Уважаемая редакция!

Я позволяю себе послать короткий рассказ из «Хроники жизни». Некоторые короткие эссаи оттуда были опубликованы в «Лауку авизе» и «Падомью яунатне». Последняя, как одна из лучших, передана в «Архив Человека» в Фонд культуры.

Так как я пишу по-латышски, то я специально для вашего журнала сама переводила текст по-русски, хотя никогда не изучала русский язык. Прошу извинить ошибки. Так же прошу иметь снисхождением к моему возрасту (68 лет). Мне очень хочется, чтобы и читающие только по-русски тоже узнали о судьбе латышей, тем более, рассказ о латышских рыбаках уникален – там никто никогда не был, который мог это описать – за исключением только самых рыбаков, если они еще живы...

Уважающая вас
Ада Крамер

У каждого человека своя судьба, у него только одна жизнь, его собственный мир и среда в которой он живет и вырос. Поэтому несчастье свое он воспринимает по-своему.

Что касается нас, латышских репрессированных, то оно отличается во многом от судьбы других советских репрессированных. Мы жили в Европе. В такой называемой «буржуазной стране». Но без суда и следствий никогда никого не преследовали. Мы имели право уехать в любую страну мира и разумеется приехать, если только были деньги. Мы не знали, что такое «коммунальные» квартиры, мы не знали, что такое «дефицит» в товарах. Мы никогда не видели очереди. Мы также не знали, что такое запретные разговоры.

Когда Улманис до 34 года был министром, он ехал мимо нас, в Лиепае, в открытой коляске. Мой отец Давид Липманис и еще некоторые торговцы, пустили реплику в его адрес, так как он сильно ограничивал импорт. Кругом стоящие смеялись, а Улманис ехал себе спокойно дальше и никого это не волновало. Можно себе представить наше удивление, когда нас объединили с СССР и нам стало известно, что в Польше народ выслали, что за анекдоты садили людей, что вдруг нас стеснили с квартирами и они превращались в коммунальные. Мы просто это не могли понять. Моя подруга ездила в Москву к тете, но та встретилась с ней в парке в кустах, ибо все, которые имели связь с заграницей, преследовались. Нам это казалось очень странно. Лиепаю каждое лето посетили английские, немецкие, датские и другие гости.

То, что случилось с нами, репрессированными, в 1941 и 1949 году для нас был страшный удар. Ведь мы вышли из совершенно другого мира – в экономическом, политическом, а главное в нравственном, духовном и эстетическом отношении.

«Честное слово» во всех кругах был важный фактор – среди торговцев и крестьян сделки заключались пожатием рук. Держать слово было дело чести каждого человека. Обмануть – значило потерять доверие и репутацию. Что представители власти могли обмануть – было неслыханное дело. Когда при высылке нам сказали, что мы потом встретимся с мужчинами, мы безропотно разлучились с ними – ведь обещали, что там они уже будут нас ждать...

В то время в Латвии главный язык был, конечно, латышский, но многие знали и немецкий, польский и русский. Привилегированными должен быть коренные жители – такие взгляды были тогда.

Менталитет каждого народа на своей земле неповторим – его нельзя угнетать, унижать, приравнивать к другим народам. Его надо уважать и ценить так же как обычаи, фольклор и искусство каждого народа. Первый признак завоевателей из века в век всегда было именно ущемление самобытной культуре народа.

Отец был из бедной семьи. Но фирма «Прагер» в Лиепае его послала образовываться в Англию. Он был очень способный, и тогда уже знал пять языков в совершенстве. До 1917 года отец еще работал, в фирме потом он женился на нашей маме София Липперт – пианистке учительнице музыки. Помаленьку он начал везти собственное дело, и мы хорошо жили. Недвижимого имущества у отца не было.

Рано утром 14 июня 1941 года к нам нагрянули НКВД, эти нелюди и заставили в течение получаса собираться. Поместили нас в вагонах для скота в антисанитарных условиях. Не забыть мне никогда троих детей в возрасте от трех до 14 лет, которые совершенно одни, крайне перепуганные и расстроенные, находились в нашем вагоне.

Так как моя сестра Рут болела воспалением легких, ее больную забрали, то мне разрешили выходить на остановках. Там стояли наши латышские женщины с молоком, сахаром и другими продуктами, и ждали наш эшелон, чтобы вручить все нам. Я не хотела брать бесплатно, я видела, что они совсем не богатые, но они мне просто сунули в руки и ушли. Все они плакали, и были страшно расстроены. Я потом с ужасом думала, не достигла только их наша судьба в 1949 году. Нам с сестрой было 19 лет – близнецы, а маме 14 июня исполнилось 50 лет (она была двоюродная сестра Зигфрида Мейеровица, первого министра Латвии), мы очень тяжело перенесли дорогу. В вагоне свирепствовала дизентерия. Маленькие дети заболели первые. Но когда нас в пригороде Красноярска выгрузили в бараках а оттуда на пароход по Енисею «Мария Ульянова», то там творилось страшное. Жара стояла невыносимая, солнце пекло, кипятка не было. Женщины и дети получили солнечные удары, умерли первые дети. Взрослым стало дурно, их рвало. Туалет был один на тысяча людей. В кубрике стояла смрад и вонь. Парни с помощью кружек и веревок достали воду из реки. Ехали мимо песчаных берегов, там стояли люди с черными сетками на голове против мошкары. Там свирепствовала малярия. Следующий день, мы прибыли в порт Галанино, где нас выгрузили. По дороге наши проводники нам уже сообщили, что вагоны с мужчинами отцеплены и они уехали в совсем другое направление. Это добавило масло в огонь наших страданиях. Первую ночь мы проводили под открытым небом на берегу могущественного Енисея. Следующее утро приехал начальник местной НКВД Георгий Алексеевич Иванов. Это был высокий, добрый, скромный человек в форме злодеев. За всю свою бытность начальником НКВД в Казачинском районе он никому не сделал зла. Мы потом на Севере встретили другого типа начальника. Мы были настолько наивны, что мы это приняли как должное и обращались к нему за помощи, которую он и оказал. Так как я была медицинский лаборант, а сестра бухгалтер, нас оставили работать в самом центре в село Казачинское. Там я при амбулатории вновь оборудовала клиническую лабораторию. Мама хорошо говорила по-русски и мы в течении пару месяцев научились говорить по-русски. У нас не было другого выхода. Большинство женщин попали в колхозах, где они так мало заработали, что еще остались должны за хлеб. Среди наших распространялась дизентерия и малярия. Начали умирать сперва старушки, а потом маленькие дети. Мы тоже болели дизентерией. Но осенью я заразилась от умирающей девочки дифтерией и очень тяжело болела. Никакой антидифтерийной сыворотки мне конечно не вводили.

От одного из бывшего заключенного из Вятлага НКВД, мы узнали, что там находятся мужчины из нашего эшелона. Только к тому времени большинство из них уже не было в живых. Самые слабые умерли по дороге в эшелоне. Среди них дядя нашей маме – Л.Липперт. Умерли от непосильного труда и голода. Молодые еще раньше пожилых. Дизентерия там тоже свирепствовала. Наш отец умер от голода в июне 1943 года.

В амбулатории меня устроила главный врач Блох-Яффе. Она была из так называемых 58 статьи. Так называли всех репрессированных согласно статей от 1937 года.

Ее вина состояла в том, что ее муж был нарком Белоруссии по здравоохранению. Коммунист. От нее мы узнали о безмерном беззаконии и горе, которое обрушилась на советский народ. Она считала, что истинные коммунисты, настоящая интеллигенция истреблена Сталиным. Она еще была очень добрая. Мы с ней все сделали, чтобы спасти людей от смерти. А таких было очень много. Конечно не всех мы могли вырвать из когтей смерти. Между собой мы об этом никогда не говорили. Однако мы прекрасно поняли друг друга. Доктор хорошо разбиралась в людях. К нам часто из лагеря НКВД привели арестованных на проверку здоровья. Кстати эти лагеря не подчинялись Иванову. Если доктор меня позвала в кабинет и велела, этого, мол, человека обследовать на дизентерию, то я уже по ее тону поняла, что его надо спасать. Я написала, что у него по анализу обнаружена дизентерия, и человек был спасен. Его отправили в больницу, где он получил питание и постель как подобает больному. Кроме того, мы с ней еще работали в комиссиях, которая брала нас, так называемых спецпоселенцев, на тяжелые работы. Летом 1942 года, мобилизовали всех латышей на Крайний Север – на рыбную ловлю. Думали, что раз латыш с Балтийского моря, они будут хорошими рыбаками. Мы спасали таких людей, чей родственники уже повымирали до этого, от туберкулеза. Но немногих удалось спасти. Отвезли их на пароходе по Енисею далеко на Север и бросили их прямо в тундре, прямо на голой земле. До первого снега они жили без крыши над головой. Потом привезли стройматериалы и эти несчастные начали себе строить бараки. За это время самые слабые и больные уже заболели и умерли. При второй высылке мне там пришлось быть и я встретила этих рыбаков и видела эти бараки. Я, как медик, получила бесплатные дрова, керосин и квартиру. Дрова я получила целым плотом. Его надо было вытащить из воды, распилить и нарубить. Мы с сестрой изрядно измучились над этом. Картофель и другие овощи, мы тоже сами садили, если, не хотели умереть с голоду. Климат и природа в Сибири чудесны. Самый большой мороз был минус 53 градуса. Даже на крайнем Севере такого не имели. Зато там были пурги. Пока топилась печка, в избушке было тепло, но ночью все выстыла и замерзала вода в стакане.

Тайга изумительная, и земля такая плодородная, что, кажется, все растет само собой. Около избушки уронили шелуху от картофеля. Осенью там вырос большой куст картошки! Черемуха была крупная и сладкая, как наши вишни. Так же красная и черная смородина.

Наши женщины выменяли свои вещи у местных жителей, но они тоже нуждались. Мы такую бедноту видели впервые. Белья у них вообще не было. Спасло их то, что они носили очень длинное пальто и валенки. Летом они носили выцветшие ситцевые халатики и калоши на босу ногу! Мужики были все в армии и они работали вместо них и на поле и еще дома в огороде. Меня поразило большая разница между ними и женами начальства. Они носили добротные шубы и были хорошо обеспечены. Я ходила из дома в дом и раздала мыло от амбулаторий и могла убедиться, какая бедность была у местных жителей... От одной своей коровы их еще заставили платить налоги в то время как их дети голодали!

В 1943 году, когда мы узнали, что наш отец погиб от голода в Вятлаге НКВД Кайского района п/о Лесное. У нас в Казачинске голодали особенно сильно. Картофель был посажен, овощи съедены, а хлебный паёк мизерны. Население собирали перезимовавшие колоски на полях и этим питалась. Оказалась, что колоски содержали смертельный яд, который вызвал болезнь крови – Алейкия Франка. В результате этой болезни больные скончались от сильного кровопотеря. Приехала специальная комиссия из Красноярска и образовала бригады для спасения больных, где работа лаборанта была чрезвычайно важная. Оказалось, что у лиц, питавшимся этим перезимовавшим хлебом, можно было обнаружить лейкопению (уменьшение число лейкоцитов в крови) гораздо раньше чем клинические выражения этой болезни – ангины и подкожный кровоизлияний. Это были немцы, которые очень прилежно собирали эти колосья. Я постоянно ездила по деревням обследовать кровь поголовно у всех, которые питались колосьями. За это время мой хлеб остался моим в Казачинске, и это нам было большое облегчение.

Одна немецкая семья с маленькими детьми ни за что не хотела приходить на анализ крови: «ведь мы здесь все равно все обречены». Не помогло даже то, что я с ними говорила на их родном языке, которым я владела в совершенстве. Однако я видела, какие они бедные, и я рисковала и записала их в число больных и они были включены в список для получения дополнительного пайка хлеба. Немцы, которые попали в наш район в 1942 году были вообще очень интересное этническое явление. Благодаря своей изоляции в СССР, они полностью сохранили свой язык и свои обычаи и нравы, которые привезли, когда приехали в Россию в середине 18 века. Они выходцы из Баварии из Швабен-Вюрценберг, говорили своим диалектом и обосновали немецкую колонию. Но здесь их никто не понял, не говорил по-немецки и не могли оценить самобытность этого народа. Их уничтожали систематически и сегодня их потомки уже не говорят по-немецки. Тогда их республику ликвидировали и их всех выслали. Сперва всех мужчин сослали в лагерях, а потом всех женщин. Детей забрали в детдома, которые мне пришлось посетить, однако мне слишком больно об этом рассказать...

То же самое испытывала доктор Блох-Яффе, когда она вернулась из лагеря «Кокорная», которого обследовала. Там находились грузины, которые во время войны попали в немецкий плен. После посещения этих несчастных, доктор на мои вопросы только махала руками и ни слово не могла вымолвить.

Когда освободили поляков, которые тоже находились в нашем районе, то наш начальник Иванов в их список записал одну очень бедную молодую женщину с маленьким ребенком, которая была кажется от украинских высланных. Мы все это знали и уважали Иванова. Он и освободил некоторых уж очень больных и слабых немецких женщин по просьба доктора, но всем помочь, конечно, не мог. После войны зав. Красноярским крайздравом стал известный хирург, бывший министр здравоохранений (жертва Сталина) Ананьев. Он был и депутатом Верховного Совета. Когда он посетил нашу амбулаторию, я ему рассказала о нашей судьбе. Он мне велел ему все подробно описать и подать заявление. На основании моих ходатайств нас освободили 12 апреля 47 года и мы вернулись в Ригу, где нас ждала двоюродная сестра. Разрешение мы получили от НКВД Красноярского края.

Отцу «Особое совещание» в Вятлаге присудила пять лет лагерного заключения за то, что он был торговец. Для тех времен это был очень «мягкий» приговор и доказательство его невиновности. Однако, через семь лет после смерти отца и за пятнадцать лет до его реабилитации, нас с мамой и сестрой опять выслали из Риги. Мать была инвалид, а сестра уже была замужем. ЛССР НКВД отменила решение красноярской НКВД о нашем освобождении и нас выслали второй раз 22 мая 1950 года. В течение полчаса нам надо было собираться и сесть в машину, которое нас отвезла в пересыльный пункт на улице Виляну. Кстати, в 1972 году там был призывной пункт, откуда мой сын поехал служить в армию. Но в 1950 году это было тюрьма. Оттуда нас ночью солдаты в сопровождении собак отвели в теплушки, то есть поместили в вагоны для скота. Все там были вторично высланы или же такие, которых не успели схватить в 1949 году.

Хотя я и в первой ссылке встретила человека, с которым у меня была полная душевная гармония, мне не было суждено счастье. Теперь же, когда я была уже почти десять лет старше, я вместе была выслана со своим рижским другом, который стал моим мужем и отец моих детей. Он также, как и я, был дважды выслан как член семьи домовладельца. Ехали мы опять до Красноярска и там долго сидели в тюрьме, ожидая пока откроется Енисей, т.е. начнется навигация, чтобы нас отвести до северного порта Дудинка. Мужчины были в маленьком бункере, где могли только стоять вместе с обыкновенными преступниками. С нами ехала латышка, которая вернулась из лагеря, где она отсидела срок. Во время ссылки несколько женщин 18 ноября собирались у Кузнецовой (владелица рижского фарфорового завода) и праздновали. Это стало известно НКВД и всех арестовали. Кузнецовой присудили смертную казнь, и ее отправили в тюрьму смертников в Кайеркан около Норильска. Потом я посетила Норильск и проехала мимо этой станции, где колючие проволоки тянулись до железнодорожной насыпи. На этом месте я еще хочу сказать, что Норильск отнюдь не был построен «комсомольцами» как везде возглашают! Он был построен всем заключенным, которые имели 58 статью, среди них немало латышей.

Эту женщину выпустили в Енисейск и она взяла мое письмо к зав. Крайздравом Красноярского края т.Броницкой, в котором я ей напомнила, как устроила клиническую лабораторию в село Казачинское и просила ее мне выслать в Дудинку в отдел Здравоохранения направление на работу. Действительно, по приезде в Дудинку направление там уже находилась. Комендант НКВД Ломашенко, нас, ссыльных, встретил просто сердечно. Объяснил, что здесь на севере за Полярным кругом нуждаются в интеллигенции и есть хорошие заработки. Зато начальник НКВД всю молодежь сразу хотел отправить на рыбную ловлю еще дальше. Потому что, как он мне лично сказал: «как вторично высланные, вы особенно опасные»! Просто удивительно, как хорошо он распознавал врагов! Это я, после тюрьмы и парохода худенькая маленькая, выглядела как подросток или наша мама-старушка, еле живая... Только благодаря энергичным протестом зав. горздравом Нестеровой, Киселев нас все-таки отпустил, потому что не мог не считаться с ней. Маму нашу я положила на 2 недели в больницу. Сестра устроилась бухгалтером и ей дали квартиру. Надо сказать, что там ссыльные была высокая интеллигенция, пока я не была замужем и муж моей сестры не следовал за ней, нам трем женщинам помогали другие ссыльные, чем могли. Пару недель после приезда, ко мне на почте подошли молодые парни – военные из войск НКВД и спросили: «Вы Ада?» Я была очень удивлена – мы с сестрой близнецы и нас не так просто было различить. «Мы были ваши конвоиры на пароходе и хотим извиниться перед вашей мамой, мы не виноваты, что нас заставили конвоировать, нам сразу было ясно, что вы ни в чем не виноваты». Приходили они к маме, и пока не ушел пароход они сидели у нее и ждали нас с подругой пока мы не приходили с работы. Только одного, который во время поездки к нам плохо относился, мы просто прогнали и не взяли в нашу компанию. Такое тоже бывает!

Я не долго успела поработать, как меня включили в правительственную экспедицию по обследованию национального населения. Экспедиция началась 6 августа и длилось до 15 октября. За это время, мы объехали весь громадный бассейн Енисея от Дудинки до Диксона. В составе комиссии входил глазной врач, венеролог, гинеколог и фтизиатр. Конечный пункт Сосновка находился у Карского моря, где кончается могучий Енисей. Кругом бескрайная тундра, где летом росли разные прекрасные цветы и жили очень много невиданных птиц. Своего транспорта у нас не было и мы ехали на морских пароходах «Жданове» и «Кирове». Красота была дикая, своеобразная – стояла северное лето – солнце вечером как огненно-красный шар спряталась в серых водах реки, чтобы через пять минут опять выплыть на горизонте. Енисей здесь был такой широкий, что берега не были видны – казалось мы находимся в море. Карское море было песочного цвета, имела прилив и отлив, во время отлива брали воду из реки, тогда оно не было соленое.

Я все время стремилась встретить этих латышских ссыльных, которых в 1942 году мобилизовали на рыбную ловлю. Они тогда еще были совсем молоденькие. Этим их лишали возможности получить образование и профессии. Оторвали от родных, послали их в экстремальных условиях. Они тонули в ледяных водах Енисея, терялись в снежных буранах бескрайной тундры, каждый день вновь боролись за свою жизнь. Это были настоящие герои, которые мужественно и безропотно перенесли свой тяжелый жребий... В одной из снежных пург погибла молодая врач доктор Расе. За ней приехали в пургу ненцы, чтобы увезти к тяжелой больной. Они хорошо знали тундру и ехали в любую погоду. Но этот раз не повезло – их скелеты нашли далеко от больницы только весной. Когда я была в Воронцове – той больнице, где работала молодая доктор, с трудом удалось узнать ее фамилию. А ведь у нее должны были быть родители, который дали ей жизнь, любили ее. Где наши дочери, наши сыновья, которые жили и умирали в водах Енисея, в снегах тундры? Молоденькие парни, гонимые голодом отправились у пургу за хлебом и никогда не вернулись. Потом ходили другие и очутились у дымохода магазина вместо дверей, такой глубокий снег навалил. Постепенно эти молодые люди научились управлять лодкой, ловить рыбу, солить ее, рубить проруби для подледной, зимней ловли. Когда я их встретила в 1950 году – это были настоящие рыбаки.

Для подледной ловли у них было много собак, с которыми они ехали от проруби к проруби. Они очень обрадовались мне, ведь столько лет не повстречали человека с родины, но когда я им рассказала о новой волны репрессий 25 марта 1949 года они поникли. У нас нет больше родины, они печально сказали.

Эта дикая красота оставила бы на меня совсем другое впечатление, если поездка была бы добровольная. Тогда она была бы даже очень романтичной, но все что в жизни не делается по добре воле имеет совсем другой эффект. Так же как я не была в состоянии восхищаться сказочной красотой тайги, когда я включилась в борьбу за жизнь бедноты в Сибири, так же я здесь не могла радоваться доселе не виданной природы тундры ...

Мы остановились только там, где жили местное население – ненцы. Это были кочующие пастухи-оленеводы, которые со своими громадными стадами объехали тундру в поисках корма для них. Ехали на оленьих нартах даже летом. Колесами они не пользовались. Летом они ехали только ночью, когда роса лежит на траве и нарты-сани легко скользят. Чтобы их обследовать, мы тоже ехали к ним целую ночь на оленьих «подводах». Северная ночь светлая – стоит роса и нарты легко скользят по этой бескрайней тундре. Но она отнюдь не равнина, как это описывает в учебниках. Она состоит из сплошных крутых холмов, которые олени берут с ловкостью кошек. Не дай Бог упасть, и ты останешься волком на корм. Такие случаи тоже были. Вдруг мы услышали в тундре вой волков и спешили туда. Но мы опоздали: молодой олень уже лежал разорванный волками. Наши ненцы сразу отрезали большие куски еще теплой печени и сунули их в рот. Только около самых зубов они очень острым ножом отрезали себе лакомый кусочек. А дело было вот в чем: последние годы им запретили резать олени и питаться сырым мясом, как они это делали испокон веков. Теперь они питались хлебом и крупой. В последствии этого недостатка витаминов они заболели цингой, которое у них выразилось в сильном кровотечении из носоглотки, которое нередко кончилась трагически. Цель нашей экспедиции было выяснить причину болезни, потому что думали, что это туберкулез. Отсутствие же туберкулезных палочек и нормальное картина крови, показало несостоятельность этих предположений. По дороге домой мы еще посетили Караул и Усть-Порт, где мы обследовали уже просто больных, потому что национального населения там уже не было. Усть-Порт – это большой рыбный завод, построенный опять же ссыльными – среди них, конечно, и латыши. Оттуда мы буквально последним сейнером поехали домой. Уже лежал снег, а по реке вместо воды уже была «шуга». Это мелкие кусочки льда вместо воды. Все члены экспедиции получили правительственные ордена, только я как ссыльная не получила ничего, хотя благодаря моим знанием немецкого и латышского языка нам вообще удалась это экспедиция. Дело в том, что население на крайнем Севере в этих рыбацких местах состояло почти из латышей и немцев – они же были бригадирами и представителями в колхозах и мне, так как я знала их язык, всячески шли навстречу и организационными вопросами занималась преимущественно я. Только я уже привыкла к своей принадлежности к категории «ссыльных» и не обратила внимание на несправедливость. При приезде домой я вышла замуж за моего верного друга. В экстремальных условиях родила сына и дочку и была счастлива несмотря ни на что. К сестре приехал ее муж – участник войны, которому никакая ссылка и Север не были страшны. С облегчением мы дождались смерти Сталина, письма Хрущева. Только мать наша умерла в ссылке, осталась лежать в чужой земле далеко от родины. Когда наш сын через 30 лет после ее смерти поехал в Дудинку искать ее могилу, он ее не нашел.

В 1957 году, мы вернулись на родину но настал 1959 год и мы скрывали, что были высланы. Я хочу, чтобы страдание нашего народа стало известно всему миру. При том моя судьбе было еще много лучше других! Этому я могу благодарить своих родителей, которые мне дали специальность, благодаря которой я все пережила. И так же моя сестра – мы выжили и еще помогли другим.

Даугава, 4, 1989