Наказание

Подошли к «буру». Это было деревянное здание, наспех сколоченное из двух рядов толстых необрезанных досок, покрытое внахлест горбылем. Нарядчик тронул дверь. Она оказалась запертой. Постучал кулаком один раз, потом еще. Никаких отзвуков. Стал колотить ногами, закричал: «Открывай, Сыч!» На шум отворилось вделанное в дверь окошечко. Заспанная голова недовольно спросила: «Пошто орешь?» — «Ты что, Сыч, меня не признаешь?!» Дверь быстро раскрылась, и на пороге предстал небритый, взлохмаченный смотритель «бура!» (в лагере тоже привилегированная должность).

— Настоящий сыч, — подумал я.

Смотритель «бура» недовольно спросил: «Кого привел-то?» «Да так, мелюзга, отказчик. Давай сажай! — сказал нарядчик и тут же зачем-то спросил: — У тебя их много набралось?» «Да никого еще нет. Ты первый привел, — сказал Сыч и, глядя на меня, промямлил: — Вползай, шушера».

Я с трудом перешагнул порожек и очутился в небольшой комнатушке. Около окна стоял топчан, покрытый какими-то лохмотьями. Рядом железная печь. На противоположной глухой стене посредине была встроенная из толстых металлических прутьев решетчатая дверь. Она закрывала вход в «каземат». Смотритель снял замок, отворил дверь и скомандовал: «Залазь в свою „малину". Я, стараясь не задерживаться, вошел без всяких возмущений. Скажи поперек слово — отлупят.

Дверь захлопнулась. Было темновато. Единственное окно, заделанное металлической решеткой, слабо пропускало утренний свет сквозь грязные стекла. Осмотревшись, увидел с одной стороны сплошные дощатые нары, между ними и стеной широкий проход.

Присел на край нар. Было холодно. Может, чуть теплее, чем на улице. «Ну, ладно! Все! — сказал Сычу нарядчик. — Я пошел». Сквозь решетчатую дверь мне хорошо был слышен их разговор. Смотритель заискивающе предложил: «Может, дербанешь, Федулыч?» «А есть? — быстро среагировал тот. — Откуда у тебя с утра-то?» Сыч мягким голосом глаголил: «Да вот ночью «ханыга» должок принес. А я с вечера был уже подзаряжен. Вот и уцелело, — ощерился смотритель. — Сыкономил на утро». «Какой же ты молоток, Сыч. Вот и хорошо, — сказал подобревшим голосом Федулыч. — А то я на разводе что-то сильно промерз, сейчас это очень под стать!»

Покуда Сыч доставал бутылку, кружки, какую-то закуску, Федулыч изливал ему свои тревоги: «Уже скоро неделя, как «задвинули» моего шефа в штрафняк. И за какие промашки гребанул его туда Грек, сообразить не могу. От прежних начальников за свои старания «трудяги» имели только похвалы, а этот за то же самое швыряет в самое пекло (под пеклом понималась штрафная). Вроде бы не грешил шибко Тарас, и пил в меру, и порядок у нас был наисправнейший из всего лагеря. Ни одного отказчика на колонне. Этот, что привел, первый за месяц. Да можно было и не сажать его. «Лепила» (медработник) освободил бы. И бригадир Петро упрашивал. Но для меня они не указ. Я хозяин. А этой стервоте только дай поблажку — половина «зафилонит». За мое старание Бездомный меня уважал и ценил. Кого теперь Грек назначит? Не говорят в штабе. Самого-то Грека» я два раза видел. Однажды утром, на разводе, а второй — на кухне, в раздаточной. Раздрай он там поварской команде устроил. Совсем обнаглели, сволочи. Заворовались сверх меры. Вместо баланды одну воду, чуть подсоленную, дают. А продукты пропивают». Мне подумалось: с чего бы это он так? Сам такой же ворюга. А Федулыч продолжал:

— Раз я посыльного направил, чтобы принес что-нибудь с кухни «похряпать», так они и для меня вонючей бурды налили, а я ведь «трудяга», а не какое-нибудь быдло. Хорошо, что кое-что с воли достаю, а то бы протянул копыта.

Федулыч умолк. Сыч удовлетворенно хихикнул.

«Так вот от чего ты так взъярился на них, тебя свои же обидели», — про себя сообразил я. Среди бригадников велись разговоры (я слышал), что вновь прибывший начальник лагеря — бывший фронтовик. Сюда попал по ранению. Фамилия Греков, оттого и кличку прилепили Грек. Начальствует совсем недавно, но перетрубацию в лагере устроил сверху донизу. Не щадит никого, ни вольнонаемную охрану, ни заключенных. Отличается какой-то особой, непонятной всем суровостью. Вспомнив эти разговоры, с какой-то облегченностью подумал: «Ну теперь-то уж наверняка мне конец, «эти» всю злость на мне выместят».

Не мог знать я тогда, что в штрафные бригады и на штрафные работы по его распоряжению отправляли, главным образом, начальников колонн, нарядчиков, бригадиров и прочих лагерных «придурков» за чинимый ими произвол над простыми работягами. Тут уж правду говорил Федулыч: Грек во многом отличался от прежнего начальника.

Сыч расставил свое наскоро приготовленное угощение, разлил по кружкам «согревающий напиток», произнес с подобострастием: «Гребай, Федулыч, на здоровье». Чокнулись кружками, как порядочные, послышалось бульканье. Федулыч первым опрокинул содержимое, поставил кружку на стол, крякнул от удовольствия: «Ох, хорошо! Продирает до нутра!» Сыч поперхнулся, закашлялся. Запинаясь, выговорил:

— Едрит ее, после вчерашнего всю глотку сперло.

Умолкли. Что-то пожевали. Потом закурили. Фе-дулыч поднялся. Обрел свой начальственный вид, надзирательно произнес:

— Давай выйдем на улицу. Пусть тебя немного протрезвит. А то заскочит кто из надзирателей да и засекет, что ты «косой». Тогда — прощай твое тепленькое местечко! И на штрафняк загонят. А уж там тебе, Сыч, все припомнят, да и за службу «буровскую» не дождешься милости. Скажу уж тебе: Бездомного воровским судом определили «примочить». От верного кирюхи прознал! Может, и кокнули уже.

От таких известий Сыч вроде бы протрезвел и хоть негромко, но четко напомнил нарядчику:

— За тобой перед ними тоже ой какие грешки, так что ты, Федулыч, тоже поопасись!

— Заботятся друг о дружке, — подумал я. Федулыч, на мгновение опешивший, вдруг цыкнул на Сыча:

— Я чист перед ними, что тебе взбрело в башку...

К этому времени я уже понимал, что больше всего такие прохиндеи боятся воров в законе. После некоторого молчания смотритель «бура» спросил у нарядчика:

— Федулыч, а этого шпыня будем привязывать к нарам?

— Нет, зачем? — ответил нарядчик. — Он и ходить-то не может. Да и Бездомного нет. Ох, как любил тот приходить сюда и смотреть на привязанных к нарам отказчиков, Уж очень был доволен. Понимал толк, как надо

«править»! Все просили у него помилования и на работу шли, как в рай, строг был. Настоящий «господин император». Порядок у него был железный. Никто поперек слова не произносил. И я при нем пользовался уважением. Все «придурки» шли ко мне с поклоном да за советом. За то и любил я его, как родного.

Вот уж прав был Н. А. Некрасов, когда писал: «Люди холопского звания — сущие псы иногда: чем тяжелей наказание, тем им милей господа». Хотя в годы войны, да и после, господ не было, это их наплодилось как грибов после дождя в наше «демократическое время», а вот холуи с прислужниками и тогда были.

— Эх, Тарас, Тарас! Где ты, жизнь наша разнесчастная, — то впадая в сентиментальность, то вдруг твердея, выговаривался немного захмелевший Федулыч перед Сычом (меня они не признавали за живую «тварь»).

— Ну, все, пошли, хватит слюни распускать, на холодок, Сыч, — изрек Федулыч.

 — Да и здесь нетепло, если не подтопить печку, твой мазурик быстро даст дуба.

— Ну и черт с ним, — взъярился нарядчик. — Я бы этих доходяг всех передушил, чтобы кровь людям не портили. (Под людьми он понимал себя и себе подобных.)

Вышли, дверь захлопнулась, брякнул снаружи запор.

Как много сейчас вопят демократические страдальцы за народ, его права, особенно из коммунистических перевертышей, о несправедливости тех времен: «В тюрьмы и лагеря сажали тогда всех людей ни за что, ни про что!» А ведь многие из них такое делали собственными руками. Те же, что были непричастны непосредственно, рукоплескали в поддержку «экзекуций» так, что потом неделями болели ладони. Теперь же выставляют себя поборниками народного счастья, только уж в обратную сторону.

Да! Были в тюрьмах и лагерях невинно осужденные. Этого никто не может отрицать. Да и сама советская власть в свое время с предельной откровенностью раскрыла противочеловеческие преступления. Но только вот таких Бездомных, Федулычей, Сычей и им подобных, «шакальную шпану» (а их было много, сам убедился), будь на то моя воля, до конца их жизни держал бы на цепи, как бешеных псов.

После ухода моих «воспитателей» наступила тишина. Я пододвинулся к стене. Чуть привалился. Ноги в разбитых онучах совсем закоченели. Растрескавшиеся после многодневной ходьбы по воде и грязи ступни дергало, как электротоком. Мыслей не было никаких. Сильно захотелось спать. В полумрачной тишине послышался какой-то шорох. Что-то легко толкнулось в мою свесившуюся ногу. Сквозь наваливающееся забытье увидел несколько больших крыс, сгрудившихся возле свисающих ступней. Собрав все силы, подтянул ноги на нары. Зверьки разбежались. Сон отодвинулся. Мысль, что они будут меня грызть живого, вселила страх. Я поднял руку, чтобы застучать по доскам, но сил не было даже на такие движения. Кое-как отодвинулся от стены и лег.

Все больше и больше наваливался туман, чувство облегчения разливалось по всему телу, исчезло желание к сопротивлению и наступило забытье. Откуда-то из потустороннего мира возникло бескрайнее поле с невиданными цветами. Полная победа.

Я шел по нему босиком, только наступать было больно. Но и это неприятное ощущение исчезло. Наступила необыкновенная легкость. Я иду все дальше и дальше, и не видно конца этому зеленому полю.

Внезапно все пропало. И поле, и цветы — все закружилось в какой-то пляске. Меня что-то мощно трясло, тискало. Откуда-то, как из-под земли, пробивались звуки. Сознание медленно, с провалами возвращалось ко мне. Я понял, что кто-то настойчиво и упорно тормошит, с силой приподнимает и опускает меня, наклоняет голову, трет уши. Яснее стал различать голоса: женский и мужской. Смысла не понимал. Было только одно желание — освободиться из этих железных тисков. И вдруг тысячи, миллионы иголок впились в лицо, глаза, руки и забегали по всему телу.

Я вскрикнул и открыл глаза. Меня держал высокий, в военной форме человек. На нем была шинель с погонами, на голове военная фуражка. Отвернувшись от меня в сторону, он заговорил:

— Ну вот, а вы, Елена (имя женщины, возможно, было другим, мог запамятовать, ведь прошло более полувека, но кажется, что не ошибаюсь), говорили, что напрасно я стараюсь. Я, голубушка, в таких делах профессионал, опыт имею. Прошлой зимой, в самые лютые морозы, под Москвой проползем с политруком ночью на передовую, а солдаты, совсем еще сорванцы, закопаются в снег и спят замерзая. Пока каждого приведем в надлежащий вид, уже и утро. А как чуть посветлеет, немец такую пальбу откроет, что всем жарко становится! Поднаторел в этих делах, могу к вам в помощники санитаром наняться.

Женщина улыбнулась, но промолчала. Я же вдруг люто возненавидел ее молодое, миловидное лицо: это он из показного бахвальства перед ней так тряс меня, воскрешая, похвастаться, на что способен! Принесло чертей. Сейчас мне ничего не нужно было. А теперь снова мученья? Приученный за годы стоять перед начальством я хотел подняться (велика в человеке привычка послушания), но не было сил.

Контраст между нами был разительный: блестящий офицер в военной форме и скорчившийся на нарах, скорее, не человек, а мутант, облаченный в рубище (правда, тогда у меня таких мыслей еще не появлялось).

Военный положил мне руку на плечо:

— Сиди! Сейчас разберусь. Отвернулся от меня, и я увидел за ним нашего нарядчика Федулыча.

Негромко спросил у него:

— За что он здесь и кто посадил?

— Я посадил, гражданин начальник, — ответил тихо нарядчик.

У меня мелькнуло: вот он, новый начальник Грек, о ком сейчас так много говорят в лагере. Это он вчера вечером приказал запустить в лагерь людей без всяких выяснений и проволочек, отменив приказ начальника охраны.

А нарядчик продолжал скороговоркой:

— Прежний начальник колонны Веревкин, а по лагерному Бездомный, которого несколько дней назад сняли с должности и где он сейчас, невдомек мне, приказывал всех отказчиков от работы к нарам привязывать, особенно буйных (врал Федулыч, знал, что Тараса Веревкина заперли на штрафную, утром же изливал свои горести перед Сычом). Хорошо помогало. Тут же все «вылечивались» и шли на работу. Никаких отказов на колонне не было, и числилась наша колонна передовой. А этого я привязывать не стал. Еле-еле на себе притащил (и тут врал, хоть и костылял я, но сам дошел). Да и мирный он.
В голосе нарядчика Федулыча чувствовалось самодовольство. Не учел только в этот раз Федулыч, что он и Бездомный для Грека — оба были бандюгами. И сходило им раньше с рук всякое самодурство и издевательство, потому что прежний начальник лагеря все пустил на самотек, а может, и устраивал его, такой порядок. А этот?

Грек, прихрамывая, медленно, как бы готовясь к прыжку, стал двигаться в сторону нарядчика. Тот начал пятиться, за что-то зацепился и упал. Стало совсем тихо, только на Федулыча напала икота. И вдруг прогремел голос, от которого и лошади приседают на задние ноги:

— Встать, фашистская зверюга!

Нарядчика словно пружиной подбросило. Вскочив с пола, выпалил, как рапорт:

— Слушаю, гражданин начальник!

Я чуть повернул голову. Увидел, что лицо женщины расплылось в улыбке, она как бы одобрительно качнула головой. Подумал: «Неужели Грек так орет на Федулыча за то, что тот не привязал меня к нарам? Тогда что же со мной сейчас сотворят?!»

Сделав еще шаг вперед, чуть ли не в упор (нарядчику некуда было отступать — мешала стена) начальник четко, как будто вырубая каждое слово, произнес:

— Я тебя, сволочь бандитскую, здесь на месте пристрелил бы как самую поганую мразь. Таких мерзавцев и среди фашистов не приходилось встречать. Только вот сидеть за тебя да еще с такими, как ты, душа не позволяет. Ну, ничего. Работу и место получишь по заслугам. А теперь быстро отправь его в стационар.

Федулыч поспешно подошел ко мне. Потянул за руку. Я, пытаясь подняться, упал. В это время женщина сказала: «Вот вам и настоящая средневековая темница». Греков досадливо проговорил: «Давно собирался все «буры» и карцеры проверить, на все времени не хватает, да и нога, черт побери, болит. Теперь сам во всем убедился, кто и как тут правит. Ну, ничего, до всех доберусь!» Федулыч, не испытывая судьбу, сгреб меня, словно выпотрошенный сноп, и с удивительной поспешностью выволок за дверь. Здоровенный, гладкий был мужичище. Последнее, что я увидел, — притаившегося за дверью Сыча.

Протащив меня немного, нарядчик завернул за угол ближнего барака. Бросил на землю. Сказал:

— Ну, а теперь шагай вместе со мной, шпынь дохлая.

Я начал подниматься, но не смог. Нарядчик пнул меня в бок, заорал:

— Поднимайся, падла вонючая!

Я, задыхаясь от его удара, даже не пошевелился. Он потянулся ко мне. Обезумевшее отчаяние, не подчиняясь разуму и воле, с какой-то лютой злостью подавило даже всесокрушающий страх. И я плюнул в его наклонившуюся харю.

— А-а-а! — взвыл нарядчик.

Не знаю, чем бы это закончилось, но совсем рядом раздались чьи-то голоса. Мучитель, словно встрепенувшись, подхватил меня и нес, не передыхая, до самого стационара, кляня всех и все на свете. Больше всего сокрушался, что может «загреметь» на «штрафняк» («Ведь у этого Грека нет никакого сочувствия, ни с какими «заслугами» не считается», — причитал он). И главное, что его удручало: из-за кого свалились эти неприятности?! Из-за меня, трупа, доходяги поганого, контрика недобитого. Сколько же проклятий он вылил на мою голову!

Шествие длилось недолго. Все происходившее так взбудоражило, что приходить в себя и соображать начал только в приемной больничного барака. Швырнув меня на лавку, нарядчик спросил у подходившей к нам по коридору женщины:

— Где санитары?

— Я санитарка. Не признал, что ли? — ответила женщина.

— Ну раз ты, — ощерившись, сказал нарядчик, — то и принимай.

Та, бегло оглядев меня, скороговоркой произнесла:

— А чего ты его к нам? Таких надо прямо в морг. Хороших поставляешь «жмуриков», лучших в лагере не бывает. Старательно обрабатываете (видимо, знала этого Федулыча).

Тот, вытирая со лба пот шапкой, огрызнулся:

— Да замолкни, дешевка! Не трави душу, шалава! Стал бы я с ним возиться, если бы не проклятый Грек. Да поторапливайся (заговорила в Федулыче начальственная жилка). Ишь, барыней заделалась. Расхаживает. Думаешь, он до вас не доберется. Повылетаете, птахи. Не таким головы обрывает.

Санитарка ни в чем не была виновата. Ему просто хотелось на ком-то еще, кроме меня, сорвать злость. Она собралась уже уходить, но, видимо, передумала, остановилась и выпалила:

— Не пугай! Этот Грек уже у нас побывал и кого надо выгнал. И еще обещал прийти. Он совсем не такой, как вы, стервятники. Было бы хоть чуть побольше таких Греков, не было бы у вас раздолья людоедского. Издеваетесь над «доходягами». Да не смотри на меня зверем! Тебя-то я не больно боюсь. До меня не дотянешься. Не твоя здесь власть, — высказала и ушла.

Нарядчик, постояв немного (не ожидал, видимо, такого «привета»), хлопнул дверью.

Оглавление Предыдущая Следующая