Воспоминания о ссылке в Никулино

Обогрело появление папы

Первое детское впечатление от дедушки Никиты – с ним весело, он прячется от меня под одеяло, а я, трехлетняя внучка, ищу его, ищу, пока он не откроет улыбчивое лицо и не шепнет "ку-ку". Второе впечатление – он подарил мне сделанную им тяпочку, чтобы я вместе со взрослыми могла полоть картошку.

Третье – он писал мне печатными буквами письма, чтобы я к пяти годам научилась по ним читать. А еще – дедушка прислал мне в подарок сшитые им из кожи и ткани тапочки-туфельки.

Виделась я с дедушкой редко, когда мама по учительским делам ездила из нашей деревушки Танково в соседнее село Никулино, где в то время был сельсовет. А потом, когда репрессированным из Забайкалья уже можно было покинуть место спецпоселения – село Никулино, дедушка и бабушка – Никита Саввич и Нина Евграфьевна Комогорцевы  – уехали далеко, в город Енисейск. Туда нас мама – Наталия Никитична Городнова – возила в августе, когда ездила на совещания учителей перед новым учебным годом. Там я каждый вечер наблюдала, как дедушка Никита доит корову и несет домой подойник с пенистым теплым молоком, а по воскресеньям он рано уходил на базар продавать сделанные им за неделю грабли, вешалки и другие изделия из дерева. Мы, позавтракав, шли туда его проведать.

Никита Саввич и Нина Евграфьевна Комогорцевы

Когда я училась в Ярцево в шестом классе – в 60-м году, на уроке физкультуры ко мне подошла классная руководитель Анна Андреевна Корнеева (тоже в детстве высланная с семьей из Забайкалья) и отправила домой: "Вы поедете сейчас в Енисейск – твой дедушка сильно болен". Я увидела его в больнице с такими же веселыми голубыми глазами, какие запомнила со времен игры в прятки. А потом – уже на машине, куда внуков посадили вместе с бабушкой, потому что мы не дошли бы до кладбища. В енисейском доме и сейчас висит его портрет: глубокий взгляд умных глаз, высокий открытый лоб, которые мне всегда напоминают, что он имел для того времени хорошее образование, полученное в Забайкалье.

Бабушка Нина была тоже грамотной женщиной. В ней меня все¬гда поражало то, что она никогда не ела, пока не накормит всех, кто приходил к ее гостеприимному стопу обедать – старшего сына Илью, дочь Веру, зятя Сашу, сына Геннадия, Валю, его жену, внуков... Всех угощала со словами: "Ешьте пустые щи". "Почему пустые?" – удивлялась сначала я. "Так ведь без мяса" (она его предварительно вынимала из кастрюли в отдельную тарелку). Когда мы выходили из-за стола, начинала "чаевничать" – пить очень крепкий плиточный чай с черным ржаным хлебом. Это была ее повседневная еда. И в обязанности всех – чаще всего сына Ильи – входило найти ей в городе такой хлеб и чай, а еще – "Беломорканал", потому что бабушка много курила. "Пустые щи" она – уж если очень хотелось – обычно доедала с донышек наших тарелок, очищая их пальцем так, что можно было и не мыть. Наблюдая это, я каждый раз говорила: "Баба, ты налей себе супа из кастрюли, там ведь осталось". Но она берегла его для нас... За первые годы голодной ссылки в Никулино, когда она выбивалась из сил в поиске еды – в лесу и в огородах местных жителей, которые разрешали ей собирать и сушить овощную ботву, – для шестерых детей, бабушка приучила себя к такому скудному питанию.

Она до конца дней одевалась только в темные блузки и черные до пола юбки (а у мамы моей в забайкальском сундуке и сейчас хранится белая, кружевами расшитая, блузка из китайской нежной ткани, которую бабушка носила в юности на родине, – я глаз от нее в детстве не могла оторвать, до того непривычно красивая). А спала баба Нина в маленькой темнушке у кухни, хотя в доме было более удобное место. В свободное время она выходила на уличное крыльцо большого – бывшего купеческого – дома, который славится в Енисейске резными став¬нями и стал памятником культуры. В одной из его квартир и сейчас живет ее младший сын Геннадий с семьей. Умерла бабушка в 83 года. Я так жалею, что не смогла разговорить ее на воспоминания о юности в Забайкалье и трудной жизни в Никулино. Знаю только, что девушкой она любила скакать на лошадях – и ветер гудел в ее черных густых и кудрявых волосах. Замуж она не торопилась – "все ждала своего Никиту". И он посватался, когда ей было 26 лет. Бабушка родила ему семерых детей. Старшая дочь Фаина умерла еще в Зюльзе, а с четырьмя детьми на руках и у юбки, с пятым ребенком под сердцем мужественная Нина Евграфьевна Комогорцева (урожденная Эпова) без мужа, который был "заблаговременно" арестован и сидел в тюрьме, пошла в ссылку. Это глядя на нее и ее детей, конвоиры говорили: "А этих-то куда гонят?" В Никулино, родив через два с половиной месяца Веру, она еще взяла на воспитание племянника Гришу, сына дедушкиного брата Левы: "Где пятеро растут, там и шестой сыт будет". Через несколько лет она по совету свекра родила "себе кормильца" Геннадия. Полина и Тамара, перенесшие путь из Зюльзи и первые голодные годы, позднее в ссылке умерли.

О том, что они пережили в те годы, ни бабушка, ни дедушка с внуками никогда не говорили (эта тема тогда и в других семьях была под запретом). Потому, видно, из одиннадцати внучат только я – теперь выяснилось – знала с детства, что наш дедушка был раскулачен – "несправедливо", как объяснила мне мама и даже показала в Енисейске какую-то потертую справку, где было сказано об этом. К сожалению, никто об этой бумаге в семье не помнит, а ведь дедушка и бабушка в 1958 году ездили, видимо, с этим документом или за ним – на родину, Зюльзю, а когда вернулись, то дедушка сказал: "Возвращаться туда не к чему... Много мы страдали, но сейчас живем лучше". Вот это в семье помнят.

Мама моя с пяти лет, как их высадили на берег Никулино, ходила с бабушкой в лес за ягодами, грибами и орехами (если бы не эти дары леса, они бы не выжи¬ли). Баба Нина прекрасно ориентировалась в тайге и была вожаком всех женщин. Они по нескольку раз за день успевали сходить в лес, причем бабушка быстрее других наполняла заплечную посудину, а младшие дети на берегу продавали ягоды стаканами пассажирам пароходов и этой продажей даров тайги зарабатывали на вечерний кусочек хлеба. Как мы теперь говорим – "вживались в рынок". К тому же они морально страдали от несправедливых насмешек и "наблюдений за кулацкими детьми".

В войну, после педучилища, совсем юной мама стала учителем и была награждена медалью "За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны", так же, как ее отец Никита Саввич (этим отмечено было их трудолюбие, за которое в 31-м семью наказали ссылкой).

Учительствовала мама почти сорок лет и не щадила себя в интересах своих учеников и их родителей. Мы – я и двое братьев – редко видели ее дома, росли под присмотром бабушки и дедушки – родителей отца.

Теперь, бывает, она вздыхает: "Так и не успела наглядеться на своих детей, они выросли и уехали". Мне она много – при редких встречах – рассказывает о ссыльном детстве. Но только возьму в руки диктофон или ручку – умолкает, и слезы из глаз".

Потому я очень удивилась, когда увидела присланные ею строки воспоминаний:

"Самая болезненная рана была нанесена душе в период репрессий, когда большие крестьянские семьи были репрессированы и сосланы из юго-восточной Сибири в северо-западную Сибирь, на таежные берега Енисея.

Везли большими партиями и расселяли по деревням. Сюда же позднее привезли репрессированных из других мест – немцев, татар, украинцев...

Жителей сел Зюльзя и Зюльзикан Нерчинского района в основном высадили на берег села Никулино Туруханского (ныне Енисейского) района – 17 июля 1931 года. Первоначальным жильем нашим были шалаши, смастеренные умельцами дедами с помощью внуков. Взрослое население в первый же день было мобилизовано на заготовку стройматериалов и строительство жилья – бараков. Местные жители села Никулино приняли, кого смогли, на квартиры. В памяти сохранилась заботливость отдельных из них – Семена Григорьевича Высотина, Петра Егоровича Высотина, Василия Высотина (отчество забыла). Нашу семью – восьмой уже – приняла как раз семья Петра Егоровича Высотина. Дом у них был двухэтажный. Там мы пережили холодные, дождливые осенние дни.

Рос поселок, и репрессированные расселялись в построенные бараки по 2-8 семей. В бараках были сделаны двухэтажные нары, поставлены чугунная печь, длинный стол и скамейки. Еду готовили поочередно, так же пользовались столом. Жили в тесноте, но не в обиде. Вот тут-то и впитывались детьми уважение к людям, бережное отношение, желание все уметь, помочь другим, защитить при необходимости.

Папы с нами не было, со времени его ареста в Зюльзе вместе с другими членами артели прямо на месте лесозаготовок, мы не знали, где он. Дядя Лева и тетя Федора работали на строительстве жилья. С их четырехмесячным сыном Гришей водилась бабушка Клава. Мама была в положении последние месяцы. Ходячим, ухаживающим за всеми, заботящимся о питании всей семьи оставался дедушка Савва Михайлович. Мы же – брат Ильюша, я, сестры Тамара и Полина – помогали ему, как могли.

Четвертого октября у мамы родилась пятая дочь (первая умерла на родине). Роды принимала бабушка Убейкина, тоже ссыльная, но из других мест. Мы, дети, испугались ее из-за фамилии, все разошлись по разным делам из дома в сараюшки, где с удовольствием шелушили кедровые шишки, собранные дедами.

Из основных продуктов питания у нас были хлеб и рыба-налим, которую привозили из более северных поселений, их выдавали по норме. Рыба своими размерами пугала нас. Женщины не умели ее обрабатывать, учились у местных жителей. Все претерпевали, всему учились, помогая друг другу.

B один из зимних холодных дней этого же года нас обогрело неожиданное появление папы. Его освободили из заключения и разрешили разыскать свою семью. Он и родственник его Василий Константинович Комогорцев проделали большой путь от Нерчинска до Никулино – в основном пеший, так как автотранспорта тогда не было, а изыскать гужевой транспорт было не на что. Им редко удавалось проехать несколько километров пути с проезжим владельцем лошади.

Радости встречи не было предела. Помню и слезы, и смех, и очередь сесть на колени папы. Время бытия папы вне семьи своей, неизвестности о ней, трудности поиска ее подорвали его здоровье. В последующей жизни он постоянно консультировался у врачей, выполнял их советы, был безмерно благодарен работавшим в те годы в с.Ярцево Гракову, Чемоданову (к сожалению, имена и отчества я не запомнила, хотя сама лечилась у них от цинги и ревматизма – болезней, постигших многих из нас в годы ссылки).

У папы были золотые руки, добрая душа, он очень многое умел. В леспромхозе появился умелый пилоправ поперечных, лучковых пил, которыми валили и разделывали лес, мастер по изготовлению топорищ, насадки топоров. Молодежь еще не умела с этим справляться без помощи старших, которые рано умирали от непосильного труда полуголодной, а в 1932-1933 годах страшно голодной жизни, замерзали в снегах отдаленных от деревень плотбищ – Чуруксаевского, Новенького, Междуречья.

Первые три года были очень трудными в жизни переселенцев – нас в те времена с презреньем называли трудпереселенцами. А мы гордились своей стойкой дружной жизнью, трудолюбием, заботились друг о друге, помогали старшим и младшим, по очереди в одних валенках бегали в школу и играть. Смертей в те годы было очень много. Сиротели дети. Похоронили и мы бабушку Клаву и наше¬го спасителя-кормильца дедушку Савву Михайловича".

На этом мамины строчки обрываются. Думаю, и они дались ей нелегко. А помнит мама очень много в подробностях, знает и чтит всех умерших и живых забайкальцев. Но она далеко от Красноярска, где живу и работаю я, видимся три недели в году, когда я приезжаю в Ярцево в отпуск. Уже двенадцать лет мама одна, а до нынешнего года держала корову, считая уход за ней смыслом и спасением жизни. Теперь же силы сдают – уже за семьдесят. Как все пенсионеры, страдает от задержек пенсии, но по возможности помогает сельчанам – особенно тем, кто пережил с ней ссылку в Никулино. А история переезда нашей семьи из деревушки Танково в большое село Ярцево – следствие другой политики, укрупнения колхозов. Это было, можно считать, вторым разорением в жизни мамы и второго моего дедушки – Семена. К счастью, мой отчий дом тогда не сгорел от "нечаянного пожара". Его успел купить у дедушки Семена дедушка Никита для младшей дочери Веры и увезти в Енисейск, в чем я опять же вижу хозяйственную сметку деда и его умение собрать деньги для такого подарка дочери. Частично сумма состояла из тех денег, что ему из своих зарплат несколько лет подряд давали старший сын Илья и моя мама. Помог он тем самым и нам: дедушка Семен купил на эти деньги хоть маленький – не по большой семье – домик в Ярцево. Постоянную заботу о детях в характере родителей подчеркивает в своем письме мне тетя Вера:

"Когда спецпереселенцы организовали в Никулино свой колхоз (или артель), папа стал работать в нем, но тоже, как и в леспромхозе, за восемь километров от села. В редкие приезды домой успевал нам сшить и починить обувь, сделать туески из бересты под продукты, поговорить о школьных делах. Мама, заботясь о нас, одновременно тоже работала – качала воду из колодца для деревенской бани. По вечерам, освещая лучинами комнатушку, штопала нашу одежду. На эти посиделки с работой – прядением и вязанием – приходили ее двоюродные сестры, сестра папы Фрося, которая в ссылку приехала в составе семьи мужа Михаила Пантелеймоновича Комогорцева. Они вели тихий разговор-воспоминание о жизни на родине, о родственных нитях, обычаях и событиях. Жаль, память многого не сохранила. Помню, у нашей семьи в Зюльзе были два дома, амбары и другие надворные постройки, заимка, несколько коров, лошадей, домашняя птица... Работали все от темна до темна, своим трудом достигая достатка.

Я в детстве сильно болела, перенесла операцию, и папа заботился обо мне – покупал лекарства и мед, который был мне необходим в большом количестве. В пятьдесят третьем году папа разрешил мне, еще не окрепнувшей от болезни, поехать к старшему брату Илье в Енисейск, чтобы учиться в учительском институте. А летом следующего года родители решились на переезд к нам. Теперь жить всем было уже легче. Илья работал экономистом в техучастке. Геннадий учился на плановика, потом служил в армии. Вот он был тогда в Забайкалье".

Дальше пишет уже сам дядя Гена

Геннадий Комогорцев у могил дедушки Саввы Михайловича и сестер Поли и Тамары в селе Никулино. Июнь 1953 г.):

"Возвращаясь со службы на Дальнем Востоке в 1958 году, я посетил Нерчинск, где гостил у маминой сестры, станцию Шилка, где тоже жила ее сестра, Дарасун, где встретился с двоюродным братом Дмитрием Куфаровым, Усугли, где меня ждала Елизарьевна – тоже тетя, которую так звали по имени мужа. Маршрут закончился в Кыкэрах у дяди Вани, брата папы. Во всех пунктах встречали с радостью. Отчетливо помню станцию: по перрону бегает тетка и кричит: "Солдата Комогорцева не видели?" А я наблюдаю за ней не в солдатской форме, а в лыжном костюме... Где же она меня примет за своего? Потом открылся... Она за столом два вечера рассказывала о моем "юморе". Вторая тетка все удивлялась, как она меня не выпорола ремнем за такую проделку. Зато дядя Ваня мне такую же шутку с костюмом не простил, хоть и пригласил за стол всю деревню: из присланных отцом 150 рублей на дорогу отдал мне только 75 – пропьешь, мол. Елизарьевна же при встрече все приговаривала: "Как похож на мать, как похож..." Домой привез от родни фотографии на память "Никите и Нине". Храню их и сейчас.

Из детства в Никулино помню костер на берегу Енисея, жареную в нем картошку, обугленную рыбу. С Енисеем я связал судьбу навсегда – водил по нему тридцать лет суда, свои впечатления об этой реке и его многочисленных и наикрасивейших притоках описывал в путевых заметках. Радость от встречи с ним выра¬жал в песнях, обо мне так, шутя, и говорили: "Капитан, который поет". Из всей семьи я один бывал часто – на пути вниз и вверх по Енисею – в Никулино, приходил на кладбище, чистил могилки, красил памятники...
Вспоминал, как сейчас... Ну вот, уже 6.30 утра, поем и пойду в столярку."

Сыновья Никиты Саввича Комогорцева и внуки его унаследовали радость работы с деревом, делают мебель из разных пород сибирского леса. Сейчас, в трудное время безденежья это немного облегчает им жизнь. И дома у каждого и у моей мамы – мебель из их столярок.

Увлечения мамы и тети Веры – во многом тоже от родителей. В городе Енисейске Вера Никитична – одна из лучших рукодельниц, много лет проработавшая в школе учителем труда: и на свадьбу или выпускной бал наряд сошьет, пироги напечет, и на поминки земляков столы по обычаям местным накроет. Гостей в доме тоже всегда приветит, как когда-то бабушка Нина. А мама и в семьдесят лет, как некогда "Евграфьевна-Сусанин", водит в ярцевский лес соседок, меня и внучек своих. По вечерам просматривает старые рукописи. Она лет десять-пятнадцать готовила и вела в Ярцево на общественных началах сельские радиопередачи, рассказывая о трудовых и бывших ратных подвигах земляков, восстанавливая имена погибших для краевой "Книги Памяти". Отец так хотел, чтобы Таля – он любил ее так называть – стала радиожурналисткой... Она фактически и была ею в нашем селе и мне передала страсть к жизнеописанию. Для меня и рукописи старые бережет. А в маленьком доме ее – по сути этнографический музей, где сохранились и редкие предметы домашней утвари, которые семье удалось привезти из Забайкалья. Теперь, возможно, она вместе с земляками соберет и покажет небольшую экспозицию – в развитие инициативы встреч реабилитированных в селе Никулино.

Тамара Городнова

На оглавление