Лавриченко Ольга Никифоровна. Воспоминания

Наше село Лихово Ново-Водолажского района Харьковской области существует, видимо, со времен панской Польши, т.к. в деревне у нас много польских фамилий. Например, очень много фамилии Герман, и то крыло, где жили Германы, мы называли Германивка. Много фамилий Онацкий (моя мать – Онацкая), и крыло – Онацкивка. Несмотря на название “Лихово”, село утопало в зелени, располагалось на оврагах. Вокруг села были небольшие леса по 2-3 гектара: дуб, клен, дикий орех фундук, фруктовые деревья (дички яблони и груши), терен, шиповник. В лесу были грибы и земляника. Кроме лесов, были и сады. Потом они стали колхозные, туда мы бегали воровать яблоки. Лесочки и сады, имевшие раньше хозяев, тоже перешли во владение колхоза (по возрасту я не знаю, как это происходило. Колхоз рубил деревья для своих нужд, со временем все повыкорчевали и там сейчас пашни. Колхозу перешла территория и строения хозяев, которых раскулачили. Усадьба раскулаченных – это простой, на три больших комнаты дом, рядом конюшня, амбары. Раньше хозяин был то ли Прохор, то ли Прохоров, то лес мы называли – чей? – Прохоровский. И так же подворья: Прохоривское, Продайдушивское, Губаривское.

Когда были немцы (в войну), то на одно подворье явился какой-то родственник раскулаченного хозяина, сын что ли. Но там уже ничто не могло привлечь: на подворье валяются плуги, бороны, дом неухоженный, с обитыми углами, амбары обшарпаны, конюшня ободранная - и он исчез, тем более что фронт колебался.

Попалась мне в руки газетная статья “Операция – голод”. Читала и невольно слезы текли. Помню этот год, 1933-й. Собственно, что мог запомнить ребенок 6-7 лет? В памяти осталось одно: очень хотелось кушать, все время хотелось кушать, а в доме ни грамма ничего съестного.

В семье было 6 человек детей: самая старшая Анна (1912 г.р.), была уже замужем, но почему-то части находилась в нашем доме, затем Лиза (1914 г.р.), Вера (1919 г.р.), Миля (1921 г.р.), Толя (1922 г.р.) и я, Ольга (1927 г.р.). Мать, Цвиркун Александра Никитовна, - неграмотная крестьянка. Отец, Цвиркун Никифор Евгеньевич, в прошлом защитник Отечества, с двумя крестами на груди (знак отличия храбрости), носивший титул не весть какой – прапорщик царской армии. Этот титул и стал бедой для всей нашей семьи: сам отец вынужден был скрываться, иначе расстреляли бы, ибо все время с района наезжали какие-то люди, интересовались, где он. Вот что пишет в письме, вспоминая об этом, моя сестра Вера, проживающая в г.Харькове. “Когда была война в 1914 году с немцами, батько был на войне… тогда какая-то дурная война была, сегодня в красных, а через неделю в белых воюет солдат… Когда кончилась война, он домой пришел и жил со своей семьей. Построили дом родители ему, помогали родители с обеих сторон. Родители батька жили бедно, а родители мамы богатые люди. Летом занимались сельским хозяйством, а зимою шили сапоги людям, он был хороший сапожник, к нему несло все Лихово шить сапоги. Вот я не помню, сколько было точно тебе лет, 2 или 3 года, когда батько ушел от нас. Батько узнал, что кто воевал в 1914 году, этих людей забирали в тюрьму. Вот он в 1930 году ночью ушел, мама провожала его на станцию в Новоселовку, там людей нет лиховских и его никто не знает там. Как раз… начали раскуркуливать людей, забрали у нас корову, зерно все забрали в коморе. Я все это помню. Кричат на маму: “Твий чоловик был прапорщик, он воювал и за красных и за немцев”. Я ж говорю, была дурная война. Батько как-то ночью приходил домой, узнать, как тут его семья, одну ночь переночевал дома и на следующую ночь ушел опять. Мама его сопровождала на станцию, чтоб знать не схватили ли его. Потом он уехал в Киргизию, писем нам не писал, писал раз в год письма на имя дядька Грицка, прислал две посылки для нас на имя дядьки Грицка, но он их не отдал”.

Зимой 1932-33 года нас поддерживал брат отца Владимир. Ему было лет 30, холост какой-то убогий, он ездил по городам, просил милостыню и привозил сумками куски хлеба, сухари. Где-то, видимо, его подстерегла беда: уехал и пропал, и мы оказались на краю пропасти, кушать абсолютно нечего, все худющие. Терли на терке сердцевину с кукурузных кочанов. Обычно после шелушения кукурузы этими кочерыжками мы топили печку. Но так как кукурузу забрали, остались одни кочаны, мы их терли и варили. Но это же опилки: сколько их не вари, они опилками и останутся. Варили и конечно, ели. После этого у нас начались запоры. Желудок отказывался переваривать такую пищу. Брат чуть не умер, живот раздутый, ребенок корчится в муках. Пошла мама к директору школы (он к нашей семье хорошо относился), рассказала свою беду, и его же жена (тоже учительница) дала пол-литра молока и кусочек масла с хлебом. Мальчишку спасли, а он у нас был один и пять сестер.

Наступили весна, начали копать огороды. И при копке находилась в земле прошлогодняя картошка, вернее это уже не картошка, а кашица потемневшего крахмала в “мундире”. Кто находил, очищал – и тут же отправлял в рот. Полезла крапива и другая травка. Вокруг села еще были лесочки (в 60-е годы их выкорчуют), и в тех лесочках рос дикий орех фундук. Весной он цветет и образуются сережки, как у тополя. Эти сережки рвали, сушили, мяли, терли, варили вместе с травой и ели. Кроме пищи, на ум ничего не шло, хотелось хоть корочку хлеба. И вот мать решилась попытать счастья – поехать с детьми в г.Харьков напросить кусков хлеба. Как она это мыслила, трудно представить, так как никогда в городе не была. Помню, она взяла с собой Веру, Милю и Толю. Мы с сестрой Анной остались дома. И у нас с ней на руках оказалась свеколка, мы ее запросто могли съесть. Но чтобы было больше, надо было чего-то добавить. Анна нарвала какой-то травы и решила сварить суп. Сварила, поели и в ушах начался шум с болью. Было вовсе нерадостно. Но нас окрыляла надежда: вечером приедет мама с ребятами и что-то привезут.

А маму подстерегала другая беда: она думала, что город похож на деревню и когда вышла с вокзала сразу потеряла в толпе Веру и Толю (Милю она держала за руку). Бедная женщина забыла про все, шарахается по площади, спрашивает людей: не видели ли девочку с мальчиком. Выбежала на какую-то улицу и – о небо! – ее дети идут навстречу по этой улице. Она их схватила, сразу- на вокзал и приехала домой без единого кусочка хлеба. Некоторые увозили своих детей в город и бросали их там или сдавали в приют. Мама сказала: никуда не повезу и не сдам.

Кое-как выжили, хотя и в дальнейшем жили в постоянной нужде. Мать – колхозница, Лиза, сестра, тоже работала в колхозе, где писали трудодни. А дома четверо школьников. В доме у нас было 2 комнаты. В одной ютились мы все, а в другой, помнится, у нас всегда были постояльцы: то уполномоченные от района, то жил председатель сельсовета с семьей. Видимо, это было наказание, так как ущемить нас было уже нечем. Но хочу сказать о другом. Когда жили уполномоченные, то они от колхоза получали паек, и мама им готовила обеды, и, конечно, с барского стола попадали какие-то крохи и детям. Помню, она варила гречневый суп. Остатки супа перепадали мне. О, какой же это был вкусный суп! Уже потом, будучи сама хозяйкой, я старалась сварить такой суп. И наваристый бульон, и чем только не сдабривала, но он был не такой. А тот суп запомнился на всю жизнь.

Хозяйством нам так и не удалось обзавестись, кроме нескольких куриц. Гораздо позже, в 1938 или 1939 году, мама купила козленка, и потом мы развели коз, было три козы.

В школе нас вечно попрекали отцом. Трения были с комсомолом: старших не принимали что ли в комсомол, дразнили – “прапор”. Для меня лично это такое обидное и противное слово было, хотя слово “прапор” в переводе с украинского означает – знамя. Но тогда это было дня меня неведомо.

После окончания семилетки старшие сестры, Вера и Миля, поступили учиться в фельдшерско-акушерскую школу (в районе), а потом Толя поступил в Харькове в политехнический институт, откуда и был взят в армию. Лиза оставила колхоз и поступила работать в г.Харькове на канатный завод, потом в хлебопекарню. Кроме моральных ущемлений, давила нужда – нечего было надеть. Так как я была самая младшая, то ходила в опорках старших, за что не раз вызывали маму в школу. Но училась я на отлично, за что дразнили “отличницей”. Когда брата забрали в армию, мне по наследству перешла шапка-ушанка и какой-то зимний зипун.

Забегая вперед, скажу, что отец “приземлился” на Волге, возле Сызрани, работал агрономом. У него была другая семья, хотя своих детей не было. Не раз мы потом виделись. Умер он в 1971 году.

До войны я закончила 6 классов. Сестра Миля и брат Толя попали в действующую армию и провоевали всю войну. Миля дошла до Чехословакии, сейчас живет во Львове. А мальчишка наш был танкистом, дошел до Кенигсберга и в феврале 1945 года в возрасте 23-х лет погиб. Это было страшное горе, постигшее нашу семью. А какой доброй души был этот парнишка! Помню, когда он до войны учился в Харькове в техникуме, то на выходные приезжал в село. Мы с ним были очень дружны. Он всегда старался мне что-то привезти или рассказать, в основном пересказывал содержание фильмов, какие видел. А однажды завел разговор о мороженом, какое оно вкусное и что это такое. И говорит: я тебе привезу (а ехать с города поездом 50 км и со станции до села пешком 5 км). Ты, говорит, выйди к поезду, а то я не донесу домой – растает. И вот я мчусь к поезду, он выходит и несет мне в руках – мороженое, а там в бумажке уже молочная кашица. Но дело не в этом, сам факт: привез-таки. Вспоминая брата, я всегда плачу. Позже, когда моим детям (у меня два сына) было за 20, они учились в институтах, зайду другой раз к ним в комнату – спят мои студенты, я смотрю и думаю: “Боже, пацаны пацанами, а мой братишка и ему подобные в тяжелую минуту, такие же пацаны-мальчишки, решали судьбу Родины”.

Приближается светлый праздник – День Победы. 9 Мая – святой день. Внуки приходят поздравить дедушку (моего мужа, ветерана войны), а внук Кирилл, первоклассник, всегда меня донимает: расскажи, да расскажи про войну. Я ведь 2 года была в оккупации, было мне 13-15 лет.

Наше село Лихово стояло и стоит в стороне от автотрассы Москва-Симферополь. Сейчас это отличная асфальтированная дорога, построенная после войны пленными немцами, с обеих сторон обсаженная акациями, кленами или фруктовыми деревьями. Пленные немцы голодали, ходили по окрестным деревням за милостыней. Некоторые люди подавали, большинство, у кого были погибшие в войну, гнали палками. До войны эта автотрасса была без асфальтного покрытия и, конечно, не такая ухоженная. По этой дороге в 1941 году двигались на восток войска фашистской Германии. По пути они заглянули и в наше село.

Все село взбудоражено. Недели две назад специальной бригадой был угнан на восток колхозный скот, выехали председатели колхоза и сельсовета. Безвластие, тревога и разговоры о том, что немец шагает по нашей стране и скоро будет здесь.

В один из таких дней послышались хлопки выстрелов. Вдали тянулся шлейф дыма: за 8 км горел элеватор с зерном. Через село отступала наша армия. Это, конечно, были не части армии, а частицы – пробежало по одиночке три или четыре наших солдата, налегке с винтовками в руках. Неизвестно, удалось ли им, горемычным, скрыться, т.к. вскоре на площади, в начале улицы, послышался гул, а потом показались моторизированные части фашистов. Прячась за заборами и плетнями, мы, малые и старые, с ужасом и интересом наблюдали за мотоциклами и бронетранспортерами, которые двигались по нашей улице. На них сидели молодые, как на подбор высокого роста, самодовольные парни в черной форме, в лихо набекрень надетых черных со свастикой пилотках, перепоясанные всякой амуницией – автоматы, бинокли, пистолеты и др.

Эта неведомая сила навалилась на людей страшной тяжестью и от старших слышны были вздохи и такие слова: “Ну, это все – никогда мы больше не увидим своих”. Детвора же все это воспринимала по-своему.

Немцы ехали не останавливаясь – сопротивления не было. И у них была, видимо, задача – “вперед”. За передовыми частями тянулись обозы. В упряжках –толстоватые коротконогие лошади, почему-то их назывались румынскими (наверное, они и были из Румынии), а управляли этими упряжками мадьяры (это те же румыны). Обозы, наверное, были с продовольствием, патронами, снарядами. В обозах, наверное, были и немцы, потому что когда однажды обоз остановился в нашем селе, то у нас во дворе расположились именно немцы, правда не такие, каких мы видели на мотоциклах в первый день: эти были вроде попроще и среднего возраста. Запомнилось, когда две или три повозки въезжали в наш двор, привязанная возле сарая собака лаяла. Один из немцев выстрелил в собаку. Я возле дома стояла – заплакала. Другой немец набросился (словесно) на того, который выстрелил. Мы растолковали это так, что он ругал стрелявшего. Но мой верный пес Топ был бездыханным.

Как только вошли немцы в село, со всех концов послышался визг поросят и кудахтанье кур.. И потом часто и густо немцы забегали с трассы в село и кричали по дворам: “Матка, - млеко, яйки, махле!”. И хватали, что им попадалось на глаза.

У нас был петух и несколько курочек. Я их всячески оберегала. Летом они ходили где-то в огороде, в зелени, а зимой как? Зимы были холодные, мороз до –40 град. и заносы снега чуть ли не до крыш. И мы приспособились. Мы жили в середине улицы. В сугробах снега я сделала несколько глубоких туннелей. И как только в селе появляются немцы (а это всегда было слышно по лаю собак, кудахтанью кур, визгу поросят) я собирали в мешок своих кур и прятала мешок в тоннель, а вход забрасывали снегом. Как только немцы уезжали, я вытряхивала свое хозяйство с мешка. Это была моя обязанность, она меня занимала, и я по-детски торжествовала, каждый раз выходя победителем.

В нашем селе немецкие части не стояли. Власть осуществлял полицай (после освобождения его направили в штрафбат, он вернулся раненым).

Город Харьков несколько раз переходил из рук в руки, но линия фронта в нашей стороне была более-менее легкой, земля под ногами не горела; со стороны был слышен гул, сплошной грохот, взрывы, видны пожарища. Однажды самолет сбросил бомбы на село. И надо же! Из пяти бомб одна упала на дом моей старшей сестры. В доме было четверо детей: трое ее и одна соседская, 6-ти лет, самая старшая из них. Сначала воздушной волной снесло крышу с дома. Дети вспоминали: “Мы играли в комнате, смотрим – видно небо…”. А потом взрывом из выбросило из комнаты, от которой остались две стены, образующие угол, куда отбросило полуторогодовалую девочку и присыпало землей. Остальных выбросило наружу. Соседская девочка осталась хромой на всю жизнь. Мальчик простыл (был апрель) и умер в 1944 от гнойного плеврита, а у двух младших от ран остались шрамы и головные травмы.

Автотрассу, проходившую мимо нашего села, надо было постоянно чистить: летом движущаяся техника разбивала грунт до основания, а зимой – завалы снега. Немцы собирали в селах всех, кто подходил для чистки дроги, разбивали их на бригады, техники никакой – лопаты, грабарки, ломы и руки. Работали бесплатно. В одной из бригад работала моя сестра Вера. Вначале надзирателями на этих работах были немцы, а потом толи чехи толи поляки.

Когда надзирателями были немцы, печальный случай произошел.

В одной из бригад работала моя двоюродная сестра Дуся. Была она с 1924 или 1925 года рождения. До войны кончила 7 классов, затем поступила в какой-то техникум, но не закончила – началась война. Жили они на окраине села: мать, сестра матери, Дуся и ее младшие братья и сестры. Отец был на фронте. Дуся, видимо, в школе, а потом и в техникуме изучала немецкий язык И вот там, когда чистили снег, она возьми и что-то ответь немцу на немецком языке. Немец пристал к ней не на шутку, спросил, где живет, и сказал, что вечером придет, что им нужна женщина на кухню готовить кушать. А располагались эти немцы недалеко от нашего дома, наискосок; хозяев они выгнали. По разговору она, видимо поняла, что ей будет беда. Вечером пришла домой, взяла в карман на груди фотографии и говорит родным, что они ее сегодня видят в последний раз.

Они сидели дома всей семьей, грызли семечки. Вдруг стук – пришли два немца. Говорят, что мол, русский шоколад кушаете? (это они на семечки). И к Дусе обращаются: одевайся – пойдем. Сопротивление бесполезно. Хотела тетка с ней пойти – запретили. Привели к дому, который заняли. Что там было – неясно, но ей удалось убежать. А куда бежать? Огромные сугробы снега одна дорога – по улице, свернуть некуда, кроме как к домам. Прибежала в наш двор а мы управились и легли спать, было может 10 или 11 часов, освещение – коптилки. Мы с Верой спали на полу на соломе, мама – на печке, а на кровати, поперек, - самая старшая сестра с ранеными детьми. Мы только улеглись – стук в дверь. Сестра Анна открыла – стоит Дуся и сразу подходит немец, т.е. она не успела даже скрыться. Зашли в дом, а темно же, сколько того света от плошки. Они между собой что-то в сердцах переговаривают. Потом немец спрашивает: есть ли панинка 20-ти лет на кухню работать? Мы говорим, что нет, а на полу ведь Вера возле меня лежит, ей 22 года, но темно, не видно, и Дуся не выдала, ничего не сказала, она же знала, что Вера здесь. Они вышли и во дворе на завалинке долго разговаривали, как я уже сказала, в сердцах. Видимо, он ее звал, а она противилась. Стало тихо. А утром страшная весть по селу: Дусю убили.

Ей, оказалось, удалось второй раз убежать, и она убежала дальше нас по улице и завернула в один дом. Там ее пустили. Она говорит, что очень замерзла и ей предложили залезть на печь. Там была куча ребятишек, и она залезла к ним. А немцы хватились, уже ее ищут. Стучат в наш дом, спрашивают: не заходил ли кто? И так в каждый дом, пока не дошли до того, где она приютилась. Заставили слезть, одеться и увели. Что как было – никому не известно. Только напротив того дома, где остановились немцы, через дорогу был палисадник, и там ее нашли убитую. Пуля в затылок, а перед этим видимо в грудь ножом ткнули, т.к. фотографии, спрятанные на груди, попорчены. Вокруг ее трупа снег истоптан, видимо, издевались. Приехали ее мать и тетка с саночками, забрали и увезли хоронить.

И в этот же период, когда мы забрали к себе старшую сестру с ранеными детьми, опять на восток мчались, вернее рвались, захватчики. Судя по всему, это были передовые части; какая-то группа их завернула в наше село. В нашем доме из двух комнат одна была нежилая, т.к. в нашем лесостепном краю топить было нечем. И вот в такой холодной комнате, а ее окна выходили на улицу, расположился фриц, внушительного роста. Он заставил нас открыть ставни, выбил раму в окне, поставил на подоконник ручной пулемет, снял кожаное пальто, повесил у двери на гвоздь. Еще когда он заходил, я попалась ему на глаза (было мне 13 лет), и, расположившись в комнате, он позвал: “Панинка! Панинка!” Я зашла. Он сидел у стола и попросил, чтобы я вытащила какие-то бумаги с кармана его пальто и подала ему. Говорил он по-немецки, и я поймала слово “папир”, а по-немецки и по-украински “папир” – бумага. Я поняла, вытащила и принесла ему бумаги. Потом, держа в руках словарь и тыча пальцем в меня и в себя, сказал: “Я, ты – спать”. Я вспыхнула, предвидя что-то постыдное и страшное. Недолго думая, я быстро повернулась и вышла. Он кричит: “Панинка, ком!” Сестра говорит мне: “Иди, а то он тебя убьет”. Я ей говорю: “Сама иди”. А он настойчиво зовет. Я захожу в комнату и – тут явилось мое спасение: забегает другой немец и что-то быстро-быстро говорит. Как стало ясно потом, часть поднималась в наступление. Фриц собрал свои “доспехи” и убежал.

С рассказов старших помню такой случай. Немцы очень мстили за своих убитых. И вот в одном селе, километрах в 20-25 от нашего села, фашисты нашли убитого немца. Зашел карательный отряд, село сожгли, всех, кто был, - истребили.

В оккупации в городе было голоднее, чем в селе. В селе выращивали овощи, в садах родили фрукты. Горожане, чтобы выжить, ходили в села и предлагали свой скарб в обмен на продукты. Мы их называли “меняльщики”.

Так как возле нашего села шла трасса, то по ней проходило много меняльщиков. Трудно было им зимой. Снега полно, мороз доходил до –40 град. Одни везли саночки, другие на себе тащили. Одни шли в город, другие – из города. По трассе от нас до города – 60 км, а они шли дальше. Нам, селянам, нужны были спички, мыло, нитки, иголки, булавки, пуговицы и т.д. Если взять только одну мелочь, то и это на что-то надо было приобрести. И вот зимой мама варила компот из сухофруктов (яблоки, груши, сливы, вместо сахара клали сахарную свеклу. Горячий компот заворачивали в тряпки (я маме помогала), чтобы не остыл, ставили на саночки и везли на трассу для меняльщиков. Здесь мы стаканами компота поили меняльщиков (положишь фруктов и кусочек свеклы), а взамен нам давали, кто что мог.

Объявленная немцами мобилизация молодежи в Германию на оккупированной ими территории коснулась и нашего села. Помню, у соседей было две девушки, сестры Поля и Мария. Обе оказались в Германии. В 1945 году, когда наши добивали фашистов и освобождали пленных, Поля прибежала к Марии сказать, что победа – скоро домой! Мария, как узнала, от радости – разрыв сердца. И похоронили ее там, на чужбине.

Помнится последнее отступление фашистов. По сторонам, вдали где-то грохочет фронт вечером на горизонте – зарево войны. Утром в нашем селе появились мотоциклисты и всех выгоняют с домов и показывают: марш на запад. Мама решила никуда не срываться. Сестра Вера тоже сказала, что никуда не пойдет. А что делать самой старшей сестре Анне: у нее трое детей?! Все время я помогала ей управляться с детьми. К тому времени она уже 3 года как была вдовой. А ей-то и был в ту пору 31 год. У ее мужа были застужены почки и перед войной ему убрали одну почку. А как он застудил? Он устроился работать в городе, а колхозные “активисты” хотели заставить его работать в колхозе. И однажды (помню с рассказов), когда он приехал домой, на него организовали “облаву”. Он выскочил на улицу в нижнем белье и сидел где-то в сугробе снега, пока активисты не ушли. Так вот. Немцы нас выгоняют – у них приказ. Мало ли где им понадобится народ… А нам что делать? Где спасение найти? Думаем, если тут будут бои, мы где спрячемся? Собирает сестра Анна тачку, какие-то пожитки. Двоих ребятишек садим на тачку, тачку сзади поддерживаю и подталкиваю я, одного ребенка она на руках несет и за ручку тачку тянет. И потянулись люди с села. У кого коровы были, те коров запрягли в повозки. И за селом уже вырисовывалась живая людская лента. Впереди на мотоцикле немец, сзади тоже. Они разъезжали туда-сюда, покрикивая, подгоняя людей. Мы брели за соседями, у них была корова запряжена, и, глядя на нас, они разрешили привязать нашу тачку к их повозке, все-таки легче будет. Состав этого людского потока: женщины, дети, старики.

Шли мы так до самого вечера, прошли километров 15. Старшие начали совещаться: вот въедем в деревню, там будем проезжать мимо сада, когда немец на мотоцикле промчится вперед, мы должны сразу свернуть в гущу сада. Так и сделали. Было темно. Соседи завернули свою корову в сад, проехали чуть вглубь и остановились, притихшие, пока не удалятся все остальные по дороге. Как сердце не выскочит из груди! Все это под страхом смерти.

Когда людской поток удалился, мы выехали на дорогу перпендикулярную той, по которой нас гнали немцы, и поехали по направлению больших оврагов. Местность была многим знакома, в темноте наугад побрели искать спасение. Подъехали к оврагу, овраг глубокий, спуск туда пологий, длинный, километра в три. Как глянули – а там полно народу. Сидят кучками, развели маленькие костры, что-то варят – с детьми ведь. Уже позже я анализировала это и думала: ну и конспирация, хорошо немцы не наткнулись, а то они дали бы нам шороху.

Спустились мы в овраг. Трава зеленая, свежо. Здесь решили утром рано вернуться в село, но в объезд, другой дорогой. Вернулись, а наше село пылает. Крыши соломенные и немцы факелами их подожгли. На другом конце села дома остались, видимо заходить вглубь фашистам не хватило времени: через несколько часов над нами полетели снаряды “Катюш”, а затем вошли наши войска. Мы встречали своих чугунами с вареной картошкой и солеными огурцами – это для солдат было самое лучшее угощение. Тогда хлеба, сахара не было, а огурцы и картошку выращивали сами.

Наш дом сгорел. Как быть? До этого мы строили сарай из самана (солома, глина, вода), но он был еще без крыши, недостроен. И давай мы его (одни бабы) достраивать. Дело шло к осени. Достроили, получилась одна комната и сенцы. И здесь помещались семь человек нашей семьи: мама, Анна с тремя детьми, Вера и я – и еще шесть человек соседей.

В 1943 году, через несколько дней после освобождения, мы свиделись с братом Толей. Он ехал с госпиталя на фронт. Ему был 21 год, а мне он казался мужественным, большим. Вообще он был веселый, молодой человек играл на балалайке, немного стихи сочинял, в школе учился хорошо. Помню, когда провожали его в армию в 1940 году, был у нас обед, присутствовали соседи. Разговор за столом, видимо, был невеселый, и, чтобы разрядить обстановку, он обращается к маме и говорит:

Мама! А як будэ холодно,
Мэнэ в снигу занэсэ,
То почтарь нэдалэко –
Пысьмо принэсэ.

Все засмеялись. Дело в том, что рядом с нами жил почтальон, и он тут же за столом присутствовал. Крепко засело это в моей памяти: Финская война, большие снега – и он такое сказал.

Потом, когда брат погиб, заезжал к нам его сослуживец, рассказывал, что был Толя очень сообразительный: на своем танке он так маневрировал, соображая, где может разорваться снаряд, что был неуязвим. Говорит, кругом танки горят, а его позиция всегда удачна. Только он ее сменит, и на его месте другой окажется, то тот попадет по обстрел. И так было не раз. А в феврале 1945 года, когда до победы оставалось чуть более 2-х месяцев, пришла в наш дом похоронка на имя матери. Сообщали, что ее сын героически погиб. Несмотря на похоронку, мать ждала сына всю жизнь, пережив его на 25 лет.

Настоящие имена моего брата и сестры которые воевали в Отечественную, не Анатолий и Миля, а Ананий и Матрена. Они по молодости стыдились старинных имен. И брат с Анания стал Анатолием, а сестра Милей, хотя по документам они, конечно, Ананий и Матрена.

После двухлетней оккупации наши основательно погнали немца на запад. Не помню точно, но в какой-то послевоенный год настал голод. Мало того, что нигде ничего не было, была засуха и неурожай. С нашего села люди стали ездить в Западную Украину что-то менять. Мы тоже стали меняльщиками, только не пешком ходили, а ездили поездами. Поезда же ходили редко, пассажирские вагоны цеплялись вперемежку с товарными, вагоны были буквально облеплены людьми со всех сторон и на крышах. Одна девушка с нашей деревни, Марфа, лет 24-25-ти, ехала на крыше вагона, задремала и упала между вагонами. Кто с ней ездил, приехали и рассказали матери, как все случилось. А через некоторое время явилась Марфа – целехонькая. Она действительно упала, но удачно попала между рельсами, ушиблась, но осталась жива. Счастливый случай.

После седьмого класса я стала студенткой техникума в г.Харькове. Кругом развалины. Мы часто вместо занятий ходили разбирать завалы. Все руками и все по кирпичику. Мы занимались в каком-то уцелевшем 3-этажном здании. Зимой холодно – топить нечем, сидели одетые, чернила замерзали. Туалет на улице. Мы жили с сестрой Верой на квартире на окраине города.

Ко всем имеющимся в стране бедам присоединилась еще одна – неурожай, голод (1945-1946 годы). За лето не выпало ни одного дождя. Когда я приезжала к маме в село, мы с колодца таскали воду и кружкой лили под каждый кустик картошки. Колхозников карали за овощи, колоски, подобранные на после после уборки. Моя двоюродная сестра Анна шла с работы и взяла одну свеклу. Это обнаружилось и ей дали 5 лет заключения. Она была незамужняя, одинокая, и, как говорится, не было бы счастья да несчастье помогло – в заключении вышла замуж и больше в свое село не вернулась.

Немного о себе. После освобождения Украины от немцев ходила в седьмой класс в другое село за 5 километров, т.к. в нашем селе школа была разбита. Затем поступила в техникум в г.Харькове, после его окончания работала в г.Чернигове в стройбанке. Заочно поступила в институт. Вышла замуж за военного. Институт кончала с двумя детьми на руках. Работала более 20 лет начальником планового отдела в системе строительства. Сейчас на пенсии.

О.Н.Лавриченко

Обработала Дзюба К.А., Красноярское общество “Мемориал”.

Апрель-май 1990 года