(От редакции сайта. Материал даётся в сокращении. Полную версию читайте здесь).

В 1945 году с двумя девушками, приехавшими в отпуск из Норильска, я против воли родителей (а было мне 15 лет!) решила поехать на Крайний Север, где жила и работала моя старшая сестра с двумя детьми. Племянник на полгода был старше меня, а племянница на полтора года моложе.

Дорогу в Заполярье я запомнила на всю жизнь. Мы плыли на пароходе «Спартак». Топливом служили дрова, поэтому мы часто останавливались для их загрузки. Пароход тащился по Енисею больше недели. Приплыли в Дудинку. У меня из провизии ничего не осталось, остались только деньги на билет. Но тогда действовала карточная система, так что деньги мало помогли бы. Мы втроем переночевали у знакомых одной из моих попутчиц, а на следующий день купили билеты до Норильска (поезд ходил один раз в сутки). Доехали до первой остановки. Пограничники стали  проверять у пассажиров документы, а у меня, кроме свидетельства о рождении, ничего не было. И тогда меня сняли с поезда и вернули в Дудинку. Мои попутчицы обещали обо мне известить мою сестру, но, как выяснилось позже, почему-то они не сделали этого. А я без денег ежедневно ходила по вокзалу, ночевала у тех людей, которые приютили меня в первую ночь приезда. Утром, когда они садились завтракать, я уходила из дому и возвращалась к ночи. Так я продержалась пять дней… Но мир не без добрых людей. Однажды ко мне подошел мужчина: он нашел во мне сходство с сестрой. Расспросил обо всем, посочувствовал и пообещал сообщить моей сестре. Она работала в литерном магазине, где обслуживали только начальников крупных предприятий. Тогда директором комбината был А.А. Панюков, а главным инженером В.С. Зверев. К моему стыду, я была тогда так растеряна, что не узнала, кто был тот добрый человек. Он сообщил сестре, где я, и она передала для меня разрешение на получение пропуска, вложила его в конверт, а деньги передала машинисту. Меня в это время на вокзале не оказалось, и машинист передал все это начальнику вокзала.

На следующий день, как только я появилась на вокзале, ожидающие поезда попросили меня зайти к начальнику вокзала. Я наконец получила разрешение на въезд. Но на этом моя нервотрепка не закончилась: требовался пропуск в бюро пропусков. И здесь меня ожидало еще одно препятствие. Солдат охраны пропускал туда по паспортам, а у меня были только свидетельство о рождении без фотографии и разрешение на пропуск в Норильск. И тут я впервые громко и безысходно разрыдалась. И тогда ко мне подошел мужчина и спросил о причине моего горя. Он обругал (нецензурно) охранника, взял меня под руку и провел в бюро пропусков. Я, окрыленная удачей и с пропуском в руках, побежала на вокзал, а поезд-то уже ушел. Начальник вокзала тут же утешил меня, пообещав отправить в Норильск в почтовом поезде…

Много часов ехала с неудобствами, но приближение встречи с родственниками грело мою душу. Сообщение Дудинка—Норильск проходило по узкоколейному пути, поезд часто на перегонах останавливался и пропускал встречные поезда. Норильск оказался поселком с тремя-четырьмя улицами. Мы жили на улице Октябрьской, район назывался Соцгородом. Напротив нашего дома недалеко от озера Долгого стояли три коттеджа, в которых жили руководители комбината. Возвышенность, где сейчас стоит плавательный бассейн, тогда была покрыта леском — здесь мы собирали ягоды, особенно любили бруснику. Там вполне можно было заблудиться, и только труба ТЭЦ была ориентиром для всех.

В первый же вечер меня поразила огромная серая колонна людей, охраняемая солдатами с собаками. Я спросила сестру: «Кто они?» Она ответила, что это военнопленные. Позже поняла, что это заключенных вели работать в шахты, на заводы и на стройки. Их разводили по утрам на работу, а вечером приводили на ночлег в лагеря.

Так я росла вместе с городом. Школа, студенчество… Это была лучшая пора! Прожила в Норильске почти 30 лет. Испытала любовь, разочарование — все было… Неудачно вышла замуж, развелась, правда, фамилию Евстигнеева оставила — девичья очень не нравилась (дразнили). В 26 лет вышла замуж за Иозаса Дулинскаса. Муж, умница и душевный человек, побывал под колесами бездушной мельницы сталинских репрессий… Окончил Каунасский университет, профиль — строитель. И еще один университет — жизненный, в магаданских и норильских лагерях. В 1954 году Иозас, после освобождения, а впоследствии и реабилитации, работал ведущим инженером Норильскпроекта. Мы, я исполнитель, он руководитель,  проектировали плавательный бассейн. Я занималась бетонированием ванны и, как молодой специалист, поначалу буквально плавала. Иозас помогал мне. Мы все больше общались, полюбили друг друга и поженились.

Семья Дулинскас. Раиса Захаровна и Иозас Винцасович с сыновьями
Альгирдасом (старший) и Юргисом

У нас двое сыновей. Старшего назвали Альгирдасом, младшего Юргисом, оба стали врачами. Из Норильска выехали в 1974 году в город Горький. А в 1985 году мы по обмену квартиры переехали в город Палангу — муж так рвался на свою родину! В 1994 году он умер. У нас растут трое внуков, старший уже инженер, а внучка и внук еще студенты. Продолжение рода Дулинскасов получилось хорошее…

Иозас не по своей воле оказался на Севере, а вот мои родители добровольно переехали в Сибирь. Мой отец Захар Федосеевич Баранов родился в Белоруссии (1880–1950), был участником русско-японской войны 1904–1905 годов. Возвращаясь домой, видел просторы Сибири и решил перебраться сюда на постоянное место жительства. У дедушки было мало земли, а сыновей — четверо. Попутчики сказали отцу, что в Сибири земли можно взять столько, сколько можешь обработать. И он решился.

В деревне Быч Могилевской области он встретил свою будущую жену Агафью Макаровну Кулешову (1887–1973). После свадьбы они отправились искать счастье в Красноярский край. В поезде познакомились с железнодорожным мастером, и он предложил им работу и жилье на станции Сорокино, в 60–70 километрах от Красноярска. Там у них родилось четверо детей. Как рассказывала мама, во время революции и после работать на железной дороге было очень сложно и опасно. Едут то белые, то красные, то чешские полки, то колчаковцы… И родители уехали в глубь Сибири, подальше от железных дорог. За рекой Маной, притоком Енисея, они занялись земледелием. Отец построил дом, благо строительный материал был — тайга рядом. В этом доме родились две мои сестры и я. Когда мне было четыре года, мы переехали в Камарчагу Красноярского края и вступили в колхоз. Потом началась коллективизация, мои родители чудом избежали раскулачивания. Они не были богатыми: семья-то большая! Но все были очень трудолюбивыми, много работали и имели хороший дом, две лошади, две коровы. Со всем управлялись своими силами. И тем не менее вынуждены были уехать, все бросив, от греха подальше. Когда началась война, мужчины отправились на фронт, работали только старики, женщины и дети — им ставили трудодни, на которые осенью семье выдавали зерно. Выручало и собственное хозяйство.

Мне было уже 15 лет, и я понимала, что семья работает как крепостная и если я сейчас не уеду, то и сама стану подневольным, не принадлежащим себе человеком — в деревне-то паспорта не выдавали. Моя мама всю жизнь проработала на земле без выходных, а получила пенсию 12 рублей (в конце жизни 28 рублей). Все это рисовало мне очень грустные перспективы, поэтому я так решительно и бесстрашно отправилась к сестре в Норильск.

У родителей моего мужа Иозаса Дулинскаса тоже было шестеро детей: четверо сыновей и две дочери. Отец до войны работал в костеле органистом, а в советское время в школе преподавал музыку и русский язык. Мой муж в 1944 году окончил Каунасский университет, это был период оккупации Латвии немцами. В 1945 году его арестовали и осудили по ст. 58, п. 10, —за распространение антисоветской литературы. Все это было сфабриковано. Я долго не могла понять, как можно ни за что посадить человека, уговаривала мужа написать просьбу о пересмотре дела, но каждый раз мы получали одинаковый ответ: нет оснований для пересмотра. Это очень угнетало Иозаса.

Во время ареста следователь и по-хорошему, и по-плохому требовал от Иозаса подписать обвинение, угрожал, что иначе он живым из тюрьмы не выйдет. Даже спустя годы Иозасу было тяжело рассказывать об этом. Он умолкал и снова переживал все заново. Я жалела мужа и старалась не расспрашивать его о пережитом. Никакого суда при этом не было. Иозаса отправили в Магадан на 10 лет. В издании «О времени, о Норильске, о себе…», во второй книге, я не могла оторваться от воспоминаний Гунара Кродерса — какие же муки ни за что ни про что пережили мой муж и Гунар Кродерс! Волосы на голове шевелятся — ужас!

В Магадане он жил в деревянном бараке, на нарах были тюфяки, это уже кое-что. Кормили плохо, но жить было можно. У него в сопроводительном документе было указано: «землекоп». Представляю, как тяжко ему было на общих работах на стройке. Земляки уважали его и всегда обращались к нему: «Господин инженер». Услышав это, начальник участка спросил: «Кто инженер?» Так Иозас стал бригадиром, а потом инженером в техотделе. Позже его этапировали в Норильск. Путь из Красноярска по Енисею в тесном трюме был тяжелым, но до Норильска доехали. Это был 1950 год. Заключенных поселили в кирпичных зданиях и, что удивило всех, выдали постельное белье. Кормили в основном треской и селедкой. У заключенных в ходу была поговорка: «Тресочки не полопаешь — не потопаешь». А потом Иозаса направили в проектную контору, впоследствии переименованную в институт. Там он трудился после освобождения с 1954 по 1974 год. В этом же году Иозасу оформили пенсию и мы уехали из Норильска в город Горький (ныне Нижний Новгород) в свою кооперативную квартиру.

Мне еще 5 лет оставалось трудиться до пенсии. Как только устроились на новом месте, я приступила к поиску работы. Нигде, кроме Норильского проектного института, я не работала. Пошла в ближайший от нашего дома Промстройпроект. Оказалось, это один из главных институтов в Горьком. На собеседовании мне предложили со следующего дня приступить к работе в архитектурно-строительном отделе. В одном из институтов надо было менять перекрытие — старое деревянное на металлические фермы. Мне дали это задание. Нужно было обсчитать конструкцию. Справочников, таких, какие были в Норильске, в Горьком не оказалось, и надо было все вручную обсчитывать!

Об этом я рассказала мужу, и он предложил мне схему и сам обсчитал ее. Я поняла, что Иозас затосковал без работы. Пенсионеров на работу не очень-то принимали, и тогда я решила похлопотать за него. Пошла к директору института Алексею Ивановичу Бакаеву и дала хвалебную характеристику мужу, при этом нельзя было не рассказать о том, что касалось его прошлого. Свою речь я закончила словами: «Если возьмете его, не пожалеете!»

Вернулась домой и рассказала обо всем. Иозасу не понравилась моя последняя фраза. А я возразила: же чистая правда!» И еще я волновалась, что прием на должность главного специалиста должен проходить в присутствии секретаря парткома и председателя профсоюза института из-за необходимости допуска к секретной документации. Человек, ни в чем не преступивший закона, хлебнул лиха (врагу не пожелаешь!) по вине самого государства, а оно опять с подозрением рассматривает его биографию… Такими мыслями мы мучились неделю, пока Иозаса Винцасовича Дулинскаса не пригласили приступить к работе. Четыре года муж трудился в горьковском Промстройпроекте.

…Когда Иозас увольнялся, директор института уговаривал его еще поработать главным конструктором в техническом отделе. А как бы сложилась жизнь этого талантливого человека, если бы не его арест?.. Когда мы переехали в Палангу, я снова стала уговаривать мужа ходатайствовать о пересмотре его дела. Он долго не соглашался, так ему было обидно за несправедливость и жестокость приговора: ведь человеку сломали всю жизнь… В 1990 году его реабилитировали. Иозас взял в руки официальный документ и прослезился. Выдали компенсацию 6000 рублей, по 2000 он дал детям. Я понимаю, почему Иозас не рассказывал нам об ужасах лагерной жизни — он не хотел даже в воспоминаниях снова переживать ее.

Несмотря на то что для инженерных работников было некоторое послабление в лагерях, унижение, которое он испытал, было чудовищным.

Со своими воспоминаниями и фотографиями я положила в конверт и открытки, в свое время написанные моему мужу сотрудниками, — мне так хочется ими подкрепить свои хвалебные характеристики.

Иозасу писали стихи:

Мы так привыкли к Вам за эти годы…
И кажется, что каждому из нас
Становится теплее в непогоду,
Когда в отделе мы встречаем Вас…

А уж когда мы навсегда покидали Норильск, то услышали столько теплых слов — в стихах и прозе…

Прошли годы, мы не могли не жить воспоминаниями о городе, где смешалось все — и радость, и горе, и рождение нашей семьи, детей. И сейчас в Паланге я общаюсь с норильчанами, мы дружим. Но думаю, у нас с Иозасом все-таки разные воспоминания о Норильске. Он вряд ли забывал, что это был город его заключения. Другое дело я… Без малого 30 лет жизни в Заполярье я вспоминаю как свои лучшие годы. Норильск очень сплачивал людей. Он их проявлял как лакмусовая бумажка, суровый климат, нелегкие условия жизни и работы учили ценить и зеленый листочек, и теплое слово участия людей…

Например, вот какое необычное знакомство было с главным инженером комбината Зверевым. В 7-м классе у нас классным руководителем была Дона Александровна Волох, она преподавала химию. Мы ее любили за справедливость и требовательность и однажды решили сделать ей подарок к 8 Марта. А сделать это в 1946 году в Норильске было просто невозможно по причине полного отсутствия в магазинах даже необходимых промтоваров, уж не говоря о цветах и каких-то вещах подарочного назначения. И тогда у нас возникла идея командировать четырех девочек из нашего класса, чтобы подписать наше заявление на получение ордера на отрез. Мы решили, что это должна быть шерстяная материя на платье. Затея была дерзкая, конечно, — вряд ли кто из школьников с подобным обращался к главному инженеру комбината. А мы явились к секретарю, и нас приняли! В большом кабинете сидел крупный мужчина — Владимир Степанович Зверев. Он выслушал нас, спросил, как учимся, о нашем преподавателе… А потом подписал наше заявление. Мы так обрадовались! А Зверев поинтересовался: «А вы-то сами хотели бы что-нибудь для себя?» Мы в замешательстве переглянулись, не ожидая такого вопроса. Владимир Степанович тактично дал нам возможность посоветоваться. Мы зашептались. Тогда мы только увлеклись танцами, а туфель почти ни у кого не было. Купить негде было, только шили в мастерских, а туда требовалось письменное разрешение. Почему-то мне больше запомнилось, как долго по разным кабинетам мы ходили за подписями. А отрез мы всем классом подарили любимой учительнице, чем и обрадовали ее, и смутили… А через год я уже пошла работать в проектную контору ученицей чертежницы, доучивалась в ШРМ.

В нашем отделе инженерами, архитекторами работали в основном заключенные, среди них — Владимир Пикалов, профессор математики Шмидт, академик Мазманян, очень талантливый инженер Е.К. Стрельцов. Когда он получил извещение о своей реабилитации, плакал — сколько потеряно лет ни за что… А мой муж пострадал за любовь к своей родине, но ведь отнять ее у человека никакое государство не может.

Заключенные норильских лагерей оставили у меня очень хорошее впечатление — добрые, порядочные люди работали в проектной конторе. Помню певца Львовской оперы Владислава Михайловича Малеца — своим красивым баритоном он иногда во время маркировки плит и балок напевал арии из опер и романсы. А однажды дома я обнаружила в своем кармане письмо без подписи, написанное мелким красивым почерком, — это было признание в любви. Я подозревала, что его автор Владимир Мухин (из числа военнопленных). И еще я помню оцепление лагерей, вышки кругом, ведь в основном в Норильске работали заключенные.

<...>

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."