Как цепко память сердца вобрала…
Невысокий пожилой человек легко шагнул с подножки автобуса на пыльную деревенскую улицу. Из-под отдернувшейся полы куртки тускло блеснули боевые ордена.
– Ну, здравствуй, Зюльзя. Давненько мы не встречались... Шестьдесят четыре года разлуки – целая человеческая жизнь, а мы все живем, и я, и ты, родная деревня…
Деревенские избы. Немного их сохранилось с тех давних времен, но вон тот дом, кажется, был, и это тоже, а здесь…, человек остановился. В этом доме он жил еще совсем сопливым пацаном, здесь он сделал свои первые шаги, здесь началась длиннющая жизненная тропа, которая привела его в столь далекий от родных краев Краснодар. И сейчас, при взгляде на родной порог, он чувствовал, как горячей волной накатываются воспоминания о том далеком прошлом, думал, как же извилиста бывает эта самая жизненная дорога, по которой маршрут на юг зачастую пролегает через север.
...Толька рос самым младшим в большой крестьянской семье. За стол к обеду садились двенадцать человек. Верховодили в доме три здоровых работящих мужика, но, конечно же, самым главным и авторитетным был отец.
Отца шибко уважали во всей округе. Величали по имени-отчеству – Вениамин Егорович. Знавало его и нерчинское начальство, еще до революции был он волостным старшиной Зюльзинской волости.
Дом, в котором жила крепкая дружная семья, достался отцу по наследству, как старшему сыну в семье. Наследником он оказался хорошим, приумножил дедов достаток, одному брату построил дом, другому купил, выдал замуж сестер, что тогда требовало немалых расходов. Революция на жизнь не повлияла – жила семья хорошо, в достатке. Два двухэтажных амбара во дворе постоянно были пол¬ны мясными тушами, шкурами, зерном, соленьями. Отец по складу характера был демократом, никого не эксплуатировал, со своим хозяйством справлялись сами, трудясь всей семьей до седьмого пота.
Когда началась коллективизация, отец его не раз предлагал властям поставить его председателем колхоза, но всякий раз отказывали, как же, мол, частник – "отживший элемент"...
А в двадцать девятом к ним пришли... Так уж повелось, что на Руси во все времена черные дела творились ночью. Разбудили семью. Топтались по двору какие-то люди. Крича и суетясь, представители новой власти пересчитывали туши, ворочали мешки. Отца забрали и увезли. Потом мать выяснила, что его вместе с другими "кулаками" заключили в Нерчинскуго пересыльную тюрьму.
Чтобы быть поближе к отцу, тоже переехали. В Нерчинске мать сняла неподалеку от тюрьмы домик.
"Сидел" отец как-то странно, часто приходил домой ночевать. Работал он в тюрьме в "вольной команде" – возил заключенным воду. Толька с братьями помогал ему.
И все же, несмотря на эти вольности, отцу было тяжко – одно дело, когда человек знает за что сидит, он же был невиновен... Мать потом рассказывала, что, глядя через решетку на резвящихся в доме напротив своих детей, отец часто плакал...
Внезапно, спустя два года, все это кончилось. В душную июньскую ночь (опять ночью!) тридцать первого все семьи, привезенные из Зюльзи, Зюльзикана и Крупянки, под конвоем согнали на станцию и стали грузить в телячьи вагоны. Отца выпустили из тюрьмы, чтобы ехал вместе с ними. Память выхватывает из той темной поры самодовольное лицо охранника, с наслаждением похлестывающего чем-то вроде плетки по голенищу сапога. Как он упивался собственной властью над людьми, многие из которых подобно отцу занимали раньше видное положение!
Потом везли в неизвестном направлении. Было очень жарко, страшно хотелось пить, но пить не давали. Неимоверно долго продолжался этот кошмар. Наконец, выгрузили в Красноярске. Громадная сибирская река Енисей поразила своей шириной и полноводьем. Еще больше пугало, что по ней придется плыть в неизвестность.
Недели две кантовались в каких-то бараках, маясь бездельем. Наконец, откуда-то из чрева необъятных енисейских стремнин донесся далекий гудок парохода...
При погрузке возникла обычная в таких случаях суматоха. По сей день четко отпечаталась в памяти картина: женщина, всходящая по трапу. Сама беременная, на руках маленький ребеночек, за подол держится трехлетняя дочурка, а следом еще двое чуть постарше... И чей-то горестный вздох: "Господи, этих-то зачем?!"
Капитан был очень недоволен, что его судно пойдет с перегрузкой. Всего на палубу набилось около семисот человек. Под завязку был забит не только пароход, но и прицепленная к нему баржа.
Плыли долго, с испугом косясь на бурлящие воды могучей реки, но еще более тягостное впечатление оставлял суровый ландшафт смутно видневшихся вдали берегов. Наконец дождливым днем 17 июля 1931 года их выбросили на берег у села Никулино.
На севере холодает рано, уже в августе ударяют первые заморозки. Мужики стали валить лес, спешно строить бараки. Знали – из сырого леса строить нельзя, однако приближающиеся холода выбора не оставляли. Настоящих работников было мало. Из семисот приехавших основную массу составляли старики, женщины и дети. Многих отцов семейств расстреляли, другие еще гнили на тюремных нарах и присоединились к своим семьям только зимой. Но все-таки строители с работой справились, да и не могло быть иначе, ибо были мужики башковитые, мастеровые. Потому и жили-то хорошо в своих деревнях, что не пропивали последние штаны да не бездельничали...
В отстроенных бараках соорудили по углам нары. В каждом углу – по семье. Стариков поселили у входа – боялись застудить детей. Отапливали помещение буржуйками. Грели они хорошо, но от сырых бревен шло испарение, воздух был тяжелый, как в бане. В этих условиях толькиной сестре стало совсем худо. Еще в Нерчинске заболела она воспалением легких, ее надо было оставить в больнице, но об этом лучше было не заикаться – никакой медицинской помощи никому не оказывали. Везли на авось, вдруг выживет. Но не выжила – умерла. В первую зиму померло и много стариков. На детишек навалилась корь, и опять многие умирали. Не было никаких лекарей среди поселенцев, не собиралась заботиться власть о тех, у кого конфисковала трудом нажитое добро для создания колхозов. Никогда не сможет простить Толька, а теперь давно уже Анатолий Вениаминович, этого зверского отношения к неповинным людям.
Кое-как перезимовали, на следующий год стали строить уже из сухого леса более добротное жилье, но грянула новая беда... Пришел страшный голод. Снова умирали старики. Старухи – почему-то меньше, наверное, были покрепче. Спасались от голода ягодой черникой и брусникой, собирали грибы. От цинги хорошо помогала черемша.
Сразу же по приезду им дали понять, что загнали их к черту на кулички не для того, чтобы изолировать честной народ от "кулаков-мироедов". По своей воле сюда ни за какие деньги не поехал бы и умалишенный, а стране нужен был лес, которого здесь уйма неисчерпаемая, а тут трудолюбивые смекалистые мужики, да еще всех прав лишенные, это же клад настоящий!
Организовали лесоповал. Механизации, конечно, никакой. Обыкновенными двуручными пилами валили громадные деревья, рубили сучья, стволы резали на восьмиметровые бревна и тащили к берегу. В воде бревна вязали крепкими цинковыми канатами – "цинкачами" по 60-80 штук. Потом формировали огромные плоты по сто-сто пятьдесят метров в ширину и в полверсты длиной для сплава вниз до Игарки, в путь длиной в тысячу километров. Водили плоты лоцманы. Профессия эта была настоящим искусством, потому и назначались в лоцманы самые умные, опытные. Лоцману всегда надо держать ухо востро и нос по ветру – не дай Бог выскочит плот на отмель, попробуй стащи потом оттуда такую громадину. Толька, как и многие мальчишки, спал и видел себя знаменитым лоцманом, как, например, их земляк Виктор Золотуев.
В порту Игарки лес грузили в трюмы огромных пароходов, приходивших в русло великой сибирской реки из Франции, Англии, Германии. Обидно было, нашим сибирским лесом отстраивали западно-европейские дворцы, а сами жили в бараках.
...Отец стал руководителем созданной в Никулино артели "Новый путь", это была его последняя должность – в тридцать девятом отца не стало. Не довелось всеми уважаемому Вениамину Егоровичу дожить до освобождения. С освобождением вообще какая-то ерунда приключилась. Как-то на стену в бараке повесили Постановление ЦИК СССР, где было написано, что раскулаченные крестьяне высланы в места поселений на пять лет. Однако официальное освобождение пришло только в сорок седьмом. Но сначала была война.
К тому времени Толька уже закончил школу – несмотря на свое унизительное положение, родители старались дать детям образование. Впоследствии все "вышли в люди".
Они и фронт прошли с честью. Многие совершили подвиги, многие погибли. Домой Анатолий вернулся с боевыми наградами за взятие Белгорода, за форсирование Днепра, за Будапешт. Два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны, медали напоминают о былых сражениях.
Вернувшись на енисейские берега, он стал уже Анатолием Вениаминовичем – начал учительствовать в местной школе. А затем судьба забросила в Краснодар. Немало рассказал про свою жизнь ученикам Анатолий Вениаминович за полвека педагогической деятельности.
В год пятидесятилетия Победы решил проехать он по родным местам. Годы берут свое, кто знает, может, это последнее свидание с суровым сибирским краем, оставившим неизгладимый след в его жизни. На месте постройки первых бараков в Никулино увидел скромный памятник жертвам политических репрессий – родные, друзья, земляки, живущие в Сибири, поставили...
Шестьдесят четыре года, целая вечность. Дом, конечно, уже не тот, не видно амбара, появилась новая изгородь, но родной он, комогорцевский, и как здорово, что он достоял, сохранился. Завтра надо обязательно встретиться с учениками местной школы и рассказать им обо всем, пацанам наверняка будет интересно.
А спустя несколько дней, когда Анатолий Вениаминович Комогорцев отправлялся в обратный путь, мы стояли с ним на тихой нерчинской улочке, он говорил, что через пару лет собирается вновь посетить родные места. И, глядя на седовласого ветерана, я понял – он обязательно приедет. Приедет, потому что наш суро¬вый сибирский край обладает той властной притягательной силой, которую не способны побороть никакие выверты судьбы.
В.Войцук,
г.Нерчинск