Я не знаю, где могила отца, и пусть эти
страницы станут памятником, который я могу
поставить ему и тем, чья "вина" и смерть
так похожи, кто лежит по безвестным ямам и
рвам...
Автор
На запрос Красноярского крайкома
ответил лично И.Сталин:
"Дать дополнительно краю 6600 человек
лимита по первой категории - расстрелу ".
***
Был один из последних дней уходящей сибирской весны 1920 года. То ярко светило солнце, проникая в дальние уголки подвала, то дул пронизывающий ветер. Порыв ветра, ворвавшийся через разбитое окно, закружил ворох соломы и острыми иголками холода пронзил тело. Иван Яковлевич нехотя повернулся набок. Огляделся, Рядом - несколько человек, сыпнотифозные больные. Кто выздоравливая, кто метался в жару. Фельдшер появлялся два раза в сутки, помочь ничем не мог. Запас медикаментов вышел, и только шприц с камфарой иногда мелькал в его руках.
В глубине подвала, уходящего вверх покатыми сводами, возились, попискивая, крысы. Иван оглядел свое похудевшее тело. Сыпной тиф спас его от приговора военного трибунала ЧК. Но Боже! каков он! Волосы отросли и в беспорядке свисали на лоб, скулы резко обострились, кожа отливала желтизной. С трудом поднявшись, Иван Яковлевич подошел к окну. Часовой лениво скосил в его сторону глаза. Двор пустынен. Изредка пробегали из здания в здание венгры, слышалась непривычная речь.
День тянулся долго, однообразно. Меряя расстояние от стены к стене, Иван Яковлевич вспомнил, как смотрел в деревне Зеледеево под Красноярском вслед отступающим остаткам генерала Каппеля. Сломаны, растоптаны. Нет слов высказать всю опустошенность. "Зачем вам чужая земля?" - молил его взгляд. Но ряды двигались, полные отчаяния, мрачным и в то же время грозным строем.
"Все, баста, прошлого не вернуть! Спастись... Не сегодня -завтра фонарь тебе обеспечен". Лес рубят, щепки летят. Шлепнут, и все, там не будут разбираться, что он служил в милиции, а не в контрразведке, у которой руки в крови. Его делом была борьба с бандитизмом, мародерами, а часто и помощь несчастным людям, бежавшим от войны и голода.
Опять заметался в бреду поручик Николаевский. Война с немцами для него продолжалась: "Газы, газы, мать вашу..." Он рванулся к окну, но не добежал несколько шагов, обмяк, повалился на солому. Иван Яковлевич поднял его, отвел на прежнее место, подал кружку с водой, но Николаевский посмотрел на него безумными глазами, рукой отвел кружку.
Пришло время обеда. Скудный, он не насытил выздоравливающего, и мучительное чувство голода не оставляло его. Воздуху бы свежего глотнуть, согреть мерзнущие ноги. Холод цементного пола проникал сквозь солому.
Шел пятый день, как Иван Яковлевич стал ходить после тяжелых недель болезни, но никто не вызывал его на допрос, забыли... Подозвав знаками часового, он попросил проводить его оправиться. Параши в подвале не было. Лязгнул запор, часовой проводил до уборной и остановился с подошедшим солдатом. Обсуждалось что-то интересное, оба увлеклись разговором. У Ивана Яковлевича неожиданно мелькнула мысль о побеге.
Войдя в уборную, быстрым взглядом окинул
стены. Постройка старая, зиял глазок
выпавшего сучка. Иван Яковлевич заглянул,
увидел - соседнее отделение пусто.
Подтянувшись, он раздвинул доски и
протиснул тощее тело. Дверь соседнего
отделения выходила в противоположную
сторону. Приоткрыл дверь, выглянул. Двор
пустынен. Ворота настежь. Только что
проехала штабная машина, прошли два офицера-венгра,
направляясь к калитке, выходящей в глухой
переулок. Доносятся голоса спорящих о чем-то
часового и солдата. Иван Яковлевич
спокойным шагом делового человека
отправился вслед за офицерами. Часовой
пропустил его.
Не торопясь, дошел Иван Яковлевич до старого здания консистории, гам кинулся бегом к набережной. Потянуло свежестью с реки. Он выбежал на обрыв над берегом, где шла маленькая тропа на задах домов. Река медленно катила отливающую свинцовым блеском воду. Из какого-то двора показалась старушка и тут же юркнула назад, с шумом захлопнув калитку.
Подойдя к родному дому, Иван Яковлевич заглянул в щели забора. Во дворе ходили куры, отбрасывая длинные тени. Приближался вечер. Залаял Полкан - большая овчарка. На террасу вышла сестра Таня. Иван Яковлевич с трудом перекинул тело через забор.
- Ваня! - вскрикнула Татьяна.
- Ты одна?
- Одна, одна. Дуся уехала в Канск к матери. Должна бы вернуться, да видно, революционная езда. День едем, два стоим. Скоро не жду.
Зашли в дом, и тут Иван Яковлевич почувствовал, какое нервное напряжение он пережил. Мелко дрожали колени, пальцы не могли расстегнуть пуговиц кителя. Сестра не расспрашивала его, затопила колонку в ванной.
- Снимай все и бросай в топку. Вон, на вешалке халат, накинь.
Иван Яковлевич послушно скинул китель, пропахший потом и дезинфекцией, серое от грязи белье скрутил в узел. Татьяна Яковлевна брезгливо, стараясь не смотреть на вшей, копошившихся в швах, бросила все в бушующее пламя.
Когда распаренный, в чистом белье Иван Яковлевич показался в столовой, на столе уже пел самовар, рядом стоял его стакан в серебряном с незабудками, тронутом чернью подстаканнике.
Белая крахмальная скатерть, а главное - хлеб с маслом, кусочки буженины. Боже мой! Таня не может по-другому.
- Да, если бы не венгры, вряд ли бы беседовали с тобой. Эх, эх.
Светилась на лицах радость, а в глубине глаз затаилась тревога, которую оба пытались скрыть.
- Обо всем - завтра, завтра... А сейчас я свободен...
Татьяна Яковлевна после смерти матери, богомольной старушки, ходившей в последнее время по святым местам, жила с Дусей, выросшей у них в доме. Жених Татьяны Яковлевны Василий Дмитриевич ушел с отступавшими каппелевцами, и теперь, похоронив надежды на лучшее, она жила замкнуто.
Сгустились сумерки, квартира молчала, но ни Иван Яковлевич, ни Татьяна заснуть не могли. Наконец Иван, не выдержав, накинул халат, подошел к комнате сестры. Полоска света выбивалась из узкой щелки. Он постучал.
Таня сидела в кресле, вытянув длинные стройные ноги, в красном цветастом халате, светлые распущенные волосы волнистыми прядями лежали на большом белом лбу, раскинулись на плечах. Темные глаза печальны.
- Можно, я побуду с тобой?
Молча пододвинула Таня к нему скамеечку для ног.
- Думал, усну, - не могу. А ты почему не спишь?
- Думаю. Тяжелое, тяжелое время. Боже, одни испытания нас ждут, - шептала она. - Устала, Ванечка, будущее с каждым днем становиться страшнее и страшнее. Как жить? Бедная, бедная мама, она хоть не видит наших мучений.
- Ну что ты, Таня, успокойся, на все воля божья.
Часы в столовой глубоко вздохнули, гулкое "бом" прокатилось по квартире, и опять тишина.
- Наказание. За что? Расплата. За что? И мне кажется, еще много крови будет. Бог не без милости, давай спать, Ванечка.
И только к утру в тяжелом мутном сне забылись брат и сестра. Рассвет проложил полосу света сквозь щели ставней. Город просыпался. Вот по дороге проехала, будя тишину, водовозка. Чьи-то грубые башмаки стучали по тротуару - это рабочие идут на работу. Тихо, шаркая ногами, прошли хозяйки на базар. "Эх, Ванечка, что будет с тобой?" - тихо вздыхает Татьяна Яковлевна. Она долго молится за Ивана, за странствующего Василия.
"И все-таки, какая бы ни была свобода, - ощутить ее счастье!" - думал Иван Яковлевич. Стоял сбоку у окна и смотрел на двор, без решеток все видится по-другому! Томящая знойная духота вызывала тяжесть во всем теле. Какая-то птица нудно твердила на одной ноте: пить, пить. Хотелось, чтобы природа подарила щедрым дождем. И, как бы отвечая на его мысли, подул ветер, поднимая пыль. Солнце скрылось за тучу, раздался глухой удар грома, и частый ливень забил в окна дома. Струи воды стекали по стеклам, и уже нельзя было рассмотреть, что делалось на улице.
Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Иван Яковлевич глянул в окно, выходящее на улицу, куда высыпала стайка ребятишек из соседних домов. Ребята бегали по лужам, поднимая фонтаны брызг.
Поехала пролетка, весело простучали каблучки, прошли две барышни. Мимо проехали конные красноармейцы. "Ищут, сестру не обойдут. Бежать, без оглядки бежать!"
***
Красноярск жил странной, неестественной жизнью. Совсем еще недавно полные товаров, магазины опустели и взирали на людей голыми полками. В лавках, Общественном собрании, театрах - на полу шелуха семечек. Тротуары тоже заплеваны. Татьяна Яковлевна брезгливо поднимала подол платья, выходя из лавки, куда ходила за покупками. Задержалась на базарной площади. Мелькали бабьи платки, дамские шляпки, фуражки чиновников. На телегу взобрался оратор. Огромный, в черной косоворотке детина бросал в толпу слова, но они гасли в шуме.
- Последние новости, новости! - вынырнул прямо к ногам Татьяны Яковлевны газетчик - рыжий парнишка.
"Ивану нужно прихватить", - подумала она, протянула деньги, взяла листок. Разбитая, усталая от сутолоки, зашла к подруге Лизе. Поделилась своей радостью и тревогой за Ивана. Муж Лизы Александр Федорович, капитан парохода, в 1918 году был расстрелян красными: те уходили на север, спасаясь от наседавших белоказаков. Александр отказался гнать судно без механика и кочегаров, сбежавших с парохода.
- Отвернулся от нас Бог, - Лиза утерла слезы. - Танюша, тебе надо Ваню спасать. - Она бросилась к кабинету мужа. - Пойдем, я дам документы Сашеньки. Ване они понадобятся. И срочно собирай брата, - уже командовала она. - Ему опасно находиться здесь.
***
Вечер сумерками заглядывал в окно, когда Татьяна пришла домой. Не успела она раздеться, как раздался громкий стук в окно.
- Обыск! - сдавленно прошептал Иван. – Иди, встречай.
Не успел Иван юркнуть в комнату матери, как на террасе застучали кованые сапоги. Еще вчера вечером Иван решил, что лучшего места спрятаться, чем за киот, - не найдешь. Комната матери мала, в углу стоит большой киот, у окна кровать, на которой спал теперь он. Иван быстро убрал свои вещи, кинулся к киоту, посмотрел на темный лик святителя Николая. Бог загадочно смотрел на него. Иван быстро перекрестился, отодвинул киот, стал там, плотно придвинув его на себя. Тело сжалось, стараясь занять как можно меньше места.
Бородатый крепыш в возрасте Христа прошел на кухню, предъявив ордер на обыск. Второй красноармеец, совсем молоденький парнишка, разглядывал кухню, Дусины иконы, висевшие в углу.
- Барышня, что вам известно о брате?
- Это я должна вас спросить! - с дрожью в голосе ответила вопросом на вопрос Таня.
- Ну, что ж, приступим. Заприте в конуре собаку.
Таня машинально выполняла все, что просили, с ужасом ждала, что вот откроется дверь и покажется Иван.
Пришла в себя, когда непрошеные гости уже уходили.
- Где прислуга-то? - спросил бородатый.
- Поехала навестить родных, да не вернется никак, - осмелела Таня. - Прислуги теперь больше на собраниях торчат.
- Ну, а вы?
- В свое личное посвящать вас не намерена...
Дверь стукнула, закрывшись за ушедшими. Таня встала и накинула на дверь большой крючок. На кухне показался Иван.
- Тебе надо уходить, родной. Лиза дала Сашины документы, они пригодятся.
- Конечно, сидеть здесь нельзя. Моя последняя возможность спастись - подняться по реке и там поселиться.
***
Было поздно, когда Иван Яковлевич вышел на берег. Перекликались гудки пароходов, грузились баржи. Сестра еще с утра узнала, что после погрузки одну из барж поднимут вверх по Енисею, до Минусинска.
Весело сновали грузчики помоложе, степенно ходили бородачи, неся груз. Незаметно среди них прошел Иван, он облюбовал себе огромную бухту каната, когда на него обратил внимание матрос.
- А ну, проваливай! Быстро проваливай, - крикнул он Ивану. -Быстрее, ...! - послал он крепкую брань вслед сбегающему к сходням Ивану.
Запнувшись за что-то в темноте, Иван с шумом упал в ноги грузчику и не успел подняться, как чья-то нога больно поддала под зад. Иван откатился в сторону. Вес бросились к сходням - у сшибленного Иваном грузчика упал в воду тюк.
- Кобеляка, черт безногий! - услышал снова в свой адрес Иван. И видя, что на него не обращают внимания, бросился к корме, спасительной бухте каната, закинул мешок, собранный Таней, и нырнул сам. Брань утихла, тюк достали. С берега доносился старческий скрипучий голос переговаривающегося с матросом человека, но вот замолк и он.
Тревога за свою участь сменилась полным безразличием. Погрузка окончилась. Вызвездило, когда причалил пароход, взяв на буксир баржу. Медленно набирая скорость, стал подниматься вверх по течению.
Иван задремал. Проснулся от тяжести во всем теле. Пасмурный рассвет заглядывал в бухту каната.
Вылезать было опасно, хотя ныли ноги, которые невозможно было вытянуть. Время тянулось бесконечно. Моросил дождь, мелкими каплями оседая на одежде, пробегал струйками по лицу. Мимо прошел матрос, зашуршал брезент, закрывающий груз. Потом опять наступила тишина, нарушаемая монотонным шлепаньем плиц парохода. Иван вылез из своего укрытия и перебрался под брезент. Несколько раз, пугая его, подходил матрос, осматривал груз и уходил обратно. Все было в полном порядке. Шкипер баржи, густой бас которого долетал до Ивана, на корме не появлялся вообще. Видимо, отстояв положенное время у штурвала, убежал в каюту, спасаясь от дождя.
Уместившись между тюками, Иван дремал. К вечеру дождь прошел, солнце яркими лучами озарило воду. Рыба с тихими всплесками выскакивала из воды, на мгновение сверкала чешуей при свете заходящего солнца.
Иван опять перебрался в свою бухту. Приближалась еще одна тревожная ночь. Реже будили тишину гудки встречных пароходов. Наконец пароход встал на погрузку дров у селения Усим. Иван незаметно выбрался на берег. Так надежней, решил он. Дождавшись окончания погрузки, Иван вернулся на баржу. Сутки сменялись сутками, пока наконец показалась окраина Минусинска.
***
Белый день смотрит в окно. Солнце прядет в
комнате перламутровые паутинки. Лиза
проснулась. Уже давно прошел завтрак, к
которому она не вышла. Лиза легко
переворачивается на постели, чуть стонет
под ней пружина кровати, постель Саши пуста.
Она трогает руками щеки, которые он всегда
целует, уходя на службу. Лизе радостно и
необыкновенно хорошо. Ей принадлежит
большой сильный человек. "Сашенька!" -
нежно произносит она имя мужа, голос звучит,
смолкая. Ответа нет и никогда не будет, с
ужасом осознает она.
Тяжело спустив ноги с кровати, она подходит к шифоньеру, зеркало отражает ее лицо с печальными блестящими глазами, бледными щеками. Тело просвечивает сквозь тонкий батист, гибкое, чуть розоватое, оно кажется ей необыкновенно красивым, она нежно проводит руками по груди, бедрам и, улыбнувшись горько, поеживаясь от свежести, идет одеваться.
Выйдя замуж за Александра Федоровича - капитана парохода, она так и осталась жить в доме у отца, занимая весь второй этаж. Здесь она выросла, и переезжать к Александру на казенную квартиру не хотелось. Дом двухэтажный, старый, стены потемнели от времени. Тщательно одевшись, захватив вязание, Лиза черным ходом спускается во двор. Двор большой, в конце его - старый каретник и амбар, поленница березовых дров белеет корой. Возле кухни, помещенной в полуподвале, стоит водовозка. Кухарка, переругиваясь с водовозом Гришей, наливает воду и, смеясь, сбегает по каменным ступеням с ведрами. Вылив воду в бочку, она опять появляется, игриво поглядывая на Гришу. "Бабы - бабы и есть", - ворчит тот.
Лиза с вязанием в руках прошла к беседке, руки сами плели незамысловатый узор. Весть о смерти мужа два года тому назад привез ей на дачу, где отдыхали они каждое лето, водовоз Гриша. Два года, а помнится, словно вчера все было.
- Большевики-то бегут, сам видел, - начал Гриша вроде издалека. - Ну, так вот, выглядываю я на улицу, на набережной ни души, время к полудню, жара, у забора лежат собаки, разморило их. Смотрю, возле домов выстроились караульные с винтовками. "Закрывай окна!" - кричат хозяевам. Я, конечно, мигом на чердак. Выглядываю - верховые скачут. Проехала пролетка с чернявой женщиной, на коленях у нее что-то вроде сита, а в нем бомбы. Видать, большевичка! Следом повозки с ящиками и кругом охрана. Ну, за ними еще народ беспорядочно идет. Торопятся... Во бы мне бомбу-то, я их отправил бы на тот свет, - бахвалится Гриша. - Значится, вот так, Елизавета Борисовна, только, значит, вашего Александра Федоровича прикончили. Не хотел он гнать пароход куда-то с командой, да, говорят, из команды-то одни матросы остались и масленщик. Главный начальник ихний наганом угрожал, а потом жахнул - и все.
Мысли об Александре Федоровиче жгли Лизу, потом они тихонько потухли. Она вспомнила, как вчера зашел проститься Иван Яковлевич. Уехал... Сегодня его здесь нет. Вернется ли? Господи, пошли ему силы. Но почему, почему в такое время он должен покидать Таню?
***
Прошла неделя, как Иван Яковлевич
поселился в Минусинске. Приглянулся ему
маленький аккуратный домик на окраине.
Хозяйка моложава. Хоть время бежит,
набрасывая на плечи годы, она не сутулится,
скор ее шаг, стремительны движения.
- Нынче все, все, ребята, - говорила она каждый день свое любимое присловие: все, все, ребята! - Коровушки лишуся, продам кормилицу. Перед дальней дорогой отдыхать пора, уже за семьдесят третий шагнуло.
Но жизнь шла своим заведенным порядком. Перед сном неторопливо обходила она чисто прометенный двор, заглядывала в стайку, оглаживала бока шумно вздыхающей коровы, смотрела на уместившихся на насесте кур. Темные пальцы теребили кромку фартука, она думала. Петров день на подходе, с полей так и наносит запахи цветущего разнотравья. Эти запахи тревожили, волновали ее, мысли невольно настраивались на близившийся сенокос. Сметанки надо бы снять с банок, литовки еще не отбиты. И решение о продаже коровы отодвигалось само по себе. Да мыслимо ли - по теперешнему времени без кормилицы? Однако, бабка и молоток, чтобы отбивать литовки, давно не попадались на глаза. Она поднялась и заспешила в кладовку. Бабка и молоток и даже брусок лежали на привычном для них месте.
Утерев выступивший на лбу пот, она опустилась на крыльцо рядом с Иваном Яковлевичем.
- Время какое смутное, а ты шастаешь по свету, сидел бы дома.
- Свое ищу, да вот никак не найду. - Усмехнулся Иван Яковлевич.
- Смекаю я, из бывших ты. Пристроился милиционером, да не милиционер ты. Сам начальник милиции Петька мне сказывал, что местами вам поменяться надо. Петька в грамоте не силен. Прислушивается к твоим словам, бумаги ты его ладишь.
- Дело нехитрое.
- То-то и оно. А вот мешки ты грузить не умеешь, настоящий мужик обопрет мешок о низ пуза да кинет его на плечо, а ты вертишься возле него допреж, чем ухватить. Ну, да это твое дело. Ты вот лучше скажи, за что мне Бог испытания посылает? Сыны мои в Красноярск подались, нову жизнь устраивать, хату родную бросили. А дело ли это? Время хоть трудное, а я думаю, уныние допускать нельзя. Еще одним глазком хочу заглянуть, чо будет-то. Только годки бегут, ну да крепиться надо.
Теперь ее мысли переключились на ребят. Вспомнила: вот они, совсем еще маленькие, копошатся на грядках лука, чеснока, рвут мокрец, раскидавший зеленые гроздья листьев. Потом она усаживает их возле грядки с морковью и терпеливо учит приглядываться к всходам. Нудную работу - прополку моркови, -ребята не любили, но не хныкали, не роптали: с мамой шутить нельзя!
Когда подросли, их стал брать с собой отец. Плотник Прокопий крепко знал свое дело и детей приучал. Выросли ребята, все-то могут: со скотиной управятся, и с литовкой за ними не угонишься. "На таких-то и мир держится. И не стыдно их ни в мир, ни в пир, ни в добрые люди", - удовлетворенно думала Антонина.
Ночью Иван не спал. "Смекаю я, из бывших ты", - слышались ему слова Антонины Георгиевны. А вдруг и начальник так думает? И что, если он займется его прошлым - бывшего начальника милиции при Колчаке. Тогда конец.
До сих пор не мог известить Таню. Во сне писал длинные письма. Просыпаясь осознавал, что оторван от нее и на долго. Я - Александр Федорович, муж Лизы - по документам. Эта мысль все чаще и чаще волновала его.
Беда пришла неожиданно. Он уже твердо решил остаться зимовать у Антонины Георгиевны, как в душный июльский день пришел из Красноярска пакет. Иван Яковлевич только искупал на реке и почистил норовистого жеребца, который верой и правдой служил милиции.
На нем выезжали в соседние деревни, случалось, привозили дрова из леса. Иван Яковлевич задал жеребцу овса и уселся в приемной переписывать документы, но пакет беспокоил его. Выглянул на улицу - пусто... и не выдержал, подержал пакет над паром кипящего чайника. Конверт открылся легко. Раз за разом перечитывал полученные бумаги. Он находится в розыске, вот его приметы: рост 168, волос черный, кудрявый, глаза серые, нос прямой. Фотографии в фас и в профиль прилагаются. Уходить, не теряя ни минуты. И опять в путь. Сколько его еще будет гнать судьба?
- На рыбалку поеду, - ответил он на вопросительный взгляд Антонины Георгиевны.
- Вижу, вижу какая рыбалка, встревожен больно, ну да, твоя печаль, - бормотала старушка. - Хлеба свежие, захвати, да и сальца шматок пригодится. Иди с богом. - Антонина Георгиевна истово перекрестила Ивана Яковлевича.
***
К вечеру дошагал Иван Яковлевич до заимки Юшкова, торговые дела с которым вел еще отец Ивана Яковлевича. Не хотелось ему обременять Арсения Павловича, да видно, не избежать, придется приткнуться. Еще не доходя до омшаника, услышал он заливистый наигрыш гармошки. Чего это они разгулялись? Из открытых окон доносилось:
Троцкий Ленину сказал:
«Пойдем, плешивый, на базар.
Купим лошадь карюю,
Прокатим пролетарию!»
Частушка перешла в заливистый визг:
Знаем, знаем коммунистов,
Знаем мы большевиков:
По деревне разъезжают,
Обирают мужиков.
Гармонист растянул меха, и голос оборвался на верхней ноте. И через малое время тот же голос затянул:
При царе при Николашке
Пили пиво, пили бражку.
Теперь новый есть режим:
По суткам голодом лежим.
Стукнула дверь и во двор вышла Любаша, дочь Юшкова, кормить кур.
- Любаша! - окликнул ее Иван. - Кто это там у вас?
- Ой! Иван Яковлевич, да ты не волнуйся, это наш постоялец. Сегодня съезжает.
- Я поброжу, а позднее приду, не нужны мне лишние глаза.
- Поброди, поброди. - Кивнула Любаша.
Иван опустился к маленькой речушке, зарылся в пахучий стог сена. Вскоре мимо пробежала Любаша, не заметив Ивана, направилась к речке. Запыхавшись, она бросилась на траву у берега. Расстегнула крючки, рывком сорвала с себя одежду и с разбегу прыгнула в воду. Вынырнув, она ложится на спину. Тихо покачивая, ее сносит вниз по течению. Перевернувшись и проплыв немного, Любаша возвращается к берегу. Выйдя, она долго стоит, ладошками сбрасывая капли воды с тела и, отжав волосы, смотрит на свое отражение, которое чуть колеблется в ряби воды. "Хороша!" - думает Иван, наблюдая за Любашей, вот только глаза с нахмуренными бровями делают лицо недовольным. Она, словно отвечая на мысли Ивана, аккуратно разглаживает брови, улыбаясь сама себе, и медленно одевается.
Серый жеребец появился на берегу. Любаша бурей рванулась на стук копыт. Иван поглубже забился в стог, притаился.
- Любаша, нужно поговорить с тобой. Меня посылают учиться на курсы в Москву, - объявил Семен.
- Вот здорово!
Все последние недели они ждали назначения Семена на новое место службы.
- Только тебя взять не могу, - мялся Семен, - главная заковыка - ты дочь торговца… Но я вернусь, поверь мне. - И его взгляд уходил от ее взгляда. - Да-а, это все ротный с комиссаром...
- Конечно, Сенечка. - Она сразу подурнела, радость потухла. Чуть отстранилась, но Семен крепко привлек ее к себе. На миг ей показалось, что привычная нежность затопила Семена, но она не рванулась ей навстречу, а чуть отвернулась и сухо сказала:
- Счастливо, Сенечка.
Когда кусты скрыли Семена, Любаша дала волю слезам. "Бросил в такую минуту... Будто не знает, что будет ребенок... Позор, позор на весь свет божий. Лучше утопиться, чем такая жизнь..."
Любаша заплакала так горько, что Иван не выдержал и вылез из своего укрытия.
-Ты подслушивал! - набросилась на него Любаша.
- Да, но я вынужден был слушать, не мог же я показаться на глаза вам. А потом я испугался, чтобы ты не сделала какой-нибудь глупости.
Арсений Павлович бушевал весь субботний день, когда узнал, что Любаша на сносях и будет рожать. Об Ивановых делах заметил вскользь:
- С сенокосом управлюсь, медку накачаю, и в путь на лошадках, до Новониколаевска подкину, а там железкой. Обдумай, куда податься. - И опять о дочери:
- В моем доме чтобы ноги паскудницы не было! - кричал он.
Полина, жена Арсения Павловича, не топила печь, не готовила обед, тихой мышкой сидела на кухне. Субботняя баня тоже была отменена. Устав бушевать, Арсений Павлович захватил четвертинку и пошел на сеновал, где поселился Иван Яковлевич, облегчить душу. Ярость с новой силой охватила его.
- Растил, растил дочку, людям на глаза показаться нельзя! Беспутная паскудница! - Арсений Павлович стал шагами мерять сеновал.
- Арсений Павлович, в бане помойтесь, сегодня суббота, я подтоплю. Охолонитесь малость. А беда не так велика. Ведь чей бы бычок ни прыгал, а теленочек-то ваш. Полюбите внука, и еще как. Беда - это тюрьма, вот как мне светит, или еще чего похуже. Болезнь тяжелая. А тут человек родится, ведь дедом будете. А Любашу я в обиду не дам, - твердо сказал Иван Яковлевич.
- Все бабьи уроки, довоспитывала, мозги у девки набекрень.
- Не кори девку, все сложнее - парень карьерист, а ваш бывший промысел его начальство не устраивает, - добавил Иван, видя, что хозяин остывает.
Жгучее любопытство соседей досаждало Любаше. Первое время, когда новость просочилась из дома Юшкова, прибежали сразу две молодки с заимки за закваской, пришла с батожком бабка Матрена из села. Любаша тихо плакала, вздыхала.
- Не обращайте внимания, посудачат - и свежая новость найдется, - заметил Иван. - Ты в дела уйди, легче будет, и все образуется. Красивая ты, и ребенок в тебя пойдет. Милая девочка, рождение нового человека - самое большое чудо на свете, оно затопит все беды, придет большое счастье.
Любаша, еще недавно как потерянная бродившая по дому, теперь вставала рано, вместе с матерью готовила пойло корове, затирку свиньям. В стайке прижималась к ровно вздымающемуся боку буренки, розовый нос коровы тыкался в щеку, обдавая лицо теплым паром. Может, прав Иван Яковлевич, все образуется. Вдвоем с матерыо кроила и шила приданное.
***
По глухим проселочным дорогам вез Арсений Павлович Ивана. Сверху сеет дождь. Дождевик намок, с капюшона на руки падали холодные капли и тоненькими змейками стекали с них. Иван мерз. Мурашки ползли по онемевшим ногам. Иван сталкивал непослушные ноги с тарантаса и тащился следом до тех пор, пока ноги не обретали привычную гибкость. Один и тот же пейзаж тянется вдоль дороги - поля с проплешинами кошенины, перелески да изредка маленькие деревушки, темные, низкие. Тишина, тишина кругом... И кажется, нет ни одной живой души. Арсений Павлович обходил большие деревни.
- Тебя никто не признает, эки кустистые усы да бородища. Меньше глаз, оно лучше. Документы в порядке, в Томск ступай, а там учиться пристройся. Аттестат об окончании гимназии на руках, все жизнь интереснее пойдет, а сила и на работу, и на учебу найдется. Хваткий ты, в папашу, - бормотал Арсений Павлович.
- Достается вам из-за меня, - смущенно говорил Иван.
- Привычный я, ничего. Бог даст все обойдется.
Ночевали на заимках у знакомых Арсения Павловича.
- Друзей сколько! - удивлялся Иван.
- Так извозом занимался, как иначе-то? - И только один раз обошел заимку. - Слышь, суета там. Может, законники наехали. Рисковать нельзя, почуем в поле.
***
Подойдя к Покровской церкви, Лиза привычно осеняет себя крестом. Возле входа в церковь стоит старушка с мальчиком лет десяти, она не торопясь крестится. Мальчику, видимо, изрядно надоело все, он со скучающим видом оглядывает церковь, ворон, с оглушительным криком проносившихся над ней, и, два раза перекрестив лениво лоб, сосредоточенно начинает колупать пальцем в носу. Бабка перестает креститься, сердито вырывает палец из носа мальчика и, раздав мелочь нищим, входит в церковь. Лиза, постояв в нерешительности возле церкви, проходит мимо. Она совсем решает свернуть к зеленому особняку генеральских дочек.
- Лиза, - слышит она голос Нины Яковлевны, старой знакомой. Та, веселая, выходит из пролетки. Кивнув кучеру, чтобы ехал домой, она взяла Лизу под руку и медленно пошла с ней по Большой.
- Лизочка, ты только вообрази, какое мне платье сшила портниха, она превзошла себя, платье бесподобно! - и она начинает рассказывать подробно о сшитом платье. Лизе смешна эта увядающая женщина, шьющая до сих пор себе декольтированные платья.
- Боже мой! - восклицает Нина Яковлевна. - Я ведь забыла распорядиться с утра насчет обеда, скорее домой! - и они прибавили шагу. Подошли к Садовой. На углу большая толпа людей тесным кольцом окружила оратора. Полный страсти, сильный голос несется над ней.
- Вся власть принадлежит рабочим и крестьянам, - звенит голос, и гул одобрения плывет над толпой. Лиза видит лицо оратора - простое русское, только шрам выделяется на левой щеке.
- Эй, вы, любезный, - слышит она охрипший голос из толпы, -объясни, пожалуйста - в Енисейском вестнике от 18 апреля, за прошлый 1919 год, было сообщение: 8 января 1918 года представитель германского банка Г.В.Шанс секретно уведомил комиссара по иностранным делам Троцкого, что пятьдесят миллионов золотом были отправлены из Стокгольма в распоряжение комиссаров, чтобы покрыть расходы на содержание Красной армии и на поддержку большевиков. Что скажешь? Я и газету сохранил.
- Вранье. Истинное слово, вранье! - возмущается оратор.
- Пойдемте, Лизочка, кто их сейчас разберет, где вранье, а где правда. Время, оно все расставит по своим местам, - резонно замечает Нина Яковлевна.
Сегодня Лиза с Таней собираются в театр. Лиза долго смотрит в зеркало, осторожно гладит тоненькую морщинку у губ. Годы бегут, а она все одна.
- Барышня, - зовет по привычке Соня, - за вами приехали.
Оглядев себя в зеркало. Лиза выходит.
Театр полон публики. Лиза улыбается знакомым, идя на свое место, звенит третий звонок, гаснет свет, наступает напряженная тишина ожидания, но вот поднимается занавес. Симфонический оркестр австрийских пленных делает чудеса.
Худой изможденный музыкант исполняет соло на скрипке. Публика встрепенулась при первых звуках мелодии. Но вот остальные шестьдесят скрипачей вливаются в мелодию.
Лиза то окуналась в поток музыки, то вырывалась из него, недавнее прошлое окружало ее: благотворительный вечер, вот она участвует в живых картинах, потом продает всякие пустяки, и ее окружает толпа молодых людей. Взволнованная, вернулась она домой после концерта, прошла в свою комнату, зажгла огонек в тяжелой цепной лампаде перед ликом Богоматери, положила земной поклон.
- Одни испытания посылаешь мне: взяла Сашеньку, родители уже давно ушли туда. Одна... Как мне быть? На тебя полагаюсь, Пречистая дева. - Она приложилась губами к иконе, опустилась в кресло. На ночном столике лежало письмо от Ивана из Новониколаевска, в конверте письмо для Тани, боится отправлять по адресу сестры.
"Милая, милая Лиза! Я так часто думаю о вас. Сашины документы невидимой нитью связали нас". Письмо было длинное, и Лиза уже в который раз перечитывала его. Свидятся ли они? Вряд ли это скоро представится.
10 октября 1920 г. Томск
Милая, милая Лиза! Вы просто не узнаете меня. Работаю кочегаром в практическом институте им.Тимирязева, здесь же учусь. Жду, надеюсь, что потеплеет обстановка, и тогда какая учеба. Домой, домой. Все здесь не родное, непривычное, даже запахи не те. Работа, учеба, устаю страшно. Книги, а порой и газеты не беру в руки. Посылаю вам письмо для Тани, боюсь своей перепиской привлечь к ней внимание.
Целую ваши нежные ручки. Иван.
22 ноября 1922 г. Томск
Милая, милая Лиза! Так мечталось, что потеплеет, так нет. Идут облавы на эсеров, меньшевиков, суд над ними. Как все это трагично, ведь идет истребление интеллигенции в нашей безграмотной стране.
У меня - учеба, работа. Сторонюсь любых сборищ. В театрах, их здесь четыре, не бываю. В свободное время хожу на станцию разгружать вагоны, нужно купить приличную одежду. Мне часто снится родной город, снег, зима и вы. А я где-то далеко от вас. Меня страшно гнетет мое одиночество, просыпаюсь в тоске... Неужели всегда будет мороз, зима. Буду жить надеждой на лучшие времена.
Иван.
10 Мая 1923 год.
Ночь нарастает. Мчится, мчится поезд. Он то окунается во тьму, то опять огни, шум, сутолока перрона, и снова кромешная тьма окутывает поезд. На крутых уклонах лязгают тарелки буферов, тяжело мотая состав на крутых поворотах.
Амнистия... Она и торопила Ивана в родной юрод, и путала своей неизвестностью. За что ты гонишь, судьба: четырнадцатый год и он - молодой геодезист подпоручик Ингерманландского полка, потом госпиталь, лежал отравленный германскими газами. Мобилизация Колчака, и волею судьбы и начальства - начальник милиции. В 1920 году арестован как бывший офицер. Перед глазами вставали "итальянские казармы", как их называли в городе, где он сидел. Тиф и его побег. Неужели амнистия отведет дамоклов меч, висящий надо мною? А если опять скрываться, бежать, всю жизнь скитаться... Чем темнее ночь, тем тоскливее Ивану.
Но вот бледный рассвет рвется навстречу поезду. Темные мысли отодвинулись и исчезли. Лиза... О своей любви к ней он не писал, наверное, не нужны слова, но он чувствовал, она - его жизнь, его любовь, его счастье.
О своем приезде не извещал ни Лизу, ни Таню. Две пары сережек, поблескивая изумрудами, лежали в чемодане для Лизы и Тани. "Родные мои, как я соскучился!"
Вот он, родной город. Ивана обволакивает густой пар подошедшего на соседний путь паровоза. Он смело ныряет в пар. На перроне суета, крики носильщиков, толкотня встречающих.
Иван ступил на брусчатку привокзальной площади. Наконец-то я дома. Поднимая облако пыли, мчатся пролетки. "Нет, нет", - машет он извозчику, - "Пройдусь". Дощатый тротуар тихо постанывал под сапогами. Город, его город, загадочный, словно совсем неизвестный, стоит перед ним. Но вот мрачное здание "Итальянских казарм", здание консистории, а там парк. Волнение охватывает Ивана.
Дома, дома... А город приветливо зеленеет листвой тополей.
***
"Что случилось?" - думала Лиза. Как приехал Ваня, не было, вечера, чтобы он не приходил к ней, не приносил букеты роз. Они уезжали на дачу. Иван пел романсы, арии, и Лиза внимала каждому звуку его голоса. Она чувствовала свою власть над ним. Самое нелепое пожелание выполнит. Нынче залез на дерево, чтобы сорвать понравившуюся ей ветку. Забавно присев на корточки, раздувал самовар... И вот уже неделя, как его нет. Лиза присела возле трюмо, приложила руки к сильно бьющемуся сердцу. Он такой славный, с ним большое, важное пришло к ней, она не может без него.
"Может, я ему не нравлюсь?" А в зеркале большие серые глаза, волосы, упавшие на плечи каштановой косой.
Лиза не спала всю ночь. Она встала утром рано, когда туман, висевший над речкой, еще не растаял. Долго колебалась, идти к Тане или нет. Все же решилась. Ивана дома не было.
- На службе, - скупо обронила Таня.
- А я думала, не случилось ли чего, не появляется у меня.
- Случилось, Иван любит тебя, но быть женой бывшего офицера непросто. Он не хочет этот груз положить на твои плечи.
- Таня, передай Ивану, я согласна быть женой офицера, нести с ним вместе груз...
***
Лиза включила радио. Квартира наполнилась скорбными трагическими звуками - Реквием Моцарта. Музыка прерывается, и экстренное сообщение: "Сегодня, 1 декабря 1934 года в Смольном злодейски убит врагами народа С.М.Киров". Моцарт сменяется оркестрово-хоровым вступлением Брамса. Иван в кабинете готовит годовой отчет. Лиза неслышно подходит к нему. Садится на подлокотник кресла, осторожно проводит рукой по волосам Ивана.
- Слышал экстренное сообщение?
- Да, милая. У меня такое предчувствие, что это убийство может отозваться на нашей жизни.
- Почему ты так беспокоишься, дорогой?
- Ты же знаешь, Лиза, что сделать из меня врага народа проще простого.
- Возможно, возможно... Может, уедем куда?
- Нет, дорогая. Я устал бегать. Что ни случится, пусть это будет дома. Да и нет причин волноваться. Была же амнистия.
***
Тихий летний вечер. У Ивана и Лизы гости. В
столовой поет свою вечную песенку самовар.
В стороне от стола ломберный столик. На нем
закуски, бутылки, рюмки. Гости толпятся
возле него. Сам хозяин со стаканом чая в
руках. Среди гостей тенор радиокомитета
Сергей Иванович Подпорин.
- Давай, Сергей, выдадим герцога, - предлагает Иван. Берет гитару, трогает струны. "Постоянство всегда избегайте, люди", - оглашает квартиру драматический тенор Сергея Ивановича. Аккомпанемент гитары почти не слышен. Глаза Сергея Ивановича горят. Туманятся глаза Ивана. "Эх, Лиза, Лиза, сколько нам еще отпущено спокойных дней?" Ария кончается, и гром аплодисментов гремит за окном. Лиза выглядывает: "Боже, собрали всех гуляющих!"
- Арию Роберта, - выкрикивает толпа.
- Давай ты, Иван, народ просит, - Сергей Иванович берет гитару, И теперь сильный баритон заполняет квартиру, рвется наружу, сливается со звуками гитары. "Что может сравниться с Матильдой моей, с сияющим взором прекрасных очей". Глаза Ивана наполняются радостью, ария бушует в столовой. И опять гром аплодисментов врывается в раскрытое окно.
- Надира, - кричат возбужденные голоса, и опять гитара переходит к Ивану.
- А не будет ли нам чего-нибудь за беспорядки? Все, все, артисты. Пить чай.
***
Верхний свет потушен. Хрустальное бра освещает угол кровати. Комната тонет в полумраке. Над кроватью большой портрет Лизы в платье с большим кружевным воротником, с кулоном на груди, она кажется таинственной незнакомкой. Папа приехал из командировки. После бани он лежит умиротворенный на кровати в свежем хрустящем белье. Дочки, Валя с Ритой, посапывают рядом, обхватив его грудь ручонками. Папа рассказывает сказку. Сказка одна: о молодильных яблоках и живой воде, но рассказывает ее папа каждый раз по-разному.
- Папа, но тот раз ты не так говорил о девице Синеглазке?! Ты, папочка, подвираешь.
- Подвираю, - соглашается отец, и вся троица заливается веселым смехом.
***
Был час ночи, улица пустынна, только изредка торопливые шаги по дощатому тротуару. Лиза прошла в детскую.
- Спят, - ответила она на немой вопрос Ивана, - пора и нам...
Осторожный стук в дверь. Сердце у Ивана забилось тревожно, не советуя ему идти к двери. Стук повторился.
- Лиза, выйди, спроси кто? А то разбудят детей.
- Кто там?
- Ша, хозяйка, хозяин нужен.
Иван отрицательно покачал головой.
- Нет хозяина, в командировке.
- Догадлив, гад. И пусть ждет. Свидимся, - раздался другой, сильно заикающийся голос. Бешеный стук копыт.
- Видимо, давно приехали и выжидали чего-то, - обронил Иван.
И опять сонная тишина. Ни звука. Набережная улица спит, на бульваре ни души, словно все вокруг замерло.
- Что это, Ванечка?
- Отголосок работы в милиции. Да ты не пугайся. Он обнял Лизу, прижал к себе худенькое, сотрясающееся от рыданий тело, вытер платком слезы.
- Полно, Лизочка, ничего страшного пет, ну, поугрожал парень, на том все и останется. Банду мы ликвидировали в девятнадцатом. Долго за ней охотились, а она наглела. У купца Васильева они антиквариат увели. У Трегуба прислугу убили, квартиру очистили. Да, много за ними делишек и дел было. А засыпались на жадности. Зимой ехал главарь с другом через реку на остров, да встретили учителя. Поговорка у главаря была: "Значится, так". Сумерки были, да крепко выпили парни, оглушили учителя и раздели, вещи-то не ахти какие, а взяли. Учитель на морозе пришел в себя, подобрали мы его совсем замерзающего, отошел - на Качинской дом показал. Там мы главаря и взяли, вещи учителя еще в розвальнях лежали. А в перестрелке убили главаря. Брат его десятилетний, заика, обещал рассчитаться. Вырос... Я первое время следил за ним, в мастерскую ПВРЗ устроил. Учиться заставил. Жаль, способный парень, его учитель говорил. Да ты успокойся, такие долго на воле не бывают, завтра зайду в милицию, напишу заявление.
***
Страшный год 37-й. Ночи тянутся длинные, бесконечные. Люди плохо спят, прислушиваются: Господи, проехали мимо, не зацепили. Значит, у соседа вычистят подворье. К утру хозяина нет, а там в двадцать четыре часа и хозяйка с детьми исчезла. Хорошо если только покинут пределы города, а если тюрьма? "За так просто не возьмут", - шепчет чей-нибудь глумливый голосок. Глядишь, и его судьба не пощадила, исчез шептун. Лиза с Иваном засыпают под утро. Сон полон тревоги, кошмаров.
Один и тот же кошмарный сон преследовал Ивана: будто падает он на дно котлована, вырытого под зданием НКВД. Полет его мучительный, бесконечный, падает на землю. Он запутывается в огромной черной паутине. И кто-то, как былинку, медленно подтягивает его к огромной зияющей дыре. С одной стороны, качаясь, двигаются тени, но никто не пытается помочь ему. По другую сторону кричали: "Хватай его"! Беззвучно стреляли. Он пытался бежать, но ноги, окутанные паутиной, не шевелились. И вдруг появлялось лицо матери, голос полный скорби, слез: "Мальчик, я пришла за тобой", - она протягивает ему руку - и паутина спадает. "Пойдем, там тишина, покой... Ты устал... Отдохнешь".
Иван проснулся, со стоном вытер со лба пот, слабо улыбнулся Лизе.
- Что с тобой? На тебе лица нет.
- Сон кошмарный. Он уже который раз преследует меня. Чует мое сердце, оставлю я вас.
- Ну, что ты, Ванечка, не надо!
- Надо, Лизочка. Как я мало принес тебе счастья. И что тебе ждать... Я оставляю тебе двоих детей. На Таню надежды мало, нездорова она. Найдешь ли ты силы поднять их?
- Во имя нашей любви, найду, - твердо сказала она, - оставим этот разговор, все обойдется.
***
Нет, не обошлось. В студеный, ветреный февраль двадцать четвертого числа 1937 года подъехала машина. Вошли двое. Один молодой с серыми суровыми, неулыбчивыми глазами. Другой высокий, борода клинышком. Неторопливо прошли в комнаты, предъявили документы. Пригласили понятых, соседа Кузьму Романова с женой, и небрежно стали перетряхивать вещи. Девочки с беспокойством взирали на необычных гостей. С дверей была сорвана массивная портьера и в нее бросались письма, документы, фотографии. Понятые с любопытством смотрели на вещи. "Машина Зингер, столик ломберный, трюмо бемского стекла, ковры бухарские, мебель орехового дерева", - диктовали они молодому, когда тот стал писать акт.
Окончив опись, неулыбчивый попросил понятых расписаться, и, не глядя на Ивана Яковлевича, приказал:
- Ну, что ж, собирайтесь в путь-дорогу. Смену белья захватите.
Встревоженная необычной обстановкой, младшая дочь жалась к ногам отца.
- Папочка, ты ненадолго? - Спрашивала она и, не дождавшись ответа, обвила шею тоненькими ручонками, шептала: - Счастливенькой дорожки, папочка!
Лиза очнулась от испуга в котором пребывала все это время. Торопливо принялась укладывать белье, мешочек сухарей, чай. Руки не слушались ее, узел не стягивался, и она беспомощно опустилась на стул. Потом все же, стиснув зубы, справилась с делом.
Дверь хлопнула. Ушли. Старшая дочь Рита обвела взглядом разгромленную квартиру.
Предписание покинуть город в двадцать четыре часа и отправляться в Емельяновский район Лиза получила вечером в последний день февраля.
- И ни часом позже. Запомните. А то этапом вышлем, - сказал участковый.
Лиза бросилась к Тане.
- Как же ты будешь с детьми?
- Как придется. Да это и лучше. Мне тягостно сейчас с людьми, Танечка, - шепчет Лиза, прижимаясь к ней, - мне и жалость тяжела и отчуждение неприятно. Ты бы видела, как заметался наш старый знакомый Сергеев, когда увидел меня, а потом прошел с каменным лицом, будто незнакомы. Я договорилась с извозчиком, он довезет до Зеледеево, а там видно будет.
В Емельяново в районном отделении милиции, проверив Лизины документы, начальник скупо обронил:
- Поселяйтесь на заимке, вас проводят. У меня жилья нет.
К заимке пробивались с трудом, дорогу занесло. Милиционер вел лошадь за узду, утопая в снегу. Дом, соседние строения скрылись в сугробах. Милиционер долго отбрасывал снег, пока с жутким скрипом открылась дверь. Войдя на кухню, занес поклажу. Принесли дров, и когда огонь загудел в печке, принес из колодца воды.
- Мужества вам, - сказал на прощание милиционер.
- Все выдержу, лишь бы вернулся Ваня.
Милиционер уехал. Лиза выглянула в окно: вокруг тьма и вертящийся снег. Сугробы белыми шапками заглядывают в окна. Лиза занавесила их и сразу на душе как-то стало спокойней.
Не успели дети уснуть, как с улицы донесся странный звук, тоскливый, злобный. Лиза потушила лампу, выглянула в окно. Сначала во тьме различила неясные тени, потом они выросли, и Лиза отчетливо увидела двух собак. Уши стоят. "Да это же волки!" - холодный пот пробежал по спине. Волки носились по сугробам легко и свободно. Дрожь колотила Лизу, потом отпустила.
Сколько времени прошло, не заметила, когда вновь посмотрела в окна, волки исчезли. "Господи! Дай силы мне! Ты не волнуйся, Ванечка, я выдержу, - говорила она вслух, словно Иван был рядом.
Назавтра на дом обрушилась пурга, и они целый день просидели дома. За окнами творилось что-то невиданное. Ни неба, ни земли. Все вокруг крутило и вертело, и ничего не было, кроме этой мути. Пурга утихла к утру, и серый рассвет заглянул в окно.
Потянулись длинные, тоскливые вечера. "Убежать, - мечтала она. - Туда, где электричество, Таня, с которой можно поговорить о Ване". Иногда она вздрагивала от возни мышей. Поднималась, пугая их палкой, и опять мысли об Иване захватывали ее.
Дни проходили быстро. Каждый казался ей боем. Надо было протоптать дорожку к колодцу. Потом неумело колола дрова. Но больше всего мучила неизвестность. "Сижу тут, а надо действовать, действовать, ходить и ходить, добиваться. Ведь не могут же так просто, без вины его держать, - убеждала она себя. - Будь что будет, поеду в город, буду хлопотать, да и Риточке, Валечке учиться надо". И Лиза поехала к Тане.
Лиза стряпает любимые Иваном сухари с изюмом и корицей. Плывет праздничный аромат, но праздника нет. И будет ли..? На столе список, что можно передать и чего нельзя. Лиза сверяется со списком, укладывает передачу в мешочек.
Кого только не увидишь на тюремной площади, вся занята длинной очередью женщин. Они приходят с вечера, считаются, стоят всю ночь в надежде. Кого только здесь нет. Возле дородной профессорши жмется преподавательница танцев, рядом жена инженера с железной дороги. Чуть в стороне женщина в платочке из соседней деревни. Слезы бегут по щекам, и она осторожно смахивает их концами платка. "Ванька, Галька малые одни дома. Утворят что-нибудь. Господи, пронеси", - бормочет она. Очередь молча пропускает ее к окошку тюрьмы.
В полдень подходит и Лизина очередь. Ивана нашли в тюремных списках, передачу приняли, и она, облегченно вздыхая, отходит от окошка. По-прежнему неизвестность, что ждет Ивана, томила Лизу.
Но что делать, она не может находиться долго в городе, нельзя рисковать. Теперь в город отправилась Рита, она носила отцу передачи и бессчетное число раз ходила к прокурору просить, чтобы он разрешил остаться им с Валей в городе учиться. Прошли долгие, долгие месяцы, прежде чем от прокурора пришло решение: детям разрешили проживать в городе, и речное пароходство, которое забрало дом, выделило маленькую комнатку в подвале пятиэтажного дома. Риточка пошла в четвертый класс, Валечка в первый.
***
Наконец Ивана Яковлевича вызвали на допрос. В кабинете следователя стол, два стула, диван, большая лампа с отражателем, направленным на стул, что стоит в углу.
- Я ваш следователь, Матыцын Николай Никифорович, мне поручено вести ваше дело, - сухо сообщил сидящий за столом. Это тот, о котором говорили сокамерники - "заплечных дел мастер".
Невеселые мои дела! Холодок - быстрый, мимолетный - метнулся в груди, слегка перехватило дыхание, несколько раз тяжело с перебоями ткнулось сердце. Потом забилось гулко и часто, и казалось, что заполняет стуком комнату. Большую, светлую, за окнами которой - воля.
- Ну что ж, попали к нам, отсюда без срока не выйдете. Мы все знаем. Пишите признание сами. Помните, что от вашего упорства будете страдать не только вы, но и ваша семья, а они, ох, как дороги вам.
Иван Яковлевич посмотрел на следователя. Тяжелый взгляд, чуть прищуренных глаз заставил Ивана Яковлевича отвести свои. И он поймал себя на мысли, что тает последняя надежда, что все обойдется. Матыцын пододвинул чистый лист бумаги.
***
Протокол допроса от 27 февраля 1937 года.
Следователь:
- Вы проживали при Советской власти на нелегальном положении по чужим документам?
Безин:
- Да, проживал.
Следователь:
- Какой период времени проживали по чужим документам?
Безин:
- По чужим документам я проживал с мая 20-го года по 23-й включительно.
Следователь:
- По каким документам вы проживали?
Безин:
- Скрывался под фамилией Андриевского Александра Федоровича.
Следователь:
- Где вы достали документы на имя Андриевского Александра Федоровича?
Безин:
- Документы на имя Андриевского Александра Федоровича я достал у жены расстрелянного капитана парохода Андриевского.
Следователь:
- Почему вы перешли на нелегальное положение?
Безин:
- Из боязни быть привлеченным за службу у Колчака в должности начальника милиции.
Следователь:
- Кто из ваших сослуживцев в колчаковской милиции был привлечен при Советской власти?
Безин:
- С приходом Советской власти были расстреляны мои два помощника Кугликов и Кудбин.
Следователь:
- Где вы скрывались с 20-го по 23-й год?
Безин:
- В начале я служил милиционером в 4-м районе Минусинской милиции, затем, когда меня стали подозревать, скрылся. Уехал в город Томск. В Томске я учился в практическом институте им.Тимирязева.
Записано с моих слов верно, мной прочитано. Безин. (Дело 4 отдела УНКВД № 4435.)
***
Та же комната следователя, в углу стул, свет пятисотваттной лампы слепит глаза, они слезятся, слезы стекают по щекам.
Следователь:
- Вы обвиняетесь в принадлежности к контрреволюционной эсеровской повстанческой организации.
Безин:
- Этого не может быть, не может быть.
Допрос длится уже сутки, следователи меняются.
Следователь:
- Кто возглавляет вашу организацию, кто вас завербовал? Помните, у вас есть семья.
Безин:
- Не было организации, не было. Уберите свет, мне тяжело.
Следователь:
- Не волнуйтесь, успокойтесь, соберитесь с мыслями. Все уберем, покажете, пойдете спать. Кто возглавляет вашу организацию, кто вас завербовал?
Безин:
- Это злодейство, что вы делаете? Не было организации, не завербован я, вы меня оговариваете.
Следователь:
- Подумайте хорошенько, помните, у вас семья и ей будет плохо, если не сознаетесь.
Безин:
- Не в чем сознаваться, не в чем. Чист я перед своей отчизной, не виноват. Нет таких людей и не существовали они.
Протокол допроса обвиняемого Безина Ивана Яковлевича от 29/02 - 37 года.
Следователь:
- Вы обвиняетесь в принадлежности к контрреволюционной эсеровской повстанческой организации. Дайте показания.
Безин:
- Не было вербовки, не было организации.
Следователь:
- Все. Хватит нам морочить голову. Вот показания Решина. Он завербовал вас в контрреволюционную эсеровскую повстанческую организацию.
Безин:
- Не было организации. Решин честный человек, он не мог завербовать меня.
Следователь:
- Идите в камеру. Подумайте о семье, о детях, и напишите заявление на имя начальника НКВД. (Дело 4 отдела УНКВД № 4435.)
***
"Боже, вынесу ли я, пройду ли по всем кругам ада?" - Вот уже вторые сутки стоит Иван Яковлевич под мощной лампой. Иногда сознание уходит от него, и он ловит руками несуществующее солнце, пытаясь отодвинуть его, сознание возвращается вновь, за столом то же беспристрастное лицо дежурного. Он поднимает лицо от бумаг: -"Пригласить следователя?"
"Господи! да кто же виноват во всем этом? Что делать? Никого не спросишь. Следователь беспощаден, он творит величайшую несправедливость, заставляя клеветать на себя невинных людей. Лгать, чтобы спасти себя, жизнь своей семье". - Ему до боли в сердце жаль младшую Валюшку. А клевета, которая так нужна следователю, спасет ли семью?
- Нет, - еле слышно отвечает он дежурному. Ноги налитые чугуном, с трещинами на пальцах, где сочится кровь. Мучительно хочется опуститься на пол, но он усилием воли продолжает стоять.
В белом, плотном тумане лежал Иван Яковлевич. Черты его обострились. Серые неразличимые фигуры склоняются над ним. Иногда ему кажется, что рядом в кресле сидит Лиза и выхватывает у него кружку с водой. Шестые сутки идут, как не дают ему пищи. Слабость, сильная слабость. Сердце как загнанная птичка. Волчий голод. Кружка воды не утоляла жажду, рот сухой, язык кажется огромным и не помещается во рту. Теперь на месте Лизы сидел следователь, гневные глаза совсем рядом.
- Был заговор? Как вы получали указания из Харбина от руководителей белогвардейской организации РОВС? Как вы осуществляли вербовку людей в Красноярске, на Московском, Енисейским трактах? - Сыплются вопросы.
- Боже мой! Какие надо иметь нервы, чтобы вот так добиваться того, что не совершалось, - шепчут потрескавшиеся, кровоточащие губы.
- Молчать! - И опять Иван Яковлевич проваливается в молочный туман. Укол, еще укол. Наконец он вновь видит лицо следователя.
- Будете говорить? Кто ваши люди?
- Бред, какие люди? Их нет.
Звучит опять вопрос. На тумбочке Лизина передача. Миски с едой. Она так близка, но какой ценой тебе ее дадут! Оговорить людей, ни в чем не повинных. Запахи пищи, как они мучают, преследуют, и нет минуты передышки.
Камера открылась, зашли двое, и потому, как стремительно поднялся навстречу им следователь, понял - "начальство". Из последних сил рванулся с койки.
- Посмотрите, - хрипло выкрикнул, - что со мной делают? Заставляют клеветать на честных людей! - Но в ответ молчание...
Иван Яковлевич сник и без сил свалился на койку.
***
Окончательно сломил Ивана Яковлевича "футбол", о нем знал, когда прислушивался к страшным воплям и крикам. Их было четверо. Они возникли в дверях неожиданно, следователь кивнул, и они набросились на него, передавая как тряпичную куклу, один другому пинками, кулаками.
- Будешь подписывать заявления и протоколы допросов? - спросил следователь в очередной раз, когда его окатили водой и он пришел в себя.
- Да, - еле слышно прошептал Иван Яковлевич разбитыми губами.
«Начальнику НКВД по Красноярскому краю Залтер от арестованного Безина И.Я.
Заявление
Я, Безин И.Я., будучи арестован по делу эсеровской организации, желаю рассказать честно всю правду, о своей контрреволюционной деятельности, и о деятельности, связанных со мной других лиц.
В 1930 году, будучи на работе Дорстройучастка, я был завербован в контрреволюционную эсеровскую повстанческую организацию Решиным Д.В. Обстоятельства вербовки были таковы: предварительно Решин провел со мной ряд бесед антисоветского характера, подчеркивал при этом безысходность нашего положения, т.е. всех тех, кто был ущемлен тем или иным образом Советской властью, а также кто этой власти не симпатизирует. Разговоры шли обычно при разных встречах по совместной работе. На высказываемые Решиным контрреволюционные взгляды на существующее положение с моей стороны возражений не было.
В дальнейшем Решин поставил передо мной вопрос: войти в состав существующей уже контрреволюционной эсеровской организации, на что я дал ему свое согласие. После этого Решин дал мне прямое поручение: заняться вербовкой новых членов в организацию из людей, предварительно проверенных на местах работы по трактам: Московскому, Енисейскому, а также в Красноярске и его районах.
Войдя в состав контрреволюционной организации и получив задание от Решина, мной с 1930 года по 1937 20 февраля была проведена следующая работа. В разное время, в Красноярске мною лично были завербованы следующие лица:
По Енисейскому тракту: 1) Иванов, работает дорожным мастером на Енисейском тракте, из граждан г. Краснояска. Настроен злобно к Советской власти. Завербован мною в 1932 году, в Большой Мурте, где я работал дорожным мастером, и он по работе соприкасался со мной. Завербован был у меня на квартире, весной, когда ночевал он у меня в селе Большая Мурта. Перед ним, после вербовки его, я поставил задачу подобрать надежных людей и вовлечь их в нашу контрреволюционную организацию.
В результате Ивановым были завербованы в контрреволюционную организацию следующие лица:
Бестужев Алексей (село Таловка) из крестьян, вышедший из колхоза, настроенный против коллективизации. После вербовки Бестужева в начале лета, я взял его на службу к себе, будучи информирован Ивановым, что Бестужев уже завербован.
Второй завербованный Ивановым, член контрреволюционной организации Усков В.М. из местных Енисейских зажиточных крестьян.
Третий завербованный Ивановым в прошлом зажиточный, противник коллективизации из деревни Мокруши, Казачинский район, фамилию его не помню (он плотник, работал у Иванова на мостах).
В свою очередь, Бестужев завербовал в нашу организацию из граждан села Таловка, Дуракова - выходец из колхоза, настроен антисоветски и портного, фамилию коего не помню, тоже из села Таловка.
Противник коллективизации. Всех названных членов организации возглавлял Иванов как контрреволюционную ячейку по Енисейскому тракту. Кроме этого, в 1936 году, зимой, Ивановым в контрреволюционную организацию был завербован дорожный мастер Енисейского тракта Питкевич Константин Егорович. Перебежчик из Польши, настроен антисоветски, проживающий в Большой Мурте. О вербовке Питкевича меня информировал Иванов.
2) Дорогой Федор Семенович имел свой хутор на Барановке у Большой Мурты. Завербован был мною, по выявлении его антисоветского настроения, враг коллективизации, завербован в контрреволюционную организацию в начале 1933 года. У меня на квартире в Большой Мурте. Дорогим Ф.С., в свою очередь, в контрреволюционную организацию были завербованы:
1) Федченко Павел Михайлович, тоже хуторянин, в прошлом унтер-офицер старой армии, настроенный враждебно к коллективизации.
2) Михалко, живет около Юксеево, в прошлом судимый, жена учительница. Оба завербованы Дорогим в 1933 году, о чем я Дорогим был информирован.
3) Аксенов Михаил Федорович, завербован мной лично в 1933 году у него на квартире в Юксеево. Происходящий из кулаков (раскулаченных), работает сторожем в заготзерно, на вербовку пошел охотно. Поручен ему был подбор людей для контрреволюционной организации, но был ли кто им завербован, я точно не помню. Одну фамилию он мне называл как подходящего человека, имеющего свою пасеку.
4) Калашников Виктор Сергеевич, работал дорожным мастером в Большой Мурте, завербован мной в конце 1933 года в селе Большая Мурта на его квартире. В прошлом офицер Колчаковской армии в чине подпоручика. Непримиримо настроен в отношении Советской власти.
По Московскому тракту: 1) Орешников Павел Дмитриевич, завербован был мной в 1930 году, вскоре после вербовки меня Решиным. В прошлом сын лавочника, имевший два дома в селе Зеледеево. В прошлом был связан с бандой Олиферова, настроен антисоветски, завербовал я его у него на квартире.
Орешниковым были завербованы: 1) Деев Василий Афанасьевич, выходец из колхоза, бывший в банде Олиферова. настроен антисоветски.
2) Орешников Дмитрий Павлович, выходец из колхоза, в прошлом зажиточный, настроен антисоветски.
3) Орешников Василий Дмитриевич, скрывался при Советской власти, противник коллективизации.
4) И еще один человек, Зобков, свояк, бывший участник банды Олиферова.
О всех названных членах организации, завербованных Орешниковым в период 1931 года, последний меня информировал. Членов Яков Филимонович, 52-х лет, завербован мною в контрреволюционную организацию в 1931 году в деревне Сухой, ныне Емельяновского района, у него на квартире; в прошлом кулак, настроен антисоветски, служил в казачьих старшинах, происходит из Семипалатинска.
Членовым в контрреволюционную организацию завербован:
1) Пикулев Иван, из крестьян села Зеледеево, настроен антисоветски.
2) Мерзляков Иван Леонтьевич из деревни Сухой, настроен антисоветски, выходец из колхоза в 1932 году.
3) Вдовенко Яков Спиридонович, из крестьян села Зеледеево, выходец из колхоза, судимый за хищение колхозной собственности, завербован Членовым в середине 1935 года.
О всех членах организации, завербованных Членовым, последний информировал меня.
По городу Красноярску: 1) Рихтер Георгий, бывший офицер Колчаковской армии, настроен антисоветски.
2) Рачковский Владимир, бывший поп, настроен антисоветски.
3) Борщев К.И., бывший белый офицер, настроен антисоветски.
4) Вендель, бывший пристав. Все они имели поручение, заняться вербовкой новых членов в контрреволюционную организацию.
17 марта 1937 г. Безин.» (Дело 4 отдела УНКВД № 4435.)
***
Перед глазами мысленно проходят страницы протокола, написанные размашистым почерком следователя. Мелькают фамилии, имена работников, с кем работал на Московском, Енисейском трактах. Как ловко сплел следователь паутину заговора. Он сплел, а меня заставил подписать.
Иван Яковлевич медленно двигался по камере. Его еще недавно чуть тронутые сединой темные кудрявые волосы побелели. "Седой..." Он горько улыбнулся. Мысли, неотступные мысли мучают его. "Так как я знаком с Решиным, не сомневаюсь, что его тоже вынудили дать на меня показания. И моих сослуживцев поэтому ввели в этот круговорот. Я не трус, в 14-м шел в первых рядах. Но что сделали со мной, не вернуть мне честное имя. Кто мы в глазах людей, и сколько еще будет длиться этот кошмар? Какое пятно ложится на наших близких?" Эта мысль больше всего терзала Ивана Яковлевича. "Я не могу себе простить, как все просто - я преступник. Пожалуй им легче быть. Получил, значит, по заслугам. А потом как жить, как снять с себя пятно? Будет ли это потом? Я не виновен, и видит Бог, я подписываю, чтобы спасти семью. А во имя чего лжешь ты? - мысленно обращается Иван Яковлевич к следователю. - Во мне уничтожили человека. Нет, озлобление не приходит. Беспомощность. Во имя чего все это? Одно оправдание себе - может быть, оставят семью, не уничтожат".
Следователь снова и снова требует подписать очередной протокол допроса, угрожая арестом всей семьи. Ивану Яковлевичу суют в руки ручку. Он еле ее удерживает распухшими пальцами. "Может, спасу Лизу и детей, а мне уже не спастись." И он подписывает...
***
Протокол допроса обвиняемого Безина Ивана Яковлевича от 20 апреля 1937 г.
Следователь:
- Вы обвиняетесь в принадлежности к контрреволюционной повстанческой организации, дайте показания?
Безин:
- Признаю, что я действительно являюсь членом контрреволюционной эсеровской повстанческой организации, и до момента ареста вел активную контрреволюционную работу.
Следователь:
- Кто входит в состав вашей контрреволюционной организации?
Безин:
- В состав нашей контрреволюционной повстанческой организации входят Решин Дмитрий Владимирович, Красиков Михаил Назарович, Членов Яков Филимонович, я - Безин Иван Яковлевич.
Протокол записан лично со слов верно, мной прочитан. Безин.
Следователь:
- Кто является руководителем вашей контрреволюционной организации?
Безин:
- Основным руководителем контрреволюционной организации является Комин Дмитрий, который был связан с краевым эсеровским центром.
Следователь:
- Кто лично вами завербован в контрреволюционную организацию?
Безин:
- Мною лично завербован Членов Яков Филимонович.
Следователь:
- Кто еще, кроме названных вами лиц в заявлении на имя начальника управления, вами был вовлечен в контрреволюционную эсеровско-повстанческую организацию?
Безин:
- Помимо названных в заявлении мною завербованных в контрреволюционную эсеровско-повстанческую организацию: Петренко Михаил, лесообъездчик деревни Крутая. Завербован был в ноябре месяце 1931 года, у меня на казенной заимке в пяти километрах от Зеледеево.
Следователь:
- Кто осуществлял общее руководство вашей контрреволюционной эсеровско-повстанческой организацией?
Безин:
- Все директивы я лично получал от Решина Д.В. От Решина я впервые узнал о том, что во главе нашей контрреволюционной эсеровской организации стоит контрреволюционный эсеровский центр, в состав которого входят Косованов, Красиков. Решин с Красиковым имеет личную связь и через Красикова от краевого эсеровского центра, получает директивы по контрреволюционной работе.
Следователь:
- С названными Красиковым и членами контрреволюционной эсеровской организацией вы были связаны?
Безин:
- Да, я знал их как членов нашей контрреволюционной эсеровской организации.
Протокол записан лично со слов верно, мной прочитан. Безин. (Дело 4 отдела УНКВД № 4435.)
***
Злость, ожесточение ушли из глаз следователя.
- Следствие окончено, дела пойдут в суд. У вас есть желание?
- Да. Повидать жену, детей.
Он в последнее время думал только о них. Старшая Риточка сильная, крепкая, должна все вынести. А маленькая, хрупкий, болезненный росточек, он любил ее и жалел одновременно.
***
День был мутный. Лизу провели в кабинет. Даже от стен здесь веяло тревогой. Гулкие шаги донеслись из бесконечно длинного коридора, Иван появился в проеме дверей. Следователь сидел за столом.
- Вот и свиделись, - прерывистым шепотом промолвил Иван.
Лиза с жадностью вглядывалась в его лицо, пытаясь запомнить каждую морщинку. Ноги Ивана не припорошены снегом, видно, где-то здесь, в этом здании сидит.
- Почему девочек не взяла?
- Плачут они. Все ждут тебя, ждут.
- Так вот, гражданин начальник говорит, потрудиться мне придется в местах не столь отдаленных.
- Понимаю, Ваня, мы тебя будем ждать, только береги себя.
- Лиза, ты прости меня, я виноват перед тобой.
- Не надо, о чем ты, Ванечка? Все будет хорошо.
И опять гулкие шаги в коридоре.
***
Черный мрак ночи окутал город. Иван Яковлевич не спал, сердце ныло в предчувствии беды. Двери камеры открылись, вошли трое. Иван Яковлевич поднялся. "За мной". Один из них, выступил вперед, раскрыл папку. Начал ровным, спокойным голосом:
- Слушали: Дело 4-го отделения УНКВД № 44-35.
«Безин Иван Яковлевич, 1890 года рождения, русский, уроженец города Красноярска, республика РСФСР. Сын бывшего торговца, бывший белый офицер, начальник городской милиции при Колчаке. Арестовывался ОГПУ три раза. Обвиняется в том, что является руководителем контрреволюционной террористической организации. В 1936 году лично готовил террористический акт против наркома Кагановича, проводил вербовку в террористические организации, руководил повстанческими ячейками.
Секретарь тройки Данков».
''Это бредовая идея следователя. Не было организации, не было террора, проносилось в воспаленном мозгу. - Боже мой, но им-то они нужны. И ни одна живая душа не поможет. Все".
- Постановили, - продолжал тот же голос. - Осужден по политическим мотивам к высшей мере наказания - расстрелу с конфискацией имущества. (Дело 4 отдела УНКВД № 4435.)
- Как, без суда?
- Врагу народа еще суд? - насмешливо спросил тот, кто читал приговор, захлопнул папку и повернулся к двери.
"Лиза, дети", - шептал Иван, но серые стены молчали.
Назавтра, ночью, партией в десять человек их погрузили в крытую машину с конвоем. Вокруг ни звука, только слова команды прерывали тишину. Безысходность, безысходность у всех на лицах. Люди словно онемели, каждый погружен в свое. У Ивана Яковлевича одни мысли: "Лиза, дети, как она поднимет их?"
Ночь светлая, морозная. Город остался позади. Приехали... Взобрались на бугорок. Ни мольбы, только прощальные скупые слова. Вдруг зарыдал и стал биться самый молодой из них - Кудмин, дико выкрикивая: "Простите меня, люди!"
- Кончайте, кончайте! - крикнул чей-то требовательный голос. Иван Яковлевич поднял лицо к небу. Огромное, оно смотрело на него мерцающими звездами.
- Господи, прими душу мою, я стою перед тобой, Господи...
Раздались выстрелы. Город спал...
Вместо послесловия
В январе-марте 1940 года велось прекращенное уголовное дело № К - 1165, по обвинению бывших работников УНКВД КК Стрельник А.П., Матыцына Н.Н., Степанова П.П., Еременко М.Н., Овчинникова М.С.
Матыцын совместно с другими производил незаконные аресты, а затем фальсифицировал следственные дела. При допросах арестованных применял физические и психические меры воздействия.
Таким преступным образом было сфальсифицировано семнадцать уголовных дел на партийно-советский актив г.Красноярска. Уволен из органов НКВД.
По справке, составленной помощником военного прокурора СибВО по Красноярскому краю 15.05.56 г. По делу М.В.Решина вынесено частное определение о возбуждении уголовного дела против Степанова П.П., Матыцына Н.Н.
В военный трибунал Сибирского военного округа протест о порядке надзора по делу Рахлецкого А.И. и других.
25 октября 1937 года тройкой НКВД Красноярского края осуждено 37 человек, из них к высшей мере наказания: Рахлецкий А.И. -1893 год. Безин Иван Яковлевич - 1890 года рождения и другие на 10 лет заключения в ИТЛ: Худяков Арсений Дмитриевич, Дорогой Федор Семенович и другие.
Все указанные лица признаны виновными в том, что являлись участниками контрреволюционной, эсеровско-террористической, шпионской, диверсионно-повстанческой организации, существовавшей в Красноярске, которая ставила перед собой задачу свержения Советской власти.
В ходе проверки 1956 года допрошенные Дорогой Федор Семенович и Худяков Арсений Дмитриевич показали, что бывшие работники НКВД добивались от них не соответствующих действительности признательных показаний. Применяя к ним разные моральные и физические воздействия, вплоть до того, что несколько суток не давали пищи, держали в жарко натопленной камере.
Постановление тройки УНКВД Красноярского края по указанному делу подлежит отмене, а дело прекращено по следующим основаниям: обвинения всех осужденных основано на одних их противоречивых и не внушающих доверия признательных показаниях каких-либо других убедительных доказательств о существовании указанной контрреволюционной организации и принадлежности к ней осужденных предварительным следствием не добыто.
Из материалов дела видно, что органы следствия не располагали никакими данными о преступной деятельности Безина И.Я. и других. Арест их произведен необоснованно. Предварительное следствие велось необъективно, не выполнялись и другие требования УПК РСФСР. Обвинение им предъявлено не было и статья 206 УПК РСФСР не выполнялась. В обвинительном заключении указано, что перед контрреволюционной организацией, участниками которой были осужденные, стояли задачи совершения террористических диверсий, актов, шпионаж, однако никакой практической деятельности в этом направлении следствием не установлено. На предварительном следствии все осужденные признали себя виновными, а их показания послужили основанием к их осуждению.
Колегова Валентина Ивановна
«Лимит»
Красноярск, 1997 г.