(Воспоминания жертв репрессий)

НЕПОМНЯЩИЙ Николай Дмитриевич (10 лет пробыл в ГУЛАГе). «Родился я 23 октября 1920 г. У родителей было 9 детей. После меня родилось еще 2 брата.

После революции с 1918 по 1930 год умерло 5 сестер в малолетстве. У отца было 3 брата. Он был самый младший, и по старому обычаю он остался жить в отцовском доме. Остальные три брата были отделены и жили со своими семьями, тоже большими, по 10-12 детей. Братья за период 1921-28 гг. хорошо обустроились и много разработали земли новой для посевов. Наш отец в 1928 году построил еще один дом. Мне было тогда 7 лет.

В 1929 году была коллективизация, создали коммуну, в которую вошла почти вся деревня. За исключением кулаков, у которых было большое хозяйство, которое все отобрали, и этих людей сослали в Нарымский край. Вначале коммуна зажила хорошо, потому, что было много скота. В деревне открыли три столовых. Мне было 9 лет. Все это хорошо помню.

Коммуна просуществовала 1 год, потому что все, что было собрано в кучу, израсходовали. Жили на большую ногу, а работали плохо. Хозяйство снова разделили: кому досталась корова, кому конь. После этого в 1931 г. начали организовывать артели. В нашей деревне создали две артели, крестьяне подбирались сами. Отец вошел в лучшую артель, где мужики были работящие. И наш отец был такой же, потому что он загробил 5 моих сестер трудом непосильным в НЭП, день и ночь, заставляя обрабатывать землю, корчевать березняк.

Артель зажила хорошо, народился хороший хлеб, работали день и ночь. От нашей семьи работники были — отец 60-ти лет, мать 52-х лет. Старшему брату Александру было — 14 лет, мне 10, другим братьям — 7 лет и — 5 лет. Нам со старшим братом учиться не пришлось, потому что надо было заработать кусок хлеба.

В 1932 г. урожай хлеба получился хороший, но все забрало государство. Артель осталась без хлеба, мололи овес на своих жерновах, стряпали картофельные лепешки, так и жили. Начался голод. В 1933 г. нашего отца признали кулаком. Правда, у нас уже ничего не было — была одна корова и теленок, дедушкин старый дом. Все у нас забрали. Как раз у нас умер самый младший братишка. Мы его похоронили, и нас, отца, маму и троих братьев повезли на выселку. Посадили в телячьи вагоны. Но, благодаря племяннику отца Непомнящему Михаилу, работавшему в райисполкоме, нас высадили из вагона и оставили в городе Забайкальск. Мы прожили там полтора года, и нас признали не кулаками, разрешили опять уехать в деревню.

В 1934 г. я поступил учиться в ФЗУ. Отец, мать и два брата опять пошли работать в колхоз. Все эти 1931-1936 гг. была в Забайкалье голодовка. Проучился я в фабрично-заводском училище на чугунолитейном заводе 5 месяцев и заболел брюшным тифом. Болел 6 месяцев и от учебы отстал. Уехал опять в деревню, начал работать в колхозе: сначала конюхом, потом на тракторе, так как я учился на слесаря и механику немного знал.

В 1936 г. старшего брата взяли в армию. Мы продолжали работать в колхозе. В 1937 г., прыгнув с коня, я ушиб ногу. Врачей в это время у нас в деревне не было — только медсестра. Сказала ушиб пройдет, надо покой. Пролежал с больной ногой 3 дня. Днем к нам зашли 2 милиционера с наганами, с саблями и говорят: «Вы должны пойти в сельсовет». Я говорю, что я не могу идти, сильная боль. Они меня подхватили под руки и поволокли. Я кричу, боль, слезы. В сельсовете человек в красных погонах из НКВД сказал: «Вы арестованы». Я спросил: «За что?». Он ответил: «Поедем в город, там разберемся. Ведите его в машину». Увели меня, забросили в кузов машины, там уже сидело трое арестованных. Когда забрасывали меня в кузов, я кричал, плакал, кругом был народ. Старушки кричали: «За что его-то, он ведь еще подросток». Один мужчина, Турушев Егор Васильевич, который жил в ограде сельсовета, принес мне охапку сена под ногу. Так его тоже арестовали и привезли в Петровск в КПЗ. Он тоже отсидел 10 лет на Колыме. В 1947 г. освободился, приехал домой, ему дали побыть с семьей 24 часа и выселили за пределы Иркутской области. В КПЗ я пробыл несколько дней. Были допросы: трое суток простоял на костылях, без еды и воды.

Следователь Сергеев, я его знал по Петровску, когда учился в ФЗУ, настаивал дать показания, что я являюсь членом контрреволюционной группы, сказать, кто в ней состоит и кто руководит. Как я понял, он мне сочувствовал и не трогал, не бил, а забегали из НКВД, били по бокам и голове. Я даже падал, но они меня опять поднимали и ставили на костыли. Не знаю, подписал я протокол допроса или нет, потому, что меня мокрого принесли в камеру на носилках. Так мне сказали в камере мужики, отваживаясь со мной.

Через несколько дней меня и несколько человек отправили в Читинскую тюрьму. Я был на костылях. По дороге из камеры на станцию один старик упал. Он не мог идти, весь изуродованный на допросах. Ему было 70 с лишним лет. Колонну не остановили, но был слышен выстрел. Его, видимо, пристрелили прямо на дороге. Конвой был военный.

Арестовали меня 28 августа 1937 г., а в Читинскую тюрьму привезли в конце сентября. Нас было человек 20-25. Вокруг здания были боксы в стенах 80х80 см. В эти боксы нас заталкивали по 4 человека вплотную, где нельзя было ни сесть, ни повернуться. Из этих боксов нас выводили по одному, раздевали догола, прощупывали всю одежду и уводили в разные камеры. В камерах было все забито: трехъярусные нары, на них сидели вплотную, и посередине камеры стояли. Сесть можно было только на нарах и на парашу по очереди. Спали ночью валетом на нарах, под ними на цементном полу.

В Читинской тюрьме я пробыл 5 месяцев. Питание было: 400 гр. хлеба один раз, баланда, две кружки воды. За это время меня вызвали один раз в какой-то кабинет и сказали, что мое дело закончено, ждите решения суда. Людей водили из камеры фотографировать с 3-х сторон, и меня тоже фотографировали с трех сторон.

В камере знали, что кого водили фотографировать, тех ночью часа в 2-3 часа уводили на расстрел. И все удивлялись, почему меня сфотографировали, а ночью не увели. Я-то тогда в этом ничего не понимал и не разбирался, деревенский пацан. Считал, что это какая-то ошибка и меня вот-вот выгонят из тюрьмы.

Грамотные мужчины тоже были, так в камере был командир партизанского отряда Громов Николай. Я не забуду его до самой смерти. Когда его выводили на расстрел, он схватил меня на руки, плакал и кричал: «Колька, ты должен остаться жив. Мы завоевали Советскую власть, а ты за что, пацан, за что здесь? Будешь жив, скажи моим детям, что мы погибли ни за что, ни в чем не виноваты». Мой отец был в его отряде. Я освободился, но его семьи не нашел, ее выслали в Казахстан.

За это время, 5 месяцев, я побывал в нескольких камерах. Даже 1 месяц сидел в тюремной церкви, где было 5 ярусов нар. Не скажу, сколько там было людей, но приносили три двадцативедерные бочки баланды. Носили их тоже заключенные, только другие, бытовых статей. Эти же люди выносили из камер параши с нашими отходами.

За эти 5 месяцев, несмотря на то, что я деревенский сопляк, многое навидался и наслышался, стал много думать. В один из ноябрьских или декабрьских дней принесли мне в камеру постановление особой тройки НКВД и зачитали, что Непомнящий осужден сроком на 10 лет концлагерей. Да многим приносили каждый день постановление, но кого молчком выводили, вызывали ночью с вещами, то в камере знали, что в последний путь. Прощались.

Опишу один трагический случай. Тех, кого вызывали с вещами из камер на расстрел, их собирали сначала в одну камеру, потом из камеры смерти выводили ночью в подвалы и там расстреливали. Эта камера смерти находилась в нашем корпусе, и вот однажды, как потом было известно, собрали в камеру смертников 47 человек. Эти люди уже знали, что собраны на расстрел. В то время отопление камер было печами, да их и не топили: людей было набито битком, и так было дышать нечем. И вот эти смертники разобрали внутри печь наполовину и заложили кирпичом входную дверь в камеру. Когда ночью пришли за ними выводить на расстрел, то попасть в камеру не смогли. Тогда вызвали пожарные машины и через окна начали заливать водой. Они начали разбирать кирпич от двери, а их расстреливали прямо в камере. Когда нас стали утром выгонять в коридор на поверку, то в коридоре было воды 20 см с кровью. Это видел я сам лично.

В феврале месяце 1938 г. меня и еще 10 человек из нашей деревни, чуть живых, отправили этапом в Красноярские лагеря. Шесть человек расстреляли. Всего в 1937 г. из деревни было арестовано 16 человек, из них в живых остался один я.

В Красноярские лагеря из тюрьмы на станцию возили на машинах, грузили в телячьи вагоны. Пешком от тюрьмы до станции уже шагать не могли, были истощены. В Красноярск нас везли голодными. Давали 400 гр. хлеба и в одно ведро воды в вагон в сутки. Привезли нас на станцию Решеты вглубь тайги, снег был 1,5 метра. Высадили из вагонов прямо в лесу, Обтянули вокруг проволокой, по проволоке пустили собак и вокруг охрана. Выбросили палатки и чугунные печи. Вот сами заключенные, которые смогли разгребать снег, ставили палатки и чугунные печи. Которые слабые — замерзали, умирали, особенно пожилые в 70-75 лет.

Не знаю сколько нас было, но, наверное, человек 500. И все-таки за сутки-двое устроились. Баланду варили в больших чугунных чанах на огне на жердях. Начальником колонии был военный по фамилии Сологуб, Человек был сочувствующий, видимо, знал, что люди страдают ни за что. Заключенных называл товарищами. Все его уважали и работали до потери сил. В марте месяце построили щитовую баню и столовую, в дальнейшем жилые бараки, медпункт. Среди заключенных были все профессий. Врачи людей поддерживали, но весной началась цинга. Стали заготавливать черемшу.

Люди работали, а начальник обеспечивал кормежкой, работали, можно сказать, день и ночь, но под охраной.

Грузили лес на вагоны, а другие заготавливали и подтаскивали к железной дороге. В последствии нашего начальника не стало. Слух пошел, что его тоже арестовали как врага народа, потому что он создавал хорошие условия заключенным. Я сильно болел цингой, но выжил за счет добрых людей. Один человек по фамилии Морозов, отбывал в лагере Бугочаге срок. Недалеко от Читы его арестовали из лагеря. Сделали врагом народа, и осудила тройка НКВД на 10 лет. Он собрал всех слабосильных, и эти слабосильные ходили заготавливать черемшу. Он держал меня около себя как сына родного, вот и выходил. И пошел на перегрузку леса на вагоны и я. Жизнь, условия в этом лагере ухудшались, потому что новый начальник из НКВД урезал питание, работать заставлял много и над людьми издевался, даже заставлял охрану нас избивать.

В этой колонне Красноярских лагерей я пробыл до ноября 1938 г., а затем нас набрали со всех колонн 3 тысячи и отправили этапом на восток в Бирский лагерь. Вот и повезли меня по лагерям смерти, всех своих земляков из деревни я потерял. Их оказывается 6 человек увезли из Красноярских лагерей на Колыму. 5 умерли в Красноярских лагерях, 5 человек расстреляли.

Сам себе не верю, как выжил, ведь прошел 6 лагерей непосильного труда (лагеря Красноярские, Бирские, Буринские, Комсомольские, Астраханские и Бакинские Гуаса НКВД — оттуда и освободился 28 августа 1947 г.). Родители мои и младший брат после моего ареста в сентябре месяце 1937 г. были высланы в Тулун. Брат старший был в это время в армии с 1936 по 1939 год, участвовал в войне на Халхин-Гол и с Финляндией. Прибыв с финской войны домой, через знакомого однополчанина, который раньше пришел из армии и пошел работать в НКВД, брат узнал, где родители, и в 1940 г. вывез их из Тулуна в Новопавловку. Отец в 1941 г. трагически погиб в шахте. Братьев, старшего с 1914 г., и младшего с 1923 г., в конце 1942 г. отправили на фронт. Старший брат умер в 1982 г. от ран. Младший брат погиб под Сталинградом 4 августа 1942 г. в первом бою. Мама, рождения 1878 г., умерла в 1966 г.

Дальше писать о своей жизни на свободе, прожитых 50 лет после лагерей, надо много сил и терпения. Мне кажется, что эти годы я прожил еще труднее, потому, что я стал понимать жизнь.

Вырастил и выучил, дал образование детям: 3 сына и одна дочь.

Был еще в 1953 г. три месяца опять в Читинской тюрьме — повторником. Умер Сталин, меня освободили. А чтобы воспитать детей очень много трудился.

Из книги: «Гулаг: его строители, обитатели и герои»
Франкфурт/Майн-Москва, 1999 г.