Как цепко память сердца вобрала…
Мысли сотен пожилых людей во многих уголках России, нашего края в последние месяцы прикованы к маленькой деревне Никулино Енисейского района. Через десять дней, 17 июля, когда здесь установятся светлые ночи, они встретятся на том месте, где 65 лет назад в этот день их, тогда детей, вместе с родителями неизвестно за какие грехи высадили из барж на суровый берег Енисея на самый что ни есть произвол судьбы.
Но эта деревушка дала им кров, и они считают ее своей второй родиной. И едут сюда почтить память родителей.
Много пет вынужденные скрывать свои корни и потому утратившие родственные связи, последние годы они настойчиво искали друг друга. И сначала не столько, быть может, из желания воссоединить семьи и родственные отношения, сколько из необходимости получить свидетельские показания для оформления реабилитационных документов и получения компенсационных выплат за утрачен-ное, конфискованное имущество.
Вот и я в поиске свидетеля для подтверждения сроков нахождения на спецпоселении моей мамы, пройдя длинную цепочку расспросов, наконец позвонила в квартиру по улице Свердловской в Красноярске.
– Я внучка Никиты Саввича Комогорцева...
Это имя открыло мне дверь, и я познакомилась с самым старшим, кого я сегодня знаю из рода Комогорцевых, – Алипием Пантелеймоновичем и его женой Марией Архиповной. Они сразу согласились, несмотря на преклонный возраст (ему 81, ей 79 лет) сходить в народный суд, чтобы подтвердить там, что моя мама Наталия Никитична Комогорцева-Городнова находилась на спецпоселении вместе с семьей с 1931 по 1947 год. Я же написала от их имени заявления в Читинский и Красноярский информационные центры УВД о выдаче им справок о реабилитации и конфискации имущества в 1931 году.
...Полученная из Читы справка об имущественном положении перед высылкой семьи Пантелеймона Константиновича и Анны Корниловны Комогорцевых вызывает горькую усмешку. Перечислены в ней лошади, коровы, быки, молодняк, овцы, козы, свиньи, сенокосилки, грабли, дисковые бороны, сеялки, плуги, амбары с завозней, хлев, упряжь, телеги, 80 копен сена, 5 десятин запашка, дробовое ружье и в последних строках – шестистенный дом с мебелью (и какой это он шестистенный, у них-то был обычный деревянный пятистенный). Мало того, что число единиц их крестьянского хозяйства значительно уменьшено, так еще стоимость указана не просто смешная, а до слез смешная – от 5 до 100 рублей (это в карих же ценах-то?). А в довершение всего подпечатано, что сведений о конфискации имущества не имеется. Как будто все это можно было взять с собой в ссылку. Тогда для чего же было выдумано раскулачивание?
Грустные мысли переносят в Зюльзю, родную деревню в Забайкалье. Ему было шестнадцать лет, когда все произошло. Работал вместе с родителями, братьями, сестрами с утра до вечера – хозяйство-то действительно большое, ухода и пригляда требовало. Три старших брата к тому времени отошли – своим хозяйством жили, а два средних с женами и он помогали отцу. Наемной силы не было, сами успевали хлеб посеять и убрать и скотину обиходить.
В двадцать девятом внесли их в черный список зажиточных и потому от большого хозяйства оставили им лошадь и одну корову. А в тридцать первом году арестовали отца, увезли в тюрьму вместе с другими главами семейств. Брат Миха¬ил был в трудополченцах, Дмитрий временно устроился в Дарасуне работать на руднике, а он, Алипий, остался по хозяйству с матерью, сестрами и невестками.
И их горький час пришел. Всех забрали и доставили в Нерчинск – на переселенческую базу. Там продержали несколько суток и потом, "натолкав под завязку" в теплушки, повезли в западном направлении. В пути с отцами не соединили. Повезли семьи дальше, до Красноярска, на пересыльный пункт.
– Здесь несколько дней взрослых водили работать на лесозаводики. Дети оставались со стариками, заболели, начали умирать... Потом отвели нас на берег Енисея, погрузили на пароход "Мария Ульянова" и баржи, отправили в неизвестность, вниз по реке... И 17 июля вытолкали на берег в деревушке Никулино.
Алипий Пантелеймонович делает паузу перед повествованием о новом, жестоком, бесправном и бесконечно длинном этапе жизни семьи и земляков-забайкальцев.
– Стали размещать: кто попросился в ограды и сараюшки к местным жителям, кто построил землянки. Спешно стали застроечки делать. Конечно, из сырого, только спиленного леса. Поэтому воздух в этих бараках был тяжелый, со стен и потолка древесные соки лились, как наши слезы из истерзанных душ.
В бараках разместились по нескольку семей. Мы стали жить вместе с Гурулевыми. Их отец и наш к тому времени еще не приехали, они добрались уже зимой тридцать второго на лошади, которую удалось в дороге купить.
Работали мы на лесосеках. Двуручными пилами валили деревья, рубили сучья, стволы резали на восьмиметровые бревна, шкурили их, тащили к берегу, вязали в огромные плоты для сплава вниз по Енисею до Игарки. В то время это были лесоучастки Туруханского леспромхоза, потом Ярцевского.
В тридцать третьем пережили голодовку, много стариков и детей умерло. Те, кто выжил, навсегда остались благодарны местным жителям за рыбу, молоко, огородную ботву да дарам тайги – грибам, ягоде, черемше. До сих пор вкус черемухового хлеба помним. Потом условия жизни стали получше, бараки построили попросторнее. Мы с Марусей поженились в тридцать седьмом году...
– Я тоже из семьи, пережившей раскулачивание, – вступает в разговор Мария Архиповна. – Путь мой в Никулино был менее длинным по расстоянию, но гораздо длиннее по времени. Мою семью Патюковых Архипа Михайловича и Анны Емельяновны вместе с другими выслали в тридцатом году из деревни Подгорной Енисейского района на наши заимки, что были у селения Маковского. Почти год там пробыли. Наступило второе лето. "В складчину" на одной лошади вспахали, засеяли поля. Надо было уже урожай собирать, а у нас снова все отобрали и всех увезли в Енисейск. Там в баржу погрузили и отправили на ней до деревни Шадрино. Потом по реке Кас поднимались на завознях. И стали жить в земляных бара¬ках, которые остались от заключенных, отбывавших там срок раньше.
Бабушка первой померла – еще и кладбища не было, а потом отец лег на Касу. Работали мы тоже на лесосеках.
Представляете нас, девчонок, ворочающими бревна, откапывающими их из глубокой снежины? Промерзнем все, одежда ледяным колом станет, один кусочек хлеба, что с собой удастся взять, с утра уже съеден, голод мучает, а ты шкури-шкури эти бревна от темноты до темноты.
Закрылись на том участке лесозаготовки, нас увезли в поселок Кривляк, а потом мы уж сами спустились до Никулино. А как мы с Алипием поженились, встретившись там, так опять по лесоучасткам жили. На Кас нас только три раза завозили, а еще в Сым. В Никулино-то редко приезжали – отдохнуть, переночевать и опять по речкам...
Первые дети – девочка и мальчик – у нас мало пожили, четыре и восемь месяцев, надорвалась ведь я на тяжелой работе. Когда Маня родилась, мне санитарка никулинской больницы Нина Тарасьевна, тоже из комогорцевского рода, говорит: "У тебя, Маруся, дети не живут. Давай я эту девочку у тебя куплю, чтоб жила". Дала мне санитарка рубль, я ей дочку передала в руки. Может, этот "обряд" помог девочке выжить. Росла-то она, конечно, дома, со мной.
И все равно Маню нашу в расцвете лет рак унес. А вообще четверых детей я похоронила, по сей день в их дни рождения и смерти плачу.
– Когда Маня в сорок втором родилась, – вновь вступает в разговор Алипий Пантелеймонович, – прекратили мы вместе бродить по речкам, переехала Маруся в Никулино, к невесткам нашим. Братьев моих, их мужей, уже на фронт забрали. В сорок первом-то, когда война началась, нашим контингентом побрезговали, а потом стали призывать. Меня же по брони оставили в леспромхозе, хотя я просился вместо Михаила, у которого трое детей было, на фронт, но получил резкий ответ: "Разрешите нам самим решать, кого призвать, кого оставить..."
Погиб Михаил на второй год. Похоронки на него долго не было, а письмо от однополчанина пришло: "Лежит ваш Миша в зеленой роще..." Дочери его теперь уже узнали точнее, где могила.
Погиб и Дмитрий. Отец умер в Никулино. А мама переехала с нами в пятьдесят седьмом году в Красноярск...
Мой труд в годы войны правительство отметило медалью, а в пятьдесят третьем орденом Ленина наградили. Такие вот метаморфозы: подростком за трудолюбие жестоко наказали разорением и бесправием, многолетним надзором комендатуры, а потом за это же трудолюбие главный орден страны дали... Наградили и моих земляков – и за труд, и за боевые заслуги.
Живем сейчас с дочерью Тамарой, внукам и правнукам помогаем. Пенсию нам немного как реабилитированным добавили, небольшие льготы дали – слуховой аппарат вот бесплатно получил...
Земляки пишут, что в Никулино хотят съехаться в день 65-летия нашей высадки там, вырезку из енисейской газеты прислали с фотографией памятника, поставленного ими жертвам репрессий. Мы-то с Марусей куда поедем – возраст не тот. А сбор этот приветствуем, это хорошо, что они могилам родителей поклонятся, оградки, кресты в порядок приведут, подкрасят, у памятника постоят...
...Попрощалась я с Алипием Пантелеймоновичем и Марией Архиповной, домой приехала, а меня две незнакомые женщины уже четыре часа ждут и сразу две фотографии старые показывают: на одной мама в юности, на другой дядя мой, а рядом с ними одна из этих женщин – Александра Ефимовна Золотухина. Другая гостья оказалась тоже из рода Комогорцевых – Нина Георгиевна. Разыскали меня по цепочке, чтобы о встрече июльской поговорить и о книге памяти, которую хотят вместе написать, оставили в нее свои записи-воспоминания.
По словечку да по строчке родится, думают, эта печальная повесть с оптимистичным эпилогом, утверждающим Трудолюбие, Стойкость, Память и Жизнь. А эпиграфом станут слова, высеченные на памятнике, установленном забайкальцами прошлым летом в селе Никулино: "Жертвам репрессий. Человеческая боль от несправедливости не притупляется никогда".
Тамара Городнова,
1996 г.