С раннего детства я знала, что мамина родная бабушка была немкой по национальности. Подробностей в доме не рассказывали. Для детей, родившихся всего лишь через десяток лет после Великой и страшной войны, само слово "немцы" имело вполне определённую окраску. Однако время шло и всё расставляло по своим местам. Жизненный опыт прибавлял мудрости и умения отделить зёрна от плевел...

Вильгельмина Нишек

Она умерла, когда мне было три года, один месяц и неделя. Но я помню её! А в детстве даже видела её документы. Но потом всё куда-то было убрано, спрятано.

В 2003 году наша дочь Марина завершала учёбу на историческом факультете Красноярского педуниверситета имени В. П. Астафьева и для защиты диплома выбрала тему, имеющую пусть косвенное, но всё-таки отношение к истории нашего рода: «Депортация русских немцев с Поволжья в Сибирь во время Великой Отечественной войны». Вот тогда моя мама, Галина Сергеевна Зызганова, вынула откуда-то и раскрыла перед внучкой-студенткой заветную шкатулку со старинными фотографиями и документами своей бабушки-немки.
Они, эти бесценные раритеты, и сейчас хранятся в нашей семье ‒ изящно оформленные в готическом стиле, но очень ветхие, пожелтевшие от времени, надорванные на сгибах и с бахромой по краям. Все тексты набраны витиеватым шрифтом на трудно переводимом немецком диалекте. Мама рассказала Марине всё, что помнила со времён Великой Отечественной о депортированных в их Артёмовский район немцах. Рядом с посёлком были золоторудные шахты. Вот туда и привезли немецких переселенцев, определив их на самые тяжёлые подземные работы. Что-то рассказала и о своих предках немецкой национальности. «А нам почему ты никогда не говорила об этом?» ‒ спросила я тогда. «А зачем вам было знать?» ‒ ответила она.

После того разговора прошло ещё несколько лет. Иногда мы с дочками корили себя, что никак не можем выбрать время расспросить маму обо всём, что она помнит, да записать на диктофон. Как когда-то я сделала это с папой. Наконец, всё сошлось, и у наших дочерей состоялся длинный разговор с бабушкой Галей.

Житомир

Во второй половине 19 века из Пруссии в Россию, независимо друг от друга, прибыли две семьи: муж и жена Христиан и Мария Нишек с сыном Иоганном (1858 г. р.) и семейная чета Ольбриш с дочерью Шарлоттой (1860 г. р.). Имена родителей Шарлотты узнать не удалось. В России те и другие попали в Житомир. Там и встретились Иоганн и Шарлотта, соединили свои судьбы, и в 1885 году у них родилась первая дочка по имени Вильгельмина ‒ моя будущая прабабушка. Так начался российский период нашего рода.

Когда-то Житомир, по сути, был сельским базаром. Об этом говорит само название селения – Жито-мир. Жито ‒ зерно, мир ‒ по-русски мера. В этом городе всегда было очень много немцев ‒ по переписи 1881 года больше 20 процентов. Немцы селились здесь компактно, эти районы называли немецкой слободой. В них особо ценились такие качества, как законопослушность, добросовестный труд, крепкие семейные устои, приобщение детей к опрятности и труду, христианским этическим ценностям.

Дисциплина и порядок в немецких слободах, чистота во дворах и на улицах, довольно высокий уровень жизни ‒ вот что отличало места компактного проживания немцев на территории российского государства. Со временем кому-то в голову пришла мысль, что прекрасно организованные, развитые немецкие колонии и целые немецкие районы в городах на территории нашего государства ‒ не что иное, как завоевание России. Завоевание без стрельбы и военной техники.

А ведь они не сами по себе в Россию когда-то прибыли: русские цари, озабоченные экономическим развитием вверенной им страны, всячески зазывали иностранных инженеров, мастеров и даже просто рабочих, потому что в России не хватало не только специалистов, но и обычных тружеников. Крепостное право даже после его отмены в 1861 году ещё долго было сдерживающим фактором. Зазывали, в принципе, из любых стран, суля высокую оплату и различные льготы, а приезжали в основном из разных германских государств.

В России немцы оправдали свой имидж прекрасных и знающих тружеников. Они быстро превратили некогда пустынные земли в цветущие сады.

И вот на стыке двух веков ‒ 19-го и 20-го ‒ со всей России немцев стали активно выдворять в Сибирь. Моим предкам из Житомира тоже пришлось отправиться из обжитого уголка в неизвестность.

Томск

Родословная ветка со стороны прадедушки тянется тоже издалека, но теперь уже из Курляндии, где в 1824 году появился на свет мой прапрапрадедушка Фридрих Гейль. Позднее он перебрался в Сибирь, в Томск. В этом городе он встретил переселенку из Пруссии Амалию Текстор. Они создали семью и вырастили троих детей. Их имена скороговоркой не произнесёшь: Вильгельм-Иоганн Фридрихович, Вильгельмина-Шадрин Фридриховна и Фридрих Фридрихович.
Последний из названных взял в жёны поселенку, прибывшую в Томск из Саратовской губернии, ‒ Катарину Лелль. В 1880 году у них в Томске родился сын Карл ‒ мой будущий прадедушка.

Прапрапрадед Фридрих Гейль по тем временам владел очень хорошим, уважаемым в обществе ремеслом ‒ был слесарем и кузнецом. В найденных архивных документах он значится томским мещанином. И если он, прибывший из далёкой Курляндии, за очень небольшой отрезок времени добился, что его приняли в это трудовое сословие, значит, руки у него были золотые и работящие, а голова умная.

Судя по всему, таким же удался и один из его сыновей, Фридрих Фридрихович, мой прапрадед. Он даже имел опыт преподавания слесарного и кузнечного дела в ремесленном четырёхклассном училище г. Томска. Правда, непродолжительный.

Когда российских немцев стали массово отправлять в Сибирь, отправилась туда и семья Фридриха Фридриховича Гейля. Хоть и Томск – уже сибирская территория.

Нишеки из Житомира Волынской губернии и Гейли из города Томска прибыли в Минусинский уезд примерно в один период. В одной семье ‒ юная Вильгельмина, в другой ‒ молодой парень Карл. Нам не узнать, кто из них первый остановил свой взгляд на другом. Но они встретились, связали свои жизни воедино и дальше продолжили наш род.

Нижняя Буланка

У лютеран – самой крупной ветви протестанского движения в христианстве ‒ бракосочетанию обязательно предшествует важный обряд. В нём заложен глубокий смысл. Может быть, именно поэтому лютеранские браки такие крепкие.

В нашем семейном архиве хранится уникальный документ юной Вильгельмины под названием «Confirmation», что в переводе на русский означает конфирмация. Его проводят, когда человек достигает возраста так называемого разумения и способен делать сознательный выбор в серьёзных вопросах. В центре этого документа ‒ изображение Иисуса Христа, по обе стороны которого цитаты из Библии. Внизу ‒ имя, фамилия обладательницы документа, дата и место её рождения, указание на то, где именно проводился обряд, и подпись пастора, совершившего его. На момент обряда вхождения во взрослую жизнь моей будущей прабабушке было 18 лет. Конфирмация состоялась 25 июля 1904 года в лютеранской церкви Нижней Буланки.

Плюс к тому теперь найден очередной архивный документ, где зафиксировано ещё более значительное событие в жизни моей прабабушки: «Обручённые, оглашённые и бракосочетавшиеся в 1904 году». Под номером 27 – родные имена: «Карл Гейль, крестьянин, сын Фридриха и его жены Катарины, родители в живых, родился в Томском приходе, евангелическо-лютеранского вероисповедания, холост, 23 года; и Вильгельмина Нишек, дочь крестьянина Иоганна Нишек и умершей жены Шарлотты, отец в живых, родилась в Житомирском приходе, евангелическо-лютеранского вероисповедания, девица, 18 лет».

О матери моей прабабушки ‒ Шарлотте ‒ ничего не было известно до тех пор, пока не нашёлся в метрической книге лютеранской кирхи г. Красноярска документ об умерших в 1901 и 1902 гг. Она умерла в Ивановке ныне Ермаковского района. Похоронена на кладбище свекло-сахарного завода купца Гусева ‒ первого подобного предприятия в Енисейской губернии. Причина смерти Шарлотты Нишек ‒ «вследствие родов». Ей был тогда всего 41 год. Они только-только закончили длительный тяжёлый переезд из Житомира в Сибирь. Иоганн как мог оберегал в пути беременную жену. Но, видно, тяжкая дорога сделала своё чёрное дело.

Похоронив жену Шарлотту, Иоганн Христианович несколько лет вдовствовал. Вильгельмина помогала отцу растить младших братьев и сестёр. Три года она была их главным наставником и помощницей отца. Потом вышла замуж и уехала вместе с молодым мужем.
Даниловский посёлок

После венчания в Нижней Буланке молодожёны обосновались в Даниловском посёлке, недалеко от Минусинска. Другое его название ‒ Александровский завод. Купец первой гильдии Александр Данилов открыл там винокуренный завод, где трудилось много крестьян, мещан и ссыльнопоселенцев со всей округи. Сейчас это село Знаменка Минусинского района.

В метрической книге лютеранской церкви г. Красноярска за 1905 год есть такая запись: «29 июля 1905 года родилась, а 26 ноября того же года крещена Луиза, дочь крестьянина Карла Гейль и его жены Вильгельмины Гейль, в девичестве Нишек, оба лютеранского вероисповедания, пастором Н. Буш. Родилась в Александровском заводе Минусинского уезда Енисейской губернии.
Первенец! Как бы ни любили родители всех своих детей, как бы ни говорили, что для мамы и папы все равны, но первый ребёнок ‒ это всегда нечто особенное. Ведь человек даже на первую проталинку после долгой зимы смотрит с особой радостью; первый весенний дождь воспринимает как благодать; первый, даже самый простенький цветок после морозных месяцев вызывает восторг; щебетание первой весенней птицы ‒ будто мелодия любви. А тут первый ребёнок... Да это ни с чем не сравнимое чудо. И Луиза была для своих молодых родителей словно божьим посланником.
После её появления семья не задержалась на Даниловском заводе. Местом рождения всех остальных детей, кроме последнего сына, значится Минусинск.

Минусинск

Через два года после первенца, шестого августа 1907 года, на свет появился сын Александр. Прошло полтора года, и четвёртого января 1909 года родился ещё один мальчик. И тоже Александр. Из этого приходится делать вывод, что первый Александр прожил недолго, поскольку второму мальчику дали то же самое имя.

К сожалению, ни о первом Александре, ни о втором в нашей семье ни разу не упоминалось, когда заходил разговор о маминой бабушке. Видимо, оба они умерли во младенчестве.

Третьего марта 1910 года Вильгельмина разрешилась от бремени девочкой. Её назвали Лидией и крестили четвёртого июня.
11 ноября 1913 года у четы Гейлей родилась дочь Анна. Анна Карловна Гейль, в замужестве Карманова, – это моя будущая родная бабушка.

Через три года после Анны ‒ 27 сентября 1915-го ‒ родился ещё один мальчик. Антон. Но и о нём последующие поколения семьи ничего не знают.

Дом на Скворцовской

Для семьи, для своих детей любой добропорядочный хозяин прежде всего строит дом. Родной очаг. И это не просто жилище, где можно укрыться от холода. Это маленький частный мирок; это своего рода якорь, крепкая опора, залог постоянства. Человек всю жизнь холит и лелеет свой дом, чтобы его семье там было тепло, уютно и спокойно.
Немцу по национальности Карлу Гейлю, которого власти могли в любой момент даже из Сибири отправить ещё дальше, непросто было возвести в Минусинске дом, но он был мастеровитым, трудолюбивым, а главное, ‒ преданным своей семье, о которой обязан был заботиться, чего бы это ему ни стоило. И он построил в Минусинске хороший дом.

Фрагмент маминого рассказа:

‒ Бабушка говорила, что в Минусинске дедушка работал в кузнечной мастерской, там рубили проволоку и гвозди делали. Тем и зарабатывал на семью. Это уже после революции. А бабушка очень хорошо шила и платья, и костюмы, и верхнюю одежду. Заказов у неё было всегда хоть отбавляй, тоже доход. Они сначала построили маленький домик на Степной улице, а уж потом большой, двухэтажный на улице Скворцовской.

Летом 2009 года наша мама долго гостила у нас в Каратузе. В августе повезли её домой в село Городок, от Минусинска он ‒ в 25 километрах. При въезде в город она вдруг попросила провезти её на улицу Скворцовскую. Объяснила дорогу.

Остановились, где было велено. Из окна машины она долго смотрела на старенький деревянный двухэтажный дом. Он был таким дряхлым, неухоженным, сиротливым. Мы тоже глядели на него и ничего не могли понять. Потом она с трудом выбралась из салона, подошла поближе. Её губы что-то шептали, как будто здоровались с кем-то...

‒ Этот дом построил мой дедушка Карл Фридрихович Гейль, когда они переселились сюда, ‒ произнесла она наконец. От изумления мы сначала не могли вымолвить ни слова.

‒ Ну почему ты раньше нам этого не говорила? ‒ спросила я маму. ‒ Сколько лет мы мимо него проезжали на автовокзал!

Мама как будто ничего не слышала. Она вся была во власти воспоминаний. А потом рассказала нам то, о чём молчала всю жизнь, ‒ вот здесь, около дома, среди бела дня старшую дочь её бабушки Вильгельмины убил вооружённый человек. В те дни в Минусинске находилась армия Щетинкина, поэтому семья была убеждена, что в Луизу стрелял кто-то из его армии, восстанавливающей в Сибири советскую власть.

Гейль Карл и Вильгельмина с Луизой и Аней. Минусинск. 1904.

Луиза

Это произошло через два года после революции. В стране царил хаос Гражданской войны. И хотя Сибирь была далеко от центра, сюда тоже долетели социальные бури. Немцы-переселенцы ни во что не вмешивались. Они и так после войны с кайзеровской Германией были под подозрением. Власть в Минусинске менялась несколько раз – то колчаковцы придут, то партизаны объявятся, то белые верховодят, то красные. И ни от кого мирные жители не ждали добра.
Очень точно оценил эти перипетии один из героев хрестоматийного советского фильма «Чапаев» братьев Васильевых: «Белые придут – грабють. Красные придут ‒ грабють. Ну куды крестьянину податься?»
В 1918-м году установившаяся было в Сибири советская власть рухнула. Но в 1919-м красные собрались с силами и взяли реванш. Осенью того года из Белоцарска (Кызыла) возвращалась партизанская армия под руководством П. Е. Щетинкина. К Минусинску партизаны подошли в начале сентября. В с. Знаменке, на Даниловском спиртзаводе, армия остановилась на отдых. А потом без боя взяла Минусинск, к тому времени белоказаки оттуда уже ушли.

Кандидат исторических наук А. П. Шекшеев, изучавший подлинные документы и свидетельства того времени, в своей работе «Гражданская война на юге Приенисейской Сибири» пребывание армии Щетинкина в Минусинске описывает так:

‒ При занятии Минусинска внимание партизан сразу же привлекли большие запасы спиртного, хлеба, а также имущество бежавших домовладельцев, торговых фирм и кооперации. Самовольные реквизиции и захваты частного имущества приняли большие масштабы. Непоследовательное отношение командования к пьянству и бесчинствам подчиненных позднее завершилось «Варфоломеевской ночью». Гнев партизанской толпы, взбудораженной слухами о том, что военнопленных выпустят на свободу, вылился в повальные обыски и грабежи обывательских квартир, в самосуды и убийства. (…)

На территории, которой овладели повстанцы, также расцвела преступность. Появление их в селениях, как правило, сопровождалось хулиганством, мародерством и самосудами. Командование и сами повстанцы пытались бороться с этими явлениями. Но уголовные дела через некоторое время прекращались.

Сколько ни сидели мирные минусинцы за наглухо закрытыми от партизан воротами, жизнь продолжалась и требовала движения. Вскоре после того, как красные вошли в город, один из них оказался на улице Скворцовской. Может, патрулировал, а может, искал себе развлечений после «отдыха» на спиртзаводе. Он заметил торопливо проходящую по улице старшую дочь Гейлей ‒ Луизу.

Юная, свежая, с кудрявой копной густых волос, она не могла не привлечь к себе внимание. Солдат погнался за ней, по-хозяйски проследовал во двор их дома. Луиза в страхе побежала спасаться к малозаметному проёму между смежными дворами, через которую соседи ходили друг к другу в гости. Но успела лишь вбежать на соседское крыльцо. Солдатская пуля пробила ей тонкую девичью шею. Она умерла на месте.

В семье это была потеря уже пятого ребёнка. Все три мальчика умерли во младенчестве. Девочку Лидию примерно в трёхлетнем возрасте во дворе придавил бык. Недоглядели.

А вот теперь не стало и первенца, их первого солнечного лучика – дочки-гимназистки. В который раз Вильгельмине пришлось вспомнить страшное пророчество юродивого, которому она однажды подала через окно хлеб. «У тебя будут хорошие дети, ‒ пробубнил он, глядя куда-то поверх женщины, подающей ему милостыню, ‒ но ты всю жизнь будешь плакать – к твоей старости никого из детей в живых не останется, и хоронить тебя придётся внукам».

В Минусинске известны два кладбища ‒ старое, на восточной окраине, уже давно закрытое, и новое, вдоль шоссе в сторону родного мне Городка. На старом похоронена моя бабушка Анна, там кто-нибудь из нашей семьи бывает каждый Родительский день.

Но существовало и ещё одно кладбище, где в 1912 году был открыт Вознесенский храм, изуродованный в первые годы советской власти. На том старинном погосте находилось захоронение декабриста Н.О.Мозгалевского, отбывавшего ссылку в Сибири. Но то кладбище уничтожено, на его месте построены жилые дома. По всему выходит, что именно там и наша Луиза нашла свой последний приют. Скорее всего, мама не знала о том, где она похоронена. Видимо, бабушка Вильгельмина ей не рассказала ‒ не бередила рану, потеряв возможность проведать не только дочь, но и её могилку.

Артёмовск

Похоронив старшую дочь, семья недолго оставалась в Минусинске в своём доме. Сначала родители попытались подать в суд, чтобы нашли и наказали убийцу Луизы, но им дали понять: никто никого не будет искать, тем более судить. «Вы плохие элементы», ‒ услышали они в свой адрес. Да ещё и про дом напомнили.

Обстановка в городе складывалась таким образом, что ссыльным немцам бесполезно было заявлять о своих правах, о признании родителей потерпевшими. Как писала в 1994 году минусинская газета «Надежда», после того, как в город вошла армия Щетинкина-Кравченко, высшим органом власти в Минусинском уезде фактически стал армейский совет. Он взял себе много прав, в том числе занимался конфискацией имущества.

Следующее их место жительства ‒ Артёмовск. Фрагмент маминого рассказа:

‒ Их признали богатыми и выслали в Ольховку. Она потом уже стала Артёмовском (ныне Курагинский район). Приехали туда со средней дочерью Анной ‒ моей мамой. Никаких накоплений у них к тому времени не было, а жить-то где-то надо. У дедушки со старых времён осталась единственная ценность ‒ часы. Он их в «Золотопродснаб» продал, купил лошадь и с её помощью возил лес для постройки небольшого домика на горе. Как сейчас помню адрес ‒ Пролетарская, 32. Туда вверх мостовая из брёвен шла. Как кто ехал по ней, такое дрожание в домике было. Дедушка в Артёмовске на шахте работал. Да там весь посёлок работал. Все были ссыльными.

Уже там Бог подарил им ещё на одного сына. Карлу Фридриховичу тогда было 44 года. Здоровье подорвано семейными трагедиями, бесконечными переездами, очередным строительством жилья. Причём, последний домик строить пришлось практически в одиночку, даже коня задрал медведь ещё до окончания стройки. Но патриархальным немцам был необходим свой, пусть небольшой, но уютный дом, дети, окружение родных.

Гейль Карл и Вильгельмина с сыном Антоном Артёмовско1934-35гг

Антон

Антон родился в 1924 году. Назвали его так, видимо, в честь первого Антона 1915 года рождения, которому был отмерен очень короткий срок. И этот последний малыш оказался хиленьким, слабым, но выжил! Выжил в награду своим уже немолодым родителям, которых изрядно потрепала жизнь.

О дядюшке Антоне всегда у нас говорилось с особенной теплотой и уважением. Фрагмент маминого рассказа:

‒ Он был очень умным, образованным. В школе учился на одни пятёрки. Много читал. Хорошо разбирался в математике. Увлекался литературой. Писал стихи.

В 41-м году ему было 17 лет. Его мобилизовали не сразу, он же ‒ немец. А когда его увезли, связи с ним не было. Долго мы ничего не слышали. Только потом уже узнали, что он сначала где-то бухгалтером был. Писем от него не было. Однажды ночью слышим – кто-то стучится. Это Антон вернулся домой. Какой же он был худой! Зелёный-зелёный, как будто мхом покрытый. Оказалось, что переболел туберкулёзом, сильно ослаб от болезни и недоедания. Бабушка всё пустила на то, чтобы своего последнего сына выходить. Шубу тёплую ему сшила. Лечила. У них была знакомая женщина, Тоня Ноленберг, тоже немка, она на фабрике работала, где цианом золото окисляли. Так эта Тоня приносила Антону капельку циана, чтобы он выпил, и у него внутри лёгкие очищались. Бабушка много потеряла с ним силы, здоровья, но добилась, что сыну стало легчать. Ему бы поберечься, а он надумал чурки колоть. Ну и наколол, что услышал, как у него внутри что-то булькнуло. Это какая-то жилка оборвалась. Он упал. Его перенесли домой. Ночью он попросил открыть окна и двери, чтобы вошёл свежий воздух. Говорит: «Я сейчас умирать буду, а то вы потом забудете, потеряетесь».
Открыла бабушка окна и двери, за стенкой соседка Лида Монастыршина жила, услышала, прибежала. К утру Антон умер. Соседка обрядила его. Похоронили дядю. Война тогда ещё шла. А в июле 45-го умер и дедушка Карл. Пошёл в магазин под горой, упал, и всё. Сердце отказало. Ему было 65 лет. До сих пор у меня в памяти картина, как бабушка, похоронив мужа, идёт с кладбища ‒ потеряла почти всю свою семью, согнулась и состарилась от горя, хоть ей было всего 60 лет. Как же мне было жалко её тогда!

«Я всё это помню…»

О своей любимой бабушке моя мама теперь могла рассказывать сколько угодно. В прежние-то годы она просто боялась лишний раз говорить о ней, чтобы ненароком не афишировать национальность своих близких. Слишком неоднозначно относилось к этому советское общество того времени. А страх ссылок и депортаций представителям немецкой национальности будет холодить кровь и через десятки лет после изгнаний.

И всё-таки, промолчав всю жизнь, на этот раз мама в подробностях рассказывала внучкам всё, что помнила. Те только успевали задавать вопросы: как молились Вильгельмина и Карл; разговаривали или нет дома на родном немецком языке; учили ли своих внучат языку и молитвам; как отмечали свои церковные лютеранские праздники; какие национальные блюда бабушка им готовила?

Фрагмент маминого рассказа:

‒ Бабушка Вильгельмина всё умела делать по дому, и всё у неё получалось хорошо. В голодные-то годы и в войну не из чего было стряпать, а когда была возможность, она рада была угодить всем, особенно детям. Печенье у неё было самое вкусное. Когда она стряпала, то белок убирала, тесто заводила только на желтках, добавляла аптечные мятные капли чуть-чуть, так вкусно получалось, печенье было рассыпчатое и ароматное.

А для пасхальной стряпни у неё была какая-то пружинка, ещё с Волыни привезённая. Испечет, вынет её, и печенька крылышками начинает махать. Поставит в пасхальный день на комод, а она будто шевелится. Жалко, что эта птичка куда-то делась. Ещё помню истинно её немецкий пирог – кухту.

Говорила ли на немецком? Да, они с дедушкой говорили. А с мамой – нет. Я вообще не помню, чтоб мама на своём родном языке разговаривала. Она, наоборот, стремилась к тому, чтобы её считали русской. Может быть, потому и замуж вышла именно за русского, стала Кармановой. А вот дядя Антон и на русском, и на немецком хорошо говорил. Бабушка наша была очень верующая, но молиться ей приходилось крадучись. Нас она не привлекала, оберегала, чтоб в школе не прознали да чтоб нам не попало. Тогда сильно в нас неверие внедряли. Но всё-таки и в то время многие люди Рождество и другие церковные праздники отмечали, только тайно, чтоб не посадили за это. В 37-м году многих ни за что садили. Посмотришь ночью ‒ опять ведут колонну связанных людей. Я на крышу дома заберусь и выглядываю на дорогу, если луна хоть немного освещала. Вот писатель Владимир Топилин, который родился и вырос в нашем Чибижеке, всё это и описал в своих книгах, как это было у нас в районе. А я всё это помню. Своими глазами видела.

Книги Топилина произвели на неё большое впечатление, всё в них ей было знакомо до боли в сердце ‒ тайга, горы, их названия, собственные имена разных местечек, события, люди, их взаимоотношения. Когда она читала, например, книгу «Немтырь» или «Остров Тайна», она всё переживала по-особому, потому что ребёнком видела, как много невинных людей исчезали в небытие.

Трудармия

Мамины сведения об Антоне оказались слишком скупы. Даже возвратившись, Антон практически ничего о себе не рассказывал, кроме того, что он был счетоводом. Мы начали поиски по всем возможным Книгам памяти. Нигде ни одного упоминания. По нашей просьбе сотрудница военкомата из Курагина подняла все архивные документы ‒ в списках призванных на войну он не значится. И предположила, что его мобилизовали в трудармию, так как он по национальности ‒ немец.

И это похоже на истину. С войны люди возвращались если и израненными, то не такими истощёнными и больными. На запрос в краевой ГУФСИН мы получили официальный ответ, что архив ГУФСИН России по Красноярскому краю в отношении Гейль Антона Карловича не располагает сведениями о его нахождении в трудовой армии при Краслаге НКВД СССР, а также о судимости и нахождении в местах лишения свободы.

В конце концов найдена единственная зацепка ‒ в справочных материалах сводной базы данных о жертвах государственного террора в СССР, созданных обществом «Мемориал»* («Книга памяти немцев-трудармейцев ИТЛ Бакалстрой Челябметаллургстрой»). Но и там не все сведения совпадают с нашим Антоном. Приходится делать скидку на возможные ошибки тех, кто работал над сбором вот этой информации:

"Гейл Антон Карлович
Год рождения ‒ 1918
Место рождения ‒ Краснодарский край
Образование ‒ 10 классов
Партийность ‒ беспартийный
Работа ‒ счетовод
Место проживания ‒ Краснодарский край
Осуждён ‒ Магнитогорским ГВК
Дата осуждения ‒ 10 сентября 1942 года
Приговор ‒ трудовая армия
Убытие ‒ 24.05.1943г. (освобождён)".

И важное дополнение от сотрудников "Мемориала":

*(Данный материал (информация) произведён, распространён и (или) направлен некоммерческой организацией, выполняющей функции иностранного агента, либо касается деятельности такой организации (по смыслу п. 6 ст. 2 и п. 1 ст. 24 Федерального закона от 12.01.1996 № 7-ФЗ). Государство обязывает нас называться иностранными агентами, при этом мы уверены, что наша работа по сохранению памяти о жертвах советского террора и защите прав и свобод человека выполняется в интересах России и ёе народов.)

В приведённой анкете с нашим Антоном не совпадает год рождения (фактически он родился в 1924-м). Местом рождения и проживания вместо Красноярского края назван Краснодарский. И в конце фамилии нет мягкого знака. Несмотря на разночтения, мы склонны думать, что эта информация всё-таки про него, хотя в семье не знали, где и за что он был осуждён. Возможно, Антон сам постарался скрыть этот факт, чтобы не усложнять жизнь своим родным.

По всему выходит, что последнему сыну прабабушки Вильгельмины в годы войны выпала участь принудительно, под конвоем, как преступнику, работать на одном из военных заводов Челябинска.
У российского писателя Валерия Ефимова есть произведение о тех, кто в годы войны в Челябинске создавал танковую мощь нашей армии, но они считались потенциальными врагами:

‒ Суровые испытания выпали на долю этих людей, ‒ пишет автор, ‒ Неустроенный быт, плохое питание, огромная физическая нагрузка привели к эпидемиям малярии, дистрофии, болезни кожи. Люди страдали от отёков и авитаминоза, вызванных обилием соленой рыбы, которую давали вместо мяса, а летом жаркая погода усиливала и без того сильную жажду.

В лагере была высокая смертность: за 20 дней февраля 1942 года умерло 179 заключённых. Трупы не успевали вывозить. Например, 24 апреля в морге центральной больницы скопилось 37 трупов. На место умерших прибывали спецпереселенцы из Куйбышевской, Ульяновской, Актюбинской областей, Сызрани, Соликамска. (…)
Территорию лагеря обнесли колючей проволокой и охраняли. Трудмобилизованные оказались в неволе. (…)

На 1 января 1942 года на строительстве металлургического комбината Челябинска работало 4237 заключённых, в феврале прибыли еще 11657 трудмобилизованных. В марте численность увеличилась ‒ 16846 человек. К концу войны эта цифра достигла 34 тысяч.
( URL: https://proza.ru/2015/11/08/703 Проза.ру «Трудармия Урала и её бойцы» Валерий Ефимов).

В ГУФСИН города Челябинска мы отправили аналогичный запрос по поводу Антона Гейля. Ответа, к сожалению, не получили.

И всё-таки эта анкета – про него. Теперь нам стало понятно, почему он вернулся домой таким измождённым. Тех, кто ковал Победу в тылу, в так называемых трудовых армиях, не считали за людей. Ведь туда привозили в основном немцев по национальности. Или представителей ещё нескольких сомнительных, с точки зрения властей, народов: финнов, венгров, румын, болгар. Для них не считали нужным создавать хоть мало-мальские бытовые условия, чтоб они не умирали уже от одной только жуткой антисанитарии. Их незачем было лечить. Умрут эти ‒ привезут других.

Трудармейцев сотнями хоронили в общих ямах. Точно так же, как в лагерях. Это и были лагеря. С одной лишь разницей ‒ иногда доходяг, как нашего Антона, отпускали домой умирать. Если смогут добраться живыми. А в графе «Убытие» писали циничное «Освобождён».
Жестокое было время. Усмешка истории заключается в том, что несчастные трудармейцы так же, как и бойцы на передовой, внесли вклад в нашу общую Великую Победу. И вклад немалый! Русские ребята гибли на фронте от немецких, фашистских пуль. А русские немцы умирали от непосильного труда в тылу, обеспечивая Красную армию танками, пушками, боеприпасами.

Горькое пророчество сбылось

В 1943 году мамина мама, моя бабушка Анна, в шахте сломала ногу. Перелом оказался очень серьёзный. После длительного лечения она попробовала работать хотя бы уборщицей, но не смогла и там. После окончания четвёртого класса главной кормилицей семьи пришлось стать моей маме. Несколько лет она была на шахтах грузчиком. Девчонка! Ребёнок! Грузчиком! А кем ещё могли взять там без образования? Первые годы работала даже без трудовой книжки ‒ по малолетству. Только в 1949-м, когда ей исполнилось 16 лет, оформили всё по закону. Но она по-прежнему была в грузчицей.

Весной 1951-го года поехала в Минусинск, где родственники обещали устроить на недавно созданное небольшое предприятие по переработке молока. Однако там требовались не столько чернорабочие, сколько мастера и технологи. Для этого надо было закончить ФЗУ. Но следовало сдавать математику, физику, химию. А какая химия с начальной школой! И всё-таки мама поступила. Ей нашли репетитора, и всего за несколько месяцев она овладела необходимой программой в нужном объёме. В октябре 1951 года её приняли в ФЗУ, через год она получила удостоверение мастера, блестяще сдав все выпускные экзамены: шесть пятёрок и одна четвёрка.

Молодого специалиста отправили помощником мастера в городокский молочный охладительный пункт, а вскоре перевели и мастером.

Но приехала в Городок она не одна ‒ забрала с собой почти всю семью. С нею вместе прибыл 11-летний брат Толик, которому надо было учиться в пятом классе, а в их посёлке имелась только начальная школа; и 16-летняя сестра Валя ‒ ей в таёжном углу не найти работы, кроме грузчика.

И бабушку Вильгельмину она тоже сразу привезла в Городок. В Чибижеке на тот момент осталась только мама Анна. И её бы забрать, но Гале смогли найти для жилья лишь крошечную избушечку, переделанную из бывшего курятника. Ещё один человек там бы просто не поместился.

Зимовать в продуваемом всеми ветрами тесном жилище было очень тяжело. Вильгельмина целыми сутками поддерживала в печке огонь. Без бабушки им бы тут не выжить. Для всех троих она была поварихой, портнихой, латальщицей нескончаемых дырок на старенькой одежде. Но главное, она умела поддерживать добрую атмосферу, потому что была не просто старшей и умной, а мудрой, что намного ценнее. Неслучайно на немецком языке старую женщину зовут мудер (муттер). Очень созвучно с русским словом мудрый.

Первая, самая тяжёлая на новом месте, зима наконец-то закончилась. В апреле к ним из Чибижека выбралась и мама Анна. Днём приехала, а ночью её хватил удар. Потеряла сознание. Инсульт. Три месяца пролежала. Речи лишилась. 18 июля 1953 года в возрасте 40 лет она умерла. Вильгельмина потеряла своего последнего, седьмого ребёнка.

Жуткое пророчество юродивого сбылось полностью: «У тебя будут хорошие дети, ‒ но к твоей старости никого из них в живых не останется…»

Только одно спасение от горя ‒ внуки. Вот они, все трое рядом. Как птенцы малые сгрудились вокруг неё. И поплакать не дают. Впрочем, ей всю жизнь приходилось сдерживать свои слёзы, иначе ещё молодой ослепла бы от них.

И всё-таки Городок оказался счастливым селом. Здесь 19-летняя Галя встретила суженого ‒ Якова Зызганова. Может быть, схожие судьбы привлекли их друг в друге. И Яков хватил в жизни лиха, оставшись сиротой в пять лет.

Как раскулачили семью фронтовика

Родом Яков был тоже из Курагинского района, из Петропавловки. Сейчас это село знают не только в России, но и за рубежом. Там обосновался ближайший круг так называемых виссарионовцев ‒ приверженцев церкви последнего завета. Этот уголок Земли они называют благословенным. Мы и спорить не будем ‒ красота тех мест заворожит любого. Для них, приехавших сюда в конце 20 века за гармонией с природой, главное ‒ удалённость от цивилизации. А мои предки прибыли в начале того же века за землёй и хлебом. Там, где они жили раньше, ‒ в деревне Гурьевской Слудской волости Орловского уезда Вятской губернии, земля была донельзя истощённой. В 1891-92 гг. те места серьёзно пострадали от неурожая. Начался длительный голод. Только-только выправились немного ‒ и в 1911 году снова сильнейшая засуха. Вот и поехали вятичи в Сибирь ‒ за хлебом.

Но до Сибири ещё добраться надо. Дорога длинная, трудная. Дорожную компенсацию выплачивали только тем, кто отправлялся не самовольно, а организованно. Да и в самой Сибири калачи не росли на вековых кедрах. Чтобы сибирская земля стала плодоносить, переселенцам, особенно первым, пришлось потрудиться изрядно. Да, Сибирь ‒ богатый и щедрый край, но только для тех, кто её понимает, кто умеет своим трудом приспособиться к здешним суровым условиям и кто, выходя в поле, трудится на пределе возможностей. Иные здесь просто не приживутся.

Родители моего деда Ильи Васильевича Зизганова перебрались в Сибирь как раз в 1911 году и остановились в Культяпском переселенческом участке деревни Петропавловки Имисской волости Минусинского уезда Енисейской губернии. Имена прадедов: Василий Никитич Зизганов 1854 года рождения и Анна Ефремовна Зизганова ‒ 1861-го. Их малая родина ‒ д. Гурьевская ‒ и сейчас существует с населением около 800 человек. Моя девичья фамилия там очень распространена. Но у всех вторая буква фамилии ‒ И, а папе в молодости при получении паспорта её заменили на Ы.

Переселенческий участок в Петропавловке был создан за год до приезда моих предков, и было там тогда всего 10 семей, в которых насчитывался 91 человек. В последующем деревня разрасталась чуть ли не в геометрической прогрессии. Каждый клочок поля действительно приходилось отвоёвывать у вековой тайги всей семьёй. И старым, и малым доставалось до кровавых мозолей.

Через три года, с началом Первой мировой войны, старшего сына Илью, который сам уже был отцом троих дочерей, призвали на фронт. Служил в восьмой роте 224-го пехотного Юхновского полка. В самые последние недели участия России в Первой мировой он был ранен в левую руку. Лечился в лазарете при мужской гимназии в г. Лубны Полтавской губернии. Все эти сведения мы нашли в уведомительной карточке картотеки потерь Российского Государственного военно-исторического архива, находящегося в Москве.

Там же был обнаружен и ещё один совершенно удивительный документ: журнал военных действий. Нашла Юхновский полк. Красивым, ясным почерком, хорошим русским языком, грамотно составленными фразами, нередко с использованием литературных оборотов полковой адъютант, поручик по фамилии Васюк, скрупулёзно, день за днём, описывал все события, происходящие на их участке. С такого журнала прямо книгу можно писать. Приведу в пример описание дня, когда был ранен мой дед, ‒ 5 января 1917 года:
‒ Ночью, при выходе наших разведчиков, были обнаружены немецкие разведчики, которые, заметив наших, быстро скрылись в расположение своих окопов. Против участка 8 роты (именно в ней служил мой дед ‒ авт.) наблюдалась работа противника по укреплению позиций. Были слышны шум, крики и плеск воды, откачиваемой из окопов. Днём противник часто открывал артиллерийский имитационный огонь исключительно по правому участку нашего полка. На других участках ведётся обычная перестрелка. Потери в этот день ‒ один убитый и восемь раненых.
И среди этих восьмерых ‒ мой дед Зизганов Илья Васильевич.

Подлечившись в госпитале, Илья Васильевич вернулся в Петропавловку. Дома его ждали жена Евдокия Семёновна и дочери Мария, Вера и Анастасия. Там, на Вятчине, его девочки познали, что такое голод. Чтобы здесь, в Сибири, у них всегда за столом был сытный и сладкий кусок, Илья снова бросился в водоворот бесконечной работы, хоть и плохо ещё действовала развороченная на фронте рука. Он не только пахал да сеял, но и лоцманом был толковым, и строить умел добротно и красиво, и шубы шил искусно, даже в сооружении барж знал толк. Сколотил артель, где слыл самым мастеровым. Артельщики делали небольшие баржи и продавали их. На строительство семейных гнёзд нужны были деньги, а где их ещё взять?

Все переселенцы сначала жили, по сути дела, на острове, обрамлённом красивой и до поры до времени спокойной речушкой со смешным названием Культяпка. В половодье она много беды людям приносила. Лет 13 мучились. В конце концов, приняли решение перебраться с острова в саму Петропавловку. Здесь всё заново пришлось строить.

Новый крестовый дом мой дед поставил на взгорочке, перед крутым яром, чтоб уж никакая вода не достала бы, не смыла труды. Он получился большой, да со ставнями – редкость по тем временам. Из распахнутых в мир окон открывался чудесный простор, а за ним – мохнатые таёжные горы. На подворье – множество хозпостроек. Хозяйство мои предки держали большое, как все многодетные семьи, которые не хотели детей голодом морить, ‒ были корова, телята, овцы, несколько лошадей. Память моего отца всю жизнь крепко хранила клички тех домашних помощников: конь Буска, кобыла Бусиха и жеребец Васька.

Когда дом уже был готов, Илья Васильевич срочно взялся рубить баню. Торопился к ноябрю 1925-го года. В семье ждали прибавления, первого после переезда на другое местожительство. Нужен был «роддом». Успели ко времени. В новой баньке и появился на свет отец мой, Яков Ильич.

Попозже в складчину с такими же трудягами поставил дед пилораму, а неподалёку от деревни – мельницу. Мельница та вскоре сгорела. Был у деда и работник, нанимал его на жаркий полевой сезон. Из-за этого сезонного батрака деда и признали кулаком, но до поры до времени не трогали, ещё не вовсю началась вакханалия ликвидации кулачества как класса. Зимой он нескончаемо трудился дома, летом же приходилось лоцманить, сплавлять на плотах скот. На коварном Казыре есть такие места, где мало кто из мужиков мог найти единственно верный фарватер. Дедушка – мог. Но и у него однажды плот застрял. Плыли по первому ряду, только-только снег сошёл. Досыта набродился тогда Илья Васильевич в студёной воде. Тяжко заболел. Надсаженный вечной работой, долго не протянул.

А тут наступили те самые тёмные времена, когда любого крепкого крестьянина могли запросто объявить кулаком и выгнать из собственного дома, обобрав до последней нитки. В 1991 году курагинская районная газета в восьми номерах печатала имена раскулаченных. В общей сложности на территории Курагинского района были раскулачены почти 2000 человек. Моего дедушку от изгнания из родного дома спасла ранняя смерть. Но в том скорбном списке он назван. Вместе с женой Евдокией Семёновной. А вот ей пришлось хлебнуть и этой беды: их дом в Петропавловке приглянулся местному председателю сельсовета. Нимало не смутило его, что хозяин уж несколько месяцев в земле лежит, работника и след давно простыл, а семья без главы бедствовала.

К тому времени в соседние деревни уехали две старшие дочери: Маня вышла замуж на 30-е Озёра за Павла Москаева, Настасья – в Гуляевку за Якова Зверева. У оставшихся в Петропавловке отняли всё, оставив лишь одежду, что оказалась на них в тот момент, и безжалостно выгнали на улицу.

Вниз по Казыру плыли на плотах. В пути застудился и умер младенец одной из старших дочерей – Веры. В Курагине его похоронили. Там же догадались обратиться к властям. На удивление, до кого-то дошло, что в семье нет трудоспособных мужчин, на северных лесоповалах с неё толку будет мало, старшему из братьев, Мише, всего 15 лет, а младшему, Яше, нет ещё и пяти. Снизошли. Разрешили вернуться обратно. Дали документ. Скот лишь не велели возвращать – всё в колхоз, на общее благо.

На перекладных вернулись домой, а там уж председатель расположился. Пришлось ему съехать, но злость на непокорную семью затаил крепко. Лакомый дом не давал ему покоя. Вскоре председатель сделал ещё одну попытку избавиться от «конкурентов» на жильё, дескать, бумажка недействительная, срок её вышел. Приказал на следующий день съезжать – и в ссылку. Регулярно спускаемый сверху план на выявление кулаков здорово развязывал ему руки.

Пришлось Мише тайком взять в колхозе своего же бывшего коня Буску и что есть духу мчаться в Курагино. За день 160 вёрст в оба конца сгонял. Подтвердило начальство, что выселение незаконное. На прежнюю бумажку дали ещё одну (даже в те годы во власти встречались люди, а не бездушные исполнители злой воли).
Полетел подросток с радостной вестью домой, коня на место в колхозную конюшню поставил, но тут его чуть не арестовали ‒ будто бы за воровство колхозной собственности. Кое-как удалось мальчишке выкрутиться.

Вскоре на семью свалилось ещё одно, теперь уже самое страшное горе. В 1931-м году заболела и скоротечно умерла мать, Евдокия Семёновна. Младшей дочери Ане всего-то два года было. Не хватило у женщины сил одной тянуть непосильный воз, привыкла во всём опираться на крепкое плечо мужа, а без опоры продержалась меньше года.

Похоронили мать на кладбище рядом с отцом. Мише в одночасье пришлось стать взрослым, он уехал из деревни искать лучшей доли. Иру, Яшу и Аню взяли в свои семьи старшие замужние сёстры. Вера вышла замуж в соседние Тюхтяты за Якова Утева. Дом от нужды продали. Покупатели по брёвнышку разобрали совсем ещё новый пятистенок, построенный жилистыми руками моего деда, и вывезли его рекою в Усть-Абаканский район.

В детстве я нередко каталась с папой в рейсы за черногорским углём. Однажды он провёз меня через Усть-Абакан и показал старое, но ещё крепкое строение. Это и был дом, срубленный моим дедом Ильёй Васильевичем. В нём тогда располагалась начальная школа.

Ничего и никого не осталось от моих дедов в Петропавловке. Только в памяти самых старых жителей сохранилось название Зизганов хребет ‒ цепочка гор недалеко от села. Там мой дед, один из первых жителей Петропавловки, свой хребет ломал, трудную таёжную землю солёным потом поливал.

Рассыпалась семья, разлетелась по всей стране. Всем семерым детям Ильи Васильевича и Евдокии Семёновны всё пришлось начинать с нуля.

Года через полтора после смерти матери моего папу забрал к себе старший брат Михаил. Он устроился на работу водителем в колхоз. Но парень есть парень. В рейс уедет ‒ кто ребёнку сварит похлёбку? Кто за ним доглядит? Даже школа мальчишке была недоступна ‒ закончил всего два класса. А однажды Яша сильно заболел. Лежал в горячке. Вернулся брат с работы поздно ‒ младший уж едва глаза открывает. Еле выкарабкался тогда из хвори. Словом, хлебнул в детстве мой папа горюшка по полной программе.

«Поминальная земляника»

Пока мы с братом учились в школе, почти каждое лето бывали с родителями на петропавловском кладбище. А потом у меня появилась своя семья. А потом отец заболел и уже не мог ездить на родительский погост. И мы из Каратуза всё никак не могли выбраться, хоть здесь не так уж и далеко.

Там, время от времени, появлялась лишь самая младшая папина сестра Анна Ильинична Каюпченко. Приезжала из Красноярска на машине с племянником Володей Зверевым, сыном другой папиной сестры ‒ Настасьи Ильиничны. Обихаживала могилы родителей. Но однажды нам с младшей дочерью тоже удалось съездить на родину папы вместе с каратузскими последователями Виссариона (журналистское любопытство позвало в дорогу, а заодно позволило и долг перед родственниками выполнить).

18 августа здесь у общины проходит главный праздник, они собираются туда со всей округи. И мы присоединились к ним. Целый день до позднего вечера был в нашем распоряжении. Удалось найти самого старого местного жителя Петропавловки. Как только я представилась ему дочерью Зызганова, резвый старожил тут же строго спросил: «Яшкина или Мишкина?» ‒ «Яшкина», ‒ в тон ответила я ему. И в моей душе вдруг разлилась нежность к этому чужому сухонькому старичку: он помнит моего папу! Он знал моего дядю!

Постояли на краю крутой горки, где в детстве все сёстры моего папы и брат на самодельных санках отталкивались чуть ли не от своего нового дома и скатывались далеко-далеко в низину. Однажды кованые санки маленького Яши перевернулись и сорвали кожу с его носа. Ох и попало старшим от родителей, что недоглядели за младшим!

Сейчас в той широкой низине под горкой, совсем рядом от нашего бывшего родового гнезда, красуется шикарное строение Виссариона, похожее на храм. В тот августовский вечер в ожидании "мессии" там собралось огромное количество его последователей, все в белых одеждах. Наблюдая за небывалым действом, мы с Мариной пришли к выводу, что наш дедушка Илья Васильевич оказался не промах, коль ещё в первой половине прошлого века для строительства своего дома участок выбрал, можно сказать, божественный.

Давно нет дедушкиного крестового дома, точно на его месте стоит другой. Но мы с дочерью решились-таки, постучали в окно этого крайнего небольшого домика с двускатной крышей, ближайшего к виссарионовскому строению. И нас вновь ожидала удача!
Хозяйкой здесь оказалась старенькая женщина, которая помнила всех моих родных. Они жили тут по соседству, и хоть была она старше моего папы на три года, в детстве они вместе играли, бегали за околицу по землянику, которая в июне все окрестные поляны устилала красным ковром.

Упомянула старушка про ягоду, тут я и обмолвилась, что лет десять назад написала новеллу, опубликованную в их курагинской районной газете, под названием «Поминальная земляника» ‒ о Петропавловке, о своих дедах и о здешней землянике. В детстве эта ягода была для нас как будто поминальной, потому что в Городке она не растёт, только здесь, приезжая помянуть папиных родителей, мы её и пробовали.

Сын хозяйки, до той поры слушавший молча, подал удивлённый голос: «Вы написали?!», потом подошёл к образам в красном углу и вынул оттуда пожелтевшую газету с той самой новеллой. Оказалось, что её в Петропавловке хранят многие старые жители.

Но самое главное, что нам предстояло здесь, ‒ найти могилы дедов. Больше 30 лет не была у них. С самого детства. Как найти дорогие холмики на таёжном погосте? Ведь там предают земле хаотично, меж деревьев, где место найдётся. Зашли на территорию кладбища, встали и стоим, не зная, куда идти. Направо ли свернуть, чтобы начать поиски, или налево? Откуда-то из глубины души сами собой вырвались слова: «Мы пришли к вам. Подскажите, где вы». Постояла ещё немного, будто прислушиваясь к чему-то. Ничего не услышала.

Двинулась прямо, старательно обходя старые захоронения, а потому невольно скашивая в сторону. Дочь молча следовала за мной, она и вовсе не была здесь ни разу. Шли мы с ней, шли, продираясь сквозь буйную таёжную августовскую траву, и вдруг вышли прямо на могилы Ильи Васильевича и Евдокии Семёновны. Что это, если не зов крови?