СНОВА АРЕСТ

Начальник райотдела предъявил мне санкцию прокурора Башкирии на мой арест, и меня повели в камеру предварительного заключения — КПЗ. Камера была уже переполнена. Тут были воры всех мастей, бандиты и несколько человек нас, "повторников", то есть людей, отбывших срок и подвергшихся вторичному аресту за те же не совершенные ими преступления.

Мое появление в КПЗ внесло понятное оживление, так как в руках у меня были хлеб и махорка. После краткого знакомства с обитателями камеры я по-братски поделился хлебом, а махорки дал только по одной закрутке, так как в памяти моей возникли картины недавнего прошлого, обмена кровной пайки хлеба на курево. "Повторники", взятые из деревень и поселков района, сообщили мне, что нас подбирают подчистую и скорей всего отправят не в лагерь, а в ссылку. Перед отбоем я попросил у дежурного по КПЗ разрешения позвонить по телефону на Нижне-Троицкую фабрику, чтобы поставить Машеньку в известность о моем аресте, на что дежурный мне ответил: "Напрасно беспокоитесь, начальник сразу же позвонил, и ваша жена уже в курсе дела".

Ну что ж, нужно опять начинать все с начала. Я прекрасно понимал, что снова начнется следствие, этапы и все прочие "прелести" арестантской жизни. Но не это меня угнетало и страшило. Главное, чтоб не "трудовые и исправительные", мне их уже не выдержать (здоровье и возраст не те), а ссылки не миновать, раз всех подбирают. Очевидно, клеймо "враг народа" стараются закрепить за нами до конца жизни, и тут уж мы все бессильны.

Кормить клопов в КПЗ долго не пришлось, а вшами не успел обзавестись. На третьи сутки меня вызвали и объявили, что сегодня отправят в Уфу: "А сейчас можете побыть с женой, которая пришла проститься с вами". Такого человеческого отношения к себе я никак не ожидал. Что случилось? Или начальник отдела НКВД оказался настоящим человеком, или же существует директива для органов, чтобы "повторникам" разрешали свидания и передачи, — все это для меня осталось секретом. Во всяком случае, я имел возможность около двух часов сидеть с Машенькой около КПЗ и старался как мог ее успокоить. Конвой не мешал нам прощаться. Немного позже меня, без пояса, с заложенными за спину руками, два конвоира повели на станцию, которая была расположена недалеко от райотдела. Машенька всю дорогу да самого вагона шла рядом со мной (это, наверно, только в провинции возможно). Еще раз простились, и я вместе с конвоирами вошел в вагон пассажирского поезда (еще одно небывалое дело). Пробравшись к окну своего купе, я увидел плачущую Машеньку и еще двух женщин, знакомых по Нижне-Троицкому, которые тоже ревели. Еле сдерживая слезы, я несколько раз погрозил Машеньке пальцем, мол, перестань плакать, не терзай свою и мою душу. Поезд тронулся.

Всю дорогу я не сомкнул глаз в купе у окна рядом с сопровождавшими меня конвоирами. Прибыли на станцию Уфа. Встали. Пошли. Выходившие из вагонов пассажиры с опаской глядели на меня и поспешно отодвигались в сторону как от зачумленного. Около станции нас ожидал "воронок", и меня одного, как особо опасного преступника, с комфортом доставили в уфимскую внутреннюю тюрьму НКВД.

В камере, куда меня поместили, было чисто и просторно — всего шесть человек и все "повторники". Да, "обеднела наша страна "контриками", это тебе не 1937—1938 годы, когда камеры были заполнены так, что и плюнуть некуда. Видать, с тех кошмарных лет осталось нас не так много. Знакомство друг с другом происходило гораздо проще, чем в 1937 году, все мы не новички, за плечами солидный опыт арестантской жизни, помогавший нам быстро налаживать тюремный быт. Изголодаться никто не успел, — привезли всех буквально на днях. Начались воспоминания, кто, где и когда отбывал свой первый срок. Колымчан, кроме меня, не оказалось. Никого еще на допрос не вызывали. Высказывались различные предположения: куда опять нас загонят? Никаких иллюзий. Раз взяли, значит, была такая директива. А раз арестовали, то о воле думать нечего. Не видать нам ее как своих ушей. У всех одна надежда и мечта: только бы попасть в ссылку, а не в лагеря.

Через три дня вызвали на первый допрос. Следователь, поначалу очень вежливый, стал заполнять протокол допроса, внося в него мои автобиографические данные. Когда с этим было покончено, он спросил: "Будете признаваться?" "В чем?! Для чего вся эта процедура, ведь у вас есть мое "дело", ранее назначенный мне срок заключения я отбыл "с лихвой", чего же вы от меня теперь хотите?" Вот когда его понесло! Куда девалась его вежливость? Я тоже взорвался: "Нечего меня пугать, я давно пуганый и битый. Я не такое слышал и видел в 1937 году и в последующее время, поэтому пока мне не будет предъявлено конкретное обвинение, отвечать на вопросы отказываюсь". И тогда услышал: "Не разоружился, фашистская сволочь, да еще клевещешь на советские трудовые лагеря, рассказываешь всем, кому не лень, о голоде и издевательствах, якобы тобой перенесенных. Признавайся, сволочь, кому рассказывал об этом?" Теперь, по крайней мере, мне все стало ясно. Терять мне было нечего, и я ему в ответ: "Сам ты сволочь фашистская. О лагере не тебе судить. Когда сам туда попадешь, тогда и будешь знать, что правда, а что — клевета". После этих слов я был готов к побоям и пыткам, но, к моему удивлению, этого не произошло, Мы долго молча смотрели друг на друга. "Будешь давать показания?" — спросил он. "Без прокурора никаких показаний давать не буду".

Лениво выматерившись, следователь отправил меня в камеру.

Вызывали на допросы и других товарищей. Обвинения — аналогичные. "Не разоружился, клевещешь..." Через три дня меня вызвали снова. В кабинете следователя находилась женщина средних лет, которая представилась мне прокурором по надзору. Спросила, что я могу ей сказать по поводу предъявленных мне обвинений и моего поведения на следствии. Я постарался ответить спокойно: "Никаких обвинений следователь мне не предъявлял, кроме того, что я якобы клеветал на советские лагеря. Никогда и ни на кого в своей жизни я не клеветал. Если же вы хотите, чтобы я вам рассказал правду о колымских лагерях, то слушайте и записывайте. Вы будете первой, кому я это рассказал. Прошу учесть, что после всего пережитого жизнь мне не мила, этим и объясняется мой отпор следователю в ответ на его хамское отношение ко мне. Вас же я попрошу, если это возможно, сделайте свое дело, но без моего участия. Оформляйте его в соответствии с полученным указанием и не пытайтесь вместе со следователем "пришить мне новое дело" — у меня и старого-то не было".

Женщина молча достала из портфеля заранее приготовленный отпечатанный на машинке протокол об окончании следствия и предложила мне его подписать. Что я и сделал.

Теперь остается только ждать, когда вызовут и объявят решение или постановление какой-нибудь тройки или особого совещания, на которые тебя даже не потрудились вызвать и выслушать. Жди, а придет решение — отправляйся под конвоем на этап. Теперь главное — когда и куда. Связаться с семьей не разрешили. С 1937 года прошло 12 лет, а ничего, по сути, не изменилось.

В эти дни ожидания меня два раза вызывали из камеры в коридор, где вручали передачи от Машеньки. Как потом выяснилось, Маша дважды приезжала в Уфу и добилась разрешения на передачу. Обещанное ей свидание со мной не дали.

Итак, у всех обитателей моей камеры следствие закончено. Ждем и гадаем, какое решение будет вынесено. Через несколько дней "пригласили" в кабинет начальника корпуса Уфимской внутренней тюрьмы, где зачитали присланное из Москвы постановление Особого совещания МВД СССР, которое звучало примерно так: "За контрреволюционную деятельность Миндлина Михаила Борисовича сослать на вечное поселение в отдаленные районы Советского Союза". Расписавшись в этом уведомлении, я отправился в свою камеру. Мои сокамерники прошли ту же процедуру, разница была только в том, что два или три товарища получили ссылку не вечную, а сроком на 5 лет. Когда немного погодя опомнились, пошли разговоры, строились различные предположения. В каких отдаленных районах страны нас намереваются поселить? Восточная Сибирь, Казахстан, Колыма, Чукотка? Что лучше, вечная ссылка или же ссылка на определенный срок? Нашлись юмористы, которые доказывали, что поселение навечно, без срока лучше. По крайней мере, больше не будут беспокоить, "отделаются" от нас навсегда. Живи себе вместе с семьей и работай. А где жить, не все ли равно? Везде люди живут. И в Крыму некоторым людям живется хуже, чем на севере. А так ведь что получится? Пять лет отбудешь, приедешь домой (если разрешат), проживешь год-два, а там, глядишь, опять пригласят на "минутку" и пошло по-новой: следствие, камеры, пересылки и все прочие удовольствия.

Некоторые рассуждали так: "Братцы, хозяйство у нас плановое, централизованное, поэтому будьте уверены, пошлют нас по разнарядке в районы необжитые, куда народ калачом не заманишь. Ведь на дармовщинку нас любая организация с удовольствием примет, ведь мы не "урки", работяги, в любых условиях "ишачить" привыкли, нас только "паечкой" поманят, а мы, чтоб с голоду не подохнуть, будем вкалывать". Я считал эти рассуждения наиболее реалистичными.

После объявления постановлений Особого совещания засиживаться нам не дали. Чего кормить зря столько ртов?

Есть у тюремщиков свой заведенный порядок. Как можно отправлять заключенных на этап днем? Народу их показывать? Увидят, пойдут лишние разговоры. Подняли, конечно, ночью. "Собраться с вещами!" — прозвучала команда, и пошла писать губерния. Формуляры — это наши паспорта, без них никуда не пойдешь, не поедешь. "Миндлин", - вызывают меня. - "Михаил Борисович, 1909 года рождения, КРД, вечная ссылка", — отвечаю я.

Сверив формуляры с нашими ответами, начальник конвоя вывел нас, человек 10—12, во двор тюрьмы, где нас ожидал "воронок". Дверь "воронка" на замок, конвоир в кабину машины — и снова в путь-дорогу. Сзади следует легковушка с двумя бойцами конвоя. Выйдя из "воронка", мы обратили внимание, что на вторых путях стоит одинокий "столыпинский" вагон. К нему нас и повели. Очевидно, нас перевели из категории "врагов народа" в более терпимую — охранял нас конвой всего из трех бойцов без пулемета и немецких овчарок — постоянных спутников з/к. В "столыпинском" меня еще не возили. Войдя в вагон, я увидел с правой стороны обычные купе, но с зарешеченной дверью, как у "воронков". В коридоре пусто, окна тоже зарешечены железными прутьями.

Проверив наши формуляры, конвой "столыпинского" вагона начал нас распределять по камерам-купе. Они были уже заселены, и по вагону плыл глухой гул. Меня впустили в одну из них, дверь за мной с трудом закрылась, так много было там "пассажиров". Господи, какая знакомая обстановка! В купе, где нормально располагается 6 человек, нашего брата было набито не меньше 25. Все сидели впритирочку, даже на полу. Со вторых и третьих полок свешивались голые, грязные ноги, лиц не видно. Духотища и вонища, аж туман повис. Прижав "сидор" поплотнее к своему животу, я долго стоял со своими шмотками, не находя место, чтобы приземлиться, пока не раздался голос, очевидно, "старшого" (старосты купе): "Очередной, подмени", — и тогда с пола поднялся молодой парень, а я сел на его место. Вытащив из кармана осьмушку табака, я стал угощать своих новых товарищей по этапу. К моему удивлению, порядок был образцовый, "уркачей", как я предположил, в купе не было. Чинно и мирно все закурили. И хотя воздух в купе был "хоть топор вешай", я увидел, с каким удовольствием все потягивали цигарки. Вскоре мы почувствовали толчок. Паровоз прицепился к нашему вагону и, сманеврировав, подал его на сцепку к пассажирскому поезду, после чего мы тут же отправились в путь. Куда везут, никто кроме конвоя не знает, а он "глух и нем". Осмотревшись, я обнаружил, что среди обитателей купе есть несколько "дошедших" ребят, пришлось с ними поделиться и хлебом. Оказалось, что вагон уже две недели то отцепляют, то прицепляют. То подсаживают, то ссаживают отдельных заключенных. В купе народ сравнительно молодой, лет по 30-35. Из "повторников" я один, много бывших солдат и офицеров, демобилизованных после войны из армии. Все они схватили сроки от 5 до 10 лет по 58-й статье, пункт 10, то есть за контрреволюционную агитацию среди населения. Оказывается, они рассказывали, какие условия жизни за границей, особенно крестьян в Германии. Один бывший лейтенант из Белоруссии, не стесняясь, заявил на следствии: "У немцев скотина обихожена и живет лучше, чем у нас в Белоруссии люди". Все з/к в нашем купе едут по постановлению Особого совещания НКВД СССР в исправительно-трудовые лагеря. Одно только непонятно, как я попал в их кампанию? Поживем, увидим.

Дней пять ехали мы до Новосибирска. Ночью всех нас высадили и под конвоем отправили в Новосибирскую пересыльную тюрьму, где устроили баню и прожарку всего нашего белья в дезкамере. Утром и в обед накормили горячей баландой, которая поедалась с большим удовольствием — на этапе горячая пища перепадала нам очень редко.

Ночью всех из нашего этапа новый конвой повел на станцию к своему вагону. На пересылке мы услышали, что "повторников" направляют в дальние районы Красноярского края. Вскоре наш "столыпинский" прицепили к пассажирскому поезду Москва—Красноярск. В Красноярской пересылке пробыли мы недолго. 27 августа 1949 года нас, "повторников", человек около 40, посадили на пароход "Владимир Маяковский" и повезли вниз по Енисею до Стрелки. Нас поместили в пустующий барак. Конвой относился к нам довольно благожелательно, и мы могли общаться с местным населением. Это были в большинстве своем бывшие заключенные по бытовым и уголовным статьям. Почти все они работали на лесозаводе.

Вскоре прибыли две "илимки" — плоскодонные баржи, имевшие неглубокие трюмы, где мы и расположились. Матросы прицепили к длинному тросу наши "илимки", и мы поплыли вверх по Ангаре. Река широченная, мощная. Дни стояли солнечные, теплые, ночи очень холодные, а многие из нас не имели теплой одежды.

После восьми дней путешествия мы наконец прибыли на место, в поселок, расположенный на левом берегу Ангары. В поселке с десяток рубленых домов, в которых проживает начальство лесопункта. Несколько служебных и хозяйственных построек. Кроме того, три небольших барака, столовая, баня, конюшня и амбар. Нам повезло — не совсем пустое место. В поселке ведется большое строительство. Помимо лесозаготовительных бригад, работают плотники, которые заложили большой гараж, ремонтно-механические мастерские, пекарню, контору лесопункта и несколько бараков. Судя по размаху строительных работ, лесопункт перспективный и, конечно, нашего брата еще не раз сюда подкинут. Все три старых барака были уже плотно заселены ранее привезенными переселенцами, а нас вместе с женщинами поселили во вновь отстроенном. Всем выдали суконные одеяла и матрасные наволочки, которые мы быстренько набили сеном. Администрация лесопункта дала нам два дня на устройство нашего быта. Обещали через несколько дней расставить железные койки. Каждому выдали аванс по 25 рублей. Маловато, но ничего не поделаешь.

Первое знакомство с местным населением на многое раскрыло нам глаза. Старожилы, занимавшие на лесопункте должности начальника, технорука, прорабов и десятников, были из бывших кулаков, сосланных сюда в 1930—1931 годах, они с ехидцей посматривали на нас, а некоторые прямо говорили: "Помните, как вы нас раскулачивали и ссылали? Ну, а теперь и ваша очередь пришла за все расплачиваться". И многие из нас, действительно принимавшие активное участие в раскулачивании (в том числе и я), осознавали свое незавидное положение среди этих людей. Бывшие кулаки в большинстве своем быстро освоились на новом месте, жили безбедно и были на хорошем счету у местного руководства партии и советской власти.

Раскулаченные и коренное население — чалдоны — составляли меньшинство жителей нашего поселка "Соленый" (по названию протекающего рядом ручья). Гораздо больше было ссыльных послевоенного периода, людей разных национальностей. Кого здесь только не было! Русские, украинцы, белорусы, евреи, армяне, грузины, молдаване, литовцы, латыши, поволжские немцы, немцы из Восточной Германии, эстонцы, китайцы, казахи, татары, киргизы, поляки. Особенно много было прибалтов и поляков, в основном, рядовых тружеников и интеллигентов. "Повторников" было сравнительно немного. По их словам, большинство из них попало в ссылку в результате проводимых властями облав: кто в них попадал, тот и высылался из родных мест в Сибирь. В нашем поселке было несколько семей с маленькими детьми, матери которых в облаву не попали и остались дома, например, семья литовцев Шимкус, 5 братьев и сестренка. Никакого следствия не проводилось, обвинения не предъявлялось. Облава, 24 часа на сборы, погрузка в вагоны и этап в отдаленные районы нашей родины. В результате всего этого произвола большинство послевоенных ссыльных ненавидели советскую власть и коммунистов.

Два дня, выделенные для бытового устройства, не прошли для нас даром. В первый же день нам пришлось познакомиться с многомиллионным гнусом — мошкой, который навалился на нас всей своей отвратительной массой, пользуясь тем, что без накомарников мы были перед ним совершенно беззащитны. Первое приобретение — личинки из конского волоса для накомарников, сотканные старожилами-кулаками, и драли они с нас за них по 10-15 рублей. Учитывая, что нам выдали аванс всего 25 рублей, на которые предстояло жить, невозможно было и думать о покупке материала для пошива самого накомарника Китаянка Вера из нашего барака пошила для всех мужчин накомарники из трусиков. Итак, после 4-х месяцев (с момента повторного ареста) скитаний по тюрьмам, пересылкам, этапам, началась новая для меня жизнь ссыльного переселенца. Комендант поселка, работник НКВД из коренных жителей, выдал каждому из нас регистрационное удостоверение и предупредил, что без его разрешения мы не имеем права выходить за границы поселка, кроме, разумеется, лесосеки, где нам придется трудиться. За этим последовало еще более грозное требование являться к нему один раз в две недели на регистрацию, чтоб было всем ясно — смыться не удастся. Нарушителей указанного режима будут привлекать к уголовной ответственности как за побег со всеми вытекающими отсюда последствиями.

И вот мы, вооруженные топорами, поперечными и лучковыми пилами, с накинутыми на голову накомарниками отправились на работу, кто на лесосеку в двух-трех километрах от поселка валить и разделывать лес на сортименты, а кто на нижний склад, расположенный на берегу реки Ангары, рядом с поселком, чтоб разгружать и таборовать в штабеля заготовленный лес, поступающий на автомашинах "газгенах". Мне посчастливилось определиться на нижний склад таборовщиком, то есть на разгрузку леса с автомашины и закатывание его по специальным "ромжинам" на штабеля. Надо было предварительно сортировать его. В лесосеке лес заготавливался ручными пилами и топорами, разделывался на месте на сортименты, то есть на пиловочник первого и второго сорта, судолес, авиакряж, стройлес и рудстойку. На проезжую дорогу лес вытрелевывался на лошадях и укладывался во временные штабеля, после чего грузчики грузили его на автомашины, тоже вручную, и отправляли на нижний склад. Автодороги — примитивные. В лесу вырубилась просека, выкорчевывались крупные пни — и дорога готова. Газогенераторные автомашины работали на древесной чурке, которая загружалась в установленные на машине специальные бункера и шуровалась длинной кочергой. Выделявшийся при этом газ служил горючим для двигателей. Вот и вся техника на "пердячем газе", как у нас выражались. Для ее освоения не требовалось ни специального образования, ни квалификации, нужна была сноровка, крепкие руки, здоровье и хорошее калорийное питание, и тогда тебе обеспечен приличный заработок, чтоб скромненько жить с семьей, а такую задачу мы все перед собой ставили. Моя работа на нижнем складе, хотя и требовала большого физического напряжения, но при этом имела важное преимущество: склад находился рядом с бараком, что означало не менее двух дополнительных часов на отдых.

Жизнь понемногу начала налаживаться. К товарищам приезжали жены и дети. Многие, не дожидаясь окончания строительства казенных домов, стали строить свои, индивидуальные. Леспромхоз выделял кредиты, отпускал лес по себестоимости, а подвозили его зачастую бесплатно. Товарищи объединялись по две-три семьи и после основной работы трудились на строительстве своих домов. Руководством всех рангов это очень поощрялось. Земли было много, обзаводились огородами, а некоторые даже приобрели скотину. Появились коровы, свиньи и всякая живность, "жить стало лучше, жить стало веселей", особенно тем, кто уже воссоединился со своими семьями. В поселке начали появляться молодые семьи. Недавно в бараке справили свадьбу Гриши Симоньяна с Верой. Два китайца, Ваня и Вера, тоже поженились. У меня жизнь складывалась не совсем так, как хотелось. Машенька не смогла быстро ко мне приехать, так как у нее сильно разболелся глаз, и требовалось операционное вмешательство, да и Толюшка учился в Белебеевском техникуме, так что мне оставалось тянуть холостяцкую лямку. Но меня не покидала надежда, что если не в 1950-м, то в 1951 году мы опять заживем все вместе.

На работе у меня все складывалось хорошо. Несколько раз начальство предлагало мне стать десятником, но я не торопился с согласием, так как заработки на таборовке были довольно высокие — 1100—1200 рублей в месяц, да и работой я был доволен, втянулся. Становиться десятником с окладом 600—700 рублей не хотелось.

Однажды у меня случился приступ радикулита, и я не мог не только двигаться и работать, но и самостоятельно повернуться на койке. Чего только не испробовал — ничего не помогало. В нашем поселке медицинскую помощь оказывала Антония Виксвайте, бывшая студентка 5-го курса медицинского факультета Вильнюсского университета, которую вместе с сестрой отправили в ссылку. Многие из нас обязаны ей своим здоровьем и всегда поминают ее добрым словом. Такого чуткого, нежного и внимательного отношения к больным можно только пожелать всем медработникам. Так вот Антося и говорит мне: "Михаил Борисович, все мы испробовали, боли у вас не проходят, давайте сделаем переливание крови, хуже не будет". Я был согласен на что угодно. После 10 сеансов переливания крови радикулит у меня прошел и с тех пор больше не беспокоит. Антося официально стала работать фельдшером, а ее сестра — медсестрой. В бараке ей выделили кабину, в которой она жила и принимала больных. Хорошая и интересная была девушка, многие ей делали предложение, но безуспешно — всем отказывала. К великому огорчению тех, кто ее знал, не судьба ей была стать счастливой. Работая затем в Богучанской районной больнице, она покончила с собой. Смерть такой славной, жизнерадостной девушки надолго опечалила все население поселка.

У Антоси была близкая приятельница, жившая в бараке по соседству с ней, — Вера Ивановна Жвиронайте, с которой подружился и я. Немолодая уже женщина, лет 46-47, интеллигентная, в прошлом директор женской гимназии в Каунасе, она была обаятельной и интересной собеседницей и хорошим товарищем. Во время немецкой оккупации Вера Ивановна спасла бежавшую из гетто десятилетнюю еврейскую девочку, которую затем удочерила. После того как наши войска вошли в Литву, она, как и многие другие, попала в облаву и была сослана в Сибирь. Очень часто вечерами после работы мы, то есть я и два брата Мальковы, Борис и Николай, проводили вечера в женском бараке вместе с Верой Ивановной и Антосей. Впоследствии Вера Ивановна вышла замуж за Бориса Малькова и жила в отдельно выстроенном ими доме. Она всегда была гостеприимной хозяйкой, удивительно искусно готовила. После реабилитации Мальков отправился в Иванове, где проживала его первая семья, оставив Веру Ивановну. После освобождения она уехала на родину, в Литву, где и проживает сейчас со своим племянником.

После смерти Антоси к нам в поселок привезли врача литовца Чеслава Буткуса с женой Галей. Он был такой же, как мы, ссыльный. После отбытия срока в лагерях он женился на дочери вольнонаемного лагерного врача, студентке мединститута Гале. В результате в нашем поселке стало сразу два врача — супруги Буткус. Он — врач широкого профиля, она — педиатр. Построили небольшую больничку. Буткусы были хорошими врачами, милыми, симпатичными людьми, хорошими товарищами, с которыми мы вместе очень весело проводили свободное время и до сих пор поддерживаем дружеские отношения. Чеслав после реабилитации остался в Богучанах.

Хирургом в районе был грузин Семен Ильич (фамилии не помню), тоже ссыльный. В 1955 году он был реабилитирован. От предложения руководства района остаться работать главным врачом отказался. Проводы Семена Ильича были необычны. Его трое земляков, находившиеся, как и он, в Богучанской ссылке, притащили на берег Ангары три или четыре стола, накрыли их белыми скатертями, выставили вино, бражку, разнообразную закуску и угощали всех, кто пришел проводить Семена Ильича. После отплытия парохода "Товарищ" мы долго видели фигуру Семена Ильича, стоявшего на палубе и приветственно махавшего рукой, а большая толпа провожавших не уходила с берега Ангары, пока "Товарищ" не скрылся на горизонте. Перед самым отплытием парохода один из местных жителей, которому врач в недалеком прошлом сделал серьезную операцию, провозгласил тост: "Спасибо товарищу Сталину, что он прислал тебя к нам в ссылку, многие тебя до самой смерти не забудут за то, что ты от нее спасал!"

В конце 1950 года при очередном посещении нашего лесопункта директор Богучанского леспромхоза Андрей Федорович Встовский предложил мне работать старшим мастером расположенного в пяти километрах от поселка участка "Времянка", гарантируя при этом зарплату не менее 1000 рублей. Я согласился и немедленно переехал на свой участок. Там находился маленький поселок, где проживало около 50 человек. Десятником был молодой парень, поляк Болеслав Собесский, а учетчицей его жена — Валя из Белоруссии. Жили они при конторе участка, там же и для меня нашлось место. Я столовался у них. Валя, хотя и совсем молоденькая, готовила очень вкусно. Я занялся производственными и бытовыми делами. Больше полугода участок не выполнял план, и, посылая меня туда, Андрей Федорович надеялся, что я в скором времени выведу его из прорыва. Мне, признаться, хотелось оправдать доверие и показать, на что я способен. Все шло хорошо. Начало прибывать техническое оборудование. На участке появилась ПЭС-60 (передвижная электростанция), электропилы "ВАКОП", трелевочные трактора, правда, газогенераторные. Начали осваивать эту технику. "Пердячему пару" приходил конец — внедрялась механизация. В поселке засветились электролампочки. Не прошло и месяца, как участок стал постепенно выходить из прорыва и выполнять производственные планы. Через 2—3 месяца я организовал в лесу двухсменную работу с законченным технологическим циклом. Днем электропилами валили лес и трелевали хлысты на разделочную площадку, там же ночью хлысты очищались от сучьев, распиливались, сортировались. Но появилась другая трудность. Верхние склады были затоварены заготовленным лесом: вывоз леса резко отстал от его заготовки. Но и с этим постепенно справились. Участок пошел в гору, к нам потянулись руководители различных рангов из других леспромхозов и Красноярсклеса. Никто из них не верил, пока не убеждался на месте, что и в лесу возможна двухсменная работа.

В приказах по нашему леспромхозу и Красноярсклесу отмечалась и расхваливалась наша работа, усиленно рекомендовалось этот опыт распространить на другие участки. Пользуясь этим успехом, я добился от своего начальства кое-каких привилегий в снабжении продовольствием и промтоварами рабочих моего участка. Руководители лесопункта и Богучанского ЛПХ стали относиться ко мне с еще большим уважением (во всяком случае, внешне), несмотря на то, что они, коммунисты, имели дело со ссыльно-поселенцем. В центральном поселке приходилось бывать не очень часто, главным образом, когда необходимо было отмечаться в комендатуре, зайти за почтой и по вызову начальства на различные совещания. Поселок расширялся и укрупнялся, строились жилищно-бытовые и производственные помещения. В большом количестве поступала техника. Но все острее ощущалась нехватка рабочей силы: поселок рос, а этапы ссыльнопоселенцев резко сократились. Вскоре появилась новая категория рабочих — "вербованные" специальными уполномоченными в различных районах Советского Союза, главным образом, в Белоруссии. Прибывали семьями и в одиночку. Народ встречался разный. Многие потянулись за длинным рублем: работающие в Богучанском районе пользовались такими же льготами, что и на крайнем севере. Появились случаи воровства и хулиганства, о чем до появления "вербованных" в поселке не имели понятия. Эти новички доставляли много забот и неприятностей нашему руководству. Денежные затраты на них были большими: транспортировка, выдача каждому переселенцу подъемных, предоставление благоустроенных жилищных условий, нормальное снабжение продовольствием, промтоварами и спецодеждой. Всем этим в условиях короткой (с июня по октябрь) навигации обеспечить было трудно. Многие переселенцы, не приступая к работе, расторгали договора и уезжали. Некоторые получали спецовку, денежные авансы и сматывались, не считая нужным даже поставить в известность должностные лица. Вообще, мороки с "вербованными" было более чем достаточно, а пользы от них, "как от козла молока". Оставались до конца действия договора единицы. Самым лучшим контингентом людей для леспромхоза и вообще для любого предприятия в необжитых и суровых климатических условиях были мы — ссыльные поселенцы. Никаких договоров, никаких обязательств перед нами. Все организовывалось просто и без особых затрат. Арест, допрос, постановление и этап на вечное поселение.

Читая художественную литературу, удивляешься. Судя по выпускаемым "Политиздатом" книгам о жизни и деятельности старых большевиков, ближайших соратников В.И.Ленина, профессиональных революционеров, они, явные враги царского самодержавия, жили в тюрьме и в ссылке в таких условиях, о которых мы и мечтать не смели. Ведь не секрет, что в неволе многие старые большевики имели возможность пользоваться книгами, изучать иностранные языки, работать над различными теоретическими статьями. О том времени мне рассказывала теща Бориса Векслера (старого товарища по воле и ссылке в Богучанском районе), которую мы все называли бабушкой. Она сама вместе с мужем работала на ленских приисках, принимала участие в Ленских событиях 1912 года и всю свою долгую жизнь (до 89 лет) прожила в Сибири, в глухих деревнях Покукуй, Потаскуй... По ее словам, ссыльные поступали в распоряжение урядника, который селил их к местным крестьянам. Столовались они у местных жителей. От властей ссыльные получали "кошт" в размере 3 рублей в месяц и работали только по своему желанию. То же самое я прочел в воспоминаниях таких революционеров, как Шанцер, Лихачев, Петров, Спандарян, Бобровская-Зеликсон и многих других. Вообще, ссыльные революционеры не знали обязательной работы и не ходили отмечаться в комендатуру, да ее и не было. Все обстояло проще: был урядник, который один наблюдал за всеми. Мы же в социалистическом государстве считались не политическими заключенными, а "врагами народа". Кто только не помыкал нами! И работать мы должны были в поте лица — "кто не работает, тот не ест".

В один из июньских жарких дней 1951 года произошло событие, которое не скоро сотрется из моей памяти. На противоположном берегу Ангары вспыхнули огромные лесные пожары. Особенно страшная картина открывалась ночью. Низовой пал переходил в верховой. Деревья пылали ярким огнем снизу доверху. Сгоревшие стволы с шумом падали на землю, поднимая вокруг себя целый каскад искр. Мобилизованное население района подручными средствами (лопатами, пилами, топорами) пыталось локализовать пожар, специальными вениками приглушали низовой пал, не давая огню распространяться дальше. Вся надежда была на сильный дождь, ибо своими силами люди справиться с огнем не могли. Несколько дней и ночей они боролись с огненной стихией, пока сама природа не сжалилась над ними. Ночью внезапно прогрохотал гром и пошел ливень, продолжавшийся до утра, который и приглушил огонь. Опасность миновала. Людей, мобилизованных на тушение пожара, отпустили по домам, оставив на месте сторожевое охранение.

Такой же лесной пожар приближался от лесосеки, уже обработанной нами, к поселку моего участка "Времянка". Пришлось ночью поднять всех людей, вооружить лопатами, топорами и двинуться навстречу низовому палу. Задача одна: отстоять поселок. Вскоре к нам на помощь прибыли две машины с людьми из центрального поселка "Соленый". Огонь приближался к нам медленно, благо небольшой ветерок дул в противоположную сторону, и тогда мы решили пустить низовой пал навстречу. Когда зажженный нами огонь встретился с наступающим на нас палом, бушевание пламени прекратилось, выжженная земля остановила огонь. Жизнь учит многому. Теперь она научила нас бороться с лесными пожарами. Два дня после этого весь народ отдыхал и не выходил на работу.

В первых числах октября 1951 года я получил сообщение, что Машенька выехала из Стрелки на орсовском катере. Из Соленого я повез ее на автомашине в поселок "Времянка". После того как улеглись первые волнения от встречи, Маша рассказала о том, с каким трудом добиралась ко мне и как совершенно незнакомые люди приютили ее в Красноярске и посадили на баржу. В пути она познакомилась с другими женами ссыльных, тоже направлявшимися к своим мужьям, и они помогали в дороге друг другу. Жена профессора географии Надежда Фортунатова, которая уже второй раз возвращалась к мужу из Красноярска, совсем напугала Машеньку: "Вы едете в Соленый, поселок живых мертвецов".

В конце 1951 года меня назначили начальником лесной автодороги и перевели в центральный поселок, где предоставили отдельную маленькую комнатку в одном из домиков. Строительство жилых домов развертывалось небывалыми для нашего поселка темпами. Ожидалось большое пополнение переселенцев-договорников. Для усиленной вывозки леса начали формировать колонну шоферов, авторемонтную мастерскую, бригаду ремонтников-дорожников и диспетчерскую. Все эти подразделения подчинили мне. Хлопот и забот прибавилось. В диспетчерскую устроил земляка-москвича Сергея Яковлевича Сафронова, авторемонтную мастерскую возглавил товарищ Хремпач, уже немолодой человек, хороший специалист из Белоруссии, бывший старый член партии, честнейший человек, прошедший огонь, воду и медные трубы в Ухтинских лагерях. Дни проходили в напряженной работе, в лесу прокладывали ледяную автодорогу, по которой на специальных лесовозных санях с выдвижным дышлом и центральным полозом вывозили лес на нижний склад. Для такого подвижного состава и строилась специальная автодорога. Бульдозер (появилась и такая техника) выравнивал полотно, специальным плугом нарезали центральную полосу для основного полоза лесовозных саней. Ночью деревянная цистерна, заполненная водой, прицеплялась к автомашине, объезжала приготовленную автодорогу и обильно поливала ее водой. Рано утром бригада дорожников, распределенная по пикетам под руководством специального мастера, совершала обход — подсыпала снег на ледяное полотно и исправляла отдельные неровности, оставленные бульдозером и плугом.

На работу я выезжал в 6 утра и курсировал по всей трассе до 18—19 часов, обеспечивая бесперебойную вывозку леса на автомашинах. Машенька всегда имела запас приготовленных ею пельменей, до 500 штук, из которых каждое утро я забирал с собой 50 штук в котелок. В обеденный перерыв разводил костер, натапливал из снега котелок воды, в котором отваривал пельмени. Такой по-сибирски обильный и вкусный обед обеспечивал мне работоспособность. Чувствовал я себя хорошо и, как в песне поется, "кругом тебя были свои".

От внешнего мира мы были оторваны, новости доходили к нам с большим опозданием. Газеты доставлялись неаккуратно.

Радио не было, если не считать установленный на площади репродуктор. Когда он впервые заговорил, это было большой сенсацией для местного населения, до этого не знавшего и не слыхавшего радиопередач. Особенно забавно было наблюдать за собаками — сибирскими лайками, которые первые дни целыми стаями собирались на площади, а во время радиопередач задирали свои морды и открывали такой концерт, что своим лаем заглушали радиопередачу.

Машеньку удалось устроить в бухгалтерию счетоводом, материально жить стало легче. Машину зарплату отправляли Толюшке, на мою жили сами. Завели огород, кур и поросенка. Земля в поселке — сплошной песок, не верилось, что на ней может что-нибудь уродиться, но когда увидели, что у литовцев, эстонцев, латышей вырастает все, что необходимо для жизни, убедились, что труд и умелые руки могут превратить песок в плодородную землю.

Многому научились мы у них. Полностью обеспечили себя картошкой и овощами со своего огорода. Вскоре мы снова переехали на другую квартиру. Пятистенный дом, поделенный пополам. В одной половине жили мы с Машей, в другой — главный механик лесопункта, эстонец Альфред Карлович Рейман, его жена Таисия Карловна и две их маленькие дочери, Тута и Майя. Люди они были хорошие, только Альфред пил часто и много, но был до того крепок, что трудно было заметить, когда он под хмельком. Механик он был высококвалифицированный, жена его, милая женщина, находилась дома, воспитывала дочерей и вела хозяйство.

В праздничные дни мы почти всегда собирались большой кампанией у Георгия Петровича Яковлева, который отгрохал большой дом, а жена его, Мария Петровна, со вкусом этот дом обставила. Праздничный стол наши жены организовывали на паях, в складчину. Каждая готовила какое-нибудь блюдо. За Машенькой постоянно закреплялись пельмени. Пели, танцевали, играли в преферанс. Сам Георгий Петрович на этих вечерах частенько перебирал и поколачивал свою Марью, приговаривая: "Сама знаешь, за что". Альфред Карлович не отставал от Георгия Петровича, но твердо держался на ногах и не обижал жену. Но все равно заканчивалось все хорошо, и мы с большой теплотой вспоминали о наших праздничных вечерах.

Зима 1951~1952 года была особенно суровой, морозы доходили до 50—52 градусов, но переносились сравнительно легко — дни стояли ясными и безветренными. Ангара встала окончательно чуть ли не в конце ноября. Очевидно, климат здесь был здоровый, воздух чистый и действовал на нас с Машей самым целительным образом. У меня совершенно исчезла головная боль, связанная с хроническим двусторонним фронтитом, у Маши прекратилось воспаление слезоточивого канала. Как гласит пословица: "Нет худа без добра", так и у нас: если бы не ссылка на Ангару, не миновать бы Маше глазной операции, да и мне пришлось бы ложиться в больницу.

Зима прошла благополучно. В конце ее к нам приехал директор леспромхоза и на совещании руководителей всех больших и малых лесопунктов предупредил, что ожидается большой подъем воды на Ангаре, поэтому все штабеля с лесом следует закрепить, чтоб их не смыло, и установить круглосуточное наблюдение за рекой. Работа предстояла очень трудоемкая. Рыли траншеи, закладывали "мертвяки", разматывали 30—40 метров троса, заводили его за штабеля и крепили к "мертвякам" специально установленными для этого лебедками. Штабелей с лесом на берегу было заложено несколько десятков, некоторые из них достигали 8—10-метровой высоты. Весь лес, уложенный в штабеля на берегу, предназначался к сплаву в плотах.

В одну из последних апрельских ночей страшный треск и гул поднял нас с постелей. Еще ничего не зная и не видя, мы каким-то чутьем поняли, что Ангара начала просыпаться от зимнего сна, и вот-вот наступит момент, когда она покажет свою силу. Гул и треск не прекращался ни на минуту. Отдельные торосы начали заползать на ледяное поле, один на другой, ближе к берегу, к штабелям. Некоторые льдины казались размером в 5-6-этажный дом. Началось ледовое наступление на штабеля с лесом. Выдержат ли наши оборонительные сооружения? Во всяком случае, вместе со льдом пришли в движение и закрепленные штабеля, и вместо строго уложенных прямоугольных штабелей весь берег вскоре превратился в сплошной лесоповал. Бревна торчали в разных направлениях. И все-таки ни один трос не лопнул, ни один "мертвяк" не покинул своей "могилы". Ангара бушевала более суток, после чего постепенно начала успокаиваться, унося в своем стремительном течении целое поле расколотого льда.

Как только река и ее берега очистились от наносного мусора и льда, мы приступили к устройству запаней, сортировочных коридоров, двориков, где установили сплоточный агрегат с лебедкой. Наступила горячая пора скатывания леса из штабелей в отгороженную запань на реке Ангаре. Первые несколько дней пришлось очень тяжело, по существу это была не скатка леса, а разбор огромного "костра". Производительность труда и заработки при таких обстоятельствах были низкие. Пришлось на скаточные работы мобилизовать всех взрослых членов семей, не занятых на производстве, а также переключить часть рабочей силы из лесосеки.

С раннего утра до позднего вечера весь берег Ангары был усеян людьми, работающими на скатке леса, вооруженными баграми и, несмотря на жару, "упакованными наглухо" в спецовки с накомарниками на лице. Иначе было нельзя. Мошка атаковала нас со всех сторон. Она проникала под рукава рубахи, каким-то образом пробиралась за голенища сапог, несмотря на то, что поверх голенищ были натянуты брюки, у самого низа плотно завязанные тесемкой, лезла за шиворот, находила себе место в самых узких и тесных щелочках, набивалась в уши и ноздри, залезала в рот, кусала шею, лоб, нос, руки, все открытые и плохо закрытые места. С гнусом боролись самым примитивным образом — беспрестанно били себя по щекам и по шее, уничтожая уйму насекомых, но самым отвратительным было, когда мошкара и комары забирались в рот. С руганью выплевывали всю эту гнусность. Кожа в открытых местах зудела и чесалась, как будто тысячи насекомых расползлись по всему телу и кусали его. Старожилы утверждают, что в урожайном на мошку году она застилала солнце, а в годы гражданской войны самой лютой казнью считалось, когда обнаженного человека привязывали к дереву и оставляли на всю ночь во власти мошки и комарья.

Поздно вечером, когда стадо коров возвращалось к своим хозяевам, весь поселок оглашался диким ревом, вымя этих несчастных животных было изъедено мошкой в кровь. Лошади и жеребята, ежедневно отправляемые в ночное, приспособились не отходить от костров ни на шаг, попеременно поворачиваясь к ним то задом, то передом, окуриваясь дымом костра. Все это помогало очень мало. Многие из нас доставали деготь и смазывали себе лицо, руки, а коровам и кобылицам вымя, смазанные места не так подвергались нападению мошки. Лично я от нее страдал не очень сильно — долгие годы пребывания на Колыме, очевидно, выработали в моем организме нечто вроде иммунитета. Что же касается людей, попавших в ссылку прямо из дома и проживавших ранее в городах, то страдания их были неописуемы. Машенька, несмотря на то, что работала в бухгалтерии, все лето и осень ходила с распухшим лицом. Мошка изводила ее до слез, когда она работала на прополке в огороде.

Осенью этого года недалеко от поселка открыли кладбище. Первым оно приняло поселенца нашего поколения Семена Коноплю, в прошлом машиниста паровоза на КВЖД, старого коммуниста, нелепо закончившего свою жизнь. Большой любитель попариться в бане с березовым веничком, он не рассчитал свои силы и скончался в парилке. К нему незадолго до этого приехала жена Дуся. Ждала его более 10 лет, пока он был в лагерях. И вот трагедия — года не прожила с ним и пришлось хоронить. После похорон мы организовали сбор денег, на которые и отправили тетю Дусю домой, к детям.

Наш лесопункт "Ангарский" постепенно завоевывал главенствующее место в Богучанском леспромхозе, поэтому нас приглашали принять участие в многочисленных совещаниях. Совещания происходили в поселке, куда съезжались не только руководители, но и районное начальство: секретарь РК КПСС Бородовицын, председатель райпрофсоюза Левичкин и другие. На этих совещаниях резко бросались в глаза противоречивые точки зрения двух, я бы сказал, противоборствующих сторон: одна — многочисленная группа бывших раскулаченных, ныне руководителей различных рангов в лесозаготовительном производстве и отдельных товарищей ссыльных, выдвинутых на руководящую работу. Большинство из первой группы ненавидело нас, новых ссыльных, своих врагов в прошлом, при коллективизации и раскулачивании, и возможных соперников в настоящее время. Только благодаря вмешательству директора Андрея Федоровича Встовского, бывшего офицера-фронтовика, блестящего организатора, умеющего подойти к каждому человеку в отдельности, козни против нас была расстроены и полезные начинания наших товарищей поддержаны.

Леспромхоз все больше ощущал нехватку рабочей силы и поэтому наше руководство приняло все меры к ее пополнению за счет спецпереселенцев-договорников и новых этапов ссыльных.

В один из зимних морозных дней, придя поздно вечером с работы. Маша поделилась со мной последними новостями. Со станции Канск пригнали небольшой этап ссыльных, человек 30. Они прошли больше 300 километров при сильном морозе, физически были сильно ослаблены. Маша утверждала, что среди этапников видела одного москвича, сильно обмороженного и заросшего. Всех их поместили в бараке. Я тут же после ужина отправился туда. Без особого труда разыскал земляка, им оказался товарищ Дмитрий Яковлевич Кононов, бывший работник Главного политического управления гражданского флота. Без всяких церемоний мы с ним отправились ко мне домой. Машенька уже успела приготовить горячей воды, белье и пельмени. Дмитрий действительно был сильно обморожен, а также очень голоден. Приняв его по-братски, мы постарались сделать все возможное, чтоб он немного отошел от этапных переживаний. У нас обнаружилось немало общих знакомых по Бауманскому району города Москвы, где он окончил институт им. Карла Либкнехта. Приложено было немало усилий, чтоб устроить его в диспетчерскую лесопункта. С Дмитрием мы стали настоящими друзьями. Он был очень душевным человеком, и мы с Машей всегда были рады видеть его у себя. В дальнейшем он поселился в домике-землянке Бордюже, молдаванина, очевидно, в прошлом крепкого хозяина, очень трудолюбивого, неунывающего и общительного человека.

Летом к Дмитрию приезжала в отпуск его жена Валентина Алексеевна, инженер-химик, интересная женщина, намного моложе мужа, но, как мне кажется, с крепким характером. У Дмитрия ссылка была сроком на 5 лет. "Взяли" его в 48-м в Тайшете, где он после отбытия срока работал как вольнонаемный.

...Дни сливались в один бесконечный день. Мы жили вроде бы как вольные люди, работали, дружили семьями, находили близких по духу и надеждам товарищей. И дважды в месяц ходили отмечаться в комендатуру — мол, вот я, живое приложение к формуляру, вечный поселенец.

Но вот в марте 1953 года как гром среди ясного неба из репродуктора на нашей единственной площади прозвучал голос диктора: умер Сталин.

По-разному воспринималось это событие: некоторые вольнонаемные открыто проливали море горьких слез, главным образом, работники комендатуры и их семьи. В то время комендантом нашего поселка был бывший "охранник" маршала Тимошенко, очевидно, за какой-то проступок оказавшийся в опале: "номенклатурщика" просто так не послали бы комендантом в Сибирь. О моральном облике этого "стража законности" можно судить хотя бы по его любимому виду "спорта" — метанию живых кошек в дерево. Хватал кошку за хвост, раскручивал ее над головой и запускал в рядом растущее дерево, и все это на виду у жителей поселка.

Смерть Сталина многих обрадовала, но внешне они никак этого не выказывали. Что касается меня и моих товарищей, то охватившую нас радость можно было прочесть на наших лицах, как в открытой книге. Все мы были глубоко убеждены, что с его смертью в стране будет восстановлена законность, прекратится грубый произвол и народ наш наконец вздохнет свободно, полной грудью. Мы были исполнены надежд, что и наша судьба изменится к лучшему.

После смерти Сталина я стал получать письма от Дмитрия Яковлевича Кононова, который к этому времени уже отбыл ссылку, прописался на жительство в городе Александрове, в 100 километрах от Москвы, а жил большей частью у жены в Москве.

Дмитрий в своих письмах настойчиво советовал мне снова обратиться в ЦК партии, прокуратуру и прочие органы с просьбой о пересмотре своего дела, так как обстановка в стране резко изменилась в лучшую сторону и есть надежда, что дела оставшихся в живых "врагов народа" будут пересмотрены. В кругу близких товарищей все эти события очень активно обсуждались. Некоторые убедительно доказывали, что все новое и хорошее для страны и народа, ожидаемое после смерти Сталина, придет не сразу, так как "сталинцев" в руководстве страной большинство. Все же некоторые из нас, наиболее оптимистично настроенные, поспешили снова (в который уже раз!) обратиться в центральные органы власти с просьбой о пересмотре своих дел. Лично я торопиться не стал: как брали нас в массовом порядке, так будут и освобождать, с одной лишь разницей — "брали" миллионы, освобождать придется тысячи. За эти долгие годы подавляющее большинство "освободилось досрочно" — ушли в мир иной.

Незадолго до этих событий в моей ссыльной судьбе произошли некоторые изменения. Руководство Богучанского предложило мне переехать в поселок Каулец и занять должность начальника механизированного Манзенского лесопункта. Меня это предложение сильно удивило: руководителями всех лесопунктов были вольнонаемные, в основном коммунисты, а тут ссыльному "врагу народа" доверяют руководить таким предприятием! Эти сомнения я выложил руководству. А в ответ: "Мы знаем, кого выдвигаем, ваше назначение согласовано с первым секретарем райкома партии тов. Бородовицыным, поэтому не удивляйтесь и соглашайтесь". После некоторых колебаний я принял это предложение и переехал в поселок Каулец, расположенный на левом берегу Ангары.

Манзенский лесопункт имел четыре, мастерских участка. Связь с ними осуществлялась по радио. В летний навигационный период для связи и перевозки грузов использовались катера, лодки и самоходные баржи. Зимой автодорог для сношения с другими участками, населенными пунктами и райцентрами не существовало. Грузы перевозились редко, так как все лошади использовались на основном производстве, на вывозе и трелевке леса. Население лесопункта — три с лишним сотни человек — было по своему составу интернациональным. Особенным трудолюбием и смекалкой отличались немцы с Поволжья, которые в Каульце проживали целыми семьями. Все население состояло из сосланных после войны, за исключением нескольких вольнонаемных. На живописном берегу Ангары нам с Машей выделили небольшой деревянный домик около конторы. По воду приходилось ходить к Ангаре более чем 100 метров, там же Машенька стирала белье. В конторе уборщицей работала полька Гайжевская, пани Антонина, как мы ее называли. Замечательно добрая и услужливая женщина, она подружилась с нами.

Ознакомившись с производством, я установил, что многие показатели, вошедшие в отчеты, оказались липовыми, основанными на приписках. Все это пришлось исправлять. Учитывая, что к припискам и очковтирательству мастера лесозаготовок привыкли давно, можно себе представить, какого труда стоило сломать эту порочную систему работы. Несмотря на мою борьбу против старых традиций, против пьянства и хулиганства, за укрепление трудовой дисциплины, отношение ко мне со стороны рабочих и всего населения поселка было достаточно уважительным. Об этом я узнавал главным образом по тому, как люди реагировали на введенные мною новшества и на заботу о населении поселка. Работать приходилось много и достаточно напряженно. Лесопункт имел четыре участка, находившихся за много километров друг от друга, приходилось немало разъезжать. Маша подолгу оставалась одна, и мы с ней часто беспокоились друг о друге. Однажды мне пришлось оставить ее больной желтухой на руках у пани Антонины и лекаря Ефима Марковича, который был "и швец, и жнец, и на дуде игрец". Принимал роды, оказывал первую медицинскую помощь получившим травмы на производстве и лечил всякие болезни по своей методике. Ему было тогда далеко за пятьдесят. Он пользовался большим уважением населения за свое бескорыстное, добросовестное отношение к делу и бесстрашие: ему приходилось отправляться к больным в одиночку верхом и пешком в пургу, мороз, во время ледостава и паводка.

Возвратись домой после трехдневного отсутствия, я узнал от Машеньки, что наш "медик" Ефим Маркович чуть не отправил ее на тот свет: едва не ввел воздух в вену. От желтухи Машеньку вылечили местные женщины, посоветовали пить отвар из овса.

В Каульце я снова получил письмо от Дмитрия Кононова, он уже был полностью реабилитирован, восстановлен в партии, жил и работал в Москве. И он снова настаивал, чтобы я написал заявление о пересмотре своего дела. К этому настойчиво присоединялась Машенька, убеждала меня, что если мы не хотим подумать о своей собственной судьбе, то о будущем сына обязаны позаботиться. До сих пор на нем висит ярлык "сын врага народа". Вот почему я снова решил обратиться в соответствующие органы партии и власти с просьбой проверить сфабрикованное на меня в 1937—47 годах дело. Своими планами я поделился с директором леспромхоза. Я даже растерялся, когда Андрей Федорович предложил мне впервые за 16 лет лагерей и ссылки предоставить отпуск и настоять через партийные органы, чтобы Красноярский КГБ выдал мне документы на право поездки в Москву по личным делам.

Через две недели после разговора с Андреем Федоровичем я получил приказ директора о предоставлении мне месячного отпуска (не считая времени на дорогу в Москву и обратно) и маршрутный лист от Красноярского КГБ в Москву сроком на один месяц. Я тут же отправился в путь — лошадьми до Богучан, а в Москву через Красноярск самолетом.

В столицу я прибыл в середине августа 1955 года и остановился у тети с дядей на улице Жданова. Тетю застал в безнадежном состоянии — она болела раком двенадцатиперстной кишки и, по-моему, знала об этом. При встрече со мной все говорила: "Мишенька, хочу дожить до твоей реабилитации, а там можно и умереть".

В первый же день я отправился на Лубянку в КГБ, где предъявил свой маршрутный лист. Меня зарегистрировали, записали адрес, где я остановился, и предупредили — нарушение срока действия маршрутного листа на 24 часа будет рассматриваться как побег из ссылки со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я расписался, что меня поставили об этом в известность. Заранее заготовленные мною заявления о пересмотре дела я лично сдал в приемные ЦК и КГБ.

Вспомнив адрес бывшего секретаря Сталинского райкома партии тов. А.В.Осипова, при котором меня исключили из партии, арестовали и который знал меня по комсомольской работе в районе, я отправился к нему домой. Мне повезло. Александр Васильевич был жив. Увидел меня, обнял и прослезился. При обстоятельной беседе с ним я узнал, что он сам только недавно освободился и полностью реабилитирован. Он здорово постарел. Сын его погиб на фронте. Александр Васильевич мне пообещал, что постарается сделать так, чтоб мое дело проверили за то время, пока я в Москве. Тем более, что он чувствует себя виноватым передо мной, так как заседание бюро райкома партии, где меня исключали, проводилось под его руководством. То, что вслед за исключением меня арестуют, он тоже понимал, но ничего сделать не мог.

Созвонившись на следующий день с ним по телефону, я узнал, что он устроил мне прием в Комиссии партийного контроля. Представляете, как на меня посмотрели работники КГБ, дежурившие в проходной ЦК КПСС на Старой площади! Я ведь не мог предъявить им ни партийного билета, ни паспорта гражданина СССР, у меня их просто не было уже 18 лет. Единственный документ, который очень внимательно изучался в окошке проходной, был мой маршрутный лист Красноярского КГБ. Я назвал фамилию работника КПК, к которому следую, дежурный тут же с ним связался и, очевидно, получив телефонное подтверждение, выписал мне пропуск. Принявший меня работник КПК в беседе со мной интересовался подробностями моего ареста и следствия. Пообещав мне содействие, товарищ на прощание пожал мне руку, дал свой номер телефона, предложив мне через два-три дня ему позвонить.

Ободренный приемом в ЦК, я решил разыскать свидетелей, оговоривших меня на следствии — А. Шаповалова и Е. Ширяеву. Через адресный стол узнал их адреса и отправился к Шаповалову.

Прошло 18 лет с тех пор, как Шаповалов, чисто выбритый, в выглаженной военной форме, сидел передо мной и следователем Кошурой в Бутырской тюрьме, не глядя на меня, кивал утвердительно на вопросы, заданные следователем на нашей так называемой очной ставке. И вот теперь я поднимаюсь по лестнице дома, где проживает Шаповалов, с трудом сдерживая волнение перед встречей с ближайшим моим помощником по работе, которого я считал своим другом. Да и семье его я неоднократно помогал: дочка Шаповалова в детстве была слабенькой и больной, и я старался устраивать ее в санаторий.

На мой звонок дверь открыла молодая женщина, которая на мой вопрос, как мне увидеть Шаповалова, пригласила зайти в комнату и присесть. В комнате я застал, помимо дочери, жену Шаповалова, которую сразу узнал. Шаповалов еще не вернулся с работы, и мне предложили его подождать, но я, вежливо поблагодарив, сказал: "Очень прошу, передайте вашему мужу, чтобы он сегодня вечером никуда не отлучался, мне нужно с ним поговорить и я зайду через час-полтора". Внимательно и очень тревожно глядя на меня, жена спросила, что сказать Саше, кто его спрашивал. "Я — Миндлин Михаил", — и пошел из комнаты. Вскрикнув и подбежав ко мне, жена Шаповалова стала уговаривать меня попить чаю и подождать мужа. "Как Саша будет рад, что ты жив, Миша! Я не сразу тебя узнала". Остаться я не захотел. Выйдя с ней в коридор, промолвил: "О разговоре, который у нас состоится, твоя дочь знать не должна. Она считает отца своего честным человеком, пусть он таким для нее и останется, а ты, очевидно, в курсе дела. Я погуляю около вашего подъезда и встречу его с работы."

Долго прогуливаться мне не пришлось. Вскоре к подъезду подошел он. Я его сразу же узнал, хотя он из молодого, стройного в прошлом начальника отдела боевой подготовки превратился в сгорбленного человека с совершенно седой головой. Я окликнул его. Он узнал меня с первого взгляда и стал уговаривать зайти к нему. Я категорически отказался: "Тебе, по-моему, следует предупредить семью, что ты задержишься, нам с тобой предстоит серьезный разговор". От радостного и удивленного выражения его лица ничего не осталось. "Как хочешь, — ответил он, — подожди, я сейчас".

Минут через пять он снова появился на улице, и мы с ним вместе неторопливым шагом прохаживались вдоль новых домов по шоссе Энтузиастов. Я узнал, что Шаповалова здорово изуродовало на финской войне. Он инвалид, стал парторгом одного номерного института. Я спросил его: "Как ты после своих клеветнических показаний и предательского поведения на очной ставке со мной мог спать спокойно? Ведь ты после моего ареста, встречаясь с Машей в трамвае, соскакивал с него и переходил на другую сторону улицы. И вот что услышал в ответ: "Миша, я прекрасно понимаю, что подлость было давать показания против тебя, но иначе поступить не мог. Ведь если бы я посмел отказаться от подписи в протоколе, я тоже был бы арестован и осужден. И что стало бы тогда с моей семьей?" Выругавшись последними словами, я прорычал: "О своей семье ты подумал, а о моей?.. Ну, вот что, я приехал в Москву как ссыльный, добиваться справедливости. Если от тебя в течение трех дней не поступит письменного объяснения в КПК о твоем лжесвидетельстве, то я вынужден буду сам об этом написать".

Возвратясь домой, я долго не мог заснуть от волнения.

На следующий день я посетил Е.К.Ширяеву, она жила в одном из переулков у Чистых Прудов. Выглядела она для своих почти 50 лет прекрасно. Свое поведение не оправдывала, но просила учесть, что она по происхождению немка и опасалась неприятных последствий для себя. "Прости," — сказала она и прослезилась. Я не стал ей сочувствовать, только предупредил, что ее, возможно, вызовут при проверке моего "дела".

Срок окончания действия моего маршрутного листа быстро приближался, а меня все никуда не вызывали. Позвонил в КПК, разговаривал с инспектором, который принимал меня несколько дней назад. Из телефонного разговора понял, что для меня заготовлен пропуск в здание КГБ на Малой Лубянке.

С понятным волнением отправился в давно знакомое мне место. Это ведомство разрослось неимоверно. Раньше это было одно всем в Москве известное здание НКВД, выходящее на площадь Дзержинского. Сейчас КГБ занимал целый квартал: по Большой Лубянке за Кузнецким мостом, дальше "генеральского" гастронома, по малой Лубянке со всеми переулками и лабиринтами, да к главному зданию на площади пристроили второе. На контрольно-пропускном пункте после предъявления маршрутного листа дежурный выдал мне пропуск, предварительно с кем-то созвонившись. Я двинулся по длинному коридору, пол которого был устлан ковровой дорожкой. Стояла мертвая тишина, изредка нарушаемая стуком открывавшихся и закрывавшихся дверей кабинетов, расположенных по обеим сторонам коридора. Войдя в нужную дверь, я очутился в довольно большой комнате, где по углам за обыкновенными письменными столами сидели три работника, которые занимались какими-то бумагами. Поздоровавшись, я предъявил пропуск первому попавшемуся мне на глаза работнику и спросил, к кому я должен обратиться. И тут же в ответ: "Садитесь, пожалуйста, это ко мне, так что рассказывайте о своем "деле" все, что помните". Я как мог спокойно отвечал: "Все изложено в моем заявлении. Если же вам что-нибудь не ясно, я готов подробно объяснить". Началась беседа с вопросами, как проходило следствие, какие обвинительные документы мне предъявляли. Мои ответы воспринимались (как я почувствовал) с большим недоверием, особенно когда я рассказывал о методах следствия. Я сразу обратил внимание на то, что остальные работники прекратили перебирать свои бумаги и стали внимательно меня рассматривать и прислушиваться. Все трое были молоды, не более 26—28 лет. Я им сказал: "Вы можете мне не верить, это ваше право. Вы молоды, прошлое вам неизвестно. Я попросил бы вас заняться проверкой моего "дела" по существу предъявленных мне обвинений, это, по-моему, не так трудно, люди, которые приходили на очную ставку со мной, проживают в Москве, все протоколы следствия находятся, наверно, в сохранности. Я убежден, что добросовестная проверка моего заявления приведет к моей полной реабилитации. Прошу учесть, что я могу находиться в Москве еще не более двух недель. Срок действия моего маршрутного листа один месяц".

Меня заверили, что постараются в ближайшее время разобраться и о результатах поставят меня в известность. Дали номер служебного телефона, сказав при этом: "Справьтесь через неделю о ходе проверки". На этом наша первая двухчасовая беседа закончилась. Подписали пропуск, и я с облегчением покинул это ведомство.

Потекли дни ожидания. Конец моего отпуска приближался, и я решил дать телеграмму директору леспромхоза с просьбой о продлении отпуска без содержания еще на месяц. Через три дня у меня на руках была заверенная телеграмма: "Разрешаю дополнительный отпуск до окончания пересмотра дела. Желаю успеха. Встовский".

С этой телеграммой я отправился в ЦК КПСС к инспектору КПК с просьбой повлиять на соответствующие органы, чтобы там ускорили пересмотр моего дела. Наконец, за несколько дней до окончания срока действия маршрутного листа меня открыткой вызвали на Лубянку, где в "маршрутке" сделали отметку "до особого распоряжения". Вздохнув посвободней, я все упорней добивался ускорения пересмотра дела. Пришлось еще раз побывать у следователя, где мне наконец объявили, что мое заявление рассмотрено и с заключением следователя, утвержденным начальником следственного отдела КГБ, передано на рассмотрение Военного трибунала Московского военного округа.

Я неоднократно добивался приема у различных должностных лиц вплоть до зам. председателя военного трибунала округа с единственной просьбой — разрешить мне присутствовать при разборе моего дела на заседании трибунала. Добиться этого я не смог. Все майоры и полковники юстиции, у которых я побывал на приемах, отказывали мне. Все же мне удалось узнать дату заседания военного трибунала, но меня не только не допустили на него, но даже не дали пропуск в здание.

Почти до самого вечера протолкался я на улице, ожидая, когда смогу узнать результат. Наконец мне удалось соединиться по телефону с зампредом военного трибунала, который мне сообщил: "Военный трибунал дело пересмотрел, отменил постановление Тройки НКВД по Московской области и Особого Совещания МГБ СССР и за отсутствием состава преступления дело прекратил. Справку об этом можете получить завтра в канцелярии военного трибунала". Итак, 7 октября 1955 года я получил справку военного трибунала Московского военного округа о своей реабилитации. С этим документом я поспешил на Старую площадь, в приемную ЦК КПСС, откуда связался по внутреннему телефону с "моим" инспектором КПК, сообщил ему о решении военного трибунала и поинтересовался, когда можно ожидать пересмотра моего партийного дела. "Позвоните мне через два дня", — ответил он и заодно поздравил меня с реабилитацией.

Поспешил домой и обрадовал Толюшку и дядю. Тетя моей реабилитации не дождалась, она скончалась от рака 13 сентября 1955 года.

14 октября я был приглашен в КПК ЦК, где разбиралось мое дело. Докладывал инспектор КПК: рассказал о решении военного трибунала, где разбиралось мое дело и зачитал поступившее в КПК заявление Шаповалова. Меня тут же, без всяких обсуждений восстановили в партии с прежним стажем, и тут же было внесено предложение: Шаповалова за клевету на члена КПСС исключить. Вот тогда я и взял слово: "Если исключить из партии Шаповалова, то нужно будет исключать за такое же поведение очень много коммунистов. Ведь эпидемия страха захватила тогда не только таких коммунистов, как Шаповалов, но и занимавших более ответственное положение. Прошу учесть, что у Шаповалова судьба не из легких, он пришел с финской войны инвалидом". Решение КПК гласило: Шаповалова с руководящей работы снять и объявить строгий выговор с занесением в личную партийную карточку. После заседания КПК "мой" инспектор пригласил меня к себе в кабинет, поздравил с полной реабилитацией и предложил путевку в санаторий на два месяца для поправки здоровья. От путевки я отказался, мотивируя тем, что в Сибири осталась моя жена, и мне необходимо ехать туда, чтобы забрать ее и рассчитаться в леспромхозе.

"Ну что ж, — ответил он, — решение о вашей реабилитации будет на днях отправлено в райком КПСС по месту вашей работы, и там вы получите партийный билет". Из дальнейшей беседы с инспектором я понял, что местным партийным организациям предоставлено право реабилитированных коммунистов закреплять при необходимости на работе у себя в районе.

Попрощавшись с ним и поблагодарив за участие в моей судьбе, я отправился на центральный телеграф и дал телеграмму Машеньке: "Полностью реабилитирован, днями выезжаю. Миша". После зашел на Лубянку отметить маршрутный лист, но, узнав, что я реабилитирован, маршрутку изъяли: "У вас есть документ о реабилитации, вот и уезжайте по этому документу, когда вам будет нужно".

В один из последующих дней я добился приема у начальника управления кадров Министерства лесной промышленности. Узнав, что я работаю начальником Манзенского механизированного лесопункта, он долго и упорно убеждал меня остаться в системе Красноярсклеса, рисуя всевозможные блага и перспективы, которые меня ожидают при возвращении. Я ни на какие уговоры не поддавался и твердил лишь одно: "С меня вполне достаточно 18 лет, которые я отдал лагерям и ссылке. Постарайтесь найти и направить на работу в тайгу других коммунистов". Короче говоря, я добился от управления кадров документа, в котором ясно было написано: "Не препятствовать тов. Миндлину трудоустроиться".

Простившись с Толюшкой и дядей, я отправился в Сибирь, но уже не как ссыльный, а как свободный гражданин, правда, пока без паспорта.

В Красноярске я зашел в Красноярсклес, чтобы договориться о предстоящем увольнении. Начальник управления тоже уговаривал меня остаться, но я твердо отказался. Тогда, соединившись по телефону с секретарем крайкома по промышленности, он объяснил ему ситуацию. В результате мы были приглашены к нему на совместный разговор. Секретарь крайкома очень подробно расспросил о моем прошлом, о реабилитации, семье и тут же сказал: "Товарищ Миндлин, прошу вас учесть, что я веду с вами разговор не как с начальником лесопункта, а как с восстановленным в члены партии и, думается, игнорировать наши предложения о дальнейшей работе вам не следовало бы. А пока поезжайте домой, оформляйте свои дела и примите мои искренние поздравления с полной реабилитацией".

В Богучанах все меня поздравляли, особенно искренне радовались ссыльные. Я связался по радио с лесопунктом, просил выслать за мной лошадей и передать жене, что скоро приеду.

Андрей Федорович встретил меня очень тепло и, узнав о моих планах, промолвил: "Прекрасно тебя понимаю и настаивать перед партийными органами, чтоб тебя притормозили у нас, не буду, но посоветовать хочу. Не торопись покидать нас, не думай, что в Москве тебя встретят с распростертыми объятьями и предложат работу по твоим способностям. Не будь наивным человеком, не скоро все утрясется. Не торопись с отъездом". И когда я все-таки с этим не согласился, Андрей Федорович пожал плечами: "Будь по-твоему, но если можешь, прошу тебя завершить годовой план на Манзенском лесопункте, а я за это время буду подбирать начальника на твое место". Отказать Андрею Федоровичу я не смог.

На следующий день в Богучанском райкоме партии секретарь райкома тов. Бородовицын вручил мне партбилет и, как мне показалось, довольно искренне поздравил меня с реабилитацией.

После этого я с конюхом Василием верхом двинулся в Каулец. Благополучно прибыли в "Половинный". Там тоже уже знали, что я еду восстановленный во всех правах. Я первым во всем Богучанском леспромхозе обрел свободу, отсюда и понятное внимание к моей личности. Переночевал у завхоза, киевлянина Петра Карпенко, у которого собрались все работяги-ссыльные. Почти всю ночь провели в разговорах, а вопросов, разумеется, было немало. Утром, подкрепившись, двинулись дальше.

В Каульце встречали всем поселком, каждый хотел поздравить меня, и я загулял как никогда. Впервые за много лет был пьян и не только от счастья.

До конца года оставалось не более полутора месяца, и я со всей энергией включился в работу, помня о данном мне Андреем Федоровичем Встовским обещании не задерживать меня с расчетом.

Годовой план завершил и досрочно — 20 декабря 1955 года — лесопункт передал вновь назначенному начальнику. Получил на руки новый паспорт. Перед отъездом оформил свой брак с Машенькой. Ведь надо же, через 25 лет совместной жизни зарегистрировались в Каменском сельсовете Богучанского района Красноярского края! Правда, из этих 25 лет вместе мы были только 12, остальное время — в разлуке не по нашей воле и желанию, но ведь не зря говорят: "Разлука любовь бережет".

И вот мы с Машенькой отправились в свое запоздалое свадебное путешествие, как шутя объявили мы всем провожавшим нас друзьям. Ехали мы в большой кошеве, запряженной цугом, оба в тулупах и валенках, и с нами конюх, который должен был вернуться обратно в Каулец. Не могу не вспомнить о гостеприимстве местного населения — сибиряков. Мороз был крепенький — декабрьско-рождественский. Поздно вечером мы подъехали к Иркинеевскому лесопункту и остановились у первого попавшегося нам на глаза дома. На дворе темень. В окнах огня не видать — все спят, но на первый же стук ворота открылись и совершенно незнакомые люди, узнав, что мы едем через Богучаны в Москву, приняли нас как родных. Разложили на полу перины, постелили простыни, принесли одеяла, подушки. Накрыли на стол, быстренько раздули самовар и, как мы не отказывались, смущенные таким приемом, пришлось выпить и закусить.

Ранним утром при расставании с гостеприимными хозяевами мне пришлось долго перед ними извиняться за непростительную глупость: решил за постой рассчитаться с ними деньгами, но не успел протянуть их, как услышал от хозяев: "Зачем обижаете нас? Разве вы взяли бы с нас деньги, если бы нам пришлось остановиться у вас на ночлег?"

С теплым чувством к простым людям Сибири продолжили мы путь. Нам предстояло сделать еще одну остановку на лесопункте Ангарском, где я проработал и прожил шесть с лишним лет, где столько друзей и товарищей, с которыми начинал тяжелую, особенно на первых порах, жизнь ссыльного. В Ангарском друзья устроили прощальный вечер. Много теплых слов было сказано. Утром простились с ними. За нашей кошевой долго бежала сибирская лайка Булька, собака, которую Маша приютила и кормила всю предыдущую зиму. Хозяин Бульки, старый охотник-сибиряк, лежал в больнице весь ободранный после встречи в тайге с медведем. Жил он в деревне Ярки на другом берегу Ангары, оттуда и прибежала Булька. С трудом удалось отогнать ее от нашей кошевы.

К вечеру добрались до Богучан. Остановились у Бориса и Лизы Векслеров. Прожили у них пять дней, так как самолета на Красноярск не было. Все эти дни здорово пуржило. В леспромхозе по распоряжению А.Ф.Встовского со мной рассчитались, оплатили и все расходы, связанные с поездкой в Москву. Так что ехали мы с деньгами, которые должны были нам пригодиться, особенно в первое время, пока я не устроюсь работать. На прощанье Андрей Федорович еще раз сказал: "Помни, Михаил, если встретят тебя не так, как ожидал, и долго придется ждать работы, сразу телеграфируй, пошлем подъемные, заключим договор — и айда обратно к нам, не пожалеешь!" Поблагодарив за доброе ко мне отношение, я распростился с ним и со всеми товарищами по ссылке, работавшими в Богучанах.

Наконец пурга утихла, и мы с Машенькой через два часа приземлились на самолете в Красноярском аэропорту. Железнодорожный вокзал. Билеты на скорый поезд Красноярск-Москва. Телеграмма Толюшке. Время в дороге прошло быстро и весело. Ехали вместе с группой демобилизованных моряков, которые были всю дорогу навеселе и настойчиво приглашали нас с Машей в свою компанию. Ребята очень хорошие и мы, конечно, присоединились к ним, тем более, что для нас с Машенькой это было "свадебное путешествие". Ох, как мир тесен! Оказывается, с нами в одном вагоне ехал мой колымский "земляк", один из дружков Полтора Ивана, и представьте себе, прошло около 9 лет, а он меня узнал: "Привет, дядя Миня! А Полтора Ивана остался на Колыме, освободился, женился и "завязал", а я решил еще раз попробовать попытать счастья на материке". "Пробовать" он начал уже в поезде, на второй или третий день нашего пути. У одного из моряков пропали часы. Маша все чаще и чаще ощупывала себя в тех местах, где были зашиты заработанные деньги, трудовые сибирские. Благодаря моему вмешательству инцидент с часами закончился благополучно. Как исчезли, так и появились они снова у моряка. Посмеялись, вспоминая "колымские штучки".

Новый 1956 год встретили всей компанией в вагоне. На рассвете подъехали к Москве. Нас встретил Толюшка, который прямо с новогодней пирушки пришел на вокзал. Вот мы и дома. Кончилась моя жизнь ссыльного. Начинается новая жизнь. Что нам в ней предстоит? Поживем — увидим.

Публикуется по: Миндлин М. Б. Анфас и профиль: 58 - 10 / ред. и авт. предисл. С. С. Виленский. - М. : Возвращение, 1999. - 175 с. : ил.

Компьютерная база данных "Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы" составлена Музеем и общественным центром "Мир, прогресс, права человека" имени Андрея Сахарова при поддержке Агентства США по международному развитию (USAID), Фонда Джексона (США), Фонда Сахарова (США). Адрес Музея и центра: 105120, г. Москва, Земляной вал, 57/6.Тел.: (495) 623 4115;факс: (495) 917 2653; e-mail: secretary@sakharov-center.ru https://www.sakharov-center.ru

Региональная общественная организация «Общественная комиссия по сохранению наследия академика Сахарова» (Сахаровский центр) решением Минюста РФ от 25.12.2014 года №1990-р внесена в реестр организаций, выполняющих функцию иностранного агента. Это решение обжалуется в суде