Как мой отец стал гражданином СССР

Мой отец Колчак-оглы Герасим Бекирович родился в 1888 году в Турции, в селении Дурано Трабзонского вилайета. «Оглы» на русский язык переводится «сын», то есть определяет принадлежность носителя фамилии к мужскому полу. В селе добрая половина населения носила эту фамилию, хотя родственниками считались между собой далеко не все. Его мать умерла,когда ему не было и семи лет. Через год в семье появилась мачеха. Село было бедное, жители занимались в основном земледелием, разведением овец да рыбной ловлей. Благо море плескалось под самыми ногами, стоило только спуститься по крутой тропке с обрыва.

В десять лет отца отдали в подпаски старому чабану, пасшему отару сельского богатея. В шестнадцать он с сельским парнем тайно уплыл на простом баркасе через неспокойное море на русский берег, в город Поти. Приятель соблазнил хорошим заработком при вполне посильной работе. Парень был на шесть лет старше, успел поработать матросом на небольших каботажных судах и неплохо управлял парусной лодкой. Это их спасло в свирепый шторм, и через двое суток вместо Поти они прибились к Адлеру. Потом более двух дней вдоль берега добирались до Поти.

Осенью отец возвратился домой один, заработал более трехсот рублей — целое состояние. Друг остался в Поти, у него там была невеста — русская девушка, и он решил жениться. Договорились, что отец приедет на следующее лето, и они снова вместе будут работать у хозяина на табачной плантации. Но в Поти отец попал только через семь лет. Нашел двор друга и узнал горькую новость. Со слезами жена рассказала, что ее муж в 1905 году участвовал в бунте, был ранен и с оружием в руках схвачен солдатами. Был суд, приговор — десять лет каторги. Сначала он отбывал срок под Читой (Дальний Восток), а год назад, сказала жена друга, по состоянию здоровья его перевели на поселение в Нарымский край. Это где-то на большой реке Оби в Сибири, недалеко от селения Каргасоки.

Отец пошел к хозяину, у которого работал в прошлый приезд, и тот его снова взял к себе. В третий раз на заработки отец отправился в 1912 году, он собирался жениться. Требовались деньги для выплаты калыма и на свадебные расходы. Отец нанялся погонщиком в купеческий караван, который доставлял тюки с самсунским табаком в Батум. Через пять дней он был уже в Поти. На этот раз он прихватил с собой двоюродного брата Колчака-оглы Али. Хозяин обоих принял на работу. Все складывалось вполне благополучно. Но через два месяца у хозяйских ворот появились полицейские. Они собрали всех батраков, пришедших на сезонную работу, и привели в участок. Здесь объявили, что между русским царем и турецким султаном пробежала черная кошка, дружбе конец, может даже начаться война. Граница закрыта. Поэтому туркам присваивается категория военнопленных, и они подлежат немедленной высылке из зоны возможных военных действий в глубь России. Вывезли их в Воронежскую губернию, поселили на хуторе вблизи поселка Свободный (ныне г. Лиски). На содержание положили каждому по четыре с полтиной в месяц.

Разрешили работать по найму. По договоренности наниматель обязывался кроме платы за труд три раза в день обеспечивать работников питанием. Они пробыли на поселении до февраля 1917 года. Потом им дали разрешение на свободное перемещение. Хозяйка уговорила батраков задержаться до конца посевной, так как она стала вдовой: мужа в 1914 году призвали в армию, а через год с небольшим он погиб. Поселенцы пошли ей навстречу. Но в июне они все-таки тронулись в путь. Через сутки отец почувствовал недомогание. В Ростове ему предложили остаться на лечение, но боязнь потерять попутчиков удержала его, и он поехал дальше. Но в Кущевской его уже без сознания сняли с поезда и поместили в военный госпиталь. Признали тиф.

— Вряд ли выживет, — объяснил доктор попутчикам отца, — лекарств нет, только спиртом и обеспечены, благо спиртзавод под боком.

Земляки, в том числе и брат, с тяжелым чувством уехали. А отец выжил. Четыре месяца пролежал в госпитале. Когда увидел себя в зеркале, испугался. На его счастье, на вокзале к нему подошел человек и заговорил по-турецки. Назвался болгарином и после расспросов посоветовал отцу переждать лихое время у них. Приехали на Денисовский спиртзавод. Отец стал работать в бригаде болгар-овощеводов. Спокойствия пришлось ждать целых четыре года, а затем стремление попасть на родину потеряло всякий смысл. Он думал, что его нареченная невеста наверняка уже давно замужем… И он решил не возвращаться в Турцию. Спустя несколько месяцев он женился. Это была наша мать.

В 1924 году их сагитировали вступить в сельхозкоммуну. Долго размышляли… Коммуна была американская. В 1922 году из США была выслана большая группа активистов, рьяно выступавшая в защиту Советской Республики в России. Они так достали президента Вильсона, что он предложил им убираться на все четыре стороны. Они согласились выехать в Россию и заняться там сельским хозяйством. На радостях правительство США выделило им для выезда большой корабль, в качестве подарков пригнали с десяток тракторов, несколько комбайнов, чего в России тогда и в помине не было. Притащили сеялки, веялки, телеги на пневмоходу, привезли несколько автомобилей с семенным зерном и вместе с  машинами все это погрузили на корабль. По приезде американцы пригласили местных жителей к себе на работу, чтобы те помогли им скорее адаптироваться в новых условиях.

Состав коммунаров, прибывших в Россию, был в полном смысле слова интернациональным. Были среди них англоязычные американцы, были чехи, поляки, словаки, западные украинцы, сербы и представители других национальностей. Многие из них сносно объяснялись по-русски, особенно славяне. Всего прибыло из США около шестисот мужчин и несколько десятков женщин. Почти все холостые. Прибывших разделили на две коммуны. Первая разместилась в бывшей усадьбе генерала Денисова, рядом со спиртзаводом, а вторая — на свободных землях села Козинки, в двадцати километрах от первой.

Приезжие сельского хозяйства не знали совершенно. В США они были рабочими на машиностроительных заводах. Но они быстро обстроились, развели сады и виноградники, построили сыроварню. В подвале генеральского дома соорудили давильню для винограда и стали делать отличное вино.

В 1925 году отца пригласили в станицу Шкуринскую в сельский совет и предложили ему вернуться в Турцию — объяснили, что сейчас у наших стран хорошие отношения. Отец сказал, что здесь у него семья, двое детей, а туда выезжать придется одному. Ему дали подписать бумагу — отказ от предложения выехать.

Два года спустя родители вышли из коммуны. Они попросили в сельсовете землю для ведения частного хозяйства. Им выделили двадцать восемь гектаров земли, и они успели снять два урожая. Но тут мать прочитала в газете, что с осени 1929 года будут объединять частные хозяйства в коллективные. И тогда она предложила: «Сдавай, Герасим, землю в совет. Отказаковались. Переходи работать на завод. У нас есть лошадь, возьми вторую напрокат на спиртзаводе и вози со станции уголь, а на станцию спирт. Чем не работа?»

Отец махнул рукой и пошел в сельсовет. Извозом занимался четыре года. Однажды привезли на станцию в бочках спирт, а приемщика на месте нет. Решили утром сдать спирт. Утром отец вышел во двор — ни телеги, ни лошадей. Угнали! Бросился в милицию. Там составили акт: «Идите теперь в суд». Суд распорядился за утрату казенного имущества взыскать с виновника четыре тысячи рублей в пользу спиртового завода. С ним не поспоришь. Родители продали хату, рассчитались с заводом и переехали на хутор в хату бабушки. Отец пошел снова в овощеводы…

Коммуна продолжала успешно конкурировать с молодыми колхозами. Ей было предложено реорганизоваться в колхоз, но руководство не согласилось. Не хотели отдавать свою технику в МТС, а затем просить, чтобы их угодья она обрабатывала их же машинами. В районе пилюлю проглотили, но не забыли об этом. Беды у коммунаров начались, когда по стране прокатилась мощная волна по разоблачению врагов народа. Не стали органы где-то разыскивать их поштучно. Зачем? Ведь есть целых два гнезда иностранных шпионов, которые тут под боком мешают партии развивать колхозное движение. И раскаленным утюгом прошлись по обеим коммунам «Пионер» и «Калифорния». В течение месяца от прибывших коммунаров остались на свободе один детройтский лидер профсоюза автомобилестроителей США Георг Секута да пять человек из местных, вступивших в коммуну на заре ее организации. За отцом приезжали дважды, первый раз увезли вместе с Георгом и обоих в тот же день отпустили. Во второй раз снова оба вернулись, но уже через неделю. За три-четыре месяца в коммуне не осталось мужского населения, а осенью ее беспрепятственно реорганизовали в колхоз. Жены коммунаров пытались жаловаться, но в районе из старого руководства никого не осталось, а новое, зараженное общим порывом бескомпромиссной борьбы со шпионами и диверсантами, с просителями просто не стало разговаривать.

— Почему тебя отпустили, Жора? — удивился отец. — Ты действительно один среди всех оказался честным?

— Нет, они все очень честные и преданные советской власти люди. Но они были рядовые, а я был в США на виду, меня несколько раз там сажали в тюрьму, и газеты в Советской России неоднократно подавали голос в мою защиту. Так что меня сейчас просто неприлично обвинять в шпионаже и вредительстве. А вот почему тебя отпустили? — в свою очередь с улыбкой спросил Георг отца.

— У меня другая статья. Во-первых, я ушел из коммуны десять лет назад, во-вторых, я приехал в Россию из-за другого моря и к тому же задолго до революции. Наверное, для меня еще статью не придумали.

Но отец рано утешал себя. Статью и для него нашли. Но случилось это двенадцать лет спустя, уже после войны, в 1949 году. Приехали в ночь на 19 июня, перевернули в квартире все вверх дном, посадили в кузов грузовика, в котором уже сидело четыре человека, и увезли в Тихорецк. Там на станционных путях в тупике стояло два состава, которые несколько дней заполняли арестованными, затем их с интервалом в полчаса отправили в сторону Ростова. Везли более месяца до Томска, дальше по Оби на баржах до устья Парбига, потом на плоскодонных баркасах, прицепленных к буксирам, по Парбигу развезли по селам, затерянным среди самых мрачных Бакчарских болот.

Местное население там состояло тоже из переселенцев, в основном бывших заключенных, вышедших на поселение, и сосланных кулаков. Но и этот контингент местные власти так наинструктировали, что от «лиц кавказской национальности» люди шарахались как от чумы. Дети коммунаров через всю свою жизнь пронесли клеймо врагов народа. Мне, моим братьям и сестрам через это суждено было пройти уже после войны. Я дважды ездил к отцу, когда работал после техникума в Кемеровской области на строительстве шахт, в городе Киселевске. Конечно, условия жизни у ссыльных были несравненно лучше, чем в норильских или мордовских лагерях. Но сам факт репрессий, отрыв от семьи и бесперспективность будущего ставили людей на грань безысходности.

С 1955 по 1958 год я служил в рядах Советской Армии. Еще до службы я несколько раз писал в Верховный Совет СССР на имя К.Е. Ворошилова прошение о пересмотре дела отца. Но я даже не получил уведомления о регистрации моего письма. Когда я впервые прочитал в «Правде» о злоупотреблениях Сталина, то обратился в Генеральную прокуратуру. Отклик последовал после XX съезда КПСС, потом пришло и решение Верховного суда РСФСР об освобождении отца. В июне 1956 года он возвратился домой. Односельчане встретили его как привидение, явившееся с того света. Настолько в сознании людей сформировалось понятие, что «оттуда» возврата не бывает… После ссылки отец прожил дома еще двадцать лет. Умер в 1976 году, на восемьдесят девятом году жизни.

Герасим Бекирович и Евгения Исидоровна с сыном Виктором. 1960 г.

Мои братья и сестры, их дети и внуки...

После службы в армии я поступил в Ростовский строительный институт на заочное отделение и сразу же уехал в Норильск. Там с 1957 года работала старшая сестра Зоя, на заводе железобетонных изделий в лаборатории, которой заведовала Валентина Ивановна Миноранская. А в 1962 году в Норильск приехал и младший брат Владимир, который в первые годы своего пребывания на комбинате тоже работал на заводе железобетонных изделий мастером, а позже перешел в геолого-разведочную партию на Купец. Владимир уехал из Норильска в 1978 году, жил недалеко от Каменска в Ростовской области. Умер от инсульта в 2007 году, ему было 72 года.

Самый старший брат Николай, 1923 года рождения, в 41 году начал учиться в 10-м классе. Уже шла война. В октябре 1941 года фашисты овладели Ростовом-на-Дону. И все его сверстники ушли воевать. Первое сообщение о его гибели пришло спустя полтора-два месяца после его ухода из дому: «Погиб при налете вражеской авиации в открытой Сальской степи. Тело обнаружить не удалось».

Не успели высохнуть слезы на лицах родителей и родственников, как от брата пришло два письма. Одно было написано через две недели после призыва, второе — за пять дней до его получения. Брат находился в станице Багаевской на лечении в госпитале. Во время бомбежки он бросился в пустую воронку, но рядом взорвалась бомба, его контузило и присыпало землей. Очнулся ночью, отряда нет. Он пошел по степи, пока не набрел на какую-то воинскую часть, которая его и приняла. Был он сильно обморожен… Ростов к этому времени был освобожден, и тогда на семейном совете решили, что отец пойдет навестить сына. До Багаевской от дома было километров 160. И отец управился за десять дней.

Затем мы пережили оккупацию — полгода. А брат, будучи сапером-минером, всю Сталинградскую кампанию провоевал на передовой, пережил полных два состава своего батальона, но сам ни разу не был ранен. Ставил и снимал мины, сутками лежал в снегу в маскхалате. Немецкие самолеты днем и ночью висели над полем, не давали поднять головы, охотились даже за отдельным человеком. Но брату везло, оставался жив! Когда замкнулось кольцо вокруг армии Паулюса, они стали снимать свои же мины. Его товарищ допустил ошибку и подорвался. Брат был в нескольких метрах от него — ему осколком перебило левую ключицу. Это была первая и единственная его рана за все время войны. Лечился в госпитале в Ростове, был выписан через две недели после изгнания фашистов со спиртзавода под Кущевской. Из Ростова пешком к нам пришел пожилой человек, сообщил, что Николай жив и попросил его узнать, живы ли родные после немецкой оккупации.

Дома снова был праздник! Отец вместе с гонцом отправился в Ростов. Брат был уже в части, его рана заживала, в группе десантников он осваивал парашютное дело. Готовился к заброске в тыл врага. В апреле 1943 года группа улетела на задание. С тех пор поступали только случайные сообщения от случайных людей. Первое пришло из города Серго, из Донбасса. Незнакомый человек сообщил, что группа парашютистов после выполнения задания вышла к линии фронта. Решили дождаться рассвета. Но тут взбунтовались два напарника брата. Они были с Украины. Возвращаться к своим отказались, в разгром фашистов не верили. Решили уйти домой. Брат пытался их урезонить, уговорить. Ничего не получилось. Завязалась потасовка. Во время борьбы чей-то автомат нечаянно или умышленно дал очередь. Набежали немцы, окружили окоп, в котором скрывались парашютисты. Брат уже был обезоружен, а те двое сразу подняли руки вверх. Так они все попали в плен. Николай встретился в камере с человеком, приславшим нам о нем весть. Его самого посадили за драку с немецким солдатом, грабившим его квартиру. Родственники его из тюрьмы выкупили. Вот Николай и попросил его написать нам. Сам он уже не рассчитывал остаться в живых, так как приближался фронт, и немцы всех арестантов перед отступлением расстреливали. Тех двоих после допросов, видимо, отпустили, он их больше не видел. О задании группы от них немцам стало известно практически все. Брата отправили в лагерь смерти в крепость Каменец-Подольский. Содержался он там до глубокой осени. Когда его стали выводить на работы, он привязал записку к камню и выбросил за зону. Через несколько дней к нему пришла под видом родственницы местная учительница Софья Брониславовна из села Лошковцы. Принесла передачу — продукты и кое-что из одежды. Потом навестила его еще несколько раз, а затем ему организовали побег. Так 1944 год брат встретил в партизанском отряде.

Как-то в лагерь привели старика из местных крестьян. Он рассказал командиру, что в селе Чинадиево в замке немцы устроили тюрьму, где содержат партизан, евреев и непослушных селян. В том замке сидели и его два сына. Николая и еще одного бойца послали со стариком в разведку. Когда подходили к селу, за пять километров от Чинадиево старик дальше идти отказался из боязни, что его опознают. Он указал партизанам дорогу и покинул их, сняв шапку и низко поклонившись в ноги.

Чинадиево — село в одну улицу, протянувшуюся километров на пятнадцать. Просматривается оно насквозь. Только незнакомцы появились на окраине, их уже засекли. Не прошли они и десятка дворов, как их с двух сторон зажали вооруженные люди. Как оказалось, это были солдаты УПА. Разведчиков для профилактики основательно избили, а затем приступили к допросу. Брат и его напарник клялись и божились, что они военнопленные, бежали из лагеря и идут домой. Поверили им только потому, что они говорили по-русски, западно-украинскую «мову нэ разумилы», и поэтому их отдали немцам, которые снова водворили их в концлагерь. Затем была Германия, освобождение из плена в апреле 1945 года.

Письмо от брата родители получили только в 1946 году в мае. На треугольном конверте без марки значился никому незнакомый город Магадан. Обратный адрес заставил весь коллектив спиртзавода ломать голову: «Гор. Магадан, пос. Усть-Таскан, ОЛП ТЭК, Колчакову Н.Г.» — это дословно было написано на треугольнике. Через пару часов на карте нашли город Магадан. Поселка с таким наименованием не было…

Так мы узнали, что Николай жив и, кажется, здоров, хотя находится где-то на краю света. В фильтрационном лагере брат пробыл два года. Ему пытались приписать службу во власовской армии, требовали, чтобы он признался, что добровольно сдался в плен…

Работал он на ТЭК (теплоэлектрокомбинате). Как-то к нему подошел один из следователей: «Николай, я тебе верю, но от нас требуют только обвинительного заключения. Все письма, которые ты пишешь в свою часть, сгорают в буржуйке, здесь же в Усть-Таскане. Вот тебе адрес военного архива в Подольске, под Москвой. Напиши туда, но передай с кем-нибудь из освободившихся, пусть опустят письмо в Москве или в любом другом городе подальше от Магадана, иначе оно не дойдет».

Только это и помогло. Брату пришел ответ и копия — следователю. Николая освободили в 1948 году. Он остался жить в поселке, обзавелся семьей. Сейчас в поселке Ягодном и в Синегорье живут два его сына, дочь, шесть внуков и один правнук. Брат, к сожалению, умер от инфаркта в 1976 году, в возрасте 53 лет, через два месяца после кончины нашего отца. Я, сестра Анна и брат Виктор летали на его похороны.

Сейчас поселок Усть-Таскан закрыли, из ТЭКа сделали подстанцию, запитанную от Колымской ГЭС.

Я был пятым ребенком в семье, после меня родились еще четверо детей. В 1936 году родился брат Владимир, который работал 16 лет в Норильске. Сейчас там живет его дочь Татьяна Шемелева. Сестра Анна 1937 года рождения, она работала в Ростове-на-Дону в сбербанке. В 1941 году родилась сестра Дина, она тоже была финансистом в Госбанке. И, наконец, брат Виктор, 1943 года рождения, работал в Ростове на заводе запорной арматуры начальником гальванического цеха. У него родились сыновья-близнецы, у них уже три взрослые дочери. Все — братья и сестры, а также колымские внуки Владимир и Юрий — пенсионеры.

Моя мать, в девичестве Евгения Исидоровна Сагирева, родилась в 1898 году на Украине. Родословная матери уходит корнями в конец XVIII века. По дошедшим до нас сведениям, ее прадед Дейнега во времена царствования Николая I был, как бы мы сказали сегодня, капитаном дальнего плавания. У него было двое детей: сын Василий и дочь Марта. У Василия было два сына — Сергей и Иохим — оба в 1912 году уехали на Алтай, на новые земли. Дочь Марта, в замужестве Дьяченкова, дала жизнь нашей бабушке Марине. Марина, выйдя замуж за Исидора Павловича Сагирева, родила четырех дочерей. Старшая из них Евгения и была наша мать. У деда Исидора была старшая сестра Секлетиния, которая еще до революции работала в г. Шахты Ростовской области прокурором. У нее были дочь — врач и две внучки — тоже врачи.

Дед, по рассказам матери, в летнее время собирал артель, арендовал кирпичный завод и занимался производством и сбытом кирпича. Умер в 1912 году от воспаления легких. Его младший брат Николай был участником Первой мировой войны. Будучи на фронте, он случайно встретил братьев Дейнега, уехавших на Алтай. Они воевали на Западном фронте. Затем их следы теряются. Сам Николай Павлович пропал без вести в годы Гражданской войны. Самая младшая сестра деда — Юлия Павловна учиться не пожелала, рано вышла замуж за грузина, который оказался революционером-подпольщиком. В революцию 1905 года он был осужден и сослан на каторгу, откуда не вернулся. Во втором браке Юлия Павловна была замужем за железнодорожным рабочим, который умер в 1939 году. Эту сестру моего деда я хорошо знал, так как во время учебы в техникуме в Ростове я четыре года (с 1947 по 1951 год) жил у нее. Умерла она в 1953 году в возрасте восьмидесяти лет.

Итак... в Норильск

После окончания горного техникума в Ростове я четыре года работал на строительстве шахт в Кемеровской области. Армия от меня под различными предлогами категорически отказывалась. Я прекрасно понимал истинную причину такого отношения к моей персоне. У меня был репрессирован отец по статье 58. В 1949 году его по национальному признаку выслали на бессрочное поселение в Томскую область. Мать осталась с пятью несовершеннолетними детьми без работы, без жилья, без средств к существованию. Единственным помощником матери была совершеннолетняя дочь — наша сестра Зоя, работавшая в лаборатории на спиртзаводе. Вот они с матерью и вытянули нас всех пятерых, мы все получили среднее образование.

— Дальше думайте сами, — сказала мать, — на большее сил у меня не хватит.

Я поехал в Кузбасс, где верой и правдой отработал четыре года и своим усердием заслужил направление на учебу на ускоренный факультет — с сохранением средней заработной платы. О таком обучении можно было только мечтать. Я поступил в Новосибирский строительный институт, но вскоре фортуна от меня отвернулась. Запрет на право служить в армии для лиц моей категории был снят, на спецкурсе не было военной кафедры, и меня призвали на срочную службу, когда мне было 23 года. Я поехал с тяжелым камнем на сердце служить…

Служба моя подходила к концу, когда я отказался от решения поступать на заочное от-
деление Новосибирского института. Старшая сестра Зоя в 1957 году уехала работать в Норильск и пригласила туда меня, соблазнив хорошими условиями для работы и учебы. Там
были угольные шахты, рудники и консультативный пункт ВЗПИ для учебы. Так я отправился работать на север, а учиться собирался заочно в Ростовском строительном институте.

Путь в Норильск был один — пароходом по Енисею. Речной вокзал в Красноярске жужжал как растревоженный улей. В Дудинку уходил последний пароход. Демобилизованных солдат ехало довольно много — нас взяли на борт судна вне очереди. Погрузились мы в трюм. Большое полутемное помещение, переполненное людьми, узлами, чемоданами, без нар и даже примитивных лавок — вот и весь комфорт. В соседнем трюме с двумя часовыми у дверей везли заключенных… Соседство непривычное. Мы, пассажиры, быстро перезнакомились и уже на другое утро посвящали друг друга в свои замыслы и заботы. Целыми днями мы пропадали на палубе, наблюдая, как по мере продвижения на север меняется ландшафт местности, растительность, ширится река и все реже встречаются города и поселки по ее берегам. В Игарке сошли на берег. Запомнились деревянные мостовые, тротуары и дома, берега, заполненные штабелями круглого леса и пиломатериалов. На рейде — масса океанских судов. Город предстал большим заводом по переработке и экспорту древесины. После Игарки Курейка не произвела бы на нас никакого впечатления, если бы меня не заинтересовал рассказ одного пассажира о том, как спасали здание музея Сталина, у которого стал проседать фундамент. Зданию грозило разрушение. Как укрепляли фундамент, он подробно не объяснил, только сказал, что по рекомендации мерзлотника под фундаментом соорудили две железобетонные арки, которыми подхватили оседавший фундамент. Осадка здания прекратилась. Но в музей попасть не удалось, так как стоянка была кратковременной.

На исходе девятых суток показалась Дудинка. На железнодорожном вокзале нас ожидал состав из товарных вагонов для переезда в Норильск. Передислокация продолжалась до полуночи. Откуда-то появились телеги, их загружали мешками с картошкой и капустой, ящиками с помидорами и яблоками, грузили мебель, узлы, чемоданы — и все это везли на вокзал и помещали в вагоны. В Норильске ко мне подбежала сестра. Мы обнялись. Потом я стал прощаться с новыми знакомыми — томскими выпускниками Г. Чупретовым, И. Брусовым, Б. Казаковым из Новокузнецка. В пути познакомился со Смирновыми. С этой четой знакомство уже не прерывалось до самого отъезда из Норильска, а с Валерием Смирновым мы даже поработали на одном предприятии.

Поиск работы привел меня к секретарю горкома партии Ю.Д. Лапину. Он позвонил в Рудшахтстрой и предложил взять меня горным мастером. Я поехал в назначенное время — дорога тянулась бесконечно долго. Секретарь попросила подождать: главный инженер с минуты на минуту должен быть… Я мысленно рассуждал: «Смогу ли я вообще учиться, работая в такой дали от города?» Вышел из приемной, а на другой день пришел к начальнику угольной шахты № 13 Г.И. Старцеву. Согласился идти в забой. В отделе кадров комбината меня приняли на шахту только потому, что я показал диплом и запись о работе на шахте. Остальных новичков принимали только на стройку. Начал с прохождения техминимума. Затем я навестил секретаря партбюро И.И. Шапоренко. Тот в качестве партийного поручения послал меня работать к секретарю комсомольской организации Надежде Ракчеевой. Надежда тоже была новичком на шахте, которая была в числе отстающих предприятий. Старцев и Шапоренко стали наводить порядок в коллективе и на подземных участках. Привлекли Надежду Ракчееву. Хватка у нее оказалась поистине комиссарская, через два месяца комсомольскую организацию было не узнать. Комитет организовал соревнование молодежных бригад (с ежедневным освещением их работы на доске показателей), настроил работу народной дружины, организовал выходы на субботники, посещал молодые семьи, обязывал комсомольцев учиться. Ракчеева обладала даром убедительного и зажигательного слова. А когда на шахту пришел главным инженером Г.Ф. Турукин, эрудированный инженер с твердым характером, коллектив почувствовал под собой опору из трех китов: Старцев, Турукин, Шапоренко. Шахта из отстающей вышла в передовики, а это была гарантия надежной работы и высокой зарплаты.

В 1958 году город по своим размерам был довольно скромным. За магазином «Саяны» еще стоял высокий забор, отгораживающий вольную часть от тюремной зоны. Там работали зэки. Но к новому, 1959 году забор сняли, и горожане увидели третью школу, детские сады, новые общежития. Правда, школа была еще в отделке, но общежитие стали заселять. Мы, холостяки, Новый год встретили в новом здании со всеми удобствами, два-три человека жили в одной комнате. Там же во дворе один из корпусов был отведен под общежитие ИТР. Здесь я познакомился с молодыми специалистами Евгением Мамашевым и Геннадием Мосоловым, приятельские отношения с которыми не прерывались до моего отъезда из Норильска. Помню, после смены на шахте мы часто целыми звеньями приходили на стройку, чтобы отработать норматив часов и тем самым помочь члену бригады получить жилплощадь. Мы старались, конечно, для молодоженов. Тогда средний возраст тружеников комбината колебался между 28 и 30 годами.

 7 ноября 1958 г. На Нулевом пикете коллектив шахты № 13 («Восточная»)

С 1959 года комбинат взял курс на постепенное переселение жителей из барачных поселков в благоустроенные дома. Первым под снос пошел поселок ЦУС, где было наше первое общежитие, затем снесли поселки кирпичного и цементного заводов. Так Норильск преображался… Последними в 1964–1965 годах снесли поселки строителей и Купец. Поселок под номером 17 перепрофилировали под складские помещения. Летом этого года приятель познакомил меня с девушкой, крановщицей мостового крана завода железобетонных изделий Любовью Аркадьевной Деменчук, которая через два месяца стала моей женой. Со своей матерью (хлораторщицей водоканала) Антониной Петровной Раздольской Люба жила в одном из бараков этого поселка. После регистрации брака я перебрался в барак к молодой жене. Здесь было двенадцать комнат, в каждой жила одна семья. На всех одна кухня. Холодную воду носили с уличной колонки, горячей воды не было совсем, туалет размещался в деревянном скворечнике на улице. Год спустя у нас родилась дочь Марина. После трех лет работы мы поехали в отпуск. Побывали у родных, путешествовали по берегу моря от Новороссийска до Сухуми на перекладных. Возвратились в Норильск и своего барака не узнали! Перед нами стояло отремонтированное строение, с новыми крышей, окнами. Нам открыла дверь незнакомая женщина. Оказалось, игравшие с огнем мальчишки подожгли барак. Его относительно быстро восстановили. «А на днях, — обрадовала она, — вас заселят в новый дом, в двухкомнатную квартиру. Ее вам выделило руководство шахты вне очереди как погорельцам». Не было бы счастья, да несчастье помогло. Двухкомнатная малометражка с удобствами показалась нам великолепным дворцом…

В 1962 году в Норильск с семьей приехал мой младший брат Владимир Колчак. Когда мы гостили у родителей, он неожиданно прилетел из Караганды с четырехмесячной дочкой: у него тяжело заболела жена. Он оставил девочку у тещи, а сам снова полетел к жене. Через неделю она скончалась. Прошло время, в Ростове он женился на одной из сотрудниц проектного института и приехал в Норильск. Больших трудов стоило их прописать, а еще труднее определиться с жильем даже в бараке. Но мы прошли через эти трудности, и Владимир устроился на работу мастером на ЗЖБИ. Потом на профсоюзной конференции шахты меня неожиданно избрали в состав шахткома и председателем комитета. Это создало определенные трудности в учебе и привычном ритме жизни. Постоянные заседания, совещания, планерки по выходным дням (везде требовалось присутствие шахтного «треугольника») напрочь выбили меня из учебного процесса.

Весной я поехал в Ростов на сессию за пятый курс. Экзамены и зачеты сдал благополучно, но попросил декана об отсрочке на год на дипломирование. Мне сделали исключение как труженику Заполярья.

Работа в шахткоме — весьма скандальное дело. Особенно мне запомнился такой случай. Однажды мы с Г.И. Старцевым обнаружили за затяжкой деревянного крепления главного откаточного штрека две нераспечатанные пачки аммонита с клеймом взрывника. Аммонит остался у него после взрывных работ. Он обязан был сдать его на склад, но сделать это поленился. Был конец рабочего дня, он спрятал взрывчатку под землей. Я и сейчас вспоминаю горячую перепалку с администрацией, которая требовала передать дело в народный суд. Ему, несомненно, светил бы немалый тюремный срок, а для семьи с двумя малыми детьми это была бы непоправимая трагедия.

На заседании шахтком единогласно проголосовал за увольнение нарушителя. Мы бились за его судьбу, а он чувствовал себя несправедливо обиженным, не понял, что санкцией на увольнение шахтком спас его от полной жизненной катастрофы. К счастью, это был единственный случай, когда шахтком так жарко сражался за человека.

О травмах со смертельным исходом тогда много писали: в 40-х и 50-х годах до пятидесяти человек погибало ежегодно на предприятиях. Страшные цифры! На комбинате боролись за снижение показателей смертности. Разрабатывали крупномасштабные мероприятия, усовершенствовали технологию работ, внедряли новое оборудование… В 60-х годах травматизм со смертельным исходом в целом по комбинату снизился до уровня 16–18 человек в год. За семь лет на шахте «Восточная» при мне погибло три шахтера. Я и сегодня помню их фамилии: взрывник Полеонный, горнорабочие Селиванов и Тарханов, у которого осталась жена с двумя детьми, учениками начальных классов. Тяжела ноша — идти в семью с вестью о гибели любимого человека и кормильца…

Меня всегда восхищали руководители Г.И. Старцев и И.И. Шапоренко. В самых трудных случаях они не стеснялись выйти к людям, чтобы обсудить сообща щекотливый вопрос, они обращались к коллективу и за советом. Такой демократизм им только добавлял авторитета.

Мне очень повезло, что я попал работать именно на шахту «Восточная». Я многому здесь научился и до сих пор с теплотой в сердце вспоминаю Г.И. Старцева, И.И. Шапоренко, Г.Ф. Турукина, П.И. Козлова, Ю.А. Густокашина, Б.Ф. Николаева, Л.Г. Дьячкова, А. Дроздова, А.Б. Слободского, А. Штыбера, В. Беликова, Геннадия Шевцова. Мне хочется назвать еще многих в надежде, что они или их родные прочитают мои строки. Доброго слова заслуживают Надежда Мамашева, Майя Топоровская, М. Миронова, Татьяна Попова, А. Горковенко, бригадиры Домашенко, П. Градинаров, Ю. Астахов, Шибалов, П. Чудин, художники П. Краснояров и В. Атаманюк, всех перечесть просто невозможно…

В январе 1965 года на отчетно-выборном собрании коллектива шахты я попросил не включать мою фамилию в список для голосования, так как мне предстояло писать дипломную работу. Просьбу удовлетворили, и я с легким сердцем отбыл в Ростов.

Талнах: строительство рудников

После получения диплома мне предложили работу в СУ «Горстрой». Отлаженное производство, во главе которого долгие годы стояли Д.М. Муравьев и А.И. Зайдель, не давало сбоя. В течение двух месяцев я осваивал работу диспетчера, а затем мастера. Участок строил кирпичные жилые дома, школы, детские сады, магазины и медицинские учреждения. На счету Горстроя кроме жилья немало было объектов высокой технической и архитектурной сложности: плавательный бассейн, Дворец спорта, кинотеатр имени Ленина, Дворец культуры, телецентр. Они оригинально вписывались в общую панораму города.

В 1969 году начальник управления «Талнахрудстрой» Михаил Степанович Кравец предложил мне перейти на работу в его стройуправление начальником участка на строительство рудника «Октябрьский».

Заместителем начальника строительства назначили Николая Васильевича Мельникова, только что заочно закончившего строительный институт. Он много лет работал в системе строительства начальником участка № 7. Рудольф Дикушников начал готовить к проходке четыре вертикальных ствола на основной площадке. Мне предстояло осваивать вспомогательную площадку на правом берегу Хараелаха: там предусматривалась закладка шести вертикальных стволов. Первого июня 1969 года с геодезистом участка Александром Шевченко и двумя рабочими мы перешли плотину водохранилища. Шевченко установил теодолит, снял репер и забил первый колышек. Работа закипела. С карьера «Видный» пошли КрАЗы со скальным грунтом, а на следующие сутки были подключены БелАЗы, груженные металлургическим шлаком — тоже дорожным материалом. За первые четыре дня было отсыпано более километра. На второй день приехал М.С. Кравец:

 — Здесь отсыпайте площадку под студенческий городок. В 45 вагончиках разместятся бойцы стройотряда. Студентов будет 360 человек. Это будет твоя основная рабочая сила на ближайшие два с половиной месяца. А дальше поедешь по воинским частям набирать демобилизованных солдат. Ты где служил?

— В Прикарпатском округе, — ответил я.

— Вот туда и поедешь!

Студенты появились через четыре дня. Я встретил их на Гвардейской площади и на автобусах повез в Талнах. Вагончики уже успели расставить, залили воду в отопительные котлы, привезли дрова и уголь. Оставалось сделать деревянные тротуары, провести электрическое освещение и оборудовать умывальники. На обустройство нам дали два дня. Появился Н.В. Мельников.

Он сопровождал какого-то человека. Представил меня и, показав рукой в сторону гор, сказал:

— Здесь будет вспомогательная площадка рудника, а на склонах гор будут вентиляционные стволы.Всего на этом берегу будет шесть стволов.

 — Какая стоимость рудника? — спросил меня незнакомец.

— Сметы еще нет, но предположительно, со слов главного инженера проекта Бориса Дрыгайлова, полмиллиарда. Но это с горными работами…

— Ориентировочно сметная стоимость рудника 500 миллионов рублей. И сколько лет потребуется вам, чтобы освоить такие деньги?

— Талнахрудстрой по генподряду осваивал в год 30–34 миллиона рублей, вот и считайте. Но сегодня прибавилось два участка, это еще порядка десятиодиннадцати миллионов. Минимум, лет на двенадцать, — подсчитывал Мельников.

— В министерстве планируют первую очередь получить лет через восемь…

Когда незнакомец отошел, я спросил у Мельникова, кто это.

— Начальник производственного отдела главка, — шепотом ответил Мельников. — Я еще проекта не видел, а сметы еще и в природе-то нет, а ему подавай сметную стоимость! Есть только сметно-финансовый расчет. Он утвержден министром, вот от него и будем плясать.

На другой день установили вагончики для прорабов и техника, привезли мебель, от ЛЭП геологов запитали трансформатор и подвели напряжение. Участок приобрел рабочий вид.

Талнах — Всесоюзная ударная комсомольская стройка

Со студенческим стройотрядом я столкнулся впервые. Обратил внимание, что ему доставались самые трудоемкие работы и в самых труднодоступных местах. Но бойцы приступили к работе как ни в чем не бывало. Предстояло строительство трубопроводов для обеспечения проходки стволов рудника теплом, водой, сжатым воздухом. Резали ручными пилами брусья для скользящих опор, разводили соляркой нефтебитум и тут же красили древесину, пытались приспособить бульдозер для выемки грунта в котлованах под мертвые опоры, колотили из досок щиты для опалубки. По натянутым трассировочным шнурам вручную готовили земляные призмы под скользящие опоры. Во всех действиях бойцов чувствовался опыт и знание порученного им дела. Дисциплина в отряде была железная, не уступала армейской, недаром они именовались бойцами — здесь команда подавалась один раз. Прошло уже почти 40 лет, но я и сейчас помню некоторых бойцов и командиров, самоотверженно трудившихся на строительстве рудника «Октябрьский». Это волевой мастер Валентин Чернышев, командир отряда Чаликов, мастера Александр Курбатов и Михаил Комков, многих помню только по именам.

Задача была ясна всем: за два месяца выполнить основание трассы, сдать под монтаж, успеть окрасить стальные трубы и произвести их теплоизоляцию. Через неделю на трассе появился М.С. Кравец. Огляделся и первым делом вместо приветствия схватил меня за пуговицу куртки. Она осталась у него в руке, а сам он закричал:

— Прошло уже семь дней, а вы не уложили ни одного кубометра бетона! Когда подашь заявку на бетон?

— Через неделю.

Кравец ошалело посмотрел на меня и по-боксерски двинул кулаком в грудь:

— Завтра! Понятно?

— Дай бог, если завтра главный механик Зыбарев выдаст готовые рога на две-три опоры. Я не буду принимать бетон чайными ложками. Не ломай мне согласованный с командирами план. Ты бы, Михал Степаныч, позаботился лучше о мастерах. Сколько я здесь буду крутиться один?

Кравец молча сел в машину и уехал.

— Гроза миновала? — спросил старший мастер стройотдела МВТУ Валентин Чернышев.

— Пока потерял только пуговицу, но, если через неделю не зальем мертвые опоры к нижней площадке, он оторвет мне от куртки рукав, а может, и голову. Прими к сведению.

— Шутишь? — недоверчиво спросил Валентин.

— Нет! Нажимай на котлованы и выставляй опалубку. Сделай к каждой опоре подъезд из скального грунта, перегони на эту работу бульдозер. Сейчас поеду в мехцех и посмотрю, как там идет работа, заскочу к Сергею Миронову в Строймеханизацию — выпрошу еще один бульдозер, трехсменный…

На трибуне — Михаил Степанович Кравец. 1975 г.

Кравец не забыл о просьбе прислать на участок мастера. Кроме того, в вагончике установили радио телефон. Я тут же обзвонил всех, куда собирался ехать, и решил все вопросы, не покидая объекта.

Тут же раздался и первый звонок. Начальник отдела кадров сообщила, что завтра к нам прибудет мастер Салманов. Еще трое прибудут несколько позже.

Через десять дней у нас снова появился Кравец. Все осмотрел и уехал. Молча. Остался доволен, ругать нас не за что, решили мы. А ночью диспетчер поднял Мельникова, Мельников — меня.

— Салманов среди смены отказался от бетона!  Пришлю дежурный автобус, езжай, разберись.

Через 40 минут я был на месте. Заскочил на бетонный завод, попросил оператора не отпускать машины, через 10–15 минут обещал позвонить с участка.

— Почему отказался брать бетон? — спросил я Салманова.

— Так студенты ушли на обед, а это два часа, бетон же стоять в машине столько не может, вот я и отказался, — растерянно ответил он.

— Вот стоит автобус. Гони в столовую, пусть мастер посадит в него человек сорок, потом их отвезешь на обед, а я позвоню на завод, чтобы везли бетон.

Утром примчался Мельников. Узнал, что приняли машин на пять-шесть меньше, чем намечали из-за упущенного времени.

— Выгнать этого дирижера? — спросил он меня.

— А работать кто будет? Салманов не виноват. Он действовал по принципу: «Война войной, а обед по расписанию». Он не сообразил покормить людей вдва захода. Наука будет всем. Пойдемте лучше, кое-что вам покажу.

— Вот это да-а! — восхищенно протянул Николай Васильевич Мельников. — Кравец вас с Валентином расцелует за такой сюрприз! (Высотой выше роста человека стояли забетонированными шестнадцать реперов ствола ВС-3.) Как же вы подняли сюда бетон? Машина на такой крутой подъем не поднимется.

Чернышев молча указал на металлическую лодочку, сделанную из трубы большого диаметра:

— В ней поднимали бетон ручной лебедкой, а ее крепили за рельс. — И он показал рукой на торчащий из расщелины в скале кусок рельса, забитого на откосе.

— Ну, орлы! Вот теперь вы увидите улыбку Кравца!

И мы увидели ее на планерке, где подводили итоги работы за июнь.

— Николай Васильевич, — обратился довольный Кравец к Борисёнку, — какой ему положен фонд зарплаты за выполненный объем работ?

— Сколько хочет, — ответил тот тоже с улыбкой.

— Разбалуете начальников участков! Правда, я последнюю неделю к Анатолию Герасимовичу приезжал на участок… отдыхать, — сказал Михаил Степанович под общее возбуждение присутствующих.

— То-то в этом месяце у меня не оторвано ни одной пуговицы, — ответил я.

Раздался дружный хохот…

Вскоре стало известно, что директор комбината В.И. Долгих избран первым секретарем Красноярского краевого комитета КПСС. Исполняющим обязанности директора стал Н.П. Машьянов, а главным инженером — Б.И. Колесников. Лето летело быстро, уже прошел июль, ночами часа на два приходилось включать прожекторы. Работы по подготовке трассы подходили к концу. Геодезист Шевченко готовил исполнительные съемки, я — акты передачи трассы под монтаж. А трасса выглядела как картинка. Стройными рядами красовались уложенные брусчатые городки по земляным призмам, их белые, выкрашенные известью торцы только подчеркивали стройность линий.

Слева направо: Н.В. Борисёнок, А.Г. Колчак, В.Р. Уткин. 1977 г.

— Сейчас приглашу корреспондента нашей многотиражки, — сказал Чернышев, — пусть эту красоту сфотографирует для газеты.

На нашем участке появились новые мастера Виктор Иванович Сараев и Юрий Иванович Горский, прораб Платонов.

Директор комбината подписал приказ о создании нового строительного управления «Октябрьстрой». Начальником был назначен Н.В. Мельников.

…Трассы под монтаж трубопроводов были сданы в срок. Передача проходила со спорами, переходящими в скандал. Монтажники вымеряли отметки до миллиметра — отклонение по осям не допускали более пяти. Со скрипом акт подписали и приступили к укладке стальных труб. Это была вакханалия! Трубоукладчик, двигаясь вдоль трассы, тянул рядом с собой многометровую плеть сваренных труб, при этом разворачивал земляные призмы, сметал выкрашенные брусчатые опоры, обивал углы бетонных опор, сокрушал на них закладные детали. У геодезиста Шевченко по щекам ручьем катились слезы.

— Требовали миллиметровой точности — как же они теперь будут все восстанавливать?

— Трассу приняли? Дальше дело за ними. Сроки сдачи трубопровода сорвать им никто не позволит. Сварят трубы, потом все восстановят. Сами не сумеют, мы поможем, но за отдельную плату, — постарался успокоить нас Николай Васильевич Мельников, привыкший к таким безобразным казусам.

И действительно, к концу августа трубы были снова окрашены, монтажники трассу кое-как поправили и передали изолировщикам. Стройотряд завершал работы, командиры считали выполненные объемы и заработанные деньги, а мы переключились на площадки, где требовалось возвести целый комплекс временных зданий и сооружений для обеспечения проходки стволов.

В октябре бригада по оргнабору рабочих вылетела в Прикарпатский военный округ. За месяц заключили более 900 договоров. В Норильск из армии прибыло меньше половины, а к весне на комбинате осталось чуть больше ста пятидесяти человек. «Это очень неплохо», — сказал мне Ракитин, отправлявший нас в командировку. Расходы на демобилизованных все же окупились даже тем количеством рабочих, которые осели в городе на несколько лет.

Работал в Норильске - это уже положительная характеристика

Прошло время. По личным причинам я решил поменять место работы, но А.А. Бобров, к тому времени начальник управления строительства комбината, предложил мне вернуться в Горстрой, где я начинал работу после института. Согласился. Мне довелось выстроить целый квартал девятиэтажных зданий со встроенными магазинами по улице Талнахской, в том числе «Сервис», «Мальчиш-Кибальчиш».

В январе 1975 года мне позвонил Михаил Степанович Кравец. Он уже на комбинате возглавлял управление строительства и предложил мне стать во главе Талнахрудстроя. Признаюсь, заробел: «А вдруг не справлюсь?» «Потянешь», — ободрил меня Кравец.

Я с головой ушел в бурлящий производственный поток, несущийся во времени и пространстве… В общем 1975 год коллектив Талнахрудстроя закончил благополучно, по итогам IV квартала в соревновании среди предприятий управления строительства мы заняли первое место. Работа настроилась, я почувствовал себя уверенно. Но стоявший у руля управления строительства М.С. Кравец по-прежнему считал Талнахрудстрой своей вотчиной и резервом: нужен башенный кран — его снимали с нашего объекта.

Из 12 кранов у нас осталось 6. Он отправил сильную бригаду Горбунова (50 человек) в помощь надеждинцам… И так далее. Это продолжалось до тех пор, пока Михаила Степановича не повысили в должности — он стал заместителем директора комбината по быту.

А следующий, 1976 год запомнился мне как нервный и неприятный. Из Норильска уехал Артем Андреевич Бобров и на его место заместителя директора комбината по строительству назначили начальника Союзшахтопроходки Н.В. Поппеля. Мы сразу почувствовали разницу между ними. А.А. Бобров был жестким руководителем, но не жестоким, зря никого не обижал, не унижал. У него было чему поучиться, например, как добиваться результатов, отдачи от людей в нашем непростом деле. Н.В. Поппель неглубоко знал производство и в основном сделал ставку на руководителей. Началась травля неугодных. О.Г. Герасимову, Ю.П. Ерошевичу, В.А. Бровенко, Ю.А. Маркову, А.И. Тарасишину часто доставалось из-за мелочей.

А уж я, грешный, почему-то вообще стоял в первых рядах, подлежащих экзекуции. Но однажды нарыв прорвался. На директорской планерке в присутствии Бориса Ивановича Колесникова выступил начальник СУ «Фундаментстрой» Юрий Анатольевич Марков: он прямо упрекнул заместителя директора комбината Н.В. Поппеля в некомпетентности и предвзятом отношении к руководителям среднего звена. После планерки Ю.А. Маркова пригласил директор НГМК Б.И. Колесников. Из его кабинета он вышел уже заместителем главного инженера Фундаментстроя.

…Наступала горячая пора, готовили к сдаче больничный комплекс. Менее чем за два года были возведены больница на 300 коек, поликлиника на 800 посещений в сутки, станция «Скорая помощь» с гаражом для четырех автомобилей, хозблок, а также постройки чисто технологического назначения. К сожалению, принять участие в церемонии передачи ключей медперсоналу мне не довелось. Накануне получил по телефону сообщение о тяжелом состоянии отца и срочно вылетел в Ростов-на-Дону. Отцу шел уже 89-й год, и я настраивался на самое худшее. Предчувствия меня не обманули, я успел только на похороны отца.

Не прошло и двух месяцев, как мне сообщили о скоропостижной смерти старшего брата, участника Великой Отечественной войны. Он жил с семьей на Колыме, и я полетел туда на похороны. Вот такой был неудачный для меня 1976 високосный год…

Пожалуй, скрасила этот год юбилейная дата: студенческий строительный отряд отметил свое десятилетие. По этому случаю в Норильск прилетели ректор вуза членкор АН СССР Г.А. Николаев и секретарь парткома А.М. Терещенко. Такое внимание руководителей подчеркивало, какое большое воспитательное значение администрация МВТУ придавала ежегодным трудовым семестрам. Когда весной для заключения трудового договора с комбинатом приехали командиры стройотряда, я попросил часть бойцов направить в Талнахрудстрой. Мы испытывали серьезные трудности из-за нехватки рабочих рук, но мне отказали.

Тогда приоритетом на комбинате была «Надежда»! И все же в тот год я познакомился с замечательным бойцом стройотряда Александром Руненко — он жил у моего соседа. Как исполняющий обязанности механика строительных машин, он отвечал за технику, которую выделяло студентам СУ «Строймеханизация». Им никогда не доставалась новая, да и из старой техники отдавали негодную. Так вот, Александр Руненко так ее отремонтировал, что она безотказно работала все лето и продолжала работать после отъезда студентов.

Руководители МВТУ В.Н. Рязанов, Б.А. Сазонов и А.М. Терещенко беседуют
 с бойцами стройотряда. Норильск, 1970 г.

Наше знакомство с ним продолжилось в Москве — мы еженедельно встречаемся на даче. И я понял, что Александр Михайлович не только потрясающий знаток механизмов (в широком смысле этого слова), но и руки у него золотые. Мне кажется — он может все! Он, кстати, продолжает трудиться — осуществляет технический надзор над кранами на ЗЖБИ третьего ДСК Москвы. Хоть Руненко и не старожил Норильска, но стиль работы у него наш. Вот нужна какая-то деталь для дела, а ее нету! И негде добыть. И приходится напрягать мозги, силы. Оторванность и отдаленность нашего промрайона от мира вынуждают действовать самому по обстоятельствам… Жизнь больно бьет, учит, заставляет. Вот почему информация «работал в Норильске» звучит на материке как положительная трудовая характеристика. Но если честно, в Норильске всё как везде: есть конфликты с начальниками, сослуживцами. И тогда надо проявлять твердость характера, но прежде — компетентность в своем деле.

Впрочем, лучше приведу примеры. В майские праздники 1975 года на скиповом стволе рудника «Комсомольский» случился пожар. Собрался штаб по ликвидации последствий. Меня туда вызвал Борис Иванович Колесников. Я прибыл через десять минут. Начальник горнорудного управления К.Т. Мезенцев, не стесняясь в выражениях, в присутствии многих людей «воспитывал» главного инженера рудника:

— Что вы топчетесь, как беспомощный ребенок? Принимайте какие-то меры, не я же за вас буду организовывать работу!

Какие меры можно было принять, если место пожара не было еще обследовано горноспасательным отрядом? Главное он сделал: согласно аварийному плану вывел людей из подземных выработок, сразу вызвали спасателей после сигнала о возгорании и они прибыли вовремя.

Только появление директора комбината остановило окрики, оскорбления, топанье ногами. Казбек Тимофеевич Мезенцев таким поведением дал всем понять, что он полностью отгородился от руководства рудника. Отвечать за случившееся будут только они. Выполнять работы по восстановлению надшахтных сооружений было поручено СУ «Талнахрудстрой», руководителем которого в ту пору был я. Тут уж и мне пришлось столкнуться с неблаговидными действиями Мезенцева. Уже через два дня он заявил директору комбината, что строители не работают по очистке копра и надшахтного здания от наслоения сажи по стенам, потолкам и оборудованию. А слой сажи, особенно на первом этаже копра и в надшахтном здании, доходил до 20 сантиметров. Стоило чихнуть, как поднималось облако взвешенной сажи. В такой обстановке достаточно одной холодной искры, чтобы копер взлетел на воздух. Мы приняли все меры, чтобы предотвратить еще один несчастный случай, и даже переобули всех в резиновую обувь, чтобы случайным гвоздем на обуви не высечь искру о бетонный пол, не говоря уже о запрете курения. Когда заседание штаба закончилось, Борис Иванович Колесников попросил меня задержаться. С ним в кабинете остался А.А. Бобров.

— Анатолий Герасимович, почему Мезенцев жалуется на вашу работу? — спросил он.

Я пожал плечами:

— Мне он претензий не предъявлял. Работают четыре звена, два идут сверху вниз, два — снизу вверх. Задачу мы свою знаем, после 9 мая приступим к ремонту помещений. Я прошу вас зайти на пять минут и посмотреть на нашу работу.

— Хорошо, пойдемте. Сажу смываете водой?

— Нет, известковым молоком, оно сразу нейтрализует сажу как инертный материал.

Панорама поселка Талнах. 1974 г.

Поднялись в камеру опрокида. Там рабочие устроили высокие пирамидальные треноги из черепного бруска, привязали длинную жердь с краскопультом на самый верх пирамиды и с помощью насоса сбивали сажу с поверхностей стен, потолков и оборудования. Маляр, стоявший на полу, управлял краскопультом с помощью длинной жерди. Работами руководил заместитель главного инженера Шокоров.

— Ловко придумали, сколько человек задействовано?

—Работаем по двенадцать человек в три смены. На ремонт приведем всех отделочников, — ответил Шокоров.

Артем Андреевич улыбнулся мне одними глазами. Он тоже был озадачен заявлением Мезенцева и с тревогой входил в копер… На следующем заседании штаба Мезенцев обвинил начальника Северовостокэлектромонтажа Михаила Николаевича Шведова: не представил заявки на электрооборудование для ствола.

— Горные работы — не наша сфера, на них у нас нет допуска. На копер и надшахтное здание комплектовочные ведомости готовы, — заявил он.

— Я должен на каждую кнопку приглашать новую организацию? Мне такие помощники здесь не нужны, — шумел Казбек Тимофеевич.

— А я к вам и не напрашивался. Если мы пришли вам на помощь, так не выставляйте нас виновниками своего несчастья. Мы и так переключились на рудник в ущерб плановым работам.

С К.Т. Мезенцевым у меня была еще одна неприятная встреча. На стволе 7-бис рудника «Заполярный» в 1978 году после пятнадцатилетней консервации наконец дошла очередь и до него. За полтора года были достроены и возведены вновь здания и сооружения, заработали калорифер и одна подъемная машина, в наладке находилась вторая… Строители Талнахрудстроя, являющиеся генподрядной организацией, подготовили акты для приемной комиссии. Но заказчик (ГРУ и горнотехническая инспекция) акт подписывать не стал. Горнотехнические инспекторы после проверок заявили, что в горных выработках свалка отработанного крепления, старых вагонеток и прочего… Пока они оттуда все не вывезут, о подписании акта не может быть и речи. И хотя об этом поставили в известность директора комбината и он обязал в кратчайшие сроки убрать весь хлам, — дело с места не сдвинулось.

Проводивший планерку на 7-бис Мезенцев обошел эту проблему, но долго и дотошно выискивал на поверхности недоделки, чтобы еще раз сослаться на неготовность строителей.

— Казбек Тимофеевич, объясните, почему вы не принимаете ствол. У нас готовность полная, РГТИ претензии предъявляет вам, — обратился я к Мезенцеву. — Может, вы разрешите спуститься в рудник, чтобы посмотреть своими глазами, что там делается?

— Колчак, вы большой нахал, — ответил он мне, — да и что вы понимаете в горном деле?

Поскольку у меня за плечами одиннадцать лет подземного стажа, из них четыре года горным мастером на проходке стволов и руддворов, я давно понял, что свою неготовность он хочет скрыть, переложив ответственность на строителей. Под большим секретом это подтвердил и куратор ГРУ. Казалось бы, частный случай… Но он надолго создал нервную напряженность для многих. Почему-то норильчане об этом не пишут, хотя все знали истинную цену руководителя любого уровня…

С огорчением должен сказать, что жестокосердие многих начальников было заразительным. Однажды нас удивил даже всеми уважаемый Михаил Степанович Кравец. В Стальконструкции-1 произошел несчастный случай — погиб рабочий. На совещании по этому случаю М.С. Кравец обратился к главному инженеру Е.Н. Герасину с вопросом: «Расскажите, как вы убили человека?»

Вопрос повис в воздухе…

Семья Колчак и А.П. Раздольская (мама Любы). 1976 г.

Читаю книги нашего издания «О времени, о Норильске, о себе…» и в воспоминаниях северян часто узнаю и свою судьбу. Я безоговорочно согласен с утверждением авторов, что НГМК явился неповторимой жизненной школой для большинства его тружеников, не только для руководителей, но и в не меньшей степени для рядового состава. Многие ехали в Норильск на 3–5 лет, а оставались на десятилетия. Особенно молодые люди. Они находили здесь свою судьбу, раскрывали таланты и способности, мужали и росли вместе с городом. Я приехал демобилизованным солдатом, семь лет работал на шахте «Восточная», а после окончания института 13 лет трудился на стройках, пройдя путь от мастера до руководителя солидного строительного управления. Жена моя Любовь Аркадьевна пришла на ЗЖБИ ученицей на мостовой кран, 13 лет работала крановщицей, затем окончила вечерний техникум и пришла работать в СУ «Горстрой» мастером, потом прорабом. Это для молодых типичный путь становления и роста в Норильске. Об этом времени часто вспоминают с благодарностью.

Это правда, но не вся.

Мы как-то не пишем о том, что мы все рисуем картину социалистической экономики. Она создавалась трудом подневольных людей не только с 1935 года до расформирования лагерей. Но и после всегда на первом, втором, третьем месте был ПЛАН! Любой ценой добывали уголь, руду, никель, сдавали квадратные метры производственных и жилых помещений в ускоренные сроки при повышенных обязательствах.

И только по большим праздникам громко звучало: «Все для блага человека!» Иногда царапает мое сердце и мажорный, а то и восхищенный тон рассказа некоторых авторов. А мне так не хочется, чтобы наши поколения предстали исключительно мужественными и целеустремленными борцами, которые, конечно, преодолели огромные трудности, но всегда побеждали. Это тоже не вся правда. Потому что «победители» от тяжкого труда и нервотрепки, от вредных условий жизни на Крайнем Севере умирали раньше времени.

Думаю, не случайно в Норильске была создана лаборатория полярной медицины. А чем мы дышали и чем сегодня травятся в городе, который назвали городом ужасов экологи мира?

Только тем, кто никогда не бывал в Норильске, нужно рассказывать о вредоносных выбросах металлургических переделов, хлорно-кобальтового и серно-кислотного цехов. Трудно понять, какими соображениями руководствовались проектанты комбината, окружив жилой массив с трех сторон металлургическими заводами. С какой стороны ни подует ветер, мимо города смог не пролетит.

В 1977 году я был свидетелем такой картины. Тундра только зазеленела, распустились березки на Вальке, у профилактория и базы отдыха УПСМ заманчиво выглядели голубые озера у базы «На семи ветрах». На другой день, возвращаясь с работы, мы увидели профилакторий, базы отдыха, окруженные пожелтевшей листвой. Она скорбно свешивалась с понурых березок и ольховника по берегам озер. А ведь не произошло ничего особенного. С промплощадки потянулся шлейф ядовитых газов. На беду, в этот момент стал моросить мелкий дождик. В результате на свежую зелень пролился интенсивный кислотный дождь. Тундра состарилась в одночасье. Люди в Норильске более стойкие — их травят годами. Ежегодно комбинат оглашал в отчетах затраты на газоочистительные установки, подсчитывали, сколько тонн ядовитых газов отловили, но я ни разу не слышал, сколько тонн их выбрасывалось в атмосферу.

Слева направо: Л.А. Колчак, К.П. Даниэлюс (сослан в Норильск за то,
что родился в США), А.Г. Колчак и Петр Гаршин. Май в Заполярье —
 лыжный сезон. 1969 г.

Давно уже никто не видел в Норильске ни одного коренного жителя с оленьей упряжкой. А ведь было время, когда они частенько наезжали в город, иногда из праздного любопытства. А потом в массовом порядке стали падать олени. Оказывается, мох, сдобренный серно-кислотными осадками, оленям не по нутру. Вот и ушли они далеко на запад. Еще в середине 60-х годов, побывав в подшефном колхозе, Евгений Микульский рассказывал мне о губительном действии комбинатских выбросов на стада домашних оленей, на их размножение и потомство.

На рыбалке. Любовь Аркадьевна и Алексей Мовшин. 1974 г.

За вред, наносимый тундре, комбинат ежегодно платит многомиллионные штрафы, но они, вероятно, ниже стоимости затрат на установку газоулавливающих фильтров. Достичь нужного эффекта не удается. И вот результат — в Норильске значительно повысился уровень онкологических и сердечно-сосудистых заболеваний. Я назову своих бывших сотрудников, преждевременно ушедших от нас по этой причине: это М.С. Кравец, В.Ф. Марков, Л. Баркунов, Ю.С. Ерошевич, С.А. Корунченко, Н.И. Ларькин, М.М. Могалюк и Борис Иванович Колесников — бывший заместитель министра. Я перечислил только строителей и бывшего директора комбината. Думаю, в других подразделениях комбината дела обстояли не лучше. Но чаще все же своими воспоминаниями мы поражаем воображение потомков размахом строек, гигантскими рудниками и заводами, которые создавали своими руками.

Систематические перегрузки, 15–16-часовой рабочий день и для меня не прошли бесследно: стал чувствовать периодические недомогания, появлялась тяжесть в области сердца. Сказывалось почти двадцатилетнее пребывание на севере. К врачам я не обращался, но Н.В. Борисёнок настоятельно рекомендовал мне пройти всестороннее обследование. Когда я все же сделал это в марте 1978 года, то получил рекомендацию как можно скорее покинуть северные широты. Такое заключение застало меня врасплох.

Уезжать из Норильска мы в ближайшие два-три года не собирались, да и некуда пока было ехать. Помог случай. Я встретил бывшего норильчанина, который работал в Подмосковье директором предприятия. Он пригласил меня к себе заместителем для проведения реконструкции завода. И я согласился. Так я стал жителем Подмосковья. Искренне благодарен и бывшему заместителю начальника СУ «Фундаментстрой» Владимиру Владимировичу Квитницкому, принявшему самое активное участие в моем трудоустройстве и переселении в Троицк. Сейчас мы живем в наукограде, основанном академиком Курчатовым.

На пенсию я вышел в декабре 1982 года, но до 2007 года работал на стройках в Москве и Троицке. Жена тоже пенсионерка. Дети — дочь и сын работают в Москве. Внучка Ира в 2007 году с отличием окончила институт, получила специальность психолога.

Внук Кирилл после одиннадцати классов в 2008 году по ступил в институт.

Они знали цену жизни: прошли сталинские лагеря

Когда я вспоминаю Норильск, я прежде всего с благодарностью вспоминаю тех, кто примером своего отношения к работе учил меня жизни. Они знали ей цену: многие прошли лагеря. Я уже упоминал Ивана Ивановича Шапоренко, замечательного человека и опытного производственника. Его биографию мне рассказал в свое время Дебола Касполатович Алкацев, бывший секретарь Северо-Осетинского обкома ВЛКСМ. Иван Иванович (1912–1975) до 1937 года был секретарем горкома комсомола в Таганроге. Они встретились на съезде комсомольских организаций Северного Кавказа в Ростове-на-Дону. Уже избрали президиум съезда, приняли повестку дня, когда в зал съезда вошла группа опоздавших. Среди них больше чем на целую голову возвышался Иван Иванович Шапоренко. Он представился, сказал, что их машина заглохла и они добирались на перекладных, извинился за опоздание. В перерыве Дебола Касполатович познакомился с ним поближе. Тогда никто из них еще не знал, что их знакомство растянется на десятилетия в условиях, очень далеких от комсомольской романтики…

После съезда многие делегаты до родных мест не доехали — они, в их числе Алкацев и Шапоренко, были арестованы по пути домой. Так началось их испытание на прочность в Соловках, мордовских и норильских лагерях. Тут Иван Иванович и получил свое прозвище Полтора Ивана (иные за гигантский рост звали его Два Ивана).

Позже сам он рассказал мне о себе. В 1935 году он окончил техникум и получил специальность электромеханика. Но на производстве проработал немного, так как был избран на комсомольскую работу, где и прервалась его производственная деятельность. «В лагерях основной проблемой для меня была одежда. Мне не могли подобрать ни нижнего белья, ни теплой одежды. Ватные брюки едва закрывали колени, а рукава фуфайки вообще были по локоть. По совету каптенармуса я взял у него бывшую в употреблении робу, отрезал от фуфайки рукава и от ватных брюк штанины. За одну ночь вручную скомбинировал себе сносную по размерам одежду. Хотя она и была постоянным поводом для шуток остряков, но от холода я был защищен.

Второй проблемой был голод. Арестантской пайки явно не хватало, на тяжелой физической работе постоянно хотелось есть. Наше отделение работало на строительстве автодороги от нынешней Октябрьской площади вдоль озера Долгого до лагерного поселка «Зуб-Гора», а далее через Щучий ручей она шла к стройке медного завода. Строили трудно и долго.

А.Г. Колчак, Г.И. Старцев, И.И. Шапоренко. 1963 г.

Техники — никакой, кроме тачки, лопаты и лома. Скальный грунт подвозили на бортовых машинах, выгружали его вручную, затем грузили на тачки и укладывали в полотно дороги. Однажды с разрешения охраны я спустился по своим делам к берегу озера и заметил, как в воде играет крупная рыба. Природная На первомайской демонстрации (слева направо): страсть рыболова и голод заставили меня оглядеться вокруг себя. Я заметил кусок оборванного стального троса, расплел его, отрубил на камнях одну проволоку длиной метра полтора, на тех же камнях расплескал конец. Получился примитивный крючок. Нацепил на него какую-то бумажку вместо наживки и протянул самоделку под водой вдоль берега. И тут же почувствовал рывок. Я рванул на себя, и на берегу заплясала щука без малого метровой длины. Я повторил еще раз — результат тот же! Меня обуял азарт.

Минут за 15 на берегу лежало около десятка щук. Тут меня окликнул бдительный конвойный, я собрал свой улов на эту же проволоку и, согнувшись под тяжестью неожиданного груза, полез по откосу на дорогу. Мы изжарили рыбу на углях костра. На следующий день бригада шла на работу, вооружившись самодельными крючками, солью, а позднее раздобыли даже казан. Пока озеро не покрылось льдом, мы имели значительное подспорье к лагерному обеду».

На многих объектах пришлось поработать Ивану Ивановичу с тачкой и лопатой, пока он не определился на работу по специальности. Сначала его взяли электриком в одно из лаготделений, а затем механиком участка на рудник открытых работ.

В Таганроге о судьбе Ивана Ивановича никто из родственников ничего не знал. Даже родной брат Н.И. Шапоренко, будучи работником политотдела в Дудинке, не подозревал, что его пропавший брат находится рядом за колючей проволокой. А Иван Иванович, чтобы не навредить брату, сделал все, чтобы тот не узнал о месте его пребывания до самого освобождения. В 1949 году, отбарабанив почти 12 лет за колючей проволокой, Шапоренко неожиданно был освобожден из-под стражи, ему вернули паспорт, партбилет, выплатили компенсацию и, как безвинно осужденному, дали комнату. Но радость оказалась преждевременной: через четыре месяца его снова арестовали. Тревожный сигнал подало его сердце: это был первый инфаркт. В 1964 году я навестил его после второго инфаркта. Он тогда жил в коммунальной квартире на улице Севастопольской.

Так прошло еще долгих четыре лагерных года. И только в 1953 году после смерти Сталина его освободили, а в 1956 году полностью реабилитировали. Но он уже был тяжелобольным человеком. Жил один, развлекался охотой и рыбалкой, играл с соседом по коммуналке в шахматы.

Когда я пришел на шахту № 13 в 1958 году, И.И. Шапоренко уже работал заместителем начальника шахты и был одновременно неосвобожденным секретарем партбюро. Меня он встретил как земляка, ведь я когда-то окончил горный техникум в Ростове-на-Дону. Он вел со мной доверительные беседы, иногда мы играли в шахматы. Он был предельно честный, справедливый и абсолютно бескорыстный человек.

Зарплату он тратил на книги и часть ее отсылал двум престарелым сестрам. Шахтеры относились к нему с уважением, но многие побаивались его пронзительного взгляда. Его любимым профилактическим действием было появление в понедельник в раскомандировке, где бригады получали наряд на смену. Острословы сложили о нем даже куплет:

В разнарядке утром рано
Стоит, выкатив глаза,
Двухметровый Два Ивана —
Чем закончится гроза?

Когда в 1962 году мне исполнилось 30 лет, Иван Иванович, как страстный охотник, предложил начальнику участка Г. Дьячкову купить мне на память вскладчину ружье. Этот необыкновенный по тем временам подарок с именной гравировкой хранится у меня и поныне как самая дорогая реликвия. Иван Иванович познакомил меня с Владимиром Николаевичем Лебединским, заместителем главного механика комбината.

«Он ведет фотолетопись комбината. Постарайся сойтись с ним, ты узнаешь очень много полезного», — посоветовал мне Шапоренко. В.Н. Лебединский отнесся ко мне благосклонно. Я попросил у него несколько снимков из истории комбината для шахтной стенной газеты. Владимир Николаевич пригласил меня к себе домой, вывалил на стол ворох фотографий и предложил мне выбрать нужные. «Это же ценный исторический материал!» — сказал я, озадаченный его щедростью. «Мой архив — неприкосновенный, а эти фотографии я берегу для любителей истории вроде вас, молодой человек. Не стесняйтесь…». И я выбрал несколько снимков о начале строительства города.

К сожалению, у меня сохранилось только два — домик Н.Н. Урванцева и портрет первого начальника строительства Норильска В.З. Матвеева. Прямой противоположностью Ивану Ивановичу, иногда взрывному по характеру, был начальник шахты Григорий Иванович Старцев — человек спокойный, выдержанный. Он умел говорить с людьми, не повышая тона, в форме совета или предложения. Но его мысль воспринималась всеми как приказ…

Друзей у И.И. Шапоренко в Норильске было немало, но они не смогли компенсировать тех утрат, которые он пережил в результате длительного пребывания в неволе. Мне кажется, он был всегда одинок, и в этом отношении его жизнь была немногим легче лагерной… Он умер от очередного сердечного приступа в 1975 году.

* * *

Николай Васильевич Борисёнок родился в 1925 году в крестьянской семье в Минской губернии, в городе Новоборисове. Николай был младшим в многодетной семье. Несмотря на почти полную неграмотность родителей, они стремились дать своим детям достойное образование и немало преуспели в этом.

Старший брат Василий стал доктором филологических наук, президентом АН Белоруссии. Второй стал специалистом в горном деле и много лет трудился главным инженером на строительстве московского метро. Третий брат закончил войну командиром подводной лодки в звании капитана 2 ранга. И только единственная сестра в силу независящих от нее обстоятельств не получила высшего образования, прожила всю жизнь в деревне, занималась крестьянским трудом. Судьба же самого Николая Васильевича сложилась, прямо скажем, драматически.

Слева направо: парторг Е. Микульский, главный инженер Л. Баркунов,
 начальник планового отдела Н. Борисёнок. СУ «Талнахрудстрой»

В 1941 году он окончил 8 классов. Сдал последний экзамен, помогал дома по хозяйству на каникулах. Но грянула война. А на шестой день Новоборисов был оккупирован врагом. В школе Николай проявил способности к языку и сносно изъяснялся по-немецки. Через несколько дней его вызвали в комендатуру и заявили, что им стали известны его успехи в овладении немецким языком. Комендант пригласил его на беседу. Его попросили рассказать о своей семье. В семье на тот момент при родителях оставался только Николай, разговор был коротким и вполне устроил коменданта. Приказом Николая назначили переводчиком издаваемых комендатурой распоряжений и воззваний для населения. За три года такой работы он серьезно продвинулся в знании немецкого языка. Но после освобождения Белоруссии нашими войсками Николая привлекли за сотрудничество с оккупантами к уголовной ответственности, приговорили к длительному сроку заключения. Так он попал в Норильск: с 1944 по 1956 год был з/к. После освобождения остался в Заполярье. Хотя за ним не числилось никаких преступлений, сам факт сотрудничества создавал стену отчуждения между ним и его земляками. Даже родные братья, кроме капитана-подводника, с презрением отнеслись к его поведению во время оккупации и прекратили с ним всяческое общение. Моряк не согласился с ними. «Пока не услышу от самого Николая всей правды, никогда не поверю, что он враг своему народу», — заявил он родственникам.

Выйдя из лагеря, Борисёнок первым делом определился с работой, соорудил себе примитивное жилье (балок) и пошел оформляться в девятый класс школы рабочей молодежи. Ему шел тридцать первый год. Окончил школу, горный техникум, поступил в институт. К этому времени он уже обрел семью: женился на работнице проектного института Идее Яковлевне. У нее был маленький сын от первого брака. Николай Васильевич усыновил его, а в 1958 году в семье родилась дочь Наташа.

Меня с ним свела судьба в 1969 году, когда я перешел на работу в СУ «Талнахрудстрой». Н.В. Борисёнок был в этом управлении не просто начальником планового отдела, а поистине дирижером производственного процесса. Он был лучшим советчиком и консультантом М.С. Кравца, начальника производственного отдела А.И. Семенова, с ним советовались кадровики, ОТиЗовцы и конечно же все без исключения начальники участков. Всю «экономику» стройуправления Борисёнок держал в голове. Авторитет его слова был незыблем. Он всем помогал по мере своих сил и их восприимчивости. Николай Васильевич был экономистом от бога. Он знал добрую половину полуторатысячного коллектива поименно, от начальника до кадрового рабочего, и мог дать честную и объективную характеристику каждому мастеру и бригадиру. Советовал руководству (после расчетов), какую бригаду перебросить на более сложный объект, чтобы работа шла в повышенном темпе, не в ущерб качеству. Не случайно его ежегодно вызывали из Норильска в Москву — в министерство для разработки плана строительства по Главникелькобальту. Лучше его сделать такую огромную работу мало кто мог.

Пользуясь таким авторитетом и известностью в министерстве и комбинате, Николай Васильевич оставался нереабилитированным. Следовательно, он никогда не отмечался государственными наградами. Однажды я был свидетелем разговора о его персоне между одним из руководителей главка и работником аппарата ЦК КПСС. Разговор происходил в непринужденной форме в одной из кремлевских больниц, куда недуги свели в одну палату этих собеседников. Работник главка рассказал о судьбе Борисёнка и поинтересовался о возможности его реабилитации.

Работник ЦК так размышлял:

— Нет сомнения, что он может быть реабилитирован. Во-первых, он был привлечен к сотрудничеству по принуждению, во-вторых, он был на тот момент несовершеннолетний, в-третьих, он не совершил, сотрудничая с врагом, никаких тяжких преступлений, не брал в руки оружия врага, не проявлял инициативы в принуждении народа покоряться оккупантам. Такой человек подлежит реабилитации. Подскажите ему, пусть готовит документы. И он назвал отдел ЦК КПСС, занимавшийся подобными вопросами.

Это было в 1976 году. Вернувшись из отпуска, я первым делом обратился к Николаю Васильевичу с вопросом: подавал ли он прошение о реабилитации? Борисёнок очень удивился вопросу и в свою очередь спросил, с чего это я вдруг заговорил об этом. И тогда я пересказал слышанный мною разговор.

— У меня нет ни малейшего желания затевать эту бодягу. Будет прок или нет, а снова переживать все это не хочу. Не хо-чу! — произнес он с расстановкой. — Я себя не считаю виноватым, и сознания своей правоты мне достаточно, чтобы спокойно дожить свою жизнь.

Норильск Николай Васильевич и его жена Идея Яковлевна покинули в 1985 году, они поселились в Тарусе. Там он много лет работал на строительстве Института космических исследований. Мы с женой часто приезжали к ним, продолжалась норильская дружба…

Последние два года жизни Николай Васильевич с постели не вставал — отказывали ноги. В июне 2005 года неожиданно умерла Идея Яковлевна, а через неделю скончался и сам Николай Васильевич. До своего восьмидесятилетия он не дожил пять месяцев. На их похороны пришла вся норильская община Тарусы, приехали и повзрослевшие бойцы стройотряда, бауманцы, которые неоднократно навещали их при жизни, бывшие сотрудники из других городов области.

Их дети, Константин и Наташа, живут и работают в Москве, а младшая Ольга по-прежнему живет в Норильске. Я уверен: они гордятся родителями и всегда будут их вспоминать с благодарностью.

* * *

Я случайно узнал, что у Петра Николаевича Красюкова была лагерная кличка Сергей. Почему?  Спросить об этом постеснялся. В Норильск он попал в 1947 году по указу за мелкие хищения, но на длительный срок. Таких было много, потому что голод, как известно, не тетка. Сидели за колоски, за украденную булку. Я как-то, смущаясь, спросил Петра Николаевича, зачем он воровал. А он отшутился: «Очень хотелось кушать…» Можно было только догадываться, сколько пришлось пережить этому достойному человеку: я тогда уже знал его как добросовестного и честного.

Отец Петра был военным политработником — начальником политотдела мотострелковой дивизии. После осуждения он публично отказался от сына. Судя по тому что после освобождения Петр навещал мать, проживавшую в Воронеже, можно было сделать заключение, что отца там не было. Хотя мне доподлинно было известно и то, что он был жив и здоров. Петр не простил его.

Освободился Петр Николаевич по амнистии К.Е. Ворошилова в 1953 году, но остался работать на комбинате, поставив себе нелегкую задачу — вернуться домой состоявшимся человеком. Работал слесарем-сантехником в Водоканале и одновременно пошел в школу рабочей молодежи: «наверстывать упущенное», как выражался он сам. Из лагеря вышел без специальности и с пятью законченными классами. Дальше учиться помешали фашистская оккупация, послевоенные голодные годы, необходимость помогать матери, а потом и лагерь на долгие годы. Меня всегда удивляла его напористость в достижении своей цели. В 1958 году он окончил десять классов с серебряной медалью и сразу поступил во Всесоюзный заочный политехнический институт. Когда мы подружились семьями, Петр Николаевич Красюков рассказал мне, что в лагере сначала был на земляных работах. Рыли в вечной мерзлоте котлованы под цехи будущих заводов. Норма выработки была очень высокой, мерзлота поддавалась с трудом, но строительные бригады уже наработали большой опыт, как бороться с мерзлотой и перевыполнять норму. Ведь с этим связаны и зачеты к сроку отсидки, и несколько улучшенное питание.

«По команде бригадира в конце рабочего дня мы собирали в округе всякий хлам и мусор, способный гореть, раскладывали его толстым слоем по днищу котлована, поджигали его, а на ночь оставляли дежурных, чтобы следили за процессом горения, а сами уходили на отдых. Утром разгребали золу, снимали оттаявший слой грунта, который и обеспечивал нам перевыполнение нормы на десять процентов и более. Так проработал я больше года, а затем случайно попал по разнарядке на продовольственную базу Норильскснаба. Продержался я там почти до своего освобождения. Работать на продбазе у заключенных считалось очень престижным, и держался я за эту работу изо всех сил, стараясь не уронить себя в глазах руководителей базы каким-нибудь опрометчивым шагом. Сердобольные кладовщики почти ежедневно подбрасывали нам что-нибудь съестное, а сами мы не допускали и мысли, чтобы отщипнуть тайком даже простой сухарь. Кара за самовольство настигала немедленно и жестоко. Нарушитель изгонялся сразу и навсегда. Помню, однажды мы попали в помещение склада, где хранились осетровые балыки. Там царил опьяняющий запах. «Что, — спросил я кладовщика, — так вкусно пахнет?» «Копченый осетр. Никогда не пробовал?» — спросил он. Я отрицательно покачал головой. Тогда он подошел к висевшей большой рыбине, от которой уже была отрезана от хвоста добрая половина, взял нож и тоненькими пластинками отрезал пять ломтиков балыка янтарного цвета. «Попробуйте», — протянул он нам невиданное лакомство. Ничего подобного мне пробовать не приходилось».

В книге второй издания «О времени, о Норильске, о себе…» А.Л. Львов рассказал, каким дефицитом в Норильске были электрические лампочки. Красюков подтвердил это своим примером.

— В Снабе мы обзавелись знакомыми, и через них иногда удавалось раздобыть пару лампочек. Одну я сдавал нарядчику, а тот мне за это предоставлял три дня «канту», то есть три дня отгула, при этом проставлял мне рабочие дни с перевыполнением нормы выработки. Вот какой высокой была цена лампочки.

Проблему жилья Петр решил, как и большинство освободившихся заключенных. Пожив несколько месяцев в барачном общежитии, он построил себе собственное жилье из всяких отходов и случайных обрезков, утеплил стены опилками и строительным мусором, но зато кровлю выполнил из дефицитной оцинкованной кровельной стали, которую раздобыл на складе взрывчатых материалов. Электродетонаторы поступали на склад в шикарных оцинкованных ящиках, которые после использования попросту выбрасывались. В развернутом виде такой ящик представлял собой лист площадью более 0,5 кв. метра. На свалке подобрал приличную металлическую односпальную кровать. Вставил единственное окошко 0,6×0,3 метра. С наступлением холодов понял, что надо пристраивать тамбур, иначе тепло в балке не удержать. Так он жил несколько лет, пока не обзавелся семьей и не получил комнату в коммуналке.

Он учился в институте и уверенно продвигался по службе. Уже после третьего курса стал мастером, а через два года возглавил район Водоканала в поселке Кайеркан. Здесь он получил отдельную квартиру.

В 1968 году Петр Николаевич Красюков с семьей покинул Норильск — уехал на родину.

* * *

Сергею Ануфриевичу Бузаку в 1941 году предстояло идти служить в Красную Армию. Ему шел 21-й год — в ту пору призывной возраст. Но неожиданно грянула война, и в первые же дни их район под Брестом в Белоруссии оказался под немцами. Какими судьбами Бузак оказался на службе у  оккупантов, неизвестно, только он стал одним из вождей белорусского «Гитлерюгенда». И завертелась его жизнь, как вода в омуте во время вешнего паводка. Только попадали в его сети в основном те, кто не хотел воевать в партизанских отрядах. Сергей разъезжал по всей Белоруссии, выезжал и в Берлин. И всегда один, без охраны и даже без личного оружия. Имея такой чин и власть, он ни разу не подвергся нападению со стороны партизан. После освобождения Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков в июле 1944 года Бузак получил полагающийся по его чину срок и был отправлен в Норильлаг. Работал на строительстве города. После освобождения поступил на курсы мастеров-строителей, обзавелся семьей и остался в Норильске.

Я встретился с ним впервые в 1965 году. В 1966-м меня избрали неосвобожденным секретарем партбюро строительного управления «Горстрой». Во время праздничного первомайского застолья наши места  оказались рядом. У нас завязался непринужденный разговор о том о сем… И вот что он рассказал о военном времени:

— Да, я часто ездил в Берлин по служебным делам. По возвращении всегда составлял отчет о поездке, представлял инструкции и указания для дальнейшей работы и передавал в отдел по работе с молодежью оккупированных областей. В июне 1944 года, когда я возвратился из очередной поездки в Берлин, на моем отчете чиновник очень аккуратно написал заключение: «Не заслуживает доверия». Переводчик успел прочитать его до того, как чиновник поторопился убрать отчет в стол. Он и рассказал мне об этом под большим секретом. Я знал, что немцы не держат у себя людей, которым не доверяют. Где-то произошла утечка информации о моих связях с партизанами. Я действительно передавал в партизанский отряд интересующие их сведения. Ко мне приходили городские жители, всякий раз разные, под видом просителей, но знавшие пароль. Так осуществлялась связь. Во время командировки по западной Белоруссии я скрылся. В июле Минск был освобожден, и я сдался нашим военным. Там началось следствие. Доказать связь с партизанами я не мог: командир партизанского отряда, с которым я держал связь, загремел на Соловки. Мне об этом сказал следователь. Я ему не поверил, хотя понял, что и командиру, как и мне, трудно доказать связь с партизанами. Так я и мытарился здесь двенадцать лет. Хотя меня и освободили, но судимость не сняли и не реабилитировали.

В работе Бузак был надежным. Худощавый по комплекции, быстрый, даже резкий в движении, он представлял собой сгусток энергии, которой не обладали и несколько человек, вместе взятых. Он успевал обойти все квартиры дома, подлежащего сдаче в эксплуатацию, вовремя дать заявки на материалы, кого-то похвалить, кого-то обругать, провести пятиминутку с мастерами, уладить конфликт между малярами, не поделившими квартиры под отделку. И так с утра до позднего вечера. Его рабочий день редко когда длился менее 11–12 часов. Работу он знал, любил и работал на совесть.

Сергей Ануфриевич Бузак сгорел на работе. В редкие дни затишья однажды он выбрался с друзьями на рыбалку. После удачной ловли его лодка причалила к крутому берегу на Вальке. Сергей с канистрами в руках стал подниматься по ступенькам наверх. Никто и не заметил, как он, охнув, медленно осел на лестнице. Когда к нему подбежали товарищи, пульса уже не было. Хоронили его всем коллективом, пришли проститься даже заказчики из управления торговли, которым отделывали магазины «Сервис» и «Мальчиш-Кибальчиш». Но руководства стройуправления на похоронах почему-то не было.

* * *

С конца 50-х и до полного закрытия угольных шахт Василий Атаманюк работал художником-оформителем на шахте «Восточная». Секретарем партийного бюро здесь в ту пору был И.И. Шапоренко. Он боготворил Василия за его талант и исполнительность. В мою бытность был на шахте еще один художник — Павел Краснояров. Шапоренко его ценил, но тот не выдержал натиска характера Ивана Ивановича и ушел на другое предприятие. Больше месяца никто здесь не задерживался по причине большой склонности к употреблению крепких напитков. А вот Атаманюк пришелся, что называется, ко двору.

Василий был крепким присадистым мужиком из прикарпатских крестьян. В плечах он был шире самых высоких мужчин на шахте.

— Вась, брось ты эти кисточки, пойдем с нами в лаву, втрое больше будешь зарабатывать, — подтрунивали над ним шахтеры.

Василия любили все. Мужик он был общительный, мягкий по характеру и безотказный. Шахтеры обращались к нему с просьбой оформить для своих школьников стенд или стенгазету. Отказа никому не было. С Василием я сошелся довольно близко, когда был избран председателем шахтного профсоюзного комитета в 1963 году. Совместная работа по оформлению наглядной агитации, праздничных колонн сделала нас приятелями. Вот тогда-то я осторожно и полюбопытствовал о путях его миграции в заполярный город. Василий добродушно хохотнул и без лишних церемоний рассказал свою историю.

— Я еще в школе увлекался рисованием. Начал цветными карандашами. Красок не было, купить их было не на что. В свободное время выходил за село на этюды. Летом, во время каникул, ходил почти ежедневно. Однажды увлекся и вздрогнул от голоса:

— Добрый дэнь, хлопче.

Передо мной стоял лейтенант милиции, опираясь локтем на седло велосипеда. Это был наш участковый.

— Покажи, что рисуешь. Здорово! Учился где-нибудь?

— Нет, сам по себе увлекаюсь.

Он похвалил меня, сел на велосипед и покатил дальше. С тех пор он при встрече обязательно слезал с велосипеда и подавал мне руку. Меня это смущало. Знакомство с милицией в ту пору на Западной Украине было делом рискованным, настораживало людей. Однажды ночью к нам постучали. Это был участковый: попросил меня выйти. Лейтенант за руку поздоровался со мной. За его спиной маячили две фигуры с автоматами на груди.

— Не бойся, это дружинники, — успокоил он меня, достал из полевой сумки чистый лист бумаги, осветил его карманным фонариком и показал мне. Внизу стояла гербовая печать. — Сможешь срисовать?

— Не знаю, никогда не приходилось такое рисовать.

— У тебя все получится. За день сделаешь?

— Обещать на сто процентов не могу.

— Ладно, бери лист и работай. Сроку тебе два дня, больше дать не могу, дело срочное. И никому ни слова, даже матери. Сделай штук десять оттисков, нет, лучше двенадцать, а я через пару дней забегу.

— Ой, Васыль, нэ робы, цэ злэ дило! — сказала мать.

— Так вин же власть!

Через два дня участковый снова появился. Похвалил мою работу и достал из нагрудного кармана две двадцатипятирублевые купюры. Вскочил на велосипед и уехал. Долго не появлялся он после этого.

Но весной, мы к экзаменам готовились, он заглянул в класс и попросил учителя выслать меня в коридор.

Меня вызывали в милицию. Он завел меня в кабинет, за столом сидел майор и что-то писал. Увидев меня, он вынул лист с текстом и печатью внизу:

— Твоя работа?

Я пригляделся: печать была та, что просил перерисовать участковый.

— Кому ты давал эти листки?

— Товарищу лейтенанту, участковому нашему.

Майор посмотрел на участкового.

— Да, товарищ майор, я просил его сделать несколько оттисков, чтобы удостовериться в своих подозрениях. Вот они у меня, все десять экземпляров.

— Так я сделал двенадцать!

— Ты знаешь, что с этой бумагой в Яворове мы задержали матерого бандита. Как к нему могла попасть бумага с твоей печатью?

— Этого я не знаю. Все листы я отдал вот ему, как он и просил.

— Ладно, разберемся, — майор вызвал дежурного, — в камеру его.

И меня увели. Больше ни майора, ни лейтенанта я не видел. На следующий день меня отправили во Львов, а через неделю объявили, что я приговорен судом военного трибунала к десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Вот так я и оказался через пару месяцев в Норильске. В 1956 году мне наконец разрешили выезд, но я решил ждать реабилитацию. А когда реабилитировали, у меня уже появилась семья. Сегодня у меня двое детей.

— Домой ездил? — спросил я.

— Пока нет, но собираюсь. В этом году заканчиваю учебу у Н.П. Лоя, хоть какой-то будет документ о специальности. Тогда и подумаем с женой об отпуске.

В 1965 году я окончил институт и перешел работать в СУ «Горстрой». Я на некоторое время потерял Василия из виду. Но в 1968 году мы всей семьей ездили в Трускавец и на вокзале во Львове неожиданно встретили семью Василия. Оба обрадовались встрече.

Он пригласил нас к себе, но у нас вечером был вылет в Ростов-на-Дону. Оказалось, Василий Атаманюк покинул Норильск навсегда.

…В начале 70-х годов мы с женой зашли проведать Шапоренко, он приболел и отлеживался дома. На стене я увидел удачную копию картины А.Д. Кившенко «По тетеревиным выводкам» на охотничью тему.

— Откуда это у вас, Иван Иванович?

— Вася Атаманюк оставил мне о себе память. Написал после окончания студии Николая Павловича Лоя. Хороша? Мог бы стать большим художником, не сломай ему жизнь наша власть…

* * *

В родословной моей семьи отразилась история Российской империи и Советского Союза. Я ее восстановил с начала XIX века. Вычертил ее и раздал
родным: каждый должен увидеть в ней свое место и каждый должен передать родословную детям, внукам, правнукам…

Вспоминаю, каким чудом в 1948 году меня приняли в комсомол, утаил я, что отец репрессирован. В 1952 году поехал к нему в Томскую область в село Крыловку. Очень скоро в его полуземлянку чекист пожаловал: кто приехал к ссыльному? Забрал мои паспорт и комсомольский билет. Отец разволновался, две ночи не спал, пока снова к нам не явился чекист. Вернул документы, доложил, что их проверил: звонил на шахту, где я после техникума работал. Я испугался: «Вы сказали им, что я к ссыльному отцу приехал?»

«Нет, что вы, мы аккуратная служба», — ответил он. Только тогда отец успокоился. Хотя он, гражданин Турции, хлебнул лиха в нашей стране, но всегда говорил, что в Турции он бы совсем пропал. Он на себе понял правдивость русской пословицы: свет не без добрых людей.

Я помню, как в Норильске на проспекте Сталина мы строили дом — 200 часов отработали, чтобы нашему товарищу молодожену Леше Залевскому там без очереди дали квартиру. После XX съезда партии проспект переименовали в Ленинский. Мы как-то молча это приняли: обсуждать не привыкли. Помню и новочеркасские события, когда поднялись цены на мясо.

Шапоренко мне предложил осудить демонстрантов на местном телевидении. Отказался категорически: уж лучше молчали бы… Мы тогда толком ничего не знали ни о чем, но тут нутром чуяли правду рабочих… А ее надо знать. Правду истории царской России, Советского Союза надо изучать по документам, по свидетельствам очевидцев, участников, живших в XIX—XX веках. Вот и мы, авторы издания «О времени, о Норильске, о себе…», коллективно пишем историю Норильска, Дудинки, горно-металлургического комбината.

Из семейного альбома семьи Колчак

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."