Выходной (зарисовка с натуры)

Утро долгожданное выходного дня. Заскучавшее свинцовое небо плачет крупными слезами заполярной осени. В крыше — дыры. Дождь собирается в грязные лужи на немытом полу. Все еще спят. Монотонно посапывает даже дневальный.

Вдруг из левого угла сверху раздается зычный голос продравшего очи философа:

— А что, ребята, если, скажем, в Нью-Йорке влезть на небоскреб и плюнуть с двести девятого этажа, интересно, попадешь кому-нибудь на лысину или нет?

С нижних нар мгновенно доносится задиристый тенорок:

— Какие вы все же глупые, Анатолий Иванович! И никакого двести девятого этажа не бывает. А если и бывает, го плевать во-первых, нельзя. A во-вторых, если и можно, то все равно на долетит. А если и долетит, то не попадет. А если попадет...

Оратора перебивает нарастающий шум:

— Галоши! Кто надевал мои галоши? Дневальный! Опять пропал всю ночь? Я к АХЧ пойду!

— Это же воровство! Дневальный! Ищи галоши!

Разбуженный дневальный озирается:

— Никого, кажись, такого и не было, постороннего... Пять ночей на сплю. Вот у нас, на Северном Кавказе, с одним осетином, тоже случай был... А промежду прочим, Степан Васильич, чьи это галоши на ваших ножках?

Пострадавший осматривается и недоуменно пожимает плечами.

— Мои! Да кто же мне их на ноги одел?

— Да вы их как вчера пришедши с работы, так и не скидыаали. В них и проспали)

Сосед сбоку уточняет:

— Так ить ты их, Степан, ужо неделю не сымаешь!

В двери показывается чернокудрая головка:

— Балкин дома?

— В женском бараке. Пасется на выгоне!

Головке скрывается.

Метко пущенная кем-то, летит бумажная стрела в распростертую под тремя одеялами и Двумя бушлатами мощную фигуру:

— Эй, Мартын, твоя пришла!

Фигура остается неподвижной. Вновь слышится задиристый тенорок:

-Это она не к нему, а за одеялом!

— Какое такое одеяло?

— Какие вы все-таки глупые... Да то самое, которое Мартын Иванович ей в прошлом году подарил, а потом опять отобрал...

Из-под одеяла:

— Мое одеяло! Врешь ты все...

Между тем философ предлагает обществу новую проблему:

— А что, братцы, если, скажем, сварить куриное крыло и заправить рыбьим жиром, что получится: куриный бульон или уха?

Обсуждение прерывается диким криком: «Еремей! Забьем!».

Заспанный Еремой скатывается с тар. Одной рукой засовывая в рот подхваченный на лету окурок, поддерживая на ходу сползающие подштанники, он тигром бросается к столу и победно стучит шарабашками:

— Наш заход!

Долговязая блондинка и розовой юбочке, из-под которой с изяществом выглядывают штаны с напуском, впархивает в барак. Карзубый брюнет послушно лезет в тумбочку, со вздохом достает оттуда остатки убитой еще с вечера пайки, бросает прощальный взгляд на подсохший комочек красней икры и молча протягивает наличный провиантский запас.

За столом пулемётной дробью стучат шарабашки.

— Куда? Что ставишь, растяпа!

По адресу заскучавшего брюнета направляется замечание.

— Бывает, конечно, что некоторые итээрозскую икру сами не едят..

Сквозь шум и крики пробивается новое сообщение:

— Кучерявенькая пришла!

Вместо кучерявой в барак входит верткое существо с копкой густых и давно нечесанных волос.

—Была у инженера, —сипит, — и он мне лично сказал, по секрету, что сегодня будут выдавать табак.

Среди всеобщего столпотворения где-то на галерке проходят занятия литературной группы. Главный докладчик уже восьмой день, захлебываясь от избытка чувств, излагает перед  завороженными слушателями историю необычных подвигов господина кавалера до Бюсси.

— И, это, значит, наскочив» на него эти самые готентоты. Ну, он тоже, конечно, не фраернулся и как шпернет одного под бок, другого под печенку. Всех восемнадцатерых и пришпандорил, Тут эта самая Дианка...

— Кухню открыли!

Все сразу утихли. Еремей мигом натягивает брюки и, спотыкаясь о нары, хватается за чью-то миску: «В а-та-куу!».

И только философский голос в одиночестве делится с собою:

— А что, братцы, если, скажем, взять банку и посадить а нее клопа и таракана. Кто кого пересидит?

1946 г.

А. Жамойда

Оглавление