Марина Жженова: «Реквием по семье»
Норильская семья Жженовых: Георгий, Ирина и дочка Марина
Лето 1948 года на Урале было жаркое – обычное уральское лето с жарой до 30 градусов, с сильными грозами и дождями, после которых грузди целыми семьями вылезают из земли, чуть приподнимая верхний слой вместе с прошлогодними сосновыми иголками и высохшей травой.
Мне было 25 лет. Я работала в Нижнетагильском драмтеатре (4 часа езды до Свердловска, где жили мама и сестра). Однажды мне пришло извещение на междугородний телефонный разговор со Свердловском. Удивившись, почему меня могут вызывать мои родные, когда я только что, три дня назад, была дома в выходной день, я пошла на переговорный. Телефонистка сказала обычное: «говорите со Свердловском». Но вместо маминого я услышала низкий мужской голос:
-Это тов. Махаева?
-Да.
-С вами говорит директор Заполярного театра драмы (фамилию я не поняла). Я вас хочу пригласить работать в нашем театре.
Это была такая необъяснимая неожиданность, что поверить в серьезность сказанного было невозможно.
Я и не поверила.
Решив вдруг, что меня разыгрывают мои же товарищи, молодые артисты театра, дальше я вела весь разговор, поддерживая забавный розыгрыш и смеясь в душе. Я сказала, что такие потрясающие предложения не делают по телефону, на что мне было предложено приехать в Свердловск для встречи. Я отвечала, что даже ради северного сияния я не могу приехать. Так как у меня нет денег, а уж если я так необходима какому-то Заполярному театру, то гора не ходит к Магомету – пусть директор сам приедет.
-Ваш адрес? – спросил он.
Я сказала адрес, попрощалась и ушла.
Всю дорогу мне было очень смешно. Придя в свою комнату, я постучала в стенку подруге и рассказала ей эту историю. Она тоже уверовала, что это розыгрыш, и мы решили выждать. Когда охотникам за эффектами надоест мое молчание, и они поймут, что номер не удался. И признаются во все сами. Через два дня, вернувшись с выездного спектакля поздно ночью. Промокнув под дождем, я поскорее забралась в кровать и согрелась. И вдруг услышала стук в окно (жила я на первом этаже). Я вскочила, подошла к окну, отдернула занавеску и увидела… небольшого роста мужчину с портфелем, промокшего тоже. Он сумел зажечь спичку, осветив свое лицо – вероятно, для убедительности и доверия, и крикнул, что он директор того самого театра! От растерянности и волнения я, едва накинув халат, побежала открывать дверь. Еще раз уверив меня в коридоре, что он директор, что он не жулик, мужчина попросил разрешения войти в комнату. Это было необходимо, так как я, открыв коридорную дверь, стояла перед ним столбом и молчала, все еще не веря в происходящее. Мы вошли в комнату, я зажгла свет и только теперь начала соображать, что кровать открыта, я сама полуголая, в ночном халате, и в волосах 20 штук бигуди… Не зная как привести себя в сколько-нибудь сносный вид на площади восемь метров в присутствии постороннего мужчины, я судорожно натянула на себя летнее пальто и накинула на голову косынку, завязав ее под горлом. Ноги у героини так и остались голые, в старых шлепанцах. Гость был растерян не меньше меня и, стоя у порога, все уговаривал меня не стесняться, сам, вероятно, удивляясь такому бестактному приему. Ведь он по телефону сказал и день, и время, когда он приедет, а я ведь считала, что это розыгрыш!
Наконец, небрежно запахнув полусырое пальто и крепко прижимая его рукой, я предложила сему злополучному директору раздеться и пригласила сесть на единственное мое сиденье – бывшее бутафорское кресло. На будильнике было два часа ночи. Так началась встреча с директором Заполярного театра Александром Иосифовичем Дучманом. Когда мы представились друг другу, и я была вынуждена рассказать, что мне взбрело в голову после нашего телефонного разговора, мы оба расхохотались. Дальше все пошло нормально и очень хорошо. Александр Иосифович оказался приятным человеком. Он рассказал, как случайно узнал обо мне от артистов Свердловского театра драмы, как они меня рекомендовали. В Свердловск он попал тоже случайно. Узнав, что там работает его бывший учитель, главный режиссер ТЮЗа, которого он тоже приехал приглашать в Заполярье. Умный и опытный человек, он стал увлекать меня рассказами о Севере, фотографиями города (они были хороши), перспективами театра, северным сиянием и полярной ночью. Все это было страшно любопытно.
Предлагалась трехгодичная работа по договору. Моя ставка 725 рублей при дополнении полярными надбавками превращалась сразу в 1000, что тоже имело немалое значение. Мелькнула мысль помогать маме полноценней, чем теперь, а это было необходимо. Терзаясь сомнениями и явно увлекшись таким неизвестным и необыкновенным будущим, я разбудила свою подругу и привела ее на помощь. Она сразу уверовала в мое прекрасное будущее и разрешила мои сомнения. Так в пять часов утра мной был подписан трехгодичный договор. Измученный бессонницей директор ушел на вокзал, на поезд обратно в Свердловск: ему необходимо было в тот же день ехать в Москву. А я осталась волноваться и ужасаться своей отчаянности.
Так на горизонте моей 25-летней биографии появился Крайний Север, стосуточная ночь и стосуточный день, и самый северный театр в мире.
Очень скоро я получила подъемные – 2000 рублей. До этого я никогда не держала в руках такую массу денег! Наконец наступил день отъезда – волнующий для меня и печальный для моих родных. Я должна была лететь до Красноярска самолетом, а там пароходом по Енисею до Дудинки, а дальше еще узкоколейкой 120 км…
Полет мой от Свердловска до Красноярска продолжался 6 часов, с двумя посадками – в Омске и Новосибирске. Я не люблю летать. А летать мне приходилось много раз. Ощущение тошноты, сильной усталости и ноющая боль в ушах и голове ни разу не давали мне почувствовать прелести полета. Прилетела я в Красноярск в 12 часов ночи, совершенно разбитая…Погрузилась я в машину, прошептав, что мне надо в гостиницу. Шофер внес мои чемоданы в вестибюль. Я поплелась к администратору получить номер: единственное, что мне еще могло хотеться – скорее лечь в кровать. Выяснила, что номеров нет, есть адреса частных квартир, куда можно поехать переночевать. Весь мой порыв, вся романтика исчезли. Мне очень захотелось оказаться сейчас же дома со своими, попить чаю и лечь в свою кровать, а чтобы на разные там Северы ездили другие сумасшедшие, а я была бы нормальным человеком! Села я на свои чемоданы и решила переночевать на них. Но вскоре подошла уборщица и сказала, что ей надо делать уборку, и вообще ночевать так не положено.
Случайно подняв голову, которая уже валилась с плеч, я вдруг увидела… своего романтического директора, шедшего из ресторана с другим мужчиной. Они уже поднимались по лестнице, когда я закричала, что я здесь и меня надо спасать! Для меня это была очень дорогая встреча (слезы уже капали из моих глаз). Выяснив про мои неудачи (спутник директора оказался новым главным режиссером Дашковским), они взяли мои чемоданы и повели к себе в номер. Наконец-то я легла в кровать (ее мне уступил главный режиссер) в номере с его женой. А мужчины ушли коротать ночь во второй номер.
Были куплены билеты в каюты первого класса на теплоходе «И. Сталин», и вечером мы уже были на пристани, где стоял, покачиваясь на волнах Енисея, красавец-теплоход. Плыли мы пять дней. Было очень интересно. Я не видела реки красивей Енисея. Часто, стоя на палубе и глядя вниз на воду, я ощущала реку как какой-то живой организм, у которого есть сердце, бьющееся ударами волн о борт теплохода, о берег… Организм, у которого есть легкие и он дышит. Я слушала, как дышит река Енисей. И одинокий он очень – Енисей.
Конечный пункт путешествия по Енисею – порт Дудинка. Небо низкое, грязно-серое, Енисей волнуется, теплоход долго швартуется. Спущен трап и мы выходим на землю Заполярья. Нас встречает администратор театра. Он везет нас на грузовике к железнодорожному вокзалу, где на путях стоит маленький паровозик, бойко пыхтящий. И 10 вагончиков – стареньких, с печками – буржуйками, которые уже ярко горят. Тесно, темновато, но тепло. Паровозик дал гудок – и затарахтели колеса, затряслись вагончики. Путешествие продолжается. Было уныло. Голая осенняя тундра. Голые ветки низеньких кустарников и болота, вперемежку с прогалинами. Администратор пытался рассказами о городе скрасить унылый пейзаж. Трясучка продолжалась 10 часов. К вечеру мы, наконец, приехали.
Первое, что меня поразило в Норильске, когда я сошла с поезда – это множество огней. Я увидела настоящий большой социалистический город…
Погрузились в машину и поехали «домой», еще не представляя своего нового дома. А
вот он – двухэтажное желтое актерское общежитие. Нас вышли встречать какие-то
люди, помогли перенести багаж. Поднялись на второй этаж. Передо мной открыли
дверь, внесли мои вещи и сказали, что это моя комната. Мне она сразу
понравилась. Метров двенадцать с большим окном и батареей под ним, с видом прямо
на здание театра. Сразу захотелось посмотреть театр, и не только мне. Главреж,
не снимая пальто, выразил то же желание, и нас повели. Театр рядом, 500 метров,
2-этажное большое приятное здание, выкрашенное в желтое с белым. Внутри –
просторный вестибюль с высокими потолками, налево и направо – фойе, буфет, через
фойе – вход за кулисы. На первом этаже красный уголок, реквизиторская,
бутафорская, дирекция, кабинет главного режиссера. Поднимаемся на второй этаж.
Направо – костюмерная и пошивочная, посредине коридора большое зеркало, налево –
гримировочные и гримерный цех. Все нравится. Сцена просторная, высокая.
Зрительный зал на 450 мест, без балкона, с ложами около сцены. Отделан красным
бархатом, как и занавес. Все производит впечатление серьезного профессионального
театра. Отдельного актерского входа нет, что огорчает, так как обычно бывает
очень неудобно выходить после спектакля прямо на зрителей.
Возвращаемся к себе домой и начинаем (ни пуха, ни пера!) устраиваться жить на
новом месте. Квартира главного режиссера оказалась напротив моей комнаты, чему я
была очень рада. Семья его – жена средних лет, армянка по происхождению, и сын
Жора 18-ти лет, который тоже должен стать артистом. Глава семьи – немолодой
крупный мужчина с полуседой шевелюрой, не очень приветливый на вид и
малоразговорчивый. Я его очень стеснялась и просто побаивалась. А вот с его
женой и Жорой мы быстро подружились. Оба были веселые, смешливые, мягкие,
приветливые. Мне с ними было и легко и весело. Я была тронута их вниманием,
помощью и заботой, которую ощущала все время.
Впервые войти в театр, на первое после отпуска собрание труппы – это страшно. Нам с Жорой было страшно, но нас было двое, и от этого становилось легче. Так мы с ним и появились на другой день после приезда – вымытые, бледные, напуганные и крепко держась друг за друга. Труппа – 40 человек, кроме нас, еще несколько вновь прибывших, но они приехали раньше, уже успели познакомиться с коллегами и не чувствовали такого отчуждения, как мы. Собрались в фойе. Дучман начал с традиционных поздравлений по поводу открытия сезона – восьмого сезона этого театра. Потом главный режиссер знакомился с труппой, говорил о своих планах на предстоящий сезон. На этом собрание кончилось. К нам стали подходить наши новые товарищи: очень приветливо знакомились, шутили, расспрашивали… Мы ожили, страх прошел, и сразу почувствовалось душой, что приняли нас хорошо. Значит, житься и работаться будет тоже хорошо и интересно.
А работать так хотелось! Работать много, чувствовать себя нужной, полезной, учиться трудиться… В этот первый трудовой день в Норильске я много фантазировала, мечтала, многого хотела и на многое надеялась, так как театр – это жизнь. Без театра для меня ничего другого не было: не существовало жизни, радостей, света, солнца…
Первая роль в новом театре, в незнакомом коллективе – всегда трудное, волнующее испытание. По ней судят. Вся последующая жизнь очень часто зависит от первого успеха (или неуспеха). Прошла или не прошла актриса – так это именуется. Я попросила Дашковского занять меня для первого раза в его постановке. С ним я уже освоилась, и мне казалось, что, несмотря на внешнюю сумрачность, он благожелателен ко мне. Он обещал – и выполнил обещание.
Первой его постановкой стала пьеса «Счастье» по роману Павленко. Мне была поручена роль Александры Ивановны Горевой – жены Воропаева. Небольшая и не очень благодарная – тем, что в инсценировке она уместилась в двух эпизодах. Фронт в прологе, а в последней картине, девятой по счету - встреча с мужем после войны. Зритель на протяжении спектакля благополучно успевал забыть эту жену и удивлялся, когда она вдруг опять появлялась в финале.
Я очень волновалась в течение месяца, пока шли репетиции, смущалась своего «мужа» - героя театра, опытного актера, с которым была любовная сцена встречи, чувствовала на себе любопытные взгляды – и опять волновалась. Не помню, как прошел день перед премьерой. Как игралось начало спектакля – тоже не помню. Начинать всегда трудно. Трудно заставить зрителя с первого взлета занавеса включиться целиком в действие. Пролог промелькнул, а я, ничего не успев понять и что-то сказать толком, уже оставалась свободной до конца. Все четыре действия я простояла за кулисой, следя за сценой и зрительным залом. Публика-то тоже новая, чужая. Спектакль шел очень успешно, зрители были «теплые», реагирующие на все происходящее на сцене и переживающие судьбы героев. К своему второму выходу я уже совсем разволновалась и ужасно боялась сбить накал действия и настроение зала. Почему такие мысли приходили в голову и так не вовремя – неизвестно, но, стоя за кулисой и ожидая реплики на выход, я тряслась с головы до ног. Как принимали мою сцену встречи с мужем – не знаю. Волновалась, губы дрожали, и казалось, что разговариваю шепотом откуда-то из живота. Спектакль кончился очень хорошо. Много раз давали занавес и поклоны. За кулисами – радостное оживление. Поздравляли с открытием сезона, а главное – с удачным открытием!
Когда я вернулась домой, ко мне зашел Дашковский и сказал, что он доволен мной.
И не только он. Ему уже говорили, что я оставила хорошее впечатление. Я поняла:
несмотря на страхи, дрожь и неуверенность, я все-таки «прошла», и была этому
отчаянно рада! Радовалась одна, сама с собой, и тут же засела писать своим
далеким родным человечкам – маме и сестре.
Я перестала стесняться в коллективе, понимая, что большинство коллег ко мне
хорошо относятся, я стала внутренне спокойней на репетициях, ощущая внимание
режиссера и его доверие к моим возможностям и способностям, несмотря на мою
молодость. И у меня появились настоящие друзья, воспоминания о которых останутся
в душе навсегда.
К ноябрьским праздникам главреж стал готовить пьесу Кремлева «Крепость на Волге» - спектакль о Кирове. Мне поручили очень интересную роль Вареньки – девушки из дворянской среды, дочери белогвардейского генерала, которая уходит в Красную армию медсестрой. Ее мужа убивают, а она остается в положении, и уже вдовой. В роли была целая гамма перипетий, переживаний – от комических до трагических. Режиссер, сам увлеченный постановкой, увлекал и зажигал всех, был очень придирчив, строг, требователен и даже деспотичен. Я не раз втихую дома ревела от его вспышек, но, понимая, что он прав, молчала и трудилась.
Однажды я зашла к пожилой актрисе, заслуженной артистке РСФСР Елене Михайловне Юровской, корифейке этого театра, домой. Долго мучилась дома одна со своими сомнениями и неясностями, боясь в нерабочее время обратиться к режиссеру, и, наконец, отправилась к ней за советами. Это была женщина лет 60, с явными следами былой красоты, так как в этом возрасте ее никак нельзя было назвать старухой. Высокая, статная, с большими черными глазами, с правильными чертами лица и с каким-то открытым, заразительным смехом, Юровская очень приветливо обошлась со мной. Визит мой был неожиданным, но приняла она меня великолепно. И через пять минут я уже без всякого стеснения откровенно рассказывала ей обо всех моих терзаниях и сомнениях. Мы проговорили часа два – и с того дня стали друзьями. Ее муж, актер, тоже работал в нашем театре, они жили очень дружно, но детей у них не было. Елена Михайловна вскоре так полюбила меня, что порой заменяла мне отсутствующую мать, относясь ко мне буквально как к родной дочери. А я, несмотря на свои 25 лет, чувствовала явную потребность в таком матерински-покровительственном отношении и привязалась к ней всеми своими потрохами. И дальше по любому случаю бежала к Елене Михайловне и докладывала все, что со мной происходит.
Премьера «Крепости на Волге» состоялась 7 ноября, в годовщину Октябрьской революции. Имела бурный успех, и после окончания спектакля главреж поздравил меня с творческой удачей, сказал, что очень мной доволен. Зная, что он скуп на похвалы, я была на седьмом небе от счастья.
При выходе из театра меня остановил администратор и, сияя, сказал, что зрители, уходя, просили поблагодарить Кирова и Вареньку. Как немного артисту нужно! Сказали пару теплых слов, похвалили, даже не записали эти слова ни в рецензии, ни в протоколе – мне сразу стало весело жить, захотелось работать, работать до одури… Творить. (но это слово я даже сама себе стеснялась говорить…). Я понимала, что я еще зеленая, неопытная актриса. И если удачно сыграла, то это может быть случайным успехом, а потом последует «шлеп». Н о «шлепе» не думалось, а хохотать, петь, говорить глупости, прыгать козлом ужасно хотелось! В чем я часто и упражнялась, не вызывая со стороны товарищей никаких нареканий.
Меня любили в коллективе, я это чувствовала. А моя дорогая Елена Михайловна, входя в театр и слыша где-то мой голос, резонировала: «Раз стоит крик на весь театр – значит, там Ирина!». Один из поклонников сказал мне однажды: «Ирина, у вас совсем не та фамилия. Вы должны немедленно ее переменить Ваша настоящая фамилия – Экспансивкина!»
Настала зима. Моя первая заполярная зима. Со второй половины ноября – круглосуточная полярная ночь. К морозам я привыкла, на Урале 30-40 градусов мороза – частое явление. Я выросла в этом климате. Но здесь бывали морозы по 50-57 градусов, с ветром, вьюгой, пургой…
Однажды я была в магазине на расстоянии двух кварталов от дома, когда внезапно разыгралась пурга. Пять часов дня, то есть так называемого дня. На улице была ночь, горели фонари. Дорогу до магазина я пробежала за пять минут. Обратный путь я проделала минут за 30-40, и то с помощью приятеля, который встретился мне и помог найти дом, добраться до него. Ветер со страшной силой крутил снег столбом и сшибал с ног. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не было видно. Сделав несколько шагов от дверей магазина, я сразу потеряла ориентацию и уже не понимала, куда двигаться и как: меня несло куда-то назад. Попутчик крепко держал меня за руку и сам медленно полз, держась за стены домов и за заборы. Дышать было трудно. Казалось, ветер забивает рот и нос воздухом, словно пробкой. Наконец мы, полусогнутые, облепленные снегом, тяжело переводя дух, добрались до дома. Я пошла в свою теплую светлую комнату и только тут почувствовала, что все тело успело устать, сопротивляясь бешеным порывам ветра. Я сняла шубу и обнаружила, что она промерзла насквозь (шуба у меня была из искусственного каракуля). Снег так плотно забил все извилины моего каракуля, что шуба не сгибалась! Я поставила ее на пол, и она, как елка, стояла, пока не разморозилась. Тогда от нее потекли лужицы… Потом мне рассказали, что это была небольшая по норильским меркам пурга, а самая жуткая – черная, во время которой сносит или напрочь засыпает дома, людей. Идти, даже держась за специально протянутые канаты, почти невозможно. Черная пурга – это смерч, смерть всего живого. К счастью, такой я за пять норильских лет не застала.
Полярная ночь! Удивительнейшее явление природы, равно как и полярный день! Я никак не могла привыкнуть за все годы своей норильской жизни к этич чудесам. Не смог мой организм приспособиться жить по режиму в период полярной ночи. Организм путался, он не понимал дня без дня. Я не могла спать ночью, когда все там спали. С 12 часов ночи у меня наступало самое бодрое состояние, самое работоспособное, без тени сонливости. Продолжался этот бунт организма, который упрямо не подчинялся ночи, до 6-7 часов утра. Поутру я, наконец, внезапно и крепко засыпала, но в 9 надо было вставать: в 11 начиналась репетиция. Проснуться и встать после двух, трехчасового сна было трудно и мучительно. Пока я приводила себя в порядок и шла в театр, сонливость проходила, ее сменяли энергия и бодрость. Но примерно в 12 дня сое сковывал все клетки моего буйного тела. И я просто засыпала сидя, с текстом роли на руках… Страдала этим безобразием не только я. Такова была судьба тех, кто впервые приехал в Заполярье, переживал тут первую зиму. К несчастью, я почти все пять лет переживала полярные ночи так же, как эту, первую. Если в 15 часов после окончания репетиции назначалась какая-нибудь лекция или политзанятия, почти все слушатели крепко, мирно спали на них всем коллективом во главе с засыпающим лектором или докладчиком…
Проспав так пару часов в рабочее время, я возвращалась домой опять бодрая, очень активно справлялась со своим несложным хозяйством, домашними делами и т.п. Приходя на спектакль в половине седьмого вечера, я опять на какое-то время впадала в сонный транс. Случайно ловила себя на том, что, гримируясь, умудрялась спать, тыкая растушевкой куда попало! Я выскакивала из гримировочной и минут пять бегала по коридору, вытряхивая из себя этот проклятый сон, который, как мышеловка, прихлопывал меня неожиданно, в самые неподходящие моменты. Дальше все шло великолепно, и я знала, что вытряхнула сон на всю ночь до раннего утра. На следующий день все начиналось сначала. Дома, наедине с собой, я мечтала, что хорошо бы репетиции перенести на ночь, а с утра до вечера спать, зная, что не я одна в таком глупом и смешном положении. Вероятно, это стали учитывать, и у нас иногда вдруг возникали какие-то дополнительные репетиции именно по окончании спектакля – до 2-4 часов утра! Вот в это время никто не зевал, не протестовал, и такие ночные бдения бывали куда продуктивней дневных.
В конце февраля, когда днем стала появляться какая-то неопределенно-серая мгла, называемая здесь «день», вдруг на предполагаемом горизонте обозначился кремово-серый расплывчатый чахлый блин. Все кинулись к окнам и радостно закричали «Солнце!». Мне стало неудобно за такое солнце. Мне казалось, что солнцу тому тоже вроде совестно было представать в таком неглиже, и поэтому оно, поторчав полчасика, упало куда-то в дырку и больше не показывалось. Но постепенно солнце научилось восходить, началась смена суток. Они становились более похожими на день и ночь, жить стало приятней, реже приходилось бегать от своего сна, он чаще стал посещать меня по ночам, как и положено. Морозы стояли сильные, но был день, божий свет, и 37-43 градуса уже не казались такими лютыми.
Однажды я, закутанная как всегда с ног до кончика носа и дырок для глаз, увидела проходящую мимо похоронную процессию. Зная, что кладбище далеко, я почему-то без участия покойнику остановилась и пожалела провожающих, понимая, что долго им еще придется мерзнуть и мучиться. Живой о живом думает… Мимо меня проходили трое молодых парней – рабочие. Вероятно, мой укутанный и довольно унылый вид привлек их внимание. Один из них, поравнявшись со мной, спросил: «Что, бабушка, страшно помирать-то?» «Страшно, сынок, страшно!» - в тон ему неожиданно для себя подыграла я. «Ничего, бабуся, не боись, все там будем!» - он похлопал по моим искусственным каракулям, «протезным» плечам и отошел… Так большой мороз уравнивает всех в возрасте!
Однажды во время репетиции в театре меня позвали к телефону, сказав, что спрашивает мужской голос. Я удивилась. Знакомых в городе у меня еще не было. Взяв трубку, я услышала густой баритон. Удостоверившись, что это я, собеседник начал, волнуясь, объяснять, что он меня знает, а я его не знаю, но тоже должна узнать, и что все это страшно важно. После долгих настойчивых упрашиваний я, наконец, согласилась на это таинственное свидание, предложив ему зайти ко мне в общежитие. Удивленно выслушала быструю благодарность и заверение, что мой адрес известен. Придя домой, я рассказала эту историю моей ближайшей приятельнице – жене главрежа, с которой мы были очень дружны, и шутя попросила ее заглянуть ко мне в комнату, когда таинственный незнакомец будет у меня – на всякий случай.
На другой день в 8 вечера, как было назначено, я услышала стук в дверь и пригласила войти. В мою маленькую комнату вошел очень большой человек в меховом полупальто, ушанке и сапогах. Спросив разрешения, разделся и сел против меня за стол. Представился: «Армен Форманянц». Ярко выраженный армянин с пронзительно-черными большими глазами, огромным носом, гладкой блестящей шевелюрой и черными короткими усиками. Я молчала. Он, набрав воздуха в легкие, вероятно, для храбрости, начал так: «Я вас знаю полгода. Часто вижу и на сцене, и за кулисами. Я видел Вас о всех спектаклях, где Вы были заняты. Стал больше о Вас узнавать. Когда узнал, что и имя Ваше – Ирина, мое любимое женское имя, я больше не мог молчать, я должен был Вас видеть, говорить с Вами…Я Вас люблю. Я заключенный. Срок кончается через 10 месяцев. Я хожу по городу без конвоя, у меня есть пропуск, так как я работаю в пожарной охране в театре на сцене. На самом деле я инженер-мостостроитель. Меня воспитали во Франции. Мои родители умерли в Париже, и я вернулся на родину, окончив там институт. В 1941 году меня посадили за то. что я жил во Франции. Срок кончается в декабре пятидесятого. Я поеду в Москву и начну жизнь заново. Я Вас люблю. Подождите год. Вам не место в Норильске, такая женщина, как Вы, должна жить совсем другой жизнью. Я Вам предоставлю достойную Вас жизнь».
Гость замолчал. Я тоже молчала, сбитая с толку услышанным. Это была неожиданность, от которой не вдруг придешь в себя… Первая мысль, которая, наконец, посетила меня: за связь с заключенным – выселение из города в 24 часа. И хотя связи не было, факт налицо: заключенный из лагеря сидит в моей комнате и объясняется в любви, что явно не предусмотрено законом. Впечатление ото всех прочих деталей этого монолога у меня было двоякое: мне было, с одной стороны, смешно, очень смешно, с другой – я была возмущена безапелляционностью сказанного. Стараясь вести себя вежливо и учитывая, что дядя большой и сильный сидит, что я его, по сути дела, сама приглашала, я стала говорить о том, что пропуск, насколько я понимаю, дается для хождения на работу, а не в гости. Стало быть, это уже нарушение, за которое может последовать наказание. В ответ я тотчас получила пылкое: «Ради Вас я готов на все!». Тогда я парировала: «Но я-то ради Вас совсем не готова идти на неприятности, которые могут быть и для меня. Вы меня любите, а я Вас совсем не люблю, так почему же я должна иметь неприятности? Мне лестно, что Вы с первого взгляда вдруг полюбили меня, совершенно не зная, что я за человек. Но! Давайте все эти разговоры и знакомства отложим на 10 месяцев, когда Вы снова станете полноправным человеком, так как я не хочу плохого ни Вам, ни себе».
Главреж стал ставить последний спектакль сезона – «Бешеные деньги» Островского.
Дал мне роль Лидии, которой я очень увлеклась, работала с азартом, у спешно.
Спектакль был сыгран дважды на закрытие сезона. Главреж был мной доволен и я
была очень довольна, что приехала в этот далекий театр, где меня любят и ценят,
учат, помогают становиться крепко на ноги, где я нужна. Это очень много значит в
жизни каждого человека, особенно молодой неопытной актрисы. Жизнь улыбалась мне,
а я ей – дважды, трижды, четырежды…
В отпуск я поехала в длинное путешествие на родной Урал, к маме. Где бы я ни
была, куда бы меня не заносила судьба, в отпуск я обязательно всегда ехала к
маме. Из отпуска я вернулась с опозданием к сбору труппы…
В первый же день, еще не заходя в театр, узнала от товарищей, что группа
пополнилась новыми людьми. И на следующий день, придя на общее собрание театра,
увидела новичков – двух мужчин и женщину.
Я сидела с ногами в глубоком мягком кресле у окна и с кем-то разговаривала,
когда вдруг мимо меня прошел на руках новый артист, с которым я еще не успела
познакомиться. Все замолчали, с улыбкой наблюдая этот трюк, а из его карманов
сыпались на пол расческа, ручка, деньги, платок – все, что там было. Когда он
ловко вскочил на ноги и стоял с покрасневшим лицом, смущенно улыбаясь, все стали
аплодировать, а один из наших старичков подвел его ко мне и представил: «Георгий
Степанович Жженов». Выяснилось, что только со мной он не был знаком. Мы быстро
разговорились, и, выяснив, что он ленинградец, а я три года работала в
Ленинграде, в театре Ленинского комсомола, моментально стали искать общих
знакомых и вспоминать Ленинград. Мой первый день второго сезона в Норильске
закончился.
Норильск, 1950 г. Ссыльнопоселенец Г.С. Жженов
Началась работа. Я попала в постановку со всеми тремя новичками. Жженов
репетировал роль моего мужа, Никаноров – его отца, Воронцова – мою подругу.
Очень скоро стало ясно, что все трое – хорошие умные актеры, особенно Константин
Александрович, который был опытным мудрым актером и очень хорошим помогающим
партнером, что для меня было и приятно, и нужно. Работалось весело, интересно,
увлекательно.
С Жженовым у меня была сцена ссоры. В ней я убедилась, что он очень сильный
человек. Он хватал меня за запястье и швырял на пол, а на другой день я увидела
синяк на руке и шутя попросила его бросать меня с меньшим темпераментом. Он
очень смутился и долго извинялся… Жженов и Никаноров были близкими друзьями, я с
ними тоже быстро подружилась. Оба были интересными, больше меня знающими людьми.
Мы втроем часто просиживали свободные вечера. Я в основном слушала и слушала. А
послушать было что… Это были друзья по несчастью. Ссыльные поселенцы в Норильск.
Жертвы страшной ошибки, совершенной со многими людьми в 1937 году. Оба отбывали
5-летний срок наказания в Магадане, оба были сосланы на Крайний Север. Оба
тяжело переживали несправедливость судьбы. Оба не знали своего будущего. Оба
были рады Норильску, где есть театр, где можно работать по специальности с
профессионалами… Я знала подробно биографии обоих. За обоих переживала,
сочувствовала им, верила в благополучный исход трагической ошибки, покалечившей
жизни этих людей. Оба были неунывающими, веселыми, остроумными. И мне с ними
всегда было и интересно, и весело, и хорошо.
Ирина Махаева – артистка Норильского Заполярного
театра драмы им. Вл. Маяковского
Как-то Георгий Степанович предложил проводить меня по коридору, зашел в мою комнату пожелать спокойной ночи. И стал говорить о том, что я ему очень нравлюсь. Я молча смотрела на этого крупного человека, шагавшего по моей маленькой комнате из ушла в угол, а он все говорил и говорил. Говорил о любви. Он знал, чувствовал, что он мне тоже нравится. Но я молчала. Горько улыбнувшись, он остановился около меня и сказал:
- Я понимаю, зачем Вам связывать себя, я же – ссыльная морда.
Сухо пожелав спокойной ночи, он ушел.
Я лежала в своей кровати, думала о нем и слышала, как за стеной он в своей кровати вздыхает, ворочается, кашляет. Не спит и, вероятно, думает обо мне.
Так моя хлопотуня, лютой вьюжной зимой 1950 года я встретилась с твоим папой! А ты мне сегодня сказала:
-Знаешь, мама, чего у нас не хватает? Как бы нам приобрести папу и телевизор?
На этом, к сожалению, дневники моей мамы Ирины Жженовой (Махаевой) заканчиваются. Три тоненькие серые школьные тетради… Почему она не стала продолжать свой рассказ, оборвав его на пороге новой совместной жизни со ссыльнопоселенцем Жженовым? Я не знаю. Предполагаю, что ей стало тяжело писать о годах счастья с любимым человеком, находясь уже далеко за их порогом, когда уже свершилось то, что она называла предательством. Поэтому дальнейшее – реконструкция, основанная на том, что знаю я и знали другие близкие им люди – родные и друзья.
Мозаика голосов и воспоминаний, из которой каждый читатель может извлечь что-то близкое для себя…
Какие свидетельства работы мамы и папы в Норильском Заполярном театре
сохранило время? Пожелтевшие программки, служебные характеристики, газетные вырезки с рецензиями на спектакли, написанные удивительным ныне «совковым» языком… Так статья Н. Кострюковой о спектакле «Пьеса о коммунистической морали» повествует о спектакле «Потерянный дом» по пьесе лауреата Сталинской премии С. Михалкова:
«Я думаю, что строить коммунизм (…) – это также строить семью – нашу советскую семью… А значит и общество!. Приходит к этому же выводу и новая жена Лаврова – Людмила Леонтьева. Она не нарисована автором по традиционному штампу «разлучницы» - пустой и легкомысленной женщиной с красивой внешностью. Нет, Людмила – настоящий советский человек. Она сумела вовремя понять и исправить свою ошибку. Эту роль тепло и проникновенно исполняет арт. Махаева».
«Прага остается моей» по пьесе Ю. Буряковского – спектакль про чешского журналиста – коммуниста Ю. Фучика, погибшего в застенках гестапо. Вот как похваливает рецензент В. Рудольфов будущих звезд сцены и экрана 10.02.1951 года:
«Яркой звездой горит любовь к своему народу молодой жены Фучика – Густины в талантливом исполнении артистки И. Махаевой».
Артист Жженов хорошо исполнил роль шахтера Иржи, ставшего коммунистом. Его голос звучит как крепнущий прибой: «Когда я приду на шахту, я скажу, что я – хозяин шахты!».
Молодой артист И. Смоктуновский неплохо справился с ролью арийца, руки которого обагрены кровью Ю. Фучика».
Вот несчастные! В каких только чудовищных по своим литературным «достоинствам» пьесах ни приходилось действовать артистам советской поры! Представляю, каково было «колымчанам». Как надругательство над собой воспринимали ссыльные актеры, например, «Шелковое сюзанэ», в котором, как и во многих спектаклях, обязательно «участвовали» портреты Сталина! По рассказам мамы, ничего глупей и бездарней этого произведения, по сюжету которого портрет вождя всех народов ткали из шелка ему в подарок благодарные узбеки, в их театре не существовало. И ведь играли все это как миленькие! Потешались над ней между собой, скрипели зубами – и играли! А куда было деться? К счастью, спасала классика.
Мама с упоением вспоминала, что именно в Норильске судьба послала ей не только
«роскошь человеческого общения» (Чехов), но и роскошь лучших ролей мирового
репертуара. Она играла Реневу в «Светит, да не греет» и Лидию в «Бешеных
деньгах» Островского, горьковских героинь – Татьяну в «Мещанах» и Рашель в
«Вассе Железновой», Жаннину в «Забавном случае» Гольдони и Инессу в «Живом
портрете « Морето. Вместе спапой (подпольщик Мартини) и К.А. Никаноровым (Овод)
исполняла главную женскую роль – Джемму в инсценировке знаменитого романа Войнич
«Овод». Вместе с ним (Нилом) играла и «Мещан» (об этом произведении в нашем
семейном архиве сведений, к сожалению, не сохранилось). Артист Жженов, похоже,
занимал в Заполярном театре более скромное место. Трудился в амплуа
героя-любовника, социального героя. Такое складывается впечатление, когда
читаешь рецензии*.
*Я не считаю из предвзятыми. Просто они допускают какой-то другой тон, кроме
восторженного. А это по отношению к работам артиста Жженова звучит для нас
непривычно.
Впрочем, количество и уровень его ролей впечатляют. Астров, Нил, Горецкий и еще десяток образов – за один год! В Норильске было около ста тысяч жителей, поэтому ставили по 15 постановок в сезон. В отдельном жженовском репертуаре, где мама не участвовала, были «Сомов и другие» Горького, «Волки и овцы» Островского, пьесы А. Корнейчука. Но в большинстве спектаклей они работали бок о бок…
На обороте маминого портрета отец написал: «Большой Медведице!...
Я – человек. Чтобы узнать тебя, я приехал на край земли – Север!...
Но я стал лишь ближе к пропасти, разделяющей нас. Ты по-прежнему
На Небе, - я же на грешной Земле…Упади!... Ведь звезды в конце
концов падают…. Люди же возносятся не всегда. Г. .Жж.»
В известной арбузовской пьесе «Таня» он стал коварным Германом, бросающим
главную героиню, которую с блеском играла артистка Махаева. В конце третьего
акта – трагическая кульминация. Таня, потеряв ребенка, одна молча сидит за
столом и в шоке, не осознавая, что делает, машинально перебирает какие-то
мелочи… Занавес закрывается. В зале - мертвая тишина. Мама в ужасе гадает,
почему провал… Но несколько минут спустя раздался такой шквал аплодисментов, что
уши заложило! Ради таких мгновений и живет актер…
Дальше папа, уже в образе соблазнителя Шарля Гранде, обманывает главную героиню
Евгению Граде в одноименной инсценировке по роману Бальзака. От мамы я знаю, что
«Евгения Гранде» была одной из самых популярных у зрителей постановок и самых
любимых их совместных работ, наряду со знаменитым чеховским «Дядей Ваней».
«Поздравляем с премьерой! Верю в настоящий успех! Верю в утверждение актрисы!» - написал на программке «Дяди Вани» 21.09.1952 г. друг и коллега, постановщик этого спектакля К. Никаноров. Естественно, мама и папа вновь соединились там в роковую пару – Соня и доктор Астров…
А вот мнение газетного рецензента Ю. Джорогова:
«Артистка И. Махаева наделила свою героиню жизненными чертами. Моральное
превосходство Сони над окружающими ее людьми она рисует едва уловимыми, но
правдивыми и убедительными штрихами. Образ, созданный Махаевой – творческая
победа актрисы, дающая основание ждать от нее такого же мастерства в исполнении
других ролей».
Справился с ролью врача Астрова и артист Жженов, убедительно показавший крах
надежд русского интеллигента в дворянском захолустье… Однако артист Жженов не
везде убедителен в своем исполнении. Зачастую он допускает не свойственные
создаваемому образу интеллигенции, чересчур облагораживая своего героя, наделяя
Астрова чертами чуть ли не борца, в то время как Астров по замыслу Чехова, давно
уже замкнулся в рамках наблюдателя, начисто отказавшегося от борьбы за
преобразование ненавистного ему общества».
Настоящая звезда норильской сцены, мама находилась в зените своей профессиональной карьеры и женской притягательности. С ее слов мне известно, что сватался к ней в то время не только несчастный зек Армен Форманянц. Среди претендентов на ее руку и сердце были и старший коллега ссыльный Константин Никаноров, и «вольняшка» - ровесник Кеша, будущий гениальный Гамлет Иннокентий Смоктуновский.
(«Неплохо справился» - писали о нем тогда норильские критики! О Смоктуновском!!!
То ли планка ожиданий от этого театра была так высока, то ли будущие народные
артисты – молоды и еще неопытны? Загадка*.)
*Труппа Второго (Норильского) Заполярного театра действительно была тогда одной
из самых сильных в стране «благодаря» сталинским репрессиям. Кроме Никанорова,
Жженова, Смоктуновского, Юровской, Лукьянова в ней оказались, например,
блестящие московсие острохарактерные актрисы Э.Ю. Урусова и А.Н. Голубь, с
которыми мама, а потом и я, дружила до самого конца. Эдда Юрьевна загремела в
Заполярье из-за своего княжеского происхождения. Александра Наумовна – из-за
мужа-переводчика, подарившего советским читателям счастье узнать романы Ремарка…
Но артистка Махаева, по которой сохли не только товарищи по сцене, но и добрая половина норильских зрителей – мужчин, сделала свой выбор, оказавшийся, как в пьесах, единственным и роковым в ее жизни…
Такими были мои мама и папа, когда встретились.
Сначала о том, как влюбленные были счастливы, соединившись вопреки
обстоятельствам и здравому смыслу. Горькая реплика соседа о «ссыльной морде»
оказалась неправдой. Ирочка Махаева не испугалась связать свою судьбу со
ссыльнопоселенцем, которого полюбила. Красноречивые свидетельства их семейного
счастья – норильские фотографии, значительную часть которых делал сам папа. У
него был фотоаппарат, потом даже цветная пленка, что было большой редкостью в те
времена. Использовался он и для приработков6 артист снимал детей в детских
садиках, пополняя бюджет. Всегда любил автотехнику: в Норильске это был
мотоцикл, с которого однажды мама, увы, упала, очень сильно разбившись… Ну и,
конечно, спорт – футбол, теннис. С кем и где можно было играть полугодовой
полярной ночью, не представляю. Однако можно было!
Замечательно, с любовью обустроенный женой дом. Молодая актриса, которую
мама-портниха научила всем женским умениям и добродетелям, обшивала и себя, и
мужа, прекрасно готовила, создавала домашний уют даже в общежитских комнатках.
В нашем архиве писем папы и мамы того времени нет. Только мамина шутливая басня про курицу и голубка – ложь, да в ней намек…
В Норильске курица жила.
И весела, и озорна она была.
Ну и глупа, как вся куриная порода…
И голубь гордый, неземной,
В Норильск заброшенный судьбой.
Туда попал. Он влюбчив был – его природа.
Любовным жертвам нет числа…
Он покоряет без труда,
И наша курица – беда! – и оглянуться не успела,
Как в голубковы сети села.
Сперва-то голубь сам влюбился:
Он восторгался ей, дивился,
И обольщал, и умолял,
И клятвы верности давал…
И размечталась вдруг она
Голубкой стать небесной!
Вот жизнь у них и потекла.
Смекнул наш голубь: не туда
Попал он, куролесный!
А курица хлопочет
И о гнезде, и о еде.
Стирает, моет, квохчет
О милом голубке.
А голубок-пострел
Вспорхнул и улетел –
То в ДИТР к приятелям,
То к Косте поболтать,
То надо в теннис поиграть…
И стала курица грустна.
Всегда одна, одна, одна,
Тоска её всё гложет:
Летать она не может.
Тихонько квохчет и уж чует втихомолку:
Для голубя – царя нет проку в ней и толку…
…Мораль сей басни такова –
Да здравствуют любимые мужья!
Под таким заголовком рассказывает о гражданском подвиге мамы еженедельник
«Московский комсомолец»* (мое интервью журналистке Н. Черных). Привожу его здесь
в авторском варианте, без сделанных при публикации сокращений.
*«Ошибка резидента». «МК» в Питере №23. 2-9. Об. 2010, стр 16
«Ссыльнопоселенцы имели паспорт с «повышенной температурой» и не имели гражданских прав. Каждый месяц должны были отмечаться в отделении НКВД. Эту позорную процедуру ненавидели все несвободные норильчане, а таких в городе было три четверти населения! Словом, если бы Ирина вышла тогда за Жженова замуж официально, она автоматически приобретала бы статус ссыльной со всеми этими «привилегиями». Законы ГУЛАГа не поощряли любовь пока еще свободных граждан к репрессированным «нелицам»…
Немало жен и мужей, детей и родителей, братьев и сестер отрекались в то страшное время от своих близких, попавших в заключение, чтобы их не обвинили в связи с «врагами народа». Но юная актриса влюбилась в Георгия и ни за что бы его не предала. Норильский период их союза продолжался пять лет».
Жженова освободили из ссылки в 1954 году. Беспрецедентно рано, если учесть, что
возвращаться выжившие жертвы репрессий начали в 1956-м, после ХХ съезда.
Освободили вторым в городе Норильске! Это чудо – заслуга его «половины» Ирины.
Когда умер Сталин и уничтожили Берию, местный «кум» предложил артисту написать
заявление о снятии ссылки. Он сначала отказался – не хотел больше унижаться и ни
во что уже не верил**.
**Среди многочисленных в биографии отца жалоб была и та, о которой упоминает
генерал-лейтенант юстиции военной прокурор Б. Викторов, пересматривавший в 1954
году дело Жженова на предмет реабилитации. Жалоба матери «американского шпиона»
Марии Федоровны Щелкиной (бабы Мани, как называли её мы, внучки) адресованная
Маленкову тоже могла сыграть какую-то роль в пересмотре судьбы отца – так
сказать, со стороны Советского правительства, а не «органов». Правда, бедная
баба Маня за 16 лет посылала немало заявлений на эту тему безо всякого
результата. Так что верить в эффект очередного, сто…дцатого, было бы странно. Но
они тоже напитывались спасительной силой женской любви! (Об этой материнской
любви – спасении – замечательный папин рассказ «Саночки»).
Тогда в бой за любимого человека вступила молодая жена. Понимая, что надо писать в сотый, сто первый раз, она настояла на своем. Заявление переделывали несколько раз: в нем поначалу была масса желчи и обид. Наконец норильский «кум» дал добро. И отважная защитница, рискуя собственной свободой, зимой 1953 года повезла эту бумагу с сопутствующими документами прямо в Москву, на Лубянку, чтобы лично вручить ее энкаведешникам! Она сумела прорваться не к общему окошку, а в кабинет ответственного лица. Там ей прежде всего задали недоуменный вопрос: «А кто вы такая? Кем, собственно, вы ему приходитесь?». Не знаю, что она ответила. Но после беседы заявление…приняли к рассмотрению!.
Мама рассказывала, как по-настоящему страшно ей было в незнакомой опасной Москве. Как её приютили в своей крошечной каморке в пригороде московские знакомые – мать и дочь (глава семьи, естественно, сгинул в сталинских лагерях). Они были настолько бедны, что у них не было даже будильника! Выслушали мамин лубянский план, пришли в ужас, попытались отговорить. Не удалось. Наутро попрощались с ней… на всякий случай (люди были с опытом).
…И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июньский зной
Под красною ослепшею стеною.
И как она, ежась от страха, шла по Лубянской площади и вдруг почувствовала, что её словно несет на невидимых крыльях! «И я молюсь не о себе одной…». После этого пришла вера в то, что все закончится хорошо. Вот что может сила женской любви!
Она возвращается обратно – живая и невредимая. Через несколько месяцев, весной, ссылку с мужа снимают.
…После освобождения отец встал перед мамой на колени и сказал:
«Я никогда не забуду, что ты для меня сделала».
Я возвращусь в тот мир, где прежде
Свободным гражданином был,
Где, преисполненный надежды,
Мечтал, работал и любил!
В тот мир, где юность дней искрилась,
Где славить солнце дал обет,
В тот мир, где вера в справедливость
Была девизом многих лет!
Эти строки нацарапал зэк Жженов в 1939 году на стене карцера в «Крестах». Это обещание исполнил с помощью моей мамы, с помощью тайных лубянских доброжелателей в 1954-м. Между этими датами – 16 лет лагерей и ссылок, о которых он напишет свои книги, о которых режиссер С. Мирошниченко снимет знаменитый фильм «Русский крест», где звезда советского экрана вновь пройдет под объективом кинокамеры все свои колымские дороги.
Таким в 38 лет возвратился Георгий Жженов в мир
свободным, чтобы мечтать, работать и снова любить…
Есть там и Норильск, его воспоминания о том, как учил друга Кешу Смоктуновского фотографировать, как ходил к «куму» отмечаться, как встретил известие о смерти Берии…
Нет только ни единого упоминания о тогдашней жене – партнерше по сцене, о её роли в получении долгожданной свободы. О семье вообще. Это поразительно. Спрашивала ли я об этом отца? Отца не спрашивала. В наших отношениях он держал такую дистанцию, которая не позволяла задавать никаких вопросов о прошлом нашей семьи. Это было просто невозможно. Невозможно еще и по той причине, что тет-а-тет я почти никогда с ним не виделась: обычно мы встречались в присутствии четвертой жены Л.П. Малюковой, что напрочь исключало всякую искренность. А когда в последний год жизни папы я все же решилась на этот трудный разговор, было уже поздно. Он был тяжело болен. Поэтому все, что мне остается – высказать свое мнение. Правда, оно совпадает с мнением некоторых друзей и родных, что делает его весомее.
Я считаю, что знаменитый артист, покоритель женских сердец Георгий Жженов испытывал большое заслуженное чувство вины перед моей мамой, вытащившей его из ссылки и безжалостно оставленной впоследствии с двухлетним ребенком на руках. А тех, кому мы сделали зло, перед кем виноваты, мы стремимся вытеснить из воспоминаний, сделать вид, что их не было. Чтоб не мешали. Чтобы совесть не бередить. Прибавьте к этому решительное влияние московской семьи, ни с кем не желавшей делить чувства отца и даже его прошлое. И еще. В своем воображении он, похоже, был единственным режиссером и участником своей постлагерной (ссыльной) судьбы…
Но только правда рано или поздно обязательно явится на свет божий, как её ни
замалчивай. И теперь пробелов, сделанных им самим, а не ГУЛАГом, пробелов! – в
биографии моего отца стало меньше. Есть об этом публикации в прессе* и сюжеты на
ТВ и радио. В 2010 году на экраны вышел телефильм «Агент надежды» по сценарию Н.
Дубининой, рассказывающей о папе, о маме, о её подвиге, о нашей семье. На
встречах с читателями и зрителями то же делаю и я. Наконец, увидела свет эта
книга.
*См. также статью А. Сироты «Мама спасла папу из ссылки» (Комсомольская правда.
От15-22.12.05); интервью моей старшей сестры Е Жженовой («КП» от 14.12.05,
«Диена» от 21.03.01 и др.
Я рада, что ты, читатель, теперь знаешь истину. Мне отрадно, что запечатлена на этих страницах и на экране светлая память об актрисе и режиссере Ирине Махаевой – Жженовой.
А как же все-таки быть со жженовской клятвой «Я никогда не забуду, что ты для меня сделала»? Мама так до конца своих дней и не могла понять, как можно было произнести эти слова – и потом спокойно предать свое обещание? Как-то в разговоре с ней я спросила: «Но он ведь клялся, что не забудет то, что ты сделала, а не в вечной любви, например. Почему ты думаешь, что он это забыл?». Действительно, помнить можно и молча, скрывая правду, глубоко про себя… Быть может, это про папу.
В 1954 году храбрая защитница возвращается в Ленинград с любимым, теперь, слава богу, свободным мужем, потрепанным чемоданом и блестящей актерской характеристикой в личном деле.
«Махаева И.Е., беспартийная, в 1944 году окончила три курса Свердловского театрального института. Актриса 1-ой группы, плана молодой героини. Сценический стаж – 7 лет. В Норильском театре с 1949 года. Очень хорошие сценические данные (внешние – фигура, лицо, голос, и внутренние), подлинно творческое отношение к работе, большая дисциплинированность и сознание ответственности позволили ей занять ведущее место в коллетиве. Подавляющее большинство её работ нашло положительную оценку у зрителей. Искренность, глубокая правдивость и взволнованность. Актриса Махеева безусловно хорошая актриса с необходимыми сценическими данными и по праву занимала ведущее положение в нашем театре.
Можно надеяться, что при дальнейшей работе над собой в отношении общей и профессиональной культуры она будет большой актрисой».
Даже не характеристика, а целое напутствие, подписанное директором и главным режиссером Норильского драматического театра…
Как же реализовалось оно в дальнейшей артистической карьере мамы на Большой земле?
Вернувшись в родной город папы, оба обнаружили, что лавры и аплодисменты их тут не ждали. Ни жилья, ни работы… Старая больная баба Маня с падчерицей Паней, жившие в крошечной комнатке без удобств на Ропщинской, при всем желании надолго приютить не могли. Скитались по семьям сестер: Анастасия с большущей семьей обитала на Васильевском, младшая Надежда с мужем и двумя детьми – в аспирантском общежитии Политехнического института.
Вспоминает ее дочь Ольга Владимировна Дементьева, моя двоюродная сестра:
«Длинный коридор, в одном конце – туалет, в другом – большая кухня. Душа не было. Телефона не было. Зато был в избытке дух взаимопомощи и взаимовыручки! Наша семья занимала в этом общежитии три комнатки. И одну из них, лучшую, родители отвели приехавшим Георгию Степановичу и Ирине. Я была тогда младшей школьницей и помню только отдельные картинки… Вечерами, когда взрослые собирались вместе, мы, дети, тоже присоединялись, все садились на диван и очень много шутили, смеялись!
Удивляло, что известный артист, которым восхищались тысячи зрителей, был таким простым в общении, никогда себя не переоценивал, относился к себе, как к обычному человеку. Я помню, как он, расхаживая по маленькой комнатке туда-сюда, учил свои роли, словно прилежный ученик. А его жена Ирина, мастерица на все руки, виртуозно вышивала болгарским крестиком очень красивые чехлы на подушки и другие рукоделия…».
Какие же роли учил папа? К счастью, ему повезло больше: вскоре после возвращения его взяли в Ленинградский областной драматический театр, позже – в театр им. Ленсовета. Да и «Ленфильм» заинтересовался вернувшимся киногероем…
Истосковавшийся по большому экрану 40-летний артист жадно брал реванш. «Чужая родня», «Шторм», «Ночной гость», «На острове Дальнем», картины о Ленине (!) «Балтийское небо», «Тишина», «Исправленному верить», «Человек не сдается», «Планета бурь»…Ему не до отказов, хотя многие ленты очень слабые. (Чего стоит, например, последняя, где отец – космонавт в раскрашенном картонном скафандре «достоверно» шагает то ли по марсианским, то ли венерианским пескам!).
А вот маме пришлось хуже. В том же Областном театре, куда она тоже пришла показываться, худрук Гуревич сказал: «Вы нам подходите, но ставок у нас нет. Если Вы добьетесь, чтоб в театр дали еще одну ставку, мы Вас на неё возьмем». И снова молодая жена начинает пробивать бюрократические стены: пишет в министерство культуры, прося ставку, хлопочет по поводу жилья, положенного Георгию по закону. А также в декабре 1954 года становится, наконец, его законной супругой.
Муж!
Как много в этом слове
Для сердца женского и радости и слез.
Он, это он! Кого ждала, искала
И наяву, и среди грез.
Навек!
Всегда, везде и всюду –
Как человек, как тень.
Единственный!
Хочу, могу и буду
Любить, как яркий день.
Жизнь,
Слившаяся воедино,
Счастливейший аккорд.
Дорога корабля
С названьем «Счастье»
Ведет в счастливый порт.
Цель –
Жить дыханием другого –
Искупит всё. Вдали
Дни и года, десятилетья
Вдвоем, чего ж еще?
Смерть?
Не хочу! Не смей! Не надо!
Не тронь влюбленных душ.
Свет и тепло,
Сердечная отрада -
Все это – муж!
Время идет, заявления рассматриваются, а пока ведущая актриса заполярной сцены вышивает крестиком. Не выдержав, находит нестандартный выход: подписывает договор с Рязанским и Петрозаводскими театрами. От Ленинграда недалеко, на выходные возвращается.
Это не нравится мужу. Но просто «сидеть на локотках и ждать любимого», как говорила она сама – это не по ней. Морально тяжело. И работать хочется.
За один короткий сезон мама умудряется оставить яркий след в репертуаре Рязанского театра драмы, где ставят, кроме советских пьес, не более не менее как знаменитую «Филумену Мартурано» Эдуардо де Филиппо!
Вот как оценивает эту работу рецензент С. Максимович:
«Исключительное своеобразие характеров, темпераментов, тонкие психологические нюансы, обилие длинных монологов – все это требует особого ключа. (…). И надо по чести сказать, что все эти трудности наш театр (режиссер О.М. Бойцова) успешно преодолел и создал глубокий, волнующий спектакль. Он горячо принимается зрителями, как, пожалуй, ни один спектакль из текущего репертуара.
(…) Когда на сцене появляется красивая и элегантная Диана, тоже имеющая виды на Доменико, вернее, на его карман, действие пьесы переходит в новую фазу. В острой манере и вместе с тем с большим художественным тактом исполняет роль Дианы арт. И.Е. Махаева. Кофликт Дианы с Филуменой внвчале выглядит как борьба двух хищниц – старой и молодой. С одной стороны – увядающая, надоевшая герою женщина, с другой – девушка, наделенная всем обаянием молодости…».
В Петрозаводске, в Республиканском театре русской драмы запросы еще выше. Однако в семейной жизни уже раздаются тревожные звонки: Рязань и Петрозаводск, папины увлечения постепенно подтачивают отношения. Глухое упоминание об этом – в не датированных стихах мамы. Жаль, что письма, о которых идет там речь, не сохранились…
«Мне только слез моих горячих жаль,
Письмо твое закапавших в Рязани.
Когда разлуки пала даль,
А ты писал: «Мы виноваты сами*…»
*Мама порой перефразировала для себя стихи известных поэтов, в данном случае -
О. Берггольц.
Случается радостное событие: 2 декабря 1955 года постановлением Военного
трибунала отца дважды реабилитируют. Семье дают комнату в трехкомнатной
коммуналке в Московском районе, возле парка Победы, на Кузнецовской улице, 44. В
новом доме, где получали жилье многие репрессированные, возвращающиеся из
сталинских лагерей, а также ветераны войны и, конечно, городские очередники. Там
в конце 1956 года на свет появляюсь я – еще одно важное творческое достижение
родителей-артистов. Колыбелькой служит тот самый потрепанный рыжий кожаный
чемодан, с которым они явились из Заполярья. Помочь приезжает бабушка из
Свердловска. Мама счастлива: ее желание иметь ребенка сбылось. У папы,
страстного автомобилиста, тоже сбывается мечта: он обзаводится машиной…
К этому периоду относится первая дорогая мне фотография, где я младенцем
запечатлена с папой.
Таких фотосокровищ у меня за всю мою жизнь накопилось целых два. Второе фото с папой мне удалось получить через четыре с половиной десятилетия. На нем я 9на фото слева) у него в гостях в московской квартире. Рядом – младшая дочь Юля и её сын Костя…
Кроме моих обрывочных ранних воспоминаний, остались от этого периода жизни живые свидетели: вспоминает медсестра Валентина Ивановна Леонтьева, подруга мамы, соседка родителей по дому на Кузнецовской:
«В 1956 году мы вселились в новый дом. Наша семья – я, мой муж, морской офицер и
дочь – в комнату на первый этаж, а семья Жженовых – на третий в
том же подъезде. Помню, я стою, мою окно, а Георгий Степанович возвращался
домой. Прошел через арку, увидел меня и остановился. У него очень хорошая была
улыбка – он ведь молодой был еще…»О, окно намываем! – и улыбка до ушей. –
Смотрите не упадите! И нам пора окно мыть! С новосельем! Будем соседями!». Мы
были молоды и действительно как-то сразу подружились семьями. Устраивали у нас
чаепития: чай с вареньем (оно всегда у меня было, мама присылала), смех,
разговоры… У твоего папы была новая машина «Победа», и мы все вместе ездили на
рыбалку на Ладогу, варили уху, проводили время замечательно. Георгий Степанович
много рассказывал о том, что ему пришлось перенести, о Норильске, о ссылке, о
театре, где они с твоей мамой и познакомились. На Кузнецовской она сначала была
очень веселой, шутила, обустраивала их комнату…».
-А каким Вам запомнился мой папа?
-Хорошим рассказчиком. Добрые глаза, добрый человек, общаться с ним было одно удовольствие. Какое-то время спустя родилась ты – долгожданный ребенок. Я видела глаза твоих папы и мамы, полные восторга, когда они смотрели на тебя. «Валя, посмотри, какое чудо!» - говорила Ира… Это называется ребенок ненаглядный: глядеть – не наглядеться. Мы с Ириной, молодые мамы, очень сблизились, всегда находили общий язык, и эта дружба осталась на всю нашу долгую жизнь. Моей дочери тогда было уже три с половиной года, я была медсестрой и работала в Военно-медицинской академии, поэтому могла помочь Ире, когда она в том нуждалась. Я была уверена, что ты будешь балериной, потому что ты все время стояла на ножках, на пальчиках, и прыгала как заведенная! А дальше волей судьбы семья распалась.
-Волей судьбы? Что это за судьба такая? Ведь мои родители любили друг друга?
-Ирина любила мужа до безумия. Глаз с него не сводила. Но развела его с ней работа. Сама понимаешь – артисты, театр… много других красивых женщин.
-Нет. Не понимаю.
-Твоя мама была очень скромно всегда одета. Штапельное платье в горошек… Жить было очень трудно материально. Когда они расстались и она приходила ко мне уже на Московский проспект, куда я переехала, я спросила её про алименты. «Валя, я не буду подавать на алименты!» - «Почему, разве ты такая богатая?» - «Он меня просил не подавать. Сказал, что договоримся так». И позже, видя, как она бьется без денег, я снова спрашивала об этом, а Ирина отвечала: «Валя, давай прекратим этот разговор. Я никогда не подам на алименты».
Когда твои родители расстались, Ира как-то пришла ко мне и сказала, что стала очень плохо себя чувствовать. Тошнота, анемия… Я договорилась с нашими врачами о приеме. А спустя неделю пришел ко мне в комнату Георгий и говорит: «Валя, мне надо с тобой поговорить. Ира себя плохо чувствует. Что с ней?» - Назначили рентген», - говорю.
-Как вы считаете, это было проявление чувств, заботы с его стороны?
-Тревоги, во всяком случае. Когда произносится слово «рак», любой затревожится… Но тогда все в порядке оказалось у неё, слава богу. Года два спустя как-то раз мы с Жженовым случайно встретились на Новоизмайловском, где твой папа поселился потом. Он шел с Юлей, которой было четыре. «Здрасте, какая у вас дочь уже!» - Да, это моя Юлька» - отвечает он с гордостью. «А Маринка уже совсем большая против вашей Юлечки…» - «Да, Маришка растет!». Ну и всё. А вскоре они в Москву переехали.
-Тетя Валя, что с вашей точки зрения, мешало моей маме выйти замуж снова?
-Ей очень долго было не до этого. Надо было кормить тебя и бабушку, а это непросто на актерскую зарплату… Потом, чтобы быть привлекательной, надо было одеваться – а ей было нечего надеть. Я как сейчас помню выражение её лица и интонацию, как она говорила: «Валя, мне надеть не-че-го! И купить не на что!»
-Но моя бабушка была портнихой, и они себе всегда прекрасно шили!!!
-Для того, чтобы сшить, нужна была ткань, и хорошая, а её надо было купить. А маме нужно было кормить тебя и бабушку. У Иры не было настроения, не было денег. А потом, она продолжала любить Жженова. И была очень гордой. Поэтому и на алименты не подавала.
-Вот эта причина более правдоподобная. Маму ведь окружали мужчины – и в театре, и на телевидении…
-А ты думаешь, что это вообще так просто – выйти замуж? Знаю, Марина, по себе, как трудно найти спутника жизни: я прожила жизнь очень нелегкую. 46 лет я отработала в Академии, где вокруг были одни мужчины. И мне тоже, несмотря на это, не удалось выйти замуж второй раз. И мне тоже было нечего надеть. Единственное, чем я отличалась – у меня всегда были самые белоснежные накрахмаленные халаты. Но не было ни денег, ни своей территории – одна комната в коммуналке на двоих с дочерью. Так же, как у твоей мамы. Я её понимаю…
Это самая трудная для меня глава. Я до последнего времени не предполагала, что мои воспоминания о моих собственных встречах с отцом будут востребованы и записаны. Много там всего такого, от чего пытаюсь избавиться годами – запертых эмоций, обид, несбывшихся ожиданий.
Первое мое «родительское» воспоминание – боль разлуки. От развода родителей получила очень серьезную психологическую травму и я. Мама переживала так страшно, что это не могло не отразиться на мне. Для начала я заболела воспалением легких, от которого чуть не отправилась на тот свет. Потом возникли осложнения, оставшиеся со мной на всю жизнь… И страхи.
Что может помнить двух - трехлетний ребенок? Свои ощущения. Помню, как сидела на нашем широком подоконнике и смотрела в окно. Вдалеке за парком Победы светилась реклама «Летайте самолетами Аэрофлота», на ней – неоновый самолетик. Помните мамин дневник? Она сказала мне, что папа улетел в командировку в Одессу. Я смотрела на этот самолетик и все спрашивала: когда же папа прилетит на нем обратно?
Жуткое мамино стихотворение «Последняя встреча» отражает это время…
Свиданье назначено ровно в два.
Он точен. Он ждет у входа.
Невский проспект кишит, как всегда,
Тысячами народа.
«Север» - «Норд». Он у входа.
А позади – толпы народа.
«Здравствуй!» - губами шепнула едва.
Вздрогнул, узнал.
Молча вошли в вестибюль вдвоем,
Быстро, молча разделись.
Сдал два пальто, сказал: «Пойдем!»
В зеркало не погляделись.
Сели рядом, к люстре спиной,
Тень на лица ложится.
«Кофе – два. Трюфельный торт», -
Заказ приняла девица.
Руки большие на стол положив,
Сидит он спокойно, лениво.
Профиль к ней слегка наклонив,
Ведет разговор учтиво.
Сухие, банальные словеса.
Вопросы, ответы ненужные.
Салфетку бумажную рвет она,
А глаза такие ненужные…
Медленно пили кофе горячий.
Разговор ни о чем продолжался.
Взгляд её – напряженный, незрячий.
В дальнем углу оставался.
Снова вопрос. Она встрепенулась.
Из сумки достала что-то.
И прямо в глаза ему улыбнулась
Девочка – крошка с фото!
В грубой мужской руке фотография
Такой беззащитной казалась.
Маленькой девочки биография
За этим столом решалась.
Вот оно, главное! Вот они рядом,
А перед ними – дочка.
Не заменить папу кукол отрядом…
Разговор оборвался. Точка.
Салфетка бумажная мнется, комкается,
Слова через многоточия…
Почему жизнь хрупкая, ломкая? –
Думаю часто ночью я.
Две пары глаз: голубых, серых,
Две пары рук: крепких, умелых.
Две головы – всегда лучше.
Уйдите вместе, любите пуще…
------------------------------------------
Кофе выпит, Торт чуть тронут.
Встали, идут. Такой не утонет.
Четко печатает шаг нога,
В такт повторяя – любовь ушла.
Сдал номерок, получил пальто,
Вежливо даме подал манто.
Губы его говорили о чем-то.
Едва рискнула взглянуть, как девчонка.
И словно снаряд внутри разорвался!
Шарфик на шее петлей обмотался…
Дико, Нелепо. Смешно и горько.
Он – близкий. Родной. И чужой. Настолько,
Что хочется крикнуть ей:
«Ты живой?
Или ты стал железной стеной?!».
…На Невском обычная толчея.
Суетной жизни бежит колея.
Граждане, ей торопиться не надо.
Она переждать будет даже рада.
…Дома девочка маму ждет.
У мамы в паспорте штамп: «Развод».
Мама тогда решила, что отцу видеться со мной не надо, чтоб не травмировать меня. Считала, что в силу непостоянства характера он и с ребенком поступит так же, как поступал с женщинами: поматросит и бросит. А так я, маленькая, авось забуду его постепенно… Но я не забыла, а продолжала страдать от отсутствия папы. Постепенно эта тоска переросла в непреодолимое желание иметь любого папу, если уж исчез родной… Я надеялась, но мои надежды так и не сбылись. Хотя шансы, то есть претенденты на мамину руку появлялись…
Так что получается, что первая моя сознательная встреча с отцом произошла, когда мне было уже 13 лет. Место действия – Ленинград, детская больница им. Раухфуса. У меня тяжелый инфекционный мононуклеоз. Говорят, он возникает от дефицита родительской любви. И еще говорят, что в жизни ребенка бывают моменты, когда помочь ему может только его родной генетический отец. Это был как раз такой случай. Папа узнал про то, что я серьезно заболела, и сумел пробиться в палату. Он ко мне тайно пришел. Маме об этом известно не было, а медработники, увидев звезду экрана, растаяли и тут же пропустили его ко мне, несмотря на инфекционные строгости. Увидев несчастную. Худую и больную девочку – подростка в грязной пижаме, папа, наверное, расстроился, а я растерялась от неожиданности и страха. Но он нашел какие-то слова, взял меня за руку, и мы беседовали довольно долго. Прекрасно помню те вопросы, которые он мне задавал. Как я отношусь к себе. Как живу, учусь, о чем мечтаю. Удивительно, но это был разговор близких людей на короткой дистанции. А потом он произнес: «А вот моя Юлька…». Я остолбенела от ужаса: «Какая Юлька?». О её существовании услышала впервые. Почувствовала недоумение и жгучую ревность. И с тех пор долгое время моя сводная сестра представлялась мне соперницей, а не родственницей…
Таким образом, табу на общение было снято. Связующим звеном между нами всегда была моя тетя Надежда Степановна. Через неё он иногда передавал мне подарки. А письма писал, например, в самолете, в гостинице, со съемок. Скорее, записки. О том, чем занят сейчас, интересовался моей жизнью… Один раз папа прислал мне необычного мохнатого зайца аквамаринового цвета. Купил за границей. Когда стала студенткой, привез настоящие несгибаемые джинсы «Levis» - мечту всех тогдашних модниц. И приписал: «Одна штанина тебе на 8 Марта, а вторая – на Новый год!». Считал, что джинсы дорого стоили… Я, как полагалось, износила их до дыр.
Папу я воспринимала преимущественно как героя экрана, великого и далекого. Робела и терялась в его присутствии. Страстно мечтала, чтоб он похвалил меня за что-нибудь… А когда стала взрослой, подумала, что надо бы такие отношения изменить. Мы же близкие люди, и, несмотря на прошлое, все-таки должны искать путь друг к другу…
А он? Как считал он? Когда я навещала его, привычно начинал: «А вот моя Юлька…». Вы догадываетесь, какие чувства просыпались при этом у «отставной» дочери, приезжавшей повидаться с отцом раз в несколько месяцев? Чем заслужила я холодность и равнодушие своего звездного родителя, осталось для меня загадкой по сию пору. Теперь уже неразрешимой загадкой.
Фамилии не позорила. Ожидания (если они были) в общем, оправдывала. Училась, работала. Танцевала и других учила. Школу свою создала. Питерское общество «Мемориал» инициировала. Сына воспитала достойного. Словом, получаюсь какая-то без вины виноватая…Хотя порой папа настраивался на волну интереса ко мне, а позже – к моему сыну Пете. (Внук вызывал дедушкино любопытство тем, что готовился идти на сцену – правда, оперную).
Петя с дедом на Зоологической, 12
Последняя моя встреча с отцом отразила все эти мучительные для меня мотивы как в зеркале. 90-летний юбилей народного артиста СССР Георгия Жженова. Московский Дом кино. Премьера фильма «Русский крест». Было известно, что папа чувствует себя плохо. Но юбилей, разумеется, проведет со зрителями, на сцене. Мы приехали из Питера по своей инициативе. Холодным снежным мартовским вечером я одна шла по Зоологической улице к Дому кино и очень ясно, без тени сомнения, понимала, что сегодня увижу папу в последний раз. Ощущение финальной точки в нашем с ним жизненном круге. Почему? Откуда оно? Интуиция…
У входа – толпа, в гардеробе – тоже. Служебный вход – для своих, а я, как всегда «чужая», рядовой зритель с пригласительным билетом, еле-еле полученным накануне у папы…Презрительно, агрессивно, в стиле «девушка, куда вы прете, нет мест!» - хамит гардеробщица. Понятно, ей и в голову не может придти, что перед ней – родная дочь юбиляра… Может, это мелко, но это ранило. Очень больно. Этакое последнее перышко, что ломает спину верблюда… Со слезами на глазах сажусь в тридцатый …или какой там достается ряд. Официоз, правительственные и зарубежные поздравления, многочисленные корзины с цветами, ордена и овации…
Артист Георгий Жженов их заслужил.
Фильм зал смотрит на одном дыхании. Интересный, драматичный, длинный. Фильм, в котором не нашлось для нас - для моей старшей магаданской сестры Алены и её мамы Л.В. Воронцовой, для моей «норильской» мамы и для меня – ни слова, ни места. Это уже давно не удивляет, но больно от этого не меньше. А потом… Вы помните заключительные кадры «Русского креста»? Крестины папиного внука Жорика? Сразу, как только зажигается свет, на сцену вместе с папой за руку «живьем» трогательно выходит Жорик, его сестра Полина, члены его семьи… Зал – в умилении. Зрители уже встают со своих мест и подходят с цветами прямо к сцене. Мы с Пете – в их толпе, внизу, у рампы. Как у подножия пьедестала, где стоит живой, но великий и далекий, как памятник, наш отец и дед, ни разу не позвавший нас к себе из зала, не причисливший к лику своих родных.
«Всю жизнь я смотрю на тебя, собственного папу, только снизу вверх, только из зала на экран, на сцену. Вот все, что ты мне оставляешь, - думаю я в отчаянии. – Пусть так и будет. Ты останешься в моей памяти таким, каким ты сам захотел – осыпанной цветами фигурой у микрофона…».
Я повернулась и ушла. Ни фуршетов, ни кулис, ни провожаний… Говорят, он спрашивал меня и сердился, что не попрощалась.
Ах, папа, папа, почему ты никогда не спрашивал меня ни о чем до этого? Я устала стучаться в закрытую дверь. Да и не было за ней места для меня.
А попрощаться я с тобой попрощалась. Тем вечером. В сердце своем. Навсегда.
На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."