Антанас Крижанаускас. За что?
Здесь представлены выдержки из воспоминаний бывшего заключенного Краслага (1941-1951), школьного учителя из Литвы Антанаса Крижанаускаса. Арестованный вместе с десятками тысяч других во время массированной акции 14 июня 1941 г., прокатившейся по всей Прибалтике, разлученный с семьей, которая была отправлена в ссылку, он был доставлен в Краслаг, где с тысячами подобных себе полтора года ждал суда, который так и не состоялся. Заочное осуждение составом Особого Совещания ныне признано неправомочным, А.Крижанаускас, как и другие, был реабилитирован. Но до этого были десять тяжелейших лет заключения в лагерях военного времени, разор семьи, затем бессрочная ссылка в северные районы окрестностей Канска, откуда был освобожден в 1956 г.
Читателю журнала "Енисей" небезынтересно будет ознакомиться с бесхитростным рассказом человека, обретавшегося в знакомых многим недалеких окрестностях Красноярска.
Под вечер одного дня утомительного трехнедельного путешествия наш состав, проехав станцию Решоты, свернул влево и остановился на станции Нижняя Пойма. На соседних путях, в товарные вагоны грузили лес. Грузчиков охраняли солдаты. Направо, на взгорье в беспорядке разбросаны избы. налево большая территория, огороженная забором, а по углам вышки. Вдали пологие лесистые холмы. Поезд опять двинулся. Уходящее за лес солнце последним лучом заглядывает в левое оконце - следовательно едем на север. По сторонам проплывали однообразные строения - как только прогалина в тайге - так лагерь, как только прогалина - так лагерь. И вот взошло жаркое солнце 6 июля 1941 года.
- Выходи с вещами! -
Скрежет открываемых дверей, топот солдатских сапог, крики, ругань.
Пока разгружался наш 60-вагонный эшелон, я осмотрел, окрестности. Перед нами на восток понижающееся к кромке леса поле, а в нем огороженная территория площадью 6-8 гектар. Уже знакомые будки по углам. За насыпью, на запад темная стена леса. Все поле, куда высадились и эшелон окружала плотная цепь солдат. Лаяли овчарки. Нас усадили на землю. Приятно было растянуть ноги, вдохнуть свежего воздуха. Народу на поле тьма - несколько тысяч. В вагоне была разношерстная публика, и я никак не мог определить: по какому признаку мы арестованы. Теперь, на просторе, встречаясь со многими знакомыми и известными понаслышке, становилось ясно, что здесь собраны люди, являющиеся носителями национального самосознания, активисты независимой Литовской государственности. Думалось - разве они не могли бы вписаться в строительство нового социалистического общества, эта маленькая Литва в огромном СССР? Но было не до размышлений. Последовала перекличка, перепись, обыск, изъятие всего более-менее ценного, и к вечеру мы вошли в ворота лагеря № 7, что у поселка Ревучий. Не думалось еще, что уместна была бы над воротами Дантовская надпись: "Оставь надежду, сюда входящий...".
Дан, дан, дан - протяжные звуки в кусок рельса в шесть утра будят лагерь к рабочему дню. Час на подъем, завтрак и сборы и к семи бригады выстраиваются у ворот: вначале лесорубы, затем дорожники, бригады на лесосклад и другие. В семь ворота раскрываются и мы за зоной. Тут же к каждой бригаде подходят конвоиры, следует традиционная "молитва": "Шаг налево, шаг направо...". Мы, бригада лесорубов, прокладывали в тайге просеку для железной дороги. Поначалу не хватало навыков. Вырубить кустарник, свалить сосну кажется делом нехитрым, но работать рационально, с соблюдением определенной технологии нам не удавалось. Встречались старые сосны, огромные лиственницы. Около них суетились, тратили много энергии и к обеду нас покидали силы. Конвой матерится, грозит, а мы еле шевелимся. Вечером выясняется, что задание выполнили на 40 процентов, а от выработки зависит величина пайка на следующий день.
Работали тяжело и много, дотемна, но никак не могли осилить эти 100 процентов. Однажды перед разводом изволил выступить сам начальник лагеря:
- Литовские бригады не выполняют дневные задания. Говорят, что они велики. Неправда. Саботируют! Знайте, нормы вам никто не уменьшит. Кто выполнит дневное задание - получит лучший паек, кто не выполнит - пусть подыхает?...
Ну и начали подыхать. Скоро кончились запасы, прихваченные из дому. Лагерный паек день ото дня тощал. Пропала и прогорклая похлебка, которую в первые дни не могли проглотить. Вместо ее теперь получали кипяченную подсоленную воду, заправленную черемшой. Хлеб - из прогорклой муки, сырой и тяжелый. Такого хлеба каждый получал 400 грамм. При выполнении рабочего задания на 100 процентов полагалось 500 грамм, 110 процентов - 600 грамм, 120 процентов "700 грамм и вечером кусочек селедки или 70-80 грамм желудочной мышцы лошади или коровы, плохо промытой, зачастую с остатками непроваренной жвачки, сиречь навоза. Люди заметно слабели. Теперь, при возвращении с работы, в бригадах под руки вели ослабших. От плохой пищи в лагере начался понос. Первой жертвой был старший годами крестьянин. Вечером узнав о его смерти, мы, здоровые, договорились на завтра изготовить гроб и похоронить бедолагу по нашим обычаям. Где там! Начальство и слушать не хотело. Нас выгнали на работу, а умершего бычек на волокуше вывез за зону. Где и кто его закопал - неизвестно. Первой зимой, при массовом вымирании, покойников не хоронили, складируя на лагерной оградой до весны.
Но это было зимой, а пока еще лето. Наши страдания па лесоповале усугубляли комары и мошкара. Не побывав в тайге, невозможно представить какая это Божия кaрa людям и животным. Стих кровопийце в можно встретить и в Литве, но они нападают, можно сказать поодиночке, укусил, хлопнул ладонью - убил и ждешь пока укусит следующий. В тайге они нападают скопом. Тронул куст травы и точно горсть песка ударила в лицо. Насекомые лезут в нос, в глаза. За несколько минут открытые части тела превращаются в раны. Единственным спасением в нашем положении был дым, в который.. потеряв всякое терпение, бежали окуриваться. А работа стоит.
Уже в конце октября в лагере был настоящий голод. Сотни зэков стали неработоспособными и целый день бродили по зоне в поисках картофельной шелухи, окурка. Больничные бараки были переполнены, оттуда несло тяжелым воздухом с характерным запахом поноса - все страдали дизентерией, первым спутником дистрофии.
Среди литовцев было девять врачей и несколько медфельдшеров. Все они были привлечены к лечебной работе, от всех бед леча марганцовкой. Но от голода лечат пищей, а ее не было. Врачи и в таких условиях старались помочь, обычно давая освобождение от работы. Если выявилось, что заключенный освобожден без достаточных оснований врач отправлялся на общие работы, причем на следующий день и он и освобожденный штрафовались уменьшенным пайком - получали только по 300 грамм хлеба. Особенно пострадал врач Веланишкис. Будучи чрезмерно милосердным, он несколько раз подвергся штрафам и окончательно был отправлен на общие работы, а в конце 1942 г. был осужден к высшей мере наказания.
Наш лагерь был общережимный. Это означало, что можно чаще писать письма, получать посылки, при себе иметь до 100 рублей денег, на ночь бараки не запирались, внутри не ставили параду. Но, с другой стороны, здесь вместе с политическими содержались и уголовники. Они нас с первых дней обворовывали, грабили, избивали. Обычно уголовники обретались в лагерной обслуге (так называемые придурки). Лагерь для них был дом родной. Они имели связи со свободными, были сыты и сильны. Мы, литовцы, составляли около 80 процентов лагерного контингента. Все мы были доходягами, отсутствовало единство. Мы не смогли ни разу дать должный отпор блатарям. Хотя нас было более двух тысяч, и среди нас были бывшие офицеры, высокопоставленные чиновники, включительно до президента, не нашлось вожака, для организации самообороны. Эта неорганизованность обошлась многими преждевременными смертями земляков. Мы еще были наивными, не освоили неписанный лагерный закон: "Ты умри сегодня, а я завтра". Лагерное начальство было заинтересовано в нашем унижении и на жалобы отвечало насмешками, дескать наше дело сторона.
С собой многие привезли и в лагерь внесли различное имущество, хорошие костюмы, пальто, свитера, обувь, рубашки. Некоторые умудрились сохранить золотые обручальные кольца, медальоны, как тогда называли "вечные ручки", зачастую с позолоченными перьями. Даже я пронес сквозь шмон часы. Такие вещи не только в лагере, но и у вольных были редкостью. Нас прозвали иностранцами.
Те из нас, которые еще имели энергии бороться за жизнь, торопились обменять эти вещи на съестное. Все наше имущество вскоре оказалось в чемоданах либо "лагерной буржуазии" - придурков, либо при их посредничестве у вольных, причем за посредничество тоже надо было платить. Таким образом, собственнику доставались только крохи. Так, я за хорошие швейцарские "асы получил кирпичек непропеченного хлеба и два талона на лагерный ужин. В первые годы лагерная администрация тщательно смотрела, чтобы к нам не попадало печатное слово. Газеты доставляли нам машинисты паровозов. За экземпляр платили 30 рублей. Столько же, по лагерной таксе стоили 100 грамм хлеба, или коробок спичек, пачка махорки. Газету разрывали на кусочки для самокруток, так вносили в лагерь, затем кусочки складывали и читали. Не беда, если газета и двухнедельной давности - время для нас как бы остановилось.
Среди нас было несколько священников. Один из них, Мажонас, к декабрю так обессилел, что на работу его уже не гоняли. Жил в бараке доходяг, жался на нижних нарax. К нему обращались за моральной поддержкой не только слабосильные, но и работающие. Каждого грело его доброе слово и теплота взгляда. Свою 400-граммовую пайку он нарезал малыми ломтиками, одаривая ими посетителей. Какую душевную силу надо было иметь для такого подвига!
В один день с сорокаградусным морозом произошло несчастье с моим напарником, бывшим школьным учителем Антанасом Чернявичусом. Мы кончали пилить сосну, когда нас накрыло кроной рядом сваленной - на пятачке, ограниченном запретными зонами всегда было тесно и небезопасно. Я отделался легким испугом, Чернявичус только стонал. Положили около костра, где он пролежал до вечера, после чего на санях отвезли в лагерь. Всю ночь пролежал он в коридоре санчасти и только утром следующего дня его осмотрели врачи. Такое лечение кончилось тем, чем и должно было кончиться - гангреной ноги, которую и отрезали. Инвалид А.Чернявичус долго затем работал хлеборезом, что помогло ему выжить в голодные годы.
Не долго держался и я. В середине зимы совсем обессилел, свалился без сознания. Как сквозь сон помню реплику врача Дакинявичуса санитару:
- Тащи в барак. Введи камфоры. Может и дождется утра. Утра я таки дождался и даже сумел сесть на нарах. Увидев сидящего, санитар недовольно скривившись предложил мне мою пайку хлеба и похлебки, на которую уже с уверенностью рассчитывал.
Не успел я проглотить свою порцию, как она очутилась... в штанах. Следовательно, заболел поносом. Насколько я понимаю, это не была дизентерия, а просто глубокое истощение, которое вместе с глубоким антивитаминозом не позволяло организму переварить пищу. Врачи таким больным ставили диагноз: дистрофия II, дистрофия III. И таких обессилевших людей кормили чем попало. Одно время в пищу давали заплесневелую пшеницу. Целую ночь зерна варили и для супа и каши и все равно зерна оставались твердыми, как дробь. Естественно, что такая пища уходила в парашу непереваренная. Хитрые головы сообразили эти остатки отцедить, промыть, высушить и размолоть и вечером из под полы продавать вернувшимся из работы под видом "продукции", которую якобы добыли на конюшне. Мои соседи-дистрофики умирали тихо и спокойно. Не мучились. Их жизнь гасла наподобие затухающего пламени выгоревшей свечи. Так тихо заснули лежавшие со мной бывшие коллеги - учителя: Банзайтис, Ю.Балтакис, И.Микшис, Ю.Канапяцкас. Учитель из Биютишкиса Ю.Ринкявичюс вечером подозвал меня и попросил взять из изголовья хорошее зимнее пальто, и если я выживу, передать его жене! Утром его уже не нашел - был вынесен в мертвецкую. Видел последние дни коллег, с которыми встречался на съездах учителей: Д. Савицкаса. К.Пинкявичуса, Д.Лукошявичуса и сотен других более и менее знакомых земляков. В середине зимы смертность возросла настолько, что были созданы две похоронные бригада, хоронившие несчастных в беспрерывно копаемых траншеях.
Я же вопреки прогнозам врача, то съев остатки пищи умерших, то "заработав" крохи за мелкие услуги беспомощным, то пристроившись мыть пол на кухне, подбирая всякие крохи из больничного барака выкарабкался.
Раз подошел ко мне знакомый учитель Ю.Цимболайтис и рассказал сенсацию: недавно ночью его вызвали в штабной барак, где он встретился с А.Гузявичюсом (А.Гудайтис-Гузявичюс. Впоследствии министр КГБ Литвы, упражнялся и в писательстве). С ним Ю.Цимболайтис несколько лет сидел на одной парте в Укмергской гимназии , дружил.
"Я стоял перед ним, генералом НКВД, несчастный зек, и размышлял о превратностях судьбы.
"Надо было рассказать ему о нашем положении, о голоде, смерти, разоренных семьях.
"Я рассказал. Гузявичус пообещал мне помочь, а о других выразился: собакам собачья смерть... ("Помощь" выразилась в том, что Ю.Цимболайтис был переведен в сельскохозяйственный лагерь в Нижнем Ингаше, где счастливо и отсидел свою десятку)
В январе 1942 г., я получил первое письмо от жены! Где начало почтовой цепочки, как родные списались - не знаю, но еще в начале зимы в лагерь стали приходить первые письма. Так мы узнали, что наши семьи живут на спецпоселении в республике Коми, на Алтае, в Томской области, в Якутии.
Жена писала, что тоже рубит лес в одном из леспромхозов Алтайского края. Поскольку норму не в силах выполнить, получает 500 грамм хлеба и питание в столовой, оба моих родителя, старые и больные, неработоспособны и получают по 400 грамм хлеба. Летом питались всякими травами, а теперь, зимой, совсем худо. Моя жена, хрупкая женщина, сроду не держала в руках топора. Какие там нормы. А учительницей была хорошей.
Уже более года мы сидели в лагере, уже половина прибывших умерла. Во всем мире, в самых примитивных государствах, при самых драконовских социальных строях все-таки стремятся создать хоть видимость законе порядка. Если кто подвергается наказанию, то по суду и за конкретное деяние. А тут арестовали, посадили, истязают и не знаем за что.
Осенью 1942 г. в лагерь прибыли три интернационалиста, представителя НКВД, следователи, для "клепки" наших дел: два латыша и еврей. Началось следствие, всегда ночью, ибо день нужен для работы. Пара ночей на следствии, днем, конечно, работа и протокол обычно подписывался. Для очень упрямых был выстроен БУР, который никогда не пустовал.
В середине декабря пришла и моя очередь. Я обвинялся в том, что будучи учителем и шаулисом (формирование гражданской обороны), своих учеников воспитывал в националистическом духе и поддерживал фашистскую сметоновскую власть (А.Сметона, последний президент Литвы).
В январе 1943 г. последовал приговор: особое совещание за глаза осудило меня на 10 лет за активную борьбу с рабочим классом и революционным движением...
С революционным движением... С таким движением не мог бороться по той простой причине, что в деревнях и местечках, где я учительствовал, такого движения и не было. Никто его не замечал. Жаловались крестьяне, что производимые ими продукты дешевы, а промышленные товары дороги, жаловались торговцы. что мало покупателей, нет денег. Хныкали и народные учителя, что работы много, а зарплата мала (месячная зарплата учителя начальной школы 300 литов. Цена одного килограмма масла 2 лита, пара обуви 20-40 литов). Но никто не поднимал никакой революции.
В те холодные январские ночи всем литовцам зачитали приговоры ОС: 5,8,10 лет лагерей.
Волк из басни Крылова изрек свое слово ягненку...
И вот, через несколько дней после объявления получаю письмо от жены, в котором она сообщала, что умерли мои родители, тяжелое известие повалило меня на нары. Хотелось кричать всему лагерю, всему миру: какая несправедливость! Чем провинились эти простые, смирные трудяги, мои старики?! Пришельцы, громогласно объявившие, что пришли освободить Литву от насилия и несправедливости, почему сами ее чините, истребляя невинных? Тяжкую жизнь моих хлеборобов-родителей в борьбе за хлеб насущный трудно и вообразить... Какие же это враги народа?!
А жизнь шла своим чередом. Народ в лагере мер, как листья осенью падают. Вымерли все мои соседи из окрестностей Скудутишкиса (Скудутишкис -- местечко в Литве): Лукошявичус, Пинкявичус, Савицкас, Лауцюс; мои друзья по учебе: Ринкявичюс, П.Моркунас, Тускянис, Рузгас; знакомые коллеги-учителя: Канапяцкас, И.Моркунас, и многие многие знакомые и малознакомые. А я все живу. Погибли мужчины, могучие словно дубы, высокие и крепкие богатыри, а я, среднячок, все еще держусь. Что во мне жизнь поддерживает - сам не пойму?
Давно поменялся состав охраны. Молодые солдаты, с которыми мы своеобразно нашли взаимопонимание, которые увидели, что охраняют не каких-то кровопийцев-фашистов, как им объясняло начальство, давно ушли на фронт. .Их место заняли мобилизованные старички, как ни странно, более жестокие, грубые. Очевидно, старались таким поведением избежать передовой.
В конной бригаде работал красивый парень Милашюс. Он со своей лошадкой на нижнем складе волочил бревна. Раз, в сильный мороз пригрелся у костра, а лошадка оставленная без присмотра, попала под маневровый паровоз. Произошло ЧП. С перепугу Милашюс спрятался. Так его к концу смены и не нашли. Значит, побег? Вечером я заскочил в лагерную парикмахерскую, где работал мой приятель Р.Стрельчунас. Тут работа была теплая, наваристая, изредка друг и со мной делился крохами подачек. В помещение ввалился собаковод Иванов.
"Побриться и освежиться!" - скомандовал он. Ни бритье, ни освежение ему ничего не стоили - одеколон должен был быть скомбинирован самим парикмахером - доставай как умеешь. Не будешь освежать - освежишься на общих работах.
Побритый и "освеженный" Иванов гордо заявил:
- Сегодня я пристрелил вашего земляка? Погубил лошадь, б... и еще бежал. Я с собакою догнал и пристрелил. Говорил, что хотел спрятаться в пятом лагере, упал передо мной на колени, просил пощадить но я всем в назидание его прикончил. Зэки, взятые в носильщики, рассказывали, что на месте экзекуции Милашюса не нашли. Перепугался и Иванов. Оказывается, тяжело раненный, он полз еще сотню метров и перед смертью грыз краюху хлеба, припасенную на обед. Так и лежал бедолага, брошенный у вахты, с твердо зажатым в руке кусочком хлеба.
Чаша весов начала склоняться к победе.
Теперь от нас газет не скрывали, их можно было свободно читать в КВЧ. Повеяло новым и в лагерном быту; даже зэки почувствовали вкус омлета из американского яичного порошка, сухого молока и канадской муки. Из мешков из-под пшеницы шили летние балахоны, в первую очередь лагерной обслуге из вольных.
Кому-то на верхах стало ясно, что разоренный войной край понадобится заселить людьми. Для этой же цели или для поднятия производительности труда создавались в Краслаге оздоровительные пункты (ОП) . В один такой ОП близ Нового Ингаша в 1944 г. попал и я. Туда отбирали только молодых, здоровых, но истощенных заключенных, с тем, чтобы за пару 1 месяцев, восстановив их силы, опять послать на лесоповал.
Попасть зэку в ОП было верхом счастья. Правда, сыт и здесь не будешь, но не надо идти на работу. Пища была примерно такой: на обед давали 0,5 л супа и 250 г каши, чаще всего овсяной, кусочек пересоленной камбалы, или малюсенький омлетик из американского яичного порошка, а изредка пара оладей из канадской пшеничной муки.
"Отдыхающие" имели привилегию пассивного отдыха или широкие возможности дополнительных заработков в виде натуры на складе, на кухне, в пекарне или овощехранилище. Конечно, каждый понимал, что после поправки опять его ждет каторжная работа. Лучше было бы застыть на уровне полудоходяги и влачить дни в этом лагере инвалидов. Но неумолимое чувство голода отбрасывало подобные мысли. Уже на третий день я вышел в ночную смену перебирать картофель. За труды давали несколько вареных картофелин. Я в дополнение к ним в первую же ночь съел 32 сырые.
Из замерзшей картошки выжимали крахмал, жмых лежал на улице у хранилища. Из него в бараке пекли неимоверно вкусные блины.
Здесь я встретил на должности посыльного при
лагерном штабе шестидесятилетнего бывшего
министра просвещения Литвы проф. К.Пакяниса,
полиглота, до сих пор ходившего в своем довоенном
перепоясанном веревкою пальто и первого
президента Литвы А.Стульгинскиса, принимавшего в
1920 г. участие в подписании с Советской Россией
Ленинского договора о признании
государственности Литвы. Обязанностью А.Стульгинскиса было получать в раздаче хлеб для
инвалидной команды. Аккуратно уложив в
специальный ящик хлебные пайки с довесками, он
затем собирал в руку со столешницы крошки, и не
спеша, как бы священнодействуя, отправлял их в
рот. Грустная картина!
Как светлый сон пробежали два месяца в ОП. И вот снова этап и я в лагере № 3, в Лебяжьем, на лесопилке. Где-то невдалеке седьмой лагерь, Ревучий, начало моей Голгофы. Работа на лесопилке тоже не из легких. Здесь встретили окончание войны. Многие надеялись, что после победы всем полегчает. Надеялись, что армия, повидав культурные европейские государства, скажет свое слово. Но ничего не менялось, ни рабочие нагрузки, ни режим. Опять я исхудал. Собирали на новый этап. Перед этим проходили врачебную комиссию. Стоишь нагой в очереди, и если после ущемления ягодицы мускулатура возвращается в исходное положение - годен, если остается торчать ужимок -попал в дистрофики. Я признан годным и отправлен вверх по железной дороге, в лагерь № 9, в районе Поконаевки. Это новый лагерь, бараки из свежесрубленных бревен, пахнущих смолой. Его в прошлом году построила рота трудармии, состоящая из немцев Поволжья. Ну и навезли сюда разного народу, начиная венграми и кончая японцами. Тут и власовцы, и западные украинцы и земляки-литовцы и китайцы. Ну эти то зачем? Поинтересовался за что сидят - оказывается пресловутая 58 статья! Объяснили так -"много говори" - антисоветская агитация, "мало говори" - шпионаж.
В 1947 г. в наш лагерь привезли новых провинившихся - "интерпатриантов". Это бывшие советские военнопленные, чудом оставшиеся живыми в немецких концлагерях, позднее игрою судьбы разбросанные по разным уголкам земли. Многие из них там прижились, устроились, обзавелись семьями. После войны, снедаемые тоской по Родине, поддавшись уговорам советских репатриационных комиссий, вернулись домой и тут узнали, что являются предателями, получили не менее 10 лет лагерей. Мой напарник по пиле Бирюков прибыл в Решоты... из Южно-Африканской республики!
Но, что там Южная Африка!
Моя жена, после смерти моих родителей, как человек одинокий, была мобилизована в трудармию, и проехав в нескольких километрах от меня на восток, очутилась в Комсомольск-на-Амуре, где и работала всю войну на лесозаготовках.
В последнее время от нее не стало писем. Я терялся в догадках. И вдруг - письмо! По скончании войны трудармия была расформирована и по демобилизационному предписанию жена уехала в Литву и уже учительствует. Моя Онуте на свободе, в родной Литве! Прекрасно. В другом письме обещает, накопив денег, оказать мне помощь. И опять перерыв в переписке. Наконец, через полгода получаю письмо от родных: Онуте сидит в шяуляйской тюрьме. Через некоторое время опять известие: за "нелегальное" возвращение в Литву она осуждена на 3 года... Оказывается, власти разъяснили ей. что отселе ее родина не Литва, а... Алтай, Казахстан, Сибирь и отправили в лагерь копать канал Волго-Дон. Несправедливостям и издевательствам, казалось, не будет конца.
Что такое копать канал мне рассказал ветеран лагерей, зэк с 1937 года Александр Владимирович Полисанов.
Высокий, длинноносый старик казался суровым. Заведовал т.н. УРЧом (учетно-распределительная часть). Чувствовался опыт канцелярского бюрократа и известный авторитет - с ним советовалось и лагерное начальство. Мы сблизились, он поведал мне о своей жизни. Царский офицер, всю первую мировую провел в окопах с солдатами. В 1917 г. перешел на сторону революции. Далее служба в ЧК и продвижение по служебной лестнице до начальника управления внутреннего режима и охраны арестованных в лагерях. То есть. он с немногочисленными соратниками придумал лагеря, разработал и претворял в жизнь правила внутреннего режима в них. Он непосредственно руководил организацией охраны заключенных при строительстве Беломорканала, канала Волга-Москва, начала строительства Печерской железной дороги, устройства лагерей в республике Коми. Одним словом, он наизусть знал, сколькими человеческими жизнями выложен каждый квадратный метр дна Беломорканала, сколько человек лежит под каждой шпалой Печерской железной дороги. И я понял, в какую мясорубку опять попала моя жена...
Сам Полисанов сидел в лагерях с 1937 г., лишившись на следствии зубов и здоровья, вынужденный подписать все протоколы следователя. Жаловался, что от него отказался единственный сын и он теперь совершенно одинок в преддверии освобождения, но не знает куда податься. Наглядный пример того, как человек стал жертвой режима, который сам создавал и пестовал. И напоследок, невзирая на все знакомства и ветеранский стаж зэка, этот режим укусил его беспощадно, как кусает хозяина взбесившаяся собака.
Как я уже говорил, много лет в лагерях политические содержались вместе с уголовниками. Террор уголовников по отношению к политическим был одним из приемов администрации сломить волю, уничижить носителей 58 статьи. Страдали от уголовников и мы, литовцы, особенно в первые годы заключения. Но после войны ситуация изменилась. Лагеря заполнились политическими - бывшими фронтовиками, людьми, прошедшими огонь и воду. Эти люди выступили против засилья блатарей. В ряде лагерей, в том числе в Краслаге, прокатилась волна кровавых стычек.
Вскоре начались реформы: из лагерей с общим режимом все политические переводились в лагеря с усиленным режимом. Политическим Краслага предстояло "переселиться" в Карагандинские лагеря. И вот семидесятилетнего А.В.Полисанова, имевшего явные заслуги перед Гулагом, еле живого после перенесенной тяжелой операции, проведенной несколько дней тому назад, отправили на этап. Его вынести к проходной на носилках. Хирург Кочетков сказал: до Караганды не дотянет. Это последний этап Полисанова." Вот что такое Гулаговский режим.
Через наш, ставший пересыльным, лагерь в этот год прошли политические почти всего Краслага. Устроившись под конец срока не без помощи Полисанова, в УРБе,я имел возможность вести счет, и сосчитал, что к концу десятилетия нашего брата, литовских арестантов 1941 г., в живых осталось 14-16 %.
Приближался и мой срок освобождения. Радовался ли? Нет! Впереди меня ждала бессрочная ссылка. Термин которой не указан в приговоре ОС. Родители умерли где-то в предгорьях Алтайских гор. Даже могилы не сохранились. Жена в лагере копает канал Волго-Дон. Куда меня сошлют - неизвестно. С чего начать, куда приткнуться?
Наступило 9 февраля 1951 г. Хотя я и еще три земляка уже за зоной, но конвой тут как тут. Следуем на станцию Решоты, нас грузят в столыпинский вагон, и я в Красноярской тюрьме, в переполненной камере N 9. Вот тебе свобода, вот тебе конец срока. Тут и величайшему оптимисту руки опустятся. Промыкался здесь только несколько дней и в самые февральские морозы, распрощавшись с Красноярском, среди тысяч друзей по несчастью, отправился в новый, неизведанный этап сталинской мясорубки, в холодную постылую ссылку.
Текст из журнала "Пяргале". Перевод. Р.Раценас.