Норильский "Мемориал", выпуск 5-6, октябрь, 2010 г.
Предлагаем вашему вниманию фрагмент рукописи Владимире Евгеньевича Полуэктова «Взгляд в прошлое».
Е.Е. Полуэктов (1911-1988) - заключенный Норильлага в 1947-1951 гг, выдающийся строитель и ученый, всегда находивший смелые инженерные решения, обоснованные теорией, и настойчиво проводившие и х в жизнь, один из основоположников снегоборьбы в Норильске.
Несмотря ни то, что автор описывал события, происходившие в период с 1930 по 1986 год, в мемуарах встречаются ссылки на XII век. Подробно повествуя о своих предках и многочисленных родственниках, И. Е. Полу актов посвятил свои воспоминания потомкам.
Рукопись была завершена в 1988-1989 годах супругой Владимира Евгеньевича - Ларисой Григорьевной Назаровой (главный архитектор г.Норильска в 1957-1965 гг., профессор архитектуры, почетный гражданин г.Норильска); передана в Музей истории НПР дочерью В. Е. Полуэктова и Л. Г. Назаровой - Гариной Анной Владимировной.
Л.Г. Назарова и В.Е. Полуэктов. Норильск. 1960-е гг.
Натурные испытания свайного основания 150-метровой трубы в
научно-исследовательской подземной лаборатории. Норильск. 1970-е гг.
В настоящее время рукопись «Взгляд в прошлое» подготовлена к публикации в музее и в ближайшее время будет издана Московским историко-литературным обществом «Возвращение» при финансовой поддержке Благотворительного фонда социальных программ Виктора Коновалова «Территория добра».
Накануне дня моих именин, 28 июля (* 1942 г. (Прим. ред.)) , в Кольчугино позвонила приятельница и предложила мне инкогнито приехать праздновать именины в Москву, что я и сделал, захватив с собой бутылку спирта и пайковые продукты. Появился я дома около восьми часов вечера. Приятельница приготовила ужин и только накрыла на стол, как распахнулась дверь моей комнаты, и появились три сотрудника ОГПУ в сопровождении дворника и двух понятых. Предъявив ордер на арест и обыск, они посадили меня посреди комнаты на стул, приказали держать руки на коленях и начали делать тщательный обыск. Обнаружив у меня в шкафу хороший табак, они попросили разрешения его закурить. Я разрешил, после чего они позволили мне сидеть свободно и даже закончить ужин. Я им намекнул, что мне одному ужинать неудобно и предложил им его разделить со мной. Вскоре, отпустив понятых и дворника, они уже дружелюбно улыбались и, сев за стол, распили со мной бутылку спирта. Досидев за столом до одиннадцати часов вечера, они сказали, что нам пора ехать и поскольку им надлежит опечатать мою квартиру, рекомендовали вынести все наиболее ценные вещи к соседям, что с их помощью мы сделали, разместив вещи у сестры, жившей в соседней комнате. Затем мы, как добрые знакомые, поехали на Лубянку. На пятый день ареста в 8 часов меня впервые вызвал на допрос следователь Макаренко. Посадив меня в углу на стул, он около четырех часов занимался частными разговорами по телефону, читал газеты и только затем начал мне предъявлять фантастические обвинения, которые я без труда опровергал.
Через несколько дней Макаренко вызвал меня опять на допрос, долго молча что-то писал и начал подписывать протокол допроса, начиная с последней страницы, где содержались данные обо мне, не имеющие никакого криминального значения, при этом первую страницу, которая являлась фактически последней страницей протокола, предложил мне подписать в двух местах. Я, ничего не подозревая, подписал. Первые страницы протокола допроса содержали якобы признанное мной обвинение. Эти страницы я подписывать отказался. Следователь, рассчитывая, что я весь протокол уже подтвердил своей подписью на последней странице, ответил: «Можете не подписывать». Поняв его трюк, я незаметно вычеркнул свою подпись на последней странице и вернул протокол. Он, уверенный в успехе своего обмана, отправил меня в камеру.
На следующий день, увидев, что его обман не прошел, он был на допросе страшно груб и даже ударил меня ногой. У меня еще была физическая сила, и я ответил ему ударом по голове. Он нырнул под письменный стол и, нажав какую-то кнопку, вызвал конвоиров. Надев на меня наручники, они отвели в подвал в карцерную комнату, в которой я просидел пятьдесят четыре дня без передач. Камера была размером полтора на два с половиной метра без окна. На пятьдесят пятый день меня вызвал новый следователь, он заявил мне, что знает всю мою подноготную и мне не удастся ввести его в заблуждение и держать себя как с Макаренко. Убедившись по описанию, что он является тем лицом, которое допрашивало моих сотрудников, я ответил, что тоже знаю его, его фамилия Иванов, несмотря на его явно нерусскую наружность.
В течение трех дней он допрашивал, откуда я знаю его фамилию. Чтобы от него отделаться, я назвал домоуправа - главного доносчика в нашем доме. После безрезультатных допросов, длившихся в течение нескольких месяцев, Иванов мне заявил, наконец, что освободить меня они все равно не могут, поскольку мой арест, как номенклатурного работника, согласован в четырех высших инстанциях. Этим доказана моя виновность и что мне предстоит выбор - зачахнуть в тюрьме или по легкой статье поехать в лагерь для работы по своей специальности. Я выбрал последнее, и мы стали вместе с ним подбирать для меня наиболее легкие преступления, которыми в конце концов оказались: "допускал возможность взятия немцами Москвы, поскольку в Москве строились баррикады; хвалил немецкую технику, учитывая, что немец дошел до Москвы; выражал удивление, почему Информбюро сообщило о взятии нами обратно Ростова, но предварительно не сообщило о том, что мы его сдали, а следовательно не верил в Информбюро". Поскольку я при этом должен был иметь собеседников, Иванов предложил мне назвать их, и я дал фамилии трех погибших на фронте людей. Через два месяца меня вызвали и дали расписаться в том, что я Решением особого совещания НКВД СССР за "антисоветскую агитацию приговорен к 10 годам лишения свободы в лагерях общего режима". На следующий день меня перевели в Бутырскую тюрьму и поместили в камеру для осужденных - большое помещение бывшей церкви, где содержалось около 150-ти человек, политических, уголовных преступников и дезертиров. Я уже был физически сильно истощен, поскольку все прошедшее время был лишен передач. На пятый день моего пребывания надзиратель назначил меня ответственным дежурным по камере и в качестве помощников дал пять уголовников. На мое предложение последним начать уборку камеры они никак не реагировали. Тогда я взял тряпку и начал мыть пол. Вместо помощи они начали растаптывать грязь... Это был момент моего самого низкого морального унижения. Вдруг раскрылось окно камеры и человек в белом халате, назвав меня по фамилии, передал прекрасную передачу от моих сестер и племянниц. Тут произошло событие, исключительно интересное с психологической точки зрения: "дежурившие" со мной уголовники схватили тряпки и щетки и начали усердно мыть пол, а другие стали подавать посуду для укладки продуктов. С этого момента мой авторитет в камере резко повысился. В этой камере я пробыл два месяца, и в ней у меня были встречи с очень интересными людьми: с крупнейшим профессором гидротехники Ривенкампфом и профессором Военно- химической академии Вознесенским. Первый вошел в камеру с маленькой сумочкой, качаясь от истощения. Ризенкампф своей благородной внешностью римского патриция отличался от всего окружения. Один из бытовых заключенных, увидев у него хорошие сапоги, предложил обменять их на "пайку" хлеба, на что Ризенкампф, будучи очень голодным, охотно согласился. Увидев этот возмутительный обмен, я набил физиономию этому "бытовику", вернул Ризенкампфу сапоги, устроил его рядом с собой и подкормил из своих передач. Придя в себя, Ризенкампф в камере читал такие интересные лекции о проблемах отечественной гидротехники, что все заключенные, даже уголовники, слушали его с большим вниманием. Впоследствии он, будучи высланным в лагерь, погиб от истощения.
Профессор Вознесенский, с которым мы впервые разговорились в бане, страдал пеллагрой и тоже был очень истощен. Подойдя ко мне, он сказал, что по моей спортивной фигуре он вспомнил, что встречал меня на даче народного артиста Петрова. Он сейчас по неизвестным причинам этапирован из Воркутинского лагеря. Я также устроил его рядом с собой и взял над ним шефство. Через несколько дней ученики Вознесенского, узнав о том, что он в Москве, принесли хорошую передачу. Атаман уголовников (в каждой камере был свой атаман) потребовал от Вознесенского половину передачи, и тут я, уже несколько окрепший, запретил это и сказал, что профессор угостит по своему усмотрению. Однако, в ближайшую ночь один из уголовников пытался похитить передачу. Поймав и сильно избив его, я завоевал авторитет в камере и произвол уголовников прекратился.
Переломным эпизодом для меня был случай, когда ответственный дежурный по тюрьме предложил желающим произвести складирование дров в тюремном дворе. Мы с профессором Вознесенским охотно согласились поработать на свежем воздухе и с невероятным энтузиазмом перевозили и складывали огромные поленницы дров, считая это большим счастьем. За это нас, в числе других, перевели в другую, меньшую камеру и кормили до отвала тюремной пищей.
Вскоре меня вызвали к тюремному начальству и предложили поработать по специальности на строительстве в тюремном управлении за городом. Я согласился и меня под конвоем привезли на строительство подсобного хозяйства и объекта военного назначения НКВД. Меня обмундировали в немецкую генеральскую шинель с пришитым номером на рукаве и прикрепили конвоира-сержанта. На третий день моего пребывания, мне было предложено ехать в лес во главе шести солдат и в сопровождении моего конвоира для отборки и заготовки леса для строительства. Чтобы делать насечки на намеченных деревьях, мне вручили топор. Заготовив, погрузив и отправив первую машину леса с солдатами, мы остались с конвоиром один на один в лесу. Это было начало июня, когда лес благоухал, пели соловьи, а после годичного пребывания в тюрьме, мне все здесь казалось раем...
Норильский "Мемориал", выпуск 5-6, октябрь, 2010 г.
Издание Музея истории освоения и развития НПР и Норильского общества «Мемориал»