. Насущной необходимостью было на других посмотреть и себя показать. С 1964 по 1975 год происходили наши командировки в различные города страны. Только в краевой центр мы выезжали восемь раз! Эта цифра может впечатлить любого, если учесть все факторы, сопряженные с каждым таким выездом. Были жаркие дебаты, что взять, что не брать, что переделать, что довести до ума, кому доверить программу, а кому остаться дома. Многократные прогоны-репетиции «на нервах» с единственным пожеланием утвержденной наконец группе не подкачать, не ударить в грязь лицом, показать, что это такое — «норильский характер».

В дорогу отправлялись целым табором — режиссеры и редакторы, телеоператоры и ассистенты, художник и звукорежиссер, диктор и герои наших передач. Все предстояло показать вживую. Каждый командированный нагружался титрами, отбивками, фотографиями, коробками с магнитолентами и кинолентами, элементами оформления, северными сувенирами прикладного характера и съедобно-питьевого свойства.

После второго такого «наезда» на Красноярск (мы занимали там эфир два вечера — 6 и 7 июня 1966 года) нас пригласили в Москву, что само по себе явилось признанием безусловных творческих успехов коллектива НСТ.

Наш первый десант в белокаменную состоялся в самом начале января 1967 года. Треволнений, разумеется, было много. С суеверным трепетом шутили даже по поводу назначенной нам даты для столичной премьеры — 9 января, со школьной скамьи ассоциирующейся с «кровавым воскресеньем». Да и огромность аудитории подавляла. Еще бы! Кроме москвичей нас могли видеть в Ленинграде и Киеве, Минске и Тбилиси, Алма-Ате и Свердловске. В общем, нам с Маргаритой Ивановной Кривошеевой (вторым ведущим программы) было не до бравады. Конечно, волновалась и переживала вся бригада, но им-то было полегче — за кадром все-таки.

Тогда в адрес ГК КПСС (И.А.Савчук) и дирекции НГМК (В.И.Долгих) пришла телеграмма: «...подготовленный материал позволил правдиво, в увлекательной форме рассказать об истории Вашего города, самоотверженных его людях, героическом труде норильчан. Участие в выступлениях товарищей Кима, Златинской, Французова, Коротких, Рехлова сделали передачу еще более убедительной, живой. Миллионы телезрителей ВПЕРВЫЕ так непосредственно познакомились с Вашим краем».

Естественно, телеграмма была обнародована в еженедельной телепрограмме, равно как и список московских гастролеров. Разумеется, далеко не всегда студия располагала материальными ресурсами, позволявшими снаряжать в дорогу столь многочисленные отряды. Чаще командировались группы, состоящие из четырех-пяти человек, а программу в Архангельске представляли и вовсе лишь режиссер Антонина Ногинская и автор этих заметок.

К тому времени, напомню, только в Красноярске мы выступали восемь раз. Четырежды в Москве и столько же в Абакане. В столицу Хакасии, откровенно говоря, летали с этаким шапкозакидательским настроением. Причиной тому послужили результаты первого же визита туда в сентябре 1969 года. Нашу группу составили тогда режиссер Борис Черемисин, звукорежиссер Лев Супоницкий, художник-постановщик Владимир Поляков, телеоператор Владлен Рехлов, автор сценария и ведущий Эдуард Тараканов. Так вот, побывав у хозяев на традиционной планерке, мы, мягко говоря, были просто шокированы: проблемы, над которыми на НАШИХ летучках ломаются копья и спорят до хрипоты, здесь попросту игнорируют! Никаких проблем! Нам это совершенно отчетливо говорило и о не слишком еще высоком уровне требовательности абаканцев к своей продукции, и о малом пока творческом потенциале молодого коллектива. Так что и в дальнейшем поездки в Хакасию носили не столько характер творческого обмена, сколько давали возможность навестить в Шушенском знатного нашего земляка, коллекционера Ивана Варламовича Рехлова.

Почетный гражданин Норильска, заслуженный работник культуры России, Иван Варламович Рехлов свой трудовой стаж заработал на медном заводе. В Шушенское перебрался осенью 1969 года.

Трогательно и до какой-то степени комично зачиналась уникальная коллекция. Ваня (по отчеству еще не величали) собирал открытки, вырезки из журналов, холсты доморощенных горе-художников с изображением обнаженной женской натуры. Надо полагать, что немало времени потребовалось юноше, чтобы от созерцания прелестниц на фоторепродукциях с картин Рубенса и Тициана, Джорджоне и Ренуара постепенно перейти к непреходящему восхищению работами мастеров живописи вообще — во всех жанрах. Способствовало этому не только посещение Эрмитажа и Третьяковки, художественных галерей и музеев живописи во всех городах, где ему довелось побывать во время отпусков. Простого медеплавильщика природа наградила редкостным тонким чувством прекрасного, неудержимым влечением к красоте во всех ее проявлениях и — не имеющем цены! — бескорыстным стремлением поделиться полученным наслаждением.

С телевизионной рубрикой «Из почты коллекционера Рехлова» мы выходили в эфир каждый месяц, хотя в принципе это можно было делать еженедельно, — так велика и обширна была переписка и корреспонденция этого неутомимого человека. Однажды по возвращении из отпуска он получил девять мешков (!) бандеролей, открыток, посылок и писем. Ну а став пенсионером, Иван Варламович получил карт-бланш на 24 часа в сутки. Кажется, что все эти 24 часа он и использовал в полной мере. Для себя. Для галереи. Для людей.

Шушенская народная картинная галерея в 1970-х годах переживала период наивысшего расцвета. Тематические выставки из коллекции Рехлова (до десятка одновременно) путешествовали по всей стране — от Владивостока до Калининграда, от Норильска до Еревана. Немало экспозиций состоялось и за рубежом.

К началу 1980-х уникальная коллекция насчитывала до 150 тысяч прекрасных репродукций и подлинников. Богатство это было доступно самым широким слоям населения. Бесплатно! И не они шли к коллекционеру, а он к ним. В этом состоял для него смысл бытия, праздник души, отрадное сознание своей востребованности.

После кончины И.В.Рехлова культурологическую миссию Шушенской народной картинной галереи с энтузиазмом продолжила Лилия Михайловна Рудакова, жена сына Ивана Варламовича — Владлена. Журналист по образованию, энергичная и темпераментная по характеру, Лилия Михайловна уверенно следовала по стопам именитого свекра до развала СССР.

...С невыразимой грустью и сожалением приходится констатировать — профессия диктора отмирает. А грустно оттого, что дикторы были проводниками чистого, правильного русского языка, не э-э-экали и не нукали в кадре. Речь их была разборчивой, логически выверенной, нескороговорочной. Слушая диктора, каждый мог проверить себя на правильность произношения многих широкоупотребительных слов. Ныне же то и дело слышишь в эфире: «нАчать», «дОговор», «новорОжденный», «позвОнишь» и пр. и пр. Что же до акцентирования главного, ключевого слова в предложении, до применения регистров голоса с нарастаниями и падениями в мелодике речи, то это и вовсе неведомо для нынешних комментаторов и ведущих. О четкой артикуляции, безукоризненной дикции и говорить не приходится.

Но мне в заключение хочется повеселить читателя. В «мое» время существовала переиначенная из народной дикторская поговорка «Слово не воробей, поймают— вылетишь». Конечно, на 90 процентов это лишь шутка сродни КВНовским, однако всевозможные оговорки переживались дикторами очень болезненно. За многие годы работы в эфире диктор, будь он семи пядей во лбу, неизбежно допустит энное количество оплошностей, словесных огрехов, доставляя зрителям возможность встрепенуться. И если не вволю посмеяться, то хотя бы улыбнуться, обретя добродушное настроение.

Уверен, бывшие мои коллеги не будут в обиде, если я обнародую несколько наших «перлов» из истории НСТ.

Галине Степановне Львовой по стажу работы на НСТ нет равных. Работай она, скажем, на Центральном телевидении, давно бы только за стаж «автоматом» получила «звание». Сохранявшая форму десятки лет перед телекамерой, сохранившая (и сегодня!) голос, фигуру, обаятельную внешность, Галочка кое от чего, надеюсь, избавилась. Например, от своего слова-паразита «севодни». Вместо «сегодня» явственно слышалось «севодни»! А ее знаменитое «Добрый вечер, уважаемые телевизоры!» стало в 1960-х годах классикой норильского телеэфира.

Наталья Михайловна Никитина — полная противоположность непритязательной и самоотверженной труженице (без иронии!) Г.С.Львовой. Волевая, эффектная и насмешливая, она из тех, кому пальца в рот не клади. Однако ж и на старуху бывает проруха. Из выпуска информационной программы в никитинском исполнении: «На звероферме «Хетский» Хатангского района произошли на днях необыкновенные роды. Рядовая сука ОЩЕТИНИЛАСЬ... простите, ощенилась десятерней». Экспансивную Наташу элементарная оговорка выбила из колеи, а фраза-то была еще недочитана: «...чем увеличила поголовье белого золота совхоза на десять щенков песков... песцов щенцов... десять малышей она принесла!»

Одно время, когда ремонтировался основной павильон, мы загодя начитывали объявления в малом павильоне. В эфир они выходили потом на титрах.

Записываем. Очередь Наташи: «В магазин «Олимпиец» поступили в продажу 8-унцевые боксерские перчатки». Видимо, для Натальи Михайловны унция, как мера веса, была все-таки неведома, поскольку это объявление она интерпретировала так: «В магазин «Олимпиец» поступили в продажу ВОСЬМИПУДОВЫЕ боксерские перчатки». Живо представив себе восьмипудовую деталь боксерской амуниции, я сполз под стол и беззвучно зарыдал. Врубившись, Наталья в свою очередь закатилась нервическим хохотом. Мы смеялись долго, всласть, до слез, до колик и никак не могли остановиться, несмотря на урезонивающие реплики звукорежиссера. Каждая следующая попытка записать каверзное объявление заканчивалось приступом хохота. Так и отложили мы листок в сторону, на другой день, в подборку объявлений для пары Львова—Паскевич.

Аскольда Алексеевича, опиравшегося на солидный опыт, отличало более чем пренебрежительное отношение к текстам объявлений. До выхода в эфир он, как правило, в них не заглядывал, предпочитая читать с листа. На них и горел частенько, то выдавая «кинотеатр ИМЕНИ Родина», то «горбыткомбинат принимает у населения ВЯЛЕНЫЕ валенки», то «на экраны города выходит новый художественный фильм «Обнаженная... Маша». В подлиннике-то было верно — «Обнаженная Маха» (известная картина Франсиско Гойи), но Аскольд одномоментно решил, что машинистка допустила ошибку.

Апофеозом снисходительного отношения Аскольда к жанру рекламы стало объявление, прочитанное им таким вот образом: «Поехав во Францию, вы не только посетите РУВЛ, но и станете гостями зимней Олимпиады в ГРЕНБОЛЕ».

Лувр и Гренобль (в тексте действительно наличествовали опечатки) вышли Паскевичу боком. Долгое время потом насмешливые телеоператоры упорно обращались к нему — Гренболь.

Что до моей персоны, то с меня хватит и декабря 1968 года, когда в собственной (!) передаче «Остров любви и ненависти» о поездке на Кипр ляпнул «сувЕренный». Главным редактором в ту пору был А.Л.Львов. Его саркастическая усмешка по этому поводу была для меня унизительнее выговора в приказе. Других орфоэпических изысков за собой не упомню, что немудрено, коль скоро по сию пору на моих книжных полках всевозможных словарей поболее, чем у иного филолога. И они не пылятся...

Зато числится за мной прокол такого свойства, что все оплошности моих коллег просто невинный детский лепет.

Непродолжительное время работала у нас некто... назову ее Виталька (подлинная фамилия не менее причудлива). Довольно странная особа, повергавшая чуть ли не в шок каждого, кто становился свидетелем ее веселого настроения. Смеялась она столь оглушительно, что раскаты достигали самых отдаленных уголков студии, одновременно напоминая визг подкалываемого поросенка. Но кроме этой особенности она была еще обладательницей мощной, необъятной части туловища, предпочитая к тому же платьям брючные ансамбли.

И вот Паскевич, общепризнанный студийный шутник-куплетист, припомнив давнюю советскую песню о молодой казачке, что провожала у плетня своего суженого в поход, переиначил ее так: «Встань, Виталька молодая, на плетень, покажи свою...» Рифмовался «плетень» со словами сугубо фольклорными.

Молоды мы были. Хамилось легко и бездумно. Так вот с этой-то попевкой я и нарисовался однажды в павильоне минут за 15-20 до начала программы, когда в эфире работники телецентра держат настроечную тест-таблицу. На горевшее табло «Микрофон включен» я и не подумал обратить внимания. Видел, конечно, но не придал значения — хотят послушать в аппаратной наверху скабрезную частушку? Ну и пусть слушают! Для того и пою.

Не иначе то была пятница. Не иначе то было тринадцатое. Кто-то в аппаратной конечно же по недосмотру перебросил тумблер или повернул спецключ контроля за звуком. В одном положении звук наличествует только в помещениях студии и телецентра, в другом — идет на всю телеаудиторию города и поселков.

Он и пошел, став достоянием тех нетерпеливых зрителей, что включают свои «ящики» заранее для настройки по тест-таблице. Тогдашние «Темпы», «Изумруды» и «Рекорды» постоянно нуждались в подстройке вертикали и горизонтали, яркости и контрастности изображения. Так что, безусловно, кое-кто из норильчан изрядно повеселился (или повозмущался) в тот вечер. Как ни странно, досаднейший инцидент благополучно сошел мне с рук. Только все те же смешливые телеоператоры какое-то время ухмылялись: «Ну что, Эдя, как там Виталька? Чего это она на плетень взгромоздилась?»

Все перечисленные накладки немыслимы сегодня. За исключением разве что прямых включений и выпусков новостей. Абсолютное же большинство передач записываются на видеопленку, подвергаются тщательному монтажу, и в эфир выходит прилизанный материал. Компьютерные метаморфозы на экране, так поначалу удивлявшие, изрядно поднадоели и зачастую вызывают раздражение — ну к чему эти бесконечные спирали, блики, пятна, загогулины, кольца? К чему многократно в течение секунды мелькающие лица, графики, пейзажи, заголовки, предметы личной гигиены?!

О рекламе, заполонившей экран (нередко одновременно по ВСЕМ каналам!), беспардонно вторгающейся во все и вся когда ни заблагорассудится, и говорить не приходится. Что поделаешь? Шальные, бешеные деньги!..
Ау! Где ты — благословенное, трепетное, романтическое, ЖИВОЕ телевидение?

---

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."