Снова Фомич

По всем своим статьям я не подлежал отправке в спецлагерь. Но тревожное сомнение не покидало: надо же, осталось полгода, а надежды на спокойное освобождение остается все меньше и меньше. События развивались быстро. По баракам забегали нарядчики, и тем, кто подлежал отправке в спецлагеря (их быстро сами заключенные переименовали в «каторжные»), объявляли: на работу не выходить и ждать сбора на этап.

Такие дни ожиданий всегда можно приравнять к вечности. Хорошо, что ожидать пришлось недолго. Во второй половине погожего солнечного дня к проходной вахте (сейчас на этом месте магазин «Орфей», я уже писал об этом) стали подходить с вещами люди.

Надзиратели, нарядчики со списками ходили вновь по баракам, теперь уже объявляя: «С вещами на выход». Возглавлял эту операцию начальник УРЧ (учетно-распределительная часть). В то время начальником УРЧ был Иван Федорович Дергачев, а старшим нарядчиком — Иван Михайлович Чобитько. Это им довелось по распоряжению высшего лагерного начальства отправлять в спецлагеря первый и единственный этап заключенных из дудинских лагерей.

После ликвидации лагерей оба долго работали в Дудинском порту. Из других лагерей (19-й пикет, судоверфь) привели несколько партий заключенных. Толпа увеличивалась и росла на глазах.

Из окон второго этажа барака, в котором я жил, мне хорошо были видны вахта и дорога, куда все подходили и подходили заключенные. Выходить не хотелось.

Болела рука. Я неосторожно оступился два дня назад, упал и вывернул ее из сустава. В поликлинике освободили от работы, думал, отлежусь и боль утихнет. Но рука болела все больше, пока дневальный не подсказал: «Подвяжи через шею и легче станет». Я послушался его совета, и действительно боль притупилась.

Может, от этого или уж пришло время переболеть, но облегчение пришло сразу. В толпе все больше и больше стал различать знакомые лица. Собрался и вышел на улицу. Какое-то чувство скованности не покидало меня. Здесь были знакомые по работе и просто так. За два с лишним года многих перевидал. Тех же, что привезли из других лагерей, не знал совсем. Немного освоившись, заметил, что на меня смотрит довольно пристально немолодой, по-лагерному одетый человек (большинство заключенных в этой толпе одеты были в гражданскую одежду).

Я пригляделся. Вроде бы где-то видел его, но вспомнить не могу. Тот чуть улыбнулся — нет, не знаю. «Так, показалось», — подумал я. В это время ко мне подошел знакомый — главный бухгалтер базы ТМиО Михаил Дмитриевич Разин, у которого я когда-то работал в бухгалтерии фактуровщиком, и отвлек мое внимание от незнакомца: — Ты что, тоже, что ли, с нами идешь? — Да нет, Михаил Дмитриевич, — отвечал я, — пока не тревожат. Немного поговорили. Потом его кто-то отозвал.

Я обернулся. На меня снова смотрел тот самый незнакомец. «Ну где я его видел?» — думалось мне. Неожиданно он поднял свой узел и пошел в мою сторону. Я сразу же узнал его по рюкзаку. Да это же Петр Фомич, с которым мы протирали бока на омских и красноярских пересылках и ехали в одном вагоне на одних нарах. Он подошел.

— Петр Фомич, а я ведь тебя сразу-то и не признал, — сказал ему, как поздоровались.

— Да ведь немудрено. То болел, то на лесоповале работал. Недавно попал в Дудинку, на 19-м пикете в лагере был. И вот снова на этап. Ну, это уж наверняка последний, — проговорил он.

Мы отошли в сторону. Разговорились. Ведь как-никак вместе горе мыкали. Глядя на увеличивающуюся толпу людей, я поинтересовался у стоящих невдалеке мужиков:

— А что так долго не выпускают, вон уже сколько накопилось?

— А кто знает, почему? — ответил один. Другой же сказал более утвердительно: — Руководство порта и Норильскснаба, Стифеев с Ксинтарисом, начальника комбината уже второй день просят отменить отправку этих людей, работать-то кто будет, если их отправят? Только и сам начальник комбината вряд ли что сделает: указание-то с самого верха, — чертыхнулся и отошел. Вероятно, это так и было.

Но! Примерно через час объявили, чтобы расходились по своим баракам до завтрашнего утра, а кто из других лагерей — определят в свободный барак.

Я предложил Петру Фомичу:

— Пойдем к нам в барак. Народу у нас сейчас мало, свободных мест сколько хочешь, отдохнешь и поспишь. А в том бараке, куда вас поведут, холодно. Он пустой совсем. Я знаю. А завтра утром, если будут собирать (мне хотелось, чтобы этап отменили совсем), и уйдешь. Какая тебе разница? Зато в тепле будешь. Насчет кормежки сейчас разузнаем. А пока попьем чайку да перекурим.

Толпа быстро стала расходиться, оставались только заключенные из других лагерей. Разузнав от нарядчиков, где получать прибывшим из других лагерей обеды и ужины, мы пошли в наш барак. Здесь было тепло и пусто. Несколько человек, которые ушли на работу, еще не возвратились.

— Ну вот, видишь, Петр Фомич, сколько свободных мест, — говорил я ему, показывая на голые нары. — Раздевайся и ложись. А я пойду к дневальному в «кубовую» и принесу кипятку.

Это было совсем рядом, и я через несколько минут с полным чайником возвратился. Достал сахарок, заварку. Выпили по кружке и закурили. При электрическом свете (с начала осени его почти никогда не выключали) Петр Фомич показался мне совсем стариком: как-то еще больше похудел, согнулся, на голове все волосы поседели. Мне стало его жалко.

В бараке мы были только вдвоем, и я, ничего не опасаясь, с озлоблением сказал:

— Опять нашему «отцу отцов», «вождю народов» захотелось поиздеваться над людьми, всех перебудоражил. Кому нужны эти спецлагеря?

Мне думалось, что Петр Фомич меня не только поддержит, а выразит еще большее возмущение. Но он после некоторого молчания начал как-то совсем странно:

— Сталин здесь мало в чем виноват (совсем другого наслышался я здесь в эти несколько дней). Всему виной оголтелый империализм, особенно американский. Чтобы сохранить свое владычество, он не остановится ни перед чем. Надо взорвать половину земли — сделают, не моргнув глазом. А наш социализм им поперек горла. Вот и лезут к нам со всех сторон. Вербуют всех мало-мальски недовольных как за страной, так и внутри. Вот он, Сталин-то, и не верит никому, даже самым близким. А те, что пониже рангом, в угоду ему сажают без разбору в тюрьмы и лагеря.

Я же про себя подумал: «Не посадили же Катьку Астафьеву, мою одноклассницу, которая всегда первой кричала: «Да здравствует Сталин!», а заперли меня, кто листовки клеил на телеграфные столбы, — значит, разбираются». Хотел ему возразить, но не стал: зачем старика расстраивать, ему и без этого тяжко?

Он продолжал:

— Оттого и сидят тысячи ни в чем не виновных, то оговоренных, то проговорившихся. Оттого у всех страх. И спецлагеря создают для устрашения, чтобы и в мыслях не допускали возможность измены или прочего вредительства.

Оглавление Предыдущая Следующая