Татьяна Кудрявцева. Моя мамочка. История в письмах и не только...

Татьяна Кудрявцева. Моя мамочка. История в письмах и не только...

Москва
Издательство «Русь»
2004

ББК 63. 3(2)6
К 88

Т.Кудрявцева
МОЯ МАМОЧКА
История в письмах и не только…

Книга отражает в письмах, документах, свидетельствах современников важные события нашей истории в XX веке на примере жизни одного человека – Анны Васильевны Беловой. Она была представителем той части общества, которая после 1917 года несла тяжелое бремя по организации промышленности. Испытала на себе жестокости времен культа личности, в 1938 году была арестована, будучи начальником химического отдела Госплана СССР. За 17 лет прошла через тюрьмы, лагерь, ссылку. В 1955 году реабилитирована. Вернулась домой, не утратив
жизнелюбия и веры в добро.

Одна из задач книги – показать неиссякаемую силу духа человека, притягательность его ума и благородства. Чтобы помнили!

ISBN 5-8090-0016-9
© Текст. Кудрявцева Т., 2004
© Фото. Кудрявцева Т., 2004

Часть первая

Моя мама Анна Васильевна Белова (в девичестве Галкина) родилась 14 декабря 1892 года в предместье Владимира Ундоле. Ее отец Василий Никитич Галкин (1858-1940) – по происхождению крестьянин Владимирской губернии и уезда, Махалковской волости, села Палашкино, а дед – Никита Галкин – был богомазом. Из документов в семейном архиве известно, что отец с 1881 но 1886 год служил в 97-м пехотном Лифляндском полку в городе Динабурге, в том числе год был на сверхсрочной службе, произведен в отделенные начальники, а затем в фельдфебели. После службы и армии он приехал во Владимир, где вскоре женился и где появилась на свет его первая дочь – моя мама. В 1895 году начал служить на Московско-Казанской железной дороге в Люберцах в службе сборов, где проработал до 1930 года. Жил в небольшом собственном доме напротив станции. Для строительства этого дома он получил от железнодорожной компании небольшой земельный участок и кредит. Деревянная пятистенка с последующей пристройкой простояла лет девяносто.

Женился дедушка, как говорят семейные предания, по взаимной горячей любви. Его женой стала Александра Алексеевна Лосева (1868-1941). Родословное дерево ее семьи крошечное. Известны лишь имена ее родителей: Алексей Абрамович Лосев и Татьяна Абрамовна Лосева. Они были сиротами и росли в воспитательном доме, который содержал во Владимире то ли промышленник, то ли купец Абрам Лосев. Он давал воспитанникам свою фамилию и отчество, а выпуская их в жизнь, отсчитывал небольшую сумму на первое обзаведение.

Александра Алексеевна Лосева стала Галкиной в конце 80-х годов, родила Василию Никитичу 11 детей. Из них выжили семеро: две дочери – Анна (1892) и Капитолина (1894) и пятеро сыновей – Алексей (1895), Виктор (1897), Василий (1904), Евгений (1907) и Александр (1910).

Анна – Нюша, Нюра, Нюхарка, как ее звали в семье, – росла девочкой умной, способной, трудолюбивой, живой, общительной, волевой и доброй. Очень хотела учиться. В 1902 году выдержала на отлично приемный экзамен в приготовительное училище при женской учительской семинарии, но не была принята из-за недостатка стипендий. Нужно было бы платить 140 рублей в год, а таких денег в семье не было, заработок железнодорожного служащего невелик. От огорчения девочка плакала так горько, что на некоторое время оглохла.

Одно из сильнейших впечатлений детства, оставивших глубокий след, связано с событиями 1905 года. Спустя много десятков лет мама написала об этом в автобиографии: «В Люберцы прибыл страшный карательный поезд Семеновского полка. Зима суровая. В домик, где мы жили, являются солдаты и офицер. Производится обыск. Бесцеремонный, грубый. Помню, как стоящий у двери солдат ногтем счищает со штыка застывшую кровь и назидательно говорит: «Вот в Перове вчера поучили бунтовщиков». Солдаты вышли во двор. Отец должен был быть при них, он не одет, а мороз ниже 20 градусов. Ребятишки плачут, мать волнуется. Ничего подозрительного не обнаружили, и офицер говорит отцу: «Дарую тебе жизнь ради твоих детей». А на другой день из окна было видно, как около кладбища выстроили в ряд людей во главе с машинистом Ухтомским и помощником начальника станции Люберцы Смирновым. Раздался залп. Отец был бледен, мы, маленькие, дрожали, мать плакала. На следующий день я видела замерзшие трупы расстрелянных – восемь или десять – в товарном вагоне, а наш священник отец Василий читал над ними и махал кадилом».

Анне не исполнилось и 14 лет, когда она начала работать, чтобы помочь семье. Бралась за то, что было «по силам и умению». Занималась перепиской, давала уроки, в частности учила русскому языку шведских инженеров, работавших на Люберецком заводе. Упорно училась сама, обретая все большую самостоятельность.

Много переживаний, радостных и горьких, ожидало Анну в 1909 году. Она вышла замуж за инженера Алексея Григорьевича Белова. Жила с ним и его родней недалеко от Люберец, в Вишняках, в маленьком домике. Семья Галкиных, особенно Василий Никитич, ее замужества не одобряли, а родившийся в 1910 году сынишка вскоре скончался. Спустя некоторое время брак был расторгнут. О жизни в маленьком домике в Вишняках мама рассказывала очень мало. Помню только, как, смеясь, она вспоминала свой «политический ликбез». В этом домике снимал комнату студент Московского университета. Держался очень скромно и осторожно. Судя по всему, был членом революционной организации. Молодой женщине беседовать с ним было интересно, особенно на социальные темы.

Возможно, это знакомство было еще одним кирпичиком при формировании взглядов на жизнь, наряду с огорчением из-за отказа в приеме в женскую учительскую семинарию, наряду с действиями карателей в Люберцах и другими событиями.

На постоянную работу – бухгалтером в Управлении по строительству новых железных дорог – мама устроилась в 1914 году. Работала и училась в университете Шанявского. Начавшаяся первая мировая война прибавила забот и тревог. Кроме бухгалтерских дел в Управлении и учебы в университете – еще обязанности сестры милосердия в солдатском лазарете (где она занималась и пропагандой социалистических идей).

Анна была захвачена идеями добра и справедливости, и ее деятельная натура не дала ей пройти мимо революционных событий. В сентябре 1917 года она вступает в РСДРП(б). В октябрьские дни активно участвует в санитарных летучках, трудится в лазарете по месту работы в Управлении по строительству новых железных дорог. Вместе с товарищами по партии М.В.Захаровым, С.П.Ильиным и другими участвует в организации военно-революционного комитета Управления для содействия помощи фронту и борьбы с саботажем.
Последние месяцы 1917 и начала 1918 годов, насыщенные общественными, политическими событиями, отодвинули далеко на второй план все личное. Наверное, то же самое можно сказать и о годах гражданской войны и о первых мирных. Управление по строительству железных дорог влилось в Комитет государственного строительства, который стал частью ВСНХ (Высшего совета народного хозяйства). А.В.Белова в 1919 году была назначена заместителем секретаря ВСНХ (секретарем был А.В.Шотман), а позже -секретарем. В маминых бумагах сохранился документ того времени: записка большого формата, датированная 24 декабрем1918 года. В исходных данных документа сказано: РСФСР ВСНХ Управление постройки железных дорог. Подписанный А.В.Беловой документ предписывал откомандировать комиссара продовольственного отдела Управления И.С.Сухова в Главный продовольственный отдел постройки, оставляя за ним руководящую роль в районе Управления. Заместителем Сухова назначается Н.В.Мордовин, которому с настоящего дня предлагается приступить к исполнению своих обязанностей». (Имя Николая Васильевича Мордовина будет неоднократно встречаться в моем повествовании.)

Мамины воспоминания о работе в ВСНХ (примерно до 1924 года) освещены идеалами великих целей революции, восторженным восприятием личности В.И.Ленина, с которым ей приходилось там встречаться. В своей автобиографии она писала: «Под руководством и контролем Владимира Ильича Ленина началось строительство первых электростанций, разработка торфяных залежей, производство электроплугов, организация радиопередач («газеты без бумаги»). Участие и руководство Владимира Ильича в разрешении вопросов, его поручения воодушевляли и мобилизовывали на их выполнение. Всегда хотелось полнее и тщательнее не только собрать, но и оформить нужный ему материал».

Очень любила она вспомнать два эпизода из этого времени, участником которых был В.И.Ленин и свидетельницей которых была она: заседание Президиума ВСНХ весной 1921 года, посвященное строительству Каширской электростанции, и историю со шнурком для часов.

Первый эпизод она излагала так: «Владимир Ильич особое внимание уделял строительству первых советских электростанций: Шатурской, Волховской и Каширской. Это строительство находилось в системе ВСНХ. Условия работы на стройках были очень тяжелыми. Гражданская война еще не окончилась, продовольственный кризис, ненормальные отношения между рабочими и старыми специалистами. Особенно часто трения и конфликты возникали на Каширском строительстве между главным инженером Г.Д.Цюрупой и рабочкомом, которым руководил односторонний и бестактный М.Шкирятов. Чтобы разрядить обстановку и создать условия для нормальной работы, было решено, по инициативе А.В.Шотмана, созвать специальное заседание Президиума ВСНХ. Мне Александр Васильевич конфиденциально сказал, что на заседании будет Владимир Ильич. Ленин прибыл на Деловой Двор, где тогда работал Президиум ВСНХ, неожиданно для участников заседания. Он прошел в зал и сел у краешка стола, как раз рядом со мной. В момент его прихода дебаты были очень горячими, каждая из сторон защищала свои позиции. Владимир Ильич не выступал, не давал советов, не вносил предложении; он внимательно слушал, и его внимание действовало на спорящих отрезвляюще. Демагогические выпады в адрес специалистов прекратились». Когда вопрос прояснился, Ленин спросил представителя профсоюза, сколько на Кашире рабочих и как они снабжаются. Конфликт был улажен. Владимир Ильич ушел с заседания с главным инженером Каширстроя Г.Д. Цюрупой, оживленно беседуя с ним».

А недавно я обнаружила в домашнем архиве несколько более подробный рассказ мамы об этом заседании Президиума ВСНХ. Он был опубликован 26 января 1924 года (спустя пять дней после смерти В.И.Ленина) в «Торгово-промышленной газете» как один из откликов на это печальное событие.

Мамин рассказ второго любимого эпизода – со шнурком – предназначался в основном для детей и молодежи, как и ряд других воспоминаний, в которых так или иначе – но в любом случае положительно – раскрывались черты личности Ленина.
– В Музее Владимира Ильича Ленина, – рассказывала мама, и ч и еле других экспонатов есть его карманные часы со шнурочком, на котором завязано несколько узелков. Я хочу рассказать маленькую историю, которая случилась с этим шнурочком. В кабинете Председателя ВСНХ раздался телефонный звонок. Самого председателя не было. Подошла Софья Борисовна Халатова. Из Кремля звонила и т. Фотиева. Она спросила, не могут ли в ВСНХ срочно починить карманные часы Владимира Ильича, к которым он очень привык. Конечно, могут! И через несколько минут часы, завернутые в бумажку, были доставлены самокатчиком на Деловой Двор, где помещался ПСИХ. К часам был привязан шнурочек с завязанными узелками.». Халатова решила отвязать старый шнурочек. Была найдена подходящая, очень скромная серебряная цепочка с чернью. А шнурочек бережно завернули в бумажку и положили в несгораемый шкаф. Часы исправлены быстро, и вызванный самокатчик вернул их по принадлежности. Каково же было наше изумление и огорчение, когда вскоре вновь позвонила тов. Фотиева! Она передала благодарность Владимира Ильича и его просьбу прислать обратно черный шнурочек с узелками, так как Владимир Ильич привык к часам без цепочки, а узелки – его памятки.

Вспоминались и рассказывались и другие эпизоды, политические и бытовые, связанные с Лениным, слышала сама, в чем участвовала, и то, что ей рассказывали другие. Вот хотя бы это.

1. Академик В.Н. Ипатьев приехал на «уединенцию», которую, как он шутя сказал, ему назначил Владимир Ильич. После беседы ученый вышел от Ленина взволнованный, с блестящими глазами и спросил: «Скажите, а Владимир Ильич химик?» Получив отрицательный ответ, продолжал: «Странно, он очень тонко разбирается в результате беседы Ленина с химиком Ипатьевым была создана в Череповце установка по производству этилового спирта из древесных опилок (вместо использовавшегося ранее пищевого зерна).

В своих рассказах мама всегда подчеркивала обаяние личности и многогранность интересов Ленина.

2. Проходя по Кремлевскому двору, Ленин подошел к группе ребятишек, игравших в футбол. Футбольный мяч был из тряпок, и дети стали жаловаться, что не могут достать настоящего мяча. Как же обрадовались ребята, когда на другой день они получили настоящий футбольный мяч!

Резюме – добрая память, несмотря на занятость.

3. Не один раз мама слушала выступления Ленина, которого, по ее словам, нельзя назвать оратором в классическом смысле этого слова. Голос его был глуховат, он грассировал, но эти недостатки переставали существовать буквально через минуту – их просто не замечали. Любая аудитория, в том числе анархисты, меньшевики, эсеры или голодные возбужденные женщины, затихала, вслушиваясь в его слова. Стояла тишина, даже если было несколько тысяч человек.

«Меня, – говорила мама, – поражала ясность и четкость его мысли. То, что было туманно, непонятно, становилось ясно. Часто казалось: я это так и думала, только не могла выразить. Я проверяла это впечатление от выступлений Ленина на других людях – и более, чем я, эрудированных и политически искушенных, и менее – и они, как правило, подтверждали мое мнение».

4. Была свидетельницей обсуждения в СНК (Совете народных комиссаров) вопроса о распределении топлива на зиму 1919–1920 гг. Докладчик Галкин ратовал за то, чтобы лишить Большой театр топлива (там, мол, буржуазные оперы и т.п.). Владимир Ильич сказал только: «Гм, у товарища Галкина своеобразное представление об искусстве». Предложение докладчика не прошло, никто его не поддержал.

У Владимира Ильича 6ыла манера, слушая выступления ораторов, частенько использовать междометия «гм-гм», «кхе-кхе». И его незначительное «гм» бывало иногда значительнее всего, что говорил оратор.

К вопросу о том, как мама относилась к Ленину в конце своей жизни, я еще вернусь. Ее отношение к нему, а также к идеалам социализма и коммунизма следует, наверное, рассматривать сквозь призму всего ею пережитого, а также, конечно, с учетом больших изменений в обществе.

Вспоминая впоследствии работу в ВСНХ в начале 20-х годов (председателем ВСНХ с 1921 по 1925 г. был Петр Алексеевич Богданов), мама с юмором, передавая своеобразные черточки внешности, поведения, речи каждого человека, рассказывала о А.И.Рыжкове, П.А.Богданове, А.В.Шотмане, Я.Э.Рудзутаке. В семейном архиве хранится фотография с картины-гравюры художника Л.Пастернака (отца писателя Б.Пастернака). Картина написана с натуры и называется «Заседание Президиума ВСНХ в 1920 году». За столом, лицом к зрителю сидят и стоят Н.П.Муралов, А.В.Шотмал, Л.Я.Карпов, Я.Э.Рудзутак, А.И.Рыков, В.П.Милютин, Г И.Ломов, П.А.Богданов, Я.М.Свердлов. И спиной к зрителю сидит протоколирующая заседание А.В.Белова.

Есть у нас дома еще одно маленькое свидетельство тех лет. В 1971 году вышла в свет в издательстве «Советская Россия» книга «Завод на Лесной» (очерки истории Московского тормозного завода), посвященная 50-летию этого предприятия. В числе дру- I их документов в книге приводится протокол заседания Президиума ВСНХ от 10 октября .1921 года, на котором обсуждался вопрос о передаче завода «Электросила» №56 (так он тогда назывался) в ведение Главметалла. На заседании, отмечено в протоколе, присутствовали члены Президиума тт. Богданов, Ипатьев, Куйбышев, Мартене, Рудзутак, Середа, Смилга, Чубарь, Эйсмонт, кандидат члены Президиума т. Максимов, председатель ВЦСПС т. Бумажный, секретарь Президиума ВСНХ тов. Белова. Председателем Президиума ВСНХ был в те годы П.А.Богданов.

С большим уважением мама относилась к Петру Алексеевичу Богданову, о котором впоследствии – в 1967 году – написала теплые воспоминания. Его дети: Георгий, Алексей, Ксения – в 60-е ив70-е 70-е годы были желанными гостями в нашем доме, особенно часто у нас бывал Георгий Петрович. Что касается Петра Алексеевича, мама высоко ценила его эрудицию, образованность, опыт инженера – практика. «В тот период поисков новых методов, в период еще не оконченной гражданской войны, в обстановке разрухи планомерность, точность и четкость работы П.А.Богданова как руководителя были исключительно ценны», – писала мама.

1923 год практически был последним годом работы мамы в ВСНХ, обстановка в котором, как и во всем обществе, в его руководстве – политическом и хозяйственном – становилась все более напряженной.

В семействе Галкиных к этому году произошли такие перемены. Старший сын Алексей женился. Его супругой стала Эмма Карловна Берзина (из латышской семьи, известной своим активным участием в революционных событиях). У НИХ в 1922 году родился сынишка Александр – Шурка Второй в семье Галкиных. Сам Алексей в 1923 году был направлен на работу в Читу. Письма в его адрес из Москвы от сестер Анны и Капитолины, от брата Виктора, от друзей, в частности от А.Н.Котельникова, дают довольно яркое представление об обстановке того времени. Я приведу их ниже. А пока еще несколько слов о моем дорогом семействе.

Второй по старшинству брат Виктор к этому времени тоже женился. Со своей будущей супругой он познакомился благодаря сестре Капитолине, вместе с которой Ася – Ксения Васильевна Сапронова – работала в детском доме. В 1923 году у Аси и Виктора родилась дочка Галочка. Как писала мама Алексею в Читу, «Ася здорова, а Виктор растерялся от удовольствия». Виктор тогда учился в Сельскохозяйственной академии, которую окончил в 1924 году.

Капитолина была замужем за Яковом Герасимовичем Алавердовым. Отношения между ними оставляли желать лучшего, ссорились они довольно регулярно, и мирить их время от времени приезжала из Кутаиси Яшина сестра Анна Герасимова.
Старшие Галкины – дедушка Василий Никитич и бабушка Александра Алексеевна – продолжали жить в Люберцах с младшими сыновьями – Василием, Евгением и Александром. Василий начал работать, и Виктор пишет Алексею в Читу: «Вася совсем большой, он ведь теперь техник-строитель. Работает вовсю. И прилично для него зарабатывает». Последний факт отмечает в письме и Анна, которая несла большую долю нагрузки по содержанию семьи в Люберцах. «Думаю, – пишет она в связи с этим, – что в этом отношении мне теперь станет немножко легче».

Что касается Евгения и Александра Первого, то в письмах 1923 и 1924 годов о них сообщают так: «Ребята – Женя и Шуренок – веселы», «Евгений и Сашурка продолжают заниматься», «Ребятишки здоровы», «Женя и Шурка учатся», «Женя и Шурка по малости хулиганят».

Все это семейные дела. А что же в обществе? В 1923-24 годах в связи с болезнью, а затем и смертью Ленина мама, по ее словам, стала свидетелем развернувшейся борьбы за власть, когда выходили в победители отнюдь не самые достойные. Понятно, что кадровые подвижки и перестановки происходили на всех уровнях. Что же касается высшего, она много лет спустя вспоминала сказанную тогда Зиновьеву фразу (произносила ее с грузинским акцентом): Бухарчика мы вам не отдадим». Шла борьба за власть, и Генеральный секретарь И.В.Сталин руководствовался древним принципом «разделяй и властвуй».

На своем рабочем месте А.В. Белова трудилась с отдачей всех сил («Нюша все работает, как вол», – писала Капитолина Алексею и Миту), несмотря на нервную и тревожную обстановку на работе и в обществе в целом. Сохранилось несколько маминых писем и инеем брата Виктора Алексею (Лёне, как звали его в семье), который в то время – 1923 и 1924 гг. – работал, как уже было сказано, и Чите. Наряду с семейными проблемами в них довольно много и рабочих, общественных.

Мамино письмо от 24 октября 1923 года начинается с дел домашних. Мамочка и папочка здоровы, дома все благополучно, сено запасли (как известно, коровка в Люберцах очень выручала). Вася работает, Женя и Шурка учатся. Витя, Асенька и Галка здоровы. Капочка с Яшей угомонились, помирились.

А дальше мама пишет: «Что касается ВСНХ-овских дел, то, как частью тебе известно, Пятаков наделал всяких скандалов, пертурбаций и реорганизаций и ушел в отпуск ... продолжительный, на 2 месяца ... и, говорят, что больше не вернется. Думаю, что это совершенно вероятно, так как сработаться им втроем при такой комбинации безусловно не удастся. Рыков непосредственного участия в делах не принимает, и у нас, так сказать, пока целиком реставрация. Вернулся Эйсмонт, и это тоже пахнет старым. Юлин, и «условно, парень с головой и сумеет, думаю, установить контакт со всеми. В общем, кипим по обыкновению и переживаем очередной промышленный кризис, следовательно, заседаем, совещаемся и пр., пр. Вот тебе приблизительно наши дела. Да, происходит реорганизация ВСНХ, которая в сущности сводится главным образом к ликвидации Главных Управлений ... и разделению ВСНХ на две функциональные части: наркоматскую (министерскую, или иначе' – Экономическое Управление) и оперативную по управлению трестами при Центральном Управлении Государственной промышленности, которому и передадутся до известной степени функции Главных управлений. Вот тебе деловые новости.

Ну, а частных не особенно много. Волкова выпустила под поручительство Артеменки, кажется числа 18-20 августа, сейчас он работает в Нефти, председателем Нефти назначен Ломчик, его замами Фридман и Мальцман. Смилга сидит в Госплане. Берзин пока не у дел. Азерлян тоже Трифонов, как, наверное, тебе известно, послан к вам в ДВР [Дальневосточная республика – ТК]. Сегодня был у меня Леонович, не дома, а в ВСНХ, спрашивал про тебя, шлет свой привет. Он не у дел и околачивает Богдановские пороги. Из Двинлеса его выпирают. Все знакомые шлют тебе свой привет».

Поясню: Волков Петр Александрович – старый друг семьи Галкиных, вначале Капы и Анны. О нем неоднократно упоминается и впоследствии в переписке членов семьи. В 1923 году он был арестован как эсер, но был выпушен под поручительство. Насколько мне известно, тюремному заключению он не подвергался.

Об атмосфере в Москве, да и не только, говорят письма в адрес Алексея от брата Виктора и друга А.Н. Котельникова. Любопытную историю рассказывает брату Виктор 20 апреля 1924 года. Связана она с Детским домом «Труд и отдых» в Хомутовском переулке. В нем работала в то время Капочка и жена Виктора Ася. Заведовала детдомом Софья Александровна Убранцева. Семейство Убранцевых (эта фамилия встретится еще неоднократно) было в дружеских отношениях с семейством Галкиных. А над ДД «Труд и отдых» взял в 1921 году шефство ВСНХ и сохранял это щефство, пока все детские дома не перешли в ведение наркомпроса.

Итак, весенняя история 1924 года в Хомутовском переулке, как ее рассказывает Виктор:

«Ввиду того, что ребята в Детдоме стали взрослыми, они решили просить прислать к ним руководителя – партийного политработника. В конце концов им прислали партийца, который все это время работал в ЧК и ГПУ, но полуграмотного и ничего не понимающего в педагогике. Он не сумел подойти ни к руководителям, ни к ребятам. И они решили просить его заменить. С этого началась борьба. С одной стороны – он и большая часть технических служащих, с другой – руководство во главе с Софьей и Капитолиной».

В чем же чекист обвинял руководителей? Во-первых, в том, что в детдоме работает некая Эмилия Ивановна – жена белогвардейца-полковника. Во-вторых, в том, что под началом Софьи есть две ее сестры. В третьих, в том, что якобы обнаружился ряд хищений. Капитолина и Софья подали заявления об уходе. При их рассмотрении оказалось, что обвинения необоснованны, за исключением наличия в штате сестер Софьи. В итоге у С.Урбанцевой заявление об уходе приняли, а «вместо нее был назначен заведующий-коммунист. У Капуньки заявление не приняли и настояли, чтобы она осталась».

Теперь несколько строк из письма в Читу Александра Николаевича Котельникова, старшего друга Алексея, который спустя пару месяцев поехал к нему в Сибирь. «В Москве, – пишет он, идет чистка хозяйственных и вузовских комячеек. В среднем вычищают 20 процентов. Говорят, что в Центросоюзе человек 70 удалили из партии. Рассказывают, что при чистке задавали примерно такие вопросы: Расскажите, что у вас в квартире? А зеркального шкафа у вас нет? А кабинета и мебели красного дерева? Есть. Ну, а в Крыму вы бывали? Бывал. С женой? Да. На какие же средства? Ну а много там интересных дам? Очевидно, этот «бедняжка» вроде Краснощекова кутил с женщинами. Так что партию очистит здорово».

Характеризует обстановку весны 1924 года мамино письмо Алексею от 16 апреля, в котором она извиняется, что не могла вовремя ответить на его письмо, и объясняет задержку:

«Милый Леня, в течение последнего времени, приблизительно 5-6 недель, я так безумно измучилась, что у меня не хватала просто физических сил взять в руки перо и писать тебе письмо. Стечение всяких обстоятельств так осложнило за последнее время мое состояние и положение, что нужно только Галкинскую живучесть, чтобы не падать духом и продолжать работать и вести твердо свою линию. К сожалению, так не напишешь всего в письме, т.к. на это нужно много сил и времени, да все равно словами всего не скажешь. Сам знаешь, новое время, новые птицы, новые песни. Хотя я себя ни в какой степени не обольщала надеждой работать с новым начальством так же спокойно и с доверием, как раньше, но во всяком случае не представляла, чтобы под меня велись какие-нибудь подкопы, т.к. за свои дела я совершенно могу быть спокойна. Совесть моя чиста и никаких преступлений за мной нет. Чтобы от меня отделаться, построили тонкую махинацию. Меня мобилизовали в счет 3000 на работу в деревню. Сам понимаешь, что с моими силами и здоровьем это, так сказать, не по носу. Приняв во внимание эти доводы, подтвержденные Ломовым, от мобилизации меня освободили. Из ВСНХ я ушла, подав заявление, и получила сейчас же предложение в СНК РСФСР секретарем вместо Гляссер. Я согласилась и работаю сейчас там.

Но – кто-то – кто именно, не могу представить – на этом не остановился и, пользуясь московской заварушкой вообще и моментом чистки, посодействовал, чтобы меня вычистили. Мотивировка довольно классическая – «интеллигентка», преступление, сам понимаешь, не большое. Совершенно очевидно, что поход здесь против определенной старой группы, т.к. в таком же положении оказались все, начиная с П.А.Б. [Петр Алексеевич Богданов – ТК].

Поход этот не ограничивается центром, а идет и по периферии, поэтому я тебе и советую повременить некоторое время с приездом в Москву, так как перетряска идет по всему фронту. Вчера у меня был Д.Н. [кто это, я не смогла определить – ТК]. Я думаю, что и он себя сейчас чувствует не дюже крепко, поэтому и не советовал тебе торопиться с приездом. Во всяком случае, если ты сможешь вырваться из Читы и побывать в Москве, это было бы чудесно и, вероятно, при известной энергии ты это сделать сможешь, приезжай, но оставаться сейчас в Москве не советую. Да пробыв, я говорю, в Москве, ты сам это поймешь.

Свои дела с партией я надеюсь ликвидировать более или менее благополучно, т.к., повторяю, при объективных обстоятельствах, думаю, доводы будут в мою пользу. Но если захотят устроить личные неприятности, само понимаешь, от них не спасешься. Буду надеяться на лучшее, помня русскую пословицу «Бог не выдаст, свинья не съест».

Я, конечно, понимаю, что тебе очень скучно и хочется до смерти домой – посмотреть и Шурку [сына – ТК] и маму, но все-таки еще раз советую быть благоразумным и участь все объективные обстоятельства. Я, конечно, уверена, что все это преходяще и скоро войдет в свое русло, но нужно быть спокойнее и не лезть на рожон. Я уверена, что Д.Н. сделает тебе все, что нужно, для переезда в Москву при первой возможности, как только атмосфера разрядится.

Что касается всяких домашних дел, то все суета сует и всяческая суета. Стрики пока здоровы, мать охает, видит по очереди всех во сне, отец начал работать в саду. Капины дела устроились благополучно. Виктор работает в хвост и в гриву и, очевидно, к Пасхе закончит свою Академию. Вася устроился на работу к Фомину и получил жалование за первые полмесяца. Думаю, что в этом отношении мне теперь станет немножко легче. Особенных новостей, кажется, больше нет, что же касается всего вышеизложенного, сам понимаешь, что особенно подробно об этом не напишешь ...”

К этому маминому письму можно сделать пару примечаний. В 1924 году Анна Васильевна Белова уходит из ВСНХ на работу в СНК РСФСР секретарем, а вскоре ее направляют в Управление делами СНК СССР референтом по вопросам промышленности. В этой должности она проработала до 1931 года. Что касается последствий “чистки”, то А.В.Белова была восстановлена в партии спустя месяца три без перерыва стажа.

Но пока только кончается 1924 год. В декабре мама сообщает по старой памяти о положении в ВСНХ, где все еще идут изменения и “разная буча”. “На работе, - замечает она, - это конечно отражается. Все злые, нервничают. Рыков в Президиуме бывает только на заседаниях и комиссиях. Пятаков пока еще в отпуске ... Богданов от непосредственной работы отходит. Так что хозяина нет и разнобой чувствуется”. В Москве и Люберцах с нетерпением ожидают возвращения Алексея из Читы, а пока, по крайней мере, ждут писем почаще - “деловых и интересных”. Мама спрашивает, как поживает приехавший в Читу А.Н.Котельников, и надеется, что брат “чувствует себя с ним потеплее”.

Итак, в результате “бучи” в ВСНХ и кадровых перемен (в частности ухода П.А.Богданова, с 1926 года он председатель Северо-Кавказского крайисполкома) мама из-за обстановки недоброжелательности и интриг уходит в 1924 году из этого учреждения. Вторая половина 20-х годов - это работа в Совете народных комиссаров СССР экономистом и референтом по промышленности. Председателем Совнаркома после смерти Ленина стал А.И.Рыков. В домашнем архиве нет ни писем, ни документов того времени. Хранится только коротенькая характеристика - ходатайство члена КПСС с 1908 года В.А.Смолянинова, который в 1960 году просит улучшить жилищные условия А.В.Беловой. В частности, он пишет: “ Я знаю тов. Белову Анну Васильевну по совместной работе в Совнаркоме с 1925 по 1930 г, а ранее, в 1918-1921 гг, по ее работе в ВСНХ, когда я возглавлял Областной совнархоз в Смоленске. Знаю ее как хорошего, честного и добросовестного члена КПСС и работника”.
Конец этого десятилетия - это конец личной неустроенности мамочки и ее непродолжительного романа с Анатолием Ивановичем. Мама мне о нем никогда не говорила, и фамилии его не знает даже моя старшая двоюродная сестра Галочка, дочь Виктора, которая видела этого, по ее словам, “веселого, крупного, очень подвижного, остроумного человека”.

С молодым инженером-строителем Константином Алексаидровичем Кудрявцевым судьба свела ее в Люберцах. Она приехала из Москвы в выходной день навестить родителей. Он привез из Смоленска письмо отцу и матери от Виктора, с которым там работал. Взаимная симпатия моих будущих родителей не заставила себя долго ждать. Любовь увенчалась браком, и 16 сентября 1930 года родилась я, Татьяна.

В Москве мы жили в двухкомнатной квартире в старом купеческом одноэтажном доме с двумя мансардами на углу Воротниковского и Дегтярного переулков. У нас были две небольшие смежные комнаты с большими окнами во двор и с печным отоплением. Чтобы попасть на кухню, нужно было пройти через три коридора. Достоинство же кухни состояло в том, что она была не коммунальная, а только наша. Дом в Воротниковском отлично описала Л.Б.Либединская в книге “Зеленая лампа”. Ее семья - Толстые - были нашими соседями, а Лидия Борисовна была тогда Лидочка Толстая.

В 1931 году мама начала работать в Госплане СССР, сначала заместителем начальника, а затем начальником отдела химической промышленности. Объем работы и степень ответственности были велики. Много сил и времени уходило также на партийную работу. В 1932-33 гг она была членом комиссии по чистке партийной организации на фабрике “Парижская Коммуна”. Об этом мама не любила вспоминать, да практически и не вспоминала. Лишь в 1964 году, рассказывая о неожиданных встречах в санатории в Кратово, упомянула имя Полины Павловны Лапидус, с которой была в той самой комиссии, и имя Маскатова, председателя комиссии.

Из-за загруженности мама не имела возможности уделять достаточно времени дочке, и ребенок был на попечении няни Марии Матвеевны Сулацкой, которая обожала девочку и любила повторять, что “таких ребят только в девках родят”. На лето няню с Таней отправляли в Люберцы, где они жили до холодов.

“Светлым пятнышком” для мамы, как она говорила, и возможностью побольше общаться с дочкой стала поездка вместе с ней в Хабаровск, где был тогда на военной службе “папа Косточка”. Поездку в “домике на колесах” (она состоялась, видимо, летом 1934 года) вспоминали потом часто и мама, и дочь. Ехали 12 дней.

Впечатлений много. Таня: “А как называется эта река?” Мама: “Амур”. Таня: “Не может быть. Так называют только девочек”. А в Хабаровске водили по улицам медвежонка, и стоило большого труда убедить Таню, что брать его в дом не стоит. И как-то раз, когда у папы было свободное время, долго и весело гуляли втроем. Но придя в дом, очень огорчились - оказалось, что его основательно пограбили: мимо проходил цыганский табор.

“Светлое пятнышко” оказалось у мамочки очень небольшим. Пришлось вернуться в Москву, на работу. Конечно, трудные, нервные и перегруженные будни (с работы возвращалась ночью) скрашивались изредка свободными выходными днями и иногда вечерами. Тогда ездили в Люберцы к папе и маме (дедушке и бабушке), где по возможности собиралась вся семья Галкиных (если никто не был в отъезде). Принимали гостей в квартире в Воротниковском переулке. Ходили в театр. Таню привели в Большой на “Евгения Онегина”, когда ей не было и пяти лет.

Как мама значительно позже писала в автобиографии, “оце¬нить этот период большой организационной работы сможет только история. Все и вся горели энтузиазмом и коллективным напряжением воли народа”.

Об обстановке начала 30-х годов дают некоторое представление мамины письма в Сталинабад, где в 1932 году в Санитарно-бактериологическом институте Таджикистана работала ее сестра Капитолина. Там же "милая, роднаая, дорогая Кашуля" во второй раз вышла замуж. Избранником был Георгий Александрович Стефанович.

Этот брак тоже оказался непродолжительным. Наверное, все дело в том, что у Капочки были очень высокие моральные критерии в оценках ее спутников жизни, и этим критериям они не отвечали. Но тогда, в 1932 году, вся семья радовалась за Капочку.

Из маминых писем в Сталинабад - от 16 и 28 мая, 14 июня, 2, 9, и И июля - сделаю несколько, на мой взгляд, интересных выдержек - и об общей обстановке, и о семейных делах.

“Дома у нас все хорошо. Старики разъезжают по театрам. Были в Художественном, смотрели “Страх” и “Дядю Ваню”. Настроение у них хорошее. Только мама очень устает. Много у нее заботы, главным образом с кормежкой всей братии. Больше всего активности приходится здесь проявлять мне и помогает Васюта. Он в хозяйственном отношении молодец. Женя уехал в Казань в командировку, вернется числа 30-31 мая. Может, привезет туфли. Говорят, что в Казани есть обувь приличная и дешевле. Может, утка. Шуран учится, философствует и читает. Я и Костя по- старому”. (Шуран — это самый младший брат Шура, Александр Первый - ТК.)

“... мне пришла в голову мысль поехать на отпуск к тебе. Относительно отпуска я еще не решила. Дело в том, что у нас в учреждении, как и полагается, реорганизация. Примерно настроение, как и у вас в Институте. Я решила, как, кажется, тебе и писала, перейти в ВСНХ, теперь это так называемый Наркомтяжпром. Сегодня вечером у меня окончательные переговоры на сей счет ... К тебе приеду почти наверное, если не случится каких-нибудь военных, политических или других осложнений”.

“... Питаемся общими силами, правда не блестяще, но ничего, не голодаем. Мясо 15 руб. кило, курица 25-28. Питаемся яйцами. Недавно я купила удачно свинины, а иногда что-нибудь достанем в закрытом. Плохо с мукой - белой и сахаром. Сахар 20 рублей кило. Конфет совсем нет. Дают, как и сахар, по карточкам.

В.Б. уезжает в Сталинабад 20-25 июня. Пошлю с ней тебе туфельки. Одни я купила в закрытом - ночные, мягкие, очень хорошенькие, другие Женя привез из командировки из Казани - татарские, красненькие. Хотелось бы послать чего-нибудь съестного и вкусного, да ничего в Москве нет - селедок достать почти нельзя, особенно в упаковке”.

“... брат Шурка получил со своей кафедры фармакологии рекомендацию для зачисления на научную работу. Если не будет возражений со стороны общественных организаций, то лет через 7-8 будет доцентом и профессором”.

Забегая вперед, скажу, что научная карьера дяди Саши - Александра Васильевича Галкина не состоялась. В Медицинский институт, где он учился, поступил донос, согласно которому А.В.Галкин с друзьями читал письмо - завещание В.И.Ленина в адрес XIII съезда партии с нелицеприятной критикой Сталина. Талантливого, но “неблагонадежного” студента сослали в Среднюю Азию, куда ему родные писали “до востребования” по адресу: гор.Бек-Бури, ст.Карши, Средне-Азиатской жел. дор. По окончании срока ссылки - приблизительно середина 1935 года - Александр вернулся в Москву и был принят в тот же институт на тот же - третий - курс, но рекомендацию в аспирантуру по окончании института ему так и не дали. Усердные занятия после ссылки не помешали Александру влюбиться в сокурсницу Сонечку - Софью Павловну Михайловскую, ответившую ему взаимностью. В 1938 году они закончили институт с красными дипломами и были направлены на работу в селение Ак-Дарья (под Самаркандом), где организовали больницу и проработали в ней вплоть до войны. В 1940 году у них родился сын Павел.

Но продолжу выдержки из маминых писем 1932 года в адрес Капочки:

“Васятка устраивается работать в Томилине, ему не везет что- то, так как в Химках постройка ликвидировалась и передана в военное ведомство. Ведет он себя удовлетворительно. Женя уехал в командировку в Караганду, в Кузнецкий район в Сибири. Пробудет там, очевидно, до 1 августа ... Костя работает по-старому”.

В письме от 2 июля мама с благодарностью пишет о посылке, которую сестра прислала в Люберцы из Сталинабада. “Наша мамочка, - с улыбкой замечает она, - от умиления всплакнула, а мы над ней поиздевались, что она, мол, заплакала от огорчения, что ты мало прислала спиртишки, а особенно мало мучки и рису. Утешали усиленно, что свою ошибку ты исправишь и пришлешь при случае еще побольше, а главное сахарного песочку, т.к. у нас нельзя сварить ни фунта варенья. Сахар стоит 20-24 руб. кило. Ты, душечка, не сердись. Это, конечно, шутка. Спасибо, спасибо за все”.

“С деньгами в Москве очень туго. Очень дорога жизнь. Хочу ликвидировать кое-что из своих вещей к отпуску. Не знаю цен. Занесу в комиссионный магазин, спрошу, если будет цена подходящая, то ликвидирую. Ну, это пустяки”.

Летом мама и папа жили практически на два дома - в Москве и в Люберцах, куда старались приехать не только в выходной день, чтобы повидать родителей, братьев и дочку. “Дома относительно все хорошо и благополучно, - пишет мама сестре, имея в виду Люберцы, - папа возится в саду. Ругается по малости, что зря рвут то его цветы, то ягоды, а то скоро еще оборвут и несозревшие яблоки, хотя пока еще их никто не рвал. Чуть не на каждой яблоне написал - “рвать воспрещается”. Мама хлопочет по хозяйству. Трудно! Ведь не хватает то одного, то другого ... Вася работает с Шишляевым около Томилина. Пока работой доволен. Ухаживает усиленно за сестрой Шуры Рогозина, она разведенная жена. Не обходится без ревности со стороны мамы и неудовольствия папаши ... Чудаки!”

“Женюшка, я тебе писала, в командировке в Караганде ... Шур- кан работает месяц или около того на практике в Люберецкой аптеке. После практики идет на каникулы, а затем будет уже на третьем курсе.

Костюшка работает на библиотеке (на строительстве библиотеки им. Ленина на Моховой - ТК), скучает, т.к. строят плохо - нет материалов. Раскаивается, что не поехал в Хабаровск, хоть бы заработал денег. Ну, это неважно!” (В Хабаровск отец поехал на следующий - 1933 год - ТК.)

“9 июля вечером была Л.В. (Л.В. - Лариса В. Газенко, супруга Георгия Григорьевича Газенко, директора Санитарно-бактериологического института Таджикистана в Сталинабаде, которая ненадолго приехала в Москву. Супруги Газенко с сыновьями (Виктор и Олег) по возвращении в Москву в 1932 году жили на 2й Тверской-Ямской улице, недалеко от Воротниковского переулка, поддерживали теплые дружеские связи с мамой, бывали в Люберцах. Фамилия Газенко еще встретится в моем повествовании. - ТК.) Оказывается, она устраивается на работу в лабораторию Санупра Г.П.У. Ну, и ей нужно поручительство. Конечно, я ей дала”.

“Сегодня вечером поеду в Люберцы. Не была два дня. Соскучилась о дочке. Достала ей немножко черной икры. Очень плутишка любит. Лопает икру ложкой”.

Вот так и жила моя мамочка в 1932 году. Душа ее была полна любви, заботы, беспокойства, повседневная жизнь - трудностей и иногда радостей.

В 1934 году - в декабре - в люберецкий дом пришло большое горе. Едва перешагнув за тридцать, умер Василий (Васюта)- опора в доме, хозяйственный, заботливый, веселый и добрый. На стройке в Томилине, где он работал прорабом, произошел несчастный случай, у Василия была сильно повреждена грудная клетка. Следствием стал гнойный плеврит, который прорвался внутрь, в результате - общий абсцесс. Его оперировали 11 раз, причем трижды - правую почку, которую в конце концов отняли. Василий умер 15 декабря 1934 года в полном сознании. Не выдержало сердце - он боролся три месяца.

Спустя два месяца после кончины Василия на свет появился 24 февраля 1935 года его сын Васятка (это уже Василий Третий в Галкинской семье). Его матерью была Зинаида Александровна (в девичестве Рогозина), та самая Зина - сестра Шуры Рогозина, о которой в свое время писала мама. Вдова Василия Васильевича осталась жить в люберецком доме Галкиных, и имена Зинаиды и Васятки будут многократно повторяться.

Время шло. Тридцатые годы XX века были не легче двадцатых. Перегрузки на работе, заботы о близких, которым, как и всем, жилось нелегко, подорвали мамино здоровье. Осенью 1936 года ей пришлось серьезно лечиться, а в отпуск поехать в санаторий, откуда писала : “... сегодня ровно месяц, как уехала от вас ... Я что-то поправляюсь плохо. Стараюсь не беспокоиться, кушать, но что-то у меня плохо выходит. Скучаю, аппетит плохой и в весе не прибавляю. Хорошо хоть печенка болит поменьше, не тошнит”. «Я себя чувствую не очень важно и меня, верно, отсюда в срок не выпустят, хотя без вас и моей доченьки очень скучаю”. Под словом “вас” подразумеваются “любимые старич ки”, “беспокойная Капуля”, которая вернулась из Сталинабада, брат Витенька с женой Асей и дочкой Галочкой, которые уже перебрались из Смоленска поближе к родителям, брат Шурик - студент, вернувшийся из ссылки, Зиночка с маленьким Васяткой, имя которого появилось в письмах впервые, “перегруженный работой Костенька”, закончивший службу в Хабаровске и работавший в Наркомчермете.

Жестоким стал в 1936 году удар, нанесенный всей семье Галкиных сообщением из Тобольска, где работал тогда самый старший из братьев Алексей, участник Первой мировой вой¬ны, раненный под Пинском, член ВКП(б). Опытный экономист-финансист, окончивший коммерческое училище, а затем и коммерческий институт, он специализировался в последнее время в области рыбной промышленности. С 1935 года Алексей работал заведующим планово-финансовым отделом “Обрыбтреста” в Тобольске. Там он был в августе 1936 года арестован как участник несуществовавшей так называемой “контрреволюционной углановской организации”. В Тобольске Алексей был с женой Эммой Карловной Берзиной и 14-летним сыном Сашей (Александр Второй), на глазах у которого его увозили и которому он успел крикнуть: “Уезжайте в Москву!” Следствие длилось немногим более года в Тобольске и Омске. В сентябре 1937 года по приговору специальной коллегии Омского областного суда Алексей Васильевич Галкин был расстрелян в Тобольске. Спустя 20 лет, в декабре 1956 года, судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР “отменила приговор в отношении
А.В.Галкина и его товарищей и прекратила дело за отсутствием в их действиях состава преступления”.

В 1989 году Александр Берзин (сын Алексея Васильевича Галкина) ездил в Тобольск и с достаточной долей уверенности нашел место расстрела отца на берегу Тобола и место его “захоронения” близ деревни Малозеркальцево в 30-ти километрах от Тобольска.

Факт ареста и расстрела брата Анна не могла не рассматривать в общем контексте событий в обществе. Нависшие черные тучи сгущались. После XVII съезда ВКП(б) становилась известна судьба его делегатов. Потом было таинственное убийство С.М.Кирова и не менее таинственная смерть М.Горького. В январе 1937 года состоялся процесс “антисоветского троцкистского блока”. Содержание выпущенного в свет в том же году Юридическим издательством НКЮ СССР судебного отчета об этом процессе было маме хорошо известно. Известна и судьба, постигшая “участников блока”. Из 17 человек 13 были расстреляны, четверо получили от 8 до 10 лет тюрьмы и лишение затем политических прав на пять лет. На “суде” председательствовал В.В.Ульрих, государственным обвинителем был А.Я.Вышинский.

Неумолимо приближался 1938 год.

Анна Васильевна Белова была арестована в ночь с 17 на 18 февраля.

Ее “Дело” - это два тома за номером 15764 Р - 1369, первый том 56 листов, второй - 29. Я прочла их в 1993 году в небольшой комнатке ФСБ на Кузнецком мосту, где мне выдали “дело” по моему запросу. С момента подачи запроса до того дня, как я взяла в руки две папки, прошел месяц. Как мне любезно объяснили, архив подобных документов находится далеко от Москвы. Прочитав и сделав выписки, что было разрешено, я на пару дней слегла.

Как явствовало из “Дела”, основанием для ареста А.В.Бело- вой послужили показания арестованных ранее Смирнова, Межлаука, Борилина, Фишзона. Согласно предъявленному А.В.Беловой обвинению она “является участником антисоветской организации правых в Госплане СССР, ликвидируемой нами (т.е. органами НКВД - ТК), принимала активное участие во вредительской разрушительной работе в области планирования химической промышленности”.

Справка на арест дана за подписью ВРид. нач. 3 отд. ГУГБ НКВД комиссара Гос. безопасности III ранга Минаева от 28 января 1938 года.

Ордер № 807 на арест и обыск датирован 18 февраля 1938 года.

Арест и обыск производились ночью. Дочь семи лет, то есть я, спала. Видимо, шума было немного. Что искали, осталось неизвестным. В протоколе обыска в качестве улик значатся книги Зиновьева, Угланова, Рыкова, Троцкого, а также обойма от браунинга. (Откуда взялась эта обойма, мне и сейчас непонятно, если она на самом деле была. - ТК.) Проводили обыск Башлаков и Козлов. Присутствовал дворник Свирюков.

Обыск был проведен днем 18 февраля и в мамином рабочем кабинете. В качестве вещественных доказательств “преступной деятельности” значатся “книги на иностранном языке (каком не сказано - ТК) с пометками и тетради на иностранном языке”.

Почему-то 17-м февраля датирована анкета (наверное, заго¬товленная заранее), которая заполнена мамой и в которой, наряду с данными о месте и времени рождения и месте работы, указано: муж Кудрявцев Константин Александрович, инженер. Отмечаю этот факт потому, что до сих пор (ноябрь 2000 года) не могу понять, почему все-таки не пострадал отец. Предположение, что его не арестовали потому, что их брак с мамой не был зарегистрирован, считаю неубедительным. Также неубедителен, по-моему, довод, что его спасла беспартийность. То, что арестована жена, на его работе в наркомате черной металлургии знали от него самого. Отец рассказывал, что в тот же день, 18 февраля, он пошел на прием к наркому черной металлургии и доложил о случившемся. Нарком посмотрел на него и сказал всего два слова: “Иди работай”. На том и кончилось: отец остался работать ведущим специалистом отдела капитального строительства Наркомчермета, которым с 1939 года руководил И.Ф.Тевосян.

Согласно “Делу” первый допрос А.В.Беловой проводился 20 февраля начальником 3-го отдела Коротковым. В предельно лаконичном протоколе только указано: муж Кудрявцев К.А., дочь Татьяна 7 лет, а также сказано, что в 1924 году исключалась из партии и в том же году восстановлена. Страница “Дела”, обозначенная как “показания обвиняемого”, пуста.

Второй протокол, датированный 15 марта, содержит лишь короткую запись: “достаточно изобличается в том, что состояла в антисоветской вредительской террористической организации в Госплане и вела подрывную работу”. Под протоколом отметка: “От подписи отказалась”.

Третий протокол - от 26 марта.

Вопрос: Признаете ли себя виновной?

Ответ: Нет, не признаю.

Вопрос: Где, когда и кто вовлек в антисоветскую организацию?

Ответ: Я еще раз утверждаю, что ни в каких антисоветских организациях не состояла. Смирнов показывает неправду. То, что говорит Межлаук, отрицаю. Как и то, что говорят Борилин и Фишзон. Я ни в каких антисоветских организациях не состояла и о существовании их мне не было известно.

В “Деле” сказано, что

1) Смирнов Геннадий Иванович назвал Белову А.В., начальника химического /отдела, членом правой организации, в которой были также Межлаук, Лауэр, Ротайчак;

2) Межлаук Валерий Иванович назвал Смирнова, Квирин- га, Белову;

3) Борилин Борис Семенович назвал Белову, Айзинсона, Чадаева, Кошкарева;

4) Фишзон Авраам Григорьевич назвал Белову.

Очных ставок не было, сказано в “Деле”.

(Ко времени ареста мамы почти никто из названных лиц физически и не мог участвовать в очных ставках. Фишзон на суде от показаний отказался, был расстрелян 8 января 1938 года. Борилин от показаний, данных на следствии, отказался, виновным себя не признал, был расстрелян еще 26 ноября 1937 года. Квиринг Эммануил Ионович виновным себя не признал, был приговорен к расстрелу, расстрелян 26 ноября 1937 года. Смирнов на суде показаний против А.В.Беловой не давал. - ТК.)

И, наконец, четвертый протокол - протокол объявления окончания следствия от 27 марта 1938 года.

В обвинительном заключении, зафиксированном в протоко¬ле, говорится, что А.В.Белова “с конца 1936 года состояла участником антисоветской вредительской террористической организации правых в Госплане СССР, в которую была вовлечена Смирновым Г.И. ”Ее целью была “дезорганизация и создание диспропорций в химической промышленности”. Она “знала ряд участников организации и была в курсе их подрывной работы”. “Ви¬новной себя не признала”. “Изобличается показаниями Смирнова, Межлаука, Борилина и Фишзона”.

13 мая 1938 года состоялось подготовительное заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР. Как значится в протоко¬ле этого заседания, на нем председательствовал Зарянов, членами коллегии были Преображенцев и Жагров, участвовал в заседании заместитель прокурора СССР Рогинский.

Последний, шестой протокол в 1-м томе “Дела” — это протокол закрытого судебного заседания Военной коллегии Верховного Суда СССР. Заседание состоялось 14 мая 1938 года, длилось 15 минут, с 9 ч. 30 мин. до 9 ч. 45 мин..

В протоколе сказано: “Виновной себя не признает”.

Приговор - десять лет с конфискацией имущества и поражением в правах на пять лет. Срок исчисляется с 17 февраля 1938 года.

Ст. 58-7, 17-58-8 и 58-11 УК РСФСР.

Ст. 319 и 320 УПК РСФСР.

На этом приговоре я временно прерву рассмотрение “Дела” А.В.Беловой и вернусь к нему, когда в моем повествовании наступит 1949 год.

С 18 февраля 1938 года мама находилась в Лефортовской тюрьме в Москве. Примерно через две недели после приговора, вынесенного 14 мая, ее перевели в Казань, в Казанскую тюрьму, где она пробыла год. Затем ненадолго была Суздальская тюрьма и, наконец, примерно с июня 1939 года до 27 ноября 1939 года - Владимирская тюрьма. Из Владимира путь лежал на восток, в Красноярский край. В “пункт назначения” - станция Решеты - А.В.Белову привезли 21 декабря 1939 года.

Прежде чем продолжить рассказ, хочу привести лишь несколько фактов, характеризующих обстановку 1938 и 1939 годов.

В марте 1938 года, когда мама сидела в Лефортовской тюрьме, шли заседания Военной коллегии Верховного Суда СССР, на которых рассматривалось дело антисоветского “право-троцкистского блока”. Обвинялись Н.И.Бухарин, А.И.Рыков, Х.Г.Раковский, Н.Н.Крестинский, А.Икрамов, Д.Д.Плетнев и другие, всего 21 человек. Председательствовал на процессе тот же В.В.Ульрих, государственным обвинителем был тот же прокурор Союза ССР А.Я.Вышинский, что и на процессе 1937 года. 18 обвиняемых были приговорены к расстрелу и расстреляны, трое получили сроки - 10, 20, 25 лет. Тем, кто интересуется историей своей страны, следует прочитать стенографические отчеты об этих процессах (1937- 1938), чтобы прочувствовать и понять всю абсурдность предъяв- ленных на них обвинений.

Между тем во время процессов и долго после них печать была полна статей, заметок, репортажей, авторы которых клеймили позором “врагов народа”, требуя для них “высшей меры наказания”. “Эта падаль, - писал журнал Союза Советских писателей СССР “Красная новь”, - покушалась на жизнь нашего Сталина, вождя всего трудящегося человечества, и на жизнь друзей Сталина, вся деятельность которых направлена на завоевание счастья человечеству”. Параллельно с ненавистью к “врагам народа” шли панегирики “нашему Сталину” - и в центральной печати, и в областной, и в районной, и в многотиражках.

Страна готовилась к выборам в Верховный Совет РСФСР, назначенным на 26 июня 1938 года (выборы в Верховный Совет СССР прошли в декабре 1937 года). Предвыборные материалы также украшали все полосы газет. Ежедневная рабочая газета - орган парткома ВКП(б), завкома, заводоуправления и комитета ВЛКСМ Люберецкого завода с/х машин - называлась “Теребилка”. В номере этой “Теребилки” от 3 июня 1938 года на третьей полосе в центре напечатана большая групповая* фотография, а также заметка моего деда под заголовком: “Спасибо товарищу Сталину за заботу о людях”. В ней дословно говорится:

“В день выборов в Верховный Совет РСФСР я отдам свой голос Ивану Алексеевичу Лакееву. Ценю я его за то, что он имеет выдающиеся заслуги пред моей дорогой Родиной, за что правительство и наградило его тремя орденами, присвоив ему звание Героя Советского Союза. Иван Алексеевич - бесстрашный авиа¬тор, верный сын народа. Полковник тов. Лакеев вырос в семье рабочего, выучился в наших советских школах, воспитан партией Ленина-Сталина.

Партия большевиков и товарищ Сталин сделали для нас очень и очень много, особенно для многодетных родителей.

Только партия большевиков и советская власть помогли мне вырастить шестерых своих детей. Посмотрите на моих детей, на детей бывшего рядового рабочего, а теперь пенсионера. Все они учились в советских школах. Почти всех их учила в начальной школе наша знатная учительница, сейчас работающая в Ухтомской школе, Вера Петровна Бындасова. Мой сын Евгений окончил институт и учительствует в далекой Якутии, Виктор - научный работник по агрономии, Алексей тоже имеет высшее образование по рыбному делу и работает в г. Тобольске. Александр сдает сейчас дипломную работу на хирурга. Анна - инженер-химик, Капитолина - бухгалтер. И вот так же воспитала партия Ивана Алексеевича Лакеева, выдающегося сына народа, сталинского сокола. Он достоин нашего доверия, заслужил его честно и преданно. 26 июня я отдам Ивану Алексеевичу свой голос. Этим голосованием я, 78- летний старик, еще раз выражу свою любовь, преданность и благодарность самому дорогому сыну народа, вождю трудящихся Иосифу Виссарионовичу Сталину.
В. Галкин,
избиратель Киселевского избирательного участка”.

Под большим коллективным снимком подпись: “На снимке: очередное занятие кружка избирателей. Агитатор кузнечно-прессового комбината инженер П.З.Верба читает Конституцию РСФСР. Среди слушателей (справа) 78-летний избиратель тов. В.Н.Галкин”.

Дедушкину заметку я не решаюсь комментировать. Не знаю, не понимаю. Он был очень честным и умным человеком. Он знал, что мама - в тюрьме, что Алексей - арестован и “исчез”, и при этом он выражал “благодарность самому дорогому сыну народа, вождю трудящихся Иосифу Виссарионовичу Сталину”. Известно, что многие и многие тысячи членов тех семей, от которых были оторваны, расстреляны, сосланы, заключены в тюрьмы сыновья, дочери, мужья, жены, братья и сестры, считали, что в отношении их близких произошла “грубая юридическая ошибка”. Ослепление? Страх? Просто незнание?

О том, что это “ошибка”, думала и семья Галкиных. И делала попытки “добиться справедливости”. В том же 1938 году, в декабре, дедушка написал “прошение” в Прокуратуру. Из нескольких подобных заявлений в семейном архиве сохранилось только это:

“Моя дочь Белова (Галкина) Анна Васильевна, рождения 1892 года, работавшая в Госплане СССР, подвергнута аресту органами НКВД 18 февраля 1938 года, ордер № 807.

Означенное обстоятельство явилось большим несчастьем для моей семьи, которая по своим убеждениям всегда была честной большевистской семьёй.

Моя дочь с раннего возраста самостоятельно зарабатывала себе хлеб и училась, а в 1917 году по своему мировоззрению всту- пила в ряды ВКП(б) и на протяжении 20 лет была честной и преданной коммунисткой, проводя в жизнь генеральную линию партии.

На работе в Государственных учреждениях она также, не щадя сил и энергии, честно работала, борясь со всякими антигосударственными течениями.

Я - отец Беловой, из крестьян, в течение 36 лет служил на б. Казанской жел. дор., в настоящее время пенсионер, имея от роду 80 лет, отдаю последние силы и свой житейский опыт делу создания коммунистического общества, являясь активным общественником в Люберецком Горсовете.

Для меня, беспартийного большевика, такая репрессия по отношению к моей дочери не может уложиться в сознание как должное и объективное.

Нельзя не допустить предположения, что моя дочь явилась жертвой злостной клеветы со стороны бывших начальников по месту прежней службы в Госплане, с которыми она на деловой почве вела беспрерывную борьбу, о чем известно Пром, сектору ЦК ВКП(б), куда она неоднократно обращалась за помощью и советами.

Во имя правды и революционной законности прошу Вашего указания о пересмотре дела Беловой А.В., в невиновности которой я уверен, и, если возможно, о возвращении семье моей дочери, состояние здоровья которой в возрасте 46 лет внушает опасение, что дальнейшее ее пребывание в изоляции окончится смертью.
В.Н.Галкин
10 декабря 1938 года”.

Мы сейчас, вступив в новое столетие, по истечении шести десятилетий после описываемых событий и всего пережитого в конце XX века, можем даже снисходительно улыбаться наивности моего деда. Как бы мы ни относились к его словам в газетной заметке или в письме в Прокуратуру - как к слепоте и глупости или как к дипломатической попытке убедить власти в своей лояльности, - но таким был дух времени. Большинство людей (исключения были редки) верило в чистые помыслы “дорогого сына народа, вождя трудящихся Иосифа Виссарионовича Сталина”, верило в идеалы “генеральной линии партии” и безоблачного грядущего “коммунистического общества”, в “правду и революционную законность”.

Эта “революционная законность” и привела мою маму 21 декабря 1939 года в ГУЛАГ. На протяжении восьми лет ее почтовый адрес был: ст. Решеты Красноярского края, Краслаг ОЛП 10, 1-я командировка, з/к А.В.Беловой. В этот адрес было послано по почте много, писем. Однако как обратный адрес “ст. Решеты” встречается очень редко, в основном на почтовых открытках. Между тем в домашнем архиве мамины письма есть, но посланы они были не по почте, то есть не через лагерную цензуру, а “нелегальным путем”. Добрые люди выносили письма за пределы лагеря и находили возможность отправить их, в основном в Люберцы, сестре Капитолине и дочке Тане. Конечно, письма доходили не все.

Приведу с небольшими купюрами первое лагерное письмо, полученное от мамы, причем почти из ее рук. История его такова.

17 февраля 1940 года мама получила в лагере телеграмму : “24 приезжаем в Решеты целуем Костя”. Телеграмма пришла 13-го числа, а вручили ее 17-го. Но это - так, второстепенная деталь. А главное - к маме из Москвы в Решеты приехали Костя и Капочка, приехали, преодолев бюрократическо-советские препоны и несколько тысяч километров. Приехали сами, и, конечно, привезли посылочку-передачу.

Им, несмотря на все хлопоты, не разрешили свидания с з/к Беловой. А Капочка с Костей получили переданное им тайком это страшное письмо:

“Мои чудные, родные, любимые! Целую Вас крепко, крепко, нежно, нежно, мои соседочки, которых я, к сожалению, не могу даже видеть, хотя все мое существо с вами, я даже спать не могу, так и стоите вы у меня перед глазами ...

Звездочки мои ясные, далекие, недосягаемые, сейчас получила от вас, т.е. Косточкину записочку с тяжелым сообщением, что в свидании отказано. Что же делать? Я уже привыкла к несправедливости, человеческой жестокости, часто чистым издевательствам. Я не знаю только, кому это нужно и за что все это делается по отношению ко мне. Два года, третий сплошного глумления физического, морального, умственного. Все это не вяжется просто со здравым смыслом, человеческой элементарной справедливостью.

За что? За то, что все свои скромные силенки я вкладывала в то, чтобы быть полезной. Есть же предел человеческому терпению. Временами я просто боюсь, что не выдержу. Если бы не ваша любовь, помощь, забота, защита, клянусь, я давно кончила бы счеты с жизнью. Только вы спасаете меня! Не забывайте меня, хотя я знаю, что об этом не нужно просить вас. Спасите меня, т.к. я и вовсе ничего сделать не могу. Всякое мое желание, мечтание, ме¬роприятие наталкивается на сплошную тяжелую тюремную стену, которую я пробить не в состоянии ... Не обращались ли вы - или это бесцельно, или по каким-нибудь причинам невозможно - к Ульрих Анне (Анна Ивановна Ульрих - жена того самого В.В.Ульриха, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР - ТК) и через нее к нему, хотя, конечно, возможность что-нибудь сделать через них, очевидно, очень сомнительна.

Вы интересуетесь, как я жила и как живу. Описать все невозможно. Столько здесь было нелепостей, ужаса, анекдотов, подлости, пошлости или всего вместе и в отдельных сочетаниях! Из Москвы после суда, который был больше похож на какой-то дикий фарс, который всего продолжался 10-15 минут, через две недели я попала в Казань. Ехала мимо вас в обычном вагоне, только с решетками. В Казани режим, особенно первое время, был дикий. В камерах, сырых, с окошками в маленькую фортку с двойными решетками, на ячке и сухой капусте пришлось сидеть 11 месяцев. Лавочка была очень ограничена. Можете сделать заключение: из посланных вами денег у меня за это время скопилось около 300 руб., т.к. в тюрьме их тратить было некуда. Постели, т.е. койки, прикреплены к стене и на день поднимаются, т.ч. даже полежать, кроме болезни, по разрешению врача и начальника, невозможно. Ровно в одиннадцать койки опускались и до семи можно было спать. Без 15 м. в семь в течение 2-3 минут нужно встать и убрать койку, которая механически поднималась к стене на весь день, т.е. 16 часов, которые проводите в камере, в четырех стенах сидите или ходите, не прислоняясь к стенам. Прогулки 20-30 м. самое большое. Два раза в сутки можно сходить в уборную на 7 минут, если за это время не управитесь, делайте, как угодно. Так с целым рядом отдельных деталей без перемен, изменений, впечатлений, кроме писем от вас и первое время газет почти целый год. Платье было казенное. Синяя юбка и кофта из чертовой кожи или грубого сатина с коричневыми полосами на подоле, воротнике и рукавах. Ботинки военного образца на мою ногу в течение года были 44 номера, представляете, портянки бязевые и последнее время выдали чулки. Белье, рубашка и штаны, бязевые. Верхнее - бушлат или, как его теперь называют, полупальто, тоже из той же материи, такого же фасона и с коричневыми полосами. Единственное удовольствие - не было насекомых. Белье постельное и личное меняли 3 раза в месяц.

Лучше в смысле питания и мягче в части режима было в Суздале. Можно было лежать сколько угодно, койки не поднимались. Питание значительно было лучше. Я по приезде лежала там в больнице, т.к. чувствовала себя очень плохо, но в больнице отошла и немножко оправилась. Жаль, что в Суздале продержали нас мало и направили во Владимир, больше похожий на Казань, хотя помещение во Владимире было несколько лучше, светлее, суше. Но было в течение 2-х месяцев отчаянно скверное питание и последнее - очередное издевательство. 10 августа всех нас в бане остригли наголо. Я говорю всех, но об этом узнала только теперь, ведь связь в тюрьме минимальная. В Казани я сначала сидела в камере вдвоем с одной московской врачихой, с которой встретилась теперь в лагерях, она назначена врачем на 1-й л/п. Это было нечто вроде карантина полтора месяца, а затем перевели в камеру на 6 человек, где мы в одинаковом составе были до отъезда из Казани, т.е. до апреля месяца. В Суздале в том же составе были до переезда во Владимир. Перед отъездом нас поделили так, что верно, вот судя теперь по вашему сообщению, часть более здоровую отослали в дальние лагеря вроде Нагаевска, как С. Белич. Более слабых и больных оставили во Владимире.

Из Владимира мы выехали 27 ноября в Столыпинских вагонах в неизвестном для нас направлении. Первое удовольствие было, что разрешили надеть свою одежду. Ехали мы почти месяц в купе 14 человек, но купе без щитов, т.е. видно уже, кто ходит в коридоре... В Решеты приехали 21 декабря. В течение этого времени горячей пищи не было, питались селедками, чечевицей в консервах через день и водой с хлебом.

Об условиях здесь вы представление имеете. Вообще описать все подробно - людей, порядок, настроение и пр. детали - сейчас не могу, не хватит нервов, слов, бумаги, чернил. Многие вещи даже словами передать трудно. Ну, ладно! Во всяком случае, еще должна сказать, что мне легче, чем другим. Первое и главное - у меня есть ВЫ, и ВЫ мои совсем не такие, как у многих других, а у некоторых еще хуже - у них нет никаких или они в таком же, как я, и худшем положении. Во-вторых, еще у меня - это очевидно наследство моих любимых старичков - достаточно энергии. Я как-то все же легче приспосабливаюсь к условиям. Вот и здесь без всяких особых усилий, просто обратилась к Начальнику и сказала, что могу выполнять любую работу. Удалось работу найти по силам, и эта же работа помогла найти и устроить хотя бы косвенную связь с Вами. Вот пишу Вам и уже немножко успокоилась ...

Ваша посылка, мои любимые, безобразно шикарна ... Многих вещей мне совсем не нужно. В частности платок, ботики, другие и
вообще теплые вещи, тем более, что работать мне приходится в тепле, так что, ради Создателя, зря денег не расходуйте. Вещей личных мне тоже нужно минимум, тем более, что может быть и еще опасность, ведь могут переслать в другое место, более отдаленное. Тащиться в таких условиях с большим багажом мне не под силу. Но без вещей тоже нельзя. Вот даже ограниченные вещички, которые были со мной, мне очень помогли и поддержали меня здесь в течение этого времени до вас, т.к. ликвидировала простынку и две рубашки со штанами. За вещи, конечно, так же, как и везде, можно сделать многое. частности, за какие-нибудь чулки, пудру, рубашки, особенно цветную и “пошикарней" в кавычках, можно приобрести молока, мяса, сала и т.п. Очень высоко котируется вискозный трикотаж, т.ч. если в посылке трудно из Москвы послать продовольствие, то можно в ограниченном количестве прислать вещи подобного ассортимента ... Из полученной передачи пришлось отдать голубые новые трусы курьерше Нине, чулки черные другой такой же девушке и т.д. Хотелось бы передать обратно вам валенки, если бы была уверенность, что не пойду дальше по снегу. Но, может, немилостивая судьба перестанет меня преследовать и повернется ко мне счастливой стороной. Теплые штанишки и рубашечку надела сегодня в бане. Что же касается жилеточки, то еще не получая известия, что ее шила мамочка, она мне показалась самой красивой и самой теплой из вещей, которые я видела в своей жизни. Верно, она ее согрела и украсила своим сердцем и своими слезами. Неужели я не увижу своих старичков и не обойму, не поцелую их старые ручки и глазки. Даже подумать об этом страшно.

Так вот мне лично из носильных вещей нужен минимум ...

О продовольствии говорить нечего, что возможно, то и пришлете, ради Бога без особых сверх напряжений и трат. Денег наличных в дальнейшем не посылайте совсем, т.к. я еще до сих пор не получила посланных вами месяц тому назад по телеграфу 100 рублей”.

События из жизни мамы я излагаю в основном в хронологическом порядке и к этому письму, где она пишет, в частности, о Владимирской тюрьме, сделаю пару примечаний.

Примечание первое. Есть два письма, полученных мамой во Владимирской тюрьме, первое (от 7 августа 1939 года) большое, второе (от 6 октября того же года) поменьше. Оба коллективные. Их писали дедушка, бабушка, Капитолина, брат Виктор, его жена Ася и я.

Виктор: “Не думай, пожалуйста, что мы тебя виним в чем- либо, забываем о тебе или не верим тебе ... Помним о тебе и думаем о тебе всечасно все, начиная с матери и кончая маленьким Васяткой ... Просим тебя продолжать хлопотать и добиваться со всей присущей тебе энергией реабилитации ... Написали заявление на имя прокурора г. Москвы и завтра подадим. Капа тебе об этом сейчас напишет”.

Капа: “Нюшечка, мы, вернее папа, подал вторично ходатайства о пересмотре дела. Я была у прокурора СССР и он сказал, что твое дело передал прокурору г. Москвы. Там был папа, сказали, чтобы подали еще на их адрес, так что мы подадим, а за справкой к прокурору я пойду опять сама, т.к. папа совсем плохо слышит. Очень хорошо, что ты подала и сама, хлопочи по возможности, отправляй, куда можно. На наше первичное ходатайство никакого ответа не было. Ну, а сейчас будем добиваться, где твое дело и какое по нему движение”.

Бабушка: “Вся забота и разговор только о тебе, моя дорогая ... Часто вижу тебя во сне, и ты всегда спешишь, как и всегда”.

Дедушка: “Я очень угнетен, 20 месяцев не знаю, за что ты арестована”.

Примечание второе. Именно из Владимирской тюрьмы 11 октября 1939 года Анна Васильевна Белова послала письмо Сталину с просьбой о пересмотре ее дела и восстановлении справедливости. Факт, зафиксированный в “Деле” Беловой. Письмо, конечно, осталось без ответа, как и все письма в этот адрес от миллионов невинно пострадавших. Хотела бы я знать: их хранили или тут же предавали огню за ненадобностью?

1940 - первый лагерный год - был особенно трудным, и психологически, и физически. Это видно даже из тех двух писем, которые дошли до Люберец с “оказией” и бережно хранились многие годы, как и другие письма из лагеря. Есть и посланная по почте открытка, датированная 25 апреля 1940 года и полученная 22 мая. В ней вопросы о дорогих людях и поздравления с 1 Мая.

Что касается писем, то они датированы 11 и 22 декабря 1940 года. Возможно, между апрелем и декабрем она писала такие же отчаянные письма родным, но они не дошли. Итак, вот эти два письма с небольшими сокращениями.

Письмо от 11 декабря: “Очень я огорчена и беспокоюсь, что вы не получаете от меня писем, я посылаю вам регулярно и очень часто ... О себе могу сообщить, что я пока жива, как - сказать трудно. Иногда живу надеждой скоро видеть вас, кажется это вероятным и близким, тогда живешь как во сне ... Иногда берет отчаяние ... отчаяние полное, граничащее прямо с ненормальным состоянием, вот так, как было здесь недавно”. “Я вам сообщала в нескольких письмах, что пока я устроилась, правда с большим трудом, сравнительно с общими условиями и положением, прекрасно. Живем в комнате втроем. Правда, комната холодная, как решето, дует отовсюду, топить при наших морозах приходится и денно и нощно. У нас холодно! Мороз 30-35°, а иногда еще и ветерок приличный. Ну, это пустяки! Топим. С дровами, как это ни странно, в тайге трудно, приходится изощряться всячески и платить всем, чем можно - и хлебом, и махоркой, и тряпками. Керосин, также с трудом, но достаем, тоже за всякие и всяческие мелочишки. Ну, с питанием, при вашей помощи тоже неплохо. Посылочку от вас от 24/Х1 получила вчера 10/ХП. Спасибо вам, мои ненаглядные, за все, за все. Очень, конечно, важен и ничем не заменим сахар, так же, как и жиры. Сахару здесь не достать совсем. Даже начальство наше сидит без сахару, так что если у вас достать его можно без особых затруднений, просьба высылать сколько можно в каждой посылочке. Хорошо также и дешевых конфеточек. Я ведь скоро именинница. Признаться мечтаю, что вы об этом не забыли. Пришлете мне поздравительную телеграмму, лишнее одно, два письмишка и вкусненькую сладенькую посылочку. Хотя все ваши посылочки вообще вкусны и чудесны. Это я шучу. Не думайте, ради Бога, что я обнаглела до бесконечности”.

“Работы у меня очень много, работа ответственная, связанная с хлопотами и заботами. Отчасти, конечно, это хорошо, т.к. не дает возможности тосковать и волноваться. Придешь усталая и уснешь, как с камнем, а утром опять то же самое. Хотя сил становится значительно меньше, здоровьишко значительно ухудшается”. (Примерно два с половиной - три года мама работала в лагерном лазарете полусиделкой-полурегистраторшей, заполняла лечебные карты, помогала страдающим. В письмах она называет свою работу очень тяжелой, ее очень много и работа ответственная, связанная с хлопотами и заботами. Какая конкретно это была работа, мама никогда не писала, а впоследствии со страданием душевным рассказывала о тех несчастных умирающих людях, которые проходили и уходили из жизни на ее глазах. Их убивал непосильный труд и голод. Многие были истощены до предела: кожа, кости, зияющее анальное отверстие, как писала она в “лечебной” карте. Часто не выдерживали в первую очередь мужчины, особенно молодые. - ТК.)

“Родные, получила от вас последнее письмо от Витеньки и Капочки от 22/Х1. Встревожили они меня тем, что боюсь вы мне чего-то недоговариваете или недописываете. Как себя чувствуют мои родные старички, что с мамочкой и папой? Говорите, они заболели, пусть мамочка нацарапает мне хоть несколько строчек для успокоения моего, а то я несколько дней места себе не находила”. (17 ноября скончался и 20 ноября был похоронен дедушка, а бабушка лежала тяжело больная. - ТК.)

“Косточка про меня тоже совсем забыл. Понимаю я его, что устал он ждать и писать ему мне особенно нечего, да уж человек так устроен, не хочется ему быть забытым и похороненным раньше времени. Витеньке спасибо за заботу и ласку, я ему послала два письма и открыточку с поздравлением на именины. Получили? Может сейчас налажу почту с вами лучше и надежнее. Оказия очень верная и хорошая. От Шуры не получаю ничего с августа. Капочка говорит, чтобы я не обижалась. Милая, любимая моя се-стричка, я понимаю все, не обижаюсь, не сержусь, а все же немножко обидно и если бы не ты, то конечно была бы я давно одна забытая и беспризорная. Ты, ты, ты больше всех моя надежда. Ну как тебя благодарить и что сказать, не знаю. Слов мало ... О доченьке говорить не приходится. Пишу ей отдельно длинное письмо”.

“Теперь о деле. Я ничего не предпринимала и не предпринимаю. Поддерживает ли связь Капочка с Лидиным адвокатом? Что он говорит? Что нужно сделать с моей стороны? ... Мне кажется, что сейчас момент был такой, что предпринимать было ничего не нужно. Все равно безрезультатно. Напиши об этом мне обязательно”.

Письмо от 22 декабря начинается с поздравлений всех, всех “ненаглядных, родных и любимых” с Новым годом, а “старичка- папочку” также с днем рождения и именин. О смерти папы, а затем и мамы, последовавшей 7 февраля, Анне сообщили только в марте 1941 года. Подробные письма об этих горестных событиях написали ей, кроме Капочки, Витя и Шура, специально приехав¬ший к тяжело больной матери в Люберцы из Средней Азии.

В этом письме она писала: “Неужели и наступающий 1941 год не даст ничего радостного нового. Не хочется об этом думать. Будем надеяться, что он наконец будет решающим и я вернусь к вам, а вы будете все здоровы, радостны и бодры. Очень, очень беспокоит меня, что я не получаю от вас давно писем. Последнее было от Витеньки от 28/Х1. Знаю, не сомневаюсь ни одной минутки, что вы к 14/ХП послали мне и телеграмму, и письмо, и вкусненькую посылочку, ведь я именинница, но к моему великому огорчению я ничего еще не получала. Где пропадает, не знаю. Понимаете сами, как я из-за этого нервничаю ... Не знаешь о вас, теряешь связь и начинаешь терзаться, что у вас не все благополучно, выбиваешься из сил и сама заболеваешь. Вот здесь на днях думала совсем капут пришел. Ну, сейчас ничего, отдышалась и чувствую себя совсем прилично. Больно нервна и тяжела окружающая обстановка. Конечно, от себя здесь ничего или почти ничего не зависит, все полно неожиданностей. Предпринимать или делать что-нибудь я совершенно не в состоянии. Очевидно, можно ждать только какого-то общего изменения по этим вопросам, т.к. все индивидуальные доводы остаются не заслуживающими вни¬мания. Писать новое что-нибудь нет материала, а на старое один ответ: “Отказать”. Чем убедить еще, не знаю. Капочка, была ли ты у дяди, который занимается делом Лиды? Что говорит он? Я видела здесь во сне, что ты была сама у мужа Анны Ив. [Ульрих - ТК] и что он очень любезно с тобой разговаривал. Знаю, что это только сон. Думаю, что бесполезно делать попытки обращаться к нему. Капочка, ты помнишь одну фотограф, карточку у меня, на которой была надпись “белунчику-усанчику” Е.К., так эта женщина тоже путешествует [т.е. была арестована, осуждена, сидела в тюрьме и была сослана в лагерь - ТК]. Видишь! Ну, ладно, писать об этом не хочется. Нет сил”.

“Я живу пока по-старому. Немножко похворала, сейчас отошла. Работаю очень много, но это меня не тяготит, когда есть силы”.

“Здесь у меня наметились отношения с несколькими очень милыми людьми. Капочка, попробуй одно письмецо, конечно не открытку и без обратного адреса, прислать по адресу: Решеты, Красноярской жел.дор. Почтовое отделение. Екатерине И. Васенковой. До востребования. Моих инициалов и что для меня не нужно писать. Если так наладится, то будет очень хорошо, без задержек можно получать и письма и телеграммы”.

Подошел к концу 1940 год, третий год неволи и первый лагерный год. Казалось, что страшнее, больнее быть ничего не может, но как оказалось - может. Наступил 1941 год. За этот год из Решет было получено в Люберцах пять писем и одна открытка. Четыре письма и открытка посланы в январе, пятое письмо - в сентябре. Что было с мамой, что она пережила в период с января по сентябрь, трудно себе представить. Горе приходило за горем. В марте из писем Капитолины, Виктора и Александра она узнала о кончине родителей — отца в ноябре 1940 года и матери в феврале 1941 года. Анна была любящей, очень заботливой дочерью, и невыносимым было для нее сознание, что она их больше не уви¬дит и что последние три года была лишь источником их тяжелых переживаний. А в июне началась война, что не могло не сказаться самым ужасным образом на жизни в ГУЛАГе.

Но пока еще начало 1941 года, январь. Январские письма из Решет - это и поздравления с Новым годом, и надежды, пусть самые слабые, на что-то лучшее, и отчаяние от сознания неисполнимости надежд, и растерянность из-за абсурдности происходящего, и жуткие детали подневольного существования.

Вот что она, в частности, писала 5 января:

“Живу мечтой увидеть вас здоровыми и бодрыми, мои родные бесценные старички. Так бы упала у ваших колен, обняла вас крепко и забыла бы все горе, которое пало мне на долю.

Меня очень тревожат ваши сообщения, что вы не получаете от меня писем. Правда, возможности писать вам часто у меня очень
ограничены, да и писать-то особенно нечего. Дни серенькие, тяже- лые и тоскливые проходят один за другим, похожие друг на друга. Работаю там же, вот уже юбилей - целый год. Работы много. Это отчасти хорошо. Меньше возможности тосковать и мучиться ... Собственно жить не приходится. Существую, благодаря вашим заботам и вашей помощи. Конечно, без них верно и не выдержала бы ни физически, ни морально ...

Получила два письма от своей красотки, радости, доченьки горяченькой слезки ... Получу от нее или от Капочки письмо и как будто согреет меня теплым ласковым солнышком ... А то иногда бывают ведь минуты жуткого отчаяния. Приходят самые дикие мысли, о том, что вы меня забыли, что я вычеркнута из жизни ...

Одновременно с письмом от Капочки от 23/ХП получила бандероль с газетами, написано рукой Зиночки. Спасибо, родные! Газеты читаю с упоением. Давно не имели вестей из центра. Почитать вообще здесь совершенно нечего. Я неоднократно просила вас и Шурика выслать какие-нибудь старые журналы и книжки, тоже бандеролью, но, должно быть, вы этих писем не получили. Хотя и так я доставляю вам забот чересчур много ...

Капочка, была ли ты у адвоката, что он советует? Следует ли что-нибудь предпринимать сейчас? Писать у меня сейчас совсем нет силы”.

Оба последующих письма датированы одним и тем же днем - 15 января и во многом дословно совпадают. Не исключено, что она писала так, чтобы подстраховаться - не дойдет одно письмо, так дойдет другое. Письма исполнены тоской из-за того, что весточки с воли приходят все реже и реже, “все забывают понемногу”. Кроме Капочки, сетует она, “все остальные не очень балуют меня письмами. Старичкам верно тяжело, хотя и безумно хочется почитать мамочкины каракульки. Костя видно совсем про меня забыл. От него писем не было с мая месяца. Что делать? Жизнь! Мне приходится мириться со всем. У остальных тоже верно нет времени. Еще изредка пишет Витенька. От Шуры, несмотря на обещания, ни звука нет с августа месяца”.

“Тоскую, тоскую и тоскую. Здоровьем похвастаться не могу. Скриплю понемножку. Иногда ничего. Работаю и забываюсь. А иногда сдаю и делаюсь почти неработоспособной ... Не будь ваших посылок и моральной вашей поддержки, можно совсем отправиться к праотцам. Надеюсь, что 1941 год будет счастливей и принесет какие-нибудь перемены. Капочка, Костя, умоляю вас, принимайте все меры, чтобы изменить что-нибудь в моей судьбе, посоветуйтесь с кем-нибудь сведущим и напишите, что следует предпринять мне со своей стороны. Я в конце концов так дезориентирована, что теряю всякое чувство целесообразности. Писать вам письма и то становится тяжелее день ото дня ... Знаю, что получая их, вы расстраиваетесь и страдаете не меньше моего. Ругаю себя, но пишу, т.к. не писать тоже не могу, зная ваше беспокойство. Писать только просьбы о посылках стало стыдно. Хочет¬ся вас освободить хоть от этой заботы, но ... отказаться от вашей помощи нет сил, это значит отказаться когда-либо увидеть вас”.

“Положение здесь всегда шатко и недостаточно верно во всех отношениях. Люди меняются, а с ними меняются настроения, требования, порядки в обиходе, в работе, во взаимоотношениях. Стараюсь по возможности быть равнодушной, смотреть, как говорят папа и Костя, созерцательно и философски; но когда это связано с непосредственной жизнью и ее сохранением, то философию приходится пускать по боку, а от созерцательного настроения переходить к действенному и как-то инстинктивно или сознательно защищаться от ударов и укусов. Вообще многое вам, конечно, непонятно, нужно видеть и пережить все это ... Не сердитесь на меня за такие часто сумбурные и нелепые письма. Поймите мое состояние и простите”.

“Зима у нас этот год стоит, что называется, сиротская. Теплые вещи у меня есть: валенки совсем хорошие, штаны, платок тоже. Вообще мне из вещей ничего не нужно. Бельишко хоть ветхое, но тоже еще продержится. Нужны очки и юбка, больше ничего. Из питания сами знаете: сахар, масло и мыло ... Остальное по мере возможностей”.

Четвертое январское письмо начато 16-го числа, то есть на следующий день после двух предыдущих, и закончено 22-го. Оно большое, примерно на десяти страничках тетрадного формата; почерк твердый, убористый. Начало энергичное, свойственное маминому характеру: “Так мне было сегодня плохо, что я испугалась за себя и решила взять себя в руки, успокоиться и побеседовать с вами, хотя и таким несовершенным способом ... Несмотря на тяжесть и безотрадность своего положения и окружающей обстановки, переборола в себе чувство отчаяния и сейчас уже немного успокоилась”.

“Через месяц черный трехлетний юбилей нашей разлуки. Разве можно было предположить за час, даже за полчаса до этого печального события, что так жестоко несправедлива будет по отношению ко мне судьба. Вся-то моя жизнь трудовая и скромная была как под стеклом, на виду у всех. Все мои действия, помыслы были на благо, а не на вред нашей родине, партии, всем, всем. И вдруг ... я враг, последний отброс общества, смешанный с грязью подонок. Холодный пот выступает от обиды, ужаса. Ну, да уж все это достаточно старо, известно и понятно”.

“Вот расфилософствовалась, только настроилась писать еще дальше в том же тоне. Вдруг слышу на дворе дикий крик. Он здесь не редкость, поэтому особенно не удивилась и не связала его с собой. Оказалось, он имел ко мне прямое касательство”. (Обнаружилось, что комнатушку, где мама жила с напарницей - врачом, начисто обокрали. Пришло начальство, расспросило. - ТК.) “И к удивлению нашему, - говорится дальше в письме, - в подполье соседнего помещения все вещи были найдены полностью, кроме халатика моей соседки ... Вот видите, какая приятная неожиданность после трагической завязки. Вообще результат исключительно редкий. Обычно ... вещи пропадают бесследно. Т.к. я теперь стала фаталисткой, то подумала, может это судьба повернулась ко мне лицом и что-нибудь приятное случится и еще”.

“Вот сижу второй вечер, пишу тебе эти строчки, и подают мне твое письмо от 31/ХП. Письмо такое тяжелое, тяжелое. Жизнь моя, сестричка моя любимая, так мне тебя безумно жалко ... Любимая моя, пусть тебе даст мужество и силы моя любовь к тебе, моя надежда на тебя как относительно моей судьбы лично, так и по отношению к Танечке”.

“Капочка, напиши мне более подробно про Костю, живет ли он один или с кем-нибудь и как относится к Танечке. Писать мне ему очень тяжело и больно даже просить его за Танечку. Ведь конечно ему тяжело, он еще полный сил человек и тоже разбитая жизнь без вины и его и моей”.

Сделаю здесь небольшое отступление от маминого письма. Почему именно тогда, в начале 1941 года, написаны эти слова про Костю? Наверное, в письме Капочки были какие-то насторожившие маму, хотя и завуалированные намеки или упреки в адрес Кости. Брак мамы и папы мог быть долгим и счастливым, они нежно любили друг друга, несмотря на нетрадиционную разницу в возрасте. Мама была на десять лет старше отца, но этого никто не замечал. Она была маленькая, худенькая, подвижная и неугомонная, хотя не очень здоровая, темноволосая, с умными темнокарими глазами и мохнатыми бровями, за что друзья называли ее “белунчик-усанчик”. Он был сероглазый блондин с высоким лбом и большими залысинами, среднего роста, казался флегматиком по темпераменту (хотя в душе скорее был меланхоликом), обладал мягким характером, хорошим чувством юмора, доброй душой, считался дамским угодником. В большой маминой семье его любили. А мама писала в 1932 году сестре: “У Кости, действи¬тельно, характер на редкость. Не мужик, а бриллиант. Тьфу! Чтобы не сглазить!”

Как я уже писала, они познакомились в 1926-27 году, вскоре поженились, родили дочку и счастливо прожили до рокового 1938-го, когда были насильственно разлучены. И вот в начале 1941 года отец женился на другой женщине. Официальный развод с мамой ему не требовался, так как их брак не был зарегистрирован. Тогда же он взял дочку, т.е. меня, из Люберец в Москву. Что-то в письме Капочки, связанное с решением отца, пусть даже косвенно, намеком, насторожило маму. А может, это было предчувствие.

Скажу еще, что, оберегая маму, ей несколько лет не сообщали о том, что отец женился, и что женой его стала далеко не симпатичная маме соседка по квартире в Воротниковском переулке Татьяна Васильевна Крашнина.

Однако вернусь к маминому письму от 16-22 января 1941 года и приведу еще один характерный отрывок, в котором как будто нет ничего нового в сравнении с тем, что она писала до этого, но который делает более зримым то, что ее окружает.

“Силы мои и физические, и моральные тают не по дням, а по часам. Уж очень безумно тяжела обстановка, в которой приходится жить, и очень пока беспросветно тяжела перспектива. Живу я днем, собственно говоря даже часом, минутой безо всякой перспективы, уверенности в том, что будет со мной завтра, через час и даже меньше. Так же кругом шатко, беспочвенно, зависишь от миллиона случайностей в работе, в быту и во всем, во всем. Стараюсь о будущем поэтому и не думать. Живу минутой настоящего. Нужно сказать, что это помогает отчасти морально, иначе можно прямо сойти с ума. Сыта, относительно согрета, ну пока и ладно. Работаю пока. Я везде, как мусульманский фаталист, говорю и живу пока, а что будет завтра, не знаю. Так вот сегодня пока работаю по-старому. Пошел второй год. Это удивительно долго, хотя за это время, как я вам уже писала, была угроза и не только угроза, но и ее исполнение о перемене работы на более для меня тяжелую и неподходящую. Ну, пока с этой стороны по-старому. В бытовом отношении тоже нечего искушать судьбу, значительно в лучших условиях, чем многие, многие меня окружающие. Попыток учинить с этой стороны неприятности был миллион, но пока оканчивались для меня благополучно. Что будет завтра, тоже не знаю. Питаюсь с вашей помощью тоже лучше, чем многие из окружающих, даже не просто многие, а значительное большинство ... Конечно, бесконечно мучительно бывает получать от вас посылки. Я всегда реву навзрыд с воем, как деревенская баба”.

Итак, три маминых письма в январе 1941 года, а затем перерыв до сентября. За этот период есть, правда, письма в ее адрес: от дочери и братьев Виктора и Александра. Они дают представление о том, что маме пришлось пережить, читая их.

9 марта Виктор писал: “Капочка тебе уже сообщила о несчастьях наших. Так что теперь ты в курсе дела... Папа умер 17.ХI.40г. 14.XI пошел в баню. И вечером свалился. Крупозное воспаление легких. 16.ХI вечером увезли в больницу (в Панки), а утром 17.XI его не стало. Хоронили 20.Х1. Народу было много. Гроб был весь в цветах. Похороны были гражданские, с музыкой.

Мамочка умерла 7.II.41г. Рак желудка и кишечника. Умерла дома тихо так, что никто и не слыхал, хотя Капочка спала около нее. Хоронили 9.II. Народу было очень много - было воскресенье. Цветов тоже много было. Поминать пришло много народу, так что усадить всех негде было.

Похоронили их недалеко от дома. Там, где было староверское кладбище, в одной могилке, рядом.

Капочке это время пришлось очень трудно. Хорошо еще, что перед смертью мамочки приехал Шура, который уехал только после похорон мамы.

Вот видишь, какие дела. Дом осиротел. Теперь там Капочка, Зина да Васятка. Летом, вероятно, мы с Асей и Галкой приедем.

Ждем тебя очень. Думаю, что тебе никоим образом не следует прекращать хлопоты ... Пиши в Верховный Суд, Верховному прокурору, в ЦК, в “Правду”. Попробуй написать т. Воскресенскому”.

(Дядя Витя перепутал фамилию. Он имел в виду Н.А.Вознесенского, который в те годы был заместителем СНК и председателем Госплана СССР. Мама послушалась совета брата и 20.IV.41 - как зафиксировано в ее “Деле” - послала из Решет письмо в адрес Н.А.Вознесенского. Ответа, как и следовало ожидать, не получила. - ТК.)

А это письма дочки Тани: “Дорогая мамочка! Как твое здоровье и как ты живешь? Я живу хорошо ... В четвертой четверти я должно быть опять буду отличницей. Учительница меня любит ... Васька совсем “большой” ему уже 6 лет. А мне 16 сентября этого года будет уже 11 лет. Я взвешивалась, во мне 24 килограмма. А ростом я один метр 30 сантиметров. Я перейду в четвертый класс. Папа здоров. Мамочка, у меня длинные волосы и я заплетаю косички. Я скоро пришлю тебе фотографию. Я очень люблю арифметику и хочу стать инженером-конструктором”. (14 апреля).

“Дорогая мамочка! Как твое здоровье? Как ты живешь? Я здорова. Мамочка, поздравляю тебя с днем Первого мая. Я учусь хорошо. Погода у нас сейчас плохая, идет дождик. Папа сейчас в командировке в Финляндии ... Мамочка, я посылаю тебе, как ты просила, две тетрадочки чистеньких и две свои школьные по арифметике и по русскому языку ... По арифметике мы сейчас проходим дроби простейшие и геометрические упражнения, по русскому языку - спряжение глагола. А по истории проходим Степана Разина, по географии - степи, по естествознанию - жизнь растений”. (23 апреля).

“Здравствуй, дорогая мамочка! Неужели ты не получила моих писем. Я написала тебе больше десяти писем. Как ты живешь и как твое здоровье? Я сейчас здорова. Папа сейчас в Финляндии. Я может быть поеду к нему ... Недавно я прочитала еще один роман Жюль Верна “Пять недель на воздушном шаре”. Эта книга очень интересная. Завтра может быть я пойду на В.С.Х.В. ... Я бываю в Люберцах”.

(Эти письма девочка Таня писала из Москвы, куда в самом начале 1941 года ее перевезли из Люберец, где она жила и училась в третьем классе. Папа Костя тогда уже женился. В письмах Тани в течение нескольких лет нет ни одного упоминания о мачехе, даже тогда, когда в начале войны она с мачехой поехала на Урал, в город Миньяр Челябинской области, куда перед тем был направлен отец на работу на военном заводе. Там у нее в декабре 1941 года появился братик Саша. Наверное, девочка была обижена за мать, о которой ей сказали, что она уехала в командировку, и скорого возвращения которой она ожидала. - ТК.)

И еще два письма от Виктора - от 30 марта и 6 апреля.

30 марта Виктор сообщал: “Капочка здорова, но, конечно, смерть мамочки и папы отразилась на ней. Теперь ее мысли в основном о тебе. Поэтому ты это учти. И старайся держать себя в руках.

Газеты тебе будем посылать, по возможности, без перерыва. Мы с Галкой немного не додумали и слали их пачками. Теперь будем посылать понемногу, но почаще. Книжонки для чтения по¬немногу тоже будем отправлять. А просимые тобой учебники по математике и химии тоже постараемся в ближайшие дни выслать. ... Танечка здорова, поправилась, выросла, выглядит отлично”.

Письмо, датированное 6 апреля, Виктор писал несколько дней.

Оно на восьми страницах (4 листа) очень большого формата. Посвящено письмо в основном последним месяцам и дням жизни стариков — папы и мамочки. А также новостям из жизни родных и близких, друзей. Он пишет о Шуре - самом младшем из братьев, который живет в Узбекистане с женой Соней и маленьким сынишкой Павликом; от Шуры получил письмо, “он послал тебе немного деньжат и журналы”. О своей дочке Галочке, которая заканчивает отлично школу и выбирает институт, куда поступить. О брате Евгении, который попал “в какую-то переделку” и неизвестно, где находится. О своей жене Асе - Ксении Васильевне, о ее матери Феодосии Сергеевне, о ее брате Юше - Ефиме Васильевиче. О вдове брата Василия Зине - Зинаиде Александровне и их сынишке Васятке. В перечне людей, побывавших тогда в Люберцах, имена Прасковьи Ивановны (жены Юши), Марии Александровны (матери Зины), соседки Янины Викентьевны, друзей Петра Александровича Волкова, Веры Петровны, Елизаветы Алексеевны, врача Петра Михайловича.

В письме, в частности, говорится : “Ты просишь написать тебе о Танечке и Косте. Видишь ли Нюрочка, всех дел я не знаю и не могу написать тебе всего, как там оно есть.

Могу сказать только следующее: Танечка здорова, учится, выглядит хорошо. О тебе помнит. И мы примем все меры, чтобы она о тебе не забыла. Она хорошая девочка. И, я надеюсь, что останется хорошей дочуркой.

О Косте же написать что-либо затрудняюсь. До самого последнего времени все было относительно хорошо, по-старому. Началось с того, что он, считая, что в Люберцах для Танечки тяжелая атмосфера (а это действительно было так), взял ее на зимние каникулы в Москву, где она и осталась. Надо сказать, что примерно с этого времени повеяло от него чужим, наигранным, неискренним. В последнее время я его вижу редко. А поговорить с ним вчистую так и не удалось”.

Письмо младшего брата Александра датировано 12 апреля. Он сообщает сестре подробности о пребывании отца в кишлаке Ак-Дарья (Узбекистан) летом 1940 года. Там Шура и его жена Соня работали врачами и там у них родился сынишка Павлуша. Дедушка и ездил в Ак-Дарью, чтобы присутствовать при этом торжественном событии. “Папа, - пишет Александр, - выехал от меня из Ак-Дарьи в августе месяце, а спустя три месяца - очень быстро скончался от крупозной пневмонии - болел три дня ... Перед тем как заболеть, он был в бане, а после продолжительное время раздетый что-то делал по хозяйству - и конечно простудился. Для его возраста перенести крупозное воспаление легких - вещь невозможная ... Я в это время находился в Ташкенте - учился в институте усовершенствования врачей ... Мама в это время уже болела около 4-х месяцев ... В январе я получил от Вити и Капы телеграмму о том, что состояние мамы очень тяжелое и что мне необходимо приехать в Люберцы, что я быстро и сделал ... Состояние мамы было уже тяжелое ...

Вставать она совершенно не могла - резкое истощение и слабость ... типичная картина последних недель рака желудка ... За 15-20 дней до смерти она только редко была в сознании и в ночь на 7 февраля очень тихо - совершенно незаметно - умерла ... Похоронили ее в одной могилке с папой; народу было много ... Везли на катафалке; сначала в Наташинскую церковь, затем обратно в Люберцы - по дороге набросали зеленых еловых веток; после похорон помянули с водочкой. 15 февраля, после похорон на 6-й день, я выехал обратно. Вот тебе короткий отчет о смерти наших стариков; к сожалению, это произошло и, конечно, об этом, в кон¬це концов, после долгих размышлений (еще в Люберцах - я, Витя и Капа) решили тебе написать ...”

Есть письмо Виктора, написанное на одном большом листе в три приема - 25, 27 и 30 апреля. Приведу пару абзацев. “Вот приехал Юша в отпуск (он служил в армии на Дальнем Востоке - ТК), поехали с Прасковьей Ивановной в Сочи отдыхать. Захватили с собой для пересылки тебе пару посылок (посылки в адреса страны ГУЛАГ из Москвы не принимались, разрешены были только бандероли - ТК)”. “Послал тебе сегодня газеты и 2 книжки. Хотел также послать одну общую тетрадку. Но не разрешили. Пришлось из бандероли вынуть. Оказывается, в бандероли нельзя. Пошлю в посылке”. “Завтра 1-е Мая ... Праздник. А на душе - сама понима¬ешь, настроение не особенно праздничное. В первый раз встреча¬ем этот день без стариков. Отец так любил этот праздник! И тебя все нет и нет с нами. Приехала бы ты, и все бы пошло по-другому, по-хорошему”.

Примерно через месяц, 25 мая, Виктор сообщает: “... получили твое письмо нехорошее. Расстроились, конечно”. “Утром звонил Косте. Спросил, почему он не звонит и не заходит в последнее время. Говорит, что все находится в разъездах. И сегодня уезжает, кажется, за Ленинград опять. (Это была вторая командировка на границу с Финляндией, где отец Костя участвовал в демонтаже
какого-то завода. - ТК.) Танечка здорова, на этих днях постараюсь повидать ее”.

“ Прочитал я твое это письмо (ты пишешь его Капочке и про¬сишь, чтобы она показала его мне и Косте). Оно на меня произвело очень тяжелое впечатление. Я знаю, дорогая моя, что тебе очень тяжело как физически, так и (а это самое главное) морально, т.к. тебе приходится переносить все это без вины.. Имей в виду, что мы- я и Капочка - сделаем и делаем все, что в наших силах, чтобы облегчить твое положение. Но, к сожалению, сделать мы в силах очень немного. Напрасно ты думаешь, что мы тебя забыли. Пока мы живы, этого никогда не будет. И если бы мне предложили поменяться с тобой местами, - я это сделал бы (вероятно, и Капочка), не раздумывая, если бы это было возможно. И мы тебя просим, умоляем, - не распускайся, будь благоразумной, держи себя в руках, за¬боться о себе, хлопочи. Я уверен, что твои заявления в конце концов будут рассмотрены и твое дело будет пересмотрено”.

На очередном письме Виктора две даты: 20 июня 1941 года и 26 июня 1941 года. Одна сторона листа - до рокового дня 22 июня, вторая - после. На первой стороне: “все надеюсь, что ты вот, вот вернешься”, “14.VI наша Галка кончила школу, совсем взрослый человек, все, все у нее отлично”, “15.VI в Люберцах был праздник, ребят было 17 человек”, “было очень хорошо, весело и торжественно, ребята такие славные, умные”.

Вторая страница этого письма (от 26 июня) начинается со строчек, тщательно вымаранных цензурой. А далее следует:

“Сначала думали, что это провокация. Хоть и ожидали этой истории, но все-таки как-то не хотелось верить. Пришли домой и услышали речь т. В.М. Молотова по радио.

Завтра пошлю тебе газеты за последние дни. Ты узнаешь обо всем подробно. Вероятно, у вас все и так известно. Как это отразит¬ся на твоих делах? М.б. к лучшему. Ведь ты настоящая патриотка, и тебе дадут возможность в тяжелый час испытаний принести своей родине, советской социалистической родине, пользу.

В Москве исключительное настроение. Все возмущены, разгневаны фашистской наглостью. Все уверены в том, что Гитлер будет разбит. Все настроены бодро, спокойно и рвутся, чтобы доказать на деле свою любовь к родине и излить свой гнев на врага.

Конечно, предстоят трудные дни. Враг силен и коварен. Но мы не менее сильны. А главное, наше дело народное, правое.
У нас все благополучно, все здоровы.

Сегодня Галку зачислили в Энергетический институт, куда она подала заявлен ие – теперь она студентка.

Целуем тебя много раз. Пиши. Не унывай. Хлопочи. Твой Викторка».

И вот последнее сохранившееся письмо Анне от Вити, последнее потому, что вскоре, в июле, он ушел в ополчение и погиб в октябре под Вязьмой. Как было сообщено, пропал без вести. В коротеньком письме от 29 июня он писал: «Живем сейчас событиями, связанными с нападением фашистов на СССР.

Несмотря на то, что все ждут тяжелых дней, – настроение у всех бодрое, боевое и, я бы даже сказал, торжественно праздничное. Все верят в победу, все жаждут набить Гитлеру морду так, чтобы он более не встал.

Такое же настроение и у всех нас. Страшно жалеем, что тебя нет с нами. Надеемся, (далее две строки старательно вычеркнуты цензором – ТК) мы сумеем с тобой встретиться в ближайшем времени.

Капочка немножко, как обычно, нервничает и волнуется. Но ты ее знаешь, это ведь в ее натуре.

Будь здорова. Береги себя. Бодрись. Держи себя в руках. Ставь вопрос о пересмотре своей судьбы.

Если бы ты знала, как хочется тебя увидеть и расцеловать.
Обнимаем. Виктор».

И еще три письма за 1941 год – от дочки Тани. 28 июля она пишет, что сейчас находится с папой на Урале, где он работает на заводе главным инженером Отдела капитального строительства, что из Москвы ехали семь дней в теплушке. «Теперь я нахожусь на 2000 километров ближе к тебе. Уехали мы из Москвы 14 июля. (Строчка вычеркнута цензором – ТК.) Васятку должно быть тоже эвакуировали из Люберец». Все три письма вполне детские, наивные, но упоминаний о мачехе нет как нет.

Чтобы завершить обзор писем за 1941 год, остается привести мамино письмо, датированное 1 сентября. Написано оно Капочке. «Солнышко мое, любимая моя сестричка! Беру в руки перо, чтобы написать тебе о себе, излить свои слезы и безысходность, но перо выскальзывает из рук и писать нет силы, нет слов. Буду коротко только сообщать главное, а остальное все достаточно тебе понятно. Жива! Ну, вот пока главное. Иногда преследует мысль, зачем так жить. Но беру себя в руки и убеждаю, что если есть доченька, моя родная горяченькая слезка, если есть ты и Витя, то еще есть надежда перебороть весь ужас происходящего и есть надежда ждать дней радостного свидания. Мучают безумно оторванность, ужас происходящего и боязнь за вашу жизнь и здоровье. Скудные сведения, не систематические совсем часто выбивают из колеи. Иногда думаешь, что лучше ничего не знать, хоть живешь мечтой, а когда получаешь отрывки, совсем теряешь представление о действительности.

Последние вести от тебя получила от 14 июля, т.е. полтора месяца тому назад. Что произошло за этот период, дополняешь воображением по настроению, а оно, т.е. настроение, в большинстве случаев хуже, чем тяжелое. Ведь ужас не принимать участия в жизни в такой момент испытания для родины, ведь нельзя представить ничего тяжелее разлуки и оторванности от близких людей в этот момент. Вот Рите посчастливилось, она вовремя попала домой. Другие, которые должны были поехать после нее, пока выехать не могут. (Речь идет о тех, кто отбыл лагерный срок и должен был быть освобожден. Они оставались в лагере до конца войны. – ТК.)

Витеньке не пишу на этот раз. Передай ему мой горячий поцелуй, а также всем родным и друзьям. Пишите очень коротко, но возможно чаще о себе. Воображаю обстановку, в которой вы живете и работаете.

Обо мне, ради всего святого, не беспокойтесь и не волнуйтесь... Я стараюсь быть бодрой, мужественной, думать о себе, сохранять свои последние силы, чтобы пережить этот тяжелый период и увидеть всех вас... Уж очень только тоскую о Танюшке. Капочка, Витенька, Асенька, Зиночка, умоляю, не бросайте и не забывайте ее, что бы ни случилось со мной, с вами и с ней.

От Шуры и Сони с марта нет никаких вестей. Призван Шура в армию или работает по-старому? (Александр был призван в армию в феврале 1942 года и до конца войны прослужил начальником санитарного поезда. – ТК)...

Я официальных ответов на свои письма не имею. Конечно, теперь не до меня...

Не сердитесь, что письмо глупое и непоследовательное. Я очевидно стала немножко дурой. Не забывайте, берегите себя, пишите чаще по старому адресу».

Что можно сказать про следующий – 1942 год? Для мамы все оставалось по-прежнему – те же трудности голодного существования и те же моральные страдания. В семейном архиве лишь три ее письма Калочке за этот год – от 10 июля, 3 сентября и 12 декабря. Писем в ее адрес в архиве нет, хотя, судя по ее словам, она их изредка получала.

Основные мотивы ее писем – муки одиночества и беспокойство о близких. Изредка проскальзывает обида на тех, кто не пишет, забыл ее, хотя она понимает все трудности своих родных и, конечно, прощает. Каждое мамино письмо – это благодарность сестре, без моральной и материальной поддержки которой она действительно не перенесла бы мучения тех лет. Каждое письмо – тоска по дочери: «С кем она живет? С кем живет Костя? Что вы от меня скрываете? Ведь это для меня уже пережитое. Мне важно только, кто окружает Таню. Почему она не пишет? Неужели это чье-либо влияние, а может быть просто случайность?» И в каждом – надежда и воля выжить. Она не замыкается в себе, интересуется судьбой друзей, не говоря уже о близких, хочет помочь тем, кто рядом с ней. Сообщает Капитолине московские адреса родных трех своих солагерниц, просит сходить к ним. По двум адресам узнать, живы ли родные, живут ли там, от них более полугода нет никаких известий. А по третьему адресу сообщить Любови Николаевне Авиловой, что ее сестра Вера Николаевна пять месяцев назад умерла. «Не хочется, – пишет мама, – но иногда со страхом думаешь, может и мне придется очень скоро просить, чтобы кто-нибудь написал моим близким о том, что меня больше нет на свете. Нет, нет, нет! Будем надеяться ..., что увидимся и поживем хоть немножко по-человечески вместе, две старушки-сестрицы».

В письмах стыдливо и робко звучат просьбы о посылочке, обращены эти просьбы (через Капочку) к дочке и к невестке Соне – жене Александра. Дочка живет на Урале, Соня – в Средней Азии, «это два района, из которых посылки идут». «Капочка, если будешь писать Соне о посылке, то предупреди – может поэтому и неудобно будет ей посылать мне. Нужно, чтобы в адресе было указано: Ст. Решеты Красноярского Края, Краслаг ОЛП 10, 1-я командировка, з/к А.В.Беловой. Тогда посылки принимаются как военные. Что же касается содержания посылки, то сама понимаешь, что каждое зерно риса или изюмина для меня капля крови, сиречь жизни».

Эти три сохранившихся письма за 1942 год пришли, конечно, с оказией. Но оказия не всегда срабатывала: «Капочка, тебе пишу редко по независящим от меня обстоятельствам. В течение года все же послала тебе 5 писем и очень удивляюсь, что ты не получила ни одного. Каждый раз посылаю одновременно тебе и дочке. Она все же получила два моих письма».

За 1943 и 1944 годы у нас сохранилось сравнительно много писем и открыток от мамы (17). Есть письма и в ее адрес, но среди них нет ни одного письма (как, впрочем, и за другие годы) от сестры Капитолины. Я знаю, что их было очень много. Моя дорогая тетушка писала маме часто, и я до сих пор не могу «разгадать загадку», почему же практически нет Капиных писем в нашем довольно большом домашнем архиве. А ее письма, не говоря уже о посылках, спасали маму на протяжении всех долгих лет заключения и ссылки, в том числе в голодные военные и послевоенные годы. Мама осталась жива в первую очередь благодаря помощи и поддержке со стороны сестры. Скорее всего этих писем нет потому, что в условиях лагеря их невозможно было хранить, просто опасно.

Из Москвы или из Люберец посылки в лагеря не принимались. Чтобы отправить посылку (но ведь ее надо было сначала собрать, а всего не хватает), нужно было ехать за сто километров, и Капочка ехала. Или просила сделать это кого-то из уезжавших друзей или близких. В маминых письмах есть названия нескольких городов, из которых она получала эту столь необходимую помощь, чаще зная, но иногда даже не зная, кого благодарить. Конечно, в первую очередь она благодарит сестру – в каждом ее письме – крик ее сердца. Она благодарит самыми теплыми словами племянницу Галочку – дочку Виктора и Аси. Будучи студенткой Московского энергетического института, Галя какое-то время была с институтом в эвакуации в Лениношрске (до 1941 шда это город Риддер) и оттуда смогла послать «тете Нюше» две посылочки. Первый раз она написала в адресе вместо з/к (то есть заключенный) 9/к и очень переживала, как потом выяснилось, что посылка не дойдет. Она и не дошла. Вторая дошла, но растерзанная – из продуктов в ней осталось только пшено и кофе, но зато были рубашечка, кофта, чулки.

«Спасибо моей ненаглядной девочке Галочке, я так была счастлива, когда получила ее письма и посылку из Лениногорска».

Одну посылочку от Капы (1943 год) мама описывает так: «Все дошло на этот раз в исключительном порядке, в целости. Конфеточки пошли две штуки в детясли к двум ребятишкам моих соседок, а остальные были поделены между моими товарками понемножку. Все ахали, хвалили и пили чай за твое здоровье, так что ты после этого должна быть толстой и здоровой. Масло и сахар никому не даю и наслаждаюсь сама. Рис еще не трогала, берегу для крайнего случая. Чайком, конечно, балуюсь, сама понимаешь, в мамочку и братишку Витюшу – чаевница. Целый клад – это нитки. Здесь они на вес золота, а я так обносилась, а зашить прямо нечем».

Посылки – это для мамы очень больная тема. Она не раз писала о том, как рыдала над ними, как мучилась тем, что стала обузой для семьи, и как радовалась, получая их. Без этой помощи она бы не выжила. На вопросы родных: что прислать? – она называла одно и то же. Вот этот перечень самого, самого необходимого: сахар, масло, бумага («в письма вкладывай чистой бумажки хотя листочек, а то писать не на чем»), соль, мыло. «Мыла нет давно ни грамма, не дают уже давно, а свое все вышло. Плохо с солью, пожалуй, тяжелее всего, когда ее не бывает, а с солью все время перебои, больше, чем с хлебом. Очевидно, транспорт виноват». «Пришлите немного соли и луку или чесноку. Чесноку лучше». «Пришлите при первой возможности мыла. Хотя я в течение года привыкла мыться без мыла, а стирать и подавно, но хотелось бы немного отмыться и привести себя в порядок». Была просьба прислать очки минус 5 или минус 6. «Мои еле держатся, и стекла почему-то очень потускнели, и оправа еле держится».

В 1943 году пришла первая посылка из Акмолинска. Отправитель маме был неизвестен. Знали его Ася и Капа, а звали его Вацлав Ксаверьевич Бучинский. Многие с этим польским отчеством не справлялись и называли его Вацлав Савельевич, а галкинская семья называла его Вацик. Он был другом, а много лет спустя, овдовев, стал мужем Аси, которая долго ждала и надеялась, но так и не дождалась Виктора. Вацлав Ксаверьевич, ответственный железнодорожный начальник, в Акмолинске бывал в командировке. Там он сам собирал, паковал и отправлял маме посылки. В первой были «чудные валеночки, банка масла и сало», во второй «ящичек с пшеном, а в пшене банка масла и кусочек сала». Об этих посылках мама писала: «Если когда-нибудь в жизни мне придется увидеть людей, которые это делают, я не знаю, чем бы только я хотела отблагодарить их. Сказать это словами трудно, нужно только почувствовать и пережить». От Вацлава Ксаверьевича посылки пришли также из Свердловска и Котласа.

В эти годы от голода, холода и душевных страданий она стала серьезно болеть, терять силы. «Последнее время меня очень беспокоит сердце, от которого пухнут ноги, так что иногда трудно ходить. Кишки, печень и желудок тоже очень страдают и от еды и без еды ... Силы мало, мало ...

Я инвалид С2. Это такая категория, которая никуда не годится. Не способны к труду. Я пока все же сейчас временно работаю в конторе (работа счетно-бухгалтерская – ТК), хотя и это мне трудно. (Работа в лагерном лазарете стала ей совсем не по силам. – ТК.) Но это дает возможность получить 100 граммов лишних хлеба, что, конечно, при теперешнем положении так важно. Борьба за жизнь здесь вообще острее, чем где бы то ни было, и люди часто бывают страшные, хотя и пора ко всему привыкнуть за пять лет. А иногда просто удивляешься на себя – откуда еще берется терпение и силы и не хочется думать, что это может продолжаться еще долго. Здесь был ряд комиссий и есть основание предполагать, что будут отпускать по болезни людей моей категории, то есть вот таких же С2, но это не касается таких страшных пунктов, как мои». (Мама имеет в виду пресловутую статью 58 – ТК.)

Она вновь и вновь с горечью возвращается к этой теме: «Я, как здесь называют, актирована. Т.е. по состоянию здоровья признана человеком никуда не годным – балластом. Таких, как я, в последнее время много отпускают домой, но, к сожалению, пока не было случая, чтобы отпускали с такими пунктами ... С моими пунктами не отпускают даже людей, которые уже должны быть дома, т.е. кончился их срок».

Отношение к людям «с такими пунктами» сказывалось во всем, их унижали и оскорбляли, как могли – и начальство и уголовный элемент. Об этом мама пишет редко, очень скупо, между строк. «С осени (имеется в виду осень 1942 года – ТК) почти год я работаю в конторе. Это для меня во всех отношениях спасение – и в бытовом, и в моральном, и в материальном, и физически. В июле опять начали мучить, трепать и снимать по статейным признакам. Слава Богу, сейчас немного затихло. По состоянию здоровья я могу не работать совсем, но это – умирать медленной голодной смертью. Работать физически я не в состоянии, другой работы нет. Без работы, помимо материальной стороны, я не могу быть и морально. Привыкла всю свою жизнь, сама знаешь, с детства работать и не быть грузом для кого-нибудь».

«Когда я начинаю писать вам письма, у меня в голове получается такой сумбур, что я не знаю, с чего начать и о чем писать. Верно, я отвыкла от обычной жизни. Верно, все у меня залепилось какой-то страшной броней, верно за шесть лет я уже отвыкла от людей и обычной человеческой обстановки ... Кругом так много горя ... Ведь ты и не представляешь той обстановки, в которой приходится мне жить». (Март 1943.)

«Боже правый, за что такие испытания. Сил мало. Знаю, что время сейчас тяжелое для всех, может некоторые и многие живут еще в более ужасных условиях и переживают не меньше. Да ведь предел человеческому терпению хоть и велик, но не бесконечен. Страшно подумать – ведь шесть лет, седьмой я в разлуке с вами. А сколько за это время пережито, написать – не выдержит бумага, не хватит чернил. Они будут обращаться в кровь, я так безумно устала, что жить иногда не хочется”. (Февраль 1944.)

Не прибавляло здоровья и постоянное, неизбывное беспокойство о близких. В каждом ее письме тревога о дочке, которая растет без нее. “Любимая Капочка, ты меня утешаешь, что дочка моя здорова, но я получила от нее письмо от 29.11, что она лежала больная, а Кости с ней не было, он был где-то в командировке. Что с ней было? В какой командировке? Вернулся ли он?” “От тебя, мое сокровище - сестричка, письма я получаю, очевидно не все, но все же, а вот моя доченька меня совсем видимо забывает. Боюсь, не случилось ли с ней чего дурного”. “Три дня тому назад получила письмо от своей голубочки-доченьки. Письмо совсем, совсем взрослого человечка и по слогу, и по почерку. Как подумаешь, что ведь я не видела всех вас пять с половиной лет, волосы шевелятся на голове, а если представишь, что еще четыре с половиной не увижу, то и вовсе становятся дыбом от ужаса”. “Боюсь, что для Танечки я больше мечта и воображение, а увидит она меня старенькую старушку и разочаруется”. “Получила три письма от доченьки. Такие чудные, взрослые письма, а в последнем даже прислала свой локончик. Я его прячу, вынимаю изредка и целую, как талисман ... Боюсь только за ее здоровье. Ведь такой у нее возраст, что нужно последить за ней маме, покормить ее и поберечь”.

Другой такой же постоянный объект маминого беспокойства- это сестра, которая во время войны долго жила на военном положении на 3-й парфюмерной фабрике, где она работала бухгалтером. Капочка - небольшого роста, как мама, только немного поздоровее - стоически переносила все трудности. “Дорогая моя, бесценная, душа у меня изныла о тебе, - писала мама осенью 1943 года, - Как ты живешь, моя голубушка? И холодно, и голодно, измучилась, заботясь обо мне, тоскуя о Витеньке, Жене, Шуре”. “Не знаю, как и назвать тебя поласковее, чтобы почувствовала ты, как я тебя люблю, как о тебе исстрадалась”. “Дорогая моя сестричка, ты не убивайся и не тоскуй очень, береги себя. Я ведь знаю, что сейчас стоят все твои заботы и собранные тобою посылочки. Береги себя ради меня, делай только то, что не в ущерб твоим силам. Я очень боюсь, что ты сама надрываешься и голодаешь”. И такая боль во всех маминых письмах сестре.

Болит у мамы душа и о братьях - Викторе, Евгении, Александре, Алексее. “О Витеньке страшно думать. Гоню от себя мысль о непоправимом и думаю только о чуде. Ведь в такое время все возможно. Может он еще жив, только не может дать о себе вести. С болью и страданием вспоминаю Леню, жалко до смерти Женю, несчастный, где он и что с ним. Что пишет Шуренок? Хоть бы его судьба хранила”.

Долго у мамы жила надежда, что все же Виктор жив. В одном письме она рассказывает, что оказался жив муж одной из “вольнонаемных работниц”, хотя полтора года назад она получила официальное извещение из части о его гибели. “Первая мысль о Витеньке. Может, судьба сжалится над нами, и он окажется жив и здоров и вернется к нам”. Но Витенька не вернулся, погиб под Вязьмой. Не вернулся и Женя. Сестры так и не узнали, где он пропал или погиб - в лагере в Далекой Сибири или на фронте. Последний раз родные видели его в Люберцах в конце 30-х годов. “С тоской вспоминаю об Алексее”, — снова пишет мама, которая, видимо, лучше всех представляет его судьбу.

В маминых письмах вопросы также об Асеньке с Галочкой, о Зине с Васяткой, об Эмме и Саше - жене и сыне Алексея (Саша в то время был на фронте), о Соне и маленьком Павлушке - жене и сыночке брата - фронтовика Александра. “Целую крепко Асень¬ку, желаю ей мужества и надежды. Ведь у нее есть утешение - ее дочка Галочка. Это такая чудная девчоночка, что радостнее становится на душе. Я получила от нее три письма оптом”. “Родная моя, попроси Зину и Васятку написать мне хоть несколько строчек. Я хочу увериться, что они живы, здоровы и не забыли обо мне. Ведь Васятка, наверное, уже пишет крупными буквами”.

Иногда беспокойство и тоска диктуют упреки, справедливые и несправедливые. “Получила после долгого перерыва письмо от Кости. Пишет, что собирается тоже послать посылочку. Боюсь только, что так и прособирается еще 2-3 года, как текущий перерыв. От Танечки писем не получала с июня. Не могу представить причины. Не может быть, чтобы она про меня совсем забыла”. (Январь 1943.) “Получаешь ли ты письма от Шуры? Знаю, конечно, что ему не до писем. Хорошо, если пишет Соне и тебе изредка, но все же мне не пишет уже два с половиной года, со смерти мамочки”. (Август 1943.)

Были у мамочки и светлые дни, “прямо можно сказать счастливые”. Легче становилось у нее на душе от той любви, которую излучали письма из Москвы, Люберец, уральского городка Миньяр, от изредка приходивших посылочек. От каких-то мало-мальски обнадеживающих политических вестей. От добрых слов и поступков людей, с которыми ее столкнула лагерная жизнь - ведь такие слова и поступки чем реже, тем дороже. Оживали и ее темперамент, и природный оптимизм, и доброта.

А в письмах это отражалось так:

“Будем уверены, что этот год будет последним годом нашей разлуки. Что кончится эта проклятая война, разобьем фашистскую гадину Гитлера и заживем светло и радостно, радуясь на нашу молодежь”. (1 января 1943.)

“Сажали картошку. Я работаю в конторе, но во время с.х. работ приходилось тоже ходить в поле. Конечно, это для меня тяжело очень, но утешаюсь тем, что хоть этими усилиями вношу свою лепту в общее дело борьбы с проклятыми фашистами. Безумно хотелось бы побыть с вами, поработать в каком-нибудь госпитале, поухаживать за нашими героями - армейцами и отдать свои последние силы для победы над проклятым врагом”. (Весна 1943.)

“Этот месяц, т.е. август, у меня прямо можно сказать счастливый, получила несколько писем от тебя, получила твою посылочку, получила три письма от доченьки ... Посылочку получила 19-го числа. Все дошло в исправности. Платье произвело исключительный эффект. Я его надела и сама себя не узнала, и снять никак не могу, так оно мне понравилось и не только мне. По дороге меня все останавливают и спрашивают, что это за прелесть, откуда я его получила. Сварила манной каши, заварила землянички, чудесная, вкусная. На шоколад боюсь смотреть, такое это ла¬комство. Табак разделила своим приятельницам. Одним словом, твоя посылка - это радость и удовольствие не только одной мне, а целой группе лиц, а от них, конечно, еще больше и мне. Пуговички, нитки, пудра все в целости, все чудесно, все пахнет домом, все говорит о любви и заботе тех, кто собирал и посылал эту посылочку, кто зашивал этот чудный чемоданчик, кто шил мешочки. Родная, милая, понятно, что я плачу всякий раз от радости, восторга и умиления, и мои соседки переживают со мной”. (Август 1943.)

Помочь другим. Это желание она сохраняет и в лагере. С просьбами такого рода она не раз обращается опять-таки к Капочке. “Рядом со мной, - пишет она, - есть такой человек Ева Чернявская. Она три года не имеет вестей от своей семьи. В чем дело, она не представляет. Семья, судя по всему, была крепкая, любящая. Ее мама с дочкой, которая, кстати, родилась у нее в тюрьме, она была арестована беременной, были, кажется, эвакуированы из Москвы. Адрес ее семьи: 3-я Мещанская, дом 33, кв. 7а, там жил ее брат Лев Николаевич Чернявский, его жена и мама Евы с ее дочкой Аллочкой, которой теперь 7 лет. Где они? Что с ними? Если будет возможность, сходи и сообщи мне”.

Или вот еще: “В прошлом письме я тебе писала, чтобы ты нашла возможность сходить к врачу в Люберецкой поликлинике. Звать ее Зинаида Константиновна Прокофьева, живет она в Малаховке. Ее тетя Надежда Георгиевна должна была вернуться домой в апреле, но пока без определенного срока, до конца войны, сидит здесь. Она старше меня и по здоровью не лучше ... Она писала в разные места, чтобы дали ей возможность выехать домой или куда-нибудь поближе к ее дочери или племяннице ... Может быть племянница сходит куда следует, чтобы выяснить возможность, как выбраться тете из нашего учреждения”.

Особая тема в мамочкином существовании в Решетах - это жгучая тоска по печатному слову. Она пишет о газетах и журналах почти в каждом письме. Я приведу всего лишь малую-малую толику ее постоянных просьб:

“Капочка, очень хочется почитать газетки. Если есть возможность, пришли хоть несколько номеров более интересных “Правды” и “Известий””.

“Газеты, которые ты высылала, я получаю, и они дают пищу не только мне самой, но и многим здесь со мной живущим. Если это не очень сложно, то по возможности посылай”.

“Бандероли я получаю аккуратно. Это уже и так чересчур много. Я знаю, с каким трудом это достается. Но газеты здесь праздник, вроде Обломовского пирога. Сначала кушают господа, потом приживалки, потом прислуга, а в пятницу в прихожей Петрушка. Так и здесь сначала по очереди все читают, а потом курят, тоже по степени важности. Бухгалтер в первую очередь, потом приятельницы и приятели по мере поступления. Если бы была возможность прислать какие-нибудь журналы или книжки. Здесь в этом невероятный голод. Книжки прямо не найти, как масла или соли”.

“Газет я давно не получала, очень бы хотелось почитать последние новости и перспективы на ближайшее будущее”.

“Газеты читаю запоем, как пьяница, от доски до доски. Хочется хоть между строк увидеть близкий и радостный конец”.

Очень много для понимания маминого положения и состояния дел дает большое письмо от 4 июля 1944 года, подробное, эмоционально относительно спокойное, и поэтому я привожу это письмо практически целиком, как и первое лагерное от февраля 1940 года. Адресовано письмо сестре.

“Родная моя, любимая, ненаглядная сестреночка Капитоли ночка! Целую тебя, мой друг, крепко, крепко, обнимаю, сколько хватает сил и так хочу поговорить с тобой ... Что-то скучно мне безумно ... Иногда, как во сне или в полузабытье ясно представляю нашу террасочку, садик, комнату, буфет, стол и за столом за самоваром тебя, мамочку, папу, Васятку, Зину, Викторку, который с кряком пьет еще стакашечку горячего крепкого чайку. Вспоминаю мамулины блины, пироги как что-то далекое и необыкновенное. Ведь подумать страшно, седьмой год я не вижу и не слышу родных голосов, любимых лиц и некоторых из них никогда не увижу. Судьба! Что же сделать.

Как живу я? Верно ведь и вам хочется знать более подробно. В настоящий момент не так плохо, как некоторое время тому назад. Вообще жизнь изменчива, а в моих условиях изменчива и бурлива до сказочности. Иногда ни с того, ни с сего вдруг оказывается, что не подходит что-нибудь и без всякой вины начинаются преследования и пр. Потом немножко успокоится, и отдышишься. Так вот в настоящий момент, не знаю, надолго ли, работаю в приличных условиях, по-старому. Хоть работать и тяжело, т.к. сил и здоровья мало, все же привычка и навык, и характер помогают. Во всяком случае работаю лучше, а не хуже большинства, поэтому верно и ценят.

Живу в настоящее время в условиях подходящих. Втроем в одной комнатке. Это уже исключительное достижение, что не в общем бараке, где условия бывают кошмарные. Напарницы мои очень хорошие. Одна молодая, очень хорошая женщина. Ей всего тридцать лет, блондинка, красивая ... Она с ДВК. Жила в Хабаровске, а сейчас семь лет здесь, мне ровесница. По профессии бухгалтер. Вторая с Урала, из Ирбита, постарше и по характеру потяжелее, но ничего. Ее зовут Аля. Она очень хорошая хозяйка и умеет из ничего что-нибудь сварганить. Сначала мы жили с первой, Оленькой, вдвоем. Тогда было еще лучше, ну теперь втроем, тоже неплохо. Работать по хозяйству они мне ничего не позволяют. Все делают сами, мне даже посуду мыть не разрешается, не говоря о дровах, воде и пр. более тяжелых вещах.

В этом году нам разрешили вблизи нашего жилья делать личные огороды. Наш коллектив тоже сделал огород на троих 300 кв.м., посадили 50 кг картошки, дали семян как ссуду. Я огород не копала, за всю весну ходила туда раза 3-4 собирать ветки и помогать сажать картошку. Рытье целины, вся обработка были сделаны моими подружками, как говорит Танечка. Видишь! Мир не без добрых людей. А в нашем положении и вовсе обстановка исключительная.

О нарядах моих не беспокойтесь. Туфли мне не покупай ... Я сшила себе на лето тапочки. Здесь их шьют китаянки за пайку хлеба из кусочков. Не хватит - сошью еще. На зиму есть валенки, которые прислали из Акмолинска. Старые продала за молоко, они совсем износились, но годились на подшивку. Платьице ношу коричневое, которое ты прислала прошлый год, и переделала тоже присланный тобой сарафанчик ... Пальто немножко поизносилось, но еще для меня совсем прекрасно. Я в нем приеду зимой к вам и вы меня по нему узнаете, а то, пожалуй, трудновато. Я очень высохла, стала старенький лимончик, совсем, совсем белая - седая. Зубы еще не все выпали, но впереди крошатся. Жалко, хочется хоть приехать к вам зубастой. Ну вот видишь все о себе. Такое уж человек поганое эгоистическое существо...

А об вас хочется знать безумно все подробности. Первое, с нетерпением жду, когда приедет к вам моя ненаглядная доченька. Опиши тогда подробно, умоляю, как она себя чувствует и что из себя представляет - и внешне, и по содержанию. Ведь она большая, 14 лет и совсем складывающийся взрослый человек. Вся моя надежда на вас, что вы за ней последите и направите на все хорошее. Особенно прошу об этом тебй, Асеньку, Галочку и Зину. (В конце августа 1944 года я с мачехой и братцем Сашей приеха¬ла из эвакуации в Москву. Отец был еще оставлен работать в Миньяре. Жить я стала у своих дорогих родных. В квартире бабушки Феодосии Сергеевны - Асиной мамы - мы жили впяте¬ром: бабушка, тетя Ася, тетя Капа, Галя и я. — ТК.)

От Галочки я получила чудное письмо и твою вырезку из газеты. Счастлива за Асеньку, что хоть здесь для нее утешение. Так хочется подбодрить ее и утешить. Не хочется думать, что Витя погиб ...

От Шуры после длительного перерыва, спустя три с половиной года, получила длинное письмо. Очень растосковалась и расстроилась. Видимо, бедный тоже замучился за все это время до последних пределов.

От Кости нет письма с октября 42 г., т.е почти два года. Понимаю, что жизнь захлестывает и берет свое, только безумно боюсь, чтобы по отношению к Танечке не было небрежности и тяжелых осадков. Как и с кем он живет, напиши мне, ведь я не дура и не маленькая, чтобы переживать что-нибудь в этом отношении.

Дорогая моя, родная, твои письма для меня утешение и поддержка. Получаю я их часто, иногда с перебоями, хотя знаю, что не по твоей вине. Зато иногда сразу 5-8 штук. Газеты тоже получаю иногда пачками по несколько бандеролей. Изредка пропадают. Что делать, хорошо, что получаю так. Посылки приходят аккуратно. Правда, твои посылки - это моя боль ... Спасибо, мои родные. Это очень большое подспорье в моей жизни, т.к. что-то достать другим путем у меня почти нет возможности. Расходуем мы все присылаемое весьма полезно и экономно. Посылка из Котласа была закончена перед получением из Свердловска, сварили последнюю столовую ложку риса, а Аля достала яйцо и луковицу.

Вообще сейчас живем' очень теплым коллективом. Помогаем друг другу во всем. В письме, которое будешь писать, передай им привет и поблагодари, что они обо мне заботятся. Я знаю, что тебя учить нечего, но просто, чтобы им доставить немножко удовольствия. У Оленьки никого нет. Сестра где-то пропала без вести в оккупированных местах. Больше у нее никого нет. Папа и мама умерли. У Али муж в таком же положении, как мы. Дочка 18 лет на фронте, а мальчик 11 лет в дет/доме. Вести от детей она имеет, и мы всегда вместе переживаем и задержку писем и радость при их получении.

Посылки не посылайте дорогие, особенно дорогие консервы. Попроще. Если можно, при случае пришлите мыла, большая редкость здесь сахар. Вообще, присылай, что подешевле и попроще достать. Да, забыла! В последней посылке, в уголке марли я обнаружила пуговку-птичку. Сколько было смеху, радости, удовольствия, ты не можешь себе представить. Меня зовут почти все беленький птенчик, т.е. я всегда летаю, маленькая и седенькая. Вот, говорят, они верно знали, что ты у нас птенчик. Наверное, ты им писала. Уж очень удачная безделушечка, я пришила ее к платью ...

Видишь, как я нынче расписалась. Заканчиваю. Сейчас обещались письмишко с собой взять. Даже перечитать нет времени. Привет всем, всем ...

Доченьку мою расцелуй, если она с тобой. До сообщения от тебя ей пока не пишу ...

Пришли бумаги и карандаш и несколько перьев. Если можно, карандаши химические и цветной”.

Следующее сохранившееся письмо от мамы датировано 10 декабря 1945 года. Полтора года ее жизни не нашли отражения на разнокалиберных листочках, исписанных убористым почерком (экономила бумагу). Ясно, что больших перемен в ее жизни с апреля 1944 года по декабрь 1945-го не произошло. Она продолжала работать в конторе. “Работаю без перерыва, - пишет она, - даже когда очень больна. Полежу, полежу, отойду немножко и опять что-нибудь делать. Стараюсь наработаться и устать, только бы поскорее уснуть, день да ночь сутки и прочь поскорее, поскорее. Вот ведь скоро 8 лет. Страшно подумать”. Но маленькие перемены были. Жила она эти полтора года вдвоем с новой, тоже, по ее словам, симпатичной, .женщиной Валей. Кроме работы в конторе, загружала себя делами в культактиве, участвовала в спектаклях и концертах. В связи с этими и конторскими делами она раза 2-4 в год могла выходить за пределы лагеря, “на расстояние 3 километров в нашу столицу (поселок, где располагалась местная администрация - ТК)”.

Внешние - внелагерные - обстоятельства тоже привносили некоторые изменения в ее жизнь. Кончилась война. Постепенно стали выпускать на свободу людей, у которых кончился срок. Но все равно, по ее словам, “то одно, то другое осложняет жизнь. Письма последнее время получаю от тебя очень редко, у нас здесь осложнение с цензурой, все идут в отпуск, который тоже не получали 4 года”.

В 1945 году мама стала несколько спокойней относиться к положению и состоянию дочери. С августа 1944 года девочка жила в Москве и у мамы немного меньше болело за нее сердце, она знала, что бабушка Феодосия Сергеевна, Капочка, Асенька и Галочка сделают все возможное, чтобы Таня жила в теплой домашней обстановке. Это так и было. Скажу еще, что по приезде в Москву сочли, наконец, возможным рассказать девочке правду о положении мамы. И в московской школе № 228, где она училась, в журнальных данных о родителях значилось: мать репрессирована.

Дочка взрослела, и письма ее в 1945 году становились более содержательными. Она рассказывает о подготовке и сдаче экзаменов за 7-й класс (все на “5”), о любимом предмете - математике (“ведь это самый точный, самый правильный предмет”), о прочитанных книгах, о салюте Победы на Красной площади (“Мы были там все, кроме бабушки. Какая была красота! Как радостно было на душе и приятно думать, что все-таки многие останутся еще живы, что больше не льется кровь из-за этих проклятых фашистов”), о родных и близких, о посещении театров (“Вчера мы с Галинкой ездили сажать картошку. Посадили на сотку и отправились домой, потом позанимались и пошли в театр”). В письмах есть реакция - пока еще вполне детская - на то, что дочь узнала о судьбе матери: “Мамочка, я, кажется, люблю всех, всех! Кроме тех, которые осмелились сделать тебе недоброе дело, кто огорчил тебя”.

Зимой 1945 года из Миньяра в Москву вызвали отца и вскоре направили в Германию, в освобожденные Советской Армией районы, где он участвовал в демонтаже ряда промышленных предприятий и транспортировке их в СССР. Несколько месяцев от него не было никаких известий, и у Тани к обиде на отца за маму прибавилась обида за себя. В это же время Капитолина сообщила сестре не только о Костиной женитьбе, о чем та, конечно, догадывалась, но и - что главное - назвала имя его жены, а это было для нее ударом. (Я уже упоминала о том, что это была наша соседка по квартире в Воротниковском переулке, весьма антипатичная маме и Капе, которые звали ее только по фамилии - Крашнина - ТК.) В Таниных летних письмах звучит обида на отца, иногда, правда, с оговоркой: “Бог ему судья, он мне отец и винить и критиковать очень тоже не надо”. Иногда без оговорки: “... я не могу не обвинять его, не могу простить ему ни за тебя, родная, ни за себя”.

И, наконец, в определенной мере - прощение: “... приехал в Москву отец. Он рассказал много интересного о тех местах, где он провел все это время. Писать он не мог, потому что оттуда принимают лишь правительственную почту. Мне он привез туфельки на небольшом каблучке ... много тетрадей и карандашей ... Могу заключить, что папа меня совсем не забыл, что он меня любит. Мамочка, знаешь, мне его жалко. С Крашниной он совершенно не в ладах”.

Из Таниных писем за 1945 год интерес представляет письмо от 23 ноября, имеющее прямое отношение к жизни мамы в лагере. Эту часть письма приведу с очень незначительными сокращениями:

“В четверг, 22 ноября к нам заезжала тетя Ксюша ... и она нам подробно рассказывала про тебя: что ты быстро бегаешь, закутавшись в шерстяную шаль с кистями, что ты всех веселишь и помогаешь переносить трудности своей жизнерадостностью, что ты поседела и у тебя серебряные волосы, что ты всегда ходишь чистенькая и аккуратненькая, что ты любишь работать, что ты седьмого ноября читала стихотворение, что на каком-то празднике ты в пьесе играла старушку и что ты любишь эту роль, что ты живешь с Валей, очень хорошей женщиной ... Она рассказала, как вы живете с Валей и описала вашу комнатку: она маленькая, в ней стоят две кроватки, столик, на котором под стеклом лежат фотографии, твои и Валины, маленькая железная печка. Потом тетя Ксюша рассказала нам о себе, о своей семье и о том, что у нее есть взрослый сын и она едет к нему, и я подумала: “Какой он счастливый!”

В мамином письме от 10 декабря 1945 года тоже есть имя той же Ксюши: “Меня очень беспокоит, была ли у вас Ксюша Смирная. Если была, то, конечно, более или менее все о нашей жизни вам рассказала, и обо мне и о Вале. Живем мы по-старому”.

Несомненно, живые свидетельства Ксюши были для родных очень важны. Они говорили о главном: А.В.Белова не сломлена, она потрясающе жизнестойка и, несмотря на все, жизнелюбива, способна поддержать даже других, не дать им отчаяться.

А в этом единственном за 1945 год мамином письме есть еще интересные строки. Рассказывая об одном из своих выходов в лагерную “столицу” по делам работы в конторе, она пишет: “Иду, как всегда, сослепу особенно не разбирая, что вокруг, вдруг меня называют по имени “Анна Васильевна, здравствуйте”. Подходит мужчина очень неважного вида, больной, отекший, в заплатанной старой и не очень чистой, мягко выражаясь, одежде, казенной. В первый момент я даже не узнала. Это был Юрий Стф. (Георгий Александрович Стефанович, последний муж Капитолины — ТК.) Он, оказывается, здесь уже давно. Конечно, без помощи и без связи с родными. Вспомнил про тебя. Попросил у меня 30 рублей. У меня не было. Я дала ему газету и что было денег - рублей 12- 14. Теперь каждый раз, когда мы бывали там, он меня встречал. Он думал, что я вольная. Я тебе ничего не писала, т.к. знала, что это тебя может немножко» взволновать и доставить несколько неприятных минут, хотя, конечно, ты о нем, думаю, не вспоминаешь. Но он узнал, что в таком же положении, как он, и решил, что толку и помощи от меня нет, больше не встречает, хотя не преминул кому-то сообщить, что у него здесь родственница. Ну, черт с ним! Это не важно, и останавливаться на этом не стоит”.

И еще человеческие судьбы. “Это письмо, - пишет мама, - я отдаю одной девушке, которая демобилизовалась с фронта и приехала сюда к матери. С ее матерью я жила здесь одно время вместе и писала вам о ней. Когда кто-нибудь приезжает к нам, то мы все волнуемся и выходим из берегов. Мать, попав сюда, оставила девочку 12 лет; сейчас ей 20. Четыре года она пробыла на фронте связисткой, три раза ранена, сейчас вернулась домой в Ирбит, там в Дет.доме ее братишка, которому сейчас 12 лет, а мать оставила его четырех лет. Возьмет мальчика из Детдома и хочет устраиваться на работу на жел. дорогу - по движению”.

Год 1945-й подошел к концу. Он принес перемены, главная из которых - окончание войны.

За 1946 год - первый послевоенный - писем ни в Решеты, ни из Решет нет, если не считать крошечной записки, вернее обрывочка от письма, от мамы на клочке бумаги с датой 10.ХII. Год не проставлен, но, как удалось “вычислить”, это 1946-й. Мама сообщает, что получила 4 бандероли - 12 газет и 2 журнала “Крокодил” и “Огонек”. “Газеты и журналы, - пишет она, - здесь радость. Из “Огонька” рассказ “Фурункул” я хочу прочитать в клубе на Новый год”. Несмотря на такие планы, мама чувствовала себя плохо, особенно морально-психологически: “Боже, как я истосковалась, руки не пишут, голова не варит, люблю и тоскую”.

В Москве этот год был очень тяжелым. Снабжение - по карточкам, голодно. Сил у всех стало меньше. Болеют Капа, Ася. Есть изменения в кругу семьи. Отец решил оставить Крашнину, развод, по-моему, был оформлен на следующий - 1947 - год. Какое-то время я жила с ним вдвоем в Воротниковском переулке, вела примитивное хозяйство. Очень хорошо помню день отмены карточек в декабре 1947 года. Отец вечером пришел с работы и принес буханку черного хлеба, 100 гр. масла и 200 гр. сахарного песку. И был пир горой. Замечу, что отмена карточек сопровождалась фактическим повышением цен на продукты. Дело в том, что по карточкам все продавалось, естественно, в малом количестве, но по низким - даже очень низким ценам. Но существовали магазины, где торговали по так называемым коммерческим ценам, почти недоступным большинству населения. Теперь же были единые цены, которые были подтянуты вверх, до коммерческих. Поэтому папа и принес всего 100 гр масла и 200 гр сахарного песку.

За 1947 год сохранилось сравнительно много маминых писем-19. 3 марта мама пишет: “С напряжением ждала 17 февраля, чтобы уже как-то по-настоящему перейти к счету не лет, а месяцев, которые разделяют нас”. Сообщает, что с октября не получает писем, но надеется, что у нас ничего не случилось, а это просто “маленькие недостатки большого механизма” местного значения. “Очень хочется знать, - продолжает мама, - как твое здоровье, моя родная сестричка. Как вы прокоротали зиму? У нас зима была очень суровая. Почти весь январь стояли морозы за 50 °. Да и февраль не мягкий. Все время 30°. Очень хочется знать, как учится моя голуба - рыженькая доченька. Как она живет и себя чувствует?”

24 марта мама сообщает о получении, наконец, письма от 27 февраля и посылки, которая “дошла прекрасно и благополучно”. “Мы с Валей, - пишет она, - особенно наслаждались горчицей и кофе. Полакомились конфеточками. Масло и сало все было в порядке. Крупа, вермишель - все чудно ... Спасибо тебе, родная. Так хочется снять с тебя эту обузу”. В этом письме впервые появляются размышления на тему, связанную с предстоящим освобождением: какой пункт назначения можно просить по выходе из ворот лагеря? Вся Московская область и вообще все крупные города для бывших з/к по 58-й статье закрыты. “Может с места в карьер направиться в Среднюю Азию, теплее, сытнее, легче найти работу. Да все равно сначала в Люберцы приеду”.
Следующие три письма - августовские. “Сейчас, - пишет мама,- слава Богу, август - приближается время нашей встречи ... Я чувствую себя прилично, стараюсь быть спокойнее и терпеливее. Работаю по-старому. Вот сейчас тоже закончила месячный отчет. В сутолоке и спешке все же поскорее идет время. Еще шесть месячных отчетов, а может, и немножко раньше. Я тебе писала, что с 26/YI у нас вводятся зачеты. Правда, еще нет точных инструкций, из какого расчета и кому будут эти скидки”. (Речь идет о сокращении сроков заключения за хорошую работу - ТК.)

“Последнее время у нас, - говорится далее в письме, - много разъезжается народу ... Некоторые счастливцы возвращаются к семье или хотя бы к ее осколочкам ... Есть и такие, у которых ничего и никого не осталось”.

“Милая моя роднушечка, жду от тебя указаний, куда же мне брать направление ... Может быть, будет целесообразно взять Александров, а там после свидания с вами и в случае материальных затруднений уехать куда-нибудь подальше. Зовет к себе Ал. Еф., она работает в Киргизской ССР”. (Мне не удалось выяснить, кто такая Ал. Еф. Известно только, что она была маминой солагерницей, освобожденной раньше мамы. К ней в Киргизию хотела ехать мамина соседка по комнате Валя, но “оказалось, туда не пускают, т.к. близко к границе”. - ТК)

10 августа мама сообщает: “Даже по самому формальному, законному подсчету мне от сегодня осталось 190 дней. А может на несколько деньков этот солнечный день настанет раньше. У нас объявили зачеты, правда, для лиц моей категории довольно по скромному расчету. 4 отработанных дня считаются за 5, поквартально с 1 августа. Т. обр., за август, сентябрь, октябрь - это примерно 20 дней; за ноябрь, декабрь дней 10-12. Таким образом можно рассчитывать на месяц, так что смогу еще приехать к вамв январе”.

В письмах за 1947 год также постоянные вопросы о родных, близких, друзьях. “Как живет Галюшка? Ведь я так и не получила подробностей, за кого она вышла замуж, где живет, как к этому делу отнеслась Ася? Пожалуйста, прошу, опиши все подробно”. Маму интересует, как живут сын и вдова брата Алексея. Как Васятка и Зина? Как живут друзья - Скворцовы, Анечка Арутюнова, Н.В.Мордовин, Смарагда?

Большую радость маме доставило после многолетнего перерыва письмо брата Шуры, которого после войны не демобилизовали, а оставили служить при части в городе Нежине. Это Шурино письмо сохранилось, и мы читаем, что он огорчен пребыванием в Нежине, так как “работа малоинтересная и очень мало в ней настоящего медицинского”. “Прослужив всю войну в санитарном поезде, - пишет Шура, - изъездил всю Украину и побывал во многих государствах: в Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии. Видел много интересного, поучительного, хорошего и плохого”. Рассказывая о своей семье, брат пишет, что с Сонечкой они живут дружно, что “она очень хорошая, добрая и умная”. “Павлику ~ моему сынишке - уже исполнилось семь лет и в этом году идет учиться. Парнишка растет очень живым, по-мальчишески озорным. Во многом похож на меня”. И, наконец, Шура сообщает: “Уже больше месяца у меня живет Танечка”, которая “взрослой еще не стала, но и ребенком быть перестала”.

Сообщая Капитолине об этом письме брата, мама замечает: “Шура описывает Танюшку и по внешности, и по содержанию. Тепло, без особых преувеличений ... А Танечка пишет, что очень довольна пребыванием в Нежине, что отдохнула морально и физически. В восторге от дяди, тетки и Павлушки”. Это были последние школьные лет¬ние каникулы дочери, она перешла в 10-й класс и советовалась с дядей Шурой, куда пойти учиться после школы. “Но я, - с огорчением пишет он, - как-то никак не могу ей дать по этому поводу толкового совета”.

"Я очень благодарна Шуре за Танюшку, - писала мама в следующем письме, - Она в восторге от пребывания у них, в восторге от Сони, Шуры. Пишет, что за все время моего отсутствия это был первый раз, когда она чувствовала себя так легко, беззаботно, тепло и уютно”.

Подходил к концу сентябрь 1947 года. Все мысли — о скором свидании с дорогими родными и близкими людьми. Прощание с теми, кто был рядом в течение последних тяжелых лет, с кем связало горе и страдания. Смятение в выборе возможного места после освобождения. Планы, как собираться, как достать денег на проезд, как ехать, с чем ехать.

18 сентября: “Буду брать, как ты пишешь, Петушки, а там будет видно. Страшно мне только, что с работой я там не смогу скоро устроиться и опять буду грузом на твоей шее”. “15-20/Х я буду, наверное, знать, сколько получу зачета - 1 месяц, полтора или два месяца, тогда тебе сообщу. Может, Новый год буду встречать с вами, мои родные”. “Моя Валя, верно, останется здесь. У нее нашелся претендент на ее руку и сердце. Он тоже прожил здесь такой же период. Сейчас остался работать в Управлении, она тоже остается здесь. Я за нее очень рада. Может, все же сложится жизнь по-семейному, будет еще счастлива”. “Письмо отправляю с товарищем, который едет домой к дочке”.

10 октября: “Я тебе писала, чтобы ты мне денег не посылала. Я обойдусь. Немного мне выдадут, остальные я соберу, продав лишнее и картошку, а если не хватит, мне одолжит Валя. Она остается здесь с мужем ... Так вот, как только я смогу выйти за ворота, у меня есть два места и даже больше, куда я могу пойти ночевать. На другой день я поеду в наш район за паспортом. Узнаю относительно возможности отъезда. Говорит, если к стоимости билета прибавить 200-300-400 руб., то можно уехать с 5-м номером, т.е. поездом прямого сообщения до Москвы. На 5-6 день после отъезда буду у вас. Дух захватывает, кажется, что это невозможно”.

20 октября: “Есть основания предполагать, что я приеду к вам в декабре, к Новому году. Буду брать Александров, т.к будто с Петушками некоторое осложнение. Побуду несколько деньков хотя бы около вас”. “Настроение у меня напряженное. Иногда кажется, что прямо не доживешь эти последние месяцы и дни”. “Может это письмо тебе передаст лично или позвонит по телефону Оля, или Ольга Лукьяновна Ивашинникова. Это та, с которой я продолжительное время жила вместе до Вали. Она едет к сестре в Тулу”.

25 октября: “А вот сегодня расстроилась до последних пределов. Сегодня сообщили, что в Александров и Петушки направление не дают. Всем, кто просил туда, - отказано. Это еще полбеды, если отказ вызван переполнением этих точек. Тогда возьму что-нибудь подходящее поближе: Киржач, Ростов Ярославский, Переяславль Залесский или что-нибудь около Тулы, за Серпуховом. Но так разболелась душа ... Может, что-нибудь около Рязани, но я смотрела по карте, выходит, что можно только по ту сторону Рязани, а то по эту - все Московская область. Значит, исключено. Господи, если бы я была хоть немножко помоложе и поздоровее, конечно, все это было бы легче преодолимо ... Так или иначе, но к вам я скоро, скоро приеду. Надеюсь, что в декабре. За август и сентябрь я получила “отлично”, т.е. 55 дней. Это уже не 17.II, а назад 55 дней, т.е. 24/ХII, да должна получить еще 30 дней за октябрь ... Но много времени уходит на оформление, так что я уже с “гаком” считаю что 10-15/ХII я должна отсюда выехать и быть у вас 15-20-25/ХII. Даже не верится. Еще только два месяца. Прямо, как из отпуска. Правда, довольно продолжительного”.

“С Олей Ивашинниковой, которая поехала в Тулу, я послала тебе 200 руб. Ты не удивляйся. Так мне захотелось сделать вам с Танюшкой что-нибудь хоть немножко приятное. Купи что-нибудь вкусненькое для себя и выпейте чайку с ней за мое здоровье, сходите в кино”.

“Мне хочется думать, что трудности с Александровом из-за наплыва туда “публики”, а если я возьму в Киржач, например, то может, смогу прописаться и в Александрове. Если сможешь, то узнай ... Капуля, сейчас осенило, может поехать в Ундол, где родилась, там и умирать”.

7 ноября : “У нас зима. Идет густой снег. Вчера был сильный мороз ... Я одна. Мне грустно и тоскливо, ... все мои думы и желания с вами ... Здесь много людей, но нет ни одного, понимаешь, решительно, ни одного человека, с кем хоть немножко можно было бы перекинуться словом, поделиться своими думами, отвести, что называется, душу. Если и было несколько таких людей, то уже все поразъехались ... из старых приятелей никого не осталось ... Валя устроилась рядом. Я ее не видела, правда, еще ни разу, но она передала мне записочку, что чувствует себя родившейся вновь”.

“Думаю, что к новому году или в начале нового года буду у вас ... Во всяком случае хоть на час, хоть на день, хоть на недельку буду. Надеюсь, что ничего не случится, держу себя в руках и живу этой мечтой. Кишки мои и печенки живучие, поболят, поболят и отпустят. Вот только сердчишко последнее время особенно пошаливает. Ну, да ничего! От радости не умирают”.

Это были все письма Капочке. Но я особо хочу выделить письма за 1947 год дочке. Таких писем семь. Кроме того, сохранилось три конверта. Они маленькие - 6x8 см, склеены из листочка конторской бумаги, и на них нет обратного адреса. А адрес получателя такой: Люберцы, Ленинской жел.дор., Киселевская улица, дом 20. Галкиной Капитолине Васильевне (для Тани).

В этих письмах практически нет никаких фактов о жизни в лагере. В них боль и тоска от разлуки, добрые слова (без тени назидания) о том, какой она хотела бы видеть дочку, просьбы заботиться об отце, о тете Капе.

Наверное, в то время до меня, 16-17-летней девицы, не доходил в полной мере смысл тех поистине трагических слов, которые содержались в маминых письмах. Это сейчас, будучи сама матерью (и даже бабушкой), я воспринимаю их всем сердцем и испытываю боль. “Доченька моя ненаглядная, любимая, самое трудное для меня дело - это писать письмо тебе. Происходит это, мое солнышко, потому, что написать мне хочется так много, так серьезно, так любовно и ласково, что когда я приступаю к этому делу, то все мои слова и мысли кажутся мне бледными и нестоящими. Я выработала привычку разговаривать с тобой каждый вечер перед тем, как лечь и заснуть. Засыпаю и просыпаюсь с мыслью свидания с тобой и тетей Капой”. (4 августа.)

“Я никак не могу приняться писать тебе. Так хочется написать тебе что-нибудь особенное, необыкновенное, яркое, такое, чтобы ты представляла ясно, как ты мне дорога, как я тебя люблю, как я хочу тебя видеть, прижать к себе и влить в тебя все свои силы, чтобы хоть как-нибудь помочь тебе и облегчить твой жизненный путь”. (23 апреля.)

Материнская любовь все прощает. Прощала мамочка и то, что Таня не очень часто ей писала письма. Она понимала, что Таня очень занята - 9 и 10-й классы, приближается окончание школы, экзамены на аттестат зрелости, а девочка идет на медаль. Она понимала и “семейные” заботы дочери, которой приходилось теперь ухаживать и за собой, и за отцом. Она понимала, конечно, и тот эгоизм молодости, который присущ людям за редкими исключениями. И она пишет: “Как и где предполагаешь провести свой отдых перед самым решительным десятым годом, моя отличница? Я терпеливо жду от тебя отчета за этот год, ведь я с октября месяца не получаю от тебя ни одной строчки. Знаю, что тебе неприятно, что я начинаю свои письма с упреков. Я, девочка, не хочу этого делать и тебя не упрекаю, а просто выражаю свое нетерпение и тоску, желание знать о тебе как можно больше и подробнее”.

Девочка на пороге взрослой жизни, и мама хочет представить себе, понять ее мечты, планы, возможности. Она пишет о том, как надо относиться к выбору профессии, к знаниям, которые человек черпает и из учебников, и из жизни. “Что же касается будущей профессии, то, - напоминает мама, - я тебе писала не один раз, что всякая работа хороша, если ты ее любишь и если она направлена на пользу и благо людей. Во всякой области можно найти много нового, интересного и увлекательного, п наших условиях несомненно некоторое значение имеет и практическая сторона. Она обеспечивает независимость и большую свободу для собственного развития, которое в конце концов перерастает в ту же общую творческую деятельность”. (23 апреля.)

“Судя по всему, и по отзывам о тебе, ты у меня хороший и много обещающий в жизни человечек. Таким и оставайся... помни только, что нужно быть скромной, не зазнайкой ... Когда люди зазнаются, считают, что они постигли все и им нечему больше учиться ... - это плохо. А когда человек ищет, когда неудовлетворенный хочет сделать больше, лучше, больше знать и уметь эти знания ловить и впитывать во всяких условиях ... и из книжек и от людей, - тогда все хорошо. А поучиться есть чему даже у людей, может, и не очень умных, и отрицательных, поучиться и подумать о том, как не следует жить и чего не следует делать”. (10 августа.)

Жизненный опыт мамы и ее характер определяют и другие советы. “Отдыхай, мой родной человечек, набирайся силы, впереди много работы, заботы, борьбы. Ведь не раз придется разочаровываться, только никогда не отчаивайся. Все поправимо, а в жизни так много хорошего, радостного, такого, что наполняет душу желанием творить, делать что-то необыкновенное на радость всему окружающему”. (10 августа.)

“Ты пишешь, что ты очень потолстела и это даже тебя беспокоит, мою дурнушку ... Но ты будь умненькой до конца, не придавай значения внешности, она преходяща и бывает обманчива”. (Сентябрь.) “... будь немного терпеливей, будь более стойкой в жизни. Жизнь довольно тяжела бывает временами и нужно терпеливо, не сгибаясь, пройти некоторые трудные ее этапы”. (4 августа.)

О той боли, которая была в мамином сердце, говорят строки ее писем к дочери, посвященные Косте, Капе, Вите. По поводу сообщения о том, что болен папа Костя, она в апреле пишет Тане: “Я очень огорчилась и расстроилась. Мне его очень было жалко. Ты его жалей и люби очень, очень. Мне хотелось бы написать ему несколько теплых слов, но не хочется его тревожить. Передай ему мой привет и пожелание быть здоровым, береги его. У него тоже не очень радостная была жизнь. Пусть он хоть за тебя порадуется, отдохнет и успокоится”. А вот в сентябрьском письме: “Я счастлива, что ты удовлетворена сейчас, что ты с папой вдвоем, что ты заботишься о нем, а он о тебе. Знаю, что тебе это трудновато, но что делать, любимая. Потерпи немножко. Зато на душе легче. Рада я и за папу. Передай ему, что я с теплотой и любовью принимаю его привет ... и не думаю его ни в чем упрекать. Что же делать, если жизнь так сложна и не идет прямой дорогой”.

“Особенно жалей, - пишет мама, - тетю Капочку, мне очень хочется помочь ей. Уж она так со мной замучилась. Ведь это нагрузка, которую в такой период не всякий выдержал. Вот папу Костю и на пятую долю не хватило. Может еще хватило бы сил и терпения у дяди Вити. Но видишь, как складывается судьба. Он был исключительным по человечности и благородству. Мне его жаль до боли. Знаю и утешаю себя, что он не зря отдал свою жизнь. Погибнуть за Родину - великая честь”. (10 августа.)

В последнем письме мамы из Решет в мой адрес есть такие строки: “Хочется видеть вас, слышать и говорить, говорить с вами, а может, помолчать около вас, а около тебя, моя жизнь, моя капелька кровяная, особенно”.

Наверное, нужно было бы пройти через все эти десятилетние муки, чтобы по небольшим выдержкам из последних маминых писем 1947 года представить себе в полной мере, что чувствовали люди, оставлявшие эти муки позади. Но все же мы, те, которые это не испытали на себе, попытаемся встать на их место, чтобы никогда не забывать того, что было. И чтобы никогда не допустить повторения.

Наконец, мамочкино письмо от 15 декабря 1947 года, последнее письмо из Решет. Останусь верна себе и просто процитирую его с некоторыми сокращениями:

“Мои родные, бесконечно любимые сестричка Капочка, дочка Танечка и все мои родные и друзья, пишу вам общее письмо, т.к. сил нет писать в отдельности. Вообще надеюсь, что это письмо уже последнее. Как я волнуюсь и как живу мечтой скорее быть с вами, видеть вас, вы и представить себе не можете! Сегодня получила уже определенное сообщение, что я заканчиваю свое пребывание здесь 22/ХII. В 9-10 ч. утра 22/ХII я выйду из поселка, где была ровно 8 лет ... '

У ворот меня будет встречать Валя, к которой я и пойду тотчас же. Она живет близко, примерно на расстоянии как наш люберецкий домик от Люберецкого вокзала. У нее я пробуду сутки, а на другой день утром пойду в районный центр оформлять свои документы и получу паспорт. Взяла я направление в Киржач Ивановской области, т.к. в Александров не дают ввиду перегрузки, а в Петушки потому, что они по нашему справочнику Московской области. Ну, это неважно. Важно доехать до вас.

На процедуру выправления всех документов очевидно будет нужно 2-3 дня. Затем я должна проехать на станцию Тинская, где останавливается 5-й номер, и там попытаться сесть на него, чтобы без пересадки приехать к вам. Как это удастся, сказать не могу. Буду надеяться, что с помощью добрых людей и некоторого количества дензнаков все же сумею к вам добраться...

Денег на дорогу, думаю, мне хватит, а если немножко недостанет, то займу у Вали или Евг. Ив. Дворовой, которая тоже ждет моего освобождения с нетерпением. Они коллективом будут меня встречать и устраивать в мою честь “банкет”. Уговаривают, чтобы я не волновалась и держалась героем ... Все относятся ко мне с сочувствием. Это дает мне надежду, что и до вас я доберусь благополучно”.

Часть вторая

Итак, 22 декабря 1947 года жизнь за колючей проволокой осталась позади. Впереди было свидание с родными и свобода, пусть весьма относительная. Оформление документов длилось несколько дольше, чем предполагала мама. Она смогла выехать только 8 января 1948 года, получив направление все же не в Киржач, а в Александров (Владимирская область), один из возможных наиболее приближенных к Московской области пунктов. Встречали мамочку в Москве 14 января. От этой встречи у меня осталось лишь воспоминание об испытанном потрясении, я не помню никаких деталей.

В Москве бывшая з/к имела право пробыть не больше недели. Прожила она эту неделю в Люберцах - куда-либо ездить у нее не было сил. 20 января выехала в Александров. Измученная, истощенная, маленькая слабая женщина, далеко не молодая (56 лет), зимой, в крещенские морозы, приехала в чужой город, где у нее не было ни родных, ни друзей, ни пристанища, приехала практически без средств к существованию, под надзор милиции-полиции. Срочно приходилось решать две проблемы - с жильем и с работой. Первая была решена довольно быстро: удалось снять угол у одинокой женщины за 125 рублей в месяц. С работой было безнадежно. В другое время Александров (в прошлом известная Александровская слобода) мог бы быть привлекательным для туристов. Но в те годы он представлял собой заштатный провинциальный город, в котором были небольшой радиозавод, несколько предприятий легкой промышленности, плохо ухоженные исторические памятники - Троицкий собор начала XVI века, Успенский монастырь XVII века. Жителей - немногим более 50 тысяч. Найти работу по силам мама не смогла, да и сил не было.

Вновь тяжелый груз ложится на плечи Капочки, которая, отрывая от себя, экономит на необходимом, чтобы сестра не голодала. По мере своих небольших возможностей иногда помогали брат Шура, невестка Ася, невестка Зина и ее сестра Вера, которая относилась к маме с большим теплом. Помогали друзья. От меня помощи не ждали - кончала школу, предстоял выбор института, зарабатывать не умела.

В Александрове мама часто болела - и тяжелые простуды, и хронические недуги. Когда чувствовала себя чуть-чуть лучше, то тайком от милиции, где должна была каждый месяц отмечаться, наезжала на два-три дня в Москву, примерно раз в месяц. Останавливалась, т.е. ночевала, в основном в Люберцах, изредка у друзей, в частности у Скворцовых, и у дочки Тани сначала в Воротниковском переулке, а затем, с конца 1948 года, на Красной Пресне. В Москве согревалась душевно, радовалась встречам с родными и близкими, с друзьями. Радовалась школьным успехам дочери, которая окончила 10-й класс с серебряной медалью и поступала на филологический факультет МГУ. Ей даже удалось побывать в школе у дочери на выпускном вечере.

И снова приходилось возвращаться в Александров. Несмотря на перемену места жительства (из холодной Сибири поближе к родным), здоровье не улучшалось. Соседи предлагали лечь в больницу, но мама категорически отказывалась. Отрадой было посещение библиотеки и изредка прогулки с соседским мальчонкой. В одном из писем к Капе шутила: “Я здорова, новостей никаких нет. Все идет своим чередом. Спокойно. Если бы не забота о вас, т.е. о тебе и Танюшке, то могла бы от лени потолстеть. Сплю, ем, читаю, гуляю и мучаюсь о вас ...” Но потолстеть не удалось, да и спокойствие было обманчивым.

Обстановка становилась все более зыбкой, неустойчивой, опасной. Ходили слухи о новых репрессиях в отношении лиц маминой “категории” и не только. Ей не хотелось в это верить. “В общем думаю, - писала она в начале 1949 года, - что тревога очень преувеличена и может все обойдется через некоторое время ... Попробовала устроиться с работой, но это, конечно, в настоящий момент безнадежно ...”

Прошел год с небольшим после возвращения из Решет, поселения в Александрове, с которым мама никак не могла примириться. Москва была близко, и так хотелось к любимым родным и близким. Так хотелось облегчить жизнь Капочке, быть рядом с дочкой - студенткой МГУ, жить вместе с ней, тем более, что в конце 1948 года папа Костя и Таня уехали из Воротниковского переулка и исчезла опасность попасться на глаза ненавистной Крашниной. В результате сложного квартирного обмена Костя и Таня переехали в комнату в коммунальной квартире на Красной Пресне. Здесь мама тоже пару раз побывала.

21 февраля 1949 года мама отправила Капочке очередное письмо. В нем, в частности, речь шла о том, что мамино зимнее пальто пришло в негодность, что Капочкина приятельница Наталья Игнатьевна, портниха, сшила ей шубу (переделала старую дедушкину доху), и Капочка намеревается ее привезти. “Думаю, - пишет мама,- будет целесообразнее, если я на день-два приеду сама, тебе не тащить, а я переодену пальто, схожу в баню, по крайней мере увижу тебя и Танюшку ... Лучше, если я приеду сама во вторник 1/Ш или в четверг З/Ш, как ты напишешь, как тебе удобнее ...”

Поездка в Москву не состоялась. 26 февраля в Александрове мама была арестована. Этому аресту, следствию и приговору посвящен 2-й том дела № 15754 Р-1369, с которым я ознакомилась, как и с 1-м томом, в 1993 году в ФСБ.

Первый документ в папке (всего в ней 29 листов) - постановление от 26.11.49 г. за подписью старшего следователя следственного отдела УМГБ Московской области старшего лейтенанта Стратоновича. В соответствии с ним Белова Анна Васильевна должна быть арестована за антисоветскую деятельность. Дело Беловой А.В. №125 принято следствием к производству.

Поводом для ареста послужило извещение оперуполномоченного Железнодорожного РО УМГБ г. Москвы мл. лейтенанта Закудрявского.

В извещении - это второй документ в папке - говорится, что “Белова А.В. в апреле 1948 года приехала в Москву и проживает у родственников на нелегальном положении”, в результате Белова А.В. “может скрыться от суда и следствия”. (Нет сомнения, что извещение мл. лейтенанта составлено на основании какого-то доноса. Какого - станет ясно позднее. А слово “может” подчеркнула я. - ТК.)

При аресте по месту жительства в Александрове у мамы был проведен обыск. В том углу, который она снимала, не было ничего, кроме одежды (в самом минимальном количестве) и писем, которые она получала. И все же те, кто проводил обыск, нашли, что конфисковать. Это были, говорится в протоколе об обыске, “почтовые квитанции на заказную корреспонденцию на Южный Сахалин и в Решеты”. Возможно, квитанции на заказные письма на Южный Сахалин брату Александру послужили той причиной, по которой дядя Саша так долго был задержан на самом Дальнем Востоке и практически не продвигался по службе в армии. А в Решеты мама писала своему лагерному другу Евгении Ивановне Дворовой.

В тот же день, 26 февраля, А.В.Белову препроводили в тюрьму, где в ночь на 27 февраля состоялся первый допрос. Длился допрос 30 минут, с 23 ч. 50 м. до 01 ч. 20 м., и вел его ст. лейтенант Стратонович. В “Деле” протокол допроса выглядит так:

"Вопрос: Когда приезжали в Москву, где жили? Зачем приезжали? Вы арестованы за антисоветскую деятельность. Приступайте к показаниям по существу вашего дела.

Ответ: Я никаких антигосударственных преступлений не совершала и по этому вопросу мне показать следствию нечего”.

Второй допрос А.В. Беловой проводился 8 марта и требовали от нее ответов на следующие вопросы:

За что были судимы в 1938 году?
Где отбывали наказание?
Когда освобождены?
Почему раньше срока?
Какие документы получили при освобождении?
Куда и когда направились на жительство?

Третий допрос проходил 10 марта. Вопросы касались приговора, вынесенного в 1938 году.

Ответ А.В.Беловой: “В предъявленном мне обвинении виновной себя не признаю. Никакой антисоветской деятельностью я не занималась и в террористических организациях правых никогда не состояла”.

Обвинительное заключение по следственному делу № 125 А.В. Беловой было принято 26 марта 1949 года. В нем говорится, что, как установлено в процессе следствия, А.В. Белова была арестована в феврале 1938 года, изобличена в антисоветской деятельности и приговорена к десяти годам с конфискацией имущества и поражением в правах на пять лет. Наказание отбыла. 26 декабря 1947 года получила временное удостоверение с указанием в нем ограничений, предусмотренных ст. 39 положения о паспортах, и в январе 1948 года выехала в Александров. “На основании изложенного, - сказано далее в обвинительном заключении, - А.В. Белова обвиняется в том, что являлась участницей антисоветской вредительской и террористической организации правых, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. 58-7; 17-58-8 и 58-11 УК РСФСР. В антисоветской деятельности изобличается приобщенными к делу документами (особый пакет). Следственное дело №125 по обвинению Беловой А.В. как законченное производством направить на рассмотрение Особого Совещания при МГБ СССР. Предлагаемая мера наказания - ссылка на поселение”.

Обвинительное заключение подписал ст. следователь следственного отдела УМГБ МО ст. лейтенант Стратонович. Под этой подписью резолюция “Согласны”: начальник 2-го отделения следотдела майор Пархоменко и зам. начальника следотдела подполковник Вислов. Дата: 26.Ш.49.

В деле №125 имеются также врачебная справка, фотография Беловой А.В., анкета и словесный портрет. Врачебная справка свидетельствует о том, что у Беловой А.В. хроническое воспаление желчного пузыря и миокардит и что она “годна к легкому труду”.

Не могу подобрать слова, которыми можно определить мое чувство, вызванное представленным в деле “словесным портретом” мамы. Я испытала одновременно возмущение, потрясение, изумление, растерянность, гнев. Мое состояние поймет, наверное, каждый, кто видел мою маму. “Словесный портрет” описывал ее так:

рост 155-164
фигура - средняя
плечи - горизонтальные
шея - короткая
цвет волос - светлорусые
цвет глаз - голубые
лицо - овальное
лоб - низкий, прямой
Особые приметы:
брови дугообразные
нос большой
рот большой
губы толстые
подбородок прямой
уши большие.

Как же на самом деле выглядела тогда моя мамочка? Ну, рост действительно 155-160 см. При тогдашнем ее весе 38 кг фигура быть средней никак не могла. Плечи были, конечно, горизонтальные, а не вертикальные. Шея, действительно, коротковата (у меня тоже). Русой, да еще светлорусой мама никогда не была, так как никогда не красилась, а была жгучей брюнеткой, ставшей к 1949 году абсолютно седой. Ее глаза - карие - могли показаться голубыми только дальтонику. Лицо овальное? Пожалуй. А лоб был высокий с двумя выпуклостями.

Что касается особых примет, то характерными у нее были только брови, однако отнюдь не дугообразные, а прямые и мохнатые (“Белунчик-усанчик”, как ее звали друзья). Остальное было: нос средний, рот небольшой, губы не толстые и не тонкие, подбородок ма-ленький аккуратный, уши средние. Вот так.

После того, как следствие в Александрове было завершено, дело №125 с “особой папкой”, содержание которой осталось неизвестно, и прилагаемая к ним А.В. Белова были отправлены в Москву. Дело с папкой - в МГБ, А.В.Белова - в Бутырскую тюрьму.
Это примечательное сооружение на Новослободской улице, куда маму привезли в конце марта 1949 года, мне было хорошо известно. Напротив тюрьмы, на противоположной стороне Новослободской, находилась (и теперь находится) школа №228, которую я за год до того, в 1948 году, окончила, проучившись в ней в 7-10 классах. Сейчас я эту тюрьму - конечно, очень поверхностно - представляю даже изнутри. В конце 80-х годов Союз журналистов организовал туда экскурсию, и мне с группой коллег удалось побывать и во внутреннем дворе, и в многочисленных, отгороженных друг от друга решетчатыми металлическими воротцами переходах, и в помещении следственного изолятора. Удалось заглянуть через глазок в камеру. И побывать в тюремном музее. О чем я при этом думала и что чувствовала, поймет каждый. Когда мы вышли из этого здания, я испытала огромное облегчение.

А в 1949 году туда носила передачи Капочка, которой удалось даже разок повидаться с мамой. В тюрьме мама встретила знакомых ей людей - по лагерю и прежним тюрьмам. Пробыла она в Бутырках примерно 40 дней.

Во 2-м томе “Дела” А.В.Беловой после врачебной справки подшита выписка из протокола заседания Особого совещания при министре государственной безопасности СССР, в которой значится, что “слушали дело 125 и постановили Белову А.В. за принадлежность к антисоветской организации правых сослать на поселение”. Датировано постановление 2 апреля 1949 года.

И еще один документ - Наряд на отправку заключенной Беловой А.В. в ссылку на поселение. Наряд не датирован и место ссылки не названо. Только из маминого письма с дороги (из Куйбышева) мы узнали, что отправка состоялась в ночь с 5 на 6 мая. Письмо в виде военного треугольничка без марки помечено 8 мая, а на почтовом штемпеле - Куйбышев, 10 мая. Там мама тоже еще не знала места своего “назначения”.

Всего из Куйбышева пришло три таких треугольничка от 8, 12 и 15 мая. Приведу из них несколько выдержек. “Я из Москвы выехала в ночь с 5 на 6 мая, в 0 ч. 30 м., и около часа ночи проехала мимо вас (мимо Люберец - ТК.) А вы и не знали. Поезд остановился минут на пять”. “Пишу сейчас из Куйбышева. На днях поеду дальше, но куда еще не знаю”. “Доченька, желаю успешно держать зачеты. Не унывай, не теряй мужества и выдержки ... Васяточка, будь умником. Жалей маму и тетю Капу. Учись хорошо! ... Родная, любимая сестричка, я очень волновалась 7-го числа, ты, верно, пришла и очень огорчилась, не застав меня. Я рада, что мы повидались с тобой до отъезда. Это - счастье немногих. Умоляю тебя простить меня за все заботы и огорчения, какие я тебе невольно причиняю. Люблю тебя и дочку бесконечно. Не теряю надежды видеть еще вас в жизни”. “Чувствую себя удовлетворительно. Погода хорошая. Живу на горе, откуда видна Волга, в полном величии”. “Доченька, успокаивай и заботься о тете Капочке. Обо мне не волнуйтесь. Ваше благополучие и спокойствие - моя жизнь”. “Как только приеду на место, сообщу телеграфом. Сюда писать нецелесообразно. Пока у меня еще ведутся белые сухари, масло и колбаса. Думаю, дотяну до конечного пункта. Сахару хватит. Хорошо, что багаж у меня невелик”.

Все три письма написаны карандашом, и сейчас они читаются с большим трудом.

16 мая маму и всех, кто был с ней, повезли специальным поездом из Куйбышева в Красноярск. Остановка на неделю в Куйбышеве была вызвана тем, что навигация на Енисее еще не началась. Оказалось, что от Красноярска предстояло плыть по реке. И с этого пути мама прислала еще письмецо-треугольничек от 31 мая и открытку от 1 июня. И там на штемпеле с места отправления значится Красноярск-Дудинка, а мамой обозначено место - Енисейск. В Красноярске была пересадка с поезда на теплоход, и более или менее определился пункт “назначения” - Игарка, хотя в открытке сказано: “а куда дальше занесет судьба, не знаю”. “Пишу, - сообщает мама, - на пароходе “Иосиф Сталин”. Теплоход хороший, пассажиры относятся хорошо. Только очень устала. Очевидно, нужны будут теплые вещи и кое-что из продовольствия: чай, сахар, сало. Рыбы там, говорят, много, хлеб есть ... Напишу тогда с места подробно и пришлю авиапочтой. Встретила много знакомых. Работы, говорят, там много, так что, может, я уже сойду с твоей шеи и заработаю на свои расходы. Очень хорошо, что я в шубе. Пока не жарко ... Очень хочу знать результаты сессии Танечки и экзаменов Васяточки ...” Открытку мама написала не карандашом, а ручкой, объясняя, почему: “Со мной едут на практику студенты Горн. Моск. Инст., ручкой одного из них пишу. Он знает Осец. В.М.”.

Еще раз подтвердилось, что мир тесен. Осец. В.М. - это Всеволод Михайлович Осецкий, муж двоюродной сестры маминой невестки Сони (Соня - жена маминого брата Александра). В.М. был профессором в Горном Институте. Его семья, т.е. он сам, его жена Татьяна Николаевна и ее сестра Людмила Николаевна, а также сынишка Ясик, поменялись с нами квартирами в конце 1948 года. Они переехали в Воротниковский переулок - съехались. А мы перебрались в две комнаты в разных местах, правда, обе на Красной Пресне, - разъехались. Мы - папа Костя и я - в одну комнату, а Крашнина с сыном - в другую.

Пока теплоход “Иосиф Сталин” идет вниз по Енисею, я еде- лаю еще одно - важное лично для меня - отступление, пояснение, возможно, попытку оправдаться.

Возвращение мамы в Москву, вернее в Александров, свидания с ней и необходимость для нее скрываться и таиться при редких наездах в Москву - все это сильно подействовало на меня. Школьница-десятикласница пыталась понять, что же произошло и что происходит с мамой, со всей семьей, с обществом. Найти разумный ответ, конечно, не могла. Однако, вступая в жизнь, искала пути и возможности, как жить в этой жизни. Очень хотелось учиться, но никак не могла определиться, привлекали и точные науки (ходила в день открытых дверей в Московский энергетический институт), и гуманитарные. Узнала, что на филологическом факультете МГУ есть славянское отделение, и это определило выбор. Подала заявление в Университет (филфак, славянское отделение, чешская группа).

Но при этом преследовал страх, что не примут (прецеденты были известны): ведь Татьяна Константиновна Кудрявцева - это дочь “врага народа” Анны Васильевны Беловой, которая была репрессирована “за участие в антисоветской вредительской и террористической организации правых”. И в своей автобиографии и в анкете (летом 1948 года) я скрыла этот “факт”. А страх все равно остался, в первую очередь как страх разоблачения, он меня давил на протяжении всех пяти лет учебы в МГУ, определял многие мои поступки, хотя часто (а может быть, как правило) я этого не сознавала. Страх усилился, когда мама была повторно арестована и сослана в Игарку. Я стала бояться ездить в Люберцы и даже встречаться с тетей Капой, боялась писать маме письма и получать от нее. Могла говорить о маме только с отцом, с которым тогда жила и которому устроила истерику, когда узнала, что он снова собирается жениться. Однако и он не знал, что я скрыла “факт” своей биографии. В университете все же три человека были посвящены в мою тайну: две ближайшие подружки - Ада Перегонцева и Валентина О., а также друг Александр Косоруков, который проявил благородство и мужество, став на 5-м курсе моим мужем. Тогда же, на 5-м курсе, Валентина О. выполнила свою миссию “ближайшей подружки” и донесла, что Т. Кудрявцева - дочь “врага народа” и что она это скрыла. Адочка Перегонцева (в замужестве Кленина) осталась верным другом до сего дня.

Это будет в 1953 году. А сейчас теплоход “Иосиф Сталин” открывает навигацию на Енисее. Он отчалил от пристани в Красноярске 26 мая и причалил в Игарке 3 июня 1949 года. Закончилось очередное мамино путешествие.

В 1989 году, спустя 11 лет после маминой смерти, я получила по почте из Севастополя от маминых игарских друзей Александры Степановны и Вильгельма Георгиевича Дерингер газету “Коммунист Заполярья” от 26 января 1989 года. Супруги Дерингер были в свое время в Игарке в том же “качестве”, что и мама. Уехав оттуда в 1955 году после реабилитации, они поселились сначала в Гродно, а потом в Севастополе и поддерживали связь с постоянным игарским жителем Л.Барановским. Он-то и прислал им из Игарки газету, которую Александра Степановна тотчас же переслала мне. В ней примерно на полполосы был напечатан очерк под заголовком “Игарская “Одиссея” Анны Беловой”.
Автор - сам Л. Барановский - во вступлении к очерку писал: “Давно я вынашивал мысль о необходимости рассказать как можно больше о людях, невинно репрессированных в 30-е и 40-е годы, испытавших недозволенные методы следствия, отбывших сроки наказания, которое было вынесено созданными режимом органами: “тройками” и “особыми совещаниями”, без открытого судебного разбирательства. Многие из этих людей потом были отправлены в пожизненную ссылку в отдаленные местности, в том числе в Игарку ... Таких людей в нашем городе с 1948 по 1956 год побывало более тысячи ...”

С тех пор, замечает автор, прошло более тридцати лет. Мало кто из этих людей жив сегодня. Однако теперь, т.е. после 1985 года, “наступил последний, решающий этап реабилитации, в котором участвуют не только юридические службы, партийные и советские организации, но и весь народ. Цель - не только вернуть людям отобранное у них доброе имя, но и сделать все, чтобы подобное не повторялось впредь”.

Л.Барановский осуществил свой замысел. Его первый рассказбыл об Анне Беловой. В нем - факты ее биографии и добрые слова тех, кто с ней встречался в Игарке. Я приведу из рассказа Л.Барановского только небольшой отрывочек, посвященный как раз прибытию в Игарку теплохода “Иосиф Сталин” 3 июня 1949 года. С него рассказ об Анне Беловой и начинается:

“... Летом 1949 года в наш город прибыл очередной этап. Колонна, в которой около двухсот заключенных, по сторонам охрана. В последних рядах колонны - женщины.

Обычно такие этапы сразу следовали в лагерную зону (в районе нынешнего Северного городка). Но этот направился к зданию городского отдела милиции. А через несколько часов все прибывшие после переклички и постановки на учет в комендатуре свободно шествовали по деревянным мостовым Игарки. В числе тех, кто прибыл этим этапом, была Анна Белова ...”

О своем прибытии в Игарку мама сразу сообщила телеграммой в Люберцы, а через несколько дней послала большое, написанное в несколько приемов, письмо (от 9-12 июня). Привожу его практически целиком, с некоторыми пояснениями и примечаниями:

“Мои родные сестреночка Капитолиночка и дочка кроха Тани- ночка! Шлю я вам свой горячий привет из холодной полярной Игарки ... Никак не могла я представить, что судьба забросит меня так далеко ... в такое холодное, неприветливо суровое место ... Хочется вам рассказать все свои приключения с начала до конца, да всего не поместишь в письме ... Здесь сегодня - 9 июня - лежит снег, а мне в моей шубе не жарко. Говорят, что в июле и августе будет тепло и можно будет ходить в телогрейке, которую я, кстати сказать, заказала себе, как только получила посланные тобой (т.е. Капочкой - ТК) деньги ...

... Из Красноярска выехали 26 мая на пароходе “Иосиф Сталин” вниз по течению. Плохо было с питанием, т.к. денег у нас не было. На мое счастье, я встретила одного знакомого, который выручил меня и одолжил 50 рублей, так что можно было немножко подкармливаться самой и подкормить своих товарищей. Одним словом доехали благополучно и не умерли с голоду.

Игарка - деревянный городок, очень разбросанный, зелени, цветов нет, только суровый стальной Енисей.

Первая забота была найти кров. Первую ночь нас послали ночевать в общежитие. (Кстати, сейчас здесь белые ночи, можно вполне читать и писать и очень трудно определить время, а скоро солнце совсем не будет заходить.) Поспали сидя на полу. Шуба меня очень выручила.

На следующий день я пошла пораньше утром узнать относительно работы и квартиры. Здесь живет в течение года мой старый знакомый. Он одолжил мне тоже 50 рублей. Пошла на телеграф, дала вам телеграмму, а потом отправилась относительно работы, т.к. это было связано и с квартирой. Слава Богу, верно, еще мне иногда везет в жизни. Поход мой был довольно успешный. Я получила работу, правда очень скромную - счетоводом в Городском отделе общественного питания, а одна добрая женщина взяла меня к себе на квартиру. Она работает там же и живет вместе с дочкой, которая ... переходит в 9-й класс. Удастся ли мне у них укрепиться, не знаю, т.к. хатка у них маленькая и они привыкли жить вдвоем ...

Материальные условия работы весьма скромные, т.к. никакие льготы полярные, по отдаленности и т.п. на нас грешных не распространяются. Квартиры здесь не дороги, но очень много идет дров. Топить приходится почти круглый год, и из-за топлива накидка на квартплату - солидная. Жилье, таким образом, обойдется мне не меньше 100 рублей в месяц.

Обедаю пока в столовой, но кормят сами представляете как. Овощей свежих здесь почти нет, даже капуста, картошка - сушеные, что признаться довольно невкусно. Свежих овощей мало. Обеспечивается процентов 20 потребностей, и конечно привозные. Молоко 6-8-10 руб. литр, по сезону. Яйца 7-8 рублей штука. Свежее мясо очень редко и мало. Солонина, копченое. Осенью, т.е. в августе, начале сентября, бывает дичь - утки, гуси. Сейчас начинается рыбный сезон. Говорят, будет много рыбы - налим, нельма, щука. Но пока только соленая.

Наш пароход был первый. Говорят, что сейчас начнется завоз продуктов на целый год. В основном это консервы - мясные, овощные, фруктовые. Хлеб есть пшеничный серый 3 р. 20 к. Белого нет, но бывает, когда завезут ...

Оклад мой еще не выяснен и не установлен. Очевидно это будет 400-450 руб.

Продолжаю писать на другой день ... Перешла на новую квартиру, более постоянную - угол в семье из 4-х человек. Люди, кажется, хорошие, такого же порядка, только приехали сюда 19 лет тому назад: мать, замужняя дочь, ее муж и ребенок, девочка 2-х лет. Отец погиб в лагерях. Встретили меня очень сочувственно...

Я устала, замучилась, надеюсь отдохнуть и отдышаться ... Буду надеяться, что в недалеком будущем я смогу вас освободить от забо¬ты о себе. Может, устроюсь на работу, лучше оплачиваемую. Уж потерпите, собственно ты, моя любимая сестреночка, хоть немножко.

С нетерпением жду от вас писем. Как прошла Танечкина сессия, как она думает провести каникулы. Я ей при первой оказии пришлю отдельное письмо. Пусть будет спокойнее, настойчивее и мужественнее. Проезжала я мимо Миньяра (уральский городок, где я с отцом была в 1941-1944 гг. - ТК.) Всплакнула, так было больно и обидно, что ее “мудрый” папаша-мерзавец связал свою судьбу с такой гнусной личностью, которая сыграла свою роль, слава Богу, только в моей судьбе. Танечка, будь в этом отношении осторожна и потребуй, чтобы отец с его дипломатией оградил тебя от ее покушений. Его она пока не трогает, т.к., конечно, это отразилось бы на судьбе их детеныша, но не потому, что она хорошо к нему относится. Никогда в своей жизни никому я не хотела бы получить за свои дела соответствующую компенсацию, как этой твари, согласно закону, который проповедовал отец, о чем знает Танечка. Уверена, что если есть возмездие, то она за ее деяния получит сама или ее сын. Вот до чего я пылаю гневом и ненавистью к этой гадине. Пусть Танечка об этом передаст отцу ... Хотелось бы вылить желчью и кровью свою обиду и ненависть этой проклятой твари, которая как Иуда может даже без сребреников продать всех, кто около нее дышит ...”

(Я ни разу не читала и не слышала от мамы подобного выражения негодования и гнева. Слова презрения и ненависти адресова¬ны Крашниной. Маме стало известно, что донос, по которому ее арестовали в Александрове, написала именно она. Что же касается закона, “который проповедовал отец”, то это закон возмездия: всякое зло, совершенное человеком по отношению к другому, возвращается к нему же, пусть в другом виде, но в том же объеме. - ТК.)

Продолжение маминого письма от 9-12 июня:

“Что мне сейчас нужно? Лучше всего материальная денежная дотация в течение нескольких месяцев. Если Шура присылает, то большей суммы, которую обещал он, не нужно. А сейчас, пока действует навигация, пришлите 2-3 посылочки. Последний пароход уходит из Красноярска в половине августа. Вот посылки нужно успеть послать в этот период, т.к. позднее будет очень трудно, а авио очень дорого. Что мне нужно прислать?

1) сапоги кожаные, которые я просила перетянуть из Шуриных. Немножко большего размера, чтобы можно было носить на шерстяной носок.

2) костюм мой, который я буду носить зимой как платье. Бумажное платье и две трикотажные рубашечки.

3) спицы вязальные, если возможно шерсти для носков и перчаток, свяжу сама. Спицы те, которые мне подарила Таня (Елизаветы Ал.) , на которых я вязала платки. Несколько носовых платков, пуговиц и цветных ниток, которые у меня были.

Валенки, брюки ватные я куплю здесь. Это будет выгоднее. Телогрейку я уже купила и сегодня первый раз уже надела, правда, без пуговиц, т.к. их здесь нет. Шубу к зиме отремонтирую, т.е. переменю подкладку и подложу ваты. Если есть, то еще пришлите блузку в роде той, которая у меня. Кстати, синенькая, что делала Н. Игн. (Наталья Игнатьевна - ТК), совсем разлезлась, т.к я в ней спала и стирала и сушила на себе в бане ...

Из продовольствия очень прошу прислать: 1) сала украинского или венгерского. Масло здесь продается, хотя сейчас очень неважное. Но, говорят, завезут в навигацию. Во всяком случае, масло посылать не нужно. 2) конфект, конечно, недорогих, типа барбариса и дюшеса, подушечек или тех, что ты носила мне в передаче ... Сахару не посылайте пока. Говорят, что с завозом он идет, а сейчас мне достали килограмм. 3) вермишели хотя килограмм, муки пшеничной килограмма два. 4)ванилину, соды питьевой и специй, какие есть, хотя бы понемножечку. 4)колбасы копченой или польской, какая дешевле и лучше доедет в течение месяца.

В одежду хорошо бы зашить хоть несколько луковок, которые ценятся здесь на вес золота: 3-5 рублей штука и то не всегда найдете.

Вот опять тебе мучение и заказы. Господи, когда это кончится? ...”

Спустя десять дней после этого письма мама посылает с оказией (это быстрее и дешевле, чем авиапочтой) второе. Его везет женщина, которая жила и работала в Игарке как сотрудница университета, занимавшаяся проблемами вечной мерзлоты, как и ее муж, находившийся вместе с ней. Конечно, замечает мама, “им не было так тяжело, как мне”. Каждый из них получал за всеми вычетами около двух тысяч рублей.

Это письмо, датированное 20-м июня, очень печальное, тревожное. “На улице снег и холодно, - пишет мама, - как у нас примерно в конце февраля - начале марта. Солнышко выглядывает редко. Правда, ночи совсем нет и часто теряешь представление о времени ... Говорят, что в июле будет потеплее, но в августе уже часто выпадает новый снег, а в декабре, январе, вместо сплошного дня, сплошная ночь ... Енисей серый, суровый. Организму нужно много энергии, чтобы перебороть эту тяжесть, а у меня энергии остается мало. Может и вытяну одну зиму, а на другую сил не хватит ... Этот климат для меня убийственен ...”

Мама просит сестру посоветоваться с кем-либо, кто в ее деле понимает, что можно сделать, чтобы хоть в пределах Красноярского края перебраться южнее. Игарка от Красноярска - в 1800 километрах, и известно, что группу таких, как мама, послали в район, который в 150 км от Красноярска. Может быть, попроситься туда?

Письмо полно тоски и беспокойства о любимых людях: о Капочке, которую мама умоляет беречь себя и следить за здоровьем, о дочери, которой она советует (как будто предвидя будущее) быть осторожной и осмотрительной в выборе друзей.

Здесь же она возвращается к Крашниной:

“Имел ли папаша объяснение или принял ли к сведению и неуклонному руководству поведение со своей “милой”, благородной мадам, которая заявление (имеется в виду донос - ТК) все же подписала не его, а своей старой фамилией (т.е. Крашнина - ТК.) Очевидно, это компенсация за его “благородное” поведение, и дальнейшие поступки могут ему обойтись дорого и в дальнейшем. Молю судьбу только, чтобы это не отразилось на Танечке. Это место письма доченька может рассказать и даже показать ему. Никогда, ни к кому в жизни я не испытывала такого горького чувства гнева, обиды, возмущения. Никогда не могла представить, что люди могут быть так подлы, с такой черной душой, и не могу ему простить, что он связал свою судьбу и косвенно судьбу Тани с такой человеческой мразью ...

Может, через некоторое время у меня пройдет это чувство, но сейчас от боли и обиды я не могу придти в себя и проклинаю себя за свою доверчивость и может быть некоторое легкомыслие по отношению к нему. Верить ему было глупо.

Доченька, если судьба еще даст мне радость свидания с тобой и тетей Капой, я смогу тебе сказать то, чего я не успела и не смогла сказать. Если не увижусь с вами, обязательно оставлю тебе завещание, которое ты обязана выполнить, если ты хоть немножко любишь меня”.

(Последние два абзаца из этого маминого письма остались для меня определенной загадкой. Могу лишь предполагать, что слова о “доверчивости и легкомыслии” означают, что мама советовалась с отцом о возможности посещения квартиры в Воротниковском переулке и отец заверил ее, что это безопасно. Что же касается фразы:

“смогу тебе сказать то, чего я не успела и не смогла сказать”, заветные слова так и не были ни сказаны, ни написаны. Увиделись мы с мамой через пять с половиной лет, и эти строки из письма были забыты. Отцу же мама все простила, и отношения между ними после возвращения мамы были если не очень теплые, то во всяком случае дружески ровные. Долго не прощала папе его грехов только Капочка. - ТК.)

В этом же письме мама перечисляет еще свои нужды и просит, в частности, прислать “мочалочку, если можно, и частый гребешок, т.к. на меня с горя и печали напали звери, чего не было с роду, даже в худшие времена”. И просит “несколько коробок клопомора поядовитее, а то здесь из-за них спать невозможно”.

Мама предупреждает, что часто посылать письма она не сможет, а о здоровье будет телеграфировать раза два в месяц, Обещает, правда, до сентября пользоваться всякой оказией (имеется в виду поездки знакомых в Москву) и писать чаще.

И, как и из Решет, вопросы, вопросы о родных и друзьях: “Как здоровье Феодосии Сергеевны? Зиночку и Васятку целую особенно. Где проводит отпуск Вера (сестра Зины - ТК)? Как Галя, Анатолий и маленький Виктор? Как Шура и Эмма? Что пишет брат Шура? Как живы Бучинские? Очень хочется знать о судьбе См. Укол. (Смарагда Аргельевна Уколова - друг и соратница мамы по лагерю. Видимо, маму интересовало, была ли и она сослана и куда. - ТК.) Где она? Как Н.С.Бур.? (Надежда Сергеевна Бурзи - ТК.)... и другие”.

Прошло еще 10 дней, и 30 июня мама пишет более спокойное письмо об обстановке, о проблемах, о людях. Она сообщает о начале в этом регионе реализации планов связать Игарку железной дорогой с европейской частью страны. Ведь в зимние месяцы, а это с октября по май, когда стоит Енисей, эта связь осуществлялась только по воздуху, да и то нерегулярно. Самолеты из Игарки летали или на юг, до Красноярска, или на запад, до Салехарда (до 1933 года - город Обнорск). А из этих городов - поездом до Москвы. Планировалось соединить Игарку прямой железнодорожной линией с Москвой и для этого построить железную дорогу от Игарки до Салехарда, который уже был связан дорогой с центром через Воркуту. Насколько я знаю, проект в целом осуществлен не был, но благодаря ему в Игарке были развернуты большие строительные работы.

Мама пишет: “Управление этим строительством находится в ведении Мин.Вн.Д., попасть туда трудно, но специалистов туда берут все же в изъятие из общего закона. Я хочу попытаться, т.к. там хорошо платят и я смогла бы не только слезть с вашей шеи, т.е. собственно с твоей, моя любимая сестреночка, но даже немножко тебе и помочь. Но пока это мечты! В действительности пока работаю в общественном питании Игарторга, в конторе, в качестве счетовода. Работа по силам, не нужно тратить много энергии, но уж очень мало платят ...”

Мама довольна тем, что ходьбы от дома до Общепита всего 15 минут. Домишки деревянные, почерневшие, часть улиц замощена досками. Там, где они лежат, можно идти без калош, но где их нет- непролазная грязь. Зелени в городе почти нет, кроме чахлой травки. Лес километрах в 6-8 от города, за Енисеем. Бывают в лесу грибы и ягоды - морошка, голубика. Есть щавель, водянистый и невкусный. Несмотря на то, что рыбы много, она дорогая. Мама сетует, что вообще жизнь в Игарке тяжелая и дорогая, особенно для приезжих. Ведь нет теплых вещей, нет ни ложки, ни плошки.

“Уже немножко приспосабливаюсь, - пишет мама 7 августа. - Работаю в очень скромном учреждении Общепите. Подведомственно ему 5 столовых и ресторан города. Относятся ко мне очень хорошо, получила через месяц прибавку, теперь - 550 рублей. Вчера снимались коллективом, когда принесут карточки, обязательно пришлю ... Платят мало, больше нашему брату не полагается, никаких северных, полярных. Ну что делать! Это не мне одной, а всем в моем положении. (Кстати, в этом письме есть фраза: “Сюда привозят массами”. - ТК.) Очень хотелось перейти в Учреждение, которое здесь развертывает работу и строит порт, дороги и т.п., но к сожалению, несмотря на то, что я им очень подходила и начальники моих производственных частей очень хлопотали, чтобы привлечь меня на работу, кадры не пропустили. Что делать, может, это и к лучшему, т.к. хотя там платят очень хорошо, верно я получала бы в три раза больше, чем сейчас, и могла бы рублей 500 посылать тебе, но зато условия работы там довольно тяжелые, т.к. во-первых, работать приходится очень много, но это меня не испугало бы, а во- вторых, - среди з/к, что не очень легко и приятно”.

Мое внимание в этом письме привлекли слова: “... Я им очень подходила и начальники моих производственных частей очень хлопотали, чтобы привлечь меня на работу ...” Речь идет о крупном в масштабе региона проекте, и нет сомнения, что, ознакомившись с “послуркным списком” А.В.Беловой (с 1914 по 1938 год), начальники понимали, какой высокой квалификации должен быть такой работник. Это так и было. Маму отличали математические способности, умение строго логически и дисциплинированно мыслить, прекрасная память и высокая степень ответственности за порученное дело. Еще до революции она получила отличное образование в известном университете Шанявского, специализируясь в области экономики и финансов. Позже эти знания применяла на практике и обогащала собственным опытом работы на ответственных участках народного хозяйства страны.

Трагически печально то, что с 18 февраля 1938 года все это для общества пропадало втуне. Правда, все это в определенном смысле спасало маму в лагере, где, несмотря ни на что, лагерная администрация не посылала з/к Белову на лесоразработки, а использовала ее как безупречного счетного работника. Спасало и в Игарке. На всех рабочих местах, которые ей приходилось время от времени менять в силу специфики Игарки, она пользовалась уважением и ею дорожили.

А после возвращения из ссылки, в Москве, ее собеседники и в официальных канцеляриях, и за дружеским столом отдавали должное ее уму и знаниям, порой удивлялись ее пониманию современных проблем экономики, в особенности промышленности.

Между тем в нашем рассказе - сентябрь 1949 года. Мама работает бухгалтером в Общепите, которому подведомственны 5 столовых и ресторан. От своего учреждения она получила комнатку, правда, маленькую и проходную, но все же это был свой угол. Купила подушку, матрац, простыню, две наволочки, тумбочку. Отдала в мастерскую шубу прибавить ваты и переменить подкладку. В планах - купить валенки, сделать ватное одеяло, “и будут мои заботы по утеплению в основном закончены”.

Утепляться было самое время, потому что в конце сентября встает Енисей и на пороге зима.

Лейтмотив сентябрьского письма 1949 года - тоскую, страдаю о вас. Но старается и успокоить: “... вам интересно, как я живу. Терпимо, с точки зрения положения других. Работаю в конторе Общепита бухгалтером. Товарищи относятся хорошо, начальство, кажется, тоже. Жду перевода старшим бухгалтером на самостоятельном балансе ... Это будет немножко больше материально - рублей 690-700. Правда, по здешним ценам и условиям это весьма скромно, но и у меня требования небольшие ... Живу в условиях тоже не очень плохих. Правда, комната проходная, и семья, что говорится “не дюже” приятная, но что делать, приходится приноравливаться и мириться со многим. Слава Богу, хоть не обворовывают, немножко объедают, да что поделать, у большинства условия куда хуже ... За комнату плачу немного по тарифу, т.к. дом этот ведомственный. Но приходится доплачивать за дрова, которых здесь выходит уйма, за воду, т.к. за ней ходят на Енисей с полкилометра, так что всего на квартиру у меня уходит 80 рублей. И плачу еще 15 рублей девочке, которая живет у хозяев в качестве прислуги”.

Тема климата и погоды - постоянная в маминых письмах: “Вот сейчас пишу тебе письмо, слушаю радио из Москвы, у вас футбол, а здесь уже лежит плотно снег и подмораживает чувствительно, но это все же лучше, чем грязь. Лето здесь такое, что в одном платье ходят только молодые и смелые дней 5-10 в году. Земля промерзла на глубину 60-70 сантиметров, так что если здесь умру и здесь похоронят, то все равно как в ледник, не сгнию, а так и пролежу до второго пришествия. Но несмотря на все и на “клей- мат” в частности, люди живут, как везде, любят, страдают, интригуют, болеют, умирают, рождаются и заботятся о завтрашнем дне”. (Сентябрь 1949.)

А завтрашний день - суровая зима, и нет еще валенок и теп-лой шапки (в одном платке здесь холодно). Заказала через Общепит два мешка картошки и мешок капусты. Рыба есть. С мясом плохо, очень дорого - 40 руб. килограмм, за все время ела свежее (не соленое и не копченое) мясо всего один раз.

Это сентябрьское письмо в архиве - последнее за 1949 год. В нем горькие слова обиды на дочку Танечку: “Не знаю, чем объяснить - настроением, ленью или еще чем-нибудь ее молчание. За все лето я не получила от нее ни одного письма”.

Наступила зима - первая мамина зима в Игарке. Представить в подробностях все ею пережитое невозможно, потому что зимних писем - с октября 1949 года до марта 1950 года - нет. А 6 марта она пишет Капочке: “Давно тебе не писала и не знаю уже, с чего начать! Пожалуйста, конечно, не думай, что не писала по небрежности. Первая и основная причина - была больна, боялась писать, чтобы не напугать зря. Правда, и сейчас здоровьем хвалиться не могу ... Думала, что зиму не выдержу, но вот дождалась марта, не очень еще весеннего: и 5 мороз был 45°. Сегодня тепло, всего 27° мороза. Ожидаются метели, которые бывают здесь еще тяжелее, чем морозы, на расстоянии 2-3 метров ничего не видно”.

Мороз и в апреле: утром -25°, днем до -18°, снег, ветер (который тяжелее мороза), полярная ночь на протяжении нескольких месяцев - все это сказывалось и на самочувствии (“очень боюсь, что у меня приближается мамина болезнь”), и на настроении. В 1950 году весна была поздняя (“на Пасху был такой буран, что- некоторые обморозили носы и щеки”).

Благо еще, что “в квартире тепло, топят почти круглые сутки”. Живет мамочка в проходной комнате. А в соседней с ней - 5 человек и теленочек, был еще и поросеночек. “У меня в комнате чисто, и теленочком пахнет издали, но я уже привыкла”. Плата за жилье, за дрова и воду - высокая. “Хоть воды мне и немного нужно, но все же хочется, чтобы не попрекали и не смотрели косо, что вымыла лишний раз руки. Баня здесь приличная, примерно как старая люберецкая, только поменьше”.

(Хочу сделать “банное” отступление. Любовь к мытью свела маму в бане с кассиршей - очаровательной женщиной, попавшей в Игарку теми же, что и мама, путями. Работа в теплом помещении стала для нее - южанки - спасением, а сама она стала на много лет маминым другом. Это Клементина Пароди-Пероне, или Тин-Тин, Тина, как звали ее друзья, итальянка, приехавшая в Москву в 30-е годы на работу в Коминтерне от итальянской компартии, жена члена ЦК ИКП, оставившая в Турине на время командировки в Москву двоих детей. В 1937 году она была арестована как “шпионка” и прошла точно такой же путь, как и мама. В 1956 году она была реабилитирована, пару лет прожила в Москве, в том же доме на Ленинском проспекте, где тогда жила и я. В 1958 году она уехала в Италию и до самой своей кончины в 1965 году переписывалась с мамой и со мной. - ТК.)

Погода в 1950 году установилась только к середине июня. Солнце грело, как настоящее, и можно было ходить в одном платье. Но в середине июля - обычно самом теплом месяце - похолодало до 8°, дул холодный северный ветер. В ватной телогреечке было только, только.

К этому времени мама перебралась на другую квартиру, и дважды пришлось менять работу.

Сначала о новой квартире по адресу ул. Смидовича, 22 б. “Комната у меня отдельная, - сообщает мама 19 июня, - правда, маленькая, как клеточка, поменьше Вериной люберецкой. (Вера - сестра Зины - ТК.) У меня есть кроватка, досталась по наследству, металли¬еская, неважная, но я сделала к ней беленькие занавесочки. Матрац, подушка, одеяло у меня есть ... Случайно купила такую маленькую этажерочку, собственно тумбочку, но над ней три полочки. Это мой буфет, комод, книжный шкаф, рукодельный стол и т.д. ... Столяр сделал мне за 30 руб. стол, тоже вроде письменного с тумбочкой, двумя ящиками, одним словом шикарный, и две табуретки ...”

“Живу, как в семье, - продолжает мама. - Он такой же, как я, москвич, преподаватель электро-института, конечно бывший, инженер, сейчас работает нормировщиком на лесозаводе. К нему приехала жена. Она не работает, хозяйничает и немножко подрабатывает шитвом. Немножко, т.к. у них трое ребят. Мальчик, как Васятка, 15 лет, перешел только в 7-й класс, мальчуган 3-х лет после десятилетней разлуки и только что появившийся - местного производства, она приехала вслед за мужем сюда в августе прошлого года. Немного шумно, но своя семья. У них 2 комнаты, у меня одна, кухня общая.

Он с лесозавода имеет возможность дешево получать дрова, а это здесь забота немалая, т.к. топить нужно 9 месяцев без перерыва, да и в три остальных подтапливать”.

Спустя неделю, 28 сентября, мамочка продолжила свой рассказ о квартире, весьма и весьма интересный: “Квартирные условия у меня нельзя сказать, чтобы были блестящими. Все-таки трое ребят - мальчишки. Старший мальчик очень грубый, всегда орет, дерзит матери. Наш Васятка - образец ласковости и легкости против него. Ровесник, в августе будет 15 лет. Работает сейчас во время каникул кучером, по собственному желанию. Говорит, любит лошадей, ну и ведет себя как извозчик, только матом не ругается. Второй мальчик 3,5 года, капризный как не знаю кто. Вечно хнычет, верещит, как только откроет глаза и до самого сна. Ну а третий только родился, прямо заводная шкатулка с одним мотивом - уа, уа ... Когда нездоровится, все это - удовольствие ниже среднего.

Мамаша довольно нескладная, хотя не артистка, но типа Зиночки (Зинаида Павловна Скворцова, прекрасная певица, закончившая Консерваторию, жена Василия Васильевича Скворцова, матроса с “Авроры”; Скворцовы - мамины и Капины большие друзья; у них сын Олег. - ТК.) Главное, она всегда ноет. Не ест, ноет - “голодна”, поест - ноет “объелась”. Среднего никогда не бывает.

Кстати, я забыла тебе написать, что я приобрела новую специальность. Первый раз в жизни была акушеркой, а не только присутствовала при сей операции. Дама моя все ходила, охала и ахала, считала, что ей родить 25-28/YI. В воскресенье 4/YI слышу встала и по обыкновению ходит ноет и охает. Я лежу, 9 часов утра. Муж ее тоже еще спал. Она “объяснялась” с сыновьями с охами и уговорами. Думаю, дело обычное. Но охи стали энергичнее, наконец пошла в уборную, приходит оттуда и будит мужа: “Ой, Миша, я рожу”. Пока Миша вставал, собирался, Леночка улеглась, а я встала на крики, посмотрела - моя дамочка с минуты на минуту младенца на свет произведет. Муж ушел за акушерками, а я скорее ножницы в кипяток, благо уже плиту она растопила, воды приготовила, тряпок нарвала, подхожу, а ребенок прыг мне в руки. Пока я около него возилась, и акушерка приехала - к готовому.. Говорит, что я молодец, не растерялась и сделала все, как следует ... Вот тебе и житейскии анекдот ...

Это житейско-жилищные дела. Теперь о работе. Еще в мартовском письме мама сообщала, что у нее был непродолжительный перебой с работой, так как “Общепит” ликвидировали. Но вскоре “довольно удачно” ее вместе с кондитерским цехом перевели в хлебопекарню, правда не бухгалтером, а счетоводом - так положено по штату. И вот в начале апреля ликвидируется и пекарня, так как потребители выезжают “на периферию” с походными пекарнями и печь хлеб будут на месте. Неопределенное положение с тревогой и волнениями (“Сама понимаешь, возраст такой и вид такой, что каждому приходит в голову: какая, мол, это работница”) длилось, к счастью, недолго. “Слава Богу, - пишет мама, - все обошлось благополучно. Работаю в управлении строительством, правда, на должности не очень аховой - счетоводом. Условия работы приличные - с 9 до 6 с перерывом на обед от 1 до 2-х. Помещение для нашего города совсем приличное - большая светлая комната. Отношение ко мне хорошее. Жалование 600 руб., из коих вычитаются заем, налоги ... Основная трудность - ходьба. Приходится от квартиры до работы ходить примерно два с половиной-три км и столько же обратно. Сейчас пока это терпимо, но осенью и зимой будет чересчур тяжело. Ходит автобус, но очень несистематически, опаздывать, сама знаешь, неудобно, а быть уверенной, что автобус придет вовремя, нельзя. Переехать на квартиру в тот район, где работа, невозможно, т.к. там угол в комнате стоит 125-150 руб. Это, сама понимаешь, не по средствам”.

Мама поясняет затем, что Игарка состоит из двух частей: Старый город и Новый город. Она живет в Старом, а учреждение, где работает, - в Новом, в котором сосредоточена вся администрация - исполком, милиция, суд, а также порт, школы и т.п. “Аристократия” живет в основном в Новом городе, где квартиры учрежденческие, а если сдаются, то дорого. Вся беднота в основном живет в Старом, где тоже есть учреждения, но второстепенные.

О людях, живущих в Игарке, мама пишет от случая к случаю. Есть в одном из писем 1950 года некоторые обобщения: “Окружение тяжелое, и вообще люди здесь тяжелее, чем где бы то ни было. Народ случайный! Группа такого положения, как я. Группа завербованных - сплошные отбросы, отрицательный элемент. Группа мобилизованных и командированных за провинности подальше. Вот конгломерат. Душу отвести не с кем. Или заняты своим горем или люди другого покроя. Я одинока, как перст, несмотря на нашу Галкинскую общительность и умение жить с людьми”. Эти - галкинские - свойства мамочкиного характера помогли ей все же спустя некоторое время обрести друзей, как это было и в Решетах.

Конечно, добрые знакомые и даже, позднее, друзья не избавляли от чувства одиночества, не спасали от тоски по любимым родным, близким и старым друзьям. Нет ни одного письма, в котором не было бы вопросов о них, пожеланий здоровья, тревоги об их судьбах, слов благодарности. Иногда слышны и упреки. Привет и поцелуи Зине, Асе, Вере. Как Феодосия Сергеевна? Как жива Елизавета Алексеевна? Привет Николаю Васильевичу Мордовину - “Как его глаза?” Благодарность и привет Наталье Игнатьевне и “всем твоим милым конторским бабочкам”, особенно Александре Павловне. Как Мария Александровна и все Рогозины? “Нет ли мне писем или известий от Вали, Евгении Ивановны, Александры Ефи- мовны?” (это лагерные друзья - ТК.) “Как учится Васятка? Ведь такой лентяй - поганец за все каникулы не выбрал часа написать мне писульку”. Бывают ли Эмма и Саша? Звонила ли Розочка? Жива ли она? “Как Вас.Вас.? Очень мне его жалко”. (В.В. Скворцов тяжело болел туберкулезом. - ТК.) Как Галка, Анатолий, Викторка маленький?

“Была поздравительная телеграмма от Веры, очень благодарю ее за память”. “Неужели наши сахалинские ничего не пишут? Тоже гуси!” “Недавно вспомнила про Галку и стало тоже немножечко обидно”. “Хотела написать Шуре, да адрес точный забыла. Не помню улицу и № дома. Поздравь его от меня с дочкой”. “Видала ли ты Розалию Германовну и Маргариту. Они обо мне вспоминают, мне кажется, чаще, чем некоторые родные”. “Как Васятка - будет продолжать школу или в техникум? Как его агитирует Зинин дядя? (Зина к тому времени вышла замуж за Петра Давыдовича Шумского - ТК.) Очень хорошо, что они ладят и он у Васи пользуется авторитетом”.

Не следует осуждать маму за ее упреки. Оторванная от всех, о она не могла в полной мере представить реальности другой жизни, условия и обстоятельства, непрерывные заботы (болезни стариков и детей, безденежье, нехватки, дрязги на работе и т.п.) А сама она жила в обстановке фактически экстремальной для нее, и все ее силы были сосредоточены на том, чтобы выжить. Осмелюсь назвать ее состояние словом эгоцентризм. Это ни в коем случае не осуждение, а лишь попытка определить одну психологическую составляющую. Мамочка не переставала переживать за всех, любить и страдать, жалеть и прощать.

Постоянно в маминых мыслях была, конечно, Капочка. Свидетельства ее любви и благодарности сестре в каждом письме. Так, 28 июня они писала: “Вот сегодня шла по дороге утром на работу и с тобой разговаривала. Если бы кто-нибудь шел бы рядом или сзади и послушал, то подумал бы, что я сумасшедшая. А я иду по дороге 3 км чаще всего одна и поговорю с тобой, поплачу, посоветуюсь. Приду и все хочется тебе написать подробно, но начинается рабочий день и так в колесе до вечера, а вечером иногда так устаю, что не только писать, но раздеться бывает трудно. Часто очень стало нездоровиться ...” Слова любви и благодарности сестре в каждом мамином письме, как и слова душевных мучений из-за приносимых хлопот, забот и тревог. “Только вчера, - пишет мама, - я послала тебе длинное письмо и так растосковалась, что не могла спать целую ночь ... Ясочка, моя голубка, об одном молю тебя, береги себя, не волнуйся, не тоскуй, у меня твердое убеждение, что мы еще увидимся с тобой ... Ты только береги себя. Пришла сейчас домой и вижу на столе твоя телеграмма о том, что ты скучаешь, волнуешься и высылаешь вторую посылку. Капитолиночка, не делай это сверх своих возможностей. Ведь сама понимаешь, как мне мало сейчас нужно. Жалей себя, береги. Если ты будешь здорова, то и все у меня будет хорошо. Пока еще есть силы и пока работаю, мне в сущности ничего особенного не нужно”.

За период навигации 1950 года (июнь, июль, август, неполный сентябрь) Капочка собрала и послала маме почтой пять посылок плюс одну с оказией (в Москву летал мамин знакомый в командировку и привез посылочку в Москву от мамы Капе и обратно). Содержание посылок в Игарку в основном одно и то же, с небольшими вариантами. Определяют это содержание главным образом мамины просьбы, но также, конечно, желание Капочки доставить сестре удовольствие и радость. Просьбы диктует необходимость - или того-другого нет в Игарке, или нет деньжат, чтобы купить (второе реже). Итак, что же присылалось из Москвы?

Перечень невелик. Из “серьезной” еды это сушеные грибы, копченая колбаса, кусочек хорошего сала. Сладенькое: дешевые конфетки и вафли (“вкусно до бесконечности, пишу тебе, а во рту прозрачная душистая карамелька”), халва, изюм, горсточка очищенных грецких орехов (“вспомнила мамочкино любимое варенье из клюквы, грецких орехов и чернослива и яблок”). Лекарство - беладонна, камфора. То, что мама называла мелочью и чего не было в Игарке: булавки, иголки, кнопки, крючки, клопомор, синька для белья, узкая резинка для продержки (“за неимением продернула веревочку”), широкая резинка для подвязок, нитки, шпильки (“а то хожу как ведьма”). Постоянная просьба - присылать мулине. Мама много вышивала, это и трудотерапия, и какое-то время заработок. Например, вышивая блузку или детское платье, она тем самым расплачивалась за квартиру, за дрова и воду.

В ноябре летал в командировку в Киев через Москву мамин товарищ по работе в Управлении строительством Михаил Зиновьевич Алесинский. Строго говоря, летел он до Красноярска, а далее поездом. В Москве останавливался на три дня по пути туда и на три дня - обратно. В Москву мама послала посылочку Капе - кусочек ткани на летнее платье. А из Москвы получила письмо и посылочку от Капы.

Не могу не привести выдержки из письма, которое мама послала в ответ:

“10-го прилетел М.З. Катюша [его жена - ТК] позвонила мне, и я, конечно, как девчонка, побежала скорее получать твое письмишко и посылку. Была чрезвычайно тронута вложенными записочками и письмами твоих дорогих товарищей Александры Павловны, Зиночки и особенно Доры Антоновны. Она просила тебе не писать, но пишу - в свой конвертик она вложила мне посылку - бумажку 100 руб. Ты знаешь и понимаешь, как это исключительно трогательно. Хоть мне и тяжело это было, но в то же время так тепло, трогательно и душевно ... Когда чувствуешь такое человечес¬кое отношение, на сердце становится теплее и легче.
Твои гостинцы и подарки так чудны и дороги, что трудно выразить словами. Сама знаешь, что духи нужны мне были не для себя. Их нужно было отдать человеку, который для меня сделал и делает очень много. Конфетки шоколадные поела все сама. Юбилейный шоколад чудесен. Я как попробовала, так и съела целую половину. Вообще последнее время я почти ничего не ем, а питаюсь сладким чаем или кофе с сухарями. Вот сейчас буду варить грибную лапшу ...

Халатик чудесен. Только его нужно немножко перешить в плечах и талии - широк. Платье синее сидит чудесно. Всем очень нравится ... Щипчики для сахара нашла в кармане. К сожалению, пришлось их отдать - обещала. Попугайку посадила в сахарницу - он такой уютный.

Мое хозяйство пополняется. Купила себе, во-первых, шапку. Заплатила 99 руб. 80 коп. По здешним местам вещь абсолютно необходимая. Тепло лбу и можно опускать на уши. Мех, вроде, выдра. Коричневый, теплый, мягкий ... Отдала сшить себе ватные брюки ... Валенки подшила войлоком и еще зиму проношу. Носки теплые есть, заштопала хорошо ... Старые рейтузы очень выносились и греют плохо. Когда сделают брюки, перевяжу их на носки.

В комнате тоже прибавилось уюта. Купила графинчик, стоит 7 руб., две рюмки 5 р. 20 к., зеркало 20 руб. Одна половина стола у меня - туалет. Вторая - письменный стол, а посредине - столовая. На этажерочке стоит твоя тарелочка, на ней чайник, рядом чашечка твоя - московская. На очереди абажур и оконная занавесочка. Сейчас это заменяет марля. Пока и так хорошо ...”

Подходил к концу 1950 год. По письмам - их всего 16, первое от 10 марта, последнее от 8 декабря - можно составить лечебную карту мамы. Ее сообщения о здоровье приведу в хронологическом порядке.

10 марта: “Давно тебе не писала ... Первая и основная причина- болела ... и сейчас здоровьем хвалиться не могу ... Очень боюсь, что у меня приближается мамина болезнь”.

8 апреля: “Здоровье подтачивается. Вот может весна немножко подбодрит, хотя весны у нас по сей день не чувствуется”.

15 апреля: “Чувствую себя неважно. Очень болит печень и желудок. Иной раз прямо не могу работать и двигаться”.

19 апреля: “Работаю с трудом. Тяжело! Но пока не сдаюсь. Прихварываю очень часто - и давление, и сердце, и печенки, и селезенки - все сдает”.

20 июня: “... была очень нездорова, думала, что не выдержу, попаду в больницу и не выйду. Ну, слава Богу, пока миновала опасность и сейчас я чувствую себя удовлетворительно. Ведь здесь и более молодые часто не выдерживают, т.к. и климат и питание далеко не нормальные”.

28 июня: “Пришла с работы в субботу, немножко отдохнула, прибралась, пошла в баню, хорошо помылась, пришла домой, выпила чашку чаю, легла и не могла встать в воскресенье и в понедельник. Видимо, плохо с сердцем. Встану, голова кружится, сердечные перебои, дышать трудно, не могу двигаться ... Во вторник стало лучше ...”

5 июля: “... Не беспокойся за меня. Здоровьишко правда прихрамывает, но ведь оно у меня никогда не отличалось силой. А выносливости до сих пор хватает - галкинская порода”.

1 августа: “... прости, что письмо короткое. Уж очень разболелась печенка. Лягу, полежу и отнесу письмо, а то опять прособираюсь неделю или прохвораю”.

19 августа: “Здесь предлагали мне полежать в больнице, но я не пошла. Посидела два денька, отошла дома. Может., если будет очень плохо, лягу недельки на две в. больницу, а потом возьму отпуск и как-нибудь перетерплю самые страшные морозы ... Только ведь мо- розы здесь, к сожалению, и в январе, и в феврале, и в ноябре, и в декабре - и почти одинаковые до 55-58°”.

5 сентября: “Вот сейчас я немножко опять прихворнула ... ради Бога, не волнуйся ... ничего абсолютно тяжелого, смертельного, безнадежного. Просто очень устала и от ходьбы и от работы. Пошла к доктору. Он мне предложил полежать несколько деньков в больнице и отдохнуть с тем, чтобы проделать со мной кстати разные манипуляции. Но уж очень мне не хочется ложиться в больницу, кажется, если лягу, то уже оттуда не выйду ... Попросила лучше посидеть дома, он, конечно, с удовольствием дал бюллетень на неделю. Прописал 25 вливаний глюкозы и 15 аскорбинки и 15 сеансов диатермии ... Думаю, что это даст хороший результат, а там будет видно”.

23 сентября: “Я немножко подлечилась. До сих пор еще каждый день мне вливают глюкозу и через день делают диатермию. Печень, правда, не очень успокаивается, видимо нужно вставлять новую, как и сердце, а этого пока, как тебе известно, еще не делают. Но общее состояние значительно улучшилось. Я чувствую себя бодрее и крепче”.

17 октября: “Я себя чувствую значительно бодрее. Моя приятельница достала мне нельмовую тешку, которую я ем вместо рыбьего жира, вкусно и питательно ... Если пойдет дело так, то может в больницу не буду ложиться, хотя мой доктор советует мне это сделать. Говорит, что там последит за мной еще ... Если понадобится, я сделаю это в более холодный период ...”

3 декабря: “... письмо пролежало почти месяц. Очень я несколько дней себя плохо чувствовала. Думала, каюк, слягу. Но ничего, отошла. Больше всего виной мои длинные путешествия. Еще на мое счастье погода стоит терпимая ... не больше 25-30°, зато мучают ветры и бураны”.

В первые месяцы пребывания в Игарке мама интересовалась возможностью перевода подальше от холодов, к югу, в район Красноярска. 10 марта 1950 года она пишет: “Здесь промелькнула надежда, что можно уехать немножко южнее, вообще в пределах Красноярского края. Но 28 февраля я получила, да и не только я, а все находящиеся на таком положении люди, документы, подтверждающие прикрепление строго к Игарке. Возможность выбраться отсюда - это проходить разные комиссии для инвалидного дома, но мне это кажется таким же страшным, как тюрьма...” Спустя пару недель она возвращается к этому вопросу: “Боюсь обольщаться надеждой, но ходят слухи, что возможны некоторые передвижения в пределах края, в частности в район Ачинска, Минусинска и т.п. Может, толь¬ко болтовня. Нет ли у тебя каких-нибудь вестей от Евг. Герм. Я тебе, кажется, писала, что встретилась с ней в Красноярске. Она была назначена в Абаканский район”. 19 августа мама сообщает: “Здесь имеются у меня вести от нескольких товарищей, которые после длительных хлопот по состоянию здоровья отсюда выехали, но радостного в их вестях нет. Лучше там, где нас нет. Один живет в 120 км от жел. дор. Жизнь относительно дешевая и климат получше - в Ирбитском (Ирбейском - Ред. сайта)районе тоже Красноярского края, но живет в инвалидном доме. Спаси Бог, до чего не хочется. А работы там нет и жить не в инвалидном доме не полагается. Другой - около Ени¬сейска, это, правда южнее на 1200-1300 км, но тоже не дюже счастлив, .т.к. условия тяжеловаты. Здесь все же что-то вроде поселка городского типа, а там глухая сибирская тайга или деревня, где нет ни света, ни почты, ни радио. Ведь ... здесь хоть каждый день слышишь свою родную Москву и думаешь, что и вы слушаете то же ...”

После этого письма мамочка больше не возвращается к вопросу о возможности передвинуться южнее. Но в ее последующих письмах все настойчивее обсуждается план приезда в Игарку Капочки, ненадолго, хотя бы на месяц.

Сейчас я хочу коснуться очень трудной для меня темы, стараясь быть в меру своих сил объективной и самокритичной. Эта тема была очень тяжелой тогда для мамы и болезненной тогда да и теперь для меня ~ тема дочки Танечки. С момента прибытия в Игарку в июне 1949 года и до конца 1950 года, обзор событий которого я заканчиваю, мамочка получила от меня три письма (два в 1949 году и одно в феврале 1950 года). На мамины запросы, вопросы и недоумения, тетя Кана отвечала, что Таня у нее не появляется и не дает о себе знать.

Мама очень страдала, пыталась найти причину молчания. Не могу сказать, что в то время я совсем не понимала маминых тревог обо мне и ее переживаний. Наверняка (хоть не в полной мере) понимала. Однако была не в состоянии пересилить свои подспудные страхи, заглушавшие совесть.

Я становилась необщительной, не бывала ни в студенческих компаниях, ни в гостях у родных, никого не приглашала к себе. В 1949 году отец вновь женился и состоялся очередной квартирный обмен и переезд на новое место, в 3-й Самотечный переулок. Меня поместили в 6-метровой комнатке, где я вначале одна, а с конца 1952 года с мужем прожила до ноября 1955 года. Адрес по 3-му Самотечному переулку какое-то время не знала даже тетя Капочка.

Упреки мамы в мой адрес, беспокойство обо мне, боль разлуки (при сознании, что ссылка-то пожизненная) содержатся почти во всех маминых письмах за 1950 год и позже. В то время я этих писем не видела, не читала. Впервые познакомилась с ними после смерти мамы в 1978 году, когда разбирала ее архив, и они потрясли меня. И описанием тех условий, в которых она прожила в Игарке пять с половиной лет. И той душевной мукой, виновницей которой была я. Какие бы ни были причины моего тогдашнего молчания, сегодня мне больно и стыдно.

Приведу мамины горькие строки.

“Мне очень обидно за Танечку, - пишет мама 8 апреля 1950 года, - ну что же поделать, она не моя дочка, а отцовская, не очень много тепла было мне, а сейчас тоже вот в каникулы написала два письма и только. (Речь идет о письмах почти годовой давности - летние каникулы 1949 года. - ТК.) Между прочим не написала, что переехали на новую квартиру, куда, почему. Может папаша к новой даме приспособился и для удобства переехал ... В общем это довольно закономерно, как приходится слышать и наблюдать по здешним знакомым. Бывают случаи и другие, но их значительно меньше ...”

19 июня: “Вот и Танечка! Если больно и обидно тебе, то каково мне, ты только можешь себе представить. За год я получила от нее три письма: два летом и одно последнее от 1 февраля ... Ты объясняешь и оправдываешь ее влиянием отца, а я даже и здесь оправдания этому не вижу. Ей все же 20 лет, и кроме отцовского у нее уже и свой разум ...”

20 июня: “Хотела написать письмо Танечке, но прямо не могу, боюсь написать то, что думаю и что совсем изранило мою душу. Очень мне больно и обидно, что такая холодная, эгоистичная выросла у меня дочка. Никак я не могла представить этого, никак не могу примириться с тем, что я для нее не существую. Слов жалких писать не хочется, обидно за себя, слов грубых не хочется, обидно за нее. Лучше помолчу, успокоюсь”.

“Неужели, - спрашивает мама 5 июля, - до сих пор ни одного раза не была у тебя Танинка? Это мне прискорбно до ужаса ... Думала, что доченька будет поактивней и заботливей, а выходит наоборот, чем старше, тем становится небрежнее. Была девочкой - часто писала, а то вот полгода не удосужится даже узнать, жива ли мать ...”

“Несомненно, - предполагает мама (письмо от 16 июля), - здесь не без влияния папаши, который был, конечно, несколько выбит из колеи и боялся моего присутствия. Что делать, такова жизнь. Бывают случаи еще страшнее и обиднее. Сообщай только мне, ради Бога, что она жива, здорова, учится и все идет в порядке”.

9 октября мама сообщает: “20.IX получила от тебя телеграмму с сообщением, что* была ясочка, что все обстоит благополучно и что подробности письмом. Сама представляешь, с каким нетерпением и тревогой ждала я этого письма... 5.Х получила твое письмо от 25.IХ ... Как оно меня огорчило и удивило, знает один Бог. Я была уверена, что если нет отдельного письма, то имеется хоть ее приписочка или вложенный листок. Но, увы! Только мечты. Ничего. И сам ее визит, молчание - все для меня за железной завесой ... Ничего не понимаю! В чем дело, почему она не пишет, не бывает у тебя. Никак не могу найти следов ... Без причины оборвать связь с тобой, со мной ... не пойму. Не думаю, чтобы здесь было только легкомыслие или небрежность. Не допускаю, чтобы было чье-нибудь внешнее влияние. Ведь она в конце концов - не ребенок. Может здесь какие-нибудь причины и соображения более серьезного порядка... Родная моя сестричка, напиши мне при случае все же, что за причины и каковы надежды ...”

17 октября мама просит: “Напиши, была ли еще Танечка”.

И, наконец, в письме от 26 ноября: “От Тани не имею ни звука. Иногда думаю, что может это очень разумно, предусмотрительно ... и здесь папашей, а может частью и новой мачехой напета сугубая осторожность и защита их интересов. Бог с ними! Пусть живут, как хотят. Бывает еще хуже ...”

(С отцом и второй мачехой мне жилось в 3-м Самотечном переулке так же тяжело и сложно, как и с первой мачехой в Миньяре. Я жила в своей комнатушке рядом, но отдельно, самостоятельно, на студенческую стипендию. Никакой близости с отцом, а тем более с мачехой - звали ее Вера Георгиевна - не было, а тем более не было их влияния. Отец, кстати сказать, не знал, что при поступлении в МГУ я скрыла факт репрессии мамы. За свое поведение и действия я несу ответственность в полной мере сама. - ТК.)

Что добавить еще о жизни мамы в Игарке в 1949 (с июня месяца) -1950 годах? Из всего сказанного ясно, какой это был тяжелый период. И новая разлука, и тяжелейший климат, и гнетущая обстановка, и материальная неустроенность... В первое время в Игарке круг общения у нее был небольшой. Работа и хождение на работу занимали большую часть суток. На отдых времени было мало. Болеть она не умела и не любила, чуть получше - и пошла на работу. Характер не позволял сдаваться. “Хочу тебя успокоить, - пишет она Капочке 26 ноября, - что у меня все есть, вплоть до того, что к празднику купила бутылку портвейна и 7.XI выпила рюмочку за своим обедом. К обеду была копченая рыбка, суп мой любимый с вермишелью. Достала перед праздником кусочек свинины. Сделала компот из присланных тобою фруктов. Видишь, пировала вовсю. Звали меня в гости, но я не пошла. Уж очень было холодно -46°, не хотелось двигаться без нужды”. Не заглох у мамы и интерес к жизни общества. Она дважды писала о том, что собирается на выборы, “право голоса имею”. В одном из июньских писем просит подобрать и прислать “газеты со статьями дискуссии по вопросу языковедения. Их, кажется, вышло пять или шесть”. “Что нового в Москве? - спрашивает она 3 декабря. - Верно очень много украшений и развлечений в связи с выборами. Наша холодная Игарка и освещается усиленно и кино работает вовсю. Только мне что-то идти в кино не хочется. Несмотря на многочисленные приглашения, не была ни разу”.

Кончался 1950 год. Новый - 1951-й - существенных перемен не принес. Но в материальном отношении стало полегче - и обжилась, и зарплата стала немного побольше. Сближалась с людьми. Пойти в гости или в кино стало обычным делом. На работе ценили высокую квалификацию, добросовестность, ум, отмечали и добрым словом, и денежными знаками.

Оставалось, однако, много трудного и горького. Отрыв от семьи, молчание дочери. Тяжелейший климат и полярная ночь. Здоровье и возраст, боязнь потерять из-за этого приемлемую работу.

Довольно полное представление о мамочкином существовании зимой 1950-1951 года дает ее письмо от 17 февраля, первое в Новом году:

“... меня все зовут героиней. Пришлось, правда, очень поволноваться, т.к. у нас шло сокращение процентов на 40-50. Думала не удержусь ... молодых много. Но, слава Богу, сейчас опасность эта пока миновала. Устроиться здесь на работу, сама понимаешь, не очень легко. Ведь с седой головой придет старая рухлядь и скажет всякий начальник, на что мне такой инвалид, хоть работать я не разучилась. Вот и сейчас работаю вовсю. Немножко работу мне даже переменили к лучшему. Главное - ближе. Теперь ходить приходится меньше: 3 км туда и 3 обратно (было 4,5-5 км в один конец - ТК.) Причем обратно в большинстве случаев еду в автобусе за рубль или на попутной лошадке задаром. Правда, дома бываю в 9-10 часов вечера - темнота и мороз (48-54° это еще ничего, а вот когда ветер баллов 10-12,. то совсем нестерпимо). Хорошо, что дело идет к весне. Стало еще не теплее, но немнож¬ко светлее, и то полегче ...

В денежном отношении я сейчас вполне справляюсь. Мечтаю даже при случае к весне купить что-нибудь тебе на платье. Знаю, что ты будешь ругаться, но ты меня не обижай. Денег мне не высылай. Разделывайся хоть немножко с долгами и приготовь мне к навигации вкусненькую посылочку. В общем мне ничего не нужно. Но если попадется, приготовь экстракту клюквенного и другого фруктового для киселя, ванилину, перцу, мулине. Питаюсь я не¬плохо, только аппетита совершенно нет. Купила здесь стерлядку, такую жирную, просто сплошной жир и еще внутри полная черной икрой, верно грамм 250. Съела с удовольствием. Правда, дорого - 28 рублей кг. Иногда покупаю куропаток. Штука стоит 7-8 рублей. Можно сварить бульончик или потушить. Мне одной куропатки хватает на 3-4 дня. Беру ежедневно 1/2 литра молока. Делаю простоквашу, пью с чаем, а иногда варю манную кашу или кисель с сахаром и ванилином ... Часто варю лапшу с твоими грибками, которых мне вполне хватит до новых. Сахар здесь есть - и песок и колотый. Мясо дорого и не очень важное, но я в нем не нуждаюсь ... Вот чего здесь нет - это хорошего масла и очень дороги и трудно достать яйца. Мне достали яичный порошок, и я иногда делаю омлетик или блинчики. Видишь, как я роскошно живу, а ты все беспокоишься”.

Значительная часть письма посвящена одежке, и мамочка уговаривает Капу не беспокоиться и в этом отношении. “А в комнатке у меня, - пишет она, - хоть и не очень нарядно, но чистенько и уютно. Все собираюсь купить стул, занавеску на дверь и репродуктор, да все денег не хватает. Но во всяком случае это не предметы первой необходимости”.

“В воскресенье, - сообщает мама, - у меня были гости, в том числе одна девочка, которая приехала к отцу, работает вместе со мной и очень за мной ухаживает. Не пускает ходить одну или что-нибудь нести. Чудная девочка, года на два старше Тани. Больно, завидно и обидно мне до последних пределов. Звать ее Норочка, хорошенькая, умненькая. А моя дочь не может мне даже написать письма”. (Норочка - это дочь П.Н. Вильде, маминого товарища по работе - ТК.)

“Сегодня я шутила со своей кассиршей. Спросила, когда она будет выдавать облигации последнего займа, и просила ее выбрать
для меня такую, чтобы в первый тираж я выиграла 10 тысяч. Мнё необходимо для моей сестры - на отпуск и дорогу ко мне. Она посмеялась и обещала 24-26 февраля такую облигацию мне дать”. И в марте мама возвращается в письме к своей “шутке”: “По последнему займу и я имею все шансы выиграть 25 тысяч, тогда ты бы прямо из Москвы прилетела ко мне на аэроплане, захватив мулине и 10 лимонов - итальянских или сухумских, все равно. Мы купили бы здесь самовар и пили бы чай с лимоном. Даже на радостях купили бы “чикенчик”, как здесь называют спирт. Закусили бы стерлядкой и нельмой и поплакали бы и посмеялись досыта. Ты думаешь, я поумнела? Нет. Так дурой и умру. А не хочется умирать, не повидавшись с вами”.

С этих писем актуальной становится тема возможного приезда дорогой Капочки на время отпуска в Игарку. Мечты обретают реальные очертания с сентября 1951 года. Подкрепляет их, в частности, тот факт, что за лето, за время навигации, к некоторым товарищам по работе приезжали члены семьи, а жена и дочь одного из них прожили в Игарке целый год. Это семья Вильде, которые стали на многие годы мамиными друзьями.

Береги себя, моя голубочка, - пишет мама 7 сентября, - буду ждать тебя в 1952 году к себе в гости с первым пароходом… Если все будет благополучно, буду ежемесячно высылать ту же сумму. (В предыдущем письме она сообщила, что послала 300 р. по телеграфу. - ТК.) Делай себе, что хочешь, и немножко откладывай на дорогу ко мне, а я буду копить на дорогу от меня”.

Убеждая сестру ничего не посылать ей без особой нужды, мама с уверенностью замечает: “Вот весной приедешь и привезешь сама, что сможешь ... Я постараюсь, пока есть возможность, бесперебойно посылать тебе эту же сумму каждый месяц, с тем чтобы ты приготовилась к дороге ко мне, оформила отпуск без сохранения содержания, кое-что купила и приехала бы с относительным удобством. Скорым - до Красноярска и с хорошим пароходом в каюте - от Красноярска до Игарки. Проживем мы с тобой, если будем здоровы, без забот хорошо, а на обратную дорогу я тебе заработаю”.

(14 сентября.)
Мама сообщает: “Без ущерба для своих сил купила поросенка за 260 рублей пополам с одной своей приятельницей, которая будет за ним ухаживать, а я буду давать корм ... К твоему приезду будет ветчина, украинская колбаса и копченая грудинка. Будем есть отбивные и сало с салом ... Откормлю тебя, как молодую ... Не знаю, как будет расти наш поросенок, но я весело мечтаю, как к твоему приезду буду тебя кормить собственной ветчиной и колбасой, которую, кстати, моя компаньонка прекрасно умеет делать”.

Мамочка мечтает, как встретит сестренку, чем будет ее кормить, как будет за ней ухаживать. Высчитывает, сколько сможет с ней пробыть. “Ведь я работаю уже без отпуска два года в этом учреждении и, если еще выдержу до июня, т.е. до твоего приезда, то будет 2,5 года. Мне будет полагаться отпуск три месяца. Только бы выдержать эту зиму”.

Это написано осенью 1951 года, а до того была неуютная холодная весна и очень короткое лето. Весну и осень мама переносила особенно тяжело и из-за грязи и сырости, и из-за вынужденного перерыва в связи, а следовательно в переписке - аэродром раскисал и не принимал самолетов, а Енисей вставал.

Весной и осенью особенно ухудшалось здоровье. В марте 1951 года, после тяжелой зимы, мама пишет: “Я стараюсь изо всех сил не хворать, наверное порода наша живучая и характер у меня “легкий”. Одним словом, лошадка хоть и маленькая, но везучая. А когда хвораю поневоле, то хоть получаю теперь по бюллетеню все 100%. Во-первых, потому, что я член профсоюза (она вступила в Игарке в профсоюз в сентябре 1950 г. - ТК.), во- вторых, работаю в Управлении уже полтора года, а по северным законам это уже дает право на получение 50% по соцстраху и 50% за счет хозяйства организации. Так что в этом отношении мне теперь болеть не страшно. Только болеть я совсем не хочу”. (20 марта).

А в сентябре вновь приходят холода и темнота. 17 сентября 1951 года мама извиняется, что пишет не так часто, как хотелось бы, и объясняет почему: “К вечеру устаешь так, что все мысли из головы выскочат и мечтаешь только о том, как бы добраться до кровати, а тут еще печенка ноет, пузо разболится, сердце колотится, как овечий хвост ...” “У нас уже холодно, - продолжает она, - ... дней через десять ляжет снег. Прервется сообщение до установки льда на реке ... и начнется холодная зима. Ходить домой, верно, буду не каждый день ... Если будет уж очень невмоготу, буду оставаться в Новом городе в общежитии или у приятелей”.

Но оставалась в Новом городе мама не часто. То не хотела причинять беспокойство людям. То слишком полагалась на собственные силы. Однажды, идя с работы домой, она чуть не погибла. Мороз стоял за -40°. Вначале (а идти нужно было 4 км) шла сравнительно бодро, но на полпути силы стали сдавать. Хотелось сесть и отдохнуть, но понимала, что это значит замерзнуть. Давала себе задание: сделать десять шагов, а уж потом отдохнуть. Останавливалась и вновь сознавала, что стоять, а тем более садиться, нельзя. Снова давала себе задание: сделать десять шагов ... И так далее. Мамочка дошла до дома, но об этом случае Капочке не писала. Она рассказала о нем, когда вернулась в Москву.

В последнем письме за 1951 год (от 20 декабря) мама вновь пишет: “... прошу простить меня, что я так редко тебе пишу. Очень я устаю. Утомляет меня очень дорога. Ведь каждый день мне приходится шагать полем по сугробам. В лучшем случае, если ходит автобус, то три километра (в один конец - ТК), а если его нет - что бывает 15 раз в месяц - хожу 8 километров минимум (в оба конца - ТК.) Очень я постарела, похудела, стала совсем старенькая старушонка. Хорошо еще голова работает пока удовлетворительно, хотя работоспособность, конечно, уже далеко не та, что была ... Часто болит печенка и желудок, а иногда и сердце шалит порядочно”. (После возвращения из Игарки при медицинском обследовании в Москве врачи установили, что мама перенесла инфаркт, который “не заметила”. - ТК.)

Ухудшение здоровья, климатические условия сказываются и на внешности. Мама переживает, что у нее уже не волосы, а “фостики” и что плохо с зубами. Своих-то нет, а вставные челюсти не в порядке. “Ношу только верхнюю челюсть, нижняя натирает и болит”. Нужно бы пойти к врачу, но то его нет, то нет сил и времени.

С наступлением холодов актуальной стала проблема теплой одежды, особенно шубы, которая уже прослужила верой-правдой две длинные-длинные зимы. Эту шубу, как вы помните, сделала для мамы аж из старой дедушкиной енотовой дохи приятельница тети Капы, портниха Наталья Игнатьевна. Мама хотела поехать за ней из Александрова в Москву, но не смогла - была арестована, и шубу Капочка принесла в Бутырскую тюрьму. В Игарке бывшая дедушкина доха служила и матрацем, и одеялом, и по назначению- шубой. Казалось, износу ей не будет. Но шуба все же “очень поизносилась”, пишет мама, и сообщает, что отдала ее перебрать. “К зиме, - замечает она, - думаю, выйдет хорошо. Если много придется выбросить, то пущу ее мехом вниз и куплю какого-нибудь подходящего материала наверх”. Замысел не осуществился. “Специалисты, - огорчается мама, - не советуют шубу перебирать, т.к. она не выдержит, уже мездра истлела. Придется поносить ее в таком виде, как есть, только зашить дырки, а шубу уже шить новую. Я так и решила

Прошлый год здесь продавались шубки из цигейки, стоили 400 руб. Я не могла купить, не было купилок, а сейчас нет в продаже шуб”. 20 декабря мама сообщает, что купила валенки и сделала муфту из лисьего воротника. Муфта большая, очень тепло рукам, и в метель можно закрывать лицо.

Забегая вперед, хочу продолжить и завершить сагу о шубе - предмете, столь важном в морозы -40° и ниже. Осенью 1951 года маме ее неплохо починили, и шуба выдержала еще две зимы: 51-52-го года и 52-53-го года. Весной 1953 года мама вновь пишет, что не оставляет мечту перевернуть доху мехом внутрь, т.к. она пришла в такое состояние, что носить ее нельзя. Однако эта мечта
дорого стоит - нужен материал да еще работа и воротник, минимум тысяча. В преддверии зимы - сентябрь 1953 года - та же зазабота: “Шубка у меня подгуляла, но что делать, новая стоит дорого, на 1000 рублей не управишься, а дешевле - г. на в. - не стоит и делать. Отдала выстирать подкладку, подзашить, и сойдет еще на зиму”. “Моя шуба еще носится, - успокаивает мама сестру 26 октября, - хоть подол у нее вроде как поободрали собаки, но еще сойдет, и думаю, что проношу до новой”. И, наконец, перешагнув еще через одну зиму, 22 апреля 1954 года - завершающий аккорд: “Были два дня, напоминающие весну, а сейчас опять целую неделю зима. Шубу еще снять нельзя. А она у меня стала - срам шуба. Ползет по всем швам и не по швам. На тот год носить будет нельзя. Или нужно умирать или шить новую шубу. Я предпочитаю последнее. Приеду к вам в новой шубе”.

Через пять месяцев, в октябре 1954 года, мамочка была уже в Москве. А заслуженная шуба, переделанная из дедушкиной енотовой дохи и спасавшая ее пять лютых зим, осталась в Игарке.

Но в нашем повествовании еще только 1951 год. Отдельной темой в переписке этого года была жизнь, планы и проблемы брата Александра, который весной запрашивал Капитолину о возможно- сти жить в люберецком доме. Речь шла о возможном приезде Сони с ребятами - Павликом, которому шел 11-й год, и крошкой Сонечкой, которой только-только исполнился один год. В ответ на Капино сообщение мама пишет: “... Обидно, своим и тебе жить негде, а дом заселили чужие люди. Ведь наши старики не для них старались и отказывали себе в последнем. Осталось-то нас всего трое, а как бесприютные разметались в разные концы, и гнездо насиженное чужие птицы заняли”. (Люберецкий дом состоял из двух частей - старой, конца XIX века, и новой, пристроенной позже. В старой части жили тогда Зина с Васей и Петром Давыдовичем и Зинина сестра Вера. Капочка была там прописана и время от времени бывала, но чаще, особенно зимой, оставалась после работы ночевать у кого-нибудь в Москве. Новую часть дома сдавали, и там, как говорилось, обитали жильцы, – ТК.) «Думаю, – продолжает мама, – что у Шуры такой план: если его семья находится там, ему, может, и не удастся оттуда выбраться, а если семья будет жить в Люберцах, его не смогут там задерживать. Жалко его очень. В конце концов, как кончил институт, так еще почти и не жил по-настоящему. Разве что в начале, в Самарканде, пожили по-семейному и то вдалеке от родной семьи».

А спустя полтора месяца мама сообщает сестре: «... получила от тебя два письма и карточку «матрешки» – маленькой Сонечки. Чудная трогательная кукла. Очень рада, что ликвидировались дела по дому и все оформлено. (Речь идет о расторжении договора с жильцами пристроенной части дома. – ТК.) Пусть Саша и Соня приезжают и устраиваются, как им лучше. Верно, в их местах жизнь сейчас очень тяжела и напряженна».

Мама часто вспоминает и спрашивает о брате, а под Новый год пишет:

«Скучаю о Шурке. Конечно, жизнь там довольно тяжелая. Не легче, чем у нас. Но все же мог бы быть немножко повнимательней». Переписки между Игаркой и Дальним Востоком, где служил военврач А.В.Галкин, практически не было. Я полагаю, что здесь ч сказывалась подобная моей закомплексованность дяди Саши, вполне оправданные опасения служебных неприятностей из-за связи с «врагом народа». Стоит вспомнить хотя бы о конфискации у мамы при аресте в Александрове квитанций к заказным письмам, которые А.В.Белова посылала на Южный Сахалин А.В.Галкину. Мама при всем ее горьком опыте, наверное, в полной мере не представляла, чем могла грозить эта переписка, и часто обижалась на Шурку за его молчание. О том, как он живет, мама узнавала в Игарке в основном по письмам сестры.

Дядя Саша, военный врач, служил после войны в Нежине, где работал в госпитале. В 1948 году его направили на Дальний Восток. Вместе с женой Софьей Павловной и сыном Павликом он поехал на Сахалин, в поселок Гастелло. Затем, в 1952 году дядю Сашу перевели на материковую часть, в поселок Ново-Сысоевку, недалеко от города Арсеньева. Он работал в Лаборатории авиационной медицины и в госпитале. В 1950 году, еще на Сахалине, появилась на свет Сонечка. А год спустя в Люберцы приехали мама Соня, Павлик и «матрешка», которые там пробыли два года, до осени 1953-го.

Но об этом – в свое время.

Больным местом в душе мамы в 1951 году остается дочь. Июнь месяц, началась навигация. «В это лето, – пишет мама 26 июня, – к знакомым приезжает немало детей, все уже, конечно, взрослые: военные, инженеры, врачи, а мне даже записочки нет. Приезжает много жен и в гости, и на жительство». 15 сентября мама со слезами пишет: «Уж очень обидно и больно, что даже поздравить ее с днем рождения не могу – адреса не знаю. Не знаю, как она живет, что с ней ... Кто мог предположить, что так сложится жизнь и она вырастет при живой матери без матери. Безусловно, я уверена, что при мне она не была бы такой. Но если она не хочет поддерживать связь со мной, могла бы бывать хоть у Галки или у Осецких, там же все-таки узнавала бы и о тебе, и обо мне. Что случилось? Не могу понять, не могу постигнуть». 22 сентября мама спрашивает: «Нет ли слухов о Танюшке? Что с ней? Не вышла ли замуж?» И наконец под Новый год 20 декабря горькие строки: «Конечно, ничего я от нее не получила. Стараюсь, по возможности, относиться к этому спокойно. Что делать? Видимо, не я первая, не я последняя. Бывает и хуже, такова жизнь. Ты говоришь, что в жизни еще может случиться, что она вспомнит. Бывает это, но редко. Жизнь жестока, идет своим чередом».

В жестокой жизни трудно выстоять и сохранить достоинство, остаться уважаемым человеком, которого любят и к которому тянутся с любовью другие люди. Еще раз хочу сказать: мама была таким человеком. Вот лишь несколько эпизодов из 1951 года, подтверждающих это. Эпизоды человеческие, житейские.

2 марта: «Вот сейчас сижу в конторе и жду лошадку. Обещались меня отвезти домой, чтобы я не заболела. Вообще меня жалеют и относятся хорошо и начальство и товарищи. Вчера обедала у Е.С. – жены М.З. (Алесинские – ТК.) Она очень милая и гостеприимная. Я зашла на минутку, занесла ей книги, она ни за что не выпустила. Обедали вкусно, и я даже выпила рюмку водочки. Видишь, какая я храбрая. М.З. обещал достать мне очки, а то мои совсем не годятся.

А в воскресенье тоже одна приятельница просила ничего не готовить и приходить к ней обедать. Обещала угостить тушеным зайцем. И еще 14го звали на именины к Евдокии. Вот видишь, я еще по гостям шляюсь ...»

20 марта: «Забыла тебе написать, что, несмотря ни на что, я 8 марта получила в приказе благодарность с занесением в личное дело за отличную работу и общественную активность. Я работаю в кассе взаимопомощи и в библиотеке». «Была в гостях, а затем все пошли в кино. Это я второй раз за два года. Картина старая немецкая «Двойная игра». Неважная, но я посидела с удовольствием».

26 июня: «Сейчас два месяца положение материальное у меня улучшилось, т.к. получила прибавку и получаю паек. Некоторыми продуктами он обеспечивает меня с излишком: масла 1,7 кгр, сахару 1,7 кгр, муки белой 2кгр, ... гречневой крупы, пшена и манки по 600 гр так что у меня за два месяца образовался запас ...
Мих. Зин. (Алесинский – ТК) недавно ездил в Красноярск. Привез немного для себя вкусных вещей, а Ек. Серг. поделилась со мной. Дала 12 штук яиц, которые я смакую с наслаждением по одной штуке утром, дала немножко свежего луку и банку дальневосточных сардин...»

7 сентября: «На работе ко мне относятся хорошо ... Иногда – правда, я этим не злоупотребляю – Moiy минут на 15-20 опоздать или уйти пораньше. Иногда, наоборот, задерживаюсь на часок-другой. Через день я работаю в библиотеке. Ты, пожалуйста, не ругай меня за это. Во-первых, это все-таки маленькое подспорье, я могу послать тебе ту сумму, которую ты получала. Во-вторых, и морально работа там дает мне большое удовлетворение».

«5 августа в день железнодорожника у нас был праздник – собрание всех сотрудников, торжественное, с докладом руководителей, музыкой и даже отличным буфетом с вином и пивом. Мне был прислан пригласительный специальный билет. На вечере с тушем объявлена благодарность за отличную производственную и общественную работу. Таких, как я, в числе отмеченных очень немного. Знаю, что ты меня выругаешь, и скажешь, что я все не могу успокоиться и угомониться до старости. Ну что делать, уж такая я дура уродилась».

«Здесь одна из приятельниц сделала мне лекарство: сварила стакан смальца, стакан сливок, сахару, три желтка и какао. Мне понравилось, и я ем по утрам, как крем. Теперь к этому завтраку буду прибавлять твои порошки глюкозы. Боюсь, что растолстею ...»

17 сентября: «... получила в подарок репродуктор – не тарелку, а коробочку ... Вчера слушала Москву. Был день танкистов, даже выстрелы салюта были прекрасно слышны. Это мое удовольствие. Жаль только, что хорошие вещи не всегда приходится слушать из-за разницы во времени. Ведь у вас театры, концерты начинаются с 8 час., а у нас-то 12 ч. ночи и радио работает только до часу. Но я не ложусь спать до часу. Дослушаю всю Москву и засыпаю. А встаю в 7 час....

В субботу получила в подарок помидорину и яблоко, которые привез один вернувшийся из отпуска товарищ».

20 декабря: «В этом году я решила кутнуть и после 14 лет, хоть скромно, но отметить свой день рождения. Вчера, в воскресенье, позвала своих самых близких друзей, купила вина, заказала торт. Закуска у меня была шикарная: твои посылочные шпроты, кильки, сделала студень, пожарила рыбы. К чаю, кроме торта, были подарочные конфеты, открыла твое варенье – яблочки. Посидели очень уютно, выпили «в плипорцию». Первый тост – за именинницу – новорожденную, сиречь за меня. А второй – за тебя, моя ясочка. Как тебе сообщают о том, какая погода в Игарке, так и меня первым делом спрашивают, получила ли я от тебя письмо, здорова ли ты и собираешься ли ко мне в гости, в Игарку».

И подошел к концу год 1951-й.

Стопка писем за 1952 год довольно большая – 20 штук, и делится на две неравные части: 6 писем до приезда Капочки и 14 – после ее отъезда.

Очень содержательно первое письмо, датированное 10 февраля, в нем и общая картина жизни, и тревоги, и ожидание приезда сестры, и просьбы – что привезти с собой.

«Прости, что я тебе так редко пишу, – извиняется мамочка. – Поверь мне, что основная причина – наша старость и отсутствие физических сил. Каждое утро я встаю в 6 часов или в половине 7-го, ... включаю электрическую плитку, умываюсь и одеваюсь, пока вскипит мой чайник, убираю кровать и пью чай. Эта зима у нас из ряда вон благодатная, так что в комнате у меня совсем тепло. Съедаю кусочек чего-нибудь и еще в довольно бодром состоянии ковыляю на работу ... Автобус, который ходил одно время, отменен и приходится эти два конца делать пешкодралом ... Один конец иду час 15 минут или полтора часа и в уме пишу тебе письмо ... в надежде, что сегодня будет день полегче, я не так устану и все изложу тебе на бумаге. Но как только вхожу во двор своего Богом спасаемого учреждения, так волна захлестывает и начинается одна забота за другой ... К 7 часам вечера так измочалишься, что слово выговорить тяжело, а не только писать его на бумаге. К тому же и заканчивается рабочий день в большинстве случаев не в 6 часов, как положено, а в 8, а иногда и в 10-11 часов. Сама представляешь, что здесь уже не до писем ...»

Мама благодарит людей за заботу о ней. «Если мороз или метель, – пишет она, – то меня просто не отпускают и оставляют ночевать друзья. Вот и сегодня метель-буран, в нескольких шагах ничего не видно. Пойду ночевать к своему непосредственному начальнику, старшему бухгалтеру (Я.М. Рувинский – ТК), который живет здесь с женой и двумя маленькими ребятами. Они любят, когда я прихожу, а старшая девочка пяти лет ждет от меня с нетерпением сказок на ночь».

Обеспокоена мама тем, что учреждение, где она работает, «свертывается и консервируется», в результате чего идут сокращения. «Под угрозой, – замечает она, – была и я, что называется совсем вплотную. Остаться без работы в нашем возрасте, сама понимаешь, перспектива не их приятных ... Беречь деньги на черный день мы никогда не умели, а сейчас учиться поздно. Значит, ложись и помирай или переходи опять на твое иждивение. Не знаю, мамочкины молитвы или еще какие чудеса, а главное все же хорошие люди и человеческие отношения пока меня выручали, ... в ближайшем будущем опасность миновала, и я осталась в штате. Мучило меня это обстоятельство, то есть опасность сокращения, еще и потому, что я не могла послать тебе на дорогу и, чего доброго, не состоится твой приезд ко мне. В библиотеке я не работаю уже с октября. Во-первых, нет силы зимой, а во-вторых, там изменился объем работы. Я работала через день и получала 300 рублей, а нужно было работать каждый день. Правда, платили за это уже 600 руб., но нужно вести еще работу по отчетности профорганизации, т.к. это библиотека месткома».

Мама просит сестру ничего не покупать и не привозить, кроме «чего-нибудь вкусненького», а также сушеных грибов, изюму и черносливу, «хоть по малости», сухих кореньев и перцу. А главное – очки №5 для близоруких. Правда, в последующих письмах список того, что нужно привезти, расширяется. «Очень прошу купи ботики, обязательно резиновые №3, на низком каблуке, суконные здесь по грязи не годятся совсем». «Хорошо бы зонтик или дешевый плащ. Дожди допекают, а у меня ничего нет. Пользовалась чужим зонтом». Традиционная просьба – нитки для вышивания – мулине и крученый шелк, а также канва. Кое-что для подарков друзьям, в особенности для детей – из одежки и из игрушек. «И еще журнал «Работница» с выкройками и рисунками. И один-другой интересный роман. Но это, конечно, не обязательно. В Красноярске, говорят, дешевы коровы, куры и свиньи, но их можешь не покупать. Видишь, какая я дура! Далее самой стало смешно ...» «Ради Бога, умоляю тебя, без всякой церемонии и рассуждений просто не выполняй то, что я тебя прошу ...»

По мере приближения времени приезда Капочки растет острота ожидания и тоска одиночества. «Самое основное, – пишет мама 1 марта, – мучает одиночество ... Ведь к друзьям не находишься, и надоесть можно ... Ну и сидишь, ковыряешь что-нибудь, на душе
тоскливо. Разве около радио вспомнишь и театр, и дом, и тебя, и все, что минуло и кануло в вечность».

20 марта мама подробно растолковывает Капе, как она поедет и что следует делать. Пишет, что ждут ранней весны и раннего паводка и открытия навигации. Первые пароходы выйдут из Красноярска, по-видимому, в последние дни мая или в начале июня. На это следует ориентироваться, покупая в Москве билет до Красноярска. Точного расписания для пароходов, конечно, нет и быть не может. Поэтому возможен разрыв в 2-3 дня между прибытием в Красноярск и началом навигации. На теплоходы «Сталин», «Орджоникидзе» и «Энгельс» вполне можно брать билет в каюту третьего класса. Если же «Мария Ульянова», то третий класс – плохой, можно только 2-й, да и движется этот теплоход медленно, те три его всегда обгоняют.

«Июня жду с нетерпением, – пишет мама 18 апреля. – Прими все возможные меры, чтобы побыть у меня подольше, обеспечь отпуск без сохранения содержания, насколько возможно ... На дорогу ко мне тебе нужно минимум 8-10 дней, так же и на обратную дорогу, хотя я мечтаю отправить тебя самолетом – это 1-2 дня, максимум – три ... Мечтаю, чтобы у меня ты побыла месяца полтора или хотя бы месяц ... У нас начинается весна. Морозы всего 15-18°, а днем на солнце тает ... К твоему приезду будет сплошной день».

И вот уже май. Мама просит телеграфировать о дне выезда из Москвы и вторично из Красноярска – с каким пароходом ждать. Предупреждает, что в Москве-то жарко, а от Красноярска по Енисею будет все холоднее и холоднее, а в Игарке, может, еще будет лежать снежок.

«Очень мне хотелось бы, чтобы ты повидала перед отъездом Татьянку, – пишет мама 7 мая. – Хочется узнать, как она живет. Ведь уже переходит на 5-й курс, еще год, и закончит Университет. Может, удачно встретишь ее, как в октябрьские дни. Хочется об этом не говорить и не думать, но что делать, если думается часто».

Письмо от 7 мая – последнее перед приездом Капочки. Не пройдет и месяца, и на пристани в Игарке сестры встретятся и поедут в Старый город, в маленькую комнатушку, где рассказам, слезам и радости встречи не будет конца. Больше месяца мамочка не будет писать писем сестре. Они будут говорить о пережитом, настоящем и будущем, будут ходить в гости к маминым друзьям и в последующих письмах появятся новые имена, будут у себя угощать гостей привезенным из Москвы «вкусненьким», будут гулять, стараясь не думать о том, как быстро бежит время и приближается день отъезда.

Наступило 5 июля, и мама проводила сестру на аэродром, расположенный на острове. Деньжат скопила и одолжила, чтобы Капочка побыла немного подольше и не так устала от длинной дороги. Билет на самолет помог достать друг - товарищ Давыдов, который впоследствии всегда передавал Капочке привет.

Первое письмо после отъезда сестры от 15 июля хранит следы слез. Писала и плакала: “Десять дней собиралась и вот только осилила. Уж очень мне тоскливо и одиноко все это время, не знаю, куда себя деть и чем заняться”. Рассказала, как добиралась с аэродрома на острове домой, как не могла спать, смотрела на небо, думая увидеть в облаках самолет, который улетал из Игарки. “В первый же теплый день, - пишет мама, - поеду на остров, зайду на аэродром и буду воображать, что ты меня ждешь, а я тебе несу жирную стерлядку”. И спустя еще три дня: "Никак не могу успокоиться со дня твоего отъезда. Все мне кажется, что сейчас ты появишься и мы сядем с тобой рядышком в нашем купе-комнатке, будем разговаривать обо всем, о чем не договорили, будем пить чай и есть уху”. (20 июля). Наконец, 31 июля: “После твоего отъезда прошел месяц, ... а я все не могу придти в себя”.

Итак, Капочка уехала.

На следующий день после ее отъезда маме предложили работу бухгалтером в Доме младенца, на условиях в материальном отношении весьма благоприятных. Она отказалась, т.к. Дом младенца переезжал из Игарки за Ермаково, это 60 км. Непосредственный мамин начальник в Управлении Я.М. Рувинский советовал ехать, аргументируя тем, что в данный момент трудно удержаться на работе, т.к. ему предложили сократить еще две единицы.

Мама делает попытки устроиться в местных городских организациях, т.е. в Старом городе, пусть зарплата меньше, но никуда не нужно путешествовать и не ходить в Новый город. Была, в частности, в Игарторге, где работала в 1949 году по приезде. Бухгалтер сказал, что сейчас вакансий нет, но что в августе будет иметь А.В. Белову в виду, т.к. он о ней слышал, ему говорили, “очевидно неплохо”.

Тема работы, безработицы, поисков работы, устройства будет актуальной на протяжении всех оставшихся месяцев 1952 года. Ожидая сокращения в Управлении строительством, мама исподволь продолжала искать работу. Была, в частности, возможность, получить работу счетовода в аптеке недалеко от дома, но она не реализовалась, т.к., по словам мамы, туда вернулась их старая работница, а другую предложенную в аптеке обязанность она выполнять не могла - не по силам физически. 8 августа было оформлено увольнение из Управления строительством (несмотря на ходатайства Я.М. Рувинского), получила расчет, а на следующий день дополучила еще 500 рублей. “Разделаюсь со всеми долгами и с кассой взаимопомощи”,- пишет мама 9 августа. В Управлении она проработала около двух с половиной лет.

25 августа мама пишет, что ей предлагали работу в Новом городе, но всего на 600 рублей. “Уж лучше в Старом идти на 450- 500”,- замечает она. И в тот же день ее пригласили на работу в Старом городе в Леспромкомбинате, куда она оформилась счетоводом на 500 рублей временно, до конца навигации. Работа комбината - сезонная, пока течет Енисей: сплав, погрузка, разгрузка. Ходить совсем недалеко, работа до 6 часов, а сверхурочная оплачивается дополнительно. Час на обеденный перерыв, можно ходить домой. На комбинате мама проработала до 20 октября. Сезон закончился и всех рассчитали и отчислили, даже старых работников. “В перспективе, - замечает мама, - пока безработная. На прожитье мне месяца на два хватит, а за это время что-нибудь подвернется небольшое. Ты, ради Бога, обо мне не волнуйся. Ведь я это разнылась потому, что не с кем посплетничать, ну а хочется”.

Спустя неделю - 28 октября - мама сообщает, что временно работает на самой старой своей работе в Игарке - в Игарторге. Работа очень близко к дому и очень жаль, что временно. Там заболел и попал в больницу счетовод-калькулятор. Как только он поправится, работа закончится. Счетовод вышел из больницы 12 ноября. Но в тот же день за мамой прислал “гонца” из Нового города Я.М.Рувинский. Он просил зайти, т.к. нашел для мамы работу.

Работа оказалась подходящей и по своему характеру, и по условиям. Но только тоже временная - до июня-июля 1953 года, т.е. до навигации. 17 ноября мама оформилась, а 18-го вышла на работу. “Работать, - пишет она в тот же день, - приходится опять в Новом городе, там, где квартира Рувинских, рядом. Ночевать в случае, если погода будет плохая, могу у них или у Маргариты. Так что ты, пожалуйста не беспокойся. Ну, а что будет дальше, сказать трудно. Может быть, расширится работа у Я.М., а может, пойду опять на сезонку в Лесокомбинат, а может, на тот свет. Хотя в последнее предприятие, хоть и неизбежное, пока ехать не хочется”.

23 ноября мамочка сообщает подробности о своей новой работе: “Условия на настоящий момент очень подходящие. Денег я буду получать на руки чистых 1000 рублей. Мне прожить нужно максимум 500. 300 я буду посылать тебе. Ради Бога, не ворчи, не пиши ругательских писем ... Пойми, я знаю, что ты запуталась с поездкой, распутайся, тогда больше посылать не буду. Остальные 200 р. буду класть на книжку. Накоплю миллион и оставлю тебе наследство. Ладно! Работа такая будет у меня до июля. А там, будет видно. Да, главное! Ходить мне не приходится. Будет для меня лошадка, и эти два дня я не ходила пешком, а ездила. Так что ты не волнуйся. Правда, лошадка направляется не для столь важной персоны, как моя. Дело в том, что наше учреждение законтрактовало 10 подвод в Горкомхозе, конный двор Горкомхоза рядом с нашим домом, ... так что они захватывают меня по дороге в Новый город и отвозят вечером, уезжая домой. Распоряжение такое дал Глав.Бух. Видишь, как хорошо! Если придется в отчетный период или по какому-нибудь случаю задержаться 2-3 раза в месяц, могу остаться ночевать у Рув. или у Маргариты».

Маргарита уже давно стала одной из друзей мамы, но имя ее в письмах появилось впервые 18 ноября. С ней познакомилась теперь Капочка, и мама пишет о ней, как об известном человеке. Маргарита Эдуардовна Михайлова и ее супруг Михаил Оскарович, а также две выросшие в Игарке дочери – это семья, которая и по возвращении в Москву поддерживала с нашей семьей дружеские связи. В Игарке Михаил Оскарович был на таком же положении, что и мама, а Маргарита была «вольная».

К вопросу о работе мама возвращается и в последнем письме за 1952 год, от 29 декабря. Пишет о своем удовлетворении работой и о том, что могла бы остаться на ней и дальше, после начала навигации, но для этого нужно ехать еще севернее, что не по силам.

Вторая проблема после работы, доставлявшая в эти месяцы беспокойство маме, были отношения с соседями Терентьевыми. Капа сама имела возможность видеть их и соответствующим образом оценить. Мама пишет лишь о некоторых деталях их поведения, точнее говоря, поведения матери семейства Елены Григорьевны и старшего сына Гены. «Сосед (Михаил Константинович – ТК) уехал в командировку в Ермаково, и мадам бесится, – жалуется мама. – Устроила мне сцену, что я вечером ее обеспокоила, ей пришлось открывать дверь в 11 часов ... В азарте пригрозила, что все равно выпишет меня или сделает так, что я сама уеду ... Я сказала ей только, что поживем – увидим». (15 июля). «Соседи мои по-старому, – говорится в письме от 31 августа. – Дверь сделать я еще не смогла, нет времени и деньжат лишних, а необходимо очень, т.к. все продолжается в том же стиле. Вот понадобился мне белый шелк, что ты мне оставила на бумажной катушечке. Она все время лежала в вазочке на столе у зеркала, но я ее так и не нашла. Видимо, ей понадобился. А когда я спросила, не брала ли она или ребята поиграть, – отрицает. И вообще все ополовинивается. Сейчас буду дома больше ... и дверь на днях сделаю». Маму обижают грубость, неблагодарность, нечестность. 18 ноября она рассказывает историю с побелкой: « Взяла с меня деньги за известку и работу. Себе побелила, а мне говорит: «Известки не хватило» ... Так и осталась моя комната небеленая. За воду мадам берет с меня 20 рублей в месяц и ворчит, что это мало».

Были в этот период и другие огорчения. Были разочарования в людях: не держат слова, не выполняют обещаний, корыстны. «Очень я на людей последнее время сердита, – пишет мама. – Веришь людям и не умеешь до сих пор в них как следует разбираться. Я уже не говорю о соседях, которых ты наблюдала и представляешь. Обидно, что хорошего искреннего отношения люди не ценят». Были у нее обиды и на близких за их равнодушие и невнимание.

Переживала она и горечь утрат. Отвечая на первое Капочкино письмо по возвращении ее в Москву, мама 15 июля пишет: «Поплакала о Вас.Вас. (Василий Васильевич Скворцов скончался после длительной болезни, туберкулеза легких, – ТК.) Его верно схоронили на Ваганьковском. Если еще придется там быть, то поищи могилку Анатолия. Там есть памятник. Пусть земля им будет пухом, как принято говорить о хороших людях. С Вас.Вас. у нас с тобой связаны хорошие воспоминания более счастливой нашей жизни ... Как себя чувствует Зина (жена В.В. – ТК)? ... передай ей мое горячее сочувствие и пожелания пережить эти тяжелые дни спокойней. Как Олег? Ведь отец его обожал. Пусть бережет и заботится о матери. Поцелуй их от меня крепко». (Имя Анатолия упоминается в маминых игарских письмах второй раз. Первый раз оно встречается в письме от 7-го мая этого же – 1952-го года. В нем говорится: «Сегодня – 6 мая – когда-то у нас был торжественный день – именины мамочки и Анатолия». Осмелюсь предположить, что это тот Анатолий Иванович, который в 20-е годы скрашивал одиночество мамы до того, как она встретила моего будущего папу Костю. – ТК.)

Воспоминания о прошлом, тоска о дорогих людях часто посещали мамочку в долгую полярную ночь, по поводу и без повода. 17 октября она пишет сестре: «Умоляю простить меня за длительный перерыв в письмах (она не писала целых полтора месяца – ТК) ... Так я что-то морально сдала, так тоскую. Ничего нового, трагического не случалось и не случилось. Все идет своим путем, только так все освещено серым игарским светом, без солнца и тепла родного дома и близких людей ...” Поздравляя Капочку с предстоящим праздником 35-летия Октября, мамочка с грустью вспоминает: “Даже не верится, что уже 35 лет прошло и какие мы с тобой в то время были молодые, бодрые, полные огня. Сколько уже прожито, сколько пережито, даже вспомнить страшно. Сколько людей ушло из жизни - родных, близких, знакомых. Вот ты пишешь про Убранцевых, мне так и представляется ваш тупичок, Детдом, Витенька, молодая Ксения, маленькая Галка, а скольких, скольких уже нет”. (28 октября.) (В начале 20-х годов в детском доме “Труд и отдых” в Хомутовском переулке вместе работали Капочка, жена Виктора - Ксения и три сестры Убранцевы. - ТК.)

Но 1952 год принес маме и радость. Первая, как уже ясно, - это приезд Капочки. Вторая - это привезенные ею сведения о дочери и, наконец, дочкино письмо, полученное уже после отъезда сестры, 9 августа. В тот же день она пишет Капе: “Танечкино письмо чудное. Описывает свою командировку (это была диалектологическая экспедиция в Пензенскую область - ТК.) Очень ласково пишет о тебе. Говорит, что она тетю Капочку любит, уважает и готова “ноги у нее целовать” - это подлинные ее слова - за отношение ко мне, за заботу и поездку ко мне, но тетя Капочка немножко несправедлива и сердится на нее зря, а она всего ей рассказать не в состоянии. Так же как подробно не может написать и мне, ведь много у нее такого, что невозможно написать на бумаге. Так мне ее безумно стало жалко. Письмо пишет в день приезда из командировки, еще не звонила тебе и ничего обо мне еще не знает. Письма просит писать на твое имя. Она будет чаще приезжать в Люберцы или заходить к тебе на работу. Пишет, что последнее время - т.е. с переходом, очевидно, на новую квартиру и в связи с официальным сожительством отца с новой супругой - она живет обособленно, самостоятельно и очень одиноко. Материально, видимо, тоже не очень жирно... Так за нее больно и обидно ... Напугала меня своими глазами, говорит, что за последние два года у нее очень прогрессировала близорукость и ей нужны какие-то особенные цилиндрические очки ...

Пишет: “Милая мамочка, не ругай меня, особенно в первых письмах. Ну поругай уж как-нибудь после”. Капочка, если бы ты только знала, как мне хочется сделать для вас что-нибудь такое, чтобы вы у меня, т.е. ты и Танечка, хоть немножко были счастливы и спокойны. Пожалуйста, пригрей Танюшу, ... Вот ведь действительно бывает, что и без вины бывают виноваты”.

Спустя неделю, 15 августа, мама вновь пишет Капе и просит ее сообщить, как она нашла Таню после командировки и каникул, просит приласкать и приголубить дочку: “Подумай, ведь детство у нее с 7 лет, вот уже целых 15 лет самое кривое, исковерканное. Ничего нет удивительного, что она замкнута и нелюдима. Сколько раз в жизни ей приходилось обманываться ... А как мне одиноко, тоскливо и хочется быть с вами, один Бог знает”.

В октябре мама получила от дочери письмо с сообщением, что она собирается выйти замуж. И мама пишет Капе: “Поцелуй за меня Танюшку. Напиши, не показала ли она тебе своего Сашу. Очень хочется представить его себе”.

И вот мамино письмо от 18 ноября, переполненное вопросительными знаками. “Прихожу вечером домой, - пишет мама, - на столе твоя поздравительная телеграмма с сообщением о Танечкиной свадьбе. Не могу сказать, чтобы она меня удивила. Я уже настроилась в ожидании ее. Но все же как-то взгрустнулось, жалко, что я не с вами ... С нетерпением жду твоих вестей, очень хочется знать твои впечатления, я им верю, как своим. 1)Как он внешне и по существу? Понравился ли тебе? 2)Как относится к Танюшке? и она к нему? Кто из них больше ухаживает за другим? Кто любит и кто позволяет любить? 3)Кто его родители? Был ли кто-нибудь из его родственников? 4)Каково Танюшкино хозяйство? Где они будут жить? ... Ну, одним словом все, что ты знаешь сама. Как мне это хочется знать, сама понимаешь. Ведь ты там - это все равно, как я сама, и твои впечатления и отношения для меня - самые главные, как мои собственные. Безусловно, больше, чем Танинкины. Она, конечно, объективна быть не может ...” Это письмо мама кончает словами: “Вот замечательно, я теперь теща”.

23 ноября мама получила от Капочки первое письмо о свадьбе, которая состоялась в студенческом общежитии на Стромынке, в складчину, а 3 декабря - второе. В ответ она сообщает, что читала и перечитывала письма без конца, ревела в подушку, конечно, не от горя, но и не от радости, а “от своего бессилия и обиды, что так приходится переживать в одиночестве”. “Первое, - пишет мама дальше, - очень я довольна, что Саша тебе понравился ... Рада, что он ласковый, умненький и любит Танюшку. Ясно, что приданое у него, как я и предвидела, заключается в чемодане, манишке и записной книжке, как у порядочного студента. Но это пустяки. Они молоды и еще заработают себе на все необходимое ... Так хочется, чтобы Танинка была счастлива. Главное, чтобы не сорвались ее последние усилия в Университете и государственные экзамены. Ведь здесь возможно одно из двух - или они будут помогать друг другу и все пойдет прекрасно, или будут мешать друг другу - это плоховато”.

С этого времени мама переживает уже не просто за Таню, а “за ребятишек”, как идут их экзамены, как питаются, как живут.

Декабрь 1952 года. 14 декабря у мамы день рождения, исполняется 60 лет. Пришелся он на воскресенье, а как он прошел, мама расскажет сама:

“Утром встала, переменила белье на постели, убрала на столе, накрыла чистую скатерку, помыла пол, одним словом, привела все в праздничный вид на случай, ёсли кто-нибудь вспомнит и придет... Собрала белье и пошла в баню. Хорошо помылась. Зашла к Арише. Она мне подарила 6 яичек, свежих из-под курочек, которые живут у нее на кухне, и купила для меня в колхозе сливочного масла. Я решила по утрам пить горячее молоко с маслом. Пришла домой, поставила варить щи кислые. Сходила за молоком. Одним словом, хозяйничала понемногу. Да, забыла, по дороге зашла купила полбутылки портвейна для столь торжественного случая.

Идя из бани мимо нашего нового временного клуба (в июле сгорел кинотеатр, о чем мама очень сокрушалась, т.к. “городок лишился единственного помещения, пригодного для культурных дел”- ТК), увидела объявление, что в кино “Композитор Глинка”. Очень обрадовалась и взяла билет на 4 часа. Должна сказать, что получила удовольствие, какого давно не получала. Картина мне так понравилась, что я раза три от восторга принималась плакать. Обязательно сходи и напиши мне о твоем впечатлении, а главное сравни с пер¬вой картиной, которая тебе тоже очень понравилась, но которую мне не удалось посмотреть.

Пришла домой и застала дома Петра Ник. (Вильде - ТК.) Очень обрадовалась, все же не одна. Пообедали с ним вкусно. Был омуль с картошкой, отварила свеженькую, кислые щи с мясом, свининой и чесноком. Я больше ничего не могла, а он съел еще котлетку. Выпили чайку с твоим вареньем. Посидели, помечтали о своих близких. Он пошел домой, а я прилегла отдохнуть ...”

Несколько слов хочу сказать о людях, о которых упоминается в этом письме. Ариша - это монашенка, сосланная в Игарку из-под Воронежа. Она любила маму, очень хорошо к ней относилась и помогала чем могла. Жила неподалеку. Они исполу выращивали поросенка: мама давала корм, Ариша ухаживала. В ноябре поросенка зарезали. Часть своей доли мама оставила себе на зиму, что ее неплохо выручало, а большую часть (15-18 кг) продала. Об Арише в маминых письмах говорится по-доброму еще не раз.

Петр Николаевич Вильде уже упоминался в письмах - и прямо, и косвенно. Он отец той милой девушки Норочки, которая год прожила с ним в Игарке, работала вместе с мамой и опекала ее. Потом она уехала, и П.Н. остался один. Летом 1952 года ожидал приезда на этот раз жены и сына, но поездка не состоялась - не было денег. Мама ему очень сочувствовала и писала Капе: “Вильде нездоров, простудился. Семья его, видимо, не приедет. Трудно с деньгами. Мне его очень жалко. Мужик хороший, а все мы здесь как неприкаянные”. С Петром Николаевичем можно было поговорить по душам, и мама любила, когда он заходил, благо жил неподалеку. “Два раза, - пишет она, - заходил Вильде. Я угостила его обедом, вскрыла кильки, они оказались так хороши, что мы вдвоем съели почти всю коробку ... Если будешь посылать посылочку, то, пожалуйста, прошу, вместо чего угодно, пришли две коробки. Они, как говорится, могут отнять от смерти”.

Тема посылок в письмах сохраняется. Они идут по почте и с оказиями из Москвы и изредка из Игарки. Мама все время просит сестру не посылать посылок, но понимая, что та все равно будет это продолжать, делает заказы. Причем просит того-другого не только для себя, но и для друзей. А потом сокрушается: “Очень меня беспокоит, что ты опять замучилась с этими посылками, главное на 90% для людей. Действительно, дуры мы несусветные и верно останемся такими по гроб жизни”. После отъезда из Игарки и до конца года Капочка послала три посылки. Третья пришла под Новый год, и мама была “поражена и изумлена” теми “вкусностями”, которые получила. “Сейчас сижу за столом, - пишет она, - пью чай с халвой и тортом и строчу тебе это письмишко ... А послезавтра высылаю тебе авиапосылку. Ты не ругайся. Я выиграла 200 рублей, а чтобы не истратить их незаметно, поспешила приложить их к полученной зарплате и послать вам с дочкой новогодний, а дочке к тому же именинный подарок ... Тебе посылаю теплый платок,... ведь он тебе не будет лишний, а также темный с красненьким креп-жоржет. Материал светлый и комбинашечку - Танечке. И вышитую наволочку отдай ей, а сделать еще салфеточку не успела, пришлю в следующий раз ...” Это письмо от 29 декабря посылала с оказией пару омулей и запрашивала Капу: “Как доехали омули? Жалко, что мало. Может будет еще оказия. Постараюсь прислать побольше и получше”. Тогда же она высылает сестре и деньги: “Посылаю тебе 300 рублей. 200 - тебе лично, а 100 - Танюшке на твое усмотрение, отдай ей сотню или купи ей, что хочешь”.

В последнем письме за 1952 год (28 декабря) есть такой абзац:»В следующем письме пришлю тебе проекты справок, какие мне нужно, чтобы подписал Н.В. Хочу посоветоваться с нашим юристом, а он сейчас болен. Будет через несколько дней». Я предполагаю, что это – первые шаги мамы в попытках попробовать добиться если не реабилитации, то, по крайней мере, выезда из Заполярья. У них с Капочкой в Игарке этот вопрос обсуждался, и неоднократно, да и среди друзей и знакомых проблема это была актуальной. Н.В. – это Николай Васильевич Мордовии, крупный инженер-строитель, друг с дореволюционных лет и до последнего дня жизни, товарищ-коллега по работе с 1914 по 1919 год в Управлении постройки железнодорожных линий Общества Московско-Казанской железной дороги. Я знаю, что в 1955 году он писал на маму характеристику в комитет партийного контроля при ЦК КПСС (не будучи сам членом партии). По возвращении мамы в Москву был частым гостем в нашем доме. Человек высокой культуры, большого личного обаяния.

Закончу «обзор событий» 1952 года метеорологической справкой.

17 июля: «ас после твоего отъезда все время холодно. Я в Новый город два раза ходила в ватном пальто. Все время дует северный ветер». 15 августа: «Холодно, дожди, хожу в ватном пальто».17 октября: «У нас зима настоящая, снегу на метр, мороз 15°». 25 ноября: «У нас 49°». 16 декабря: «С 7 по 14 ночевала дома только дин раз, т.к у нас были очень сильные морозы – до 54° … Ночевала у Рувинских». 28 декабря: «Зима у нас этот год очень суровая, сравнения нет с прошлым годом. С половины ноября и почти весь декабрь мороз был почти каждый день ниже 45°.Доходил до 55. Не знаю, как будет январь. Зато может лето будет немножко лучше и хоть немножко пригреет солнышко .

Январь 1953 года был не очень суровый по игарским меркам, хотя сказывалась уже и привычка. Когда -30°, маме кажется совсем тепло. О своей зимней экипировке она сообщала, что купила платок в клетку, похожий на плед, только меньше и мягче, одевает его на шапку под шубу, что починила валенки и что выручает муфта.

Новый год мама встречала у Михайловых, тихо, по-семейному. За «вкусным столом» было 6 человек: семейство Михайловых (папа, мама и две девочки), мама и приятель «с бутылкой шампанского. Зажгли елку и просидели до 5 часов утра. Мамочка была в новом платье, которое «всем очень понравилось». А на Рождество ее пригласила в гости Ариша. «Она, дай ей Бог здоровья, очень за мной ухаживает», – пишет мама, для которой внимание и душевное отношение окружающих были в тех условиях жизненно важны. Заметно ухудшалось здоровье, уходили силы, временами невыносимым становилось чувство одиночества.

Мамины письма за 1953 год почти все начинаются с извинений за непривычно длительное молчание. Есть перерывы на месяц, полтора, два и даже три. Основная причина – усталость, нездоровье. Болит сердце, желудок, печень, кишечник, нет аппетита, нет сил. Самочувствие, как и вся окружающая обстановка, не может не сказываться на настроении. В письмах 1953 года есть трагические строки, несмотря на всю мамину стойкость и самообладание, 27 февраля она пишет: «А самое главное, у меня пропал вкус к жизни. Ничего, ничего решительно не хочется, ничто, ничто не интересует. Я знаю, что это очень нехороший признак, но что поделаешь, верно живучести и терпению человеческому тоже есть предел». Такое настроение то усиливается, то ослабевает в зависимости от внешних обстоятельств.

Очень сильно подействовала на маму смерть Сталина, вообще-то неожиданная. Это было потрясение. Отреагировать она не могла открыто. В ее письме от 10 марта есть недомолвки и намеки, дипломатические словесные обороты. Уже будучи в Москве, вспоминая Игарку (что она, кстати, не любила делать), так лаконично выразила свое отношение к событию: «Родилась надежда на перемены, на возвращение». Но тут же добавляла: «Однако на протяжении нескольких месяцев улучшения не наступало, а наоборот – гайки затягивались еще туже». Это объясняет и колебания настроения – от надежды к подавленности и обратно.

Вот что писала мама 10 марта:

«Прости, что задержала тебе телеграмму и письма. Как-то в связи с тяжелыми траурными событиями было неудобно итти на почту с этой телеграммой. На душе мучительно тяжело, так хотелось бы быть поближе к вам, пожить эти дни вместе с вами. Вспомнились такие же дни января 1924 года, было страшно и тяжело, но было всё непосредственно, с участием и доверием всех, а сейчас чувствуешь на каждом шагу, что ты отщепенец. Даже выступить с тем искренним чувством, какое перевертывает всю душу, невозможно, это поймут или как лесть и страховку, или даже еще хуже. Так и стой, как дура, глотая слезы.

Воображаю, что делается у вас в Москве ... и миллионы людей, которые бесконечной лентой проходят мимо гроба, стараясь запечатлеть выкованные мировой историей черты. Так тяжела несправедливость, что не участвуешь в этом потоке ... Знаешь теоретически точно, что пути истории закономерны. История идет ... твердой поступью, и нет в мире никакой силы, чтобы эту поступь остановить. Знаешь это умом, знаешь, а все же хочется знать, как новый рулевой, новый капитан поведет этот грандиозный корабль по бурному морю истории. Корабль крепкий и стойкий бури вынесет, камни и мели обойдет. Так хочется думать и видеть, когда он выйдет в спокойное море и засветит ему яркое светлое солнышко мира, прекрасного будущего справедливости, радости, бодрости. Уж если нам не дождаться этого времени, хоть бы будущее поколение Танюшки, Васютки, Павлушки пожили бы лучше, чем мы, хотя бы они воспользовались результатами трудов, жертв и крови нашего поколения.

Великий Сталин говорил, что законы исторического развития так же непреложны, как и биологические законы природы, нужно только их знать и умело направлять, чтобы желаемые результаты были полнее, ярче, скорее. Чтобы снять урожай, нужно засеять поле, нужно, чтобы семена дали зеленые ростки, ростки должны цвести, а цветы дать полные плоды - новые семена.

Это - закон, но ведь от хорошего агронома зависит, между прочим, чтобы во-время вспахать, во-время посеять, во-время дать хорошее удобрение, влагу; А от рабочих зависит вспахать глубоко и землю разрыхлить, удобрения раскидать ровно и урожай собрать без потерь. Поправочных моментов во всем этом много...

Ты не сердись, что я так расфилософствовалась. Я даже сейчас не знаю, пошлю ли я тебе это письмо. Мне так тяжело и одиноко, так хочется поделиться с кем-нибудь своими мыслями, надеждами, а не с кем. Вот я и беседую с тобой, моя родная. Хотелось бы поговорить с Танинкой, узнать ее думы, впечатления, настроения, да ей сейчас ведь есть с кем посоветоваться, помечтать, поговорить ...”

Заканчивая это письмо, в котором затронуто много и других, личных, вопросов, мама просит Капочку найти полчасика времени и силенок и написать, как выглядела и как чувствовала себя в эти дни Москва. “Вчера, в день похорон, - замечает она, - я отчета по радио не слышала, т.к. на работе у нас цет репродуктора, а уйти куда-нибудь послушать было неудобно. Сегодня утром опоздала на работу, т.к. слушала речи Маленкова, Берии и Молотова”.

Смерть Сталина и надежды на избавление. Они оживали и угасали, их питали и официальные сообщения и слухи. Жители Игарки, как и повсюду, были взволнованы объявленной амнистией. Она практически не затронула лиц маминой “категории”, как мама называла осужденных по 58-й статье. Но тем не менее 6 апреля она пишет: “Хочется написать тебе много, но не знаю, с чего начать и о чем все-таки написать. Будем надеяться, что еще увидимся в жизни. Хочется верить и страшно. Во всяком случае тебе узнать об этом легче и проще. Думаю, что добрый совет на этот счет даст Ник. Вас. (Мордовин - ТК.) Он всегда в курсе дела. Несомненно, что прямо это касается Смарагды и хоть немножко она вздохнет. Рада за нее очень!”

Смарагда Аргильевна Уколова - мамин друг со времен Краслага, Решет, гречанка по происхождению, жена известного московского врача Владимира Васильевича Уколова. В 1949 году, освободившись из лагеря, она не была подвергнута вторичному аресту и ссылке, но в Москве ей жить было запрещено. Она много лет ски талась, наезжала в Москву, скрывалась. И в 1953 году по своей статье попала под амнистию. Впоследующих письмах мама продолжала беспокоиться за нее, интересовалась ее судьбой, здоровьем, благополучием. А тетя Капа в Москве навещала Уколовых. В мае того же, 1953 года, в Москву ездила тяжело заболевшая в Игарке М.Э.Михайлова (Маргарита), и мама просила сестру сводить Маргариту проконсультироваться с В.В.Уколовым.

А в апрельском письме мама делится также своими планами и просит совета: “Если не будет общего разъяснения об изменении моей судьбы, то буду писать в соответствующие органы (куда? посоветуйся, с кем можно, и ты) индивидуальное ходатайство, ссылаясь на возраст и состояние здоровья. В конце концов, если не с тобой, то поближе все же, может, дадут жить. Жду от тебя весточек. Я стараюсь и настраиваю себя быть терпеливей. Хватит всяческих переживаний. Да и требования наши стали скромнее”. “И все же, - замечает мама, - я решила последовать твоему совету и беречь деньги на дорогу к вам”.

После майского письма, в котором мама выражает, в частности, надежду, что С.А.Уколова уже живет дома, наступает в переписке большой перерыв. Вызван он, в первую очередь, переездом на новую квартиру, что потребовало, конечно, больших хлопот, но и очень радовало маму. Во вторую очередь, причиной перерыва была растерянность, неопределенность, неуверенность в будущем. 18 августа мама писала:

“Все живут надеждой выехать отсюда, но что-то все это затягивается. Это тоже одна из причин несколько нервного и неудовлетворительного состояния. Правда, события развертываются неожиданно и уж не знаешь, кому писать. Поэтому я думаю, что и писать не стоит. Если что будет, то будет в общем так сказать объеме, для какой-то категории лиц, а отдельно, индивидуально едва ли можно что сделать, на что надеяться ...»

Проходит еще три месяца. События в Москве, ликвидация Берии все еще не приносят никаких серьезных перемен в Игарке и других подобных местах, хотя какие-то сдвиги есть. «Настроение тяжелое, – жалуется мама 15 ноября, – мучает безысходность. Ведь если бы были средства, можно было бы рискнуть перебраться пониже, на юг. Сейчас довольно легко по возрасту и здоровью разрешают спускаться поближе к железной дороге. Это было бы и в климатическом отношении лучше и приехать ко мне подешевле. Но ведь поехать в незнакомое место без связей – рискованно. Работу получить в моем возрасте и общественном положении без знакомых очень трудно. А здесь все же хоть есть друзья, которые помогут так или иначе, даже хоть похоронят по-человечески». Спустя несколько дней (21 ноября) мама пишет: «Так хочется пожить хоть немного без этой душевной тоски, тревоги и одиночества. Ведь скоро 16 лет, как я мучаюсь сама и являюсь источником страдания для вас. Бедная мамочка сколько пережила, папа не мог никак представить, что же это случилось, а уж про тебя и говорить нечего. За это время ты не вдвое, а вдесятеро тащила на себе все невзгоды и тяготы ... Но все же будем надеяться, что все идет к лучшему и, может, мы поживем хоть на старости лет поспокойнее и порадостнее».

После этого письма прошла еще неделя, и вновь грустная констатация: «Относительно того, чтобы мне – к тебе что-то ничего не слышно. Все замолкло, как будто о нас все забыли», хотя «ведь теперь на вас весь мир смотрит и Москва вообще, верно, ожила». (27 ноября).

Судя по всему, Капочка советовала маме все же что-то кому-то писать, на что мама отвечала: «Относительно моих писаний Ворошилову и др. не думаю, чтобы что-нибудь получилось. Знаю, что пишут многие, верно, затопили своими писаниями, но положительных результатов пока нет. Во всяком случае попытаюсь. При оказии пошлю в Москву». (30 ноября). И еще: «Что касается разных писаний, конечно попытка – не пытка и спрос – не беда, но знаю, что до сих пор ни одного случая, увенчавшегося успехом, у нас не было ...» (19 декабря).

Параллельно с надеждами, разочарованиями и опасениями, связанными с происходящими после 5 марта переменами, шла повседневная жизнь со своими заботами, трудностями, редкими
удачами и радостями. Двумя болевыми точками, объектами постоянной тревоги для мамы оставались сестра и дочь. Для Капочки эти 16 лет были наполнены непрерывной заботой о Нюшечке, что было связано и с огромным психологическим напряжением и с материальными тяготами, да и возраст – недалеко до 60.

Она устает, болеет. Мама не только переживает за нее, но и хоть немного старается помочь. 30 января пишет Капе: «Во вторник перевела тебе 500 р. телеграфом. Верно, ты уже их получила, выругалась и назвала меня разными ласковыми именами. Не ругайся, родненькая, мне так хочется тебе хоть немножко помочь. Знаю, что ты зашилась с долгами. Ну вот хоть частью расплачивайся». О переводе денег сестре мама сообщает еще не один раз.

В январе-феврале 1953 года тетя Капа болела и мама долго не получала от нее писем. Уж твердо знаю, – пишет она 23 февраля, если нет писем, значит ты больна. Вот и сегодня прихожу и вижу письмо, обрадовалась, слава Богу, читаю и убеждаюсь, что мои опасения и беспокойство ненапрасны ... Так хотелось бы быть с тобой, поухаживать за тобой, согреть, обнять, расцеловать ... Как ты себя чувствуешь сейчас? Пригодился ли тебе присланный мною теплый платок? Укутывайся потеплее. Не выходи раздетая и раскрытая. Что это за безобразие, что твои ушки второй раз тебя подводят ...»

Сестры хорошо понимали друг друга. 24 марта, получив от Капы письмо, связанное со смертью Сталина, мама констатирует: «…до чего мы родные, до чего даже на таком расстоянии думаем одном и том же. Чуть ли не в этот же день я писала письмо тебе, которое ты уже наверное получила». 16-летняя переписка сестер заслуживает, конечно, большого внимания даже просто как факт душевной человеческой близости. Очень жаль, что не сохранились письма Капочки в Решеты и в Игарку. Несомненно, что они были не менее интересны, чем мамины, с точки зрения истории, а также как проявление тех душевных качеств, которые стали столь дефицитными в современном обществе. «Лекарство мое, – писала мама 5 мая сестре, – твои письма. Ты избаловала меня их теплотой, точностью и максимальным количеством. Знаю, как ты на этот счет аккуратна, и вдруг нет писем неделю, другую, целый месяц. Понятно, что в беспокойную голову лезут всякие ужасы и страхи ...»

В октябре 1953 года Капа была в санатории в Литве, и мама требует у нее подробного отчета: «Как ты подлечилась, как себя чувствуешь, как отдохнула? Как выглядишь? Как тебе понравился санаторий? Как выглядит Ковно (Каунас)? Верно, все же хуже Риги? Я в Ковно не была. Но представляю, что Рига культурнее, красивее и аккуратнее. Латыши чистоплотны, а литовцы довольно неряшливы”. Капочка отчиталась о своем отпуске, и мама довольна, что их сравнения Риги с Каунасом совпадают, что здоровье у сестра подправила, хотя “ждать такого состояния, как 15-20 лет назад, не приходится”.

Вторая болевая точка для мамы - дочка Таня, вернее теперь уже “ребятки”. Они присутствуют практически в каждом письме. После поездки в Игарку у тети Капы установились со мной регулярные отношения. Отступала моя болезненная отчужденность, заглушался страх, и я даже осмеливалась писать маме. Жизнь была непростой. Никуда не уйдешь от семейных обязанностей и материальных трудностей, от занятий в читальных залах (в 6-метровой комнатушке для двух студентов места не хватало) и работы над дипломом. Шел второй семестр 5-ого курса, была реальная надежда поступить в аспирантуру. Мама понимала наши проблемы, переживала за нас.

“Ребяток поцелуй, - пишет она 14 января. - Сходи, пожалуйста, разок посмотри, как хозяйничает молодуха. Где они обедают? Не собираются ли в гости в Рязань? Закончили ли свои экзамены? Какие взяли темы для дипломных работ? Поцелуй их от меня крепко”. Вопрос о Рязани неслучаен. Александр Косоруков приехал учиться в Москву из деревни Дубровка Муравлянского района Рязанской области. В деревне у него оставалась мама Анна Ефимовна и две сестры - Антонина (Тонечка), старшая, только что окончившая школу, и Галина, младшая, пока еще школьница. Отец Александр Павлович, прослуживший в армии всю войну, вернуться в деревню не захотел и жил в г. Соликамске на Урале, связав свою судьбу с другой женщиной. Семье он регулярно помогал. После окончания Университета в 1953 году мы с Александром один летний месяц провели в рязанской Дубровке. В январе 1953 года это были еще только планы.

Тот Новый год тетя Капа и я с Александром встречали у Скворцовых, было по-домашнему тепло и уютно, сообщили об этом маме. “Получила от тебя письмо с описанием, как праздновали Новый год, - пишет она Капе. - Прочла с таким ясным представлением всей картины, даже слюнки от зависти потекли. Так безумно захотелось побыть с вами ... За вас счастлива бесконечно ... Поцелуй и обними за меня Танечку и Сашу...Зная твою требовательность, очень, очень счастлива, что он тебе нравится ...” (26 января). Мама радуется, что у Капы и Тани установился “контакт”.

“Ты просишь, - пишет она 30 января, - чтобы я не предъявляла претензий к Танечке. Честное слово, даже не думаю и вполне, на 100 с лишним процентов, удовлетворена, что она бывает у тебя и живете вы дружно... Ты не думай, что я эгоистична и не учитываю всей обстановки. Я тебе много раз говорила и писала, что для меня вполне достаточно твоего в ней участия и вестей от тебя, так что ты меня не пили..."

В письме от 19 февраля мама сообщает, что получила длинное письмо от дочки обо всех учебных, хозяйственных и личных делах: “... Дай Боже только, чтобы все у нее шло благополучно и счастливо. Напишу ей длинное письмо, а ты за меня ее крепко поцелуй... Но я надеюсь, что еще приеду в Москву, в Люберцы, еще посмотрю на Таньку, а может быть и на какого-нибудь шлепоносенького внученка ...” В заключение мама просит сфотографироваться втроем - Капа, Саша, Таня - и прислать ей фотографию. В - альбоме такая фотография есть.

Март, апрель, май 1953 года были насыщены событиями, которые, как уже было сказано, очень волновали маму. В этот период произошла серьезная, мягко говоря, неприятность и у Тани. Ее приятельница Валентина О. донесла (кому точно, осталось неизвестно), что Т.Кудрявцева - дочь “врага народа” и что она скрыла этот факт при поступлении в МГУ. Что побудило В. .О. сделать это? Позже говорили, что нужна была вакансия для поступления в аспирантуру ее будущего мужа Юрия М., а вакансия могла появиться, если убрать с дороги Кудрявцеву. И действительно, Ю.М. был рекомендован для поступления в аспирантуру. А для Кудрявцевой все кончилось ужасным комсомольским собранием и строгим выговором по комсомольской линии. Оставалось благодарить судьбу, что не исключили из ВЛКСМ и не лишили диплома об окончании Университета. Правда, место в Ленинской библиотеке, предназначенное по распределению, оказалось несуществующим, и работу пришлось искать самой. Устроилась внештатным преподавателем русского языка иностранцам - студентам и аспирантам, преимущественно корейцам, в 1-м Медицинском институте (на Моховой). Какое-то время был без работы и Александр.

Маме сообщили об этом несколько позднее, и она отреагировала на случившееся в письме Капе от 18 августа: “Очень счастлива, что ребята к тебе хорошо относятся и ты ими довольна. Тяжело мне было до последних пределов, что им пришлось пережить и сейчас еще в значительной степени переживать ненужные осложнения из-за того, что от них совсем не зависело, и за вину, в которой они не виноваты. Я готова была лучше умереть, чем служить причиной для этих осложнений и переживаний. Неужели это еще будет продолжаться? Надеюсь все же, что все пройдет и прояснится. Так хочется знать, как ... у них сложатся дела. Карточку я получила. С. мне очень понравился, дай Бог им счастья и радости ...»

Еще два замечания в связи с этой историей. Первое. Таких комсомольских собраний и персональных дел было в те месяцы на филологическом факультете несколько. Однако всем пострадавшим дали доучиться. Мой «позорный поступок» принадлежит прошлому. Добавлю ко всему сказанному лишь один факт для характеристики тех прошлых времен. Когда шла подготовка комсомольского собрания с моим персональным делом, в партком филологического факультета вызвали моего отца. С ним провели строгую беседу на тему: вы плохо воспитали дочь. Что сказать? И здесь можно благодарить судьбу, что отца вызвали в партком филфака, а не на Лубянку и что это была беседа, а не допрос с пристрастием.

Второе замечание. Я лично после всего этого, несмотря на все потрясения, испытала определенное облегчение. Не нужно было ничего скрывать и таиться. У некоторых это чувство страха не проходило еще очень и очень долго. Так, недавно, то есть полвека спустя после описываемых событий, одна моя сокурсница рассказала мне, что ей бы тоже не миновать тогда комсомольского и прочего разбирательства, если бы она была такой же доверчивой дурочкой, как я. Дело в том, что она о сокрытии аналогичного «факта своей биографии» не сказала тогда никому, донести поэтому не мог никто и персонального дела не было. Тем не менее боялась она еще очень долго.

Но вернемся в 1953 год.

Мама продолжает тосковать и беспокоиться, старается хоть чем-нибудь помочь, собирается послать ко дню рождения дочери телеграмму, а если выйдет, то немножко деньжат – рублей 300. Просит Капу истратить 150 на себя, а на 150 купить Тане что-нибудь по своему усмотрению, может быть, чашки, тарелки, ложки. «Мне хочется, – пишет мама 26 октября, – прислать что-нибудь Саше, только не знаю его вкуса и потребностей. Может быть, ты подскажешь».

Постепенно острота беспокойства за «ребяток» сглаживается. Оба как-никак работают: Таня в 1 Мединституте, Саша – в ВОКСе, куда его рекомендовала наша университетская преподавательница чешского языка Александра Григорьевна Широкова.

«За ребят более или менее спокойна, – делится мама с Капочкой 5 ноября. – Пусть устраиваются. Они молодые, еще полны жизни, энергии, образованы, неглупы. Нельзя требовать, чтобы все было гладко и жизненный путь был усыпан розами. Мы знаем, что и шипов много, даже когда кругом розы».

Между тем в это время произошли перемены к лучшему у меня. В октябре 1953 года я получила по почте официальное приглашение зайти в ТАСС на предмет устройства на работу. В этом весьма, как я была уверена, казенном учреждении со мной очень любезно побеседовали, устроили экзамен по языку, дали заполнить анкету (со всеми вопросами о родителях и собственном прошлом – не привлекалась ли, не состояла ли и т.д.) и сказали, что о результатах сообщат. К этому делу я отнеслась совершенно спокойно, так как была уверена, что ответ будет отрицательный, к тому же я себя не видела в той области деятельности, которой занимался ТАСС. Единственно, что было бы хорошо, это постоянная работа, а не временная – внештатная, как в 1-м Мединституте. Прошел ровно месяц, и вновь по почте я получаю извещение о том, что 23 ноября 1953 года я должна выйти на работу в ТАСС, в Редакцию радиопрослушивания. Но мама обо всем этом узнала лишь в декабре.

С весны 1953 года маму тревожила судьба младшего брата – Александра. Тогда он ненадолго приезжал в Люберцы, где с лета 1951 года жила его семья, и мама спрашивает Капу о нем почти в каждом письме. Она интересуется, какие у него планы и возможности, как он решил – брать Соню и ребят с собой или они еще останутся в Люберцах, как учится и в какой класс переходит Павлик. В письме от 10 марта звучит обида: «Вспоминает ли Шура обо мне? Скажи ему от моего имени, что не грех был бы ему хоть изредка вспомнить обо мне, хоть 3-4 раза в год». 6 апреля вновь спрашивает: «Как же Шура? Когда уезжает? Один или с семьей?» Обстоятельства сложились так, что дядя Саша вынужден был уехать один – военная служба, дисциплина, не задержишься, а у Павлуши еще продолжались занятия в школе. Семья выехала позже, и уже не на Сахалин, а на материк, в Ново-Сысоевку, недалеко от Арсеньева, в 250 км от Владивостока по железной дороге. В ноябре мама писала, что рада за Шуру, который, «конечно, счастлив, что жена и ребята с ним». Только Павлушку она жалеет: «Опять его оторвали от школы. С этими переездами уже в какую школу по счету он попадает!»

Интерес к младшему и среднему поколению Галкиных у мамы постоянный. Она все время спрашивает о Васятке, который в 1953
году заканчивает школу, уточняет у Капы, когда у него день рождения, чтобы послать поздравительную телеграмму. И даже пишет ему нравоучительное письмо о пользе труда и знаний. Советует, если не удастся поступить в институт, продолжить учебу в техникуме. «Я очень рада, – пишет она, – что Василек доволен и тронут моей телеграммой и письмом, может, когда-нибудь и вспомнит мое хорошее искреннее к нему обращение и подумает о дальнейшей своей жизни и поступках». В ноябре мама тревожится: «Неужели до сих пор ничего не делает Васятка? Когда ему призываться? Может, на военной службе его немножко вымуштруют и вылечат от сна и лени ...»

Мама спрашивает и о Саше Берзине (сыне брата Алексея и Эммы) и его жене Лизе, интересуется, работают ли они. Спрашивает о Викторке, Галином сыне, который, «наверное уже большущий, скоро учиться пойдет».

И тоскует мамочка, что все эти близкие, родные, дорогие люди – далеко. А рядом – чужая Игарка.

В ее игарской жизни в 1953 году заметным радостным событием стал переезд на другую квартиру и избавление от соседей Терентьевых, попортивших ей немало крови. Уже в январских письмах за 1953 год она пишет о планах и теоретических возможностях переезда, надеясь на помощь друзей и знакомых, в частности П.Н.Вильде и Ариши. В мае планы становятся более реальными: «Очень вероятно, что в ближайшем будущем я перееду в Новый город в отдельную комнатку недалеко от квартиры Маргариты». А 18 августа мама пишет: «... переехала на новую квартиру. Счастлива до последних пределов. Сама знаешь, что условия были не блестящие, а тон и настроения – ужасные, даже в твоем присутствии. Зимой мадам меня изводила и обирала до последних пределов. Слава Богу, без особых скандалов, хотя с довольно курьезными объяснениями и счетами по амортизации и за разные услуги, за неудобства, доставленные мною, вплоть, кажется, до моего дыхания, которым я отравляла ей воздух, все же, слава всем святым, мне удалось устроиться с жильем».

До переезда на новое место мама два месяца (видимо, это июнь и июль) жила в квартире Маргариты Эдуардовны Михайловой, которая ездила в Москву для консультации с врачами. Мама получила квартиру в Новом городе в доме почти напротив Михайловых. Она подробно рассказывает Капочке о своем новом жилище. Это отдельная однокомнатная квартира, одна из четырех в этом небольшом доме. Расположена она так, что только одна стена холодная с окном на фасадной стороне, две другие – общие с соседним жильем, а выход – в сравнительно теплый коридор. Надеется, что зимой будет тепло, тем более, что дров запасла много. Печка хорошая, с плитой. Воду возит водовоз. Мама рассчитывает, что со светом, радио, водой и чисткой уборных квартира обойдется в 70 рублей в месяц. Плюс 30 рублей тому, кто наколет и сложит дрова. В целом это не дороже, чем стоила комнатушка у Терентьевых в Старом городе, а если учесть, что воровать никто не будет, то – дешевле. Довольна она и тем, как обставила комнату. В учреждении, которое ликвидировалось, по низкой цене купила кровать с сеткой, стол круглый, 4 стула и шкаф.

Мама радуется, что у нее очень хорошие соседи, особенно одна семья, маленькая, только муж и жена. Она приехала к мужу, который в таком же положении, как и мама. Зовут ее Любовь Андриановна. «Она ничего не дает мне делать, – пишет мама 5 сентября – Когда привозят воду или нужно принести дрова, убрать коридор, то я лучше не подходи. Письмо, которое получила без меня, принесла мне на работу. Знаю, говорит, как вы его ждете. Если что-нибудь печет или сготовит повкуснее, обязательно тащит мне. Я здесь немножко, чуть-чуть заболела, видно грипп, так они с Маргаритой наперебой меня кормили, поили и на меня орали по очереди, чтобы я не смела вставать ...» Спустя полтора месяца мамочка вновь пишет слова благодарности Любови Андриановне: «... когда задерживаюсь на работе, то и печка у меня вытоплена. Соседка не работает и очень за мной ухаживает. Очень симпатичный, интеллигентный человек ...» 20 ноября она рассказывает о соседке более подробно. Ей 50 лет. У нее жива мама, которой 75 лет, живет в Николаеве. Есть дочка, работает преподавательницей истории, замужем, муж еще студент, кончает в этом – 1953-м году. «Семья в нашем стиле и духе, – пишет мама. – Жизнь тоже разбитая. Только и волнуются друг о друге. Нет долго писем, так лее, как и мы, придумывают разные страсти ...»

В 1953-м году было у мамы достаточно волнений из-за работы. В начале года возникли опасения, что учреждение, в котором работала мама, закончит свою деятельность в Игарке не в июле, как предполагалось, а в феврале или марте. Это означало бы остаться месяца на 2-3 без работы, так как до навигации жизнь в Игарке замирает. А с началом навигации объем работ в городе растет и люди меняются. Те, которые не связаны обязательным пребыванием в суровых краях, уезжают, и появляются рабочие места.

19 февраля мама сообщает: «Пока мое положение без перемен. Работаю по-прежнему. Долго ли? Не знаю. Может месяц, может
два, может три. Мой начальник меня уверил, что он сделает все возможное, чтобы удержать меня до последних пределов. А в крайнем случае предлагает ехать с ними в Дудинку – Норильск, аэродром «Надежда». Тебе эти названия уже несколько знакомы. Может и поеду. В конце концов, не все ли равно, где умирать, в Игарке или в Дудинке ...» К вопросу о Дудинке мама возвращается в следующем письме, от 27 февраля: «Я тебе писала, что мне предлагают поехать в Дудинку, это на 250 километров севернее, где аэропорт «Надежда». Я здесь беседовала со знающими и там жившими или бывавшими людьми. Ну, как всегда, одни говорят одно, другие другое. В общем все-таки ехать не советуют, т.к. хоть и 250 км, но все же Заполярье сказывается острее. К тому же там жилищный вопрос и питание тоже сложнее. Все это было бы пустяки, если бы, во-первых,... не возраст, а во-вторых,... если бы я могла, поехав туда и посмотрев, в случае, если не понравится, вернуться обратно, а то ведь в моем положении это невозможно. Туда, конечно, выпустят, это на север, а обратно фига с маслом – не уедешь». Вот эта причина, замечает мама, и останавливает, хотя работа в данном учреждении привлекательна – она стабильная, не временная и прилично оплачивается.

В письме от 10 марта мамочка вопрос о Дудинке совсем закрывает: «Выезжать в Дудинку раздумала, никто не советует забираться еще холоднее и тяжелее. Думаю, что с помощью друзей работу какую-нибудь найду, не на 1000 руб., так на 450-500. Мне хватит, вам только не смогу ничего сделать, а забота у меня – только бы тебе не сесть опять на шею».

Спустя пару недель, 24 марта, мама продолжает работать и сообщает: «С работой у меня пока по-старому, что будет в апреле, не знаю. Особенно меня это не беспокоит, т.к. в крайнем случае месяц отдохну без работы, а в мае, июне опять пойду в Лесокомбинат, там сезон, работа до октября будет...»

Но этот план не осуществился, и мама в августовском письме (18 августа), перед которым был в письмах трехмесячный перерыв, пишет: «Сейчас буду писать тебе чаще, т.к. немножко пришла в себя и отдыхаю. Учреждение, где я работала, закончило свое существование и я пока свободна. Очень было много работы, я страшно уставала, это одна из причин, почему не в состоянии была тебе писать. Сейчас пока я безработная, но ты, ради Бога, не беспокойся. Месяца 2-3 я смогу спокойно прожить без работы, а там будет видно. Пока здесь ЯкМ.Рув. (Яков Моисеевич Рувинский – ТК), думаю, что он меня как-нибудь пристроит. Маргарита тоже пока без работы, а условия работы М.О., ее мужа (Михаил Оскарович Михайлов – ТК), далеко, конечно, не так блестящи, как были ...»

Не прошло, однако, и трех недель, как мама 5 сентября сообщает, что временно работает в Ликвидкоме – ликвидирует то учреждение, в котором работала три года. Помог, конечно, Я.М.Рувинский, которому мама очень благодарна и сожалеет, что весной 1954 года он с семьей собирается уезжать.

А в октябре мама уже работает бухгалтером в местной кооперации – рыбкоопе. Радуется, что от дома 10 минут ходьбы. «Отношение, – пишет она 26 октября, – пока очень хорошее. Правда, зарплата, как тебе известно, в кооперации не дюясе – 550 руб. Но с меня хватит». Работа по трудовому соглашению до 1 февраля 1954 года. «Я большой работы и ответственной не хочу и не могу вести. Если останусь на этой работе, то буду понемножку калькулировать и выписывать фактуры, мне уже всяческая инициатива и активность ие под силу ...» (30 ноября). И все же вновь повышение по службе. С декабря 1953 года мама работает в своем учреждении претензионистом, что требует и инициативы, и активности.

Силы оставляли мамочку. За 1953 год нет ни одного письма, где бы она не жаловалась на боли и упадок сил. 5 сентября грустит: «... жить осталось считанные, может, месяцы, а не годы. Смотри, какие столпы валятся, ведь наши сверстники, современники. Меня очень огорчила смерть Анатолия Ржанова, ведь это даже не наша молодость, а наше детство. Мы с ним в сарае у Люберецкого начальника станции Зимина – ты верно и не помнишь – устраивали любительские спектакли. (Анатолий Ржанов – артист Малого театра – ТК.) Умер Ник. Семен. Голованов, а ведь помнишь, какой он был упитанный, молодой, здоровенный, когда бывал с Ан. В. Нежд. у меня в квартире ни Кисловке. (Николай Семенович Голованов – дирижер в Большом театре, годы жизни 1891-1953; Антонина Васильевна Нежданова – певица, колоратурное сопрано, в Большом театре – ТК.) Умер наш Волченок (Петр Александрович Волков – друг Капы и мамы ТК), умер Вас.Вас. Скворцов, умер Яков Алавердов (первый супруг тети Капы – ТК.) Господи, и вспоминать страшно. А жизнь идет своим чередом ...»

И в отношении мамочки я все-таки сказала бы такую банальную вещь, как «жизнь берет свое». Ведь и в этом грустном письме она шутит: «Я забыла тебе написать, я купила часы на руку «Звезда», заплатила 342 рубля. Без часов трудно, а подумала, что это ценность. Останется наследство тебе или Танюшке. Это я, конечно, шучу. Умирать я еще не собираюсь, хочется увидеться с вами, поцеловать, обнять вас изо всей своей «исполинской силы».
Поддерживать «исполинские силы» маме помогают, в первую очередь, ее собственные усилия, а также окружающие ее добрые люди и, конечно, посылки и письма из Люберец. В одном из писем она дает Капе подробный отчет о том, как она питается: «Питаюсь я без отказа себе, а мой аппетит ты знаешь. Беру молоко, покупаю яйца, есть еще свинина (от поросенка, выкормленного Аришей – ТК), сахару, сколько хочешь. Здесь были мороженые яблоки – очень хорошие, аппорт алмаатинский, 16 руб. килограмм. Брала их. Одним словом, я сыта, и ты обо мне не беспокойся. Мне ничего, ничего, кроме баловства, не нужно». А «баловство» у мамы – традиционное: халва, изюм, чернослив, орешки, маслины («Маслины все съела сама, никому не дала ни одной. Если будут, пришли еще. Халвой угощала Рув., он ее очень любит. Кильки и шпроты берегу» – 5 сентября), любимые сушеные грибы. «Ариша делает мне лапшу домашнюю, и я наслаждаюсь этой лапшой с грибами» (4 мая). Ариша радует не только лапшой. У них с мамой опять растет «коллективный поросенок», а сверх того она откармливает для мамы трех петушков. Картошка? Нужно 2-3 штуки в неделю, и в соответствующем количестве – есть. В этом году есть и мед.

С большим удовольствием мама описывает в последнем, декабрьском, письме за 1953 год, как она отмечала 14 декабря свой день рождения и какой был «роскошный стол». «Обед вышел шикарный, – докладывает мама. – Я берегла твою коробочку шпрот и кильки. Был винегрет, который удался на славу и пользовался большим успехом. Люб. Андр. (соседка Любовь Андриановна – ТК) сделала рыбу – стерлядку под маринадом, затем был фаршированный перец и пирог с мясом – это закуски. Затем был мясной бульон с фрикадельками и, наконец, игарские сверхделикатесы – жареные рябчики. Рябчиков – четыре штуки – мне привезли со станка, из тайги. Я волновалась, что не хватит, но оказалось, что даже мне осталось на завтрак и на ужин на другой день».

«Видишь, какие деликатесы и изобилие. К тому же и недорого, т.к. значительная доля припасов у меня была – не покупала. Рябчиков мне подарили. Купила только бутылку вина и бутылку коньяку, т.к. Як. М. Рув. спирт не пьет, а остальные мужчины тоже по разным причинам из непьющих ... Затем пили чай с московским вареньем ... и с тортом, который приготовила Л.Андр.».

«Были на моем званом «парадном» обеде мои друзья: 2 – супруги Рувин., 2 – супруги Михайл., 2 – супруги мои соседи и 2 отдельных моих «кавалера» – муж Фр. Сав. – Леонид Евсеевич и Давыдов – тот дядя, который устраивал тебе полет из Игарки ...»

«И получила я кучу чудных подарков ...»

Этот день рождения мама в последний раз отмечала вдали от своих родных и близких. Следующее 14-е декабря – в 1954 году – мы праздновали уже в Люберцах, все вместе.

Проблемы, огорчения и радости истекшего года перекочевали и в Новый. В первом письме – от 29 января – по традиции о встрече Нового года. Была у Рувинских, приглашение от них получила еще до своего дня рождения, компания была небольшая, теплая, желали всего доброго присутствующим и дорогим отсутствующим. А вскоре заболела – насморк, кашель, головная боль, долго перемогалась, ходила на работу, пока температура не достигла 39°. Слегла, и 8 дней ниже 39° не было. «Хорошо, – пишет мама, – что друзья у меня хорошие и соседка чудная. Не упрятали меня в больницу ... Ухаживала за мной все время Любовь Андриановна: кормила, хоть ела я, как муха, поила – чай с твоим малиновым вареньем, тортом и медом. Топила печку. Вызывала докторов, ходила в аптеку, убирала в комнате. Одним словом, как отблагодарить, не знаю. Есть на свете хорошие люди! Друзья мои тоже не забывали, каждый день бывало по нескольку человек. Михайловы, Леон. Ев., Рув., соседи, с работы товарищи. Все навещали и подбадривали. Сейчас я почти отошла, хотя силенок маловато ... Все же стараюсь не унывать ... У меня забота и мечта одна – не быть инвалидом и не состоять в неработоспособных. Уж если умереть, то хоть сразу, чтобы не быть тяжелым грузом».

В этом году, последнем игарском, почти нет письма, в котором бы мама не сетовала на слабость, усталость, утомление и сильные боли. Не способствовала здоровью и длинная темная, хотя и «сиротская» (так пишет мама), зима: «Ниже 43° мороза не было пока, а теперь уж верно и не будет, правда, возмещается мороз ветрами ...»

Большим огорчением для мамы стал в феврале отъезд из Игарки семьи Рувинских. Яков Моисеевич и Галя были «вольнонаемными» и он сделал для мамы очень много доброго в повседневной жизни и при устройстве на работу, причем неоднократно. Поехали они к себе домой, в Харьков, а по дороге останавливались в Москве, где Капочка устроила их на несколько дней пожить у Зины Скворцовой. Овдовев, Зинаида Павловна жила в квартире на Малой Грузинской с мамой Александрой Михайловной, сыном Олегом и сестрой Еленой. В 1954 году к Зине Скворцовой мама обращалась еще два раза с просьбой приютить на пару дней других ее игарских друзей.

Отъезд Рувинских мама воспринимала, как большую потерю: «Очень меня огорчил отъезд моих друзей и защитников. Знаю, что они довольны, рада за них, но тяжелее и тяжелее беспросветно оставаться здесь». Духовная связь с Рувинскими сохранилась у мамы надолго. Они писали ей в Игарку, потом неоднократно приглашали в гости в Харьков и сами приезжали в Москву.

А при отъезде их из Игарки мама, конечно, воспользовалась этой оказией и послала в Люберцы – Москву письма и посылочку: Капе – штапель на платье и рубашечку, Тане – вышитые ею накидочку на подушку, две наволочки на диванные подушки (они служат свою службу и сейчас), дорожку, две маленькие салфеточки и большое вышитое полотно, из которого советует сделать газетницу или занавесочку. «Доченьке, – пишет мама, – я вышиваю блузку из шелкового полотна, а Саше полотняную рубашку-украинку, только, к сожалению, белого полотна нет, приходится вышивать на суровом, правда, очень тонком и оно будет обстирываться ...» Маминых рукодельных работ, и времен Игарки, и затем московских, у меня много до сих пор. Они сделаны с большим вкусом и тщательностью, даже те, что она вышивала после глазной операции в 1972 году. В Игарке же это, кроме чтения и дружеских бесед, было одно из немногих дел для души.

Таким же делом были, конечно, и письма. Получая письма и отвечая на них, она чувствовала душевную связь со всеми теми дорогими людьми, которые были удалены от нее на многие сотни километров. Она хочет знать все обо всех и ее письма полны вопросов, сопереживаний, сочувствия, желания хоть на таком расстоянии помочь.

14 марта мама пишет: «Очень меня огорчила внезапная смерть Эммы. Правда, это предел, его же не прейдеши, а все же пожить ей следовало. Очень жаль Сашу. Как они живут с Лизой? Ведь хоть и молодой, а все же одинокий остался. Увидишь его, обязательно поцелуй крепко от меня и за меня. Скажи, что я всей душой чувствую его горе. Желаю ему мужества и спокойствия. Так тяжело все складывается в жизни».

23 марта она спрашивает Капу: «Была ли ты у Саши? Как он, бедный, себя чувствует? Успокоился ли хоть немножко? Ведь него привязанность к матери, конечно, особенная. Очень мне его жалко, бедный мальчик». Напомню, что Эмма – Эмма Карловна
Берзина – вдова расстрелянного в 1937 году маминого брата Алексея, отца Саши. И понятно мамино замечание об особенной привязанности Саши к матери, вместе с которой он переживал трагедию ареста и гибели Алексея Васильевича. А Лиза в то время – Сашина жена.

Обеспокоена мама будущим и другого своего племянника – Василия. Он в 1953 году окончил школу, в институт поступить не смог и в течение целого года бездельничал. Должен был быть призван в армию, если вновь сорвется дальнейшее обучение. Серьезно заниматься у этого доброго, ласкового парня не хватало характера. «Я очень была растрогана, – пишет мама, – получив письмо от Васяточки... Очень родное, ласковое письмецо, видно, писал от души. Работает ли он? Готовится ли дальше учиться?» (14 января). «Пожалуйста, напиши, каковы перспективы у Васи, когда он призывается? И сообщите, куда будет назначен. Зина, наверное, не верит сама себе, что у нее сын уже солдат. Время бежит, как ураган». (6 мая). И возвращаясь к этому, мама замечает горько: «Вот ведь проворонил вуз».

Живет в душе тревога и за старшего Сашу – брата Александра, который служит с Сысоевке, на Дальнем Востоке. Вопросы о «наших», как мама называет это дорогое семейство, тоже почти в каждом письме. «Что пишут наши? Как учится Павлушка? Работает ли Соня?» (29 января.) «Как устроились наши? Работает ли Соня и нет ли предположений, что они опять приедут? В какой класс перешел Павлушка? Не заметишь, как кончит десятилетку». (23 марта.) 13 апреля мама получила от Капы очередную посылочку, маленькую, так как пересылка авиапочтой – дорогая. И в этой посылочке обнаружила конверт «с мордочкой» и поняла, что «это Сашина Сонечка – ты же не написала». «Чудненькая девочка, хорошенькая. Глазки чудные, умненькие. В общем девчурка прелестная». (14 апреля.)

Не сходят со страничек маминых писем и имена: Ася (Ксения Васильевна – вдова брата Виктора), Галинка (племянница, дочь Аси и Виктора), Викторка (Галин сынок), Анатолий (Галин муж), Феодосия Сергеевна (Фед.С. – Асина мама), Юша (Асин брат).

В первом новогоднем письме мама спрашивает: «Как Галкин Викторка? Верно, скоро пойдет учиться? А Юша? Тоже хорош – в 60 лет три месяца не вытерпел, наверное старые грехи были. Вот ведь и не подумаешь, такая можно сказать крепенькая Паня и свалилась так неожиданно. Что с ней было? Верно, рак? А как Фед. Серг.? (29 января). (Мама упрекает Юшу – Ефима Васильевича за то, что он, похоронив Паню – свою жену, не выдержал и трех месяцев и женился. – ТК.) И 23 марта вновь спрашивает о Викторке: «Ведь осенью ему будет семь лет? Похож на отца? От деда ничего нет? Как выглядит Галина?» «На Пасху ты, верно, будешь у Аси. Передай мой привет Фед. Серг.». (22 апреля). Мама спрашивает и о том, как живут Галинка с Анатолием. В письмах сестре мамочка не один раз писала о брате Викторе, которого она очень ценила и нежно любила, часто с грустью вспоминала. «Я тебе как-то писала однажды, – напоминает она Капочке, – что я видела во сне Витеньку. Вот сегодня опять видела его. Почему всегда вижу только его, не знаю. Он открыл глаза и с каким-то чувством любви и жалости смотрел на меня. Не помню только, что он мне говорил» (8 июня).

О людях, ушедших в мир иной, мама нередко вспоминает в своих письмах. Вот и в апреле, получив сообщение о том, что скончалась Елизавета Алексеевна, она очень огорчилась: «Конечно, она старенькая, и конец это неизбежный, но все же грустно, как будто рвутся последние ниточки связи с прошлым. А так тепло вспоминается «милая Лизочка», мамочкина подружка, которая часто вывешивала «флаг» или ей вывешивали «флаг» с приглашением идти пить чай и есть драчену. Как давно, давно это было». Елизавета Алексеевна жила в Люберцах на той же улице через дом, и «флаг» был хорошо виден. А служило «флагом» посудное полотенце, привязанное к длинной половой щетке.

С минувшего – 1953 – года мама, наконец, несколько успокоилась в отношении меня, а вернее, в отношении «ребят». Таня и Саша упоминаются теперь, как правило, в связке. Ее более или менее подробно информирует Капочка, изредка и я сама.

14 апреля мама пишет: «Очень рада, что Танинка и Саша в новых пальто. Хочется, чтобы здоровьишко у них было хорошее и между собой они жили дружно ... Самое главное для них сейчас это, конечно, квартира. Судя по твоим словам, ты надеешься, что они понемногу все же добьются успеха в своих делах. Слава Богу, без затей и без жадности, а по плану, как ты пишешь, понемножку все придет в свое время». 8 июня мама спрашивает: «Как здоровье у ребят? Хоть они и молодые, но силенки у них тоже подорваны. Кроха, говоришь, худышка? А у Саши язва? Как они живут? Как материальные дела?» Это письмо Капочке, а также отдельное письмо «ребяткам» были вложены в посылку, которую мамочка готовила давно с любовью и заботой. В посылке отрез чесучи – для Капочки, вышитая блузка и салфеточка – для Тани и вышитая
Рубашка – для Саши. И в письмах, до самого последнего, беспокойство о ребятках и мечты о встрече, тоска о них и проблески надежды.

На протяжении всего 1954 года мечты и надежды постепенно обретали реальность, хотя с трудом и муками. Еще в феврале, в письме, отправленном с Рувинскими, мама боится даже думать о тех усилиях, которые нужно приложить, чтобы вырваться из Игарки: «Я ничего не в состоянии предпринимать, уже энергия не та и безнадежность измучила. Видно, только мужественно нужно смириться и ждать конца. Устала я безумно. Вот ты мне рассказывала, что мамочка, умирая, говорила, что у нее ничего не болит, только устала она очень, устала. Вот и я устала, устала и устала... Не с кем посоветоваться, что предпринять, о чем и кому писать. На все ходатайства товарищам, которые пишут, отвечают только отписками. А люди понемножку отправляются «в дальний путь» на тот свет ... А как хочется хоть немножко радости, побыть с тобой, с ребятками...»

Отъезд Рувинских усугублял тоску. Мама пишет, что у нее нет слов, чтобы передать, «как болит душа и как мучительна бывает безнадежность и необходимость смиряться с этой безнадежностью». Объясняя, что порождает у нее это чувство безнадежности, мамочка пишет 23 февраля: «Сейчас очень значительный процент из нашего брата собирается спуститься поюжнее. Разрешения на это дело выдаются значительно проще. По моему здоровью и возрасту я почти наверное могу получить право на этот выезд, но, как я тебе уже писала, двинуться мне без руля и без ветрил или, проще сказать, без связи и без денег в новые незнакомые места страшно и опасно. Без работы жить нечем, а заработать на новом месте, устроиться в моем возрасте еще труднее ... Если бы была возможность приехать куда-нибудь поближе, вроде Владимира или Александрова, а то ведь Красноярский край хоть и большой, но от вас еще очень далек, а тем более жить на жел. дор. магистрали или в большом населенном пункте едва ли будет пока разрешено. Что же касается твоих советов писать, писать и писать, то думаю, что толку из этого писания едва ли получится. Знаю, что целый ряд людей пишет, пишет и пишет, а ответы получает нерадостные. По крайней мере еще никто по этим письмам не уехал». «Не знаю, может я уже устала, может не так, как нужно, рассуждаю, но думаю, что эти вопросы едва ли могут быть разрешены в индивидуальном порядке. Если что-нибудь будет, то будет более или менее широко – по возрасту, по болезни, по соответствующим статьям».

В апреле имели место, наконец, случаи обнадеживающие, правда, мало, всего четыре.

«Люди, – сообщает мама, – получили разрешение ехать домой – в основном по возрасту и состоянию здоровья. Я хочу написать тоже, что я стала старенькая и работать мне очень, очень трудно. Пустите меня домой к Капочке, Танечке в Люберцы или хоть во Владимир, все же там потеплее и породнее». Это письмо написано 20 апреля, в нем и в следующем, через два дня, мамочка поздравляет всех с праздниками – 1 Мая и Пасхой: «Соберетесь вместе, знаю, вспомните обо мне, только не плачьте, а весело выпейте за мое здоровье и возвращение к вам». Она сообщает, как много получила от друзей приглашений на эти дни и будет ходить по гостям целую неделю, праздновать «и на Антона, и на Онуфрия». И уже начала праздновать. «Была в гостях на трех праздниках Пасхи – еврейской, польской и немецкой. Даже замучилась, объелась, и вчера целый день болела печенка. В следующее воскресенье еще два приглашения на Пасху, а 29, в четверг, у нас вечер в учреждении, с ужином, а 1-го и вовсе сверхпраздник. Устанешь больше, чем от работы». «И я поставила 4-хлитровую банку молока, сделаю творог и устрою у себя настоящую Пасху. Есть ванилин, изюм, немножко миндаля. Испеку булочку сдобную. Одним словом, все в порядке, и вы обо мне не беспокойтесь. Только хотелось бы побыть с вами, мои дорогие любимые».

6 мая мама сообщает, что 29 апреля была на вечере в своем учреждении, довольна, было хорошо и уютно, после торжественной части – ужин, на который вносили по 25 р. с носа. 30 апреля не работали, «нелегально». 30 апреля и 1 мая «спала до бесчувствия». Жалуется, что стара стала, устает, еще до обеда туда-сюда, а в 3-4 часа уже совсем неработоспособна. Однако на 9 мая пригласила гостей, поговорить, сыграть в преферанс. «У нас, пишет мама, – много толков и разговоров относительно отъезда, не знаю только, насколько эти разговоры реальны и когда, когда это будет. А так безумно хочется увидеть всех вас, а особенно тебя, моя седенькая ясочка, и ребят». В этом же письме от 6 мая мама вспоминает свою мамочку и Анатолия, которого впервые в письмах называет по отчеству – Иванович. Александра и Анатолий в этот день именинники.

Спустя неделю, 13 мая, мама получает письмо от Капочки, очень рада ему, потому что, во-первых, оно пришло после длительного перерыва, а, во-вторых, потому, что в нем интересное сообщение со ссылкой на Зину Долженко. Зинаида Николаевна Долженко была маминым секретарем во время ее работы в Госплане. К маме она относилась очень тепло и сохранила это теплое отношение на многие годы. После возвращения мамы не раз бывала у нас в гостях. А за время маминого отсутствия поддерживала с тетей Капой телефонную связь. В мае 1954 года Зинаида Николаевна сообщила Капе, что кто-то из числа репрессированных в 1938 году уже вернулся из мест отдаленных. Видимо, речь шла о госплановских работниках. Мама сразу же пишет Капе: «Очень убедительно прошу узнать у Зины Долженко, кто вернулся из знакомых. Это для меня чрезвычайно важно. Можно судить о своих перспективах»; И продолжает: «Я решила тоже написать, план уже составила, но еще руки не доходят, жду настроения. Пошлю прямо по соответствующим адресам или тебе, чтобы ты послала из Москвы. Повторяю, что мне очень важно, о ком сообщила персонально Зина».

Проходит две недели. Мама очень нервничает, не находит себе места и 30 мая пишет Капе: «Родная моя, вот по этой причине я и не могу собраться с силами и писать во все органы и всем властям о себе, сил мало, хотя знаю, что нужно. Но сегодня решила разродиться и написать всем, всем, всем, а в копии тебе. Все думала, что дело будет разрешаться в общем и целом».

Нервное напряжение не могло не сказаться на общем состоянии. 3 июня мама пишет: «Что-то последние 3-4 дня очень ухудшилось мое здоровье. Расходились печенки, желудки, кишки. Ничего не могу есть. Немножко вечером лихорадит и болит, болит, болит. Сплю с пузырем, весь живот сожгла ... К доктору идти не хочется – бесполезно».

Но был сделан важный шаг. «Подстегнутая твоим письмом, – сообщает мама, – разродилась заявлениями. Написала Генер. Прокурору Руденко, паписала К.Е.Ворошилову. Хочу написать еще Хрущеву. Копии тебе пришлю. У нас тоже чувствуется некоторое движение. Ждут более серьезных сдвигов».

Спустя пять дней, 8 июня, мама уточняет: «Послала заявление ген. Прокурору и Ворошилову. Копию для сведения направляю тебе. Хочу еще написать Хрущеву. Что из этого получится, не знаю. Вообще все у нас здесь в ожидании и тревоге. Живут надеждой каких-то хороших перемен. Все пишут, пишут, хотя ответов положительных получают очень мало... Во всяком случае очень прошу тебя узнать у Зины Долженко, кто именно вернулся и, если можно, по каким основаниям: по старости, по болезни или еще по каким обстоятельствам, с реабилитацией или просто по истечении срока. Пришли такое письмецо поподробнее в посылке».

Заявления в адрес Н.С.Хрущева мама так и не написала. Что касается обращения к Председателю Президиума Верховного Совета СССР К.Е.Ворошилову, то копия его сохранилась в нашем домашнем архиве. По сути дела это – просьба оказать содействие в рассмотрении заявления, направленного Генеральному Прокурору СССР Р.А.Руденко.

Деле А.В.Беловой № 15746 Р-1369 в числе прочих документов подшито и ее письмо-заявление в адрес Руденко, посланное из Игарки 3 июня 1954 года.

Вот его текст:

«Генеральному Прокурору СССР
Тов. Руденко.
Беловой Анны Васильевны,
Ссыльной поселенки,
Рождения 1892 года, проживающей
г. Игарка, ул. Ворошилова дом 23, кв.5

Заявление.

14 мая 1938 года я осуждена Военной Коллегией Верховного Суда по обвинению в принадлежности к контрреволюционной организации, ведшей свою вредительскую работу в Госплане СССР, где я работала заведующей отделом химической промышленности.

Арестована я была органами ОГПУ 17.11.1938 г. За период до суда в течение трех месяцев я вызывалась следователем три раза. Первые два раза беседа со следователем ограничивалась заполнением обычной анкеты. В третий раз при вызове следователем мне было предложено подписать протокол следствия, по которому я обвиняюсь в том, что состоя в контрреволюционной организации Госплана СССР, возглавляемой Председателем Госплана Межлаук В.И., я выполняла его вредительские задания.

В чем заключалась конкретно моя контрреволюционная деятельность и вредительство, на следствии указано не было. В подтверждение обвинения мне были предъявлены три стандартные напечатанные на машинке выписки из показаний бывш. Председателя Госплана СССР Межлаук В.И., его заместителя Смирнова Г.И., завед. Отделом сводного планирования Борилина Б., гласящие, что первый возглавлял, а вторые выполняли его задания по контрреволюцион. и вредительской работе в Госплане, причем по вопросам химии привлекалась нач. отдела химической промышленности я – Белова А.В.

На мое возражение, что я не представляю, какие контрреволюционные и вредительские действия я выполняла, следователь ответил, что об этом знает он – следователь Коротков.

Виновной я себя не признала, что и было отмечено в обвинительном заключении, которое мне было предъявлено в день суда.

В обвинительном заключении мне инкриминировалось, что моя якобы вредительская работа заключалась в создании диспропорции по производству автошин, автопокрышек и автомашин, однако, где было вредительство в автопромышленности или в резиновой промышленности, указано не было, а после моего ареста СНК СССР было принято и опубликовано постановление «О мероприятиях по развитию промышленности» точно по проекту мною ранее проработанному.
Так же неосновательно и бездоказательно было указано на «недостаточное финансирование уже законченного строительства треста «Апатит» и на «недостаточно форсированно проводимую интенсификацию сернокислых заводов».

Мои ходатайства об очной ставке с обвиняющими меня лицами и о предоставлении материалов, подтверждающих мою невиновность в предъявленных мне обвинениях, судом удовлетворены не были.

По решению Военной Коллегии Верховного Суда я была приговорена к 10 годам тюремного заключения. В декабре 1939 года из тюрьмы была отправлена в Канские лагеря, где отбывала срок до декабря 1947 года. В декабре 1947 г. была освобождена досрочно с применением зачетов за отличную работу.

Отбыв незаслуженное наказание, я получила паспорт с пунктом 39 положения о паспортизации и выехала в г. Александров Владимирской области, где прожила до 25 февраля 1949 года.

25 февраля 1949 года я была вновь арестована и направлена в Москву в МГБ.

Никаких обвинений мне предъявлено не было. Однако, несмотря на отсутствие каких-либо обвинений, в конце апреля (даты я точно не помню) мне было зачитано постановление Особого совещания при МГБ, что «за контрреволюционную деятельность» я осуждена в ссылку. Ни места, ни срока ссылки в зачитанном мне постановлении указано не было. В мае 1949 г. я была вывезена из Москвы, направлена в Игарку Красноярского Края, где в условиях сурового Заполярья беспрерывно проживаю уже пять лет.

Никогда никакой контрреволюционной деятельностью, враждебной Советской власти, я не занималась и заниматься не могла.

Я член партии с 1917 г. Ни в каких оппозиционных группировках никогда не участвовала, ни в каких антипартийных проступках не обвинялась и была арестована, имея на руках партийный билет.

Происходя из рабочей семьи, с детства пройдя школу труда и лишений, я все свои силы отдавала на благо и процветание моей Родины, моего народа, родного мне Советского государства, которое до последнего моего дыхания останется для меня самым ценным и родным.

Сейчас мне 62 года. В течение 17 лет я незаслуженно являюсь общественным изгоем и незаслуженно ношу пятно врага народа и советского государства.

Убедительно прошу исправить преступную ошибку и дать мне возможность остатки моей жизни провести с семьей, которая могла бы убедиться, что я не являюсь ее позором.

А. Белова».

Заявление было послано в Москву 3 июня, и с этого времени пошли трудные дни ожидания. «У нас в Игарке, – пишет мама 25 июня, – оживление. Все пятилетники (те, у кого был пятилетний срок заключения – ТК) получают чистые паспорта, и очень многие, конечно, уезжают или собираются ... Из таких, как я (т.е. с 10-летним сроком по 58 ст. – ТК) есть 2-3 случая, но все в возбуждении и ожидании каких-то решительных мер и по нашему адресу. Сообщения или ответа на свое заявление я, конечно, еще не имею. Рано! Буду надеяться, что, если не по пересмотру, то по возрасту, ... я увижу вас, моих дорогих, любимых ...»

Трудные дни ожидания скрашивали друзья. В часто коротала свободное время у приятелей, которых Капа не знала, они не успели познакомиться во время ее непродолжительного пребывания в Игарке в 1952 году. Это супруги Дерингер – Вильгельм Георгиевич и Александра Степановна. 3 июня, в день отправки письма Генеральному прокурору, мама пишет сестре о Дерингерах: «Симпатичная пара. Он пианист, кончил Ленинградскую консерваторию. Она работала вместе со мной, а сейчас работает в Педучилище. У них бывать приятно. Они приветливы, внимательны. У них уютно. Он поиграет на пианино, выпьем чайку, поболтаем, а иногда, если есть партнер, сыграем в преферансик». Это несколько легкомысленное описание не отражает ни сути отношений мамы с В.Г. и А.С., ни личности этих очень неординарных людей. Он был немец, за что и поплатился перед войной, попав из Ленинграда в Игарку. Она по происхождению – из «бывших», что послужило причиной ее путешествия в Заполярье. Умные, образованные, талантливые люди, верные друзья до последнего дня жизни. Покинув Игарку в 1955 году, они сначала поселились в Гродно, а потом в Севастополе. Неоднократно бывали у нас в Москве, а мама побывала у них в гостях и в Гродно, и в Севастополе, о чем напоминают многочисленные фотографии. И пачка их писем, которые я люблю перечитывать.

2 июля мама прибежала в обеденный перерыв покушать. Перекусила и уже запирала дверь, чтобы быстро вернуться на работу. И вдруг почтальон. Продолжает рассказ сама мама: «Передает мне перевод на посылку и письмо. Незнакомый почерк. Смотрю, снизу штамп прокуратуры. Сердце замерло. Открываю. Ответ из Воен. прокуратуры: «Ваша просьба получена 21/VI и проверяется. Ответ будет сообщен». Я не ожидала такого быстрого ответа и очень разволновалась. Даже от неожиданности присела и расплакалась. Ответ написан от руки. Подписан: прокурор юстиции подполковник Карабанов».

«Что будет, не знаю. Волнуюсь очень, буду теперь ждать ответа. Понемножку люди разъезжаются. Уехал здесь инженер один, у которого было дело, похожее на мое. Получил ответ: «дело прекращено за недоказанностью» ... Получают паспорта по амнистии все, кто имел 5 лет. Это я тебе писала. Из знакомых тебе уезжает Евд. Ив., Терентьев».

«Не верится, что я приеду к вам, буду около вас, буду видеть тебя, кроху без опаски и волнения. Если бы только это случилось, не было бы человека счастливее меня на свете. Уж очень я устала и замучилась без вас, с вечным напряжением и мыслью, как вы живете, как мучаетесь за меня».

Это письмо было написано 2 июля. Надежды придавали силы, и мамочка отправляется даже в командировку. В Игарском рыбкоопе к ней относились так же тепло и уважительно, как и в других учреждениях. Она еще в апреле хвасталась Капе, что успешно освоила новую профессию – претензиониста (формально и официально она числилась бухгалтером): «Работаю удовлетворительно. Квалификация, как тебе известно, новая, но еще ни разу не провалилась. Писать протесты, претензии и рекламации насобачилась. В суде выступала уже много раз и все время с положительными для нашего учреждения результатами. Голова хоть и с прорехами, но еще работает, только бы здоровьишко немножко продержалось» (14 апреля 1954).

С упреком в свои адрес мама пишет в июле, что в последние дни «изленилась, совсем ничего не вышивает и только читает, ходит в кино». «В воскресенье, – пишет она, – была со своими соседями в кино. Смотрела «Анну на шее». Картина мне очень понравилась, хотя ее и ругали, что она поставлена не по-Чеховски! Но, во-первых, по-моему, в значительной степени по Чехову, а во-вторых, чудно играют. И Анна, и Модест, и Ахтыров, и его сиятельство бесподобны. Одним словом, получила удовольствие». В тот же вечер посидели, попили чайку с халвой, которую прислала Капочка, и с печеньем, которое испекла Любовь Андриановна. Игарка в те дни праздновала свое 25-летие. Как сообщали по радио, пишет мама, «наш город крепнет, украшается не по дням, а по часам, но мне все же хочется до смерти покинуть этот райский уголок и побыть с вами в «проклятом Вавилоне».

А пока мамочка в довольно бодром настроении отправилась 5 июля в командировку: «Вот я и на старости лет сегодня уезжаю в командировку по Енисею на ревизию, на так называемый «станок», в 80-100 километрах от нашей Богом спасаемой Игарки. Безусловно, я безо всяких разговоров могла бы не ехать, но мне самой немножко хочется проехаться на катерочке и посмотреть кругом на природу, на Енисей и его берега. Говорят, что местечко красивое, для севера живописное. Молочка и рыбки достану. Пробуду там дней 6-8».

22 июля мама отчитывается перед Капочкой: «... Я была в командировке в соседнем поселке – на станке, как здесь называется. Хоть при моем юном возрасте всяческие поездки тяжеловаты, я не очень устала и относительно даже довольна. Езды катером по Енисею 4-5 часов к югу. Поселок на высоком берегу, кругом лес, правда, комаров достаточно, но меня они едят относительно не очень. Видимо, далее комарам невкусна стала Пробыла на станке десять дней, работы было не очень много так спокойно, отдохнула немножко от суеты и учрежденческой работы. Привезла соседям стерлядку хорошую и чира, тоже очень хорошую рыбешку. Сама ела там тоже не плохо. На станке подсобное хозяйство. Можно достать творог и сметану ... Больше купить нечего. Приехала домой тоже на катере. Дома Любовь Андриановна навела порядок – чистенько, уютно. Застала твое письмо и телеграмму».

Прошло три недели, и 14 августа 1954 года мама пишет из Игарки последнее письмо. После него были телеграммы, но они, к сожалению, не сохранились. Последнее письмо очень нервное, взволнованное, мама просит извинить ее за долгое молчание – три недели, объясняя, что было очень много работы («вовсю используется короткий навигационный период»), нездоровилось («сама понимаешь, не молодая, которая когда- то работала по трое суток без сна и отдыха») и сильно нервничала (будет ли изменение положения). По поводу перспектив изменения положения она пишет: «Разговоры и обещания кругом. Все ходят в каком-то дурмане, а конкретно пока еще ничего нет. Получают люди индивидуально. Конечно, по сравнению даже с прошлым годом в значительно большем количестве, так сказать усиленными темпами, но все же, конечно, единицы – индивидуально. А общего решения пока нет, а поэтому нет и определенной не только уверенности, но и надежды, что приеду к вам скоро. Хотя говорят, говорят, говорят! Ничего не попишешь, нужно терпеливо ждать. Думаю, что все же меньше, чем ждала. Ясно, если будет что-нибудь решающее, то сообщу молнией. Обо мне, ради Бога, не беспокойся. Денег у меня на дорогу и на шубку хватит ...

... Не знаю, стоит или нет писать вторично – напомнить о себе. Сейчас, видимо, там завалены по уши этими делами. Все лее люди получают реабилитации и пока еще не было, кажется, ни одного случая отказа ... Уж очень не хочется умирать здесь, не увидев вас, не поцеловав вас изо всей силы. Поэтому, как пузо заболит, так на душе черные кошки скребут и представляются разные ужасы ... Поэтому и не люблю я писать письма в таком настроении ...»

Есть в этом письме фраза: «Если удастся выбраться до 1-го октября, то денег на дорогу по летнему тарифу у меня хватит».
Больше писем от мамы не было. Но она не бездействовала, хлопотала, писала на местном, игарском, уровне. Самое главное – получила паспорт. А 23 сентября 1954 года в ее трудовой книжке появилась запись: «Освобождена от работы в Игарском рыбкоопе в связи с выездом с Крайнего Севера». Подпись – Председатель правления Столобков. За той же подписью сохранилось в домашнем архиве отношение – просьба к заместителю начальника порта тов. Корольскому: «Игарский рыбкооп просит Вас дать один билет нашему работнику Беловой А.В. для проезда до Красноярска на т/х «Сталин» 1-м классом». Отношение датировано 30 сентября 1954 г.

Когда точно теплоход «Иосиф Сталин» с пассажиркой А.В. Беловой отчалил от пристани в Игарке и пошел вверх по Енисею к Красноярску, я не знаю. Но этот момент запечатлен на фотографии, сделанной Александрой Степановной Дерингер. Маленькая весьма пожилая женщина в темной шубке и в очках, стоя на палубе, опирается о борт т/х «Иосиф Сталин», того самого, который в июне 1949 года доставил ее в числе других ссыльных в Игарку. С тех пор прошло пять с половиной лет.

Часть третья

Глава 1. Брестский период

В первой декаде октября 1954 года (ни в документах, ни в памяти родных не сохранилась точная дата) моя мамочка Анна Васильевна Белова по истечении 16 лет 8 месяцев вернулась в Москву. Вернее, в родительский дом в Люберцах, где жила сестра Капитолина и невестка Зинаида со вторым мужем и сыном Василием, а также Зинина сестра Лина с дочкой Кирой. В Москве маме жить было негде. Дочь Таня с мужем ютилась в 6-метровой комнате, а за стеной были отец – папа Костя с супругой Верой Георгиевной.

Несмотря на полное истощение, сердечную слабость и постоянные боли в печени, желудке, кишечнике, мама почти сразу начала хлопоты с целью добиться реабилитации, восстановления полноценного гражданского статуса и членства в партии. Нужно было решать и проблему: где жить и на что жить? В феврале 1938 года ее увезли в «воронке» из двухкомнатной квартиры в центре Москвы – так что право на московское жилье было. Было право и на пенсию: трудовой стаж только с 1917 г. до ареста составлял более 20-ти лет, а если прибавить работу в лагере и в Игарке, то почти 40. Но это были теоретические права, а практически нужны были документы и свидетельства, подтверждающие это право, и заявления, устные и письменные, консультации с официальными лицами, с оставшимися в живых друзьями.

К концу года мамины силы иссякли, и ее в январе 1955 года положили в тяжелом состоянии в Люберецкую больницу с диагнозом: истощение, грозящее необратимой дистрофией, заболевание желудочно-кишечного тракта, последствия инфаркта сердца. Плюс ко всему – полость рта, отсутствие зубов, больные десны. В больнице мама пролежала три месяца. Усилия врачей, тепло родных, собственная буквально сказочная воля помогли ей выйти из критического состояния, и в апреле ее выписали из больницы.

Между тем, начиная с января-февраля 1955 года в Главной военной прокуратуре СССР шло изучение документов и доказательств, подтверждающих невиновность Анны Васильевны Беловой. В «Деле», с которым я в 1993 году знакомилась на Кузнецком мосту, есть запись от 2 марта 1955 года: «Найдены новые доказательства невиновности А.В.Беловой».

В «Деле» имеется так называемая «внутренняя опись документов». Это, действительно, просто «опись», т.е. перечисление документов без подробного изложения их содержания. Приведу это перечисление в хронологическом порядке. Вначале идут пять допросов свидетелей, вызванных в Военную Прокуратуру:

1. Кудрявцев Константин Александрович, дал показания в качестве свидетеля 7 февраля 1955 года.
2. Алешковский Григорий Григорьевич – 17 февраля 1955 года.
3. Резников Зиновий Лейбович – 18 февраля.
4. Новиков Василий Петрович – 18 февраля.
5. Грибанов Иван Ильич – 3 марта 1955 года.

Папа Костя никогда не рассказывал подробно о заданных ему в военной прокуратуре вопросах. Не исключаю, что у него брали соответствующую подписку. Что же касается сути показаний, то обо всех пяти «свидетелях» сказано, что они дали «хорошие отзывы» об А.В.Беловой.

В «опись» документов включена также Записка Заместителя Председателя Госплана СССР И.Кулева от 28 февраля 1955 года. В ней говорится, что он, анализируя разработанный А.В.Беловой план развития химической промышленности страны на 1937 и 1938 годы, «характеризует работу А.В.Беловой с положительной стороны».

После «описи» следует решение, подписанное 5 марта 1955 года прокурором: приговор А.В.Беловой, вынесенный Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР 14 мая 1938 года отменить и дело прекратить. Этим решением заканчивается 1-й том дела № 15764 Р-1369, его 59-я страница.

И, наконец, окончание 2 тома (его 29-я страница), а следовательно окончание всего дела. Это – определение Верховного Суда СССР № 4н – 02108/55 от 12 марта 1955 года. Определение подписали председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР Сенин и члены коллегии Долотцев и Дашин. В документе сказано:

«Военная коллегия Верховного Суда СССР определила: Приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР от 14 мая 1938 года и постановление Особого совещания при МГБ СССР от 2 апреля 1949 года отменить по вновь открывшимся обстоятельствам и дело о А.В.Беловой в силу п.5 ст.4 УПК РСФСР за отсутствием состава преступления прекратить».

Спустя неделю после этого определения, 19 марта 1955 года, из Военной коллегии Верховного Суда СССР (Москва, ул. Воровского, дом 13) за подписью врио Председателя коллегии В.Борисоглебского в адрес Люберец на имя А.В.Беловой была отправлена соответствующая справка.

А еще через неделю в Люберцах было получено сообщение от Комитета партийного контроля при ЦК КПСС о восстановлении А.В.Беловой членом КПСС без перерыва стажа.

Оба эти решения несомненно также придавали мамочке силы и, выйдя из больницы, она продолжила свои походы в советские «богоугодные заведения» с целью обрести утраченную в Москве жилплощадь и получить причитающуюся пенсию.

В конце апреля решились денежные дела. Сначала, 25 апреля, было получено извещение из юридического отдела ВЦСПС, согласно которому «за работниками, находившимися в местах заключения и полностью реабилитированными, непрерывный стаж работы сохраняется». «Перерыв, вызванный арестом, в трудовой книжке не отмечается». «Учреждение (предприятие), в котором реабилитированное лицо работало до ареста, обязано выдать ему трудовую книжку, в которой датой увольнения указать день извещения его о реабилитации». Оно обязано также выдать ему «двухмесячную заработную плату из расчета оклада, который в настоящее время присвоен по должности, занимавшейся им до ареста».

Затем, 30 апреля, по почте из Комиссии по установлению персональных пенсий при Совете Министров СССР по адресу: Московская область, г. Люберцы, Киселевская ул., дом 20, поступила записка. Тов. Белову А.В. просили позвонить по телефону т. Бурениной О.П. А через три недели Министерство социального обеспечения РСФСР (Москва, 49, Шаболовка, 14) просило А.В.Белову обратиться за получением пенсионной книжки в районный собес, куда «она выслана заказным отправлением 18 мая 1955 года».

Тогда же, т.е. в конце мая 1955 года Министерство соцобеспечения выдало маме путевку в подмосковный дом отдыха в Вороново, в котором она не смогла пробыть положенные 24 дня – рвалась к Капочке, к Танечке. Темперамент оставался темпераментом. Из дома отдыха сообщала Капе, что получила от нее два письма (в одном из них Капа переслала маме письма друзей по несчастью), а также от Тани и от Киры. «Очень обрадовалась, – пишет мама. – Меня только беспокоит твое здоровье. Родная, отдыхай и набирайся сил, оформляй отпуск и лечение. Ведь нам с тобой нужно пожить и пожить еще минимум 17-18 лет, т.е. компенсировать потерянное». «Я себя чувствую хорошо. Погода, конечно, от люберецко-московской не отличается. Сейчас сижу в гостиной, на улице холодно, и пишу серию писем. Видишь сама, народ ревнивый и каждый хвалится, когда получает от меня письмо. Так что совершенно необходимо написать Дерингерам, а потому и Ходаковским. (Ходаковские – это замечательные мамины соседи в Игарке в последний период ее пребывания там, фамилия эта в письмах появляется первый раз. – ТК.) Нельзя не ответить Кузьмину. Сама читала его письмо – понимаешь. (Павел Васильевич Кузьмин – один из самых любимых и преданных маминых друзей со времен концлагеря, где они оба пробыли почти десяток лет. Он до ареста в 1938 году был заместителем Генерального прокурора Белоруссии и прошел за 17 лет все круги ада. Мама, Капа и я очень его любили и были благодарны за отношение к нам, ко всей нашей семье. Он жил после реабилитации в Москве с двумя сестрами. – ТК.) Нужно написать Ирише. Она именинница. (Ириша – это добрый мамин игарский друг, монашенка Ариша. – ТК.) Маргарите тоже давно не писала (Маргарита Эдуардовна Михайлова – тоже игарский друг. – ТК.) Доченьке уже писать не буду. Ты ей все скажешь по телефону. Передай мой привет Зине, Петру Давидовичу (муж Зины – ТК.) и всем, кого увидишь».

Это письмо не содержит никаких важных сообщений, никаких существенных деталей московского и подмосковного бытия 1955 года. Но все же оно интересно, оно отражает доброе и, несмотря ни на что, оптимистическое мамочкино настроение.

Она вернулась из дома отдыха в Люберцы и через несколько дней, 8 июня, получила сообщение из Мосгорисполкома, из Управления учета и распределения жилой площади. Ее просили «срочно осмотреть жилую площадь, состоящую из 1 комнаты площадью 12,0 кв. метров в квартире № 43 дома № 33 по 1-й Брестской улице», а после осмотра зайти в Управление (ул. 25 Октября, дом №10), «имея при себе необходимые документы».

Комната, которую предложили осмотреть маме, была одной из четырех в 4-комнатной квартире с относительно большой квадратной прихожей типа холла и маленькой кухней, рассчитанной максимум на двух хозяек. Это был первый этаж нового кирпичного 9-этажного дома, построенного для артистов Малого театра на углу 1-й Брестской и Васильевской улиц. Обычно, когда строился в те годы ведомственный дом, небольшой процент жилой площади Моссовет «отбирал» у соответствующего ведомства и распределял по своему усмотрению. Как правило, это был или первый или последний этаж дома. В данном случае это был первый. В предложенной маме комнате окно было на уровне земли и выходило во двор. Соседей было пять человек – три семьи, все весьма колоритные. Выбирать не приходилось, да и не из чего было – ничего больше не предлагалось. Единственное, что вполне устраивало, это расположение дома: центр Москвы, улица Горького и пл. Маяковского рядом, до Красной площади 15 минут троллейбусом, а до Пушкинской – и того меньше. Ордер на комнату был получен.

Лето 1955 года мама жила еще в Люберцах. Чувствовала она себя плохо. Большую часть дня проводила в постели. Вставала, когда появлялись «визитеры» – родные и друзья. В основном это бывало по выходным дням. Хорошо помню один из таких дней, который принес маме не радость, а огорчение, очень тяжелое, болезненное. Она вспоминала особенно страшные моменты следствия в 1938 году, отдельные методы следствия. Кстати скажу, что она делала это очень редко и очень неохотно. Тогда слушателем был зять, мой муж Александр Косоруков, который не поверил ее рассказу: «Что вы, Анна Васильевна, этого быть не может!» И мама зарыдала, плакала горько и долго. Но обиду не затаила. Она понимала, что действительно было трудно поверить в те ужасы.

К сентябрю общими усилиями удалось, пусть убого, обставить комнатку на Брестской. Сестры перебрались в Москву, и стало немного легче. Нужные учреждения, больницы поближе. Капе не приходится ездить на работу из Люберец. Нам можно навещать маму хоть каждый день. Правда, с жильем маме еще предстояли
хлопоты: ордер-то был выписан на нее одну, и нужно было преодолеть еще немало трудностей, чтобы прописать Капу.

Итак, в сентябре 1955 года сестры поселились в квартире №43 по 1-й Брестской улице, дом 33/17. Начался «брестский период» мамочкиной жизни, который условно длился до 1963 года. При всех трудностях, бытовых сложностях и всяческих проблемах, в том числе и со здоровьем, это был у мамы счастливый период, с налетом определенной эйфории. Что было в «брестский период» (1955-1962 г.) самым важным для мамы? Думаю, что, во-первых, горячее желание и стремление, а также определенная возможность «компенсировать потерянные 17 лет», пожить полноценной жизнью, наслаждаясь обществом близких и друзей, радуясь наметившимся перспективам к лучшему в жизни всей страны. Важнейшим условием осуществления этого желания было здоровье – самой мамы и Капочки. Во-вторых, это были взволновавшие всю общественность XX и XXII съезды КПСС в феврале 1956 г. и в октябре 1961 г. И, в-третьих, рождение внука Андрея в мае 1960 г. Перечисление можно было бы продолжить, но попытаюсь просто конкретизировать и немного расширить каждый из пунктов.

Здоровье у обеих сестер оставляло желать много лучшего, была потребность и в лечении, и в отдыхе. Осенью 1955 года мамочка в Министерстве социального обеспечения бесплатно, а Капочка на фабрике почти бесплатно получают путевки: первая – в Боржоми, вторая – в Геленджик. Хранителями памяти о том времени опять являются письма. Что в них? Заботы и тревоги друг о друге, подробные отчеты об условиях отдыха и лечения, о самочувствии и занятиях. Мама в письме сестре иронизирует: «Лень у меня страшная, ничего не шью, не вышиваю, так и лежит все в чемодане, а я тоже лежу – читаю или сплю. Ты довольна?» Она в первом же письме пишет Капе: «Мечтаю на будущий год обязательно в санаторий поехать с тобой вместе ... А если нет, то устроимся в другом месте. Мне тоже хочется поухаживать за тобой и позаботиться о тебе, мое солнышко. Я тоже имею право и основание пилить тебя за то, что ты не бережешь себя и зря растрачиваешь силы, отчасти и по моей вине». Спустя пару дней мама докладывает: «Пузо болит меньше. Лежу 20 часов в сутки. Ем виноград, груши и персики, кроме всех обедов, завтраков, полдников и ужинов. Пью боржом ... Кормят прекрасно. Масло, сахар, сколько хочешь. Обед, ужин по выбору и по предписанному врачом столу ... Два раза водили на консультацию. Мучают только разные исследования ... Кровь брали на все виды анализов, говорят, что очень хорошая и здоровая не по возрасту. Желудочный сок скверный ... Будут еще зондировать печень и промывать желчные пути боржомом, так как основное у меня это все же желчный пузырь и печень. Из предварительных разговоров на консультациях делаю вывод, что мне придется лечение здесь продлить».

В этих маминых письмах вновь имена игарских друзей. Капа уехала в Геленджик на несколько дней позлее, чем мама в Боржоми, и ей пришлось в Москве в чем-то помогать игарскому маминому другу Я.М.Рувинскому, а потом сообщать об этом маме. И мама отвечает: «Рада очень, что ты так хорошо устроилась с Рувинским. В том, что он умница и порядочный человек, я не сомневаюсь. Галине (это жена Я.М.Рувинского – ТК.) в Харьков я завтра напишу». 30 сентября мама послала поздравительную телеграмму в Николаев – ко дню Ангела Любови Андриановне Ходаковской, а через 10 дней – письмо в ее адрес. Она также сообщает Капе о письме из Гродно от Дерингеров, которые «очень зовут к себе. Они получили квартиру, устраиваются и зовут обязательно до Нового года». Вообще, замечает она в следующем письме, «пишут мне много – Дерингеры, Михайловы, Шамардина, Георгиевская из Ленинграда».

Я сообщаю московские новости – по двум адресам: и в Боржоми, и в Геленджик. Муж Саша почти месяц работает с делегацией из Чехословакии, был в Баку и Ленинграде. В его отсутствие и в отсутствие мамы и Капы живу в комнате на Брестской вместе с Сашиной сестрой Антониной – Тонечкой, которая учится на 2-м курсе Финансового института и уже прочно вошла в нашу семью. Учась на 1 курсе, она жила с нами, со мной и Александром, в нашей 6-метровой комнатушке, в 3-м Самотечном переулке, спала под столом. Потом мы сняли для нее «угол» в квартире напротив, у милейшей пожилой женщины Марии Яковлевны.

Теперь же мы с Тоней присматривали за комнатой на Брестской и даже принимали там гостей. Сообщаю маме, что 9 октября справляли там день рождения Ады, моей дорогой верной подруги, которая была вместе с мужем Олегом Клениным. «Отпраздновали вчетвером – они двое, Тоня и я, все остались сыты и довольны».
В это же время уже довольно конкретно стоял вопрос о том, что дом в 3-м Самотечном переулке подлежит сносу и нас должны вскоре переселить. Примерно называли район, где могут дать комнату, – Юго-Запад. Прямо не верилось. А пока мы ждем возвращения с юга мамы и Капы. Маме продлили путевку на 10 дней, хотя она сопротивлялась («соскучилась и хотела побыть дома»).

Лечение в Боржоми пошло на пользу: поправилась на 2 кг, “печенки и кишки болят меньше”, ездила на экскурсию в Бакуриани.

В начале ноября сестры были уже в Москве. Повседневную жизнь с ее заботами - нехваткой денег, беспокойством о здоровье ДРУГ друга (Капочка продолжала работать бухгалтером на 3-й парфюмерной фабрике), улаживанием дел с соседями - скрашивала радость общения с родными и друзьями, которое на протяжении многих лет было мечтой. Суматошным, но приятным событием для всей семьи стал в конце ноября - начале декабря 1955 года наш переезд в новое жилище. Переезжала и Тонечка вместе с Марией Яковлевной. Нашим новым жилищем стала 14-метровая комната в коммунальной квартире, где, кроме нас, были еще две семьи, у каждой по комнате. Это был новый 12-этажный дом № 52-56 на Боровском шоссе, которое позже стало частью Ленинского проспекта, а номер дома стал 72. Когда построили метро, неподалеку появилась станция “Университет”.

А на Брестской жизнь шла своим чередом. Капитолина продолжала работать, заботиться о сестре. Да и хозяйство вела в основном она. Мама же хлопотала о Капиной прописке, восстанавливала старые и устанавливала новые дружеские отношения и связи. К сожалению, я не знаю, старыми или новыми друзьями были супруги Поповы - Николай Михайлович и Раиса Ивановна, которые жили неподалеку на улице Горького. Он был заслуженный военный человек, генерал, прошедший Отечественную войну. Они нередко бывали у мамы, да и она у них в роскошной по тем временам генеральской квартире. Насколько мне известно, Н.М. Попов принимал живое участие в возвращении с Дальнего Востока в Москву - Люберцы дяди Саши с семейством. Это было для Галчат, как мы их называли, очень важно. 3 августа 1955 года Саша и Соня писали: “1 сентября Павлик идет учиться уже в 9-й класс. Моей мечтой (это пишет Соня - ТК) является выбраться отсюда к будущему лету с тем, чтобы 10-й класс Павлику окончить в Люберцах и иметь больше возможностей попасть в московский вуз, т.к. поездка в Москву после окончания 10-ки чрезвычайно сложна... Большинство здешних ребят едет учиться в Хабаровск, но это значит, что Павлик застрянет здесь надолго. Перевестись сейчас из города в город во время учебы нельзя. Конечно, мои мечты остаются только мечтами и, к сожалению, не имеют реальной почвы”. “Никаких особых поворотов у нас (это пишет Саша - ТК) не произошло, все течет по старому; ребята растут здоровыми и веселыми, мы с Соней также особенно не грустим”. А 13 ноября Соня с грустью констатировала: “Все хотелось написать Вам что- либо определенное о нашем будущем, но этого к сожалению все еще нельзя сделать. И вероятнее всего, что все останется без пере¬мен, хотя Саша и пытается демобилизоваться. Сначала он надеялся, а сейчас абсолютно нет. Это очень печально”.

К счастью, как бы то ни было - при содействии генерала или без оного, - в начале следующего - 1956-го года Галчата вернулись с Дальнего Востока и поселились в родном люберецком доме. Правда, Сашу не демобилизовали, а направили в Государственный научно-исследовательский институт авиационной и космической медицины. Павлик продолжил учебу в 9-м классе. Сонечки пока оставались в доме, хозяйничали. Мама и Капа были рады, что, наконец, семья дорогого родного брата рядом. Но это будет через пару месяцев.

А в конце 1955 года неугомонная Нюша поддалась уговорам Александры Степановны и Вильгельма Георгиевича Дерингер и отправилась к ним в гости в город Гродно, где они обосновались, приехав из Игарки. Он преподавал в музыкальной школе, она вела хозяйство. Мама пробыла в гостях около месяца, окруженная теплом и вниманием. Капе писала: “Разленилась. Сплю, лежу, читаю, гуляю, болтаю. Вообще живу под надзором”. А.С. уточняет: “Вечером играем в преферанс, чаевничаем и болтаем. 20.1 идем в театр и вообще начинаем выходить в свет”.

В гостях, конечно, хорошо, но... “Думаю, - пишет мама, ~ все же после III приеду. Скучаю обо всех вас. Как ты, моя сестреночка? Кончила ли свои (бухгалтерские - ТК.) отчеты? Как здоровье? Как ребятишечки, мои родненькие любимые? Понравилось ли им в театре? Что лучше - “Враги” или “Дни Турбиных”? Обязательно напишите!! Жду! Нет ли чего нового для меня из Парткома? (Мама была поставлена на партийный учет в парторганизации Миусского телефонного узла - ТК.) Письма, если будут, перешлите. Капочка, я купила тебе шелковую трикотажную рубашечку и штанишки”. Далее идут еще вопросы о Дусе и Рите - соседках на Брестской, о друзьях (“был ли кто-нибудь из них”). А вообще “хочется скорее домой, хотя в гостях и очень хорошо!”

В первых числах февраля 1956 года мама была уже дома. Пошли один за другим как будто обычные дни, но для мамы каждый из них был праздником. Ведь она могла пойти туда, куда хотела, делать то, что любила и хотела делать, встречаться с теми, кто был дорог. Она радовалась письмам, гостям, книгам, возможности сходить в театр, в кино и в магазин.

Большим событием для нее, как, впрочем, и для всей общественности, стал проходивший с 14 по 25 февраля в Москве XX съезд КПСС. Это был первый партийный съезд после Сталина (напомню, что предыдущий - XIX - состоялся в октябре 1952 года), и с ним многие связывали надежды, если не на процветание, то хотя бы на оздоровление общества. Объявленная повестка дня оказалась привычной, вполне рутинной: отчетный доклад ЦК КПСС, отчет Центральной ревизионной комиссии, директивы по шестому пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР на 1956 - 1960 гг., выборы центральных органов партии. То есть все - как всегда, хотя уже три года страна жила в изменившихся условиях. Уже три года после смерти Сталина предпринимались официальные и неофициальные попытки борьбы с последствиями культа его личности, и эта проблема не могла быть проигнорирована на съезде партии. Доклад по этому вопросу был сделан Н.С.Хрущевым, но ... на закрытом заседании съезда и в печати не публиковался. Правда, четыре месяца спустя ЦК партии “в целях разъяснения коммунистам и всем трудящимся причин возникновения такого явления, как культ личности И.В.Сталина”, принял постановление “О преодолении культа личности и его последствий”. Оно было принято и опубликовано 30 июня 1956 года.

О том, как А.В. Белова восприняла решения XX съезда и постановление ЦК КПСС от 30 июня 1956 года, скажу кратко: она была очень рада, но совершенно неудовлетворена - слишком многое осталось недоговоренным, что-то было сфальсифицировано. Отмечу только, что тема “культа личности и нарушения социалистической законности”, а также всего, что связано с этими понятиями, была для мамы актуальной и временами очень болезненной до ее последних дней.

Итак, идет 1956 год. Жизнь в маленькой комнатке в квартире № 43 в доме 33/17 по 1-й Брестской улице входила в колею, становившуюся типичной для нашего семейства после возвращения мамочки в Москву. К глубочайшему сожалению, никто из нас не вел дневников, хотя бы самых примитивных, по пять строк на каждый день. В результате многое, даже очень важное, стерлось из памяти. Осталось в основном то, что было связано с сильными переживаниями.

Так, я хорошо помню, что в мае мамины “однокашники” сагитировали ее поехать на экскурсию в автобусе. В Абрамцево. День был солнечный, настроение бодрое, экскурсия была интересная. На обратном пути шофер на довольно большой скорости резко затормозил. Мамочку, легенькую, как пушинка, швырнуло на поручни места впереди нее. Она довольно сильно ударилась грудью, но сильной боли, по ее словам, не ощутила. Приехав домой, была оживленной и рассказывала Капе про путешествие.

А дня через два случилось страшное. У нее горлом хлынула кровь. К счастью, в этот момент у нее в гостях был Павел Васильевич Кузьмин. Ему удалось (именно удалось, потому что в квартире телефона еще не было) быстро вызвать “скорую помощь” и маму сразу же увезли в больницу имени Склифосовского. Сопровождал маму Павел Васильевич, который оттуда позвонил на работу тете Капе и мне. Понятно, что мы пережили.

Оказалось, что удар о металлический поручень в автобусе вызвал травмы в нижней части пищевода и верхней части желудка, что проявилось через пару дней сильным кровотечением. Опасность была велика, но врачи сделали чудо. Хирургического вмешательства не было, и через месяц маму выписали. Чувствовала она себя неважно: слабость и, особенно первое время, страх - не повторилось бы то страшное. Но постепенно она набиралась силенок. Жизнь продолжалась.

За 1956 год хранятся две небольшие пачки писем, которые позволяют восстановить в памяти некоторые детали жизни на Брестской.

В августе отправили в санаторий в Сочи Капочку, а в октябре - в Гагры Таню. Эти два месяца отражены в письмах и довольно полно, чтобы по ним можно было представить себе и все другие.

В августе с отъездом тети Капы в Сочи я жила с мамой на Брестской, Александр или разъезжал по Союзу с делегациями из Чехословакии (он работал тогда в ВОКСе ответственным секретарем Общества советско-чехословацкой дружбы), или скучал на Ленинском проспекте. Августовские письма тете Капе в Сочи - в основном мамины, но есть парочка и моих. Приведу из некоторых выдержки, отражающие не только содержание нашего, в первую очередь мамочкиного, существования, но и наше настроение, а также кое-что из жизни общества.

17 августа пишет мама: “Наша дорогушечка ... получили твою телеграмму и спешим сообщить о наших делах. Во-первых, ясочка, рады, что ты хорошо доехала и надеемся, что устроилась тоже хорошо, что погода отличная, ты довольна и будешь отдыхать спокойно ... Начинаю с момента твоего отъезда. В.Гросс просидел не¬долго, часа полтора-два. Танечка, вернувшись, его уже не застала.

Приехав с вокзала, она доложила, что посадила тебя удобно ... Мы с ней поели и уже пили чай, как вдруг звонок. Приехал Леонид Иванович Колоколов с женой ... Дети его уехали с внучатами: один сын в Дели, а другой в Женеву, так что они свободны и разгуливают вдвоем. Посидели и поговорили очень уютно и вкусно ...

Во вторник приехал Сашка (брат – ТК.) Похудел и пожелтел он до последних пределов, прямо жаль смотреть на него. Только хотела его кормить обедом, пришла Соня (жена Саши – ТК.) Накормила их, попили чаю, поговорили. Оказывается, у них гостят ребята из Ярославля, дети Сониного брата. И еще. Маленькая Сонечка лазила через забор и напоролась на гвоздь и полчаса сидела на ржавом гвозде, не могли снять. Все это прибавило Сашке забот и волнений ... Только они собрались домой – звонок. Приехала Зина с полными руками – торт и три сорта конфект. Сказала, что в субботу приедет с Петром Давыдовичем (мужем – ТК) ...

В среду днем заходил муж Дворовой — Дмитрий Семенович. Он проездом из Сочи. А вечером пришла с работы Танечка и сообщила, что К.А.Кудрявцев болен. У него был инфаркт, и он еще до сих пор не работает, хотя состояние и улучшилось. Завтра она пойдет его навестить ...

У меня два раза была докторша. Сегодня сказала, что мной довольна и что мне можно выходить немножко гулять ...

Мы с Танечкой живем хорошо. Она за мной ухаживает. Откармливает фруктами. Делать ничего не позволяет. В Москве появилось много овощей и фруктов. Яблоки хорошие 8 р., груши 14, сливы 8-10. Ну, вот тебе полный отчет. Танька ворчит, чтобы я заканчивала, а то устану ... Целуем тебя, наша ненаглядная ворчунья ... Мы тебя очень любим обе – твоя сестра и племянница – дочка понарошку».

Хочу сделать несколько примечаний, пояснений. В письме есть две фамилии, связанные с лагерем в Решетах. Это В.Гросс – Владимир Гросс – солагерник, с которым мама потом долго переписывалась, и Дворовая Евгения Ивановна – тоже солагерница, жившая в то время уже в Воронеже и изредка приезжавшая к нам в Москву.

Леонид Иванович Колоколов – мамин товарищ давних времен, 20-х и 30-х годов. Когда в 30-е годы начались репрессии, он последовал мудрому совету одного из своих друзей и уехал из Москвы, исчез, затерялся где-то на Урале, заняв на заводе маленькую неприметную должность. Это его спасло (хотя он считал, что просто повезло), а после войны он вернулся в Москву. Позже он был нашим частым гостем.

Сашка - Александр Васильевич Галкин, самый младший мамин и Капин брат, единственный из пятерых братьев, оставшийся в живых. Сестры очень любили его, хотя нередко ворчали на него и поругивали. В начале 1956 года он, как уже было сказано, с семьей — женой Софьей Павловной, сыном Павлушей и дочкой Сонечкой - уже вернулся с Дальнего Востока и жил в Люберцах.

В этом письме Капе мамочка именует отца официально К. А. Кудрявцев не случайно. По возвращении мамочки из Игарки они еще не встречались - он как бы стал чужим. Кроме того, она знала, что Капочка не может никак простить отцу его “предательства” по отношению к маме и “равнодушия” по отношению ко мне. Эти душевные раны время залечило, но произошло это не так скоро.

Следующее мамино письмо датировано 19-м августа. “Вчера, - сообщает она сестре, - был наш старый Саша [брат - ТК]. Принес винограду, конфект и цветов. Мы с Танечкой накормили его вкусным обедом ...

Маленький Саша (мой муж - ТК.) звонил по телефону из Алма-Аты ...

Сегодня был последний экзамен у Гали. Она его провалила. Очень плакала, и нам ее очень жалко. Теперь выезжает в деревню...

В квартире по-старому. Рита учится. Дуся шлет тебе привет. Саши сегодня “гуляли” и, конечно, просили денег ...

Сегодня была М. Васильевна, просидела со мной целый день, а вечером зашла Марг. Эдуардовна ...

Танечка сейчас режет сливу. Купила три кг чудных слив и варит варенье. Фруктов для нас никаких не покупай, а тем паче не присылай посылкой. В Москве всего в изобилии и думаю, что дешевле, чем в Сочи ...

П.Вас. не был. Я звонила два раза, но никто не отвечает. Где он, не знаю”.

И вновь примечания. Галя, о которой говорится в этом письме, - младшая сестра Александра Косорукова. Она делала попытку поступить в педагогический институт, но неудачно. Впоследствии она свою мечту стать учителем осуществила и была очень уважаемым и любимым в школе педагогом в Сибири, в г. Иркутске. Но это произошло спустя много лет.

Рита, Дуся и Саши (он и она) - это соседи по квартире на Брестской. Рита - Маргарита Сальникова - несчастная молодая девица, которая лишилась ног на общественных работах. Жила одна, навещала ее мать, приезжая из деревни. Дуся - Евдокия Ивановна Селиверстова - тоже инвалид с серьезным повреждением позвоночника, до травмы работала в Моссовете. Жила тоже одна, помогал ей младший брат. Саши - это супруги Кудрявцевы (мои однофамильцы). Их сынишка Юра тогда собирался идти в первый класс. “Гуляли” Саши довольно часто, что осложняло существование их соседей.

М Васильевна — Мария Васильевна Мальцева, ставшая другом нашей семьи на много лет, зайдя как-то к нам на минутку с Александром (моим мужем), с которым она познакомилась в ВОКСе. В то время это была уже весьма немолодая женщина, на пенсии, человек высокой культуры, знаток литературы, театра^ остроумный интересный собеседник.

Марг. Эдуардовна - знакомая уже читателю Маргарита Эдуардовна Михайлова, которая с супругом Михаилом Оскаровичем и двумя дочерьми к этому времени тоже вернулась из Игарки и обосновалась в Москве, наш друг и частый гость.

О П. Вас. - Павле Васильевиче Кузьмине - я уже писала и вернусь к этому человеку еще не раз. Напомню, что он мамин друг со времен лагеря в Решетах.

Характерно письмо, написанное мамой в два приема - 23 и 24 августа. 23-го она сообщила только о том, что заходил Леонид Иванович Колоколов, который в порядке общественной нагрузки работает в собесе по пересмотру пенсий. Затем в письме говорится: вчера, т.е. 23 августа, “было настоящее паломничество, я даже замучилась и продолжаю писать уже 24.УШ. Только ушел Колоколов, пришла Мар. Васильевна. Только собрались с ней пообедать, пришла проститься Галина. Она ночью уезжает в деревню, экзамены не сдала ... Ушла Галина, пришел Мих. Оск. Михайлов ... Затем пришла Маргарита, которая была со мной в Воронове, хорошо с ней посидели ... Было уже 8 часов, вдруг явление: Шура, Соня и маленькая Сонечка. Они были на выставке и ре- шили заехать. Просидели почти до 11 часов. Хорошо, что было чем кормить”.

“Ну, сама понимаешь, как я устала. Не в состоянии была закончить тебе письмо, строчу сейчас, утром 24.УШ. Допишу, пойду брошу письмо в почтовый ящик и полежу. Ты не волнуйся, я всех приходящих, когда нет Танечки, заставляю самих делать себе еду...

За мной очень ухаживает Дуся, не дает лишний раз ходить на- кухню. Рита сдает экзамены на бухгалтерские курсы ... Саша и Саша живут по-старому, часто “гуляют” ...

Поправляйся, толстей, не думай ни о чем и ни о ком”.

Новое для нас лицо в этом письме - Маргарита из Воронова. Она была с мамой в одно и то же время в этом доме отдыха. Мамочке тогда шел 63-й год, Маргарите (Рите Черненькой, как мы ее обычно называли) было немногим больше 30. Я уже писала о том, что мама всегда притягивала к себе людей, ее любили, ей доверяли й часто делились с ней самым сокровенным. Так было и с Ритой. С мая 1955 года она стала частым гостем у мамы, к которой очень привязалась.

В следующем письме, от 26 августа, мама пишет, что “гости ходят партиями”. К перечисленным ею именам добавились Вера с Анатолием и Надежда Сергеевна Бурзи. С Верой мы уже встречались. Это - младшая сестра Зины, вдовы брата Василия, а Анат¬лий - муж Веры. Жили они, как и Зина, в Люберцах. Вера всегда была очень внимательна к маме, а во время ее пребывания в лагере и в Игарке помогала, чем могла. Имя Н.С.Бурзи тоже не первый раз в моем повествовании. В 30-е годы она была арестована и встречалась с мамой и в тюрьме, и в лагере.

В этом письме мамочка сообщает Капе, что звонила в ЦК партии референту Киценко, которая в 1955 году вела мамины дела по реабилитации и восстановлению членства в партии. Она обещала посодействовать прописке тети Капы на Брестской. “Думаю,- пишет мама, - что из этого дела выйдет то, что полагается”. Действительно, вышло, только не так скоро, как хотелось бы.

27 августа мама пишет Капочке бодрое веселое письмо, а я - хулиганскую открытку. В этот день мы получили письмишко от Капы с выговором маме за легкомысленное поведение, переутомлепие и излишнее беспокойство о ней, в частности за небольшой денежный перевод. “Дурочка ты моя ненаглядная, - пишет в ответ мама, - если бы у меня было, я послала бы тебе в десять раз . Умоляем тебя, ясочка, не экономь, покупай виноград и груши и и все, что тебе хочется ... Родненькая, мы с доченькой живем дружно, сытно, весело. У нас все время гости! То одни, то другне. Все хорошо, ты за нас не беспокойся”.

Свою собственную хулиганскую открытку я приведу почти целиком. Мне весело ее читать даже сегодня, 45 лет спустя.

“Тетя Капитолиночка! Крепко, крепко вас целую. Мы с ма»улепькой очень рады, что вам нравится и вы довольны. Мы живем хорошо, дружно, не ругаемся и не пилим друг друга. Она ведет себя очень разумно, чинно и благородно и ничуть не рехнулась, а в здравом уме и твердой памяти. И вообще ругать старшую сестру стервочкой неприлично! Что за пример для младших!!!?

Дядя Саша сделал хорошее дело – прописал мамульке пить уголь (какой-то апробированный или адаптированный – не могу запомнить!), он собирает (он – это уголь) в пузе газы, и мамуленька начинает пукать: то розой, то гвоздикой, то ландышем, то сиренью. Прямо прелесть!

Сегодня мимолетом (в прямом смысле этого слова) заезжал Сашка мл. Поехал в Ленинград, привез самаркандских яблок ...

Еще раз прекрепко целуем. Желаем спокойного, хорошего отдыха.
Доченька понарошку».

Эта открытка была, естественно, в конверте, а не шла «открытым текстом».

30 августа мама извиняется перед Капочкой, что давно не писала – целых два дня! «Было нашествие разноплеменных. Зашел днем Н.В. Морд, по дороге с работы. Ну, ты знаешь, ему всегда не хочется от меня уходить. Разговорились о том, о сем ... Только ушел, я хотела полежать, звонок. Пришел брат Сашенька с Павлушкой. Они приезжали (из Люберец – ТК) покупать Павлику «обмундирование» – школьную форму. Купили костюм, ботинки – хорошие кожаные, ремень, фуражку ... Хотела их покормить, опять звонок: приехали Олег и Адочка ... Оба очень хорошо выглядят, поправились, нарядные. Затем пришла за своей семьей – за Сашей и Павликом – Соня. Поели весь мой обед, которого я думала нам с Танюшкой хватит на три дня... Танечка договорилась с Олегом пойти к Софье Антоновне относительно квартиры. Саши маленького еще нет ... Танюшка была у отца, я тебе, кажется, об этом еще не писала. Говорит, что он очень постарел и похудел. Стал совсем стариком. Чувствует себя лучше, встает с постели, но никуда из квартиры не выходит. Переходит на пенсию, хотя ее и маловато ...

... Я агитирую дочку поехать на юг. Может, как-нибудь удастся достать путевку на Кавказ или в Крым. Погреется и отдохнет спокойно, а ... выглядит она не очень важно, устала, ведь без отдыха больше года.

Вчера ... я ходила на партсобрание. Хотела поговорить относительно телефона, но не удалось ...

Новостей у нас в квартире нет. Саша с Дусей не разговаривает. Фыркает. Рита поступила на курсы бухгалтеров. Сейчас в деревне у матери. Юрка с 1 сентября пойдет учиться. Я бездельничаю, если бы не гости, растолстела бы.

Ну, вот тебе, ненаглядочка, кажется, все сплетни. Ты только отдыхай, не тоскуй, не скучай».

К этому мамочкиному письму тоже нужны небольшие комментарии. Н.В.Морд. – Николай Васильевич Мордовии уже упоминался в связи с просьбами мамы из Игарки узнать у него о возможностях пересмотра «дела» и реабилитации, возвращения в Москву. Добрые отношения с этим крупным инженером и умнейшим человеком установились у мамы еще до Октябрьской революции. А теперь, после приезда из Игарки, они поддерживались «на самом высоком уровне». Николай Васильевич очень любил бывать у нас, обсуждать политические новости с мамой, а также с Александром Косоруковым, к которому он относился по-стариковски ласково, как к сыну.

Об Адочке и Олеге Клениных я тоже уже упоминала. () том, что они хорошо выглядят и поправились, мама пишет не просто так. Дело в том, что в студенческие годы они оба переболели туберкулезом, весьма серьезно. Но к 1956 году опасность осталась позади. Они в это время, закончив Университет, обосновывались в Москве, не будучи москвичами. Адочка приехала в 1948 году учиться на филологическом факультете МГУ из поселка Екимовичи Смоленской области, Олег пришел на юридический факультет МГУ из армии – воевал и был ранен, а родина его – Рязанская область. В то время, о котором идет речь, они искали квартиру, вернее комнату, что было тогда в Москве делом непростым. Комната нашлась у приятельницы тети Капы – Доры Антоновны, которая уехала на несколько лет из Москвы на Дальний Восток. Вот к сестре :>той Доры Антоновны – Софье Ант., мы с Олегом и собирались пойти.

У папы Кости в 1956 году был тяжелейший инфаркт. Он долго болел и был вынужден пойти на пенсию по инвалидности; ему исполнилось тогда всего 54 года.

Партсобрание и телефон связаны самым непосредственным образом. Телефона на Брестской не было, а мама стояла на учете в парторганизации Миусского телефонного узла (это неподалеку от Брестской). К ней относились с большой теплотой и уважением. Спустя какое-то время телефон был поставлен.

Последние два письма от мамы Капочке в Сочи датируются уже сентябрем - 3 и 4-го. Она сообщает сестре, что та выиграла по облигации 1954 года 200 рублей (“Хорошо, если бы и в дальнейшем пошла для нас полоса везения!”) и что в Москве непрерывно идут дожди (“денно и нощно 40 дней и 40 ночей”), что варили грибной суп, жарили грибы и делали чахохбили из курицы, которую соседка Рита привезла из деревни от своей мамы, и что Тоня (сестра Александра - мужа) тоже привезла гостинец из деревни - ведро китайских яблочек и предстоит варить варенье. Родные и друзья навещают маму так же активно, в частности, были Зина и Лина (вторая Зинина сестра) из Люберец, племянница Галя (дочь погибшего на фронте брата Виктора и Аси). Галя (по мужу Субботина) к этому времени не только окончила Энергетический институт, но и аспирантуру, защитила диссертацию. А сынишка ее - Викторка Второй - уже ходил в школу.

Мама с нетерпением ждет приезда сестры, планирует, куда с ней пойдет (“одна не могу”), просит сообщить, на какое число и на какой поезд она взяла билет.

Капочка вернулась из Сочи 12 сентября, и жизнь в маленькой комнатке на Брестской пошла своим чередом. Проследить ее день за днем невозможно, память удерживает лишь отдельные эпизоды. Многое из того, о чем мне хочется рассказать, знаю по свидетельствам других людей - родных, близких, друзей.

До 1963 года мы с Александром жили отдельно от мамы и Капы на Ленинском проспекте (тогда Боровское шоссе), далеко от Брестской улицы, от центра Москвы. Работа у меня и у Александра требовала много времени, как правило, больше 8 часов, да и дорога с Ленинского проспекта до центра города, где мы работали и жили мама с тетей Капой, была неблизкой. Кроме того, не хватало деньжат (зарплата у того и другого была пока еще со-всем небольшая) и мы подрабатывали переводами с чешского языка (на нашем жаргоне - “халтурили”), на что часто целиком уходили выходные дни. На Брестской бывали регулярно, но не так уж часто. Конечно, мама и Капа бывали у нас.

Примерную картину жизни сестер в последние месяцы 1956 года можно составить опять-таки по письмам. 22 сентября, спустя всего 10 дней после приезда тети Капы из Сочи, я уехала в Гагры, в санаторий “Жоэквара”, где за 24 дня пребывания получила из Москвы 24 письма, в основном от мамы и от мужа.

В последнее время мама чувствовала себя неважно. Последствия желудочного кровотечения давали себя знать. Ее регулярно навещал врач, режим был предписан домашний. Беспокоило сердце, печень, желудок, кишечник. Когда было совсем плоховато, врач выписывал тете Капе бюллетень по уходу за сестрой. При содействии Сони - жены брата Саши - маму обследовал целый консилиум врачей. Соня с июля этого года работала в Москве на Петровке в Центральной бальнеологической лечебнице Минздрава СССР. Бальнеология с 1951-53 гг. стала главным направлением медицинских интересов Софьи Павловны Михайловской, которая в те годы, находясь с детьми в Люберцах, посещала специальные курсы.

Мне мама сообщает о консилиуме с улыбкой: “Я лечусь планомерно, с энтузиазмом. Была на консилиуме. Лечат меня “на китайский манер”. Дали целый мешок разной травы, я ее кипятила, цедила и теперь чувствую себя только усталой, но не больной. А отдохну от этой работы и, верно, поздоровею. Во всяком случае один результат есть. Уже дважды желудок срабатывал сам, а то я думала, что он совсем разучился это делать”.

С Капой и с братом Сашей обсуждался вопрос: что лучше - ложиться в больницу (Остроумовскую или Боткинскую) или ехать в санаторий в Кратово? “Еще, - замечает она, - посоветуемся с доктором и подумаем, ... но мне в больницу очень не хочется. Больница - все же больница”. В итоге вопрос решился в пользу Кратова. В Министерство социального обеспечения по поводу путевки ходил Олег Кленин, и ему обещали оформить ее с 15 октября. В дальнейшем Санаторий старых большевиков в Кратове стал для мамы основным местом, где она, как правило, подлечивалась осенью.

С переездом на Брестскую изменилась, конечно, жизнь и тети Капы. Во многом было полегче - сестра рядом, Таня стала взрослым человеком. На работу Капочка ездила теперь не из Люберец, а из центра Москвы, да и жизнь в смысле прокормиться и одеться улучшилась. Но в чем-то Капочке стало труднее - слабенькая Нюшечка требовала постоянного внимания и ухода, значительные физические усилия для нее были невозможны и противопоказаны, а внутренняя энергия между тем не ослабевала. Нюшечка не только с радостью принимала гостей, приезжавших по собственной инициативе, но и приглашала их повторять визиты и звала (“без удержу”, как говорила Капочка) всех, кого она хотела видеть после 17-летней разлуки. А хлопоты с угощением, мытьем посуды, уборкой в комнате ложились в основном на тетю Капу.

В сентябре-октябре, пока я была в санатории, чуть ли не каждый день заходил на Брестскую после работы мой муж – «Сашка младший», иногда и ночевал.

8 октября писал мне: «Хозяйство дома я запустил – уже три раза ночевал у мамы. В ночь с 9.Х на 10.Х перед отъездом (в Чехословакию во главе туристической группы – ТК.) также буду ночевать на Брестской: до Белорусского вокзала поближе, чем от нас, а потом – помогут мне упаковаться получше. Мы с мамой в субботу играли в «66» и болтали до поздней ночи, потом она легла спать, а я сел проверять халтуру. Утром 7-го мы с ней разбирали по косточкам этапы сплошной коллективизации. После этого мы детально проанализировали, с комментариями, передовую статью в «Коммунисте» (№ И) о социалистической законности и были в целом удовлетворены ее основательным и критическим духом».
Приходили, конечно, Галчата – дядя Саша, тетя Соня, Павлуша и Сонечка. Дядя Саша часто заходил после работы, иногда в сопровождении одного-двух-трех коллег из своего НИИ авиационной и космической медицины. Везти друзей в Люберцы после работы – дело, понятно, непростое. А вот к дорогим и гостеприимным сестричкам – очень приятно. Мир, как говорится, тесен.

Однажды с дядей Сашей пришел на Брестскую его коллега Олег Георгиевич Газенко – сын Георгия Григорьевича Газенко, с которым в начале 30-х годов работала тетя Капа в Санитарно-бактериологическом институте Таджикистана в Сталинабаде (так назывался город Душанбе с 1929 по 1961 год). Разговоры за столом (естественно, за рюмочкой) были интересные, касались истории, политики, было что вспомнить, чем поделиться.

Осенью 1956 года тетя Соня тоже уже работала в Москве, Павлик учился в 10-м классе, Сонечка пока не училась. Ей было шесть с половиной лет, она отличалась веселым нравом и независимым характером, что однажды послужило причиной «конфликта» ее родителей с моей мамой. Эта история отражена в одном из маминых писем Капочке в Сочи. Мама сообщает сестре, что был Саша большой и рассказывал о маленькой Сонечке, которая «заявила, что она уйдет из дома, если не уволят их домашнюю работницу. Она ее не любит!» Мама прочитала своему уже убеленному сединой брату целую нотацию. «Я сказала, – пишет она Капе, – что, по-моему, все же нельзя потакать всем ее капри-
зам (кстати сказать, Сонечка отнюдь не была капризной – ТК.) Это может довести до «плесени», о которой недавно в «Комсомольской правде» был напечатан нашумевший фельетон. Нужно, по-моему, собрать в узелок все ее вещи, даже игрушки, и сказать, что, если хочет, то пусть уходит, ведь домработница нужна не только ей, но и другим – и Павлику, и папе, и маме. Не знаю, как они поступят. Конечно, можно расстаться с работницей, если она действительно неподходящая, но все же не в угоду ребенку и ее капризам». Трудно сказать, насколько серьезно воспринял урок по педагогике дядя Саша, но домработница осталась. Найти новую было не так-то просто, а без помощи в семье, где оба родителя работают в Москве, а дома в Люберцах двое детей (пусть одному уже 16), невозможно.

Часто приезжает на Брестскую Тоня. Она учится уже на IV курсе Финансового института и живет теперь в общежитии. К маме и тете Капе относится очень тепло, заботливо и доверчиво, приезжает и пообщаться, и помочь. В ее памяти сохранился один очень примечательный эпизод того времени. Как я уже сказала, маме практически тогда не разрешали ходить одной на далекие расстояния. И однажды Тоня сопровождала маму в походе в любимый Гастроном № 1 (Елисеевский на улице Горького). Совершив покупки, они решили прогуляться и пошли по направлению к центру, к Красной площади. Миновали Советскую площадь (сейчас Тверская площадь) и приближались уже к проезду Художественного театра (сейчас Камергерский переулок). Вдруг мама остановилась и замерла, пристально глядя на мужчину, который шел навстречу. Это был высокий немолодой человек, в хорошем сером костюме и в шляпе. Он шел не торопясь, спокойно и важно. «Подожди здесь. Я хочу к нему подойти», – сказала мама и пошла навстречу серой фигуре. Она остановилась и что-то сказала этому человеку. Он ответил. И они разошлись. Мама была очень взволнована, руки у нее дрожали, и она некоторое время стояла неподвижно. Этот серый человек оказался следователем Коротковым, который в 1938 году вел следствие по ее «делу» и неоднократно ее допрашивал. Мама очень кратко передала Тоне этот и без того короткий разговор. Суть его сводилась к-следующему: «Ну, что же? – сказала мама. – Не удалось вам меня уничтожить. Я жива и признана невиновной». «Если бы я не делал то, что мне приказывали, – прозвучало в ответ, – то меня бы расстреляли». Таким было в 1956 году, после XX съезда КПСС, эхо событий 1938 года.

В конце сентября 1956 года в Люберцы вернулся из командировки Василий (мамин племянник, сын ее брата Василия и Зины), который ездил в далекие края на заработки. 1 октября навестил теток. Мама сообщает мне в Гагры: «Васятка выглядит очень хорошо. Поумнел, похудел, собирается учиться. Поступать в институт решил в обязательном порядке». 9 октября Вася вновь побывал на Брестской улице, и мама пишет мне: «Выглядит он внешне очень хорошо – «элегантно, галантно», как он передразнивает тетю Капочку. Поумнел ли? Пока, да. Производит впечатление, что немножко поумнел, но боюсь, как бы на этом ум не выветрился под влиянием кого-нибудь из окружающих. Хорошо, если будет слушаться Петра Давидовича (отчим, муж Зины – ТК.) Он советует устроиться в вечернюю школу рабочей молодежи. Это все же будет его дисциплинировать, а то как бы опять не разболтался. Самодисциплины у него все же нет». К сожалению, мамочка оказалась права: для претворения в жизнь благого решения поступить в институт у Васеньки не хватило характера. Высшего образования он так и не получил, хотя обладал необходимыми способностями и хорошей памятью.

Всегда с большим удовольствием сестры встречали Адочку и Олега Клениных. Они меня провожали, когда я уезжала в санаторий в Гагры, а потом поехали на Брестскую доложить, как все прошло и что все благополучно. Маму и Капу они навещали регулярно. Ада писала мне в Гагры: «На этой неделе мы у мамы пока не были, но собираемся, а на той неделе Олег был два раза. Сегодня на улице очень холодно, надо будет им обязательно заклеить окно». Когда Ада с Олегом приходили, обычно их долго не отпускали, кормили, поили, радостно выслушивали дружеские комплименты в адрес Танечки, а им рассказывали трагические и веселые были из своей жизни. 1 октября мама писала мне: «В воскресенье у нас были Олег и Ада, просидели целый день, обедали, философствовали. Очень тепло и ласково!» А сегодня я хочу сказать, что Ада и Олег – мои дорогие друзья и сейчас, т.е. уже полвека, и что всегда они готовы прийти и приходили на помощь. Друзьями для меня стали и их дети – дочь Анечка и сын Митя.

Во время моего месячного отсутствия мамочка, когда позволяло здоровье, занималась двумя важными для нее и для Капы проблемами – пропиской Капы на Брестской и установкой телефона в квартире. «Сегодня, – пишет мама, – я звонила [от соседей – ТК] в ЦК относительно прописки тети Капочки. Сказали, что письмо от их имени послано самому министру с пометкой о контроле. Думаю, что будет хороший результат». К Новому году вопрос с Капочкиной пропиской был, наконец, решен. А вот когда был установлен телефон, я вспомнить не могу, но точно, что ждали не слишком долго по московским меркам.
И хочу теперь привести выдержки из письма Капочки ко мне в санаторий как свидетельство ее безграничной душевной щедрости и любви. 9 октября она писала мне в Гагры:

«Моя родная ясочка! Вот чуть освободилась и пишу к тебе, моя дорогая. Работала, как черт!

Значит так. Мы с мамкой уже горюем, что через десять дней ты уже подъедешь к Москве. Мы, конечно, очень рады, но нам очень бы хотелось, чтобы еще недельки две ты побыла там, но теперь ты поняла вкус и на будущий год заранее заготовите две путевки и поедете вместе! Верно? Мама тебе конечно уже писала, что Саша едет завтра. Мы очень рады за него.

Он сегодня приедет к нам ночевать и поедет от нас. Тут он гоже ночевал у нас несколько раз, мамка его кормила жареной уткой, пельменями, оладышками с вареньем. В общем он доволен и мамка тоже …

Ты конечно приедешь прямо на Брестскую. Мы уточним, когда прибывает поезд в Москву ... Очень необходимо, чтобы ты вернулась в мягком вагоне, а ни в коем случае не в общем да еще на боковом месте. Простудишься. Будь очень осторожна, ведь ты прогрелась там и простудишься легко. Поняла? «Надевай теплые штаны, не виси на подножке и не выбегай на платформу!» (Слова о «штанах» и «подножке» были на протяжении четырех зим вполне серьезным Капиным напутствием мне, когда в 7-10 классах я уходила в школу. Вернее уезжала – из Большого Вузовского переулка у Покровских ворот на Новослободскую улицу. Позже все подсмеивались из-за этого надо мной и над Капочкой. – ТК) ...

Мы очень о тебе соскучились и рады, что ты побудешь с нами до самого Сашиного приезда. Он говорит – числа 29-го. Вот как хорошо – будем спать на одной кровати с подставкой стульчиков, хотя я приглашена на все эти дни к Дусе. Дуся очень ухаживает за мамочкой, мы часто вместе, вернее мамка с Дусей фокусничают: что бы им позавтракать да пообедать? Ну просто вечно беременные!

Вчера я доехала до высотного магазина специально за шоколадом «Золотой ярлык» для мамки, так как она заходила тут в ГУМ, видела, но пожалела купить, а уж очень ей хотелось. Я ее конечно изругала непотребными словами, а вчера специально поехала в высотный – этот шоколад есть только там да в ГУМе. Купила ей также конфеты шоколадные грильяж с белочкой. Она радовалась как дитя, запрыгала, позвала Дусю пить чай и съела 4 конфетки. Я смеялась – вот, говорю, под стать зятю стала конфетки любить. А шоколад я спрятала в белье! Дуся тоже блаженствовала, пила чай с конфетками и просила, чтобы я купила ей целых полкило. Дуся получила пенсию по-новому 517 р. и очень довольна.

Итак, на будущее. Чтобы доставить мамке удовольствие, покупай по плиточке «Золотой ярлык» (только «Золотой), другого не хочет.

Я ей сравнительно довольна, а если бы она еще побольше берегла себя, было бы совсем ничего, прилично. Настроение у нее хорошее, получает твои письма и радуется как маленькая, глазенки блестят и меня целует вместо тебя.

... Любим мы тебя очень и хотим, чтобы ты у нас была здоровая, веселая, побольше бы ценила себя и была бы поэгоистичнее (кажется, правильно написала?).

Ну, хватит. Дашь телеграмму об отъезде и мы примем тебя в свои объятия в отсутствии супруга. Пусть он получит удовольствие, побывав в Праге. Верно?

Целуем тебя без счета раз. Пишу на работе, а тоже – во множественном числе».

В конце 1956 года к числу постоянных маминых гостей прибавилась Клементина Пароди-Пероне, о которой я уже писала в той части, где рассказывалось про Игарку. После лагеря она, как и мама, была сослана в Заполярье, а после реабилитации приехала сначала в Александров, а затем в Москву. По воле случая она получила комнату в том же доме на Боровском шоссе, где жили мы с Александром. Теплая дружба Клементины с мамой продолжалась. Тин-Тин, как мы ее звали, бывала в гостях на Брестской, а я изредка навещала ее на Боровском. В 1958 году она уехала на родину, в Италию. Часто писала нам в Москву. Сохранилось около 30 ее открыток и письмо, они дают представление об этом чудесном человеке и о ее трудной судьбе. Скончалась Клементина Пароди в 1965 году. Думаю, что о ней я еще расскажу.

Новый 1957-й год мы встречали в узком составе на Брестской улице, весьма скромно, но с надеждами на лучшее будущее. Начинался третий год маминой свободы, и мы желали друг другу здоровья, благополучия и душевного спокойствия. Ближайшие три года – 57, 58 и 59-й – не внесли заметных изменений в жизнь мамочки, в нашу жизнь, но они как бы дали старт тем семейным делам, которые получили развитие в дальнейшем.

Мамино самочувствие оставляло желать лучшего, беспокоило сердце, болел кишечник, не хватало силенок. Тетя Капа уставала на работе, особенно, когда наступало время бухгалтерских отчетов – месячных, квартальных, годовых. Уставала и от домашних дел. Но обе они, по словам тети Капы, «не знали удержу» в своем желании видеть людей, читать (особенно мама), по возможности ходить в гости и принимать гостей, ходить в кино и театр. Отмечались все официальные праздники и неофициальные – дни рождения. И Капочка, и мамочка следили за своей внешностью, головки у них были всегда причесанные, волосы уложены в парикмахерской. Удивительный физиологический феномен: обе к этому времени были совершенно седыми, беленькими, и вдруг у мамы среди ее седины стали появляться темные пряди.

Важным событием стал в 1957 году уход Капочки на пенсию. Сестры «воссоединились» уже полностью и могли ежечасно ухаживать друг за другом, иногда капризничать, как дети, и ссориться по пустякам. Капочка только в 1956 году смогла начать процедуру ухода «на заслуженный отдых» – оформлять пенсию (572 р.), хотя 55 лет ей фактически исполнилось в ноябре 1949 года. Дело в том, что, когда в 20-е годы вводились паспорта, Капитолина Васильевна Галкина с присущим женщинам легкомыслием сбросила с себя пять лет, и в паспорте у нее значился год рождения 1899.

Уменьшение доходов (пенсия-то меньше оклада) на Брестской в определенной мере компенсировалось повышением маме и том же – 1957 году ее персональной пенсии союзного значения. Основанием для этого послужило постановление Совета Министров СССР от 14 ноября 1956 года. Побольше деньжат стало и в семействе «Татьяна – Александр». Мы оба получили повышение по службе.

А в «большой семье», т.е. «Галкины и другие», событиями 1957 года стали окончание Тоней (Антониной Александровной Косоруковой) Финансового института и отъезд на работу в Сибирь, а также начало школьных забот у Сонечки Галкиной, которая стала первоклашкой, и начало студенческих забот у Павла Галкина, который получил аттестат зрелости и успешно сдал
экзамены в Горный институт. Все это бурно переживалось на Брестской.

В конце года прежние, мягко говоря, невзгоды вновь привели мамочку в больницу. На этот раз положили ее в Остроумовскую, старую больницу с хорошим коллективом опытных врачей. Пролежала она там целых два месяца и встречала Новый, 1958 год, в больничной палате.

Сейчас, в ноябре 2001 года, не могу найти убедительного объяснения тому, что 1958 и 1959 годы оставили слабый след в моей памяти. Могу предположить, что очень была поглощена работой – в новой редакции с новыми обязанностями, новыми людьми. У мамочки и Капочки на Брестской, конечно, бывала одна или с Александром, но не так часто. Тем более, что у них в квартире появился телефон, заметно облегчивший общение.

Обрадовало всех нас полученное летом 1958 года письмо из Иркутска от Тони. Она сообщала о своем замужестве и скором визите в Москву. Супругом ее стал Станислав Генрихович Андриевский (в нашей семье – Стасик). Познакомились они в поезде, которым Тоня летом 1957 года после окончания института ехала по распределению работать в Новосибирск, а Станислав возвращался с юга домой в Иркутск. Забыть милую умную девушку он не мог и приехал в Новосибирск с предложением руки и сердца. В июне 1958 года в городе Болотное Новосибирской области они зарегистрировали брак, и вскоре мы встречали дорогую парочку в Москве. Переживали все, но особенно эмоционально – Капочка, которую Станислав покорил, что было совсем не удивительно. Во-первых, Капочка, по ее словам, «обожала высоких красивых мужчин». А во-вторых, если говорить серьезно, Стасик Андриевский производил впечатление человека доброго, широкой души, умного и высоко порядочного. И это не было просто впечатлением. В дальнейшем супруги Андриевские бывали в Москве с интервалами в один-два-три года, по одному, вдвоем, а вскоре и втроем. В 1960 году у них родилась дочка Маргарита, или Маргоша, как я ее обычно зову. В 1982 году семейство Андриевских переехало в Москву, вернее в Подмосковье. Тоню как банковского работника очень высокой квалификации перевели из Иркутского областного банка на работу в Москву, в Промбанк. Андриевским дали двухкомнатную квартиру в Мытищах в новом 12-этажном кирпичном доме.
Однако в моем повествовании до этого еще больше 20 лет. Идет лишь 1959 год. Весной мы в первый раз сняли дачу – во Фрязине и перевезли маму и Капу. Сосватали нас туда М.Э. и М.О. Михайловы. Они прожили предыдущее лето в соседнем доме и остались очень довольны фрязинским отдыхом. Нашими хозяевами стали супруги Милевичи – Павел Петрович и Нина Афиногеновна. Он белорус, умный, довольно прижимистый, инженер, любивший играть на скрипке. Аккомпанировала ему на фортепьяно жена, учившаяся в свое время в гимназии и никогда не упускавшая возможности употребить в разговоре иностранное слово. Они были к нам очень добры. Сдали нам одну комнату в своем доме с окнами на лес. Дело в том, что это была последняя улица города Фрязино (известного своим секретным институтом), улица, у которой была только одна сторона, а второй были лесные заросли, прорезанные метров через 250 просекой.

Мама и Капа неплохо отдыхали в этом уголке. Развлекала их природа, книги, концерты супругов Милевичей, картишки, общение с соседскими дачниками – Михайловыми, приезды и отъезды Тани и Александра в выходные дни. Изредка добирались туда и гости, привозившие политические новости, которые горячо обсуждались; преобладала критика, недовольство тем, что почти не получало развития разоблачение виновных в преступлениях времен культа личности, а также тем, что допускались новые «перегибы».

Этим летом в Москве, и соответственно во Фрязине, побывал у нас Стасик Андриевский, проездом в Иркутск из Адлера, где жил его отец Генрих Станиславович. Старший Андриевский – моряк, участник штурма Зимнего дворца, близко знавший Антонова-Овсеенко и коменданта Кремля Малькова, пережил, как и мама, жестокие преследования в сталинские времена. Был peaбилитирован, но материально неустроен. Осенью он по приглашению мамы и тети Капы приехал в Москву и неделю прожил на Брестской. Мама помогла ему связаться с Мальковым, и пенсионные дела Генриха Станиславовича были решены более удовлетворительно.

1959 год ознаменовался налаживанием сравнительно регулярных отношений между моими родителями. Что касается мамы, то ее тяготило вынужденное размежевание, она жалела отца, тем более, что он после инфаркта как следует не оправился, стал тяжелым хроническим сердечником, редко выходил из дома. Я не знаю, кто из них сделал первый шаг. Общение началось по почте, так как у отца в то время в квартире (коммунальной, где он с женой занимал одну небольшую комнату) телефона не было. Первые папины открытки – февраль 1959 года – носили несколько официальный характер, но с каждым разом становились все теплее. В апреле 1960 года на Брестской получили от папы Кости такую открытку: «Дорогие сестрицы, поздравляю вас с праздником 1 Мая! Желаю доброго здоровья, радости и полного благополучия. Также желаю видеть вас счастливыми бабушками».
Последнее пожелание не было случайным. Действительно, последние месяцы 59-го и первые месяцы 60-го года были у мамы и Капочки наполнены тревожной радостью ожидания. Они собирались стать бабушками. Таня и Александр ждали ребенка. К большим и малым хлопотам, связанным с этим, подключились, в частности, Маргарита Эдуардовна Михайлова и Марьвасенька – Мария Васильевна Мальцева.

Когда приблизился «срок», я переселилась на Брестскую. Дело в том, что меня в моем интересном положении опекал друг М.В.Мальцевой – профессор Борис Эммануилович Шульман – главный врач в родильном доме, носившем тогда имя Н.К.Крупской. Находится этот роддом (сейчас имени А.А.Абрикосовой) близ Миусской площади, что в 15 минутах неспешной ходьбы от Брестской улицы. Вот мы и пошли в нужный момент – в 5 часов утра 19 мая – неспешным шагом к Миусской площади. Мы – это мама, тетя Капа, Маргарита Эдуардовна (она две ночи провела с нами) и, естественно, я. Мама и Капа волновались, я сохраняла спокойствие.

В домашнем архиве хранится замечательная тетрадь формата школьного альбома для рисования. В ней под общим заголовком «Вот как это было» дорогая бабушка Аня стала вести дневник, в котором рассказывала о появлении на свет внука, о его развитии, о его шалостях. В ее записях и любовь к мальчику, и радость по поводу его успехов, и огорчения по поводу его болезней и дурных поступков. Мы, т.е. тетя Капа, Александр и я, тоже вписывали в дневник свои наблюдения. Относительно регулярные записи в дневнике мама вела в течение пяти лет. Потом – отрывочные записи до 1969 года включительно.

И вот что мама написала, в частности, на первой странице дневника:

«В роддоме маму Таню оставили и сказали, чтобы бабушки пришли днем узнать о ее здоровье. Бабушки, конечно, не
выдержали, а пришли в больницу утром около 10 часов. Спросили, как себя чувствует Т.К.Кудрявцева, и к своему удивлению и радости узнали, что у мамы Тани родился мальчик ... в 9 ч. 10 мин. Рост у него был 48 см, вес 3 кг. Все благополучно, мама себя чувствует удовлетворительно, мальчик немножко устал. Бабушки, на удивление няни, расплакались от радости. И скорее, скорее пошли позвонить по телефону папе Саше на работу. На месте его не было. А когда по приходе ему сообщили об этом событии, он так обрадовался, что на работе усидеть не смог. Он купил маме и сыночку большую красивую корзину цветов. К сожалению, в больницу не брали цветы в корзине, их пришлось срезать и передать красивый букет. В течение 10 дней папа и бабушки ходили в больницу узнавать о здоровье мамы и малыша. Все шло хорошо.

В воскресенье 29/V папа Саша и бабушка Аня привезли маму Таню и Андрюшеньку на такси домой, где их ждала бабушка Капа...

На другой день по приезде пришли доктор и мед. сестра. Они подтвердили, что ребеночек очень хороший и 31/V его можно искупать. Эту операцию блестяще проделала бабушка Капа ...
О рождении Андрюшеньки папа и бабушки сразу сообщили своим родным, близким и друзьям. 29.V Андрей Александрович получил телеграмму из Севастополя – с 10-дневным юбилеем его поздравляли Дерингеры».

Замечу, что телеграмма из Севастополя сохранилась, как и многие другие записочки, письма и телеграммы от родных и друзей с поздравлениями и пожеланиями. За меня были рады и мои тассовские друзья и коллеги. Хранятся трогательные письма-записки от Татьяны Сергеевны Мартыновой и от Анны Сергеевны Гордеевой. А в письмишке, которое я получила от Клениных, было три подписи: Ада, Олег и Петух. Петух – это их дочка Анечка, которая появилась на свет еще осенью 1958 года. Опередила Андрюшу еще одна девочка – представительница большого галкинского семейства. 29 декабря 1959 года родилась Любочка дочка Саши Берзина и его жены Нины Владимировны Школьниковой, сочетавшихся браком в 1958 году.

Сказать, что мама и тетя Капа любили Андрюшу, – это не сказать ничего. Сами они употребляли только глагол «обожать», и это обожание я не могу описать словами. Они излучали это обожание. Приезжали на Ленинский проспект чуть ли не каждый день, вдвоем или по одной. Тетя Капа учила меня купать ребенка, пеленать, укладывать спать. Мама постоянно беспокоилась, сыт ли он. Моим консультантом и опекуном продолжал оставаться некоторое время Борис Эммануилович. И он посоветовал нам не мешкать, а по возможности быстрее выехать на дачу. Что мы и сделали. 9 июня, предварительно сходив в детскую поликлинику, мы подъехали на такси к дому П.П. и Н.А. Милевичей.

Это было удивительное лето! Андрюша в коляске дышал свежим воздухом под березой или под елью чуть ли не 20 часов в сутки. Около него обычно присаживалась с вышиванием или с книгой баба Аня. Проблема была с купанием – в доме Милевичей негде было согреть ведро воды. Выручали соседи – хозяева дома, в котором жили Михайловы. Со следующего года они стали нашими дачными хозяевами. Звали их Иван Петрович и Александра Тихоновна Плигуновы. Так вот, Иван Петрович каждый вечер приносил ведро горячей воды – ведро утром ставилось на плиту, вода кипела и ждала урочного часа.

В целом три месяца прошли отлично. Ребенок поглотил внимание всех: и мое, и бабушек, и, естественно, Александра, приезжавшего по выходным дням. Мировые и общегосударственные проблемы на время отступили на второй план. Мама, правда, держала в руках газету или книгу, а Капа слушала радио, меня же Нина Афиногеновна нет-нет, да и упрекала в том, что кроме стирки пеленок и борьбы с мухами я ничем не интересуюсь.

10 сентября вернулись в Москву. Бабушки на Брестскую улицу, мы на Ленинский проспект. Я за три месяца научилась управляться с мальчишкой, и мамочка с Капочкой приезжали к нам примерно раз в неделю. На работе мне пошли навстречу, дали отпуск без сохранения содержания до декабря.

Мама в связи с появлением нового члена семьи еще в мае решила попытаться добиться у московских властей улучшения наших жилищных условий. Было очевидно, что комнаты в коммунальных квартирах – 12 кв. м на двоих и 14 кв. м на троих – это маловато. Мама хотела, отдав обе комнаты Моссовету, получить на пятерых отдельную трехкомнатную квартиру. Она мечтала после 17-летней разлуки пожить, наконец, вместе с дочерью. К тому же, условия в квартире на Брестской за пять лет заметно ухудшились. Там теперь было, кроме мамы и Капы, не пять, а семь человек: у Саш Кудрявцевых родился еще один сын, а Рита вышла замуж. Саши, как и прежде, любили «погулять», а Ритин муж к ним охотно присоединялся. Мама, Капа и Дуся (Евдокия Ивановна) были страдающей стороной. Не приходилось забывать и о том, что темперамент темпераментом, а силы и здоровье уходят как у нее самой, так и у Капочки, которая в последнее время страдала сильными головными болями и острыми приступами хронического радикулита. Им требовалась помощь молодых, которые были бы рядом.

Изложив все эти резоны, как говорила мама, она написала заявление в адрес Исполкома Фрунзенского Районного Совета депутатов трудящихся г. Москвы и в начале сентября получила ответ из Отдела учета и распределения жилой площади: «Ваше заявление рассмотрено комиссией при РК КПСС и Исполкома Райсовета 9 августа 1960 г. По поручению комиссии сообщаю, что жилищные условия Вам будут улучшены в 1961 г.».

В 1961 году жилищные условия А.В.Беловой улучшены не были. Подробно останавливаться на маминых хождениях и хлопотах по мере того, как истекал 1961 год, не буду. Скажу лишь, что виной были бюрократические препоны, возникшие в результате проведенной в том году реорганизации и территориальных изменений районов Москвы. Мамино заявление попало «по принадлежности» в Ленинградский Райисполком, откуда к концу года наконец сообщили, что она поставлена на очередь на 1962 год. Росли сомнения в реальности и этого срока.

В конце января 1962 года мама направила заявление в адрес КПК КПСС с просьбой оказать ей содействие в улучшении жилищных условий. К заявлению были приложены копии документов и письмо члена КПСС с 1908 года В.А.Смольянинова, который знал маму по совместной работе с 1918 года и теперь ходатайствовал за нее. В комиссии партийного контроля КПСС маминым заявлением занималась Н.Н.Андреева. В результате дело сдвинулось с места, и вскоре мама получила из Управления учета и распределения жилой площади Мосгорисполкома соответствующее уведомление. Начались сборы необходимых документов, как на Брестской, так и на Ленинском. Мама заполняла подробную справку с вопросами (на двух больших страницах) о проверке жилищных условий. Прошло два-три месяца, и осенью 1962 года мама получила первый смотровой ордер на квартиру в районе завода имени П.Войкова. Эту квартиру мы сразу отвергли, как только подошли к дому: он был очень неудачно расположен – стоял близко к заводу, и все, что связано с заводским производством, начиная с дыма, было совсем-совсем рядом. Кстати сказать, и с транспортом неважно. Метро было пока только на Соколе, а до автобуса или троллейбуса, чтобы доехать до Сокола, идти далековато и очень неудобно.

Прошло еще несколько недель, и мама получила второй смотровой ордер. Смею думать, что в наказание за наш предыдущий отказ ордер был на жилье совсем далеко-далеко ~ во вновь строящемся районе на самом краю Москвы - в районе Химки-Ховрино. Строились там 9-этажные блочные, но больше 5-этажные панельные дома, которые впоследствии получили название хрущебы или хрущевки по имени уважаемого партийного руководителя Н..С.Хрущева. Дом, в котором нам предложили поселиться, был, слава Богу, уже не единственным в этом районе. Полной жизнью жил целый большой квартал с магазинами, школой, детским садом, кинотеатром и т.д. Сравнительно недалеко от дома была остановка троллейбуса №6, которым можно было доехать до Сокола. Сама квартира на втором этаже 5-этажки — три комнаты, маленькая кухня, маленький коридорчик, большой встроенный шкаф и раздельный санузел - нам понравилась. Близость леса и канала тоже. А главное, мы все, и в первую очередь мама очень хотели объединиться и очень устали ждать и волноваться. К декабрю вопрос был решен, но до переезда было еще далеко поздравления с наступающим Новым годом шли пока на Брестскую улицу и Ленинский проспект. В том числе и эта открытка с зимним московским пейзажем: “Дорогая Аннушка и Капитолина Васильевна! Поздравляю Вас с Новым годом и с новой квартирой. Желаю многих лет жизни, радости и земных благ. Ваш дед Костя. 29.ХII.62”.

Однако из-за квартирных дел я нарушила хронологию и прервала свои рассказ на осени 60-го года. Хочу вернуться на два года назад
1960 г. Несмотря на большую радость - ведь рос малыш Андрюшечка, и в детской консультации констатировали его нормальное развитие, мы все были обеспокоены дальнейшим. Ведь в декабре выходить на работу. С кем будет ребенок? Мама и Капа исключались: ездить с Брестской ни той, ни другой не под силу, жить с нами в 14-метровой комнате, мягко говоря, тесновато, а для мамы с ее здоровьем просто невозможно. Мне уходить с интересной работы (к тому времени я была в Редакции социалистических стран Европы) нецелесообразно и в материальном отношении было бы трудно. Значит, нужно искать няню. Дело непростое - с улицы не возьмешь. Выручили друзья с работы. Нашли няню — слава Богу, не профессиональную, а простую женщину из деревни, сестру нашей машинистки. Звали няню Ксения Ильинична. Она пришла к нам в декабре 1960 и прожила с нами целый год. Мальчишку Андрюшку она очень любила и называла “Сказка ты моя голубоглазая”.

На Брестской жизнь продолжалась не менее напряженно, чем прежде. Для мамы - это и квартирные хлопоты, и партийные дела, и старые и новые друзья, и новые книги, которые со снятием некоторых запретов стали появляться время от времени, и политические страсти (в том числе, например, резонанс травли и в конечном счете смерти Бориса Пастернака). Для тети Капы - это заботы о неугомонной сестре, домашнее хозяйство, гости. Для обеих - это маленький внук на Ленинском проспекте.

В марте 1961 года с маленьким внуком познакомился второй дедушка, отец Александра. Он побывал в Москве проездом из Соликамска в Крым, в санаторий. Пробыл недолго, внуком остался доволен и долго обсуждал с бабой Аней, что бы подарить ему на память. Порешили, что это будет серебряный подстаканник. Этот подстаканник с чернью и позолотой и с дарственной надписью “Дорогому внуку Андрюше от дедушки Александра. 4.III - 1961 г." жив, конечно, и сейчас. А дедушки уже нет. В том же году лг серьезно и тяжело заболел, страдал около года. Скончался Александр Павлович Косоруков 2 августа 1962 года.

А в декабре 1961 года вновь попала в больницу мама с обострениями желудочно-кишечным и сердечным. Больница на шоссе Энтузиастов, добираться туда далековато, но друзья и родные не оставляли ее, а к Новому - 1961 - году по адресу: Москва, шоссе Энтузиастов, больница № 60, 3-й этаж, палата 8, Беловой Анне Васильевне - пришло немало поздравительных открыток с пожеланиями здоровья. Пробыла мама в больнице два с половиной месяца. Радовалась, покидая ее - немножко подкрепили, подлечили. И жизнь пошла своим чередом.

Приближался май - дачная пора. Михайловы сообщили маме, по в этом году они на дачу уже не поедут: девочки Лариса и Ира подросли, а Михаил Оскарович часто выезжает в командировки. I Плигуновы пригласили нас снять у них жилье, что нас очень устраивало. Они сдавали две небольшие смежные комнаты и террасу, в наше полное распоряжение отдавалась беседка, мы могли пользоваться кухней (у Милевичей приходилось готовить в той же комнате, где мы жили), и все необходимые удобства были на более высоком уровне. Во Фрязино отправились две бабушки, Андрюша и Ксения Ильинична. Мы с Александром приезжали на выходные /щи. Изредка в будни приезжали в Москву то мама, то Капа. Эти путешествия для них были делом нелегким. Тогда между Фрязином и Москвой не было прямого сообщения. Приходилось делать пересадку в Болшеве, и дорога занимала много времени.

Скучать маме и тете Капе не приходилось. Дел и забот было немало. Выручала, конечно, милая Ксения Ильинична. Она была добра и к бабушкам, и к Андрюше. Событием стали его первые самостоятельные шаги. Мама буквально хохотала (она смеялась всегда заразительно), когда рассказывала, как он пошел. Играл за калиткой на лужайке и, услышав, что его зовут домой, пошел - он шел и шел и при этом плакал в голос от страха. И страх был преодолен - Андрюша стал ходить.

“Пошел!” - записала мама в дневнике 22 мая.

Гости во Фрязине бывали, хотя и не слишком часто. Приезжал дядя Саша - один или с Сонечкой (дочкой). Приезжала Галя Субботина (племянница). Пару раз мы с Александром привозили своих друзей. Большое удовольствие доставил приезд Стасика Андриевского, который был проездом в Москве по пути из Иркутска на юг.

Несколько слов о наших дачных хозяевах. К тому времени, как мы с ними познакомились, им было под пятьдесят. Иван Петрович работал шофером во фрязинском институте. Он прошел за баранкой всю войну. Был человеком необычайного трудолюбия и доброты. Александра Тихоновна была тогда просто домашней хозяйкой, содержала в идеальном порядке дом, сад и огород. При своем начальном образовании была кладезем мудрости. У нашего семейства была с ними взаимная любовь. Дачу у Плигуновых мы снимали десять лет. Они трогательно относились ко всем нам, особенно к маме и Андрюше (которому было все позволено в саду и огороде, чем он никогда поэтому не злоупотреблял). Однажды у мамы была сильная вспышка аллергии на какую-то рыбу, она покрылась сыпью и чувствовала себя неважно. Лечить ее взялся Иван Петрович. Он набрал мешок крапивы, заварил ее в чугуне, а мы потом, вылив настой в ванну, искупали в нем мамочку. И все прошло.

Своих детей у Плигуновых не было, и они воспитали, вырастили племянницу Клавочку. Она жила в самом городе Фрязине, вышла замуж и к тому времени обзавелась дочкой Наташей на год младше Андрюши. Через пару лет девочка стала его подружкой для игр, а баба Аня записывала в дневнике, что мальчишка часто жадничает и не дает Наташе мячик.

А в моем рассказе кончается лето 1961 года и наступает осень. Она принесла с собой событие, которое было для мамы чрезвычайно важно. С 17 по 31 октября в Москве проходил XXII съезд КПСС. На нем более последовательно и более детально, чем на XX съезде, была проанализирована проблема культа личности. Как отмечалось в официальном обращении, “на съезде было обращено внимание на значение борьбы партии с последствиями культа личности Сталина, за восстановление ленинских норм партийной жизни и коллективности руководства”.

Я не ставлю перед собой задачу анализировать политическую и экономическую ситуацию в стране. Это уже делалось, и неоднократно, более сведущими людьми. Хочу лишь сказать о том, как эту ситуацию воспринимали определенные круги общественности на примере моей мамы, а также, естественно, ее друзей. Их очень тревожил тот факт, что и после XX съезда было немало попыток открыто или завуалированно взять Сталина под защиту. Поэтому они в основном буквально с энтузиазмом восприняли более основательный анализ истории, имевший место на XXII Съезде КПСС, хотя критика с их стороны не прекращалась и позже. Вспоминаю, как обсуждалось у нас дома выступление А.В. Снегова на встрече старых большевиков Москвы с делегатами XXII съезда. Она состоялась через месяц после окончания съезда - 30 ноября. В общем можно сказать, что с конца 1961 года люди уже осмеливались говорить более открыто о “сталинском произволе”, о “его теоретической несостоятельности”, о “фальсификации им исторических фактов” и так далее. И говорили об этом весьма эмоционально.

1962 год прошел для мамы в значительной мере в квартирных хлопотах, о которых сказано выше. Но было у нее и два “отпуска”, небольшой весенний (она ездила на пару недель в Ленинград к своим друзьям ЕВ. и К.О. Георгиевским) и трехмесячный летний во Фрязине, где основное внимание уделялось, конечно, внуку. Он уже заговорил, в основном, как писала мама в дневнике, “на своем языке, но иногда очень ясно и отчетливо”, За лето подрос. “Очень дружен, - пишет мама, - с Иваном Петровичем и Александрой Тихоновной. Дядя Ваня катает его на машине, так что когда машина подъезжает к калитке, Андрюша волнуется и бежит, чтобы не опоздать. Ездил с ними окучивать картошку. Говорят, что вел себя исключительно солидно. Бегал по лугу, собирал цветы, а затем закусывал: ел сало, пироги с повидлом и пил фруктовую воду”.

Семейным событием стала этим летом перенесенная папой Сашей операция по поводу фронтита. Баба Аня записывает в дневнике: “Был болен папа, делали операцию, и папа лежал в больнице. Андрейка упорно не хотел соглашаться, что папа болен, настойчиво говорил, что папа на работе. А когда увидел его после больницы, ни разу не сказал, что у папы болит глаз, а настойчиво спрашивал, показывая на здоровый: «Папа, у тебя глазик не болит?»

Написать об этой операции и пребывании Александра в больнице мне хотелось в особенности потому, что в больничной палате и он оказался с человеком, который впоследствии стал нашим дорогим и близким другом. Как затем и его жена. Это Виктор Иванович Попов (Витенька) и Юлия Васильевна Попова (Юленька). По ходу рассказа читатель еще встретится с ними, и неоднократно.

Наступил год 1963. Месяца полтора мы все занимались квартирными делами, кто чем. А дел было много – оформление и прописка, устранение недоделок и уборка новой квартиры, решение проблемы – у кого бы занять денег, так как их катастрофически не хватало, что из мебели купить в первую очередь и так далее. Переехали мы в середине февраля. Первое время – до 1966 года – телефона не было. Выручала почта. Письма шли по такому адресу: Москва, Ленинградское шоссе, 1-й строительный квартал, дом 31, кв. 35. И лишь спустя пару лет это стала Смольная улица, дом 57.

Часть третья. Глава 2. Смольный период

Итак, благополучно закончился «брестский период» мамочкиной жизни в Москве. Длился он примерно восемь лет (1955–1963).

В новую квартиру переехали шесть человек. С Брестской улицы мама и тетя Капочка. С Ленинского проспекта Александр, Андрюша, я и няня. Это была уже не милая Ксения Ильинична, которая должна была в декабре 1961 года вернуться в деревню, а весьма колоритная женщина лет тридцати с небольшим. Звали ее Аня, и ее главным достоинством была привязанность к Андрюше. Она любила детей и мечтала обзавестись собственными. По приезде на Смольную она активно занялась поисками свободного мужчины, которого могла бы осчастливить. И нашла. В мае месяце 63-го года она вышла замуж и покинула нас. Замечу, что Аня успешно родила и воспитала троих детей.

Переезд на Смольную многое изменил в жизни каждого из нас. Что-то стало легче и проще. Мы были на глазах друг у друга, и из души уходило постоянное беспокойство: а как-то они там? Легче стало и материально – бюджет был единым. Но появились и трудности, в основном психологического характера. Нужно было приспосабливаться друг к другу, не допускать противоречий, по крайней мере открытых, в воспитании ребенка. Могу сказать с чистой совестью, что в основном нам это удавалось.

Первые шесть лет были безоблачными. Новая квартира позволила маме, кроме воссоединения с семейством дочери и избавления от очень неудобных соседей на Брестской, решить еще две важных для нее проблемы. Первая – можно было покупать книги, так как появилось место, куда их ставить.

Вторая – приглашать больше гостей, видеть больше людей, с которыми много лет была разлучена. Обе проблемы решались на Смольной успешно.

О бодрости духа и приличном физическом состоянии мамочки свидетельствует даже дневник, в котором жизнь Андрюши отражена в 63-м году особенно подробно. Майские дни в Москве, а затем летние дни во Фрязине переданы с трогательными подробностями, но без прикрас.

Бабушки управлялись с хозяйством и с Андрюшей одни в течение двух месяцев, в июне и июле, в августе я была в отпуске. И приехал погостить во Фрязине дед Костя. Это была по сути дела первая возможность длительного – целый месяц! – общения моих родителей спустя четверть века. Разговорам о прошлом, настоящем и будущем не было конца. Я ни разу ни от кого из них, включая и тетю Капочку, не слышала ни слова упрека или недовольства. Страсти разгорались лишь иногда по вечерам за игрой в преферанс. Мама была очень сильным игроком, отец – послабее, а Капочка – совсем послабее. Мама ошибок им не прощала, особенно дорогой сестрице, а та возмущалась и противоречила. Барометр чувств показывал бурю. Каюсь. Я однажды не выдержала, отобрала у них карты и выбросила в туалет. Утром мне стало стыдно, я сходила в город и купила новые.

А из Андрюшиных грехов этого лета особенно помнится один, очень расстроивший бабушек. Стояла жара. Днем на солнце выставили корыто с водой, чтобы вечером Андрюшу искупать. А он решил помыть любимого котенка. Это увидела баба Капа и долго разъясняла мальчишке, что кошки не любят и боятся воды и их купать нельзя. Прошло несколько дней. И вот что случилось, как пишет баба Аня: «29/VII Андрюша с несколько растерянным видом явился на террасу и попросил полотенце вытереть руки. На вопрос, почему руки мокрые и холодные, сообщил, что он в кадушке хотел искупать котенка и котенок там плавает, а достать он его не может. Когда прибежали на место происшествия, оказалось, что котенок уже утонул. Бабушки были очень расстроены, а баба Аня дала внуку хороший подшлепник».

3 августа приехала во Фрязино Тоня с Маргариточкой, что доставило всем нам большую радость. Андрюша попросил у тети
Шуры разрешения нарвать цветов и заставил бабу Аню пойти с ним на станцию за час до прихода поезда, чтобы встретить сестренку. Это было первое свидание. Ребяткам было по три года, с хвостиком.

Лето подошло к концу, и в сентябре мы не без удовольствия вернулись в Москву. Всем хотелось уже по-настоящему осваивать квартиру.

Комнаты распределили так: самую маленькую – бабушкам, самую большую – Андрюше с его папой и мамой, третья – средняя – стала «гостиной», вернее общей, с диваном, сервантом, книжными полками, а через пару лет и с пианино.

Мама была счастлива, что можно не ограничивать себя, приглашая гостей, – всем место найдется и, кроме Капочки, помогут их принять и Таня, и Александр, и Надя – новая полуняня-полудомработница, скромная очаровательная деревенская девочка, окончившая школу и пока не нашедшая места в жизни. Ее рекомендовали нам в сентябре Ада и Олег Кленины.

Двери в квартире на Смольной всегда были открыты для родных и друзей. Из Люберец приезжали дорогие Галчата: чаще старшие – Саша и Соня «большая», реже младшие – молодой специалист Павел и семиклассница Сонечка «маленькая». Павлик окончил в 1962 году Горный институт, работал в Институте буровой техники, готовился к поступлению в аспирантуру, что и осуществил в 1964 году. Осенью 63-го года Галчата жили в ожидании квартиры в Москве, исподволь готовились к переезду. Речь шла о районе сравнительно недалеко от нас, на северо-западе столицы, близ Серебряного бора. Состоялся переезд в апреле 1964-ого.

На Смольной нас часто навещала и вторая часть Люберецких родных – Зина, одна или с Петром Давыдовичем, а иногда и Васятка.

Заезжали повидаться и поговорить тетя Ася и дядя Вацик. Напомню, что тетя Ася (Ксения Васильевна Галкина) – это мама моей старшей двоюродной сестры Гали, вдова маминого и Капиного брата Виктора, погибшего под Вязьмой в 1941 году. А дядя Вацик – это Вацлав Ксаверьевич Бучинский, тот самый, который, работая в Министерстве путей сообщения (до 1946 – наркомат), не раз помог отправить с оказией посылочку по адресу ст. Решеты, Краслаг, з/к Беловой. В 1960 году он овдовел, а в 1961-м сочетался браком с Асей. Хотя тетя Ася и сохранила фамилию Галкина, мы звали их Бучинские. В то время они жили в Тайнинке, и там в 1963 году скончалась Асина мама – Феодосия Сергеевна, бабушка Феня, которую я очень любила за доброту, мудрость и понимание людей. Она была глубоко верующим человеком, и с ней я впервые в возрасте 14 или 15 лет была в церкви, иа Пасхальной службе.

Все больше приходило друзей – и старых, имена которых уже встречались в моем повествовании, и новых, т.е. тех, о которых просто еще ничего не было сказано, а также тех, которое только-только появились в жизни мамы. Так, впервые назову имя Михаила Григорьевича Рошаля, знакомого мамы с 20-х годов. Он родной брат Семена Григорьевича Рошаля, участника октябрьских событий 1917 года, расстрелянного в том же году белогвардейцами. Сам Михаил Григорьевич и его супруга пострадали в годы сталинского произвола. В трудных условиях выросли их дочь и сын. Первые же контакты Михаила Григорьевича с мамой после возвращения в Москву привели к появлению в четвертом номере журнала «Огонек» за 1963 год воспоминаний за их подписью об Александре Васильевиче Шотмане под заголовком «С Лениным через границу» (имеется ввиду переезд-переход Ленина, которого сопровождал Шотман, из Питера в Финляндию в 1917 году). Маме было дорого имя А. В. Шотмана, с которым она непосредственно работала в 20-е годы в ВСНХ. Он был секретарем Президиума ВСНХ, она – его заместителем, а затем сменила его на этом посту. В 1937 году А.В.Шотман был расстрелян.

Появление в «Огоньке» воспоминаний об Александре Васильевиче Шотмане привело вскоре к непосредственному знакомству мамы с его дочерью Ольгой Александровной и заочному – по письмам – знакомству с Николаем Дмитриевичем Кондратьевым, питерским журналистом, очеркистом, писателем, который работал тогда над книгой о Шотмане и просил маму «помочь в этой труднейшей работе», ответить на ряд вопросов, прислать, если есть, его письма, документы, фотографии, а также рассказать о себе. Мама откликнулась на его просьбу.

Осенью 1963 года Александр привел в гости Виктора Ивановича Попова – Витю, с которым познакомился в больнице, они лежали в одной палате. Виктор был специалист в области медицинской аппаратуры (в 1959 году он окончил МИФИ, в 1971 году защитил диссертацию), книголюб, человек с широким кругом интересов. Его внимание привлекали и мамины рассказы, и международные проблемы, и история. Тогда он был еще холост, но перемены в семейном положении назревали. И вскоре мы познакомились с его женой Юлей, у которой также была двойная направленность
профессиональных интересов в соответствии с двумя образованиями – инженерным и медицинским.

Тепло встречали на Смольной и Капочкиных друзей, и моих. Все они уносили из нашего дома чувства любви и уважения к маме.

Большие застолья собирались в дни рождения и по праздникам. Кроме Андрюши, мы все были осенние и зимние. Мама – 14 декабря, тетя Капа – 9 ноября, Александр – 29 ноября и я – 16 сентября. 7, 8, и 9 ноября – это был сплошной праздник. К 7 ноября 1963 года мама получила от властей неплохой подарок. Ее по распоряжению Управления делами ЦК КПСС прикрепили к столовой старых большевиков в Большом Комсомольском переулке (сейчас Златоустинский). Заплатив 400 рублей (в дальнейшем – 600 рублей), она получала на месяц книжечку талонов на обеды и ужины на каждый день с зафиксированной датой. Обедать можно было там, в столовой, но можно было брать домой в виде полуфабрикатов. Ужин был только сухим пайком. Стоимость всех продуктов, которые выдавались на месяц, превышала 400-600 рублей примерно в два – два с половиной раза. Продукты были высокого качества. Кто-нибудь из нас ездил за продуктами в столовую раз в неделю. Мама не расценивала это как подачку и нередко повторяла, что компенсировать «те 16 лет и 8 месяцев» необходимо. Понятно, что мамин паек был большим подспорьем для нашей семьи, что особенно почувствовалось тогда, когда начались перебои со снабжением и родился дефицит.

Новый – 1964-й – год встречали своей семьей. Зашли только чокнуться и. поздравить соседи визави – Цецилия Абрамовна и Феликс Соломонович Новик. И пришло много поздравлений – писем, открыток, телеграмм, большей частью маме, но с приветами всем нам. Огорчила новогодняя открытка деда Кости, который писал, что дела у него «неважнецкие». Районная поликлиника отказывается лечить (вернее, не в состоянии) и направляет в Инстигут терапии для консультации, а возможно и для стационарного лечения. Направление – почти под самый новый год. А страдал дед Костя довольно редкой и тяжелой формой сердечной аритмии, которая называется мерцательная аритмия преходящая (пароксизмальная).

Проблема здоровья была актуальной и для тети Капочки. У нее были не в порядке легкие, мучили сильные головные боли, повторялись приступы радикулита. На парфюмерной фабрике № 3 ее не забывали. Тетя Капа проработала там сначала бухгалтером, а потом старшим бухгалтером свыше двадцати лет. Ее всегда ценили за высокий профессионализм и добросовестность, любили за душевную доброту. И в 1964 году, спустя семь лет после того, как она ушла на пенсию, профком фабрики бесплатно выделил Капитолине Васильевне Стефанович путевку в санаторий в Подлипки, куда она и уехала в середине января. И конечно, сохранились письма «Москва – Подлипки». Нюша и Таня просят Капочку не волноваться («у нас все благополучно»), беречь себя и тепло одеваться («в Москве ходит противный грипп»), «отдохнуть от нас и хорошо подлечиться». Нюша сообщает, что в пятницу Таня все пропылесосила, а сегодня, в воскресенье к завтраку испекли пирог. Саша работает над своим докладом, сидит до 2-х часов ночи. Надя старается, все держит в чистоте, гуляет с Андрюшей. «Это нужно обязательно, – замечает Таня, – а то, когда он гуляет один, то непременно приносит гадкие слова». «Андрейка, – приписывает баба Аня, – тебя вспоминает часто ... А из друзей у нас после Толи Серобабина никого не было. Знают, что тебя нет. Правда, обещался прийти Ник. Вас. (Мордовии – ТК)». Сохранилась очаровательная фотография – зимний лес возле санатория, дорогая Капочка кормит с руки белку.

В 1964 году на Смольной мамочка, я бы сказала, ожила. Лет шесть, а, пожалуй, и больше, энергия в ней била ключом. Она принимала активное участие в работе своей партийной организации и общества «Знание», в деятельности Секции старейших работников ВСНХ – НКТП (наркомат тяжелой промышленности) при Центральном государственном архиве народного хозяйства СССР. Практически никогда не отказывалась выступать в клубах, в учреждениях и на предприятиях, в школах, на обычных и торжественных собраниях и вечерах, делилась своими воспоминаниями о годах революции и начального периода советской власти. Есть очень трогательная фотография 1969 года с торжественного вече-ра, названного «Вручение первого советского паспорта»: миниатюрная совершенно седенькая старушка перед микрофоном и слушатели – 16-летние симпатичные мальчики и девочки. Ее общение с людьми – как непосредственное, так и со сцены – производило большое впечатление и о ней долго вспоминали. Об этом мне неоднократно говорили. Об этом свидетельствуют и многочисленные поздравительные и благодарственные разноформатные открытки, которые мама получала от тех, с кем встречалась, перед кем выступала. Вот далеко не полный перечень тех, кто ее благодарил партком предприятий и учреждений связи города Москвы;

Ректорат, партийный комитет, комитет ВЛКСМ, местком и профком Московского электротехнического института связи;
Президиум правления Ленинградской районной организации общества «Знание» РСФСР;
Сотрудники Дома культуры «Строитель»;
Студенты Московского авиационного техникума имени Годовикова;
Сотрудники Московского инструментального завода «МИЗ».

В 60-е годы и в начале 70-х к маме неоднократно обращались с просьбами написать воспоминания о людях, с которыми ей пришлось в 20-е и 30-е годы встречаться и работать. По мере своих сил мама выполняла эти просьбы, что было делом нелегким. Она не могла положиться только на свою память, нужны были и письменные свидетельства, и документы. А искать и работать в архивах ей уже было не под силу. И все же. Она, например, переписывалась с жившим в Свердловске (теперь Екатеринбург) Виктором Эммануиловичем Квирингом – сыном Эммануила Ионовича Квиринга, с которым работала в Госплане. Э.И.Квиринг был с 1925 года Заместителем председателя ВСНХ СССР, а затем Госплана. Как «враг народа» он был, не признав себя виновным, приговорен к расстрелу, что и было приведено в исполнение 26 ноября 1937 года. Имя Э.И.Квиринга я встретила и в «Деле» А.В.Беловой. Против Квиринга, Беловой и Смирнова как членов «антисоветской вредительской террористической организации в Госплане» показывал на следствии В.И.Межлаук, который до 1937 года был председателем Госплана, а в итоге тоже был расстрелян в 1938 году. После реабилитации отца В.Э.Квиринг собирал о нем материалы и стал соавтором небольшой книжечки об отце, мечтая написать и издать более солидную. За помощью он обращался, в частности, и к маме, которая сожалела, что на многие его вопросы ответить не может.

В этом плане ей удалось значительно больше помочь детям Петра Алексеевича Богданова – Георгию, Алексею и Ксении. П.А.Богданова мама знала с 1919 года по работе в Высшем Совете Народного хозяйства, работала с ним непосредственно с 1921 года. В своих воспоминаниях о Петре Алексеевиче она приводит много фактов, которые дают представление о его огромной работе как государственного деятеля, о его привлекательных качествах чуткого доброжелательного человека. После ВСНХ и Главного управления военной промышленности П.А.Богданов попал на Кавказ, где в 1926-29 гг. был председателем Северо-Кавказского
крайисполкома, а затем в Нью-Йорк, где в 1930-34 гг. руководил Амторгом. Он умер в 1939 году. Сыновей и дочь Петра Алексеевича мама знала еще детьми. После 1960 года связи возобновились, и они бывали у нас на Смольной, особенно часто милейший Георгий Петрович. Но главным объектом воспоминаний А.В.Беловой продолжал оставаться В.И.Ленин, к которому она относилась с глубочайшим уважением и, я бы сказала, поклонением. Я храню целую папку написанных ею в разное время на Смольной больших и коротеньких заметок, конспектов ее выступлений, больших и маленьких выписок из книг, журналов, газет – о Ленине как государственном деятеле и человеке. Малую толику написанного ею о Ленине я привела в первой части моего повествования. Из того, что она писала и говорила в 60-е годы, можно сделать вывод, что она не переставала испытывать к нему любовь и уважение. В последние годы жизни, оценивая теорию и практику социализма, она уже не так восторженно, как раньше, относилась к «идеям коммунизма», критически оценивала итоги социально-политического развития страны, но сохраняла при этом пиэтет по отношению к Ленину. А теперь еще об одном виде деятельности, которая особенно ярко проявилась после переезда на Смольную. Это собирательство (покупка) книг, по преимуществу художественной литературы и исторических. Если она ехала в центр Москвы, то непременно приносила неподъемные связки книг, купленных в Сотом магазине напротив Моссовета, в «Академкниге» и т.д. Выстаивала очереди, чтобы оформить подписку. И конечно, читала. Читала книги. Читала толстые журналы, на которые мы подписывались по мере финансовых возможностей. Но это было не меньше четырех-пяти. В джентельменском наборе были «Новый мир», «Нева», «Знамя», «Звезда», иногда «Октябрь», а позже «Иностранная литература» и «Дружба народов».

Читала мама много, делала выписки, конспектировала, особенно интересную публицистику и исторические исследования и документы. В 60-е годы значительная часть важных исторических свидетельств и исследований была еще практически недоступна, не издавалась, но «ходила по рукам» в виде рукописей. Мама переписала целиком в толстую тетрадь большого формата письма Ж . Ф. Раскольникова Сталину от 22 июля 1939 г. и от 17 августа 1939 г., предсмертное письмо Н.Бухарина «Будущему поколению руководителей партии», полемическое письмо Э.Генри И.Эренбургу по поводу предвоенной международной ситуации, «Реквием» А.Ахматовой и так далее. В той же тетради подробный конспект с цитатами книги Станислава Будина об Исааке Дойчере, которая, судя по всему, поразила маму новым анализом исторического развития страны после 1917 года и гипотезами в отношении ее дальнейшего развития.

Мама радовалась, что у нее было с кем поделиться своими размышлениями о политике, истории, литературе. Интересных собеседников было много и среди родных и близких, и среди друзей. К тем именам, которые уже названы мной, хочу добавить еще несколько. Это Наталья Алексеевна Рыкова (дочь А.И.Рыкова) и Ольга Дмитриевна Ульянова (дочь Д.И.Ульянова), Виктор Семенович Осипов (мой двоюродный брат со стороны папы Кости) и супруги Владимир Александрович и Елена Алексеевна Серовы (мои тассовские друзья), Александр Сергеевич Плевако и Юрий Аркадьевич Нечаев (мои друзья и коллеги, первый по работе в Белграде, второй – в ТАССе), тассовский коллега Анри Васильевич Рачков.Беседы, обмен мнениями и информацией мама вела также по телефону и по почте. У нее в записной книжке около ста номеров телефонов и 70 адресов. Большая часть адресов, в первую очередь московских, использовалась для всевозможных поздравлений и коротенькой информации. Из писем на дальние расстоя-ния выделю три адресата. Это Екатерина Владимировна Георгиевская в Ленинграде (мамин лагерный друг), Александра Степановна и Вильгельм Георгиевич Дерингер в Севастополе (ее игарские друзья) и Клементина Пароди-Пероне в Турине (также из Игарки). Сохранилась огромная связка писем от Екатерины Владимировны, поменьше – от Дерингеров и маленькая – от Тин-Тин. Каждая из этих связок интересна по-своему, и я попытаюсь о них коротко рассказать, потому что они отражают историю судьбы прекрасных людей и отношение их к моей мамочке.

Начну с Георгиевских, собственно говоря, с Екатерины Владимировны, с которой мама провела восемь лет в лагере в Решетах. Ее родина – Петербург, Ленинград, куда она и вернулась в конце 50-х годов и где жила с мужем Константином Осиповичем, который тоже прошел тернистыи путь воины, окружения и лагеря на Воркуте. Ее переписка с мамой стала особенно активной с 1963 года и продолжалась до маминой смерти. Сохранилось 84 письма Екатерины Владимировны, которые она подписывала Кэтти и Костька или 2 К. За 15 лет у нас на Смольной и на даче во Фрязине Георгиевские вдвоем или поодиночке побывали несколько раз, а к ним в Ленинград ездила и мама, и я. Константин Осипович был инженер в области черной металлургии, Екатерина Владимировна – историк с университетским образованием. Они по духу, по стилю жизни и ее восприятию были очень близки маме, хотя по конкретным вопросам нередко полемизировали. Она была на 12 лет младше мамы и в письмах часто обращалась к ней как к авторитету с вопросами из области политики, литературы, кино и театра, недавней истории, науки. Я не видела маминых писем в Ленинград, но судя по письмам Екатерины Владимировны, они обменивались постоянно мнениями о прочитанном, рекомендовали друг другу интересные новинки. Вот малая толика тех книг, о которых писала Георгиевская: трилогия К.Симонова; Мейснер «Миражи и действительность»; воспоминания де Голля и Ф.Г. Гопкинса;»Реквием» Ахматовой; «Моцарт» Г.В.Чичерина; «Достоевский в воспоминаниях современников»; «Наполеон» Манфреда; «Я отвечаю за все» Ю.Германа («Описано все правильно, сами через такое прошли»).

Этот список можно было бы еще продолжать и продолжать, но я выпишу лишь пару высказываний Екатерины Владимировны: «Прочла кочетковское похабство», «Так хочу достать Библию и Евангелие, не могу – не выходит. Костькин друг вез из Дании – отобрали на таможне», «Ваши книжки все получены и читаются» (мама иногда посылала книги и, особенно, журналы, которые нельзя было достать в Ленинграде), «К сожалению, журналы с произве-дениями Пастернака и Булгакова не достать, хоть лопни. Оно приятно, что люди читают, но и мне охота!»В письмах Георгиевской и краткая, и подробная информация о солагерниках, с которыми она переписывалась и которых продолжала разыскивать. Для мамы это были тоже знакомые, а иные – очень близкие имена: Оля Ивашинникова, Володя Гросс, Евгеша Дворовая, Тоня Гауден, Нина Тюшнякова, Павел Васильевич Кузьмин, Таня Дроздова и другие.

За их судьбами они следили, им сопереживали.

О Георгиевских можно было бы рассказать очень много, но это уведет нас слишком далеко. Тем не менее, не могу не сказать следующего. Константин Осипович был очень добрым мягким человеком. Почти целый год он был няней соседской девочки Маши, мама которой была вынуждена выйти на работу, а отдавать трехмесячную дочку в ясли не хотела. Он очень любил вязать носки и столярить. Он был при этом председателем ЖСК в доме на Пискаревском проспекте, где они поселились в 1969 году, выехав из комнаты (11 кв. м.) в коммунальной квартире с печным отоплением. При своем инженерно-техническом образовании он был блестящим знатоком истории, архитектуры и культуры родного Ленинграда, и когда он лежал в больнице (была тяжелая полостная операция), то по вечерам в его палате собирались все ходячие больные послушать его рассказы о Ленинграде. Он умер в 1985 году.

Екатерина Владимировна пережила мужа на три года. Почти до последних дней была секретарем товарищеского суда в микрорайоне. Темперамент и трудоспособность ее не знали границ. Любила ерничать, а душа у нее была нежная. В письмах к маме она обращалась только так: «Дорогой мой, любимый мой Птенчик!» «Дорогое мое солнышко, Птенчуля!» «Птенчиком» маму прозвали в лагере в Решетах. Екатерина Владимировна ее так звала и позже. После смерти мамы она переписывалась с тетей Капочкой, о которой говорила: «... ведь таких людей, как она, наверное теперь совсем нет», а потом со мной. Умерла Екатерина Владимировна в 1988 году.

Вторая связка – 28 писем – от супругов Дерингер, или, как мы говорили, от Дерингеров, хотя точнее, Дерингер был он Вильгельм Георгиевич, а Александра Степановна оставила фамилию первого мужа – Гершман, которого потеряла в 30-е годы. Они познакомились и сочетались браком в Игарке, куда он был выслан из Ленинграда в 1940 году как «немец», а она как «враждебный элемент». В 1956 году они были реабилитированы и обосновались на несколько лет в Гродно, а затем перебрались в Севастополь. Он преподавал там фортепиано в музыкальном училище и часто выступал в концертах, исполняя любимого Бетховена. Она была очень нездоровым человеком с неистощимой энергией и постоянным стремлением помогать людям. Он был крупный, мог показаться неповоротливым, отличался терпением, точностью и пунктуальностью, стоически выдерживал эмоциональные всплески своей Сашеньки. Она была высокая, очень худая и подвижная, исключительно чистоплотная, гостеприимная и ... глухая, правда в последнее время немного выручал слуховой аппарат. С мамой они подружились в Игарке, где скрашивали ее одиночество и помогали, чем могли. Эта теплая дружба продолжалась и после Игарки. Они довольно часто бывали пас в Москве и во Фрязине – или гостили, или проездом. Мама побывала у них в Гродно, а потом и в Севастополе, где бывала у них и я. Из Москвы в Крым и из Крыма в Москву шел обмен письмами и посылками: на юг – кофе для Вилли и конфеты – для Сашенции, а с юга – фрукты, кизиловое варенье и ранние овощи.

Письма маме они писали оба: Александра Степановна разнокалиберным, но разборчивым почерком, Вильгельм Георгиевич -очень аккуратным, четким, некрупным. Тематика переписки самая разнообразная. Конечно, обмен мнениями о прочитанном: интересен «Курчатов» из серии ЖЗЛ, с удовольствием прочли второй том К. Паустовского («смогли подписаться на него через знакомую, которая живет в Омске»), Г. Грин «Комедианты» («очень хорош!»), очень понравились Ремарк и Хемингуэй, Симонов (трилогия) и Евтушенко. «Воспоминания»
.Некрасова «отличные». Кочетов «Чего же он хочет?»: «Ужасная гадость. Как-то даже стыдно читать и думать, что ведь всю эту пакость прочтут миллионы людей и не у всех она вызовет отрицательную реакцию». И так далее.

Конечно, политика. Большое взволнованное письмо Вильгельма Георгиевича после XXIII Съезда КПСС: «О многом хотелось бы с Вами потолковать и получить разъяснения по некоторым вопросам ... У нас глухая провинция, хотя и здесь наблюдается много интересного. Брожение умов среди молодых, желание вырваться из-под опеки централизованной бюрократической машины. Некая глухая оппозиция присяжным партаппаратчикам. Судя по материалам съезда гайки решили завинтить покрепче. Хотя имя Сталина нигде не упоминалось, но по-моему дух его витал над съездом». И Вильгельм Георгиевич, и Александра Степановна писали о своих опасениях, что Севастополь сделают закрытым городом. Горячо обсуждалось положение в Китае, тем более, что Александра Степановна какое-то время жила в Харбине с первым мужем.

Конечно, увлечения. Дерингеры любили путешествовать, а потом рассказывать о своих поездках. Об одном из путешествий — по Грузии (теплоходом, поездом, автобусом и самолетом) - Александра Степановна написала, вернее напечатала на машинке, шесть больших страниц через один интервал. Сейчас читается, как сказка. Кроме того, Александра Степановна была одержимым филателистом и обменивалась марками даже с десятилетним Андрюшей. Она была уважаемым членом клуба филателистов в Севастополе.

И, наконец, оставив в стороне другие темы переписки, не могу не сказать об удивительном тепле, которое излучают письма Дерингеров. Это бесконечное объяснение в любви: «Мы очень любим Ваши письма», «Милая, хорошая, наша неповторимая Анюточка Васильевна!», «Милый, дорогой наш друг, самый верный и постоянный!» Это тепло распространялось на всю нашу семью. И на Капочку, и на меня, и на Александра, и на Андрея. Их приезды в Москву были для нас праздниками. Они переживали за всех нас, когда мы болели, и как собственное несчастье восприняли наш с Александром развод в 1969 году.

Когда не стало мамы, мы продолжали переписываться. Вильгельм Георгиевич скончался в 1985 году, прожив 75 лет. Александра Степановна прожила 80 лет и ушла из жизни в 1992 году. В своем последнем письме ко мне от 4 марта того года она жаловалась на «жуткую украинизацию», на «усложнение жизни севастопольцев из-за распрей о ч/м флоте», на полупустые полки в магазинах. «Я очень часто, - писала она,- вспоминаю Анну Васильевну, нашу tante Anette. Она оставила большой след в моей жизни... Каждый раз, когда бываю в церкви и подаю поминание за упокой, вписываю и Анну».

Третья связочка писем тоненькая: в ней 28 открыток и два письма. Их автор Клементина Пароди-Пероне, которую друзья звали Тина или Тин-Тин и о которой уже дважды упоминалось в связи с пребыванием мамы в Игарке и в связи с переездом из Люберец на Брестскую улицу. В 1958 году она смогла уехать на родину, в Италию, в город Турин, где жили ее дочь и сын. За время длительного отсутствия матери (около 20 лет) дети повзрослели. Маленькая девочка превратилась в фанатичную католичку, а сын - в бродягу с полуфашистскими идеалами. Клементина, несмотря на 20-летние страдания в сталинских тюрьмах, лагере и ссылке, не утратила веры в светлое коммунистическое будущее и в символ этого будущего - Советский Союз; и состояние и положение детей, их взгляды на жизнь были для нее большим горем. Тин-Тин очень любила маму как человека, как товарища по пережитому и ... по партии. Вот несколько выдержек из ее открыток, которые привожу, сохраняя язык оригинала.

1958 год: «Дорогая, милая моя Анна Васильевна! В этом году мы не встречаем твои день вместе, но буду со всего сердца с тобой, вместе с вами! Я никогда тебя не забываю и всегда люблю по-прежнему, нет больше!» «Пока не здоровье меня мучит, а несчастья. Моя дочь уже не «наша». Понимаешь ли ты, что это значит? Я уже приехала бы обратно, но у меня есть еще сын. Он не совсем нормальный и ведет бродяжискую жизнь. Я ему очень нужна., Поэтому останусь. Но сколько горе! Да и жизнь здесь вообще совсем не утешительная. Сколько ложь, иезуитизм! Единственное утешение ваши письма, твои открытки с «нашей» прекрасной Москвой». 1961 год: «всегда вспоминаю тебя и все, что мы вместе пережили: и хорошего и плохого. Хороший был уже XX съезд. А XXII принес меня восторг». «Обнимаю и целую тебя крепко и радуюсь с тобой, со всеми нашими страдальными друзьями за результаты XXII съезда. Наконец правда, искренная и настоящая сбросила цепи! Как мне хотелось быть с Вами, праздновать с вами эту нашу праздник! Но пока я здесь полезна. Что делаю? Ужаснись: я преподаваю русский язык. Сама уже три года как учусь интенсивно, а много должна учиться! Никого не обманывала. Я сказала: учимся вместе».

1962 год: «Часто вспоминаю тебя, мой милый, родной друг, и все игарчаны, и встречи с тобой в Игарке и в Москве. Разве можно забывать такие друзья, как ты? Читаю «Правду» и «Огонек» и знаю, как растет Москва. Если бы ты знала, как меня тянет к вам! Но пока я здесь полезна». 1963 год: «Спасибо тебе за прекрасные открытки. Если бы ты знала, как они мне дороги и сколько воспоминаний возбуждают во мне.

Кремль с Каменного моста я считаю одним из самых лучших видах Кремля, Ленинские горы напоминают мне мои прогулки, а открытку с куплетом «Подмосковные вечера» я завтра покажу товарищам, которым я учила полную песню на русском языке. Я им тоже учила «Ленинские горы», и если бы ты знала, с какими чувствами я пою припев «Москва – столица, моя Москва!» ... Я не забыла и никогда не забуду Москву, как не забуду ни Александрова, ни Игарки, а особенно все хорошие товарищи, которые пережили со мной трудные, длинные дни!»

В том же году, то есть в 1963-м, Тин-Тин тяжело заболела. В июне она сообщала: «Пишу тебе из больницы ... У меня нашли рак. Теперь лежу здесь в ожидании операции». После операции Клементина прожила полтора года, находясь то у родной сестры, то вновь в больнице. Сообщала, что ее дочь Аврора ухаживает за ней, проводит с ней каждое воскресенье и что она рассказывает дочери о прошлом. «Я много ей рассказала о тебе, о тяжелое прошедшее и о славном твой характер и ум ... Я ей рассказала, как все теперь хорошо улажено и как хорошо там живется. К сожалению, еще не все здесь понимают всю беду принесшую культ личности».

Слова «как хорошо там (т.е. в Москве – ТК) живется» можно понять, сопоставив их с грустной констатацией положения, в котором находилась сама Клементина и о котором писала в сентябре 1964 года: «Жизнь в Италии стала так дорогая, что несмотря на мои старания, никогда не кончаю квартал с регулярной еда. Вот, мы в сентябре, последний месяц третьего квартала Нужно было иметь достаточно хотя для еды, но отложив деньги за газ, электричество и квартплаты, придется мерить хлеб и все остальное, чтобы тянуть до конца месяца».

За 1964 год есть еще три открыточки, две из которых очень коротенькие. Последняя весточка от Клементины Пароди-Пероне была: «Дорогому Андрюшу, в день рождения, искренние пожелания! Турин, 15/V-64 г. Тетя Тин-Тин». В 1965 году она скончалась.

Начав рассказ об этих замечательных людях – Георгиевских, Дерингерах и Тин-Тин, – я прервала хронологическую нить своего повествования о маме. Вернусь к 1964 году, второму году жизни на Смольной улице.

Все было относительно благополучно. Капочка в конце января вернулась из Подлипок, подлечившись и повеселев. К ней вновь вернулись заботы по хозяйству и обо всех легкомысленных членах семьи, особенно о Нюше и об Андрюше. Мама чувствовала себя более свободно и вела «светский образ жизни» – занималась общественными делами, ходила на собрания. 22 апреля по пригласительному билету №0907 была в Кремлевском Дворце съездов на торжественном заседании, «посвященном 94-й годовщине со дня рождения основателя коммунистической партии и Советского государства, гениального теоретика марксизма, великого вождя мирового коммунистического и рабочего движения, учителя трудящихся всего мира Владимира Ильича Ленина». Так было написано в билете, который был «действителен при предъявлении документа».

В мае Андрюше исполнилось 4 года, и мама записывает в «Андрюшином дневнике», что из подарков ему больше всего понравился Капочкин конь, который очень хорошо ржал. 31 мая выехали во Фрязино. Андрюша, пишет мама, ждал отъезда с нетерпением и был очень рад, что там все нашел на месте. С особым удовольствием он «помогал» тете Шуре сажать огурцы и сыпать «куперфосфат», чтобы они хорошо росли. В «дневнике» зафиксирован день 16 июня, который мама назвала «трагическим». Бабушкам по вине мальчишки пришлось пережить пару страшных часов. Будучи в большой дружбе с дядей Ваней, Андрюша ни с того, ни с сего нагрубил ему, а потом, разобидевшись на сделанное замечание, убежал из дома. Баба Аня пыталась его догнать, но безуспешно. Искали его больше часа. Нашла баба Капа. Мальчишка разгуливал по берегу озера, к которому можно было попасть, только перейдя железнодорожные пути. Дома ему была хорошая взбучка, а дядя Ваня ремнем несколько раз больно шлепнул его по попе. Ревел, но в итоге без спросу больше никуда не уходил.

Лето прошло быстро и вполне традиционно: с гостями, ягодами, грибами, вареньем, редкими поездками бабушек в Москву и нашими приездами на выходные дни во Фрязино. В сентябре дачный сезон был закрыт, и все семейство осело на Смольной улице. К этому времени в «большом семействе Галкиных» произошли важные события. Галчата уже устроились в Москве, Павел поступил в аспирантуру. Окончил школу и поступил на химфак МГУ Витя Субботин, Галин сын.28 сентября мама была в Большом театре на торжественном собрании, посвященном 100-летию со дня основания 1-го Интернационала, а спустя неделю уехала в санаторий в Кратово. Остались два листочка из ученической тетради, в которой мама сделала попытку написать свои воспоминания. Я приведу ее запись целиком:

«Октябрь 1964 г.
Ужасно трудно начать! Собиралась давно, и все не хватает времени, настроения, умения написать обо всем, что глаза мои видели за тот период, который называем мы жизнь. Остались куски яркие, больные, теплые, бледные. Куски, на которых хочется остановиться, и куски, которые гонишь мимо, как дурной сон.

Вот поэтому и начинаю с конца. Где-нибудь потом объясню, почему с конца. Нахожусь в санатории Старых большевиков в Кратове. Живу в комнатке одна. Встречаются знакомые, о них скажу где-нибудь после, в порядке очереди. Одна из них Пол. Пав. Лапидус, с которой вместе проводили чистку в парт.организации ф-ки «Парижская коммуна» в 1933-34 гг. Надо уточнить. Председателем был Маскатов. Встретила еще двух знакомых, не очень привлекательных в смысле общественно-политическом. Разговаривала со многими, все было относительно спокойно, ограничивалось интересами питания, лечения, гуляния.

Вдруг 16/Х, как снег на голову, необычайное волнение. Сообщение о состоявшемся пленуме ЦК, на котором по собственному заявлению освобожден ото всех должностей секретарь ЦК и Предсовмина Н.С.Хрущев. Никто ничего не предполагал. Несколько дней тому назад - только вчера он разговаривал с т.т., находящимися в космосе. Обещал их встречать с почетом и радостью в Москве. И вдруг! Ясно, что заявление вовсе не вызвано старостью и болезнью, что за всем этим какая-то неизвестная подоплека. Все ходят, как ошалелые, очевидно, что случилось что-то особенное, что уже назревало и о чем никто не знает и не представляет, вернее соображений и представлений много.

В газетах, кроме заявления Хрущева и постановления ЦК об удовлетворении ничего нет. Помещены два портрета - Брежнева, назначенного первым секретарем ЦК, и Косыгина, ставшего председателем Совмина. Брежнева всегда считали человеком, которого выдвинул из недр Украины Хрущев. Яркостью Б. не блистал. Был пред. В ЦИК, незадолго до этого события был выдвинут замом первого секретаря. Косыгин - хороший хозяйственник.

ЦК собрался экстренно, 2 часа делал доклад член ЦК Суслов. Выступал ряд членов ЦК, в том числе Пономарев и Келдыш. Все ходят, как потерянные. Пытаются выяснить подробности у тов., приехавших из Москвы. Они знают не очень много, тоже только по слухам, а именно, что в докладе и выступлениях Хр-ву предъявлены обвинения во всех смертных грехах, а он не защищался и сидел, выслушивая все молча. Какие грехи, точно никто не знает.

Вечером в холле, где приемник, поймали Лондон - Би-Би-Си. Комментатор сообщает, что московские события и там, т.е. за границей, явились совершенной неожиданностью. По имеющимся у них сведениям, главные обвинения Хрущева сводятся к китайскому вопросу в международных делах и к положению в с.хоз. - во внутренних. Обвиняют Хр. в семейственности, чванстве, тщеславии и единоличном решении важных политических вопросов.

Комментатор Би-би-си отметил, что сообщение из Москвы совпало с окончанием выборов в английский парламент, изменением состава кабинета, что, вероятно, последует и в СССР, где уже снято 7 человек. Сатюков - редактор «Правды», Аджубей -редактор «Известий», Горюнов - ген.дир. ТАСС, Харламов - радио и телевидение и два консультанта Хрущева - Лебедев и Трояновский, первый по вопросам с. хоз., второй по Америке».

Как видно из этих мамочкиных записей, она была очень взволнована решениями Октябрьского пленума ЦК. После ее возвращения из Кратова эта тема преобладала в разговорах с родными и друзьями. Обсуждали, спорили, полемизировали. Единомышленники мамы были обеспокоены возможностью ухудшения общественно-политического климата в стране, и, в сущности, игнорировали допущенные Н.С. Хрущевым ошибки. Противники, наоборот, концентрировали внимание на конкретных ошибках, в особенности в сельском хозяйстве.
А семейная жизнь шла своим чередом. Радости и заботы оставались прежними. Мамочка и Капочка чувствовали себя неплохо, Таня и Александр успешно трудились (Александр перешел из ВОКСа в Госкомитет по культурным связям с зарубежными странами), внук Андрюша рос и умнел (освоил азбуку и пытался читать). Довольно спокойно вошли в 1965 год. И в мае, как обычно, поехали во Фрязино. Летние месяцы не оставили бы в памяти следов, если бы Таня в июне не поехала отдыхать в Гурзуф (в Дом творчества художников), а потому жизнь во Фрязине была зафиксирована в письмах мамы, тети Капы, папы Кости, Александра, Нади и даже в каракулях Андрюши. Мама радовалась, что он читает и хорошо считает, причем знает и обратный счет от 10 к 1, огорчалась, что бывает груб и капризен, упрям и своеволен, но, к счастью, не так часто. «В целом Анд рейка ведет себя прилично, – пишет она. – Ходит с Надей на озеро, приносит нам цветы, бегает целый день без отдыха. В своем письме, здесь прилагаемом, не захотел написать, что тебя целует. Объяснил, что в двух предыдущих письмах уже два раза тебя целовал. Иван Петрович говорит, что если приладить к нему счетчик, то наверное в день он пробежит 20-25 км». К этому маминому письму прилагалось также маленькое письмишко от Нади: «Татьяна Константиновна, отдыхайте хорошо, поправляйтесь. Крепко тебя целую. Надя. Андрюша ведет себя хорошо. Ходим с ним на озеро. Он загорел. Ни думай, что мы обижаем Андрюшу». (Стилистика и грамматика, как в оригинале.) Большая часть писем мне в Гурзуф – это Андрюша, его дела, забавы и проказы, чуть меньше – это уговоры не беспокоиться, отдыхать, поправляться. После одной моей фразы в письме: «Чувствую себя бессовестной эгоисткой и тунеядкой», – прислали даже успокоительную телеграмму за подписями: Андрюша, мама, тетя Капа, Саша, Надя.

Этим летом во Фрязине снова побывал дед Костя. Приехал он, когда я была еще в Гурзуфе, а перед отъездом во Фрязино писал мне: «Собираюсь во Фрязино. Сегодня звонила Кап. Вас. и приглашала скорее приезжать, так как Андрейка не дает им покоя – требует деда (видно, для лесных похождений)». Он приехал, несмотря на свое неудовлетворительное самочувствие. Маму беспокоило состояние здоровья отца, и она мне писала: «К сожалению, не удалось достать ему лекарства. Говорят, что производство его у нас прекращено, а импортного не выписывают. Он очень огорчен, так как оно ему помогает».

Приезжала навестить тетушек Галочка Субботина. Александр в связи с ее визитом писал мне: «У нас на даче была сегодня Галя Субботина. Вспоминали о тебе. После ухода Гали мы с бабушками решили, что тебе обязательно надо провериться у хорошего эндокринолога». Связь эндокринологии и Гали не случайна. Она года два перед этим перенесла тяжелейшую операцию на щитовидной железе и только-только от нее оправилась. Беспокоились, нет ли того же и у меня.

Пару денечков провел во Фрязине дядя Саша. Мама сообщала: «У нас был дядя Саша, ночевал. Он в отпуске. Посидели очень хорошо. Он выпил коньячку, поиграли в преферанс, представь себе, абсолютно без ругани. Я их обыграла, но, увы, ничего в качестве выигрыша не получила». И приписочка тети Капы: «Был дядя Саша, он в отпуске – ночку у нас ночевал, чему мы были очень рады. И Андрейка с ним хорошо побаловался».

В одном мамином письме из Фрязина есть небольшое, но примечательное сообщение: «С молоком наладили – берем у Моти, которой, кстати, возвратили отобранную прошлый год корову и свинью. Молока вдоволь, у нее же можно заказать творог и сметану». Мотя – это соседка Александры Тихоновны и Ивана Петровича, а корову и свинью у нее отобрали полтора года назад в соответствии с хрущевским указом, запрещавшим держать скотину в городских пригородах, за что его весьма крепко ругали пострадавшие.

О том, что и как было в 1965 году в бытовом плане, напоминает еще одна деталь в письме Александра в Гурзуф: «Сегодня привезли на Смольную холодильник ЗиЛ» и поставили в кухне. Влез в долги из-за этого: с доставкой он стоил 370 рублей. Никл приехал с ним сам и привез с собой трех грузчиков. Все было O.K.». Это сообщение требует пояснений. В то время купить холодильник, в особенности такой уважаемой марки, как «ЗиЛ», было проблемой. Взялся своей охотой помочь нам работник (дипломат) посольства Чехословакии в Москве Карел Никл. В силу частых контактов с Александром по служебной линии он сдружился с ним, а затем и со всем нашим семейством. Мы с Александром были в гостях у Карела и Ярмилы, но они посещать нас на Смольной не решались из политический соображений. Решили, правда, что приехать во Фрязино можно. И в один из выходных дней после моего возвращения из Гурзуфа мы принимали на даче эту милую интеллигентную пару, что оставило у всех нас добрые воспоминания. В 1968 году в связи с «событиями в Чехословакии» Карел Никл был отозван в Прагу, и его дальнейшая судьба была довольно сложной.

В сентябре, как обычно, вернулись из Фрязина в Москву. До конца 1965 года таких событий, которые запечатлелись бы в памяти (или письмах), не было. Если не считать моей первой заграничной командировки в Польшу в порядке обмена между двумя дружественными информационными агентствами ТАСС и ПАП. Для мамы, тети Капы и отца моя поездка (на две недели) стала объектом большого интереса и родительской гордости. Привезенными подарками все остались довольны, а мои рассказы могли слушать без конца.

Повседневная жизнь мамы и Капы была заполнена заботами о непослушном внуке, который бывал упрям, и заставить его жить по правилам (порядок, регулярность, занятия полезным делом, аккуратность и т.п.) стоило немалого труда. Увлечь его могла баба Аня чтением - читала она или он сам. У нас с Александром, особенно у него, был ненормированный рабочий день, часто и по выходным.

Беспокоило нас этой осенью ухудшение здоровья папы Кости. Как писал он 10 декабря в поздравительной открыточке маме ко дню ее рождения, с 8-го ноября он все время ощущал большую слабость. «После приступов, которые становятся все продолжительнее, - жаловался он, - хочется думать, что это влияние сырой мозглой погоды, которую сердце не любит, Ну, вообще-то храбрюсь, духом не падаю, думаю, что все образуется».

День рождения у мамочки 14 декабря. За столом собирается много гостей, в основном членов «большой галкинской семьи». К застолью на Смольной готовятся серьезно. В связи с этим замечу, что у мамы появилось в то время новое увлечение. На Ленинградском проспекте открылся в новом доме большой гастроном «Ленинград», и мама стала посещать его с завидным постоянством. Как правило, тратила все, что в данный момент было у нее в кошельке. Покупок бывало часто так много, что она брала около гастронома такси и, проехав до дома буквально две-три минуты, с веселым довольным видом высаживалась около подъезда. Думаю, что она получала от этого большое удовольствие как компенсацию за голодные годы в лагере и полуголодные в Игарке. Ведь все можно было теперь купить! Ну, а ко дню рождения сам Господь Бог велел. В течение нескольких лет коронным блюдом в этот день были жареные рябчики, а если их не было, то, на худой конец, куропатки, только не белые, а серые. Это было моим делом.

Покупала я их в специальном магазине на Сретенке. Потом мы их ощипывали и готовили. И, конечно, пекли пироги. В тот же день или на следующий, на черствые именины, приходило и много друзей.

Наступил 1966 год. Неугомонная Анна Васильевна продолжала активно заниматься общественной работой, размышлять о прошлом и будущем страны, делиться с единомышленниками и с противниками своим видением настоящего. А ее все больше тревожили обозначившиеся в печати и некоторых выступлениях тенденции реабилитации Сталина и оправдания «культа личности». В справочниках, энциклопедиях, книгах, посвященных людям, окончившим жизнь в 1937-1939 гг., перестали писать о причинах их ухода из жизни. Тревога определенных кругов общественности нарастала по мере приближения XXIII съезда КПСС, намеченного на весну 1966 года, и нашла отражение в письме в адрес Л.И. Брежнева за подписью 24 виднейших деятелей науки и культуры. Текст этого письма мама бережно хранила. В ее архиве есть также подробная запись дискуссии, состоявшейся и НМЛ при ЦК КПСС 16 февраля 1966 года. Она была посвящена обсуждению книги доктора исторических наук Некрича «1941 год, 22 июня». Мама присутствовала на этом обсуждении, и сделанные ею записи и сейчас читаются с большим интересом. Напомню, что в книге Некрича анализируются причины наших неудач в начальный период войны.

XXIII съезд КПСС проходил с 29 марта по 8 апреля 1966 года. Его ход и итоги не вызвали, мягко говоря, никакого энтузиазма у людей, склонных и умевших анализировать. Маминому восприятию этого события были вполне созвучны, в частности, оценки, которые дал съезду в своем письме из Севастополя В.Г.Дерингер. (Выше я цитировала это письмо.) Было ясно, что «оттепель» кончилась. Это огорчало и настораживало маму.
В семье жизнь шла своим чередом. Лето, как обычно, провели во Фрязине, где примерно месяц гостили дед Костя и люберецкая тетя Зина. А мы втроем уехали в начале июня в Коктебель, в Дом творчества писателей, так что месяц во Фрязине было меньше хлопот и забот. Июль и август были уже все вместе и, устроив семейный совет, решили, что в сентябре Андрюша на годик до школы пойдет в детский сад. Надеялись, что там его приучат к дисциплине и привьют чувство коллективизма. И бабушкам будет немного полегче, потому что на какое-то время они оставались с мальчишкой одни. Наша милая помощница Надя должна была уехать к родителям.

В середине сентября мы проводили маму в санаторий в Кра-тово, откуда она звонила или изредка присылала короткие весточки, открытки. Вот одна из них. Четкими печатными буквами написано: «Мой любимый мальчик Андрюша, шлю тебе свой привет! Целую крепко! Хочу очень знать, как ты ходишь в детский садик.

Как тебе нравится? Что ты научился делать – играть, новые стихи? Я очень о тебе скучаю. Поцелуй бабу Капу, маму, папу, Надю. Напиши мне письмо. Баба Аня». В ответ письмо было написано, тоже печатными буквами, как ни странно, довольно аккуратно:

«Дорогая баба Аня, крепко целую тебя. В садик хожу хорошо. Напиши, как ты себя чувствуешь. До свидания. Андрюша».

В ноябре на смену Наде у нас в доме появилась (не помню, кто ее рекомендовал) малосимпатичная Зина, которая у мамы вызывала самые негативные эмоции, за что я упрекала ее в несправедливости. Пробыла у нас Зина всего месяца три. Поехав однажды к себе домой в Звенигород, она не вернулась. Мы переполошились, не случилось ли с ней чего-либо страшного, и тетя Капа отправилась в Звенигород выяснить это. Оказалось, что у Зины запой. Как сказали соседи, обычно он длится у нее не меньше месяца, а страдает алкоголизмом она уже несколько лет. Хотя у нас в Москве она ни разу не сорвалась, пришлось с ней расстаться. Интуиция маму не подвела.

Осенью 1966 года купили для Андрюши пианино. Порекомендовали нам чудесную учительницу Анну Семеновну Шинкареву – молодую, красивую и ласковую, хотя и строгую. Она жила неподалеку. Андрюша занимался с ней с удовольствием, а баба Аня в письмах в Севастополь хвасталась Вильгельму Георгиевичу Дерингеру «успехами» внука.

Зима 1966-1967 гг. была огорчительная. По очереди болели дорогие бабушки, причем баба Капа очень тяжело. С воспалением легких ее положили в больницу, где продержали месяца полтора. Я часто навещала ее и была свидетелем, с какой удивительной симпатией относились к ней врачи, сестры, больные. Острые проявления болезни, в частности высокую температуру, сняли довольно быстро, и беспокойная Капочка стала проситься домой – скучала по Нюше и Андрюше. Но все же прислушалась к строгим разъяснениям врачей, что воспаление легких – это не порез на пальце, что постельный режим следует соблюдать семь недель.

Наконец, тетю Капочку выписали. Она очень беспокоилась, понимая, что полтора месяца дом был без главного руководителя и исполнителя. Ведь мама не могла ее заменить – силенок не было. Мне приходилось очень часто задерживаться на работе. А нужно было готовить еду, отводить Андрюшу в детский сад и забирать его домой и так далее. Не приходилось рассчитывать и на Александра. Он к этому времени перешел из Госкомитета по культурным связям с зарубежными странами на работу в Иност-
ранную комиссию Союза писателей СССР. Часто он приходил домой к полуночи, а то и после полуночи.

Во время отсутствия Капочки на наш SOS откликнулась жившая неподалеку немолодая, но и отнюдь не старая женщина Анна Антоновна, которая и оставалась нашей помощницей года два. А тетя Капочка, вернувшись домой, сразу включилась в семейные дела: руководила Анной Антоновной, ворчала на маму из-за того, что вместо прогулок она читает, раскладывает пасьянс или «сидит со своими крестиками» (вышивает), сердилась на Андрюшу за то, что он устраивает беспорядок в доме, воспитывала меня и изредка Александра, готовила с Анной Антоновной обед, а главное – освещала и согревала всех нас светом своей любви. По выходным дням обеденные дела брали в свои руки, кроме Капочки, также мама и я. Мы с мамой пекли или жарили пирожки, а тетя Капа готовила вкуснейшее чахохбили. Всегда могли неожиданно нагрянуть гости.

К этому времени у нас появились новые друзья. Маму по ее положению «старого большевика» прикрепили к Городской поликлинике № 3 Минздрава, что в Ермолаевском переулке (в то время – улица Жолтовского). Ее лечащим врачом была Минна Давидовна Винокур. Мама бывала у нее на приеме, но чаще она сама без всякого вызова навещала маму. В итоге Минна Давидовна и ее супруг Михаил Беницианович Окунь (Минна и Миша) стали нашими добрыми и верными друзьями. Минна следила за маминым здоровьем и после того, как перешла на работу в другую поликлинику и мама перестала быть ее официальным пациентом. Имена двух «М» еще не раз появятся на этих страницах.

Наступил май – месяц праздников. 1-е и 9-е – само собой разумеется, но ведь теперь еще и 19-е. Андрюше исполнилось 7 лет. Пройдет лето, и в школу. К этому времени мальчишка хорошо и весьма охотно читал, писал печатными буквами (неохотно), считал, делал простые арифметические вычисления. Опережая время, баба Аня с надписью «Моему Андрюше» подарила ему книгу Е. Черной «Моцарт» (жизнь и творчество), а дед Костя (он очередной раз лежал в больнице) прислал поздравление внуку и деньги мне со строгим наказом купить Андрюше 10-томную детскую энциклопедию, что и было исполнено. Во Фрязино поехали, как обычно, в конце мая. Июнь провели на даче в полном составе, а в июле втроем укатили снова в Коктебель. Без нас у бабушек недолго гостил дед Костя, которого немного подлечили в больнице, но не смогли избавить от хронических серьезных недугов. В это же время d Москву (и, конечно, во Фрязино) приезжали из Иркутска Андриевские - Тоня, Стасик и маленькая Маргоша, которая тоже собиралась в 1-й класс.

29 июля мы покинули Крым, выехали из Феодосии, 30-го были в Москве, а 31-го - во Фрязине, где бабушки встретили своего любимого внука - загоревшего и поздоровевшего. Август прошел во Фрязине и в Москве спокойно, на Смольную мама, тетя Капа и Андрюша вернулись довольные.

1-го сентября начался первый учебный год у моего сына. Волнений было много. Записали его в школу № 40 с углубленным изучением английского языка. Расположена школа сравнительно далеко от дома - пара остановок на автобусе или 15 минут пешком. Приходилось водить туда и обратно. Вот что свидетельствует баба Аня в своем дневнике, посвященном внуку: «В школу пошел охотно. Ведет себя в школе без мальчишеских трюков. В драки и дурные шалости не лезет. Привыкает к школьному режиму. В школе сдерживается, а дома часто срывается, иногда грубит бабушкам и Анне Антоновне, разбрасывает вещи, знает, что за ним приберут. К счастью, грубость и некоторая распущенность все же перекрываются разумом. И нет злонамеренности». В том, что Андрей начал ходить в школу охотно, заслуга, прежде всего, его первой классной руководительницы Анны Владимировны Копыловой, педагога, как говорят, от Бога.

Осенью отмечалось 50-летие Великой Октябрьской социалистической революции. Подготовка к юбилею шла уже в 1966 году и весь 1967 год. Газеты, журналы, книги, выступления - все было наполнено громкими, часто напыщенными оценками событий 50-летней давности и более поздних времен. Звучали и реалистические оценки. Мама много читала, делала выписки и сама кое-что написала в свою тетрадь. В основном эти заметки она писала в сентябре - октябре, когда была в санатории в Кратове. Они не связаны непосредственно с юбилеем Октября, но вышли из-под ее пера именно в это время, как и созвучные ее мыслям и настроению высказывания других. Эту тетрадь, начатую в Кратове 16 сентября, открывают стихи К.Ваншенкина «Я люблю тебя, жизнь». Пожалуй, это - единственное в ее записях, что окрашено не в темные тона. Все остальное грустно, и даже трагично.

Вот, например, это. «Екатерина Ивановна Лакиди, или Катя,
как ее звала, - пишет мама, - была библиотекарем, сначала помогала Шушанике Манучерьянц, а потом самостоятельно ведала библиотекой Ленина, Рыкова и Сталина.

Однажды, придя на работу, она застала какую-то растерянность и беспорядок, несли окровавленное белье. Застрелилась Надя Аллилуева, жена Сталина. Ясно, что не работалось, состояние было тяжелое. Но дело остается делом, и она пришла на другой день и работала еще в течение некоторого времени.

В один «прекрасный» день экономка Сталина - латышка заявила ей, что И.В. приказал ей больше сюда не ходить и библиотекой его не заниматься. Очень это обидело Катю, что она и высказала экономке. Ведь Ст. мог сам ей сказать, ведь он видел ее каждый день. Через несколько дней Лакиди была арестована.

Екатерина Ивановна была женой брата Ал.Ив. Свидерского (зам. Наркомзема). Оба брата погибли. У Екатерины Ивановны был маленький ребенок. Что сталось с ним, не знаю».

Интересна и такая запись: «Я очень старая, но я еще в своем уме и помню очень много людей и событий. Жаль, что записать всего невозможно. Устаю! Вот вспомнила 1922-23 год, Крым, Алупка, Мисхор и много интересных людей, с которыми приходилось общаться ежедневно и близко, по-домашнему. Жизнь была проще. Наверху жила семья Фрунзе. Рядом - семья Смилги, Богданова. В Алупке было много знакомых из ВСНХ и других, в частности семья Гос - он был председателем Подмосковного угля. От компании как-то отдалялась его жена. Молодая женщина, рыжеватая, глаза тусклые и очень грустные. Почему он не приходит с ней и почему она всех чуждается? Она, говорят, сестра Азефа. Очевидно, ее мучает людское любопытство и недоверие».

Очень краткие заметки в тетради об Ароне Сольце, которого называли «совесть партии». Мама пишет о его «несокрушимой вере в справедливость», о том, что он - «один из немногих, кто требовал доказательств обвинений, вступал в конфликт с Ежовым и Вышинским и требовал создания комиссии по пересмотру дел и всей деятельности Вышинского». «Он пытался добиться приема у Сталина, конечно, безуспешно. Он объявил голодовку. Его не арестовали, а связали и свезли в психиатрическую больницу. Его скоро выпустили, он уже был сломлен».

В этой тетради, начатой в сентябре в Кратово и продолженной в октябре и ноябре в Москве, несколько страниц посвящено Светлане Аллилуевой, к которой мама относилась с минимумом уважения. И есть несколько страниц выдержек из «Записок советского актера» Н. Черкасова, который рассказывает о двух своих встречах со Сталиным в связи с созданием кинофильма «Иван Грозный». Как писал Черкасов, Сталин считал «Ивана IV великим и мудрым правителем» и отмечал «прогрессивную роль опричнины». И мама цитирует Черкасова, подчеркивая особое значение этой цитаты: «Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Сталин отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семейств, не довел до конца борьбу с феодалами, – если бы он это сделал, то на Руси не было бы смутного времени ... И затем Сталин с юмо-ром добавил, что «тут Ивану помешал Бог». Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает «грех», тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее!»

Заканчивается эта кратовская тетрадочка полностью переписанным стихотворением Ф.Тютчева «Silentium» («Молчи, скрывайся и таи...») и собственной – совсем краткой – биографией «Белова Анна Васильевна». Ее автобиографию я практически по кусочкам уже процитировала всю за исключением окончания, последних строк: «Подлинные справки о характере моей работы находятся в архивах Центрального Архива Народного Хозяйства, в материалах МГБ и КПК». В течение 1966 года и практически всего 1967 года мама делала выписки из газет и, в особенности, из журналов, посвященных В.И. Ленину. Таких публикаций в печати было много. Это были оценки его личности и деятельности советскими и многочисленными зарубежными авторами в преддверии 50-летия Октября.

В ноябрьские дни большую радость маме доставило вручение ей ордена Трудового Красного Знамени. Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Анны Васильевны Беловой этим орденом был принят 28 октября 1967 года и подписан Секретарем Президиума М. Георгадзе 3 ноября 1967 года.

К 50-летию Великого Октября мама получила официальные поздравления и благодарности, в том числе от Партийного комитета предприятий и учреждений связи г. Москвы (она состояла на учете в партийной организации Ленинградского телефонного узла после его отделения от Миусского телефонного узла) и от Московского городского комитета КПСС. А общество «Знание» РСФСР наградило ее Почетной грамотой «за активное участие в лекционной пропаганде и в связи с 50-летием Великой Октябрьской социалистической революции».

Но ноябрь для мамочки был не только приподнято-торжественным временем. Она очень тяжело и болезненно восприняла сообщение о том, что вновь слег папа Костя, на этот раз с безнадежным диагнозом – рак легких. Мы переживали это тем тяжелее, что, как выяснилось, врач не стал скрывать этот диагноз от него самого. Папа знал, что ему не встать. Пролежал папа Костя дома почти три месяца. За ним самоотверженно ухаживала его жена Вера Георгиевна (моя вторая мачеха). Я навещала его часто, а приехав вечером 10 января, уже не застала его в живых. Он скончался минут за 10 до моего прихода.

Конечно, мама восприняла смерть Кости очень тяжело. Последние годы все расставили по своим местам. Они понимали друг друга. И оба себя чувствовали виноватыми, без вины виноватыми. Мама – потому, что, как она считала, из-за нее была искорежена его жизнь, и личная, и служебная, и много лет висел над ним дамоклов меч связи с «врагом народа». Отец – потому, что и из-за обстановки в обществе, и из-за своего не слишком решительного характера не уделял в трагические годы внимания маме. Не могу не сказать, что его последняя супруга Вера Георгиевна была заботливой женой, они жили дружно, не ссорились, но в общем были разными людьми. В одном из последних писем осенью 1967 года (до того, как он слег совсем) папа Костя писал: «Дорогая бабушка Аннушка, в ближайшее время, если все будет по-хорошему, собираюсь приехать посмотреть на всех вас и вдоволь поговорить. Здоровье у меня так себе, приступы навещают через 6-10 дней. Думаю еще увеличить разрыв, применяя твое лекарство, за которое очень и очень благодарен. Жизнь моя протекает в 4-х стенах в обществе книг и мыслей. Настроение больше минорное, чем мажорное. Как-то поживает наш Андрейчик!? Шалит, наверное, и бабушек плохо слушает. Привет всем, а Андрейке особенный. Целую лапку, дед Костя. P.S. Надеюсь на скорую встречу».

Встреча, как видите, не состоялась.

Вот так начался для нашей семьи 1968 год. В целом же он был в достаточной мере традиционным. В материальном отношении благополучным. Мы с Александром зарабатывали неплохо (200-300 рублей), подспорьем был мамин «паек» из столовой старых большевиков, а 20 января мама получила по почте сообщение от Комиссии по установлению персональных пенсий при Совете Министров СССР: «Комиссия с 16.IX – 1967 года увеличила Вам размер персональной пенсии союзного значения до 165 рублей в месяц». Плюс ко всему мама имела 50%-е льготы по квартплате и коммунальным услугам и бесплатный проезд на городском транспорте. Что касается духовной стороны нашего существования, то она тоже была в целом благополучной и стабильной.

В какой-то степени отражает эту сторону нашей жизни письмо от Николая Васильевича Мордовина, полученное на Смольной в первых числах января. Он был у нас 22 декабря, в день маминых именин, а 24 декабря написал это письмо (Николаю Васильевичу было в это время 87 лет): «Уважаемая, дорогая Анна Васильевна, прежде всего очень, очень прошу извинить меня, что, вторгнувшись «еле можаху», в кв. 35, испортил Вам настроение в Ваш торжественный день. Вам пришлось вместе с Капочкой отогревать обмерзшего старика, что Вы с успехом сделали. Только обмерзший палец еще болит, но, как видно, могу писать. В последнее время я плохо стал ориентироваться в сумеречной обстановке в мало известной мне части города, особенно при наличии ярких фонарей. Это по моему медицинскому обозначению что-то вроде гематурии - курослепства. Это я говорю, чтобы не тратить времени на визит к «врачебникам».Мне очень неловко, что я явился причиной хлопот А.А. по поводу моей эвакуации. Ему пришлось куда-то, к кому-то бегать. Я мог бы только просить и не более, как довести меня до остановки автобуса № 138, а в действительности он достал в тяжелой обстановке окраины города автомашину, втиснул в нее меня и я, как - ... (Отточия стоят в письме - ТК.) - с удобствами приехал на улицу Фрунзе.

На мой вопрос, сколько заплатить за доставку, шофер строго заявил мне, что все уже оплачено, что меня очень пристыдило. Прошу Вас извиниться за меня перед А.А. При свидании с ним, хоть с опозданием, извинюсь лично.

Я продолжительное время не видел Вашего коллектива, или, как теперь принято, «колхоза», и должен сказать, нашел его в прекрасном состоянии. Я не боюсь сглазить, у меня не «плохой глаз». Вы, Анна Васильевна, прекрасно выглядите, дай Бог и впредь. Кап.Вас. произвела на меня тоже очень хорошее впечатление, и когда она входила в столовую, сразу становилось еще лучше. Скажите ей, что я до сих пор не забыл ее лапшу, хорошая была лапша и не однажды.

Таня, имея раньше исключительную хрупкость в своем существе, стала теперь несколько солиднее. Одним словом, впечатление от коллектива самое лучшее.

Теперь официальная часть.

Поздравляю весь коллектив - А.В., К.В., Т.К., А.А и внука с Новым годом, желаю самого прекрасного здоровья, хорошего настроения, успеха дальнейшего в жизни и чтобы 1968 год был отнюдь не хуже 1967 г.

24/ХП - 67. И часов вечера.
Без лести преданный - не Аракчеев, а Мордухович - согласно именованию меня секретаршей Бор. Осип. Норкина при вызове в кабинет последнего в период 1924 года. Н.М.».

Вот такое письмо написал маме ее добрый старый друг Николай Васильевич Мордовин в конце 1967 года. В 1968 году он побывал у нас еще два-три раза, доставив большое удовольствие маме (напомню, что они были знакомы с 1914 года) и всем нам. Есть еще два письма от Мордовина, датированных 1968 годом, и последнее - от декабря 1969 года. Вскоре, перешагнув свое 90-летие, Николай Васильевич Мордовин скончался. У меня он и сейчас стоит перед глазами - старик, но не дряхлый, умный, интеллигентный, разносторонне образованный, крупный инженер, похожий на университетского профессора.

А 1968 год на Смольной после кончины папы Кости и связанных с этим переживаний шел ровно, в основном традиционно. Порядок в доме держался на Капочке. Три раза в неделю приходит Анна Антоновна, помогает с уборкой, готовкой, повседневными покупками хлеба, молока и т.п., ходит в школу за Андрюшей и так далее. Мама, по словам Капочки, «витает в эмпиреях» - читает, пишет, размышляет (когда вышивает или раскладывает пасьянс), если не занимается с Андрюшей, не жарит пирожки с мясом и не отправляется в центр города по партийным делам и за книгами. Александр работает в Союзе писателей сверх всякой меры, почти днюет и ночует, ко всеобщему нашему огорчению и неудовольствию. Андрюша осваивает школьные премудрости, охотно занимается музыкой и, с легкой руки бабы Ани, увлекается арифметическими хитростями, охотно читает. Таня осваивает работу в новой редакции, которая дала возможность тассовским журналистам проявлять свои литературные таланты - писать не просто корреспонденции, но и небольшие зарисовки, очерки, статьи.

В апреле бабушку Аню привлекли к работе в школе № 40, где в первом классе учился ее внук. По случаю очередной годовщины со дня рождения В.И.Ленина она написала заметку в школьную стенгазету и выступила на торжественном собрании учителей и старшеклассников. А 22 апреля была в Кремлевском Дворце съездов на торжественном заседании, посвященном, как сказано в пригласительном билете № 1697, «98-й годовщине со дня рождения основателя Коммунистической партии и Советского государства, гениального теоретика марксизма, вождя трудящихся всего мира». Текст в пригласительном билете совсем немного отличается от того, который был четыре года назад. Официальная идеология оставалась практически без изменений, хотя в международном рабочем движении, да и в самом соцлагере происходили большие подвижки. Мама видела это, пыталась анализировать, хотя точных и правдивых свидетельств было в печати мало.

Ее внимание, конечно, привлекали события в Чехословакии, о чем у нас дома говорили постоянно и что нашло отражение и в ее записях - размышлениях, которые она коротко подытожила так: «Развитие событий в Чехословакии - задача найти систему демократического контроля над органами власти», а «катализатор
политической и идеологической ситуации, назревшей в партии, -это интеллигенция».

Что же касается ситуации в СССР, в обществе, в партии, то она обсуждалась весьма критически, наверное, со всеми, кто бывал у нас. Обсуждалось и прошлое (различные аспекты сталинизма - и в экономике, и в науке, и в литературе и т.д.), и в меньшей мере - возможные перспективы. В отношении прошлого примечателен в это время интерес мамы к «Очеркам по истории тридцатилетней биолого-агрономической дискуссии» Ж.А. Медведева. Назывались очерки «Биологическая наука и культ личности». А в отношении возможных перспектив - интерес к теории конвергенции, о которой дискутировали политологи и философы на страницах открытой печати (меньше) и «самиздата» (больше). А также к вероятным изменениям самого общества, у которого «должно появиться ощущение, что оно является суверенным». В одной из ее тетрадей много выписок из рассуждений политологов об обществе, государстве, демократии. Читая сейчас ее тетради, представляю себе, как близко к сердцу принимала бы она все события,происходившие в стране после 1985 года.

Теплыми и солнечными были майские праздники 1968 года. Приезжали Галчата. Сестры были очень рады, они их любили и не упускали возможности воспитывать младшего брата и его дорогую супругу- Сонечку большую. Но особую радость доставляла им Сонечка маленькая, которой исполнилось 18 лет, и она собиралась поступать в Московский областной педагогический институт. Стать учителем она мечтала с детства. Сонечка была умная, очаровательная, живая и веселая девочка, обожаемая папой Сашей, мамой Соней и братом Павлом, который готовился уже на будущий год завершить учебу в аспирантуре и защитить кандидатскую диссертацию. Были, конечно, Бучинские - Ася и Вацик, Субботины - Галя, Толя и Викторка - студент четвертого курса химического факультета МГУ. В один из майских дней приехала из Люберец Зина. Она вообще часто навещала мамочку и Капочку. Был Виктор Семенович Осипов — Витя, мой двоюродный брат с отцовской стороны, которого мама очень любила. В 30-е годы, будучи студентом, он некоторое время жил у нас в Воротниковском переулке, а впоследствии говорил, что его интеллект и любовь к книге развивались, в частности, под влиянием Анны Васильевны.

А праздник 19 мая - день рождения внука баба Аня документально зафиксировала в своем «Андрюшином дневнике». В гостях у Андрюши были его одноклассники, привезли из Фрязина подружку Наташу и был братишка одной из одноклассниц. «Компания, - пишет мама, - была приятная, очень дружная. Прием прошел «на высоком уровне». Ребята весело играли пили чай с вкусностями». Первый класс внук окончил на отлично, и бабушка с гордостью отмечает, что он «получил постановление педагогического совета, где отмечены его отличные успехи и поведение».

Такая радость для бабы Ани! В те же дни состоялся большой семейный совет, на котором родители решили отправить Андрюшу на 3-4 недели в летний лагерь Литфонда. Четыре недели он не выдержал, «очень не понравилось», а кроме того, родители пошли в отпуск и собрались (по линии Союза писателей) на отдых в Венгрию, причем вместе с сыном. Поездка состоялась, а по возвращении мамочка в «Андрюшином дневнике» рассказывает о его впечатлениях от путешествия (мы были на озере Балатон и в Будапеште), от перелета туда и обратно. «За три недели, - пишет мама,- заметно вырос и повзрослел. Самое же замечательное, что по приезде первым делом побежал в лес, побегал и сообщил, что во Фрязине все же лучше всего. Лето было очень грибное и он с огромным удовольствием ходил за грибами, один или увязываясь за Александрой Тихоновной. Принесенные грибы никому не разрешал чистить, тщательно делал это сам, не оставляя ни одной червоточинки. Очень любит цветы. Приносит также разных мошек и букашек. Но терпения сделать гербарий или коллекцию насекомых не хватает».

Для нас с Александром поездка в Венгрию была значительно более интересной, чем для Андрюши. И с познавательной, с политической точек зрения. В соседней Чехословакии происходили события, весьма напоминавшие то, что пережила Венгрия в 1956 году. Нашим гидом был умнейший человек нашего возраста, венгр с блестящим знанием русского языка. Он, предвидя развитие событий, а по сути дела пережив подобное, предсказывал, что произойдет в Чехословакии завтра, послезавтра, через три дня, через неделю и так далее. В Москве тема чехословацких событий надолго стала весьма актуальной в нашем доме.

Лето кончилось. По возвращении с дачи жизнь потекла по проторенной колее. Мамочка и Капочка занимались своими делами. Таня и Александр ходили на работу, Андрюша – во второй класс. В сентябре – октябре мама подлечивалась и отдыхала вновь в Кратове, в Санатории старых большевиков. Есть две групповые фотографии 1968 года. На одной человек 20 – сидят на стульях и стоят сзади. Большинство – женщины, в основном худенькие и старенькие. Мамочка – в середине тех, кто стоит. На второй фотографии – небольшой зрительный зал, человек на 120. Судя по серьезным лицам, это – собрание, а отнюдь не концерт. Во втором ряду с края – А.В.Белова.

Обычно в Кратове маму немножко подлечивали, и она по возвращении по мере сил откликалась на общественные просьбы. Этой осенью она получила такое письмо из ЦГАНХ (Центральный государственный архив народного хозяйства): «Уважаемая тов. Белова! Бюро инициативной группы секции старых работников ВСНХ-НКТП (это Наркомат тяжелой промышленности – ТК.) при ЦГАНХ СССР организовало несколько собраний, на которых обсуждались вопросы, связанные с изучением и пополнением документальных материалов архива, отражающих историю развития советского народного хозяйства с 1918 года до наших дней.

В свете пожеланий, высказанных участниками этих собраний, Бюро группы обращается к Вам с просьбой:

1. Принять личное участие в работе секции. Написать свою автобиографию, включив в нее воспоминания об интересных людях (работниках ВСНХ-НКТП, заводов, строек и т.п.), с которыми Вы вместе работали или встречались.

2. Сообщить архиву фамилии и адреса (телефоны) товарищей, которые сыграли значительную роль в деятельности ВСНХ и НКТП и смогли бы участвовать в работе секции.

3. Сообщить архиву о товарищах, которые написали или могут написать воспоминания, а также имеют документальные материалы, связанные с периодом ВСНХ-НКТП: дневники, письма, рукописи, статьи, альбомы, фотографии и т.п.

По всем интересующим Вас вопросам просим обращаться к следующим товарищам».

Далее следуют фамилии, должности и телефоны четверых товарищей и подпись: зам. директора ЦГАНХ СССР С.Беляков.

Я знаю, что мама поддерживала тесные связи с этим архивом, бывала на собраниях, помогала по мере сил. В чем это выражалось конкретно, мне, к сожалению, неизвестно.

6 ноября Анна Васильевна Белова была по традиции приглашена в Кремлевский Дворец съездов на торжественное заседание, посвященное празднованию 51-й годовщины Великого Октября. 7, 8 и 9 ноября были праздники на Смольной: 51-я годовщина и Капочкин день рождения. Моя любимая «мамочка понарошку» очень любила делать подарки. Для нее это было одно из самых больших удовольствий. Но было мучением сделать подарок ей. Почему? Потому что почти невозможно было ей угодить. Она ни в малейшей мере не была капризницей, но всегда что-то было не гак: мало или велико, коротко или длинно, цвет не тот и т.д. Кончалось тем, что подаренную вещь она вскоре дарила кому-то сама или переделывала. Например, как правило, у блузок отрезала рукава до локтя. И эта ее милая слабость часто бывала предметом наших шуток.

А 14 декабря был мамин день рождения. Ей исполнилось 76 лет. Уже 14 лет она отмечала этот день в Москве, в кругу семьи и старалась, вольно или невольно, не вспоминать о том, что было перед этим. Новый – 1969-й год по традиции мы встречали дома, впятером, желали друг другу здоровья, успехов и счастья. Ничто, казалось, не предвещало огорчений. В январе и феврале мамочка делает довольно подробные записи в своем «Андрюшином дневнике», сопровождая их педагогическими размышлениями. Вот несколько выдержек. «Вчера, 22 января, на уроке музыки дома был очень рассеян и небрежен. Учительница Анна Семеновна была недовольна, спросила: почему? Ответил: «Я не в настроении». Матери вечером сказал, что был расстроен, но отказался объяснить, чем именно. Конечно, знать причину такого поведения нужно, но все же считаю, что со стороны родителей и воспитателей должна быть направленность к укреплению внутренней дисциплинированности и чувства долга. Если на это не обратить внимания сейчас, можно довести дело до расхлябанности, разгильдяйства». «Сегодня, 25.01, вел себя совсем нормально. Был ласков. На пианино играл с удовольствием и любовью. Bo-время улегся спать». «26.01 на соревнование с папой ел блины и пошел гулять». «17 февраля. В последние дни очень развинтился. Получил «3» и даже «2» за небрежность и рассеянность, а дисциплина – «4». Огорчен не очень. Говорит: «Ничего не поделаешь, зато расквасил морду Гречишкину». Очень много читает, но бессистемно». «25 февраля. Характер неровный. Временами очень груб, никакие объяснения и резоны не помогают. Некоторый авторитет остается только за матерью. Но при этом застенчив. 20.11 из Польши вернулся отец. Андрюша ждал его, волновался, а когда отец приехал и зашел в комнату, он какое-то время не переставал играть на пианино, правда новые вещи, разученные без отца. Может, хотел показать ему успехи и встретить «с музыкой», а может, от смущения не решился побежать и броситься к отцу?»

Эта мамочкина запись – последняя в ее «Андрюшином дневнике». В дальнейшем она в разговорах со мной делилась своими наблюдениями, впечатлениями и выводами о развитии Андрюши, о его характере и поведении, об интересе к математике, который она очень охотно поддерживала. Влияние бабушки на внука было, пожалуй, в это время больше, чем чье-либо еще.

Приближался насыщенный праздниками май. В доме все внешне было по-старому, но что-то в его атмосфере, что трудно поддается определению, изменилось. Как я поняла позже, первой заметила перемены тетя Капочка, упрекнувшая разок-другой Александра за отстраненность от домашних дел, за отчужденность. Что касается меня, то я была доверчива и наивна до глупости и ничего не подозревала. А у Александра был «служебный роман», который он искусно скрывал, что было нетрудно, так как работа по вечерам входила в круг служебных обязанностей, и приемы в Союзе писателей в честь зарубежных делегаций были обычным делом.

Но, повторяю, внешне все было по-старому. У меня вызвало недоумение только предложение Александра провести отпуск врозь, точнее: сначала он с Андрюшей едет в Комарово в Дом творчества писателей, а потом я, перехватив Андрюшу в Ленинграде, еду с ним в Дубулты, тоже в Дом творчества писателей. Предлог для осуществления такого плана был выдвинут вполне благородный. Во-первых, Андрюша побывает в разных местах, а это полезно для его развития. А, во-вторых, бабушки во Фрязине отдохнут – два месяца побудут без внука. Так и сделали. Правда, папа с сыном были в Комарово не одни. Как оказалось, вместе с ними была И.Ф.О., папина коллега по работе в Союзе писателей, представленная Андрюше как «тетя Ира из Литвы».

К сентябрю мы с сыночком вернулись домой. И тогда все выяснилось. Александр заявил, что он уходит из семьи. Для мамы
и тети Капы уход Александра и предстоящий развод были большим потрясением. Тетя Капочка реагировала бурно, соответственно своему темпераменту. Мамочка – философски, будучи знакома с более страшными человеческими трагедиями, и у нее хватило выдержки, сил и терпения более двух часов беседовать об этом с Александром тет-а-тет. Я чувствовала себя оскорбленной. Но и для бабушек, и для меня самой болезненной точкой был Андрюша.

Брак между Косоруковым Александром Александровичем и Кудрявцевой Татьяной Константиновной был расторгнут 28 октября 1969 года. Вместе мы прожили 16 с лишним лет.

О том, как прошли ноябрь и декабрь 1969 года, не сохранилось никаких свидетельств. Ясно одно: психологические нагрузки были так велики, что к началу 1970 года мы все порядочно надорвались. Самой стойкой оказалась мамочка. Она настояла, чтобы Капочка поехала в санаторий, а Таня и Андрюша – в тассовский пансионат в Пушкине (благо наступили школьные каникулы). Сначала уехали мы с сыном (на 12 дней), потом тетя Капа, так что мама пробыла в одиночестве дней 5-7.

Из санатория Капочка звонила почти ежедневно и даже написала письмо «в своем стиле и духе», как она любила говорить. То есть: подробный рассказ об условиях жизни и лечении («намного лучше чем в Подлипках»), упреки в собственный адрес из-за номера-люкс («совесть во мне очень протестует») и забота о тех, кто в Москве. «Нюша, – просит Капочка, – напиши, когда вернется наша парочка, довольны ли и как выглядят. Мне было бы несказанно приятнее, если бы в этом «люксе» месяц пожила Танюшка да еще с Андрюшкой. Ну, лучше бы даже одна, отдохнула от всего и всех». Кончается письмо, как обычно, строгим назиданием в мамин адрес: «Твое ежедневное купание в ванной тебя конечно доведет до простуды. Ну, пока, целую вас всех. Ваша Капа».

И побежали дни 1970 года. Я бы не сказала, что в доме что-то очень изменилось. Было ощущение, что нас просто стало меньше. Болезненную тему о папе Саше мы старались не обсуждать, хотя случаи для этого пару раз представлялись. Тяжело было наблюдать, как недоумевает и переживает сложившуюся ситуацию десятилетний Андрюша. Бабушки старались и отвлечь и развлечь его. Объяснять, по-моему, не пытались. Но чтобы утешить его, готовы были расширить сократившееся семейство, и мы с Андрюшей ходили по адресам, раздобытым друзьями, чтобы приглядеть симпатичного щенка. Кандидаты были, но ни один из них нам не приглянулся. Между тем в школьном дневнике у Андрюши были почти сплошь «пятерки», разнообразили картину редкие «четверки» по английскому языку, одна «двойка» по русскому и довольно частые замечания «опоздал на зарядку». Могу предположить, что школьное усердие было в психологическом плане своеобразной компенсацией – защитой от домашних огорчений.

В целом же, как я уже заметила, в доме все шло «своим чередом». Капочка хозяйничала и ухаживала за нами. Мама изредка отвлекалась от домашних дел, навещала родных и друзей, свою партийную организацию. В апреле в торжественной обстановке ей вручили Юбилейную медаль «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина от имени Президиума Верховного Совета СССР».

Я много работала, и в новом качестве – освободившегося от брачных уз журналиста – обратила на себя внимание отдела кадров. Мне предложили поехать корреспондентом ТАСС в Югославию. Не торопили, дали время подумать. А думать было о чем.

Тассовская практика свидетельствовала: корреспондентская работа за рубежом длится как минимум три года. Как оставить одних моих дорогих мамочку и Капочку? Здоровье у той и другой подорвано, возраст солидный – 78 и 76 лет. А жизнь диктует свои постоянные требования. Кто будет заботиться о них, кто будет стирать, убирать квартиру, кто будет ходить в магазин и ездить за «пайком» в столовую в Большом Комсомольском переулке? И это не месяц, не год, а года три.

Моя первая реакция была отрицательная. Реакция мамочки и Капочки положительная, если не сказать больше. Они загорелись идеей отправить Таню и Андрюшу за границу. Я убедилась, какими блестящими они были пропагандистами, агитаторами и организаторами. Со здоровьем, говорили они, в данный момент у них все в порядке, а если что-то заболит, то первый помощник – не я, а Минна Давидовна, по крайней мере, ее помощь будет более квалифицированной, чем моя. Минна и Миша поддерживали маму и Капу и со всей серьезностью обещали мне внимательно и строго за ними следить. Что они и сделали.

Стирка и уборка? Так это совсем не проблема! И была найдена поистине золотая женщина, которую звали Варя (Варвара Александровна Морозова) и которую рекомендовала соседка Цецилия Абрамовна Новик. Варя приходила два-три раза в месяц на целый день, и в доме все было в полном порядке. Начала это делать она еще до нашего отъезда. Мы все к ней очень привяза-
лись, как и она к нам. Добрые отношения у меня с ней и сейчас, спустя более 30 лет.

Ходить и ездить за продуктами? Да и это разрешимо. Во-первых, говорили мама и Капа, им вдвоем не так уж много надо, они малоежки, а сходить за хлебом, маслом и молоком несложно – магазин рядом. Во-вторых, «паек» им вдвоем не съесть, значит нужно поделиться, а поделиться есть с кем. И была мобилизована люберецкая тетя Зина, которая с удовольствием ездила раз в неделю в Москву и привозила продукты на Смольную.

«С подачи» мамы и тети Капы, а также по собственному разумению агитировали меня за поездку в Югославию родные и друзья, коллеги. И я не устояла. Работа всегда значила для меня очень много. К этому времени она меня в полной мере удовлетворяла. Однако зарубежная командировка давала возможность самостоятельной деятельности. Югославия как страна была мне – слависту – близка, язык я знала.

Лето, как всегда, с конца мая, мое любимое трио провело во Фрязине, месяц и я была с ними во время отпуска. Настроение у всех было хорошее.

В сентябре сразу начались сборы. Нужно было торопиться, чтобы не очень сильно поломать учебный год Андрюши. 16 сентября по случаю моего дня рождения (стукнуло 40 лет) и предстоящего отъезда на Смольной был «банкет» с раздвинутыми столами, чтобы усадить всех гостей. Мамочка и Капочка были бодрыми и веселыми.

В начале октября сборы были закончены. Вещи упакованы. Холодильник сдан в багаж. Загранпаспорт (служебный) был получен, билеты на поезд тоже. Если мне не изменяет память, мы выехали 11 октября. Провожать нас пришли на Киевский вокзал мои любимые и дорогие – родные и друзья. Настроение было спокойно-веселое, небольшая грусть, приправленная юмором.

Так началась моя командировка, которая продолжалась три года и восемь месяцев. Мамочка и Капочка оставались одни. Связь с ними была надежная – телефон, письма, посылочки с оказиями в обе стороны, а оказий было много; наши приезды в Москву в очередной отпуск и «за свой счет», поездка мамочки и Капочки в Белград весной 1973 года. О нашей белградской жизни как таковой я рассказывать буду немного, только по необходимости. Моя задача – по письмам и воспоминаниям передать ощущения, переживания, радости и огорчения моих двух мамочек, оставшихся в Москве. Их письма – это по сути дела рассказ о самом главном, что, по-моему, и определяет саму жизнь, – о человеческих отношениях. О том, кто и как поддерживал их в эти годы, кто их лечил, кто не давал им скучать и тосковать, кто помогал им в серьезных и важных делах и в бытовых мелочах. О тех людях, которые так помогли в те годы и нам с Андрюшей.

Письма в обе стороны шли как обычным путем, по почте, так и с оказиями. Предпочитали второй путь, так как это быстрее минимум раза в три. С оказиями шли в обе стороны и посылочки. В Москву отправляли вещички – из посуды, из одежды и обуви (они были значительно дешевле, чем в Москве, и выбор был богатый) для мамочки и Капочки, для родных и друзей. Как правило, посылали также бутылочку-другую, а то и сразу три, коньячку, изредка конфеты (изредка, потому что считали, что наши – лучше). В Белград из Москвы шли посылки (иногда весьма и весьма тяжеленькие) с постоянным, как правило, ассортиментом, который от случая к случаю лишь немного варьировался. Почти' всегда в московских посылках был черный хлеб, большая банка, а то и две, селедок, сушеные грибы и перловая крупа для грибных супов, шпроты, сливочное масло, сыр, майонез, сгущенное молоко и немного колбаски (югославскую мы не любили). Выполняли бабушки и спецзаказы, например, бандеролью присылали для Андрюши школьные тетради (в Белграде был дефицит бумаги). В посылки вкладывали, по просьбе внука, электромоторчики серии ДП, а по просьбе дочери – изделия из хохломы для подарков. По инициативе Капочки с одним из моих коллег прибыл в Белград проигрыватель с пластинками.

С первых же дней информация о нас регулярно шла на Смольную также с Тверского бульвара, из редакции социалистических стран. Главной связной была Татьяна Сергеевна Мартынова, мой любимый тассовский друг и коллега – Таня, Танечка.

О нашем житье-бытье постоянно сообщали маме и тете Капе также другие мои коллеги – и те, кто работал в Москве, и те, кто приезжал из Югославии. В белградском отделении ТАСС было сначала три человека, потом четыре, а к концу моего пребывания пять, не считая телетайписток, которыми работали, как правило, жены заведующих отделением. В силу ряда обстоятельств за время моего пребывания в Белграде несколько раз происходила смена заведующих и корреспондентов. Я назову их, чтобы в дальнейшем не пояснять «кто есть кто». Заведующими были Иван Михеевич Титов (его супруга – Ирина Анатольевна), Владимир Николаевич Гончаров (его супруга Галя, сын Коля), Дмитрий Александрович Дымов и Василий Филиппович Харьков. Корреспондентами побывали за эти годы Вячеслав Терехов, Юрий Родионов (его жена Ася), Адольф Полехин, Константин Воробьев, Владимир Дмитриев. Все они были для мамы и тети Капы дорогими белградскими вестниками и, как правило, «курьерами». В этих ролях выступали также другие представители корпуса советских журналистов в Югославии: корреспонденты «Правды» Т.А.Гайдар (его супруга Ариадна Павловна) и сменивший его В.А.Журавский (его супруга Лидия Игнатьевна), корреспонденты радио и телевидения А.С.Плевако и Д.Голованов, а после них А.А.Шакин и В.Ледков. Неоднократно связующим звеном между Белградом и Москвой были для нас супруги Тесемниковы – Володя и Наташа (он работал в белградском Доме советской культуры), а также добрые люди из советского посольства в ранге дипломатов.

Первое время нашей белградской жизни, вплоть до Нового 1971 года, было для нас трудноватым. Как следствие, оно было беспокойным для мамы и Капы. Новая работа, новая школа, новый быт, новые люди. И заболел Андрюша: высокая температура, боли в горле и в животе. Пришлось ночью везти в больницу. Заподозрили и ангину, и аппендицит – такое вот сочетание. Чуть было не положили на операционный стол, но все же решили подождать до утра. В конце концов все обошлось. По мнению югославских специалистов, это было тяжелое проявление акклиматизации. В больнице Андрюша пролежал десять дней, лечили активно. Ничего подобного больше не повторялось. Бабушкам сообщили о болезни внука перед самой выпиской. Написала сначала я, потом и Андрюша: «Дорогие бабушки! Со мной случилось ЧП: 1 ноября у меня поднялась температура, покраснело горло и распухли железки.. Заболел ангиной. К вечеру разболелся живот, и три часа я верещал козлом. Мама вызвала врача, и мы поехали в больницу. Там предположили аппендицит, но на рентгене выяснилось, что нет. Сейчас лежу в больнице и читаю математику: арифметику и алгебру. Посылаю вам две открытки с видами Белграда. У нас в саду цветет земляника! Напишу немного о школе. Школа занимает один этаж в Доме советской культуры, вскоре дадут еще один. На первом этаже там библиотека, зал, кинотеатр. У нас самый большой класс – 23 человека. Самый маленький – третий класс, там 8 человек. Ну, так вот! Лежу в больнице, книжку математическую штудирую. Напишу не много из того:

Досвидания (написано слитно – ТК.) Андрей».
Думаю, что это письмо (после моего) и успокоило, и посмешило бабушек. У меня не сохранилось их писем за октябрь-декабрь 1970 года, есть только мои и Андрюшины. Между тем, послания от них приходили регулярно. Помню, что они сообщали о женитьбе Вити Субботина. Кроме того, они пару раз звонили по телефону (это было гораздо дешевле, чем из Белграда). К Новому году мы получили с оказией первую посылочку («селедочки и хлеб поделили по-братски на три семьи – нам, Титовым и Тереховым»). И сами отправили. В письме, которое сопровождало нашу посылку, я, в частности, писала: «Таня Мартынова все время держит меня в курсе ваших дел, настроения, здоровья. Я ей очень благодарна за помощь и внимание ... Большой привет и огромное спасибо также Минне Давидовне. Я все время помню о ней». И как было не помнить? Ведь без уверенности в помощи Минны и Миши, в основном врачебной, но не только, моя командировка в Югославию просто не состоялась бы.

К сожалению, у меня нет писем из Москвы и за первые месяцы 1971 года. Постараюсь восстановить жизнь на Смольной по своим письмам как по зеркальному отражению. 3 января я, в частности, писала: «Порадовала меня Татьяна Сергеевна, сообщила, что навещала Капочку и что все в порядке. Наверное, когда придет к вам это письмо, мамочка вернется из санатория. Напишите, чем вы без нас занимаетесь. Развлекаетесь ли хоть немножко? Не замучили ли вас мои, ваши и наши общие друзья своими визитами? Получили ли вы нашу маленькую посылку?» 14 января благодарю за письма, «ведь каждое письмо здесь – большой празд-ник», «пишите все и обо всех». Дописывает это письмо Андрюша. Сообщает, что после каникул «пошел в школу, получил 2 пятерки», и делает постскриптум: «PS 10^1000000= числу с 1000000 нулей».

В феврале мамочка и Капочка поболели. Мама простудилась, тетю Капу прихватил ее хронический радикулит. «Очень я за вас волнуюсь. Ведь надо же – заболели обе сразу. Кто вас натирал и пускал капли в нос? С нетерпением ждем весточки о том, что вы себя чувствуете лучше и все в порядке. Большое спасибо всем нашим близким, друзьям и знакомым, кто вам помогает». А главными помощниками на этот раз, кроме Минны Давидовны, была соседка vis-a-vis Цецилия (или, как мы говорили, Циля) Абрамовна и моя двоюродная сестренка Галя (Субботина), с которой, когда я позвонила в Москву, мне даже удалось чуть-чуть поговорить, так как она в это время была у тетушек.
Дорогие бабушки «не залежались», поправились. «Мы с Андрюшенькой, – писала я 14 марта, – были очень рады поговорить с вами по телефону, а на другой день получили от вас письмо. Успокоились, что вы здоровы и бодры ... Мы всегда очень рады получить от вас письмишко с большими и маленькими новостями, узнать, как дела у больших и маленьких Галчат, у Субботиных,Бучинских, у тети Зины с Васяткой и у всех, всех. Хорошо, что Павлик приступил к преподавательской работе. Это всегда приносит большое удовлетворение, а наука от него неотделима ... Напишите, какие новости у Клениных. Как здоровье Адочки и ребят? Как дела у Митеньки после операции? (У Клениных подрос уже и сынишка – ТК.) Мне очень трудно выбрать время и написать им письмецо. Не помню, писала ли я вам, что получила очень хорошее письмо от Гали Субботиной, но тоже еще не выбрала времени ответить ей». В конце марта ненадолго поехала в Москву Ирина Анатольевна Титова. «Она расскажет вам подробно, – писала я, как мы живем, какие у нас дела и заботы ... С ней мы посылаем нам всякой ерундишки: Бабе Ане – черненькую кофту, блузочку и ночную рубашку, бабе Капе – голубой шарф, тете Зине люберецкой – розовую шерстяную кофту и блузку (это все, что мне удалось найти ее размеров, такие габариты и здесь редкость), для исех – коньячку и конфет. Конфеты эти – любимые Андрюшины, 11 они – от него. Муха посылает бабушкам Ане и Капе по фартучку, такие носят в Югославии, очень удобные».

Несколько слов о том, кто такая Муха. Так все звали Марию Несветайлову, по-сербски ее имя – Mapиja Несветаjлов. Эта тогда уже немолодая женщина – за шестьдесят – была на протяжении почти четырех лет нашей приходящей (два раза в неделю, а то и чаще) домработницей. Мы очень ее любили, и она нас. В память о ней осталось много всяких связанных ею вещей, которые она нам без конца дарила. Родилась Муха в России. В годы первой мировой войны воспитательный дом, где она жила как сирота, австрийцы вывезли на Запад. Так девочка оказалась в Сербии, где в 30-е годы вышла замуж тоже за русского (шофера), но он рано умер, и Муха одна воспитывала дочку. Оставалась она по духу, по традициям совершенно русской. Говорила на хорошем русском языке с очень небольшими вкраплениями сербских слов. Я иногда ворчала на нее за то, что она балует Андрюшу.

С Ириной Анатольевной мы послали, конечно, не только посылочку, но и письмо. Сообщили, что Андрюша закончил третью четверть на пятерки, четверки только по физкультуре, пению и труду. Просили в посылку, которую Ирина Анатольевна обещала взять на обратном пути в Белград, «вложить что-нибудь для Мухи и небольшую маминой работы салфеточку для нашей квартирной хозяйки». Просили как можно чаще сообщать о себе. «Ведь мы каждый раз радуемся письму от вас и ждем телефонных звонков. Позвонили бы сами, да больно дорого, а в общем-то деньжат лишних нет. Барахлишко здесь недорогое, зато много денег идет на питание». Замечу, что тассовские корреспонденты за рубежом получали немного, если не сказать мало, по крайней мере, по сравнению с корреспондентами газет.

Приведу несколько выдержек из своего письма от 4 апреля. Оно написано в ответ на письмо и посылочку, привезенные из Москвы Ириной Анатольевной. «Целый месяц было очень, очень много работы и всяких других забот. Сейчас напряжение немножко спадает». «Как сейчас ваше здоровье? Чем подкрепила и подбодрила вас Мин. Дав.? Чем бы я еще могла ее порадовать?» «Получили письмишко от Клениных. Адочка извиняется, что они в этом году не могли оказать вам достаточного внимания, что Олег был у вас всего три раза». «Очень вкусная была эта последняя ваша посылочка. Люба (наша хозяйка) и Муха очень благодарны за подарки и внимание. Даже прослезились. Муха к нам очень привязалась - она милый добрый человек, довольно одинокий и заброшенный». «Андрюша учится отлично ... Учителя его любят за активность и сообразительность. В школе его зовут «наш математик». «Белград сейчас великолепен - весь в цвету».

Ведь это был апрель месяц, и пролетел он для нас с сыночком быстро. А там и май, окончание учебного года, предстоящая поездка в Москву в отпуск, беспокойство, как бабушки доберутся до Фрязина. Ясно, что Иван Петрович поможет. «А может, - спрашиваю я, - попросить и Васятку Галкина? Хотя какой же он Васятка - мужику к сорока близится! Не верится!» «Я была бы очень рада, если бы Варя согласилась провести с вами хотя бы некоторое время на даче. Она человек очень приятный и была бы вам хорошей помощницей». Но Варя поехать не могла. На лето она всегда уезжала в родную деревню на Ярославщине, где ее ждали садово-огородные дела. Бабушки уехали во Фрязино одни, о чем мне сообщила Таня Мартынова, но их регулярно навещала тетя Зина, привозившая «паек», и все родные - кто только мог. Не оставляли их без внимания и дорогие дачные хозяева - Александра Тихоновна и Иван Петрович.

А в Белграде Андрюша закончил учебный год, перешел в 5-й класс и 1 июня улетел в летний лагерь на Адриатике, где пробыл месяц. Вернулся здоровым, довольным, гордым своей первой самостоятельностью, а особенно тем, что сам научился плавать. В Белграде он пробыл со мной дней десять, а 9 июля я отправила его в Москву «диппочтой». Поехал он, как я сообщала во Фрязи-но, «с товарищем из нашего посольства ... Дополнительные данные сообщу Татьяне Сергеевне, а она - вам. Встречайте внука И июля».

Итак, у бабушек прибавилось забот. 11-летний мальчишка требовал внимания. Но бабушки справились. Помогало и повседневное благотворное влияние Ивана Петровича - дяди Вани.

Я смогла выехать из Белграда только в начале августа и пробыла в Москве - во Фрязине меньше месяца. Соблазнила возможность вернуться в Белград морским путем - из Одессы, останавливаясь ненадолго в Варне, в Пирее - Афинах, на Корфу, в Венеции и, наконец, в Дубровнике, откуда на машине - до Белграда. Из Москвы мы выехали (вернее вылетели) в Одессу 28 августа и в Белграде были 6 сентября.

Андрюша пошел в школу, в 5-й класс. Я включилась в работу. Сентябрь был по работе напряженным - с визитом в Югославию приезжал Л.И.Брежнев.

В сентябре мы получили из Москвы несколько писем. Два из 11 и х - от мамы и Капы - были посланы в одном конверте по почте 3 сентября, вскоре после нашего отъезда.

«Любимые звездочки, - писала мама, - как мало побаловали вы пас своим присутствием! Верно еще долго перед глазами будет вертеться родная головка с задорным хохолком. Наверное будут вес' время преследовать настороженные, заботливые глазки мамочки. Очеиь без вас пусто. Проводили вас, наблюдали, как вы поднимались по трапу, как трап оторвали от вашего самолета и он потихонечку двинулся на взлетную площадку ... В 5 часов обрадовались звонку в дверь. Принесли от вас телеграмму из Одессы. И вот по часам наблюдаем, где вы теперь».

Грустное письмо пишет и Капочка: «Если бы вы знали, какая пустота у нас сейчас в доме - в квартире ~-в вашей комнате, за сголом и везде и всюду. Вы как видение показались и исчезли ... Как, дорогие, прошло ваше путешествие? Очень хочется все знать о вас, а весточка из Белграда придет еще очень нескоро».

7 сентября на Смольную позвонили из ТАССа, сообщили, ч го Таня приступила к работе. Бабушки немного успокоились, но псе же еще грустили, что нас нет, что досыта не наговорились, что Таня мало отдохнула. Настроение портила и московская погода: дождь - ветер - холод. «Хорошо еще, - писала 8 сентября тетя Капа, - что мы выехали с дачи. В квартире вчера затопили. Тепло!» Она сообщает семейные новости: Галчата ничего, дядя Саша начал работать, тетя Соня пошла в отпуск, Павла с его группой студентов на месяц отправили на картошку под Можайск, Сонечка – на последнем курсе. Галочка звонит часто, они с Анатолием своим отдыхом довольны, а сейчас вторую неделю заняты ремонтом машины, «смех и горе!», эти машины – забота без конца. И, как всегда, целая страница добрых слов о друзьях. «В воскресенье, – рассказывает Капочка, – были у нас чудесные Кленины. Ну просто прелесть! Подарками очень довольны. Главное – Митенька. Андрюшино пальто ему отлично, а от куртки-стеганки прямо в восторге. Он ее сразу надел, на три пальца подогнули рукава. А главное – даже карманы с молнией! Хорошо посидели – поговорили – пообедали – по рюмашечке выпили за ваше здоровье и успехи. Уж очень они родственные и доброжелательные». «Звонил Юра Аркадьевич (Нечаев – ТК.) Разговаривала с ним мама. Он предложил помочь с подпиской на газеты и журналы». К этому времени уже было известно, что в Белград на смену И.М. Титову оформляется заведующим отделением В.Н. Гончаров, и тетя Капочка сообщает, что он регулярно звонит и держит их в курсе дела относительно положения в Белграде и сроков его отъезда с призывом: готовьте коробку-посылку.

Но еще до отъезда Владимира Николаевича представилась оказия, с которой мамочки-бабушки прислали небольшую посылочку и многостраничные письма. Тетя Капа с юмором описывает, как она чуть не поссорилась с мамой по поводу дня моего рождения. Мама уверяла, что 18 сентября, а Капочка доказывала, что 16-го. «Я говорю – 16/IX, а мать говорит, что 18/IX. Думаю, ей лучше знать?! Вчера, то есть 16/IX, приехала тетя Зина с букетом и поздравляет нас с новорожденной Танечкой. Потом звонит Галина, тоже поздравляет и даже Витюшка Галинин. На завтра заказали с тобой телефонный разговор. Хочется, чтобы он состоялся. Разрешите наш спор. Все же мне кажется, что 16/IX. Не смейтесь, вот если завтра вам дозвонимся, уточним. Что говорить!? Стары становимся».

Конечно, они старели, мои дорогие. Но вопреки всему и сами не соглашались с этим, преодолевали слабость, усталость. Еще в предыдущем письме Капочка сообщала, что 11 сентября они собираются ехать во Фрязино – на 60-летие Ивана Петровича. «Только была бы хорошая погодка!» А 19 сентября Капочка мне уже докладывала: «11-го числа мы с бабой Аней отправились во Фрязино к часу дня. Пир был замечательный! 25 человек. Все нарядные и веселые. 50% молодых, 50% солидных, в том числе и мы. Стол был шикарный, как на богатой свадьбе. Красиво накрыто, много цветов, обилие питья и закуски. Был аккордеон (Колин тесть) и кум с гармошкой. Пели, плясали, танцевали, выходили в сад, и вновь 4 раза – за свежий стол. Пили, сколько душе угодно, но пьяных не было. Продолжалось это целый день до 11 ч. вечера, а на утро – вновь в полном составе и до 8 ч. вечера. Мы ночевали две ночи, спали хорошо, удобно, за нами очень ухаживали. А в понедельник утром позавтракали, и Александра Тихоновна и Иван Петрович проводили нас на станцию. На Северном вокзале взяли такси до дома, привезли свежих помидор и огурцов». В том же письме тетя Капа немого ворчит на маму: «... опять развозилась с книгами, все время нагнувшись и, конечно, устала, сейчас спит».

Последние три месяца московской жизни в 1971 году неплохо отражены в письмах.

В Белграде начало октября было полно волнений: происходила смена заведующего отделением. Уезжал И.М. Титов. Приезжал В.Н. Гончаров с женой Галей и сыном Колей. Они привезли для нас тяжеленную посылку и письма. Я их процитирую.

Из маминого письма: «Дорогие наши, любимые крохи! Хочется написать вам подробнее, как мы живем, чтобы вы не волновались и не беспокоились о нас ... Сегодня, 2.Х, была Минна Д. Она исключительно внимательна. Следит за нашим здоровьем, снабжает лекарствами. Восстановила Капочкин кишечник. Капа теперь не жалуется и стала хоть понемножку есть. Правда, какие мы едоки, ты знаешь. Но все же подналегли на уточку с антоновскими яблоками. Досыта ели дыни и груши, которые из Севастополя прислали Дерингеры. А в Москве у нас как будто саранча все подъедает, то селедок нет, то сыру, то колбасы. Владимиру Николаевичу уже случайно нам удалось достать банку селедок. Павлик Галкин приехал с картофельных заготовок. Был там целый месяц. Даже школьников этот год мобилизовали на картошку ... На днях звонил Витя Осипов, сказал, что болен брат Николай. Имеешь ли ты с ним связь? (Брат Виктора – Николай Семенович Осипов работал в эти годы в советском посольстве в Венгрии – ТК.) ... И уже получила путевку в Кратово с 31.Х. Целый месяц Капочка будет отдыхать без меня. Я только боюсь, что не выдержит и приметит меня навещать. Был Павел Васильевич, передает тебе примет. Он поехал в Сочи. Уж очень у нас весь месяц отвратительная погода, вот и сейчас минус 2° ... Дописываю 5.Х. Посылку тебе заказывал Фел. С. Он очень внимательный, как и Циля Аб. Они всегда передают тебе добрые пожелания и привет ... Андрейчик, напиши, как у тебя обстоят дела, что тебе нужно из учебных пособий».

Из письма тети Капы: «Звонил Володя. Посылочку тебе мы приготовили. Сегодня поехала в центр, купила тебе будильник, очень симпатичный. Хохломы нигде нет. Когда достану, пришлем со следующей оказией. Возможность такая будет. Мин.Дав. сказала, что недели через две поедет к вам Симфонический оркестр Большого театра и ее пациент (скрипач) привезет тебе нашу посылочку, а ты будешь приглашена на концерт. (Капочка, наверное, ошиблась. Нужно – Большой Симфонический оркестр Мин.Дав. решила меня не только лечить, но и омолодить. Серьезно! Я себя чувствую сейчас много лучше.

Месяц принимала лекарство, которое наладило состояние желудка. Стала лучше есть. В общем ты не беспокойся. Главное для меня быть спокойнее за вас. Уж очень я вас с Андрейкой люблю ... 28.IX я была у Бучинских, отвезла Вацику твое горючее. Он, конечно, очень тронут ... 30.IX – Вера, Надежда, Любовь и София – мы были у Галчат. Кроме нас и Людмилы Николаевны гостей больше не было ... У Галчат очень хороший проигрыватель и стоит 30 р. Может быть, купить тебе и прислать? ... Письмо продолжу завтра ... Утром звонил Володя. Хотел приехать за посылкой. Мы категорически отказались, сами поедем на вокзал, возьмем такси и носильщика ... Посылаем тебе банку селедок 3 кг. А еще банку подарили Володе, так как он не достал ... Сегодня звонил Витя Осипов. Обязательно хотим с ним повидаться, он такой внимательный и ласковый ... Звонила сегодня и Галя. У Витюшки родилась дочка, и Галина теперь бабушка, а Ася и мы прабабушки ... Обнимаю вас крепко и целую. Следующее письмо будет по почте».

Приезд Гончаровых, а также привезенные ими письма и посылка были для нас с Андрюшей большой радостью. 13 октября я писала бабушкам: Володя, Галя и Коля – «народ добрый и благородный, я очень рада их приезду ... и связываю с их приездом надежды на лучшую жизнь и более толковую работу. Андрейка рад приезду Коли. Спасибо большое вам за посылку. Не говоря о том, что все очень вкусно и нужно, это для нас отличное подкрепление в пока еще не стабилизировавшемся положении после отпуска. Андрей больше всего рад копченой колбасе ... Тетя Капочка, я бы сама не просила, но если уж вы предложили, то, может быть, правда, купите и пришлете нам проигрыватель. Но это совсем не обязательно, просто очень приятно. Скучаем по нашим родным звукам. Мы вообще скучаем, особенно по вам и по Москве. Не представляю, как люди добровольно отказываются от родины».

За октябрь 1971 года есть еще два письма – от мамы и от тети Капы, написанные после отъезда Гончаровых. К этому времени они получили наши коротенькие письма, отправленные по почте еще в сентябре после возвращения из отпуска. А также мое большое письмо с подробностями о прибытии Гончаровых. «Мы вчера получили ваши два письмишка, – сообщает 10 октября мама, – коротенькую записочку от мамы Тани и обстоятельное сообщение внученочка Андрейчика о морском путешествии. Читали мы их наверное 100 раз, перечитывали и опять читали и радовались вашей радостью». Мама жалуется на скверную погоду: «Все время дождь или мокрый снег. Я совсем мало выхожу в свет. Баба Капа тоже не очень много путешествует». Далее следуют новости о родных и близких. «В воскресенье хотели придти к нам на обед Галчата, но заболел и не выходит дядя Саша. У него воспаление среднего уха. Сейчас лучше, ухо не болит, to нормальная, но чувствует себя ослабевшим и по погоде не очень в настроении. Павлик (уже кандидат технических наук – ТК.) с картофельных заготовок вернулся и приступил к исполнению своих прямых – преподавательских – обязанностей. Соня младшая учится на всех парах». «В Тайнинке у Бучинских была тетя Капа. Там без перемен. Были также Галя с Толей. Галя не совсем здорова и в понедельник ложится в больницу на обследование». «Что-то пропала тетя Зина-кадушка. Капочка собирается ее навестить в первый погожий день».

Тетя Капа писала свое письмо в два приема: 18 и 19 октября. Особых новостей в нем нет. Примечательны жалобы на погоду: «У нас погода дикая, говорят такой не было лет 30. Осадков – снега и воды – столько, что не успевают убирать. Ходят все больше в высоких ботах-сапогах. Я вчера была в аптеке на Соколе! Там кругом просто море разливанное ... На аэродроме тысячи .людей и нет полетов ни в одном направлении ... Но дома у нас тепло, светло и чисто. В данное время Нюша поехала на чествование Л.А.Фотиевой. Времени уже 8 часов, а ее еще нет ... На завтра закажем разговор с вами. Так хочется услышать ваши голоса. Как-то там наш внученочек? Уж очень мы его любим». «Заказ на телефонный разговор с Белградом не приняли. Матери сказали, что линия повреждена. И все это результат погоды».

Заканчивает октябрь мое письмо от 30 числа. Деловое. «Звонила Таня Мартынова. Я очень рада, что она вернулась из отпуска и у нее все в порядке». «Я посылаю вам с Иваном Михеевичем всего-навсего бутылочку коньяку». «Андрейка здоров. Хорошо занимается ... Заботы у меня с его школой совсем нет. Вообще умнеет и взрослеет. Говорит: «Когда злюсь, у меня бывает совсем глупая голова». Это - уже правильное понимание дела ... К сожалению, мало уделяю ему внимания. Каждый второй день он у меня полностью беспризорник». «Шестого ноября уезжает в Москву Тимур Аркадьевич Гайдар. Он и его жена Ариадна Павловна зайдут к вам ... Может быть, пошлю с ними маленькую посылочку, а письмо - обязательно». «Если будет оказия из Москвы, пришлите, пожалуйста, бородинского хлеба и сушек с маком».

Московский ноябрь представлен в письмах неплохо, белградский ноябрь - хуже. В стопочке ноябрьских писем от меня только одно письмо с Андрюшиной припиской. Мы поздравляем тетю Капочку с днем рождения и обеих бабушек с праздником Велико-
го Октября. Я сообщаю, что Гончаровы понемногу привыкают, что Володя чувствует себя не очень хорошо и что акклиматизация у него продлится, наверное, еще целый месяц. «Необыкновенно хороша Галя - мягкая, добрая, преданная и мужественная. Ей достается много тяжелого». «Это письмо я посылаю с Гайдарами. Они бросят его в почтовый ящик, а к вам придут где-нибудь в начале декабря ... Люди они хорошие, доброжелательные и ко мне относились чудесно. Провожать их было жаль». «Когда уехала мамочка? Как ей отдыхается и лечится? Тетя Капочка, вы осторожнее с поездками в Кратово. Если плохая погода, не ездите. Ведь мама, наверное, звонит. А наше письмо ей можно послать по почте».

Нам в Белград мамочка написала из Кратова шесть писем. Все ни бодрые, полные интереса к жизни и любви ко всем нам. «Чувствую себя вполне прилично, сплю, ем, читаю мало, больше играю в преферанс - за целый год, а читать буду дома». «Капочка два дня без меня справляла свое рождение ... Получила много писем, телеграмм, и звонили по телефону. Голос у нее веселый. Я очень рада». «Танечка, передай Андрюше мою старую просьбу -коротко вести дневничок. Знаю, что в дальнейшем он будет доволен - заметочки ему самому очень пригодятся».

Трогательно назидательное письмо от 12.Х1 в адрес Андрюши: «Благодарю тебя за те строчки, где ты сообщаешь о результатах первой четверти ... Очень рада твоим успехам по биологии и математике. Может, ты будешь у нас ученый-изобретатель методов продления жизни. Или откроешь законы, которые дадут людям побольше радостей. Что касается четверок по физкультуре, труду и рисованию, то я думаю, что две из них тебе нетрудно перепрыгнуть на 5. Побольше двигайся, занимайся гимнастикой сам, не будь ленивкой и неуклюжим. А по труду - вкладывай в него побольше любви и красоты. Ну, а рисование — видно, у тебя нет в мозгу какой-нибудь жилки или канальчика. Что ты сейчас читаешь? Пожалуйста, напиши - это для меня очень важно и интересно. Где берешь книги? Есть ли библиотека в школе или общая при посольстве?

Напиши, как здоровье мамы. Мы с бабой Капой о вас очень скучаем ... В следующий отпуск никуда вас от себя не отпустим -привяжем на ниточках и будем любоваться ... Нужны ли тебе тетради или что другое?»

Тем же днем - 12.Х1 - датировано письмо и мне. Мамочка пишет, что звонит бабе Капе ежедневно, иногда по два раза, просит ее не приезжать в Кратово. «Пока не приезжала, но ведь она упрямая и своенравная. Постарели мы с ней обе, боимся друг за друга и очень скучаем о вас, больше, чем год назад. В Кратове меня накалывают и омолаживают, не знаю, какой будет толк. В это воскресенье меня навестили Олег с Митенькой, привезли желе из красной смородины и банку кислой капусты. Ада усиленно занимается ... Им бедненьким трудно разорваться на несколько фронтов - учить, учиться, кормить ребят, самим кормиться. Ада собирается месяца на 1,5-2 в Польшу. Олег с ребятами поедет на дачу!» «Доктора меня спрашивают, как у меня дела с памятью. Я сказала, что пока хорошо: помню, кто мне должен, но забываю, кому я должна. Посмеялись, говорят, что с такой памятью я доживу и до 100 лет».

Пятое мамино письмо из Кратова - с грустным сообщением: «У меня в последнее время упало зрение. Правый глаз совсем затянуло катарактой, и ухудшается левый. Очень трудно читать, хотя читаю - в библиотеке попался интересный журнал 1865 года-« Русский вестник» Каткова, жаль, что всего 4 тома. По приезде в М оскву в первую очередь пойду к глазнику, в санатории глазника пет ... Журналов и газет выписали много, не знаю только, как удастся читать». «Очень хочу позвонить тебе, услышать ваши голосочки. Как только приеду в Москву, закажу разговор».

И еще одно письмо от мамы из Кратова. Почерк характерен для человека, у которого худо со зрением, особенно конец письма.

Она рассказывает, в частности, о том, как еще 19 октября была на юбилее Л.А.Фотиевой, которой исполнилось 90 лет: «Это было в ИМЭЛе, в основном довольно просто и тепло. Народу было человек 250-300. Были приветствия, цветы. Юбилярша выглядела очень бодро, благодарила за приветствия и приглашала на следующий свой юбилей – 95-летие, что вызвало веселый отклик присутствующих и желание придти и на 100-летний юбилей. Молодец! Правда?»

«Я, – продолжает мамочка, – как тебе известно, в санатории, где одни старики, не моложе 60-65 лет. В основном люди, много пережившие. И вот некоторые из них развалились, а некоторые достаточно бодры и жизнерадостны». «Чувствую я себя неплохо. Накалывают меня йодом и витаминами. Капочка чувствует себя тоже прилично. Хотела она от меня отдохнуть, но все же просит звонить ей ежедневно, что я, конечно, выполняю». «Мы о вас очень скучаем и даже тоскуем, это и понятно. Но все это без болезненности, так как утешаемся сознанием, что вы живете в относительно хороших условиях. Убедительно прошу не беспокоиться о нас. У нас все есть, что может иметь и желать человек в нашем возрасте. Самое главное, чтобы хорошо было у вас в смысле здоровья, морального и материального удовлетворения».

В наших семейных разговорах и переписке практически не упоминалось имя Александра Косорукова. Но в этом письме из Кратова мама вспомнила о нем: «Меня беспокоит, не напоминает ли о себе Андрейчику отец. Думаю, что Андрюша сам эту болезнь пережил. Но все же. Ты пишешь, что он повзрослел и подходит к решению трудностей как взрослый человек. Но ведь и взрослые часто ошибаются и, как говорила одна моя землячка, делают «ляпусы». Так-то».

Капочка написала нам в ноябре (в отсутствии мамочки) четыре письма, каждое из которых – в виде дневника, с двумя-тремя датами. Они полны любви, заботы, тревоги обо всех нас. В каждом– сообщения о родных и друзьях.

1 ноября она сообщает: «Вчера утром проводила бабу Аню в санаторий Кратово. Машину ей прислали с ее телефонного узла ... В своем одиночестве чувствую себя пока неплохо ... Жду телефонного звонка от Титовых, они выехали из Белграда 28 октября ... Недавно были Ася и Вацик, привезли нам горячий пирог. Галин Толя улетел в Цхалтубо в санаторий на 20 дней. В субботу был дядя Саша и заезжала Мин.Дав., привезла матери курортную карту. Тетя Зина и Вацик привезли нам картошки. Звонила Адочка, тоже хотела привезти картошки-моркошки, но ее убедили, что у нас все есть. Кленины обещали навестить бабу Аню в санатории на праздник, они ее каждый год навещают». Далее тетя Капочка пишет о соседях по дому, которые тоже проявляют заботу, «думают, что мы две кикиморы как две дохлые мухи».

Это письмо Капочка продолжила 3 ноября. Говорила по телефону с И.М.Титовым, успокоилась, что у нас с Андрюшей все в порядке, благодарила за привезенные письмо и посылку, которые уже в ТАССе и которые доставят на Смольную Таня Мартынова или Юра Нечаев. Следующее очень большое письмо написано в три приема – 7, 8 и 10 ноября. Эти ноябрьские дни, в том числе и 9 ноября – день рождения тети Капы – традиционно праздничные в нашей семье, и тетя Капа подробно рассказывает, кто приходил в гости, кто звонил и, естественно, какие новости. 6 ноября была Танечка Мартынова, привезла мою маленькую посылочку и письмо, посидела с удовольствием с Капочкой, а 7-го у нее рабочий день. На 7-е число тетя Капа получила много приглашений, но «от всех категорически отказалась», сидела дома и с интересом смотрела по телевизору парад и демонстрацию на Красной площади. «Грандиозно! Только погода сегодня 5° мороза и все время идет снег. Демонстранты, вероятно, замерзли. Ну, ничего! Зато очень торжественно. И волнует, если еще подумать, что в 1917 году я ведь была уже взрослая девушка, работала. И вот празднуем 1971 год, даже не верится. А ведь чего-чего только за это время ни пережито, в частности что я пережила и конечно ваша баба Аня ... А звонит баба Аня каждый день, у нее все хорошо, партнеры по преферансу есть, причесалась, нарядилась, ну прямо хоть куда. Вот только бы смахнуть ей лет 25».

В гостях у тети Капочки 8 ноября были «дед Саша, тетя Соня и Павлик. Пришли в час дня и ушли в 12 ночи. У них дома у Сонечки была праздничная вечеринка, девчата, и они договорились не стеснять их до одиннадцати часов». 9 числа «приехали тетя Ася и Вацик, привезли горячей пирог с капустой (очень вкусный). Потом подъехал Васятка и Галя, которая ночку у меня ночевала. 6 числа у Гали с Толей был день серебряной свадьбы – 25 лет, то Толя в Цхалтубо, приедет, будем пировать». «Галин Питюшка звонил по телефону, поздравлял, доложил, что дочка весит уже 4,5 килограмма». «Звонил и поздравлял Юра Нечаев. ()н сделал для нас всю подписку. Вместо «Литературки» мы попросили выписать «Огонек» с приложением». «Сейчас я читаю Симонова «Последнее лето». Много читать не могу, болит голова».

Проходит пара дней, и тетя Капочка вновь пишет нам большое письмо-дневничок. «Сегодня, 12 ноября, именинница Зина, но я в Люберцы не поехала, что-то трудновато, да и погода паршивая». «Чуть не забыла! Пусть Андрейка обязательно поздравит с Новым годом Анну Владимировну (Андрюшина московская учительница – ТК). Она постоянно интересуется, как вы живете и как его успехи. Ребята одноклассники говорят, что он был у Ан.Вл. «палочка-выручалочка» и что он должен обязательно вернуться в их класс». «Завтра придет Мин. Дав., обещала. Она очень, очень заботлива и внимательна». «Была у нас Александра Тихоновна, привезла нам из Фрязина чудесных огурцов и помидор». «Звонят чудесные Кленины, Митенька всегда просит дать ему трубку поговорить с нами». «Постоянно звонит Анна Семеновна (Андрюшина учительница музыки – ТК), всегда справляется, какие от вас вести и не нужно ли нам помочь. Она живет по-старому, работает много, а здоровье недюже». «Вчера заходила Наталья Игнатьевна, поздравить меня хоть задним числом». Н.И. Карякина – премноголетняя приятельница тети Капы, портниха, которая в свое время перешила для мамы старую дедушкину доху, буквально спасшую ее в Игарке.

Заканчивает Капочка свои дневнички сообщением, что мама приедет из Кратова 26.XI. «Еще немного, и Новый год. Дни, недели, месяцы летят молниеносно». Декабрьскую переписку открывают три письма из Белграда – два мои, одно Андрюшино. Я сообщаю, что приболел «ваш противный внучонок», простудился, что настроение у меня бодрое, «много интересного в работе», что Володя и Галя еще не вполне акклиматизировались и что с ними нам очень хорошо. «Коля с Андрюшей сдружились, временами напоминают двух лохматых, растрепанных кутят, которые то играют, то обнимаются». Замечу все же, что мальчишки есть мальчишки, и на протяжении полутора лет, что Гончаровы были в Белграде, потасовки между ними тоже бывали. Но в конце 71-го года была почти идиллия. В этих письмах предупреждаю бабушек, что вскоре ожидаются «оказии» в Москву и из Москвы. А потому их ждут заботы с письмами и посылками. Буквально «марш броски» совершили из Белграда в Москву (примерно на неделю) и обратно в Белград сначала Наташа Тесемникова, а потом Адольф Сергеевич Полехин. Конечно, везли «передачи» туда и обратно.

Из Андрюшиного письма приведу пару-другую фраз. «Я немного поболел. Сильно кашлял, лежал в постели и читал. Мама мне взяла в библиотеке очень интересные книги о природе ...
Библиотека есть в школе и при Доме советской культуры». «У нас еще снега нет. Был один раз, да растаял». «Учусь я хорошо ... Мою фотографию повесили на доску почета в школе. В школе я ответственный за политинформацию». «Мама чувствует себя хорошо. Когда устает, злится». «Я вам не говорил, что еще с прошлого года собираю машинки. Уже 24».

Конечно, в наших декабрьских письмах – поздравления дорогой бабушке Ане – с Днем рождения. 14 декабря ей исполнялось 79 лет. И в ее, и в Капочкиных ответах из Москвы отчеты о том, как прошел этот день. Мамочка получила поздравительные письма и телеграммы, в том числе от Андриевских из Иркутска, из Севастополя от Дерингеров (от них пришла и бутылка шампанского), из Ленинграда от Георгиевских, от Нины Тюшняковой и ее мужа из Бендер, от Е.И. Дворовой из Воронежа. Принимала и поздравления по телефону. В гостях 14 декабря и потом на черствых именинах были брат Саша с супругой, Ася с Вациком и Галя с Толей (т.е. Бучинские и Субботины), люберецкая команда – Зина с Васяткой и ее сестры Вера и Лина. В Капочкином отчете, в частности, сообщается, что Ася привезла вкуснейшую кулебяку с капустой, которая была совсем теплая, и что она (Ася) приезжала с горячей кулебякой и на ее (т.е. Капочкин) день рождения. А в мамочкином отчете говорится, что «бутылку шампанского, которую прислала вместе с кизиловым вареньем Сашенька Дерингер, конечно, с треском открыли и выпили за здоровье новорожденной». «А чай пили из твоих новых чашек». Большое удовольствие незадолго до Нового года доставили маме и тете Капе супруги Гайдар. «До чего же очаровательные люди, – пишет Капочка. – Гак хорошо посидели, выпили и поговорили. Как же они хвалили твоего сына, до слез приятно было слушать ... Мы так хорошо (угнели с ними душу. Очень тепло расстались. Они обещали навещать нас».

В 20-х числах декабря возвратилась из Москвы в Белград 11аташа Тесемникова, которая привезла нам письма и посылочку, довольно тяжелую (в частности, две банки селедок – нам и Гончаровым). Помогал тете Капе отвозить ее на вокзал Васятка. И мама, и Капочка в каждом письме называют имена тех, кто помогает им, заботится о них и сопереживает с ними. «Радует и облегчает, – пишет мама, – что люди не забывают нас и проявляют заботу, интерес к нашим делам. Особенно нужно сказать о Мин.Д. Она даже лекарство привозит нам домой». Маме вторит Капочка: «Минна Д. ухаживает и заботится о нас. Настоящий придворный врач! Мы очень ей обязаны. Но такое отношение, конечно, ничем не окупается». И в каждом письме – Танечка Мартынова, которая знала, как нам живется и работается в Белграде, и сообщала об этом бабушкам, а мне – об их житье-бытье.

1972 год оставил после себя довольно много писем, а следовательно – воспоминаний. Для меня он начался очень интересной и познавательной поездкой в начале января в Загреб – главный город Хорватии, для Андрюши – зимними каникулами, проведенными в школьном лагере у подножья гор под городом Крушевац, 250 км от Белграда. Оба «мероприятия» прошли «на высоком уровне», мы были здоровы, довольны и благополучны, в чем очень подробно отчитались перед своими дорогими мамочками-бабушками.

А 17 января мы получили письмо из Севастополя от Александры Степановны Дерингер. Оно повергло меня в шок. Александра Степановна сообщала, что 3-8 января маме должны были сделать глазную операцию, о чем, как выяснилось впоследствии, в Севастополь сообщила ей мама. От меня же мамочка и Капочка тщательно скрывали это, предполагая сообщить уже результаты, а раньше времени – не беспокоить. Я же, получив севастопольское письмо, подумала, что, возможно, сделать-то сделали, но что-нибудь неблагополучно, и поэтому из Москвы нет никаких сообщений. Послав по телетайпу запрос в ТАСС, я просила узнать, сделана ли маме операция и как обстоят дела. Мне коротко ответила также по телетайпу Таня Мартынова: да, операция сделана, пока все в порядке. Замечу, что письмо из Севастополя чуть не стало причиной серьезной ссоры между Александрой Степановной и тетей Капочкой. Наконец, 23 января мы получили из Москвы еще одно свидетельство любви к нам моей мамочки понарошку. Приехал Юра Родионов и привез собранную трудами Капочки посылку и написанные ее рукой 10 больших страниц о том, «как это было». Изложу отдельные места и приведу выдержки из этого письма-дневника, начатого 12-ого и законченного 21 января.

В первых числах января, писала тетя Капочка, Минна Давидовна просила заведующего глазным отделением своей поликлиники (на Петровке) посмотреть маму и тетю Капу. «Обследование было весьма тщательным и оказалось, что у матери правый глаз, о котором она говорила, что он необратим, необходимо оперировать – созрела катаракта. Только при величайшем упорстве и заботе Мин.Дав. маму сразу положили в глазную больницу на Горьковской. Обычно люди там ждут очереди по полгода. Ее положили 4.01».

«Забот и волнений у меня хватает, но есть с кем поделиться... Были Юра с Наташей (Нечаевы – ТК.) Я им все сказала под строгим секретом. Сказала все и Тат. Серг. и, конечно, просила – ни! ни! Поэтому и письмо буду дополнять каждый день, чтобы послать, когда станет ясно, что все в порядке».

В те январские дни в Москве свирепствовал грипп. В больницу по случаю карантина не пускали, но тетя Капа «все же два раза прорвалась». Минна Давидовна, пользуясь белым халатом, была у мамы в палате и «поражена отличными условиями, порядком и даже уютом». «Представь себе, даже питание не приличное, а отличное. Ну я, конечно, все же передаю ей кое-что домашнее, хотя она вечером по телефону меня ругает. А Мин. Дав. отнесла им в палату торт». «Конечно, все наши – Галя, Ася, Галчата и все знакомые внимательны и заботливы. Вот сейчас звонила Тат. Серг. и сообщила, что 21/1 едет Ю. Родионов. Я очень этому рада, будет возможность послать это письмо и, конечно, посылочку». «Сегодня Мин.Дав. была у маминого лечащего врача, все узнала. Он объяснил, что вся задержка в том, что очень много больных на давних очередях, и сказал, что Нюрочке операцию будут делать завтра, то есть 13 января, в 11 часов».

И Капочка 13 января продолжает свой дневничок: «В одиннадцать часов мамку оперировали. Все хорошо, полный порядок, самочувствие хорошее. После операции была у нее Мин. Дав. ... Танечка, нет слов, как благодарить ее. Сейчас мне к маме пройти невозможно, пойдет завтра опять Мин. Дав. Теперь маме нужно выдержать двое суток без движения, а потом ее поднимут и можно ходить». Несколько дней к маме ходила Мин. Дав., кормила ее, звонила Капе, что все хорошо.

17 января Капочка пишет: «Утром я позвонила врачу в отделение и к радости своей услышала слова, что у Беловой все хорошо, сегодня ей разрешили встать и она видит».

18 января тетя Капа пишет о звонке из ТАССа. Из редакции по моей просьбе запрашивали, сделали ли маме операцию и как дела. Капочка «была очень огорчена и возмущена тем, что кто-то заставил меня волноваться до того, как все определилось». О том, кто же виноват, она узнала на следующий день от Татьяны Сергеевны, которая «поговорила» со мной по телетайпу. «Я так за эти сутки пережила, – жаловалась Капочка, – и Тат. Серг. тоже. Нам так хотелось сообщить вам совсем спокойно, как и что произошло».

19 января: «Сегодня я была в больнице, прошла фуксом, просидела с Нюшей полтора часа, отдала вкусненькое покушать,
конечно не в палате. Она говорит: делали перевязку, открыли глаз - светло и ясно. Потом опять залепили. На днях снимут швы, и скоро привезу ее домой».

Свое письмо тетя Капочка заканчивает 21-го. В нем - горячие слова благодарности в адрес Минны Давидовны, которая, «бегая простуженной, сама свалилась», и Татьяны Сергеевны. Это письмо и посылку помог тете Капе отвезти на вокзал Вася. В конверте с огромным Капочкиным письмом была и коротенькая записочка от мамы, написанная 20 января крупными, но вполне твердыми буквами. Привез все это Юра Родионов, и 23 января мы с Андрюшей уже их читали. А выписали маму 26 января.

Февральская переписка открывается письмом Тани Мартыновой. Оно большое, в нем много интересного о рабочих делах, о друзьях-товарищах в Москве. Я приведу лишь маленький отрывок, где речь идет о моих мамочках: «... в четверг были с Юрой и Наташей у Анны Васильевны и Капитолины Васильевны. Хорошо
посидели, поговорили вдоволь. Анна Васильевна выглядит неплохо, настроение бодрое. Операция прошла благополучно. После операционный период протекает нормально. Зрение постепенно улучшается».Напомню, что Юра - это Юрий Аркадьевич Нечаев, мой близкий друг и коллега на протяжении десятка лет. Талантливый, эрудированный журналист. Работать с ним было одно наслаждение, мы понимали друг друга с полуслова. А Наташа - его милая супруга. В гостях на Смольной они бывали часто. На этот раз захватили от бабушек посылочку для меня и отвезли ее на следующий день на вокзал к поезду, с которым возвращался в Белград Адольф Полехин. С ним приехало и Танино письмо.

К моему сожалению, в этом письме Татьяна Сергеевна сооб
щила, что высокое начальство «по производственным причинам» отказало мне в разрешении съездить на 5-7 дней в Москву во время весенних школьных каникул. «Производственная причина»
заключалась в том, что происходила смена корреспондентов: уезжал в Москву А.С.Полехин и приезжал, уже на длительное время, Ю.С.Родионов. На какой-то отрезок времени В.Гончаров мог остаться один, а положение в стране было напряженное.

Со Смольной в феврале пришло четыре письма: три от тети Капы и одно от мамы, довольно большое, написанное крупным твердым почерком. Мамочки-бабушки были «в относительном порядке». Это они так писали. На самом деле мамины глазные проблемы еще не были решены, она ждала очки, которые могли бы скорректировать зрение оперированного правого глаза и левого, на котором еще была катаракта. Читать она пока не могла, даже то, что сама написала. А тетя Капочка была без зубов. Сломались протезы, и предстояло немало хлопот. Тем не менее, они принимали гостей и сами, по одной или вместе, ходили в гости. Белградский март - настоящая весна в отличие от московского. И настроение весеннее, особенно если дела идут хорошо. 1 марта я писала маме и Капе: «В последний раз было очень хорошо слышно вас по телефону, как будто вы говорили из соседнего дома». В этом письме сообщаю: «У нас с сыночком все благополучно. Здоровы. Переехали на другую квартиру, довольны. В минувшую субботу устраивали новоселье. Были все тассовцы - Гончаровы (трое) и Полехин, московское радио и телевидение в лице супругов Плевако и Головановых и мои друзья - немцы из ГДР Вальтер и Ирэн Эклебен ... Во время нашего переезда Саша Плевако и Вальтер Эклебен работали у меня грузчиками и шоферами».

Порадовала мамочку и Капочку также успехами внука: «Он очень интенсивно занимается математикой. Школа дала ему рекомендацию для поступления в заочную математическую школу при Московском университете». В рекомендации, которую школа дала Андрюше, в частности, говорилось, что «школа убедительно просит зачислить его в число учеников Всесоюзной заочной математической школы и обратить на него самое. серьезное внимание. 15 Югославии он будет еще минимум два года и не хочется, чтобы это время прошло для него даром». Андрюшу зачислили, и он регулярно получал в Белграде довольно объемные и серьезные за-дания, а, выполнив их, посылал свои труды в Москву. Он окончил ВЗМШ в 1975 году, получив соответствующее Удостоверение за номером 172-75, в котором сказано: «Дано настоящее Косорукову АА. в том, что он с 1/1Х 1972 по 1/У 1975 года обучался во Всесоюзной заочной математической школе Академии педагоги-ческих наук СССР при Московском государственном университете имени Ломоносова и окончил полный курс этой школы с оценкой - хорошо».

Но до этого еще три года. А пока шел март 72-го, и я писала: «Зимы в Белграде в этом году так и не было. Старожилы говорят, что такая зима - теплая и бесснежная - зафиксирована 70 лет назад ... А мы скучаем и беспокоимся о вас. Вы редко стали нам писать. Конечно, это понятно. Мамочка пока не может, а Капочка устает. Сообщите, как сейчас мамочкины глаза, как идет заживление, что говорят врачи. А как у бабы Капы зубы? Починили или нет? Умоляю вас беречь друг друга».

Это - не дежурная фраза. За ней - сложная и грустная реальность. Жизнь и многочисленные литературные примеры, взятые, впрочем, тоже из жизни, свидетельствуют: часто в отношениях пожилых людей, долго и дружно проживших вместе, бок о бок - будь то супруги, две сестры, брат и сестра и так далее, появляются трения, проявляется взаимное неудовольствие, капризность. При этом - без причин, по крайне мере таких, на которые стоит обращать внимание. Такой психологический феномен можно, по-моему, анализировать применительно лишь к каждой отдельной паре людей и не стоит делать обобщений.

Касаюсь этой проблемы потому, что именно весной 1972 года мамочка и Капочка стали особенно часто обижаться друг на друга, ссориться по пустякам. Они и раньше, бывало, ворчали друг на друга, но это было добродушное ворчание. Теперь же они по-настоящему сердились, обижались и расстраивались. И при всем при том они очень любили друг друга, остро переживали недомогания и болезни друг друга, заботились и помогали друг другу и обе одинаково «обожали» нас с Андрюшей.

В чем причина такого явления в случае моих мамочек-бабушек? Мне кажется, что главное - это, к сожалению, возраст и сопутствующая ему усталость и болезни. Они мужественно противились всему этому, но временами не выдерживали и отступали. И тогда слышались взаимные упреки. Иногда они обращались за «психологической помощью» к родным (к тете Асе, к Гале), к друзьям (к Минне Давидовне, к Александре Степановне Дерингер) и очень-очень редко ко мне. А я, между тем, бывала и без вины виноватая в их размолвках: каждая их них нет-нет да и упрекнет другую, что она, мол, «не жалеет Танечку». Пишу об этом, чтобы было ясно: те жалобы друг на друга, которые встречаются в письмах, — это, по сути дела, свидетельства ранений их чистых и любвеобильных душ. Вот потому-то я и писала им: «Умоляю вас беречь друг друга».

В марте из Москвы мы получили пять писем. Три написаны мамой, почерком почти таким же, как прежде. Жаловалась только, что трудно читать, глаза устают. Сообщила, что баба Капа вставила зубы, а ей самой делают уколы от давления.

«Глаза мои, - пишет она, - все же мне служат. Хожу по улице одна, очень боюсь лестниц и переходов, всегда дожидаюсь помощи. Читать совсем не могу, но заголовки все же разбираю». «Капочка, — замечает мама,— устает и иногда капризничает». Оба письма от тети Капы больше по объему, чем мамины, и в одном из них сердитые строчки о Нюшечке и ее фантазиях и о том, что Мин. Дав. дала «исключительно полезный совет - ни на что никак не реагировать, и пока что это помогает».

В этих мартовских письмах из Москвы, как обычно, беспокойство о нас, советы мне «не урабатываться», а Андрюше - так же хорошо учиться, не лениться и беречь маму. Как обычно, ново сти о родных. Из маминых писем. «На неделе был дядя Саша, он не работает. Соня маленькая кончает институт, направления на работу их курс еще не получил. Волнуется, т.к. пока лучшая перспектива — попасть в район Москов. области. Павлушка занимается со своими студентами. Тетя Соня работает». «26.III Были в гостях у Галчат: день рождения Сони старшей - 58 лет. Подумать только! Приехали домой в 10 часов ... У Галчат все было приятно и радушно, но настроение у родителей не совсем спокойное, т.к. Сонечка еще направления из Института не получила ... Павлушка- умница, работает много. Помимо прямой преподавательской работы - командировка в порядке общественной нагрузки на строительство Института. Строят силами студентов и преподавателей в качестве прорабов». Из писем Капы. «Были на днях Галя и Толя. Он чувствует себя получше, Галя утомленная. Бедняги-родители очень переживают: у Витюшки в семье все не так, как бы хотелось». «Приболела тетя Зина, что-то у нее с ногой. Лечила ее Ольга Петровна, дочка Петра Давыдовича. Сделали 30 уколов. (Сейчас не болит. Была недавно у нас. Она очень заботлива и внимательна. Сестры ее Лина и Вера на пенсии. Смешно, правда? Как время мчится!».

Как всегда, слова благодарности друзьям. «Наша придворная М.Д. была в субботу, прописала нам уколы, уже сегодня приступили. Бывает у нас не сестра, как раньше, а брат милосердия, зовут Миша. Чудесный мужик, лет 20 с небольшим. Я не хотела уколов, но М.Д. меня не слушает. Придется выдержать весь курс - 20 уколов» - (тетя Капа). «Получили от вас письмо и посылочку через Адольфа Сергеевича. Принесла сама Танечка Мартынова! Спасибо ей за заботу» (мама). «Мин. Дав. исключительно сердечно внимательна, и как врач, и как друг» - (тетя Капа). «Сегодня за посылкой приходил Юра Нечаев, сказал, что Родионов едет в субботу. Посылочка небольшая - немного кофе, конфеты и тебе витамины и алоэ для уколов ... Юра добрый и любезный, но выглядит он неважно» - (тетя Капа). «Трогательно и заботливо относятся к нам Кленины. Митька большой, хотя в школу еще через год. В детском саду воспитательницы говорят: таких детей в группе можно иметь 100. Анечка тоже большая, хорошенькая, хозяйственная, все успевает - учится, хозяйничает и посещает каток фигурного катания, вот-вот получит разряд» - (тетя Капа).

Много строк в мартовских письмах бабушек посвящено Андрюше. Они получили от нас копии заявления и характеристики Андрюши для поступления в заочную математическую школу. Были удовлетворены и обрадованы.

В апрельских письмах из Москвы особых новостей нет. «Все идет своим чередом», вот только «погода дурит». «У нас, - пишет тетя Капа, - апрельская зима ... 10 апреля - Пасха. Если будем в порядке и погода сносная, поедем в Люберцы к Зине. Навестим своих родителей. Интересно, как у вас там - пекут куличи и все прочее? Хочется поехать во Фрязино, но то одно, то другое, а главное - погода». И мамочка пишет: «Проснулись сегодня, а у нас настоящая зима. На улице все бело, метет снежный вихрь, как
зимой, можно бегать на лыжах. Часам к 12 немного угомонилось. Температура -12°, снег, конечно, не тает. Мы сидим спокойно, пьем кофеек и мечтаем о том, как приедете вы нам на радость. Нас обеих по приказу М. Дав. накалывают ежедневно витаминами, а меня еще каким-то «телом» для глаз и общего ободрения. Чувствуем мы себя от этой кухни удовлетворительно».

О чем еще писали нам в апреле мама и Капа? Волнения в семье Галчат, пока нет ясности с распределением Сонечки, речь шла даже об Оренбурге, «больше всех озабочен папа Саша». Лучше себя чувствуют и немного спокойнее Субботины, а Викторка сдает аспирантский минимум. Бучинские - Ася и Вацик - ездили в гости в Киев, немного отдохнули после зимних трудностей в Тайнинке с водопроводом и отоплением. 10 апреля выписалась из больницы Таня Мартынова, лежала на обследовании (почки и печень), «специалисты ничего подозрительного не нашли». «Совсем пропал с поля нашего зрения Юра Нечаев, не звонит, не заходит», у него трудности с переменой места работы. Часто звонит мама Володи Гончарова - Надежда Семеновна, взаимно делится с мамой и Капой новостями. Так же поддерживает с ними постоянную связь мама Наташи Тесемниковой - Зоя Васильевна. Были в гостях у Рошалей и Шаталовых, а также в кино - смотрели «Русское поле». По телевизору передавали творческий вечер Яншина, «очень хорошо!»

В одном из апрельских писем мои мамочки-бабушки первый раз обращаются ко мне с «вещевой» просьбой для себя, а не для кого-либо другого. «Милая Танечка! У нас, как у меня, так и у матери, катастрофа с обувью для улицы. Типа твоих красных, главное, чтобы удобно, широкие носки, средний каблук. Матери можно каблук ниже. Представь себе, сырая погода, а я хожу в ботах 15-летней давности, а мать тоже то одни, то другие наденет, и все плохо. Сейчас проходим, но в хорошую погоду уж очень противно. Думаю, ты сделаешь. Конечно, не красные, а коричневые, черные, даже серые. В Москве очень все сложно. Даже боты-полуботы резиновые достать невозможно. Но больше нам ничего не требуется!»

И еще - о настроении на Смольной. «Сейчас будем обедать, -заканчивает Капочка одно из писем. - Аппетит не блестящий. Выпить?! Сердце дурит. Вот ведь доживешь - ни Богу свечка, ни черту кочерга. Я, конечно, шучу. Мы накудрявились, зубы у нас выросли. Привет Гончаровым. Сейчас звонила Галка Субботина, о
шлет вам привет».

Наступил май, есть майские письма и от тети Капы, и от мамочки. Писала она твердым почерком, но довольно крупно. Как обычно, обе сообщают такие подробности о жизни друг друга, родных и друзей, что кажется, как будто ты там, вместе с ними. И обе начинают свои письма поздравлениями Андрюши с днем рождения (12 лет), а мамы Тани - с «таким хорошим сыночком». «Была Таня Мартынова, - сообщает мама. - Она вернулась из отпуска, из Мисхора. Собирается числа 20-го уехать в Польшу. Поправилась, помолодела ... В тот же вечер навестила нас Галя. Она в июле собирается в путешествие по Дунаю. Как я поняла, это что-то среднее между туристической поездкой и профессионально-практической. На два дня группа остановится в Белграде ... Галчата бывают у нас редко. Или заняты, или нездоровы. Маленькая Сонечка готовится к госэкзаменам, уже получила распределение в ту школу, где училась сама, и рекомендацию в аспирантуру. Павлушка в порядке общественной нагрузки работает на строительстве своего института, ждет назначения доцентом на свое кафедре. Дядя Саша все время прихварывает и худеет, а тетя Соня понемножку толстеет, несмотря на заботы и нагрузки ... Тетя Зина приезжает к нам, помогает, сейчас занята своим садом ... Звонили Кленины, собираются зайти. Уж очень хорошие они ребята!»

Дополню мамочкин отчет Капочкиным: «6 мая - именинница бабушка Саша (т.е. мамина и Капина мама - ТК.) Я была в Люберцах, вспомнили бабушку и дедушку. Вместе с Васяткой навестили их, а также и Петра Давыдовича (муж тети Зины, Васин отчим скончался несколько месяцев назад – ТК)». «Сообщи, каковы ваши планы. С кем ты думаешь прислать Андрейку? Подумать только, переходит в шестой класс». «Баба Аня сейчас делает пирожки с яйцами и зеленым луком. Вот бы, говорит, Андреечке. Здоровье ее по-разному, то скиснет, а то хорохорится». «Жаль, что давно не было оказии. Вы, вероятно, все наши гостинцы изничтожили, бедненькие, и у вас в холодильнике Москвой не пахнет. Так бы хотелось послать вам хоть немножечко, но делать нечего».

В начале мая я считаю месяцы, недели и дни: «Время бежит стремительно – вот уже восемь месяцев, как мы приехали из отпуска, и остается мне до отпуска три месяца, а Андрюше всего два. Хочется в Москву, очень соскучились. Каждый раз радуемся вашим письмам и телефонным звонкам». «Андрюша после школы опять поедет на море. У него с прошлого года остались хорошие воспоминания ... Пробудут ребята там три недели, ... так что числа 23-25 июня вернутся в Белград. Думаю, что Андрейку отправлю в Москву с Володей и Галей, а если нет, то с кем-нибудь еще». «В этом году ... весь отпуск хотим провести во Фрязине – была бы только хорошая погода!» «... еду на четыре дня в командировку в Словению, где еще не была ... Андрюша будет с Мухой. Она с ним отлично ладит, хотя иногда потакает (как бабушка) его шалостям». «На работе все хорошо. У нас сейчас подходящая команда. Работаем добросовестно и интересно». Что касается команды, то ее в это время составляли заведующий белградским отделением В.Н.Гончаров, два корреспондента – Т.К.Кудрявцева и Ю.С.Родионов и телетайпистка Галя – Г.К.Гончарова. Володю – Владимира Николаевича мы с Юрой не воспринимали как начальника, хотя при этом очень уважали. Его любили за высокие душевные качества, за ум и талант, за эрудицию. Работать с ним было замечательно. И полтора года его пребывания в Белграде для меня были наилучшими.

И еще одно мое майское письмо, от 26-го. «Андрюшин день рождения отметили отлично – были две девочки (обе Оли) и один мальчик из его класса и Коля Гончаров». «Не считая сегодняшнего, остается три школьных дня. Заканчивает учебный год отличником». «Через несколько дней собираюсь опять в командировку, на этот раз в Македонию, где я тоже не была ... поездка также должна быть интересной». «С нетерпением жду от вас письма или телефонного звонка. Послала вам с Асей Родионовой письма и туфли. Если получили, напишите, подошли ли они вам ... Что вам нужно еще из одежды, обуви и т.п. Кому привезти подарки? И что? Очень хочется поскорее вас увидеть ... Думаю числа 2-4 августа быть в Москве ... Видимо, это письмо последнее на московский адрес. Дальше буду писать во Фрязино ... Поможет ли Иван Петрович вам переехать?»

1 июня я сообщаю, что у нас все в порядке, что Андрейка отличник, «получил похвальную грамоту за отличные успехи и примерное поведение и почетную грамоту за хорошую общественную работу (как говорят, в бабушку!). Сейчас до отъезда к морю наслаждается свободой: играет в шахматы с Ильей (наш квартирный хозяин) и в картишки с Меланией – Мелой (хозяйка). Много читает, хотя не до одурения, как Коля Гончаров». «Мы сейчас очень много работаем в связи с предстоящим визитом в Москву президента Тито». «Напишите, как вы переехали. Кто вам помог? ... Очень рада, что угодила вам туфлями». «Когда будет ясно с отъездом в Москву Андрейки, я попрошу редакцию дать вам во Фрязино телеграмму». Отмечу, что Таня Мартынова была уже в командировке в Польше, но редакция не оставляла нас вниманием. Ко мне хорошо относился заведующий редакцией соцстран Л.А. Латышев, который во время моего отпуска (будущего, в августе) был у нас в гостях со своей супругой, а потом говорил немало теплых слов в адрес мамы и тети Капы. С этим письмом бабушки получили и благодарственную открыточку от внука: «Дорогие бабушки! Большое спасибо за часы. Часы как раз такие, как я хотел: с секундной стрелкой. Они идут очень точно: за два дня убегают только на несколько секунд. Седьмого еду в лагерь. Посылка была вкусная. Когда получил, не сразу понял, где часы. Целую, Андрюша».

Итак, наступило лето 1972 года. 7 июня Андрюша улетел с большой группой ребят – детей посольских и прочих советских работников в Югославии – к Адриатическому морю в лагерь близ Пулы. Присылал оттуда веселые письма. В конце месяца родители встречали ребят на аэродроме и пережили несколько мучительных часов, причем ночных. Самолет с детьми задерживался очень надолго, и никто не мог нам объяснить, по какой причине, («лава Богу, все обошлось благополучно. Отдых на берегу моря пошел на пользу, сынок был загоревший, веселый, хотя и тощий. А у меня июнь прошел в напряженной работе, справились мы с ней успешно, и 1 июля Володя Гончаров с Галей и Колей, прихватив Андрейку, уехали в отпуск.

Июль. О том, что Володя с семейством и Андрюша приедут 4-го, бабушки узнали из моего письма заранее. Тетя Капочка поехала из Фрязина в Москву и вызвала на подмогу Васю. Утром они поехали в столовую за маминым «пайком», отвезли его на Смольную, а вечером поехали на вокзал встречать белградцев. С вокзала - на Смольную, а утром 4 июля на такси во Фрязино. Все это подробно изложено в мамином письме, которое я получила в Белграде. Мама замечает: «Я в Москву не ездила, т.к. от меня практически кроме нагрузки ничего нет, и я терпеливо ждала их приезда. Наш любимый мальчишка - «посылка с оказией» - прибыл в целости и сохранности».

Второе июльское письмо тоже написано мамой. «Андрюшенька вырос, - сообщает она в первых же строках, - но все же пока, слава Богу, еще ребятенок! У нас очень жарко, 30-233^о. По приезде он побежал на озеро. Ты не беспокойся, ведет он себя прилично во всех отношениях. Волнение доставляет только бабе Капе, т.к. мало ест. Вчера с дядей Ваней жег костер, топили асфальт, чинили дорожку, пекли картошку, которую он ел с удовольствием, причем совсем не измазался. Запоем читает». И еще кое-что из этого письма: «Сонечка сдала с отличием госэкзамены. Соответствующим образом праздновали в ресторане, были на Красной площади и на Ленинских горах. К нам приедут попозже». «Твои подарки Ивану Петровичу и Ал. Тих. очень, очень понравились. Эффект чрезвычайный! Клава и Наталка тоже довольны. Дядя Ваня и тетя Шура благодарят и шлют тебе привет. У них наступает горячая пора -завтра будет первый оптовый сбор огурцов. А мы-то их едим уже каждый день». «3 и 4-го были Тоня и Стасик. Проездом, они отправляются в путешествие. Их маршрут идет через Белград. Очевидно, буду у тебя числа 15-20».

И в Белграде у меня был сюрприз. В один и тот же день появились у меня Галя и Тоня со Станиславом. Она прибыла теплоходом по Дунаю, они - сухопутным маршрутом. Пробыли в Белграде всего два дня - и Галя и Андриевские. Из-за моей загруженности работой досыта пообщаться нам не удалось, но все же и посидели; и поговорили, и выпили. Они рассказывали мне о мамочке и Капочке, стараясь успокоить.

А З августа я уже была в Москве. Мои дорогие были «на высоте» - старенькие, седенькие, худенькие, но бодрые, энергичные, аккуратные, добрые и благодарные. На Андрюшу не жаловались, хотя, я уверена, он доставлял им не только радость. Месяц во Фрязине промчался молниеносно. Последняя отпускная неделька в Москве была, как полагается, суматошной.

В начале сентября мы уже были в Белграде, а мамочка с Капочкой остались в Москве - беспокоиться и заботиться друг о друге и о нас, писать письма, собирать нам посылочки, скучать и ждать очередного свидания.

10 сентября я писала на Смольную: «Мои дорогие! Мы с сыночком доехали хорошо. Совсем не устали. Вагон 1-го класса все-таки намного чище и приятнее, чем 2-го. В день приезда обедали у Гончаровых. Они были нам рады. Вечером я уже начала работать, и все пошло по своей обычной колее». «За два дня до нашего приезда упала Муха и разбила себе ногу. Врач говорит, что ей придется пролежать в постели месяц. С хозяйством мне придется управляться самой, да плюс к тому теперь в отпуск уезжает Юра Родионов, и работать мы с Володей будем вдвоем. Так что месяц предстоит трудный». «У Андрюши в школе все нормально. Поменялась только одна учительница. Это хорошо. Ребят в классе стало еще меньше - всего 15. Это тоже хорошо». «Очень вас прошу - и даже слезно умоляю! — живите дружно, не ссорьтесь. Ведь вам нечего делить. Я у вас одна, и люблю вас обеих одинаково крепко. Уступайте друг другу и не обращайте внимания (взаимно) на всякие мелочи. Я вас очень люблю, и мне так хочется, чтобы вы были здоровы, веселы и радостны - и за себя, и за нас с Андрюшей». «Если будет не очень трудно, то пришлите с Юрой на его обратном пути (15-20 октября) сыру, сливочного масла, буханку черного хлеба и парочку банок любых рыбных консервов. Но все же это необязательно». «С ним посылаю это письмо и посылочку совсем маленькую. Купить что-нибудь дельное не успела».

В последних числах сентября пришло по почте мамино пись-
мо Андрюше: «Сидела в кухне у окна, пила чай и думала о вас - о тебе и маме. По улице прошел мальчик-школьник, очень похожий
по возрасту и манерам на тебя. В сером школьном костюмчике, с
портфелем. Так хотелось, чтобы он зашел «домой», но увы! он прошел мимо. Вчера я ходила в город за своей заработной платой.
I [рошла немножко по Горьковской, как шла вместе с тобой. Представь себе, на том самом месте, где я помнила, открыт книжный магазин. Оказывается, он ремонтировался и ты меня напрасно обвинил в фантазировании и уверял, что магазина там верно и не было. Я зашла и была очень довольна. Купила тебе «Малый атлас мира», последнее издание - 1972 г., географический атлас СССР для 7-го класса и атлас истории СССР для 8-го класса. Завтра вышлю тебе их бандеролью». «Особых новостей у нас нет. Все идет своим чередом ... 30/IХ пойдем в гости к Галчатам - две Сонечки именинницы. Тетя Зина еще после вашего отъезда не была. Субботины и Бучинские в порядке». «Напиши, как дела в школе. Думаю, что ты не отстал. Как дела с английским - ведь мама хотела, чтобы ты им занимался дополнительно. Установил ли связь с математической школой?» «Крепко тебя обнимаю и, хотя ты не любишь, все же целую тебя в твой хохолок на маковке». Эти отрывочки из письма дают представление о том состоянии и настроении, в каком были мама и тетя Капа. Но не в полной мере. Мамины интересы и потребности выходили за рамки семейных забот.

В сентябре она получила очередное послание из Центрального Государственного архива народного хозяйства СССР: «Глубокоуважаемая Анна Васильевна! Рады были услышать, что Вы полностью оправились после тяжелой операции. Вновь обращаемся к Вам с убедительной просьбой писать для истории Ваши воспоминания: о времени, о себе, о совместной работе с выдающимися людьми Вашего времени и обо всем, что Вы считаете возможным написать. Любые Ваши условия о хранении Вашей работы ЦГАН-Хом будут приняты. Материалы просим направлять по адресу: п/индекс 119435, Москва Г-435, Б. Пироговская, 17 ЦГАНХ СССР. Отдел личных фондов».

Мама, наверное, не могла оставить без внимания это обращение. Но я не знаю, насколько она была в силах физически реализовать просьбу архива. То, что она хотела и пыталась это сделать, доказывают ее записи того времени. Они неравноценны по своему значению, однако я приведу их почти целиком.

Первая запись - это воспоминания из дореволюционных времен, и частично я их уже использовала в той части, где говорилось о мамином детстве, о событиях 1905 года. Теперь же приведу еще один ее рассказ:«Недавно вышла к стоянке такси. Еле-еле втянулась в машину. Водитель попался веселый, молодой. «Да, - говорит, - вот она старость. Наверное, вы на своем веку много видели?» «Да, - говорю, - много». «Вот вы какая счастливая. Жизнь у вас была интересная. А вот царя вы видели?» «Видела». «А Ленина видели?» «Да, - говорю, - видела», «Вот интересно, даже не верится».

Да, действительно, много видела людей, много пережила. Ну, вот как царя видела. Шла с работы по Мясницкой, сейчас улица Кирова, спускаюсь от Красных ворот, сейчас пл. Лермонтова, к вокзалам. Меня не пускают. Никого не пускают. Стоит шпалерами полиция, а за ней толпятся люди. В толпе тоже полиция и, вероятно, шпики. В чем дело? Никто не отвечает. Переходить улицу нельзя, ни вперед, ни назад не пускают. Вдруг появляется на улице парадная коляска. В ней стоит толстый, большой генерал, стоит спиной к заду лошадей. Как монумент. И появляется еще коляска (ландо), в ней сидят царь, царица, маленький мальчик и сопровождающий его матрос. Радостных, приветственных возгласов не было, кричали полицейские. Лиц я разглядеть не могла, увидела лишь на царице большую шляпу. Она медленно раскланивалась. По проезде этого кортежа народу было разрешено итти своей дорогой. Вот так я видела царя с царицей и наследника».

Эпизод этот относится, судя по всему, к весне или лету 1914 года.
Вторая запись представляет значительно больший интерес и относится к событию 1924 года, свидетелем которого была мама:-«Этот абсолютно правдивый рассказ я, к сожалению, не имею возможности подкрепить какими-либо документами или даже свидетельскими подтверждениями. Первое, т.е. документов по ряду этих сообщений в большинстве случаев и вовсе не было, что же касается свидетелей, то их в большинстве уже нет, а многие рассеялись и не оставили следов.

Вот одно из исторических событий, которые вызовут размышления у людей, которые будут изучать историю СССР. Через несколько дней (буквально) после похорон В.И., когда люди немножко пришли в себя, каждый задавал себе вопрос - ну, что же будет дальше? Теперешним слогом выражаясь, каков будет «новый кабинет», кто будет у власти. Как угомонится взволнованное море? Как будут проявлять себя оставшиеся «у кормила» люди?

В последний период болезни В.И. его первым заместителем в правительстве был А.Д. Цюрупа. Он был формально первым заместителем В.И. по СНК. Фактически, т.к. А.Д. был болен и очень часто отсутствовал, работу Советского правительства по СНК вел А.И. Рыков. На деле же все обстояло несколько иначе. Руководство хозяйством, еще не освободившимся от военных забот, и восстановление разбитой промышленности было в руках вспомогательных (но очень значительных по задачам) учреждений - СТО, т.е. Совет Труда и Обороны, ЧУ СО (Чрезвычайное управление снабжением), Военный комитет, занимавшийся демобилизацией и охраной военных объектов. Замом В.И. по СТО был Л.Б. Каменев, и СТО был в сущности отделом СНК. Вот здесь, по-моему, начало борьбы за власть.

В один из дней февраля А.И. Рыков, товарищ старой партшколы (демократ) решил скромно вступить на ответственный пост, поговорить по товарищески со своими работниками, окружающими его по ВСНХ, где он крепко врос до 1924 года (за пять лет, с 1918-19 гг.). Это было не собрание, это было не официальное прощание, не банкет, не чай и т.п. Это была просто беседа с товарищами, с которыми ему приходилось общаться повседневно, решая большие и маленькие созидательно практические вопросы. Таких работников было человек 25-30, причем по своему составу группа довольно разнохарактерная. Это были Эйсмонт Н.Б. (ЧУ СО), Богданов П.А. (Воен. Ком), Михельман, Игнатьев, 'Наумов (зав. Канцелярии ВСНХ), Лиза Меднокова (курьер), Милютин В.П., Ломов Г.И., Нестеров Г.Б., Мочалов. А.И. выступил (у него был немного сконфуженный вид) с сообщением. Передаю это сообщение своими словами, так как стенограммы никто не писал, но ручаюсь за то, что это очень близко к точным его выражениям: Т.т., вот партия поручила мне чрезвычайно ответственный пост, ответственный, высокий, почетный, назначив меня председателем С НК. Я знаю, что есть товарищи более достойные этой должности, более широкие и решительные, например Л.Б.Каменев. Он был бы более достойным занять это место, но здесь стоит преграда совсем неожиданная и в настоящий момент очень неприятная и политически (возбуждающая?). Он еврей. Ставить главой Советского правительства еврея п/бюро посчитало неправильным и решило оставить СНК за мной, за Рыковым, разделив работу по СНК и по СТО как рабочую часть СНК. И вот оставлена, по существу работа так, как она шла: председатель СНК - Рыков А.И., председатель комиссии СТО - Каменев Л.Б.Это было на частном совещании, никаких узаконенных взаимоотношений не было затронуто. В сообщении правительства говорилось, что председатель СНК - Рыков, его зам. Цюрупа А.Д., а Каменев Л.Б. - пред. Комиссии СТО. Работа СНК шла по-старому, но в тот же период началась его реорганизация, был выделен СНК РСФСР с переездом его ниже этажом. Упр. Делами СНК СССР - Горбунов, Смольянинов, Саврасова.

1925-26 - Смерть Цюрупы - назначение зам’а СССР (Молотов?) В. Шмидт».

Вот так, практически на полуслове, прерывается эта записка А.В.Беловой. Я не знаю, имеет ли она какое-то значение для истории или нет. Не знаю, послала она ее в ЦГАНХ в том или ином виде или нет. Для меня важно показать, что на пороге своего 80-летия мама так трепетно относилась к историческим фактам и так много хранила их в памяти. Писать ей было трудно, но при случае она охотно рассказывала о виденном и пережитом в 20-е и 30-е годы. У нее было и немало благодарных слушателей, по большей части — мои друзья, для которых события тех двух десятилетий, точнее, некоторые их аспекты, были мало известны. Я знала, в частности, какой большой интерес проявляли к маминым рассказам мои тассовские друзья Серовы — мой коллега Владимир Александрович и его супруга Елена Алексеевна, историк по образованию. Лена не раз говорила, что нужно было бы записать все, что рассказывает мама, на магнитофон, и собиралась это сделать. Но жизнь - дело не простое: мамино здоровье, заграничные командировки В.А. Серова, другие обстоятельства помешали это сделать.

Октябрьские письма из Белграда — это в основном мои жалобы на перегрузки: «Почти целый месяц не могла вырвать 15 минут, чтобы написать вам письмо. Политическая жизнь в полном разгаре. Москва требует - давайте больше и больше, а мы с Володечкой вдвоем — вот и работаем по 14-16 часов каждый день. Устали, ждем не дождемся Юру». Наконец Юра Родионов вернулся из отпуска и, конечно, привез из Москвы посылочку и письма с новостями. Мама получила путевку в Кратово с 17 декабря. Пав-, лик работу на стройке закончил. Сонечка маленькая очень загружена, ведь каждый день одних тетрадей проверить 80 штук, да еще и классное руководство. Соня большая тоже занята. Дядя Саша не работает, за всеми ухаживает. Огорчительные дела у Вити Субботина - семейные нелады, и он чувствует себя оскорбленным. Толя и Галя очень за него переживают. Мама - баба Аня - уже заготовила (написала) 60 открыток с поздравлениями к 7-ому ноября. И сама она получила к празднику минимум пять десятков поздравлений. Из официальных сохранилось лишь поздравление А.В.Беловой от Ленинградского РК КПСС г. Москвы с пожеланиями многих лет жизни, здоровья, бодрости и выражением уверенности, что «Вы и впредь будете в рядах активных борцов за построение коммунистического общества».

Ноябрьских писем из Москвы не сохранилось, хотя их было, видимо, немало. 14 ноября я писала «нашим милым, дорогим и любимым»: «Получили от вас сразу много писем и очень обрадовались. Когда неделю от вас нет известий, мы уже волнуемся». В этом моем письме «документально» засвидетельствовано, что я собираюсь поехать в Москву на мамин день рождения: «Как идет подготовка к мамочкиному юбилею? Очень вас прошу, в список приглашенных включить не только старых, но и молодых наших друзей - Клениных А. и О., Поповых Ю. и В., Нечаевых Н.и Ю. и молодое поколение наших родных. Мне уже приснилось, что я приехала в Москву. Если все будет благополучно, то приеду я, наверное, 12 декабря».

За ноябрь есть еще одно мое письмо – от 20-го числа. Из него приведу только то, что касается Андрюши и что поэтому всегда интересовало и радовало бабушек: «Мой сыночек растет и потихоньку взрослеет. В школе им довольны. Я тоже. К ним в школу приходила Валентина Терешкова, которая здесь во главе делегации советских женщин. Андрейке как самому хорошему ученику в школе поручили преподнести ей букет гвоздик, что он и сделал, Терешкова его поцеловала, но об этом он мне не сказал». «Андрейка каждое воскресенье ходит в бассейн ... Вверх тянется не очень быстро. Говорит, что сейчас в классе он самый маленький». «В Москву совсем уехала его подружка Оля Решетова (девочка очень хорошая), и он скучает, как большой».

Декабрь 1972 года стал замечательным месяцем, он прошел под знаком маминого юбилея. Ей исполнилось 80 лет.

Я и сегодня, 30 лет спустя, испытываю чувство благодарности ко всем, кто сделал возможным этот праздник. Это – руководство ТАСС и руководство Редакции социалистических стран, которые разрешили мне на пару дней приехать в Москву. Это – Владимир Николаевич Гончаров, который на неделю отпустил меня из Белграда и вместе с Галей взял под свою опеку Андрюшу. Это мои родные, главным образом Вацлав Ксаверьевич Бучинский и Галочка Субботина, которые проделали огромную организационную работу, чтобы юбилейный банкет в ресторане «Будапешт» в Петровских линиях был красивым, вкусным, веселым и любовно теплым. В нарядном зале за столами, поставленными в виде буквы П, разместилось человек 40-50: родные, близкие, друзья, представители общественных организаций – Общества «Знание», ЦГАНХ, РК КПСС. Были тосты, поцелуи, подарки, много вкусной еды, вина и музыки. В заздравных тостах и в беседах соседей по столу звучали слова любви, восхищения, уважения. Представитель Историко-литературного объединения старых большевиков при Институте марксизма-ленинизма зачитал адрес, в котором А.В.Беловой желали здоровья, долгих лет жизни и бодрости.

Все было хорошо. Жалею лишь об одном – никто не догадался сделать хоть парочку фотографий этого торжества, а еще лучше – снять бы на кинопленку. В моей памяти все это движется и звучит.

Мама, конечно, была очень растрогана и довольна. И очень устала, хотя не сознавалась. Хорошо, что к этому времени уже
оформили путевку в санаторий, и 19 декабря она уехала в Кратово отдохнуть и подлечиться после эмоциональных перегрузок.

А я уехала 17-го, пробыв в Москве всего неполных четыре дня, да еще четыре дня ушло на дорогу (два оттуда и два туда). По приезде в Белград отправила в Москву поздравления с Новым годом и сообщением, что «настроение хорошее – как будто побывала в Москве не три денечка, а целый месяц», что Андрейка «без меня жил отлично» и что «Илье угодила шапкой – она к нему очень идет».

Из Кратова мамочка прислала нам письмо, датированное 27-м декабря. Она поздравляет нас с Новым годом и извиняется, что не написала из санатория сразу же. «Приехала в Кратово 19/XII, и начались «злобы дня». То поднялось давление, хотя ехала на такси спокойно, то замучили всяческие процедуры, анализы, уколы, обеды, полдники, ужины и пр. и т.п., как говорят хорошие ораторы и пишут хорошие журналисты. Вот только сегодня собралась написать письмо тебе и Андрейке. Позвонила Капочке и очень расстроилась. У нее тоже поднялось давление. Я уже решила ехать обратно в Москву, но она, конечно, зафырчала по телефону и приказала позвонить на другой день. Я позвонила. Голос лучше, сообщила, что Минночка прислала сестру сделать укол магнезии и поставила горчичники. Сегодня уже успокоила меня, что чувствует себя удовлетворительно». «За мной здесь ухаживают очень хорошо, внимательно. Правда, лечение ограниченное, даже простые гигиенические ванны из-за сердца не разрешают. Можно только ограниченный легкий массаж ног. Я и этому рада. Сегодня ходила гулять ... Среди отдыхающих много знакомых, однако ряды их редеют». «Хочу сходить в Дом отдыха, неподалеку от санатория, узнаю о возможностях и порядке устроить туда Капочку». Мама обеспокоена и состоянием здоровья брата Саши и довольна, что он решил поехать полечиться в санатории. Она ждет визитеров – в Кратово навестить ее собрались приехать Кленины.

В первых числах января 1973 года мамочка пишет нам в Белград еще одно письмо из Кратова. «Мы здес^ очень тепло встречали Новый год, даже пили шампанское – одну бутылку на стол, а за столом четыре человека. Пели хором «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед». Правда не слишком музыкально и стройно, но с чувством и с толком. Гуляю я мало, т.к. все же, несмотря на уколы и массаж, ноги у меня ходят плохо, хотя не болят. Легче бывает со спутниками, но полноценных здесь мало, большинство самих приходится водить. Вот неделю гуляю с Мих. Гр. Рошалем и его товарищем. Вообще-то старых знакомых становится все меньше, ряды редеют». «Вчера навестил меня Вася, привез мне мандарины». «В свободные минутки стараюсь позвонить Капочке и дяде Саше, который ее навещает». Мамочка вернулась из Кратова 12 января «в боевом настроении и неплохом самочувствии».

К этому времени Минна Давидовна привела в порядок и тетю Капу, стабилизировала ей давление и проконсультировала у профессора, так как у нее не проходили головные боли. Сделали рентген и пришли к выводу, что виной шейный спондилез, а кроме того деформация позвоночника и в грудной части, и в пояснице. Назначили соответствующее лечение.В письме от 6 января тетя Капа сообщает, что «самочувствие в данное время приличное», что Минна Давидовна «привезет еще какое-то растирание и вообще, черт знает до чего дожила» и в то же время просит: «Срочно напиши, что вам прислать».

А в Белграде в это время, до 12 января, была в одиночестве - Андрюша проводил зимние каникулы в лагере, в горах. Он закончил полугодие на круглые пятерки, получил пятерки и за второе и третье задания из математической школы, с удовольствием дважды в неделю ходил на курсы английского языка. Новый год мы встречали с ним у Гончаровых, «вкусно, тепло и весело». Просидели до трех часов. Потом Володя повозил нас по новогоднему Белграду. Выпили за всех, кто в Москве. Письмо, в котором я сообщаю об этом, заканчивается такими словами: «Завидую Гале- так хорошо рядом с ней родители. Они очень милые, теплые люди. Хочу, чтобы вы обе приехали к нам в мае, когда в Белграде цветут розы».

Галины родители - Зинаида Николаевна и Константин Георгиевич Анисимовы с внучкой Олей, дочерью Галиного брата Виктора, приехали на месяц в Белград перед самым Новым годом. Их поездка послужила сильным стимулом для моей решимости организовать путешествие в Белград и для моих любимых.

Еще в Москве в дни моего там пребывания состоялся расширенный семейный совет, на котором было решено, что весной мамочка и Капочка приедут на один-два месяца в Белград, и что на летние месяцы я приглашу Сонечку и Павла Галкиных и Витю Субботина. 23 января сообщаю «мамуленьке и Капуленьке», что иду консульство оформлять им приглашения и что умоляю Капочку выбросить из головы все ее «соображения» относительно того, что она может стать для меня «обузой». «Это - глупость! Здесь все, что связано с бытом и повседневными заботами, гораздо легче, чем в Москве. Поэтому никаких «обуз» не будет. А если вы поживете хотя бы месяц, это будет для нас радость, а для вас -приятное воспоминание». К моим словам присоединяется в своем письме Андрюша, причем в весьма ультимативной форме: «Баба Капа, если ты не приедешь в Белград, то между нами все кончено».

Московские дела в январе, после возвращения мамы из Кратова неплохо отражены в их письмах. Мама: «Прошлый вторник я путешествовала за твоей посылкой. Взяла такси и поехала сначала за посылкой на Проспект Мира, а затем в Комсом. переулок, где ждали в столовой тетя Капа и Зина. Дома распаковали посылку. Ботинки мне - прелесть, не нагибаясь, я прямо, как в валенки, сажаю свои лапы - тепло, мягко, складно! Кофта для Капы чудесная - и по цвету, и по размеру. Тете Зиночке достался кошелечек и одна коробочка с бутылочкой для мальчика Васи. Вторую оставили себе на всякий случай». «В воскресенье у нас были гости -троица Галчат. Дядя Саша не пришел, ему нездоровилось, а мороз в Москве был ниже 20о. Пришла Галя с Витей, а Анатолий с Вациком поехали на рыбалку. Павлуша с Витей выпили по рюмашечке за твое здоровье. Посидели хорошо - тепло. Маленькая Сонечка очень похудела. Два беспокойных класса и масса нагрузок, не имеющих прямого отношения к русскому языку и литературе. А дважды в неделю она дает уроки русского языка специально венграм - ученикам 8 и 9 классов. Хотела зайти Мин.Дав., но не смогла - долго проходили с Мишей в поисках зап. частей для машины. Витюшка выглядит прилично, доволен своей командировкой, ну а на душе, наверное, плохо. Гале говорит, что все же возвращаться не собирается. Ждем с нетерпением возвращения родителей Гали Гончаровой из Белграда, расскажут о своих впечатлениях ... Мечтаю увидеть вас в апреле - мае. Даже не верится такому сказочному счастью».

А вот из Капочкиного письма, написанного в тот же день, 20 января: «Спасибо вам за письма, получили подряд сразу три ... Спасибо и за подарки. Кофта прекрасная, теплая, красивая и как раз по мне. Ботинки матери очень удобные, она их надевает прямо без застежек. За коньячок тоже большое спасибо. Он всегда кстати ... Теперь будем ждать Галиных родителей ... Как хорошо они побывали - и Новый год, и Володин день рождения ... Дядя Саша наконец-то решил поехать в санаторий в Прибалтику. Путевка бесплатная, проезд в мягком вагоне тоже. Мог бы этим пользоваться каждый год! Может, подлечат его, уже очень рано он ослабел».

27 января Капочка сообщает, что накануне была тетя Зина и звонила Юля Попова. Юля рассказала, что Витя оформляется в командировку в Германию, «молодец молодой ученый!» К Капочкиному письму мамина приписка: «Мы топаем помалости, пять шагов и отдых. Но все же я не теряю надежды, что приедем к вам и потопаем вместе с Андрейкой по улицам Белграда».

В советском консульстве мое приглашение маме и Капе оформили очень быстро, и я послала его с приятельницей в Москву. В письме уточняла, что желательный срок приезда мамочки и Капочки - к маю, а если удастся Сонечке и Павлику, то буду ждать их в июне или июле. Перед этим я получила письмо от дяди Саши, в котором он рассказывал о своих («Павел сейчас в отпуске, ему компенсировали летнюю занятость, занимается и ведет затворнический образ жизни». «Сонечка маленькая воспитывает ребят 4-го класса, иногда зашивается с проверкой тетрадей и так называемой внеклассной работой».) Он пишет, что не поддерживает нашей затеи с поездкой мамы и тети Капы в Белград («и я почти уверен, что маму по состоянию здоровья вообще за границу не пустят»). О себе и тете Соне сообщает тоже только кратко: «Я бездельничаю; на днях еду под Ригу в санатории поднабраться здоровья и бодрости. Тетя Соня сейчас не работает, занимается домашними делами и опекает детей и мужа». К этому письму дяди Саши прилагаются необходимые паспортные и анкетные данные Павла и Сонечки, чтобы я могла оформить приглашение их в Белград.

А мама и тетя Капа начали в феврале свои хождения по «инстанциям» для получения заграничных паспортов. По письмам из Москвы, написанным в феврале, марте и апреле, можно составить картину преодоления ими ожидавшихся и неожиданных бюрократических препон. В феврале, заполнив анкеты, они пошли заверить их в домоуправлении. Не тут-то было. Оказалось, что они на Смольной улице, 57 не прописаны, а прописаны по первоначальному адресу времен строительства: Ленинградский проспект, 1 квартал, дом 31. Новый адрес вступил в силу несколько лет назад, а по небрежности домоуправления прописка не была переоформлена. Пришлось отдавать паспорта на прописку, на что потребовалось дней десять. Потом долго - около двух недель - ждали фотографии на загранпаспорта. Волокита была и с получением А.В.Беловой рекомендации в райкоме партии. 28 февраля тетя Капа пишет: «Кажется, закончились наши заботы по оформлению. Все сдали и можем теперь ждать разрешения на выезд. Сказали, что, видимо, месяца через полтора, дали телефон, можем справляться и даже поторопить. Ну, там будет видно». Поторапливать не пришлось. Числа 10-го апреля «добро» было получено, и оставалось только заказать до Белграда два билета. Сделать это и доставить их на Смольную взял на себя муж Минны Давидовны -Михаил Беницианович, Миша.

В ожидании поездки жизнь на Смольной шла своим чередом. Мамочка и Капочка были в гостях у Анисимовых - Галиных родителей, которые в конце января вернулись из Белграда, очень довольные, и убеждали не сомневаться, а активно готовиться к путешествию. В этом деле главная помощница была Минна Давидовна, которая, как писала мама, «очень трогательно за нами ухаживает, заботится и готовит к тому, чтобы мы были в форме для поездки к вам». Наверное, ожидание путешествия и скорого свидания с нами вселяло в них, хоть ненадолго, бодрость и хорошее настроение. Правда, Капочка недовольна «своей головой, надо бы сменить ее на молодую» и ворчит на Нюшечку, которая «ведет себя не очень, летает туда-сюда как будто ей 50, а потом Ах, Ох и т.п.».

Но «летали» они обе, и остановить их было невозможно.
из санатория, подлечился, поправился на два килограмма, шея и спина не болят, но очень соскучился. Тетя Капа пишет, что «ребята Галчата очень довольны приглашением» и что «родители тоже довольны». А 20 февраля мама была в Музее революции на торжественном собрании, посвященном 80-летию со дня рождения В.И. Межлаука, расстрелянного в 1938 году. Мама хорошо знала его по работе в Госплане. О собрании она мне писала: «Было торжественно, народу много, участников гражданской войны и бывших работников советских учреждений вплоть до Госплана. Все очень постарели и с трудом узнавали друг друга, а многих, многих не досчитывались».

Мои дорогие мамочки-бабушки считали своей постоянной обязанностью посылки нам в Белград. Когда долго не было оказий, они беспокоились, а то, что возможно, заготавливали впрок. Убедить их в том, что это необязательно, было невозможно. Тем более, что посылки с оказиями шли и от меня в Москву. Главным помощником в доставке тяжелой коробки к поезду или, наоборот, с вокзала на Смольную был Вася. Вот как тетя Капа живописует одну такую поездку в первых числах марта:«После твоего звонка об оказии стали звонить в Люберцы. Там у Вериных родственников есть телефон, просили утром в субботу сходить и сказать, чтобы приехал Васятка. Самое удобное с ним, да он и привык. Я поехала с ним, прибыл поезд без опоздания, посылок выносят – тьма. Васятка смеется: еще унесут нашу, я, говорит, тоже пойду в вагон. Указание ему дано было, какой дядя. У купе он с ним столкнулся, он просто спросил у Васятки: вы от кого. Он ответил: от Т.К. Вот, пожалуйста, получайте ... Народу много, Вася предложил ему помочь, но оказывается, все уже разобрали. Раскланялся, и мы с Васяткой отправились домой. Дома письмо прочитали, посылку вскрыли, и Васятка оказался с таким подарком, что бедняга даже растерялся. Уж очень хорошо и много. Попили чайку, и в 11 часов он уехал. Дело было сделано. Теперь вот буду думать, как послать тебе с Асей Родионовой. Ждем ее звонка».

И мама, и тетя Капа практически в каждом письме благодарили за помощь наших люберецких – тетю Зину и Васятку. «Я даже не знаю, – писала Капочка, – как бы мы обходились без его помощи, а также и тетки Зины ... Да еще кто особенно внимательны и заботливы – это Мин. Д. с Мишей. Она была у нас в воскресенье. Это по-дружески, приперла нам авоську апельсинов, смерила давление, прослушала. Она от Старых большевиков ушла, работает только на Петровке. Трудно в двух местах, да и хозяйство, хотя на двоих, но все равно сложно». Старые большевики – это поликлиника № 3 в Ермолаевском переулке, где была прикреплена мама. А Петровка – это поликлиника МВД.Особенно часто и тепло пишут мама и Капа также о Клениных: «Вчера вечером уже в 9 ч. звонок! Я решила, что Цилечка, открыла дверь, а это Олег. Принес нам лимонный пирог с целый метр. Вкуснота невозможная. И принес еще банку кислой капусты. А вообще они люди особенные. Просидел минут 20 и полетел домой. В планах у них Андрейка третьим ребенком на дачу в Литву».

Но вести из Москвы идут не только добрые. 20 февраля тетя Капочка пишет: «Чтобы не огорчать тебя в начале письма, пишу в конце. Утром звонила Ася. Сегодня должны были поехать на две недели в дом отдыха Толя и Галя. А оказалось, что вчера утром Толя пришел на работу, сел за стол и упал. Инфаркт. Отвезли прямо в клинику, положение тяжелое. Галя там с ним ночевала, утром пришла чуть поспать и пойдет опять. Ведь ему 51 год! Ася безумно расстроила нас. Дай, Боже, чтобы обошлось». В письме от 5 марта: «Галин Толя? Сегодня должны сделать ЭКГ. Пока еще без движения ... Всех очень перепугал. Так грустно! Совсем ведь молодой, а теперь месяца три больница, год на бюллетене. Вот какие дела». Анатолий болел долго, лежал в больнице, а потом несколько месяцев – на бюллетене. Когда же окреп, начал работать с тем же увлечением и в полную силу, талантливый ученый-гидрометеоролог очень любил свое дело. А последствия инфаркта, конечно, давали себя знать.

В конце марта мама с тетей Капой получили и от меня очень огорчительное известие: тяжело заболел Володя Гончаров к больному сердцу прибавился диабет в сильной форме и микро-инсульт. А Володе и вовсе 43 года. Он три недели пролежал в больнице и теперь приходилось уезжать в Москву, чтобы продолжить лечение в московской больнице и в санатории. «Есть опасность, что он не сможет вернуться в Белград. Для меня лично это очень грустно, так как он и Галя нам свои, близкие люди. Галя пережила болезнь Володи как большое потрясение и сама на неделю слегла. Сегодня, 27 марта, Володя уже дома, и они понемногу начинают собираться в дорогу». Выехали Гончаровы из Белграда 11 апреля. В отделении остались я и Юра Родионов. А мы с Андрюшей начали готовиться к приезду бабушек. В письмах к ним – моя настойчивая просьба не набирать много вещей – «пусть сборы не будут для вас трудными, а если что потребуется, можем купить здесь». Не набирать, не набирать, а все-таки я прошу «две мочалки-люфу, куклу-матрешку на чайник, немного деревянных сувениров, значков, два флакончика духов». Андрюшин заказ еще тяжеловеснее: «12 стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова, все остававшиеся в Москве тома «Детской энциклопедии» (десятитомной) и пионерский галстук. Что касается продуктов, то постоянный набор в разумном количестве: майонез, черный хлеб и т.д.

В моих апрельских письмах беспокойство о положении дел у Галчат. Как здоровье дяди Саши? Как перспективы у Сонечки и Павла погостить у нас в Белграде? «Если у меня будут перемены, буду ждать их не в июле, а в августе». Поездка моих младших сестренки и'брата не состоялась. В связи с отъездом В.Н.Гончарова у нас было очень много работы, голова шла кругом, и не было уверенности, что после мамы и тети Капы я еще смогу кого-либо принять. Насколько помню, я даже не смогла официально оформить приглашение в консульстве.

В 20-х числах апреля мы получили письма от Володи и Гали Гончаровых, которые со дня на день должны были оба лечь уже в московскую больницу. Володино письмо очень большое и теплое с рассказом о тассовских делах и друзьях, о московских впечатлениях, в частности, о визите на Смольную: «С большим удовольствием встретился с твоими старушками, которых нельзя не назвать поистине удивительными. От души желаю, чтобы их поездка была благополучной и во всех отношениях удачной и приятной». Галино письмо очень грустное - болезни не отпускают ни ее, ни Володю, а к тому же заболел и Коля. Прошло месяца три, они поправились, но в Белград вернуться уже не смогли.

На место В.Н.Гончарова был временно оформлен Дмитрий Александрович Дымов - Дима, который приехал только в середине июля. В течение трех с лишним месяцев мы с Юрой Родионовым работали вдвоем, к мне к тому же приходилось выполнять многочисленные административно-хозяйственно-финансовые обязанности. Пишу об этом потому, что перегрузки не давали мне возможности уделять в мае-июне мамочке и Капочке столько внимания, сколько мне хотелось. Апрель в Москве прошел в нетерпеливом ожидании. За десять дней до отъезда мамочка начала вести дневничок и вела его около месяца. Записи очень коротенькие:

16/1У 1973 г. Миша принес билеты до Белграда. Поездка с комфортом - 1 класс, без пересадок.
17 - 18 - 19. Сборы. Покупки по мелочам. Был В.Н.Гончаров. Сама я никуда не выходила. Заболел Саша (брат - ТК.)
20. Получила пенсию. Взяла от портнихи платья. Купила 10 пл. «Золотого ярлыка». Звонила о здоровье Саши. Ему немножко лучше; температура спала. Очень беспокоит его здоровье. Вечером был Витя Попов. Он собирается в ГДР.
21. Была у Саши и Сони. Он выглядит сносно. Очевидно, был грипп и бронхит. Привезли Солоухина и Шульгина.
22. Воскресенье. Были Минна и Миша, Олег Кленин, Субботины. Анатолий выглядит удовлетворительно.
23. Были Бучинские.
24. Мы были в парикмахерской.
25. Ездили в столовую. Был Витя Осипов. Звонила Юля Попова. Звонила врач посольства в Белграде, просила передать, что она прибудет
З/У. Заходили ЦА и ФС Новики.
26. Выехали из Москвы в 14:40, вагон 10, места 11 и 12.
Спокойно ехали до Чопа, послала 4 письма.
27. Венгрия - узкая колея, качало. Разменяли 60 рублей на форинты (две дуры).
28. Утром в 7:30 по местному и в 9:30 по московскому времени приехали в Белград. Встречали Танечка и Андрей. Забыли в вагоне «Детскую энциклопедию». Тане пришлось за ней ехать. Ужинали! Были хозяева.
29. Капочка ездила в монастырь, очень довольна. Я с Андрюшей дома. Таня работала до 11 ч. вечера. Приезжала обедать. Анд. чудный, рад без меры.
30. Таня работает. Пришла Муха. Андрейка ушел в школу. Мы с Капой дома - разбираемся!
1/V . Танечка дома, ходили гулять. Читала. Были Тереховы (это не тассовские, а посольские, однофамильцы - ТК.)
9/V . Были на братском кладбище памяти освобождения Белграда. Много посетителей. Друзья. Все дни Таня очень занята.
10V. Немножко приболел Андр. Не ходил в школу.
13/V. Путешествовали по Белграду. Вид среднего южного
провинциального российского города. Много зелени. В парке платаны 300-500 лет. Липовые, каштановые аллеи. Много цветов, пионы, тюльпаны, стены увиты розами. На этом мамин дневничок заканчивается. Как видим, Белград как город на нее не произвел впечатления. Это - не Париж и не Рим. Чтобы оценить его, нужно было бы пожить подольше. Описывать улицы, дома, памятники, музеи мама не хотела, да и сил для этого не было. Она хотела бы, но тоже не осилила, рассказать о людях, с которыми она встречалась и которых долго потом хранила в памяти. Полюбили маму и тетю Капу наши хозяева Илья и Мелания (Мела) Звечевац и их друзья Ратковичи, полюбила Муха, тепло и ласково относились к ним наш шофер Иосип Чех и Тоня - уборщица в тассовской канцелярии. Иосип Чех (это фамилия) и Тоня - русские. Он попал в Сербию в годы первой мировой воины как пленный и остался там. женился на словенке, у них была дочь, а потом и два внука. Остался русским. Когда, рассказывая что-либо, говорил «у нас», то подразумевал только Россию. Судьба Тони тоже трагична. Она во время второй мировой войны была девочкой вывезена немцами с оккупированной территории в Германию, батрачила у немца, там позже познакомилась с пленным сербом. Вышла за него замуж, родила сына, жила в Белграде. С Иосином и Тоней маме и тете Капе пришлось общаться довольно много. Иосип возил их по Белграду. Тоня рассказывала о югославских нравах и о своей судьбе. Много внимания уделяли маме и Капе супруги Журавские («Правда») и супруги Плевако («Радио и телевидение»). В те редкие дни и часы, когда я была свободна от работы, у нас бывали гости. А когда меня не было, рядом был любимый внук Андрюша и заботливая Муха.

Два месяца пролетели быстро. И 26 июня моя любимая троица уже звонила по телефону из Москвы. Голоса у них были бодрые, путешествием остались довольны и радовались дому.

Летом 73-го года наше семейство первый раз за десять с лишним лет не поехало во Фрязино. Бабушки с Андрюшей остались в Москве, что было не слишком здорово ни для них, ни для него. Но были друзья и друзей этих звали Олег и Ада Кленины. Они уже пару лет приезжали на летние каникулы в Литву, в окрестности Игналины, в деревню Мейронис. Выезжалт с дочкой Анечкой и сыном Митей, также прихватывали с собой племянницу (дочь Адочкиной сестры) Лялю. Но этого им казалось мало, и они предложили нам отправить с ними и Андрея. Выехало это разросшееся семейство из Москвы 2 июля. Бабушкам, конечно, стало без мальчишки легче и проще. Они практически перебрались в Люберцы, к Зине с Васяткой, в свой старый дом, где прошли молодые годы, где разросся сад, и где Зина поддерживала сказочный порядок. В Люберцах им было хорошо и уютно. Зина хозяйничала и ухаживала за ними. В Москву они наезжали время от времени, по делам: проводили ДДымова в Белград, забирали на Смольной почту (из Литвы и из Белграда), ездили за продуктами в мамину столовую и т.д.

В письмах, привезенных в Белград ДДымовым, они рассказывают об отъезде Андрюши, о своем самочувствии, о делах и заботах. «В Люберцах, - пишет мама, - очень хорошо, хозяйственно, чисто, много зелени, будущих огурцов и картошки. Мы с Капочкой все время вспоминаем о своем путешествии в Белград и всем рассказываем, как отлично мы погостили. Сейчас, вероятно, после всех тревог со сборами и отъездом Андрюши приустали и скисли. Мне в машине надуло в шею, болит и приходится натирать змеиным ядом и делать массаж, что лежит на обязанности Васи ... Капочка ездила одна в Тайнинку к Бучинским. Говорит, что тетя Ася держится, а дядя Вацик постарел и сдал. Галя с Толей ждут путевок на август в санаторий в Болшево. Толя себя чувствует неважно, правда, еще и рано - четыре месяца после инфаркта маловато. Беспокоится, чтобы не потерять работоспособность. Витя твоим приглашением воспользоваться, верно, не сможет, т.к. нужно согласие жены, а он, ясно, обращаться не будет ... Мы решили до 24-25/УП пробыть в Люберцах ... Паспорта по возвращении получили ... Тебя будем ждать с нетерпением ... Привет Наде, Мухе, Тоне и Мелании с Ильей».

Капочкино письмо совсем коротенькое. Жалуется на себя за непоседливость, за частые поездки в Москву («может, есть письма от тебя или от Андрея»), «за вечное беспокойство» («видимо, уж я так привыкла»).

Конечно, они беспокоились, как там Олег с Адой управляются со своей командой. На это Адочка в одном из своих писем (это были подробные, великолепно написанные послания) просила: «Дорогие, милые, хорошие наши Анна Васильевна и Капитолина Васильевна! Перестаньте, пожалуйста, сокрушаться по поводу мнимых наших забот об Андрее. Мы о нем совсем не заботимся, а заботимся обо всех сразу, и это очень разные вещи. Я должна вам сказать, что без него мне было бы гораздо труднее организовать своих детей. Они инертны, Аня потрясающе упряма, а Андрейка своей живостью как-то всех вовлекает в круговорот и все обращает в юмор. За все время я, по-моему, ни разу по-настоящему ни на кого не рассердилась благодаря ему. Живется всем нам весело и хорошо». Конечно, Адочку можно заподозрить в использовании дипломатического приема, но в ее словах есть и «чистая правда». Доказательство тому - тот факт, что Кленины еще три раза (в 74-м, 75-м и 76 гг.) брали Андрюшу с собой на каникулы в Литву, а он отправлялся с ними с большой охотой.

Для меня в Белграде июль 73-го прошел очень быстро. Работы было много. В июне приехала на помощь телетайпистка Надя Ильина на место телетайпистки Гали Гончаровой. Мамочке и Капочке я сообщала: «Мы с Надеждой живем в трудах с раннего утра до позднего вечера. Отвезла в канцелярию подушку и одеяло и несколько раз там переночевала. Поварихи у нас две - Муха и Тоня, соревнуются, кто лучше накормит. Тоня сегодня делала пельмени - мы съели по 25 штук плюс салат плюс кисель. В общем ничего - жить можно». «Муха, Тоня, Илья с Мелой, Надя, Йосип- все часто и очень тепло вспоминают вас. Йосип до сих пор переживает, что перепутал дату вашего отъезда». 16 июля прибыл Д. Дымов и сказал, что он меня отпустит недели через две. 5 августа я была уже в Москве. Мамочку и тетю Капочку нашла в порядке. Они решили задержаться в Люберцах, а меня уговорили не сидеть с ними, а поехать на 12 дней в тассовский пансионат в Пушкине. Воссоединившись в 20-х числах в Москве, стали ждать приезда Андрюши и наслаждаться обществом друг друга, родных и друзей. Литовская команда прибыла в самом конце августа. Примерно еще две недели мы в полном составе прожили на Смольной.

В Белград вернулись 15 сентября. Исполнилось почти три года, как началась моя югославская командировка. В Москве на мой вопрос в ТАССе, не могу ли я сейчас завершить эту командировку, мне ответили просьбой пробыть в Белграде до мая, пока будут решаться кадровые вопросы, а в Югославии пройдут важные политические события. Настаивать я не могла, хотя очень хотелось остаться в Москве. Главная причина такого желания - беспокойство за маму и тетю Капу. Мои мамочки теряли силенки и старели, хотя держались стойко и мужественно, хотя им помогали и поддерживали их добрые люди. Уезжая в сентябре, я обещала им выпросить у начальства разрешения приехать в Москву на Новый год и зимние каникулы, хотя бы на недельку.

В Белграде Андрюша сразу же пошел в школу и на курсы английского языка, с увлечением работал над очередным - седьмым - заданием из математической школы. Я сразу же ушла с головой в работу - шла подготовка к визиту в Югославию А.Н. Косыгина, затем освещение самого визита и отклики на него. Из ТАССа приезжал на эти дни спец. корр. Василий Филиппович Харьков, который в ноябре должен был вновь приехать в Белград уже в качестве заведующего отделением.

В своем первом письме после отпуска и двух недель очень напряженной работы сообщаю бабушкам, что «как-то незаметно поумнел» их внук - заботится обо мне, помогает, и все по собственной инициативе, «похвал и благодарности не принимает -сердится». Сообщаю, что очень довольны их подарками Муха, а также Илья и Мела. «Особенно большое впечатление произвел на Илью «Кагор»: он не пьет крепкого, а кагор сейчас понемножку «принимает» - потому как вроде причастия».

В октябре мама по традиции поехала подлечиться в Кратово. 10 октября я писала на Смольную: «Как мамочка добралась до санатория? Какая у вас погода? Хорошо бы сухо и тепло - она смогла бы там и погулять, а то вы обе вообще очень мало бываете на воздухе. Тетя Капочка, воспользуйтесь тем, что мама уехала, и отдохните хорошо. Ешьте, спите, гуляйте, ходите в гости, не скучайте».

Капочка не вняла моим просьбам. Она заболела - простудилась. Несмотря на все усилия Минны Давидовны, тетя Капа долго не могла полностью поправиться. Только в ноябре мы получили от нее бодрое письмо с ее милыми добрыми шутками. В октябре и в ноябре огорчительные сообщения о заболевших родных и друзьях приходили из Москвы непрерывно. Все хуже чувствовал себя дядя Саша, выходили из строя легкие. Перенесла грипп тетя Соня, с осложнением на плечевой сустав. Лежала в больнице Галя Субботина (операция прошла благополучно), недомогал после инфаркта Анатолий. Плохо чувствовали себя Бучинские - и тетя Ася, и Вацик. Побывала в больнице Танечка Мартынова, которой пришлось прервать свою работу в Польше. Гриппом переболел Володя Гончаров. Тяжело болела соседка Циля Абрамовна, которую в больнице вывели из клинической смерти. И случилось ЧП с тетей Зиной - ее покусала всегда к ней дружественно расположенная собственная собака.

Вот такой была осень 1973 года в Москве. В Белграде октябрь и ноябрь принесли перемены. Сначала уёхала Надя Ильина (телетайпистка), проработавшая в тассовском отделении пять месяцев, умная, добрая, отзывчивая. Повезла моим дорогим письма и посылочку, в частности от Мухи - конфеты; связанные ею для мамы шерстяной платок и теплые носочки. Потом уехал Дымов, с которым работалось очень хорошо. И 2 ноября мы встречали нового шефа - В.Ф. Харькова (с женой и сыном), с которым предстояло работать. В ближайшее время ждали еще одного корреспондента - Константина Костю) Воробьева. Нас становилось четверо.

В начале декабря получили большое подробное письмо от мамы в ответ на наши, отправленные с Надей и Димой Дымовым. «Ваши письма и коротенькие разговоры по телефону, -писала мама, - дают нам покой и радость лучше всякого лекарства. О нас вы, пожалуйста, не беспокойтесь. Никаких осложнений в быту у нас нет. Здоровье и у той, и у другой устанавливается вполне сносное. Утром «кофе пьем с удовольствием», к нему и приложение соответствующее - и яичница, и сыр, и масло, а то и икорка. Нарушалось все это во время болезни, а сейчас все входит в норму ... Можешь себе представить, варили из ножек студень, съели до последнего кусочка - с удовольствием, с хреном и с огурцом. Сегодня Капа после перерыва пошла по разным делам путешествовать: первое - в аптеку за глазными и прочими каплями, второе - в колбасный магазин, третье - помолодиться и привести себя в порядок - в парикмахерскую. Наверное, устанет и придет сердитая. Я в это время сварила язык и почистила картошку, попадет мне или нет - не знаю».

Как всегда в мамином письме дела родных и близких: «дяде Шуре вчера вытащили последний зуб, обещал завтра придти», «вчера была Зина, она, как и Вася, много нам помогает», «сейчас звонила Надя, у нее заболел муж, положили в больницу», «заходил Павел Васильевич, он в порядке», «звонят Володя и Галя, внимательные и доброжелательные», «М.Дав. и Миша заняты сейчас машиной, квартирой и ремонтом», «по воскресеньям к нам ходит Варя, все приводит в порядок, у нас чисто и светло», «Дима Дымов ушел в отпуск», «звонила Адочка, предлагала помощь». «С нетерпением ждали звонка Тани Мартыновой, сами не хотели ее беспокоить. Дождались и были очень рады. Она позвонила, сказала, что чувствует себя неплохо и сообщила, что 6 декабря в Белград поедет товарищ, который захватит тебе посылочку. На вокзал отвезет ее Вася ... Он сейчас чинит в Люберцах ворота и забор. Был такой шквал - ураган, что их снесло».

Мама жалуется, что не может «досыта читать, глаза не позволяют». «Читаю и перечитываю больше старое. Вот здесь нужно было пересмотреть Блока, у нас подписной восьмитомник. Но оказалось, что 5-6-го тома нет. Он по подписке не поступал. Не встретишь ли где-нибудь в Белграде?»

И в заключение письма приветы Мухе, Тоне и Мелании с Ильей. «Мы всегда тепло о них вспоминаем». 6 декабря в Белград из Москвы уезжал Костя Воробьев. Он привез большое письмо от тети Капочки, написанное 5-го. В нем много из того, что мы уже знали, но главное - в нем ее мысли, ее чувства, ее неповторимая манера говорить с юмором даже о грустном, ее тепло и любовь. «О том, как я соскучилась об вас, писать не стоит ... Как-то живешь впустую. А так бы хотелось, чтобы за стеной наш ребенок пищал бы и хулиганил ... Бегут ребята из школы мимо окон, и как будто ждешь, когда же наш парень под ручку с мамочкой придет домой ... Все всегда шлют вам приветы и ждут в родную страну». «Сегодня день конституции и Витюшка Субботин - новорожденный, исполнилось 26 лет. Подумать только, Васятке под 40. Вот они - детки!»

С Костей Воробьевым приехало, конечно, не только письмо. Тетя Капа накануне его отъезда пишет: «Посылочку вам заготовили. Завтра приедет помочь Васятка. Но пока не знаю, какой вагон и какой он - Костя Воробьев ... Но думаю все же его найду, поеду с Васяткой сама. Таня Мартынова говорит: он молодой - и отпустил бороду».

Капочка старается меня успокоить, бодрится: «Сейчас я ничего, отошла, даже начинаю толстеть», а про мамочку пишет: «Она, к нашей грусти, стареет, плохо слышит, читает много, а также карты и карты. Хорошо, что Андрюша подарил ей чистенькие и светлые, а то старые - мусор ... А сейчас с наслаждением смотрим «17 мгновений весны». Хорош Тихонов и музыка изумительная. По телевизору бывают хорошие передачи ... Были отличные юбилеи театра Вахтангова и Моссовета, юбилей Царева. Отлично, как будто побывали в театре».

А на следующий день тетя Капочка «отчитывается», что вместе с Васяткой она ездила провожать Костю Воробьева (письмо пришло уже по почте), что он поехал один (жена и дочь остались пока в Москве), что его провожал также В.Гончаров. «Костя, -пишет Капочка, - мне очень понравился. У него милая скромненькая жена и чудесная доченька лет трех-четырех. Им грустно было его провожать ... Танечка, при случае приводи к себе Костю обедать. Нам с Володей было жаль его, как-то опытам устроится. Ведь сейчас народ-то в Белграде не очень ласковый». В конверт с этим письмом была вложена также записочка от Миши - Михаила Бенициановича. Он слезно умолял найти и, если удастся, с кем-нибудь прислать какую-то запчасть для машины. А тетя Капа в своем письме замечает: «Сделай это, если не сложно. Они (т.е. Минна и Миша - ТК.) исключительно внимательны к нам и заботливы. Просто не знаем, как и отвечать за все их заботы». (Нужную запчасть мне помог найти Илья, наш квартирный хозяин, и она была отправлена по назначению.) Тетя Капа сетует, что не смогла послать бутылочку всем понравившегося кагора. «Володя тебе отправил шампанское, видимо, кагор тоже не достал». «В нашей посылке - чудесная кукла. Я подумала, может подойдет Мухиной внучке. А ты напиши, что подготовить и послать самой Мухе. Передавай ей привет и скажи, что мы ее очень часто вспоминаем». 8 декабря я уже сообщала моим дорогим, что Костя приехал, что привез нам и письма и посылки - целых три: от них, от В.Гончарова и от Д.Дымова. В письме Володи (четыре большие страницы), наряду с новостями семейными и тассовскими, были и такие строчки: «С твоими старушками я регулярно поддерживаю связь, в основном телефонную. Я не только получаю удовольствие от разговоров с ними. Для меня это очень полезно. Их душевное здоровье и человеческие качества помогают мне преодолевать грустные и мрачные мысли, которые, как и у всякого другого больного человека, время от времени у меня возникают».

Числа 10-го или 11-го декабря я из ТАССа получила положительный ответ на свою просьбу разрешить мне поездку на Новый год в Москву - на школьные каникулы. В.Ф.Харьков тоже не возражал.

29 декабря вечером мы с сыночком были уже на Смольной. За те десять дней, что мы пробыли в Москве, ничего особо запомнившегося не произошло. Главное, мы были все вместе, видели друг друга, наслаждались общением. И очень не хотелось уезжать. Успокаивала лишь надежда на скорое окончательное возвращение, запланированное на май.

За пять месяцев 1974 года не сохранилось ни одного письма от мамочки и тети Капочки. Есть только одно в Белград от Тани Мартыновой и четыре в Москву от меня. По этим письмам и по памяти можно в основном восстановить картину жизни моих мамочек в это время. Жили они в основном ожиданием нашего возвращения. Писем писали мало – в основном очень коротенькие как сопроводительные записочки к посылкам, которые они, несмотря на мои запреты, продолжали присылать с оказиями. Общались мы в основном по телефону. Большие огорчения и тревогу вызывало у них резкое ухудшение здоровья брата Саши. В моих письмах все время тоже повторяются вопросы: «Как чувствует себя дядя Саша? И что говорят врачи?» Здоровье самих бабушек также оставляло желать лучшего, хотя они держались стоически. Свидетельствовала об этом и Танечка Мартынова, которая в сво-ем письме от 7 марта сообщала мне, в частности: «Только что (22:15) вернулась на такси от Бабушек. С аппетитом пообедали, почаевничали и вдоволь поболтали. Все перебрали, всем было отпущено по заслугам. Думаю, я их утомила. А они говорят: отдохнули и развлеклись. Впрочем, я сама тоже нашла их бодрыми, веселыми, жизнерадостными. Как всегда, всем интересуются. Принесла им добрые вести: на работе все мы не перестаем тебя хвалить. Говорим, что ты работаешь больше всех, лучше всех. Ты представляешь, ведь мужики говорят-то!»

Работать в это время в Белграде приходилось очень много – проходили выборы в Скупщину, республиканские партийные съезды, шла подготовка к X съезду Союза Коммунистов Югославии. Но работа не заглушала тоски по дому. Еще в январе я писала на Смольную: «Мы с сыночком каждый вечер с радостью отмечаем, что вот прошел еще один день и нам остается пробыть здесь четыре месяца. В сравнении с тремя годами это немного». В феврале пишу то же самое: «О нашем приезде в Москву мечтаем денно и нощно – остается три месяца. Для меня это три месяца напряженной работы ... Андрюша занимается. Скучает по вам и по Москве». По моему мартовскому письму видно, как все более напряженным становится у меня настроение тревожного ожидания: «Мы очень соскучились. Да и вы, конечно, тоже. Сейчас с нетерпением жду возвращения Лиды Журавской. Надеюсь, она привезет от вас письмишко, а то вы нам совсем не пишете. Я беспокоюсь за ваше здоровье и настроение. Отдала бы по частям душу и сердце, чтобы вложить в вас обеих силенок, терпения и здоровья. Умоляю, берегите себя и друг друга».

Мое апрельское письмо в Москву – последнее. Я благодарю Капочку и Нюшечку за письмо и посылочку, прибывшие с Лидой Журавской, сообщаю о переезде нашей канцелярии – тассовского отделения – на новое место, об отношениях в коллективе. В частности: «Начальник просит меня остаться до конца июля, т.е. до его возвращения из отпуска. Я пока ответа ему не дала, однако он (по его словам) написал в Москву, что я «любезно согласилась остаться до конца июля». Но я этого не говорила и не останусь. Уж очень хочется в Москву, к вам, к родным стенам».

И еще несколько фраз из этого письма: «Большое спасибо за подкрепление, которое вы прислали с Лидой Жур. К вашим вкусным вещам прибавилась еще Танина посылка, в которой было тоже немало московских деликатесов. Когда вы звонили, у меня как раз были гости «по поводу копченой селедки» ... Нам больше ничего не посылайте. Тех запасов, что у нас есть, хватит до конца. Напишите, что нужно привезти в Москву и для кого. По мере возможности, все сделаю ... Как чувствует себя дядя Саша? Передайте ему наши приветы и самые добрые пожелания – подкрепиться, вылечиться и поскорее попасть домой ... Привет тете Зине и Васятке. Пусть тетя Зина измерит себя – объем груди, длину жакетки, ширину плеч и длину рукавов ... Получили ли вы письмо от Йосипа? Он спрашивал ваш адрес. Он о вас часто вспоминает и передает приветы, как и Муха, Тоня и Илья с Мелой».

Наступил май, цветущий и благоухающий месяц в Белграде. Для меня самыми красивыми в нем были розовые свечи кашта-нов. Солнце еще не было знойным, и казалось, что последние белградские денечки пробегут незаметно. В первомайские праздники я работала, а вечером мы с Андрюшей были в гостях у Шакиных, семья которых, как и семья Журавских, стала для нас самым теплым домом.

Я не помню числа (оно не отмечено ни в каких письмах или документах), когда мы получили из Москвы сообщение о том, что серьезно заболела мамочка, госпитализирована и срочно оперирована. Но определенно, что это произошло до 10 мая. Через пару дней я, получив разрешение от ТАССа, выехала налегке в Москву, оставив Андрюшу на попечение друзей.

Что же случилось? Всем нам и всем врачам, которые лечили маму, было известно, что она буквально несколько десятилетий страдала болезнями желудка, печени, кишечника. Эти болезни то
обострялись, то затихали, а она еще с 30-х годов (не говоря уже о тюрьмах, лагере и ссылке) обычно терпела и старалась о них не думать. Майский приступ был кризисом. Врач неотложной помощи, вызванный Минной Давидовной, решил, что необходима срочная госпитализация. Положили мамочку в больницу № 50, в хирургическое отделение. Была констатирована непроходимость кишечника, и операция сделана практически немедленно опытным хирургом Тамарой Павловной Бакулевой.

По приезде в Москву я нашла мамочку в больничной палате на 12 коек. Худенькую, слабенькую, перевязанную, под капельницей. Состояние ее официально называлось "средней тяжести". Как сказала мне доктор Бакулева, речь шла о серьезном онкологическом заболевании кишечника, и она рекомендовала согласиться на кардинальную операцию.

Но делать ее следовало не сразу же, а спустя недели три-четыре, дать организму хотя бы немного окрепнуть. О диагнозе маме не говорили. Мы с тетей Капочкой решили, что пока пройдут эти три-четыре недели, я срочно завершу в Белграде свою командировку, заберу Андрюшу и барахлишко и быстро вернусь в Москву. Тассовское начальство - ни высокое, ни непосредственное - не возражало. В 20-х числах мая мы с сыночком были уже на Смольной. Ему пришлось уехать до окончания учебного года, но это не вызвало никаких осложнений. Был аттестован на все пятерки и переведен в 8-й класс.

По приезде в Москву мне пришлось принимать более чем ответственное решение: соглашаться или нет на мамину операцию? Выдержит ли ее изношенное сердце и весь ослабленный организм? Да или нет?

Бесконечно благодарна и Вите - Виктору Ивановичу - Попову, при содействии и помощи которого приняла решение: да, делать. Оказалось, что заведующим хирургическим отделением в большнице № 59 на Старом шоссе был хороший знакомый Виктора Ивановича - профессор Ивано степанович Бабилчев. По просьбе Виктора профессор познакомился с больной Анной Васильевной Беловой. Потом он рассказывал, что был буквально "сражен" тем, что он увидел, когда в сопровождении свиты ассистентов подошел к ее койке. Перед ним лежала, конечно, худенькая и, конечно, слабенькая старая женщина (ведь ей шел 82-й год) после операции, но она была с двух сторон обложена книгами, а в руках держала и читала "Наполеона" Тарле. Обменявшись с мамой парой фраз, профессор решил: буду оперировать. И я дала согласие на операцию, которую, как сказал мне уже при выписке мамы профессор Бабичев, он "делал на воздусях".

Операция - резекция части кишечника - продолжалась четыре с половиной часа, которые я провела в больничном коридоре перед палатой. Мамочку привезли на катале, переложили на постель, поставили капельницы. Она была под наркозом. Сутки я не отходила от нее.Сменила меня Юля Попова, которая провела с мамой часов 12-14 и ухаживала за ней высокопрофессионально. Потом была опять я, а потом Ада Кленина и так далее. Юля дежурила несколько раз. Приходила на помощь Галя Субботина. Когда могла - Минна Давидовна.

Из тяжелого послеоперационного состояния мамочка вышла сравнительно быстро, и постепенно дело пошло на поправку. Врачебная помощь была высококвалифицированной, уход и заботы близких и друзий - самые теплые, ее собственная воля встать и вернуться к жизни - сильная. В конце июня маму выписали из больницы, и врачи рекомендовали ей - покой, но не неподвиждость, уход и воздух, лучше за городом.
Мы сняли дачу в Малаховке, в комфортабельном зимнем доме со всеми удобствами. Хозяйкой была Евгения Ивановна Совкова, которая давала на приют еще три лета подряд. Преимущества малаховской дачи в сравнении с фрязинской были большие. Главное - значительно ближе к Москве, не говоря уже о Люберцах, и максимум комфорта (по нашим тогдашним представлениям), включая водяное отопление. В первых числах июля переехали туда втроем - мама, тетя Капа и я. Андрюшу вновь забрали с собой в Литву Кленины.

Все было сосредоточено на мамином здоровье. Она, конечно, требовала большого внимания и ухода, и вновь не могу не сказать слов благодарности в адрес моего втрого дома - ТАССа, в котором я к тому времени проработала уже 20 лет. Мне дали отпуск на три месяца, и до конца августа мы спокойно провели в Малаховке. Но спокойствие это было относительное. Болезненным, жестоким ударом стал для мамочки и тети Клавы уход из жизни их последнего - младшего - брата Александра, Шуры, Саши. Он скончался 28 июля. На его похороны смогли поехать мы с тетей Капочкой, оставив маму на попечение Евгении Ивановны. Для сестер смерть Саши стала невосполнимой утратой. Они относились к нему по-матерински (он младше мамы на 18, а тети Капы - на 16 лет), тепло и любовно, иногда ворчали на него, в частности из-за неуемного курения, переутомления на работе, нерегулярного питания. Я дядю Сашу тоже очень любила – за доброту, ум, терпимое отношение к людям и большую эрудицию. Он прожил непростую жизнь, был и в ссылке, и на войне, и далеко от родного дома. Скрашивали эту жизнь любимая жена Соня и дети – умница Павлик и солнышко Соня младшая.

В начале сентября мамочка с Капочкой, Андрюша и я обосновались на Смольной. Я пошла на работу, Андрюша – в 8-й класс. По общему желанию он поступил в другую школу – с математическим уклоном. В новый коллектив он вошел безболезненно, учителями и товарищами был доволен, учился охотно и успешно. Был уже почти разумный мальчик. С бабушками находил общий язык и радовал их пятерками.

Мама была еще очень слаба, но желание вернуться к полноценной жизни и воля были по-прежнему сильны. Она довольно быстро, месяца через два, стала выходить из дома. И, конечно, радовалась гостям, общению с родными и друзьями, книгам. О своей болезни и причине столь серьезного оперативного вмешательства мама практически никогда не говорила. У меня сложилось такое впечатление: мы скрывали от нее диагноз, она, предполагая его, делала вид, что ничего не знает.

К маме очень по-доброму относились в ее партийной организации, там, где она стояла на партийном учете, – в Ленинградском телефонном узле. Ее регулярно навещали, еще до болезни, и проявили инициативу выхлопотать для нее другую квартиру – хотя бы немного поближе к центру города и в доме лучшей постройки. Это было примерно еще в марте, в мое отсутствие, и подробностей я не знала. Оказалось, что мама прислушалась к советам и подала в РК КПСС Ленинградского района г. Москвы заявление с просьбой об улучшении жилищных условий. И «процесс пошел». Шел он два с половиной года. Помогала партийная организация, от парткома ходили и звонили в райком и райсовет с просьбой ускорить дело. В 1975 году мама чуть не отказалась от хлопот по поводу новой квартиры. Это была реакция на ее собственный визит в РК КПСС Ленинградского района. Маму принял кто-то из секретарей и, поговорив с ней, упрекнул за желание переехать в другой дом ради дочери и внука. Вам-то, мол, не придется там пожить, возраст не тот. Она была расстроена и оскорблена, хотела взять заявление обратно. Не делать этого убедили ее в партийной организации телефонного узла, в частности Екатерина Гавриловна Букреева и Валентина Кузьминична Южакова.

Квартирный вопрос был решен осенью 1976 года. До этого события жизнь на Смольной улице протекала достаточно спокойно и беспроблемно, насколько это возможно для 80-летних бабушек, внука, который учился в старших классах, и весьма загруженной на работе мамы Тани. Стиль жизни не менялся. Были гости, были книги, было заботливое ворчание, было беспокойство друг о друге, о близких и друзьях, было удовлетворение школьными успехами Андрюши. Это последнее, пожалуй, больше всего доставляло радости мамочке и Капочке.

Последние месяцы 1974 года мама еще очень редко выходила из дома. Только в начале 1975-го года она стала бывать у родных и друзей, в своей партийной организации. Читала много, хотя глаза быстро утомлялись. Конечно, писала письма, в основном в два адреса: в Ленинград Георгиевским и в Севастополь Дерингерам, которые были обеспокоены состоянием ее здоровья и радовались ее письмам. 1 сентября 1974 года Екатерина Владимировна Георгиевская писала:

«Мой дорогой героический человечек, милый Птенчик! Если бы вы знали, как нас обрадовало Ваше письмо, Вами самой написанное и почерком прежним, как будто не было никаких передряг. Молодец из молодцов! Конечно, более кого другого понимаю тех, кто переживал Вашу болезнь, им было еще туже. По совести скажу, я уже стала бояться звонить, боялась плохого. Тем более сверх радостью было для меня Ваше краткое, но Ваше письмо. Обещание Ваше, я надеюсь, вы сдержите и напишите подробно все, что с Вами было. Ведь Танечка по телефону могла сказать кратко, что у Вас была непроходимость, что сделали вывод, что Вы ждете полной ревизии и очередной операции. Вот дословно все, что стало мне известно. Потом К.В. сказала, что Вы поправляетесь после второй операции и страшного уже ничего нет. А как все произошло, что Вы все там перенесли и пережили, я ничего не знаю. Могу только догадываться ... Крепко-крепко целуем нашу дорогую героиню. Ждем писем. Всем кланяемся. Ваши 2 К».

Маминому терпению, выдержке, самообладанию удивлялись все, кто ее тогда видел. Удивлялись и восхищались. Она никогда не жаловалась. Она продолжала жить, сохраняя интерес к делам государства и общества, к занятиям и к друзьям своего внука, к моей работе, к здоровью Капочки, которое тоже требовало внимания, к литературе, истории, философии. Перечитывала русскую классику. Изредка (к сожалению, все реже) делала выписки в свою тетрадь. Из какого-то номера «Иностранной литературы» привела высказывания философов-мыслителей о
смерти: Эпикур: «Если будет она – не будет меня, пока буду я – не будет ее».

Стоики: «Смерть есть само небытие».

«Смерть есть ничто».

Фейербах: «Смерть есть смерть смерти».

Гегель: «Смерть есть жертва отдельного индивида во благо человечества. Жить на этой земле стоит».

Бодлер: «Смерть – олицетворение абсурда». Не думаю, чтобы мама была солидарна со всеми этими высказываниями. Но несомненно, что она думала о конечности бытия.

Думала, но никогда на эту тему не говорила. В декабре 1974 года отметили очередной, а именно 82-й, день рождения мамы. Были гости, была радость общения и была печаль: за столом не хватало брата Саши.

Приятный подарок приподнес бабушке Ане внук Андрюша, ученик 8-го класса. Он принял участие в мудреной олимпиаде, традиционной, проводимой МГУ для учащихся 8-10 классов. Это была проходившая в два тура (в ноябре и декабре) XI Олимпиада по языковедению и математике. Ее организаторы – филологический факультет МГУ, Московский городской отдел народного образования и Московский городской институт усовершенствования учителей. Бабушка Аня на видное место поставила Грамоту, в которой было сказано, что «за успешное участие в Олимпиаде ученик 8-ш класса «В» школы № 165 Ленинградского района гор. Москвы Косоруков Андрей Александрович награждается Третьей премией». Подарком маме от меня было мое повышение по службе и работа, отвечавшая еще в большей степени, чем раньше, моим интересам. Зима прошла без особых событий, приближались весна и лето.

Дорогие Кленины брали Андрюшу в Литву, там, за исключением Мити, собиралась уже повзрослевшая команда детей. Маму и тетю Капу отвезли, как в 1974 году, в Малаховку к Евгении Ивановне Совковой. На этот раз они жили вместе с мамиными друзьями Е.С. и Э.Г. Шаталовыми. Было немного тесновато, но компания – дружная, все понимали друг друга и приходили на выручку. Я провела там отпуск, а потом приезжала на субботу и воскресенье и разочек на неделе, привозила продукты. А на Смольной делали ремонт и купили «стенку», которая была необходима, так как книги заполонили квартиру.

В Малаховке мама и тетя Капа пробыли до сентября. Время проводили в основном на террасе, ходить на прогулки не было сил. Вели интересные разговоры, читали и даже играли «в дурака». Приезжали гости, изредка, конечно. Чаще других – тетя Зина, так как Люберцы – под боком.

В сентябре мы все воссоединились на Смольной улице. Андрюша пошел в 9-й класс. Тетя Капа руководила домом. Мама потихоньку оправлялась после операции, оставалась такой же худенькой и слабенькой, но все же, как она говорила, «выезжала в свет». Врачи, в том числе и Минна Давидовна, не оставляли ее своим попечением. Читала она так же много (насколько позволяли глаза), вышивала, любила разложить пасьянс. И большим удовольствием, как и прежде, было общение с родными и друзьями. В равноправного собеседника превратился внук. Мама поддерживала его интерес к математике и исподволь, незаметно для него, руководила его чтением. Читателем он был запойным. Зимой у всех были проблемы со здоровьем – простуды, радикулиты, колиты, гастриты и т.д., но все обходилось без больниц и серьезных последствий. В поле зрения мамочки продолжали оставаться общественно-политические, идеологические и литературные проблемы. Ярких событий не было. XXV съезд КПСС в феврале-марте 1976 года прошёл для нее почти незаметно. Она была неудовлетворена официальной «высокой» политикой, разочарована отходом от «оттепели» и явным замораживанием общества. В толстых литературно-художественных журналах не появлялось ничего интересного. Предметом разговоров бывал иногда А.И.Солженицын. Удалось достать и прочитать «Раковый корпус», «В круге первом» и «Архипелаг ГУЛаг». Мама не была поклонницей его как писателя-романиста, но общественно-политическую сторону его творчества ставила высоко.

19 мая 1976 года на Смольной был праздник. Андрюше исполнилось 16 лет. Он переходил в 10-й класс. Учился на «пятерки», участвовал в разных олимпиадах и конкурсах. На XXXIX Московской математической олимпиаде получил за подписью Президента Московского математического общества Грамоту с «похвальным отзывом». А в апреле на Районном конкурсе чтецов получил 2-ю премию. Бабушки радовались и гордились. На день рождения Андрюша пригласил одноклассников, человек десять. Бабушки и мама решили предоставить ребятам свободу, удалившись в одну из комнат (изолированную). Но встретить гостей и посмотреть на них все же захотели. И это было великолепное зрелище и изумительное удовольствие. По лестнице к нам на второй этаж поднимались цепочкой, держась за руки, прелестные девочки и мальчики, а замыкал цепочку большой-большой улыбающийся мягкий плюшевый бегемот.

В 1976 году лето запаздывало. В Малаховку мы выехали только в июле, а Андрюша вновь поехал с Клениными. Это лето было для них беспокойное: закончила школу и поступала на биологический
факультет МГУ дочка Анечка. К сожалению, неудачно. Как писала Ада, «приехала Аня, обескураженная». На биофаке конкурс на место составлял 12 человек, а из 12 – каждые 8 – медалисты. Тогда же поступал в МГУ, на географический факультет, Коля Гончаров. Он занимался с репетитором и поступил. Все это было для нас «информацией к размышлению».

Размышления привели к тому, что Андрюше следует заниматься математикой и настроиться на поступление в МГУ на мехмат. Но чтобы быть более или менее уверенными в успехе, следует хорошо знать требования, а для этого лучший путь – заниматься с репетитором. Так и сделали. К серьезной школьной нагрузке в 10-м классе прибавилась дополнительная математика. Бабушки все понимали и не дергали внука по мелочам.

Примерно в ноябре-декабре 1976 года определились дела квартирные. Мама получила так называемый смотровой ордер на квартиру в новом доме по Кронштадтскому бульвару, недалеко от Смольной. Это был 16-этажный блочный дом в 20-ти минутах ходьбы от станции метро «Водный стадион». Квартира трехкомнатная, удобной планировки, с лоджией, которая выходила на большой пруд (из него вытекала речка Лихоборка), а по его берегам уже был разбит молодой парк. Все понравилось. И мы начали заниматься оформлением документов и исподволь готовиться к переезду.

Часть третья. Глава 3. Кронштадский период

Оформление документов потребовало много времени. Препятствий не было, но волокита и ожидание каждой необходимой бумаги требовали терпения. Затем начался ремонт новой квартиры устранение недоделок, переклейка каких-то жутковатых обоев в одной из комнат, циклевка и лакировка полов и т.д. Нужно было и докупать мебель, а это в те времена в Москве была очень большая проблема. Постепенно все становилось дефицитом. Выручил Вася. Он купил необходимый стол в Люберцах (удалось) и привез в Москву.

Описывать, как прошел переезд и что это такое, не буду. Знакомо, наверное, всем. Мамочка и Капочка были, конечно, отстранены от всех сборов, упаковки и т.д. и т.п. Их эвакуировали на несколько деньков в Люберцы, а из Люберец мобилизовали на помощь Васю. В итоге, как ни странно, все было сделано довольно быстро. На новом месте распаковано, расставлено, прибито и повешено. Много помогали друзья – и Кленины, и Татьяна Сергеевна Мартынова, помогали Галчата, помогал Миша – Михаил Беницианович.

В начале февраля 1977 года жизнь на Кронштадтском бульваре наладилась. Мама и Капа выбрали для себя среднюю по размерам комнату с выходом на лоджию, но угловую, то есть две стены были внешние, а поэтому – холодновато. Пришлось ставить дополнительную батарею.

Самая маленькая комната – 10 кв. м. – досталась Андрюше. Самая большая – маме Тане, но не в ее личное распоряжение, а вроде как «сняла угол» в гостиной. Кухня стала столовой. А в коридоре хватило места для двух книжных шкафов.

Мы все были очень довольны, особенно мама. Насколько я помню, общего торжества под названием «новоселье» не устраивали. Звали в гости по очереди родных, друзей, товарищей мамы из Ленинградского телефонного узла, заботами которых мама получила эту квартиру.

Бабушки чувствовали себя удовлетворительно. Конечно, давали о себе знать хронические болезни. Тетю Капу иногда донимали головные боли и радикулит, подскакивало давление. Маму больше всего тревожило сердечко и оставшийся открытым вывод на животе, хотя он практически почти не функционировал, то есть бездействовал, потому что не было необходимости. Они обе всегда были рады людям и охотно «выезжали в свет», конечно, далеко не так часто, как прежде.

Мамины увлечения и занятия в чем-то оставались прежними, правда, в меньшем объеме. А в чем-то изменились в силу необходимости. Отпали посещения театра. Хорошо, что выручал телевизор. В те годы регулярно появлялись на экране ТВ спектакли лучших московских и ленинградских театров. В гости ходили сестрицы реже, но у себя встречали родных и друзей довольно часто, я бы сказала регулярно. Застольные беседы оставались оживленными и интересными. Мама продолжала сравнительно много читать, радуясь каждой новой книге, которая появлялась в доме. В определенном смысле, это становилось событием, потому что подписаться на интересное издание или купить нужную книгу было сложно.

Конечно, мамочку посещали и грустные мысли, но она старалась хоть чем-то отвлечь себя. Любимыми средствами для этого оставались рукоделие и карточные пасьянсы. То и другое обычно вызывало ворчливые замечания Капочки: вышивание портит зрение, а карты – пустое дело.

Значительно сократилась переписка мамы с иногородними друзьями. Тем не менее, постоянно приходили письма от Дерингеров, от Георгиевских, от Е.И.Дворовой из Воронежа, от Л.А.Хрычевой из Красноярска, от Н.Тюшняковой из Бендер, от Квиринга В.Э. из Свердловска. Как правило, по случаю праздников. Традиционно теплое, многостраничное письмо прислали к 1 мая севастопольцы – А.С. и В.Г.Дерингеры. Многостраничное – это Александра Степановна. А Вильгельм Георгиевич писал коротко и грустно: «...Увы! Ведь мы тоже не молодеем. Ножки дают себя знать, не тянут, как прежде, на большие прогулки. Вот Сашенька еще прыгает, как козочка, ремонтами занимается. А мне это все уже ни к чему, хочу покоя, хотя и даю еще музыкальные уроки. Заменяю иногда заболевших учителей, и домой приходят заниматься, нашем житье Сашенька Вам напишет сама подробно. Весна у нас не Крымская, а ваша московская. t° +6, ветер и дождь. Бррр!! тому же перестали топить!? Целую, обнимаю крепко, крепко, крепко. Вилли».

Письмо Александры Степановны интересно и как свидетельство времени, отдалившегося от нас уже на четверть века, и как подтверждение факта верности друзей. Сашенька жалуется, что очень устала с ремонтом, который длился больше месяца, что много сделала сама, «шабашников брали только штукатурить потолок и стены». «Трещины в квартире – после того, как нас малость потрясло при землетрясении, – стали угрожающе большими, и мне самой было бы не осилить их». Сейчас «радует, что самое страшное уже позади, главное нет удручающей грязищи и пыли». «Я так рада была узнать, – продолжает А.С., – что у Вас теперь такая удобная и хорошая квартира, а главное – лоджия, да еще с таким видом. Это же будет у вас своя чудесная видеотерапия, которую теперь активно применяют в санаториях ... Роднулечка моя хорошая, я ведь не знала, что после операции у Вас осталась дырочка в пузике. Какой же вы молодец! И как хотелось бы поухаживать за Вами, похлопотать, приготовить вкусненькое. Я ведь очень изменилась, стала миролюбивее и покладистее. Я так много раз звала Вас к нам ... Могу ведь приехать за вами и быть в роли сопровождающей в пути ... Мы были бы безмерно рады, если Вы отважитесь на это путешествие ... У нас вся медицина своя. Врачи в квартире напротив. Даже сестричка для уколов очень милая живет в нашем подъезде». «Апрель, и, несмотря на похолодание, у нас изумительно. Все пышно цветет ... А сколько сейчас редиски, салата, шпината, щавеля ... Всегда вспоминаю Вас, когда вижу редиску. Вы ведь так любите ее. Но как послать? В посылке не дойдет. Может, удастся договориться со знакомой проводницей ... Вообще-то у нас очень плохое стало снабжение. Благо, что силос всякий появился. Теперь жить можно».

«Не верится, что Андрею уже 17! Помните, каким он приезжал в отпуск из Югославии?! С ковбойским поясом, обвешанный пистолетами. Умора! А я со своим ремонтом давно не красилась,стала совсем седая. Наверное, так и оставлю. Ведь мне уже 65! Хотя «сзаду» никто не дает по моей походке и фигуре». «Когда наводила порядок в шкафах и архивах, нашла Вашу телеграмму о том, что 19 мая у Танечки родился сын. Так много всколыхнула эта телеграмма».

О том, как много пережито с 1960 года, говорили и на Смольной. Весна 1977 года была полна для нашей маленькой семьи тревог и надежд: оканчивал школу Андрей. Занимался серьезно – не только своей математикой, но и литературой, историей, искусством. Увлечение гуманитарными науками поддерживала в классе А. А. Дужак – классный руководитель, учительница истории и руководительница факультативных занятий по истории искусства. Она была в числе любимых учителей, как и математик М.Л. Галицкий. Андрей охотно ездил и к своему репетитору по математике.

19 мая весело отметили Андрюшино 17-летие. В новой квартире места было много и много было гостей, повзрослевших мальчиков и девочек. Зашёл поздравить своего ученика и Михаил Львович Галицкий, который, как оказалось, живет в соседнем доме. Бабушки с большим удовольствием выслушали его добрые слова в адрес внука.

В июне проходили выпускные экзамены, и бабушки категорически отказались ехать в Малаховку, пока не увидят аттестата зрелости своего внука. В школе его прочили на золотую медаль, и в аттестате были все пятерки. Но для получения медали надо было сочинение утвердить в РОНО (районный отдел народного образования).

Однако ни Андрей, ни его учитель русского языка Лев Аронович Магрилов точно не знали, с какой буквы – большой или маленькой – писать слово «лениниана», которое автор употребил в своем сочинении. Вопрос не выяснили и сочинение в РОНО не отправили – опасаясь, что «пятерку» исправят на «четверку». Бабушки аттестатом внука гордились. Тем более, что к нему прилагалась еще Похвальная грамота, выданная «за особые успехи в изучении математики, литературы, истории и примерное поведение».

Потом были успешные вступительные экзамены на механико- математический факультет Московского университета. Андрей стал студентом, что было причиной гордости (и я бы сказала хвастовства) дорогих бабушек. И об этом вскоре узнали в Ленинграде и в Севастополе, в Красноярске й в Воронеже, в Иркутске и в Игарке, не говоря уже о десятках людей в Москве.

Из-за Андрюшиных дел пребывание мамочки и тети Капочки в Малаховке было кратковременным, хотя очень спокойным и приятным. У них как бы прибавилось силенок. И я провела отпуск вместе с ними. Андрюша со своими уже студенческими заботами бывал то в Москве, то вместе с нами.

Нас часто навещала в Малаховке тетя Зина. Она с огорчением говорила о том, что намечается снос всех домов на Киселевскои улице, на которой стоял напротив железнодорожной станции и старый родной люберецкий дом, построенный в начале 1900-х годов дедушкой Василием Никитичем Галкиным. Им с Васей не хотелось покидать этот дом. Планы сноса волновали, конечно, и маму с тетей Капой. Ведь это было их родное гнездо, где прошло и детство, и юность, и зрелые годы их жизни.

Дом простоял еще года четыре. Сегодня на его месте, на месте дедушкиного сада-огорода и соседних домов построено большое здание автобусной станции, земля покрыта асфальтом, а от сада остались береза и орешник. Тетя Зина – Зинаида Александровна Галкина и ее сын Вася – Васятка – Василий Васильевич Галкин получили неподалеку двухкомнатную квартиру.

В сентябре мы все были в Москве. Андрюша осваивал математические и иные премудрости в Университете. Я работала. Мамочка с Капочкой были сравнительно благополучны и спокойны, чувствовали себя, как любила говорить мама, соответственно возрасту и социальному положению. Она решила восстановить прерванную традицию и поехать в октябре в Кратово, в «Санаторий старых большевиков».

Поездка в Кратово стала роковой. Когда сейчас я вспоминаю октябрь 1977 года, то у меня складывается впечатление какого-то вообще не свойственного никому из нас легкомыслия. Да, мама была вполне самостоятельным (в физическом и психологическом отношении) человеком, она была подвижной, благоразумной, не требовала ежечасного наблюдения и ухода. Но ведь ей было почти 85 лет, три года назад она перенесла серьезнейшую операцию, сердечно-сосудистая система была у нее крайне изношена, ослаблена. И при этом ни у кого – ни у нас, ни у врачей – не закралось сомнения в целесообразности этой поездки.

Октябрь в том году был сравнительно теплый, солнечный. Золотая осень. Мама поехала в бодром состоянии и хорошем настроении. Я отвезла ее на такси и оставила в санатории со спокойной душой. Она, как обычно, дала слово звонить каждый день. Это было несложно. Нужно было пройти от комнаты, которую ей предоставили, шагов 50 до телефонного аппарата в конце коридора. И мы каждый день слушали ее доклады о том, кого она встретила из старой гвардии, как ее лечат, чем кормят, что читает, с кем гуляет, с кем удалось составить пульку в преферанс, какой удалось посмотреть кинофильм. Так продолжалось недели две.

Но однажды из Кратова позвонила не мама, а ее лечащий врач. Случилось несчастье. Мамочка пошла позвонить домой, и, практически подойдя к телефону, зацепилась за ножку стола, на котором он стоял. И упала. Старые косточки не выдержали. Врач констатировал перелом шейки бедра. Вызвали скорую помощь и отвезли маму в Раменское, в хирургическое отделение районной больницы, куда я сразу же и поехала.

Не буду описывать все перипетии перевода и перевозки мамы из Раменского в ту самую больницу № 50 на Старом шоссе (теперь это улица Вучетича), где в 1974 году ей делали операцию. Скажу только большое спасибо Танечке – Татьяне Сергеевну Мартыновой, которая вместе со мной ездила в машине «Скорой помощи» за мамой в Раменское и поддерживала нас во всех отношениях. Перевезли мы маму числа 20 октября.

Палата в травматологическом отделении была на четверых. Лечение квалифицированное, уход хороший, навещали мы нашу бедненькую Нюшечку часто. А 5 ноября к ней в палату по случаю юбилея – 60-летия Октябрьской революции – пришла целая маленькая делегация – представители от Московского городского комитета КПСС, от райкома КПСС и от руководства больницы.
Были вручены две красные папки с адресами – поздравлениями от МГК КПСС и от Ленинградского РК КПСС, часы с надписью «60 лет Октября» и цветы. Были устные поздравления с 60-летием Великого Октября и добрые пожелания здоровья.

Прошел примерно месяц. Старые косточки срастались медленно, но двигаться можно было более свободно, разрешили садиться. И мы решили взять мамочку домой, потому что какого-либо особого, специфически больничного лечения уже не было, а все остальное мы могли обеспечить дома.

Переезд со Старого шоссе на Кронштадтский бульвар состоялся в первых числах декабря.

Сегодня мне очень больно и грустно вспоминать это время, очень трудно писать о последних месяцах жизни мамы. И тетя Капочка, и Андрюша, и я старались делать все возможное, чтобы облегчить ее положение, свести до возможного минимума ее беспомощность. Первое время после приезда из больницы она передвигалась (вернее, мы ее передвигали) на стуле – мы с Капочкой везли ее волоком, а когда был дома внук, он носил бабу Аню на стуле. Она не сдавалась. Спустя какое-то время встала на ноги и потихоньку ходила, опираясь на палку. Положение свое переносила стоически, не жаловалась, не капризничала, кушала только за обеденным столом и никогда в постели, за исключением нарезанного яблочка, которое на ночь ставила около постели рядом с настольной лампой. Читала, в том числе и по ночам, когда не спалось. И конечно, радовалась всем визитерам – родным, друзьям, знакомым, товарищам из парторганизации, приходившим ее навестить.

Не хотелось верить, что, несмотря на свою сказочную волю, она слабела. Но это было так.

5 марта за завтраком я обратила внимание на то, что она берет ложку и чашку левой рукой, правая не слушается. Все остальное, в том числе лицо, речь, было в норме. Приехавший по вызову врач констатировал нарушение мозгового кровообращения и назначил лечение. Болезнь развивалась очень быстро. 8 марта мама уже не встала с постели. Не помогали ни лекарства, ни уколы. Мы с тетей Капочкой поменялись спальными местами, и я, отпросившись с работы, днями и ночами мучительно наблюдала, как угасала мама. За три дня до кончины она утратила речь и была без сознания.

Скончалась моя мамочка в 9 часов вечера 20 марта 1978 года. В свидетельстве о смерти сказано, что причина – острое нарушение мозгового кровообращения.

Я стояла на коленях на полу у ее изголовья, и за несколько секунд до того, как остановилось ее сердце, она крепко, крепко, с невероятной силой обняла меня. У меня осталось ощущение, что к ней на мгновение вернулось сознание, и она что-то хотела мне сказать.

* * *

Так завершился жизненный путь моей мамы – Анны Васильевны Беловой. Ей шел 86-й год. На третий день после кончины состоялись похороны – кремация в Николо-Архангельском крематории. Ее провожало много людей. Много пришло и на поминки на Кронштадтский бульвар, где она прожила чуть больше года. «Кронштадтский период» ее жизни оказался очень коротким. Урну с ее прахом захоронили на старом Люберецком кладбище, в могилу, где покоились ее родители Александра Алексеевна и Василий Никитич Галкины, а с 1974 года и младший брат Александр Васильевич.

* * *

На Кронштадском бульваре мы остались втроем и остро ощущали наше сиротство. Тетя Капочка целыми днями оставалась теперь дома одна и все свои уже совсем небольшие силенки вкладывала в нас с Андрюшей. Он остро пережил смерть бабы Ани – это была для него первая утрата близкого человека – и впервые в полной мере показал, что он мужчина: все хлопоты с вызовом врача, оформлением документов были на нем. Для меня горечь утраты была болезненной особенно потому, что сопровождалась чувством вины перед мамой – и за прошлое, и за настоящее. Меня не оставляла мысль о том, что что-то не было сделано, чтобы сохранить ее жизнь.

Я назвала свое повествование «Моя мамочка», хотя возможно, правильнее было бы – «Мои мамочки». Сестры Анна и Капитолина – по сути очень разные – были нераздельны в силу обстоятельств и в силу своих характеров. Для меня же они были чем-то просто единым. Объединяла их друг с другом взаимная любовь и создание взаимно исполненного долга.

После кончины мамы тетя Капочка прожила пять с половиной лет. Она оставалась душой нашего дома. Ее, как и маму, любили старые и новые друзья, родные и близкие люди. Держалась она замечательно, и общение с ней всем доставляло удовольствие. Однажды я подслушала разговор двух соседских мальчишек лет десяти. Один из них, продолжая какой-то разговор, показал на проходившую мимо тетю Капу и сказал другому: «Вот это та самая и есть красивая бабушка».

За пять с половиной лет, прожитых еще «этой красивой бабушкой, произошло немало важных для нее и для меня событий, порадовавших нас. Окончил Университет Андрей, женился, переехал в Кронштадтского бульвара в дом, к своей жене Ирочке, и в 1982 году они подарили мне внука, а тете Капе правнука Артема. В том же году из Иркутска в Москву перевели работать Тонечку – Антонину Александровну Андриевскую, которая пожила какое-то время у нас с Капочкой, пока не переехал с вещами и мебелью из Сибири и не отделал полученную в Мытищах квартиру супруг Станислав. Для тети Капы это было радостное событие – Тоню и Стасика она нежно любила. Радостными были для нее и мои «производственные успехи», и мои кратковременные командировки, и тот факт, что работа приносит мне удовольствие.

Возвращаясь по вечерам с работы, я каждый раз предвкушала теплую встречу со своей мамочкой-понарошку, которая неизменно интересовалась моими делами, моими друзьями. Идя от автобусной остановки к дому, я всегда смотрела на окна в 8-м этаже, которые ласково светились.

Случилось это в августе 1983 года. Однажды я не увидела света в наших окнах. В этот день тетя Капочка не вставала с постели – она, по ее словам, весь день спала. Это повторилось еще пару раз, после чего я, взяв отпуск, уже не оставляла ее одну. Она угасала, теряя силы с каждым днем. Медицина была не в силах помочь. И кончился мой отпуск, приходилось выходить на работу. Выручила Тоня, она тоже смогла взять отпуск и ухаживала за Капочкой.
Скончалась тетя Капа на руках у Тони, будучи в полном сознании. Ее последнее слово было «Спасибо». Это произошло днем 21 сентября 1983 года. Причина смерти, как сказано в свидетельстве, – острая сердечно-сосудистая недостаточность. Тетя Капочка – Капитолина Васильевна Стефанович – не дожила двух месяцев до 89 лет. Она похоронена на том же самом старом Люберецком кладбище, в той же самой родственной могиле.

На этом я заканчиваю свое повествование – «Историю в письмах, и не только...» В основном я выполнила поставленную перед собой задачу – рассказать о своей маме, в жизни которой отражен труднейший период истории нашей страны. Хорошо или нет я это сделала, судить не мне. У меня же остается неудовлетворенность из-за того, что о прекрасных людях, так или иначе соприкасавшихся с мамой, я рассказала слишком коротко, а о многих лишь вскользь упомянула. А так хочется всем им воздать должное за сделанное добро.

Дизайн, верстка
Дударева Н.

Корректор
Минин С.П.

ЗАО «Издательство «Русь», г. Москва
Отпечатано в типографии ООО Валекст, СПб
Тираж 500 экз. Заказ №32