Барбара Олендзка. Воспоминания.
Рождество и Новый год я встречала на пересылке в Тайшете. К сожалению, я была там единственной полькой.В январе 1953 года нас привезли с Тайшетской пересылки в Красноярск. Мне зачитали новый приговор: пожизненная ссылка. Запрещено самовольно покидать назначенное место, раз в месяц надо являться в комендатуру.
В Красноярской тюрьме происходила "ярмарка" рабсилы, почти бесплатной. И вот очередная медкомиссия. Тех, кто покрепче, забирали леспромхозы, а "доходяги" доставались колхозам. Поскольку я последние годы работала в больнице, меня нельзя было причислить к стопроцентным доходягам.
На Тайшетской пересылке, а потом и в Красноярской тюрьме, я много говорила с Анной Лазаревой, очень интересной и умной еврейкой. У неё, очевидно, были большие заслуги перед коммунизмом. Основную часть жизни она провела во Франции и много раз выступала в качестве защитника на процессах против коммунистов, в том числе на процессе Димитрова. Она прожила во Франции много лет, но первые годы не занималась политикой, а только осваивала язык, чтобы владеть им как родным и не вызывать ничьих подозрений. Ради идей коммунизма она отказалась от своей дочери и даже не знала, в какой стране она живёт. Сама она занималась ещё и коммунистической пропагандой. Её муж активно участвовал в борьбе коммунистов за власть в Китае. И тоже, видимо, чем-то проштрафился: ему дали 15 лет.
Немало таких пропагандисток и посольских жён я встречала в тайшетских лагерях. А после увлекательных бесед в переполненных камерах Красноярской тюрьмы - наконец этап. На 58-градусном морозе нас посадили в автобус и повезли в Енисейский район, в леспромхоз. По дороге автобус увяз в заносах, и всю ночь, на жутком морозе, без тёплой одежды и валенок, мы выталкивали машину из сугробов. Наконец, под утро мы добрались до Енисейска, а оттуда, на санях, через замёрзший Енисей на правый берег, в Зырянку. Оттуда меня и ещё нескольких женщин направили на т.н. средний участок. Там было всего 2 барака - один мужской, а другой женский. Поляков не было ни одного. Но там я подружилась с девушкой-якуткой, Мотей Павловой. Эта простая, но честная и порядочная девушка очень ко мне привязалась. Каждый день мы ходили на работу в лес: рубить ветки на сваленных деревьях, собирать эти ветки и жечь, отгребать снег от деревьев, чтобы к ним можно было подойти с бензопилой.
На работу мы ходили за 7 километров, и столько же с работы, а морозы стояли в 30-40 градусов. Идти очень трудно, по колено в снегу. Кто-то шёл первым, а остальные старались попасть в его следы. Потом я сделала себе подобие лыж из простых дощечек шириной 15 см и привязывала их верёвкой к валенкам. Мы выходили на работу затемно, возвращались тоже в темноте. Обед нам привозили, но мы только хлебали суп: зарплаты нашей не хватало на второе (это бывала запеканка или кусочек колбасы). Придя с работы, нужно было скорее что-то готовить.
Я лакомилась картошкой, которой не пробовала 9 лет. Её можно было купить у старушки-литовки, уже несколько лет живущей на "среднем" .
По воскресеньям приезжал на санях с центрального участка завмаг. У него мы могли купить хлеб, жиры, крупы, растительное масло, а иногда даже "пилимени" (вареники с мясом).
Самым тяжёлым испытанием было одиночество. В лагере польки всегда держались вместе, а здесь я совсем одна. Идя по утрам на работу, я всю дорогу повторяла стихи, которые сохранились у меня в памяти. Это были отрывки из "Пана Тадеуша", "Печален я, Боже", "Ода к молодости", "Проклятые" Уейского и многие другие. Ещё я знала наизусть "Мессу" Гражины Липиньской, которую она сочинила в 1941 году в Минске, отсиживая срок после первого ареста. Эту мессу она прислала нам в Чукшу, когда работала на слюдфабрике около Братска.
"Воскресное майское утро...
Прислушайтесь, сёстры, молчите...
Разносится звон над рекой голубою,
Над Вислою, Вартою, Неманом, Вилией, Бугом,
Из дальней дали отзывается в нашей груди..."
Письма в Польшу я отправляла через Львов, через Зофию Лехович. Мои родные знали, что я жива, и знали, где я. Прожив 3 месяца на "среднем", я узнала, что в Окунёво, за 19 километров от меня, в тайге по правому берегу Енисея, находится "мехпарк", и там целая группа поляков. Среди них - знакомая мне Галина Лемберг и её мать. С Галиной я работала на общих в тайшетских лагерях.
Я попросила одного из литовцев-трактористов свозить меня в Окунёво. Там действительно оказалась большая группа поляков: пани Лемберг и её дочь Галина, которая вышла замуж за Здзислава Влада из Львова, Казимеж Слободзянек из Львова и Казимеж Харасимович из Барановичей, Ян Ковалевский с Ошмянщины, Болеслав Максимович из Гродно, доктор юридических наук Юзеф Люстгартен из Кракова и несколько украинцев и украинок из наших мест. Среди них был Прокоп Матвейчук из Люблина - он работал на почте с моей сестрой и её мужем, Конрадом Волосюком.
Литовец мне говорил, что все поляки
обычно собираются в домике Казимежа
Слободзянека, который он сам себе построил на
высоком берегу речки Зырянки, притока Енисея. Я
вошла в натопленную кухню в ватных штанах и в
бушлате, замотанная в шерстяной платок. Наши
глаза встретились и наполнились теплом. Сквозь
меня заструился поток этого тепла, предвестие
глубокого чувства. Оттуда я пошла к Владу, они с
Галиной жили в соседней избушке. Так приятно было
услышать родную речь! Туда пришёл пан Матвейчук,
и мы вместе вернулись под гостеприимный кров
Слободзянека. На столе тут же появилось угощение
(он всегда умел всё, что нужно, сделать из ничего)
и "четушка", разведённая каким-то соком.
Рассказам не было конца.
Наконец Казик спросил, не хочу ли я перебраться в
Окунёво. Конечно, это совпадало с моими
желаниями. Через пару дней Казик за бутылкой
договорился с прорабом леспромхоза Бабиным и
начальником мехпарка Новиковым, а через неделю
приехал за мной на телеге. У меня, как нарочно,
сушилось после стирки бельё. Мокрое ли, сухое, я
быстро всё собрала в фанерный чемодан (мне его
сделали ещё в лагере). Была лунная ночь, мы
пустились в дорогу. А это двадцать километров по
заснеженной тайге.
Не обошлось без приключений. Сперва мы угодили в большую яму, засыпанную многометровым слоем снега. Пришлось распрягать лошадь и вытаскивать сначала её, а потом и телегу. Едва мы выбрались - опять яма. Казик перелетел через лошадь и нырнул в сугроб, одни ноги торчали. Еле выбрался. А я ничего не могла с собой поделать - хохот меня разобрал. Под конец мы сбились с дороги, и когда добрались до Окунёво, уже светало.
Я поселилась в женском бараке. Работала на ремонте тракторных дорог. Вместе с Ольгой Львовой и Любой Денисовой (с ними я познакомилась на тайшетской пересылке) мы застилали дороги жердями и строили мостки через ручьи. По таким дорогам тракторами вывозили из тайги "баланы" (сосновые брёвна, очищенные от сучьев).
После работы в барак приходил Казик со своим приятелем, Харасимовичем. Этот его приятель, идя вместе со мной на работу, убеждал меня отбросить сомнения и связать свою жизнь с Казиком, поскольку на нашу скорую встречу с родиной надеяться не стоит.
Мы не раз встречали поляков, уже давно живущих в Сибири. Вот некоторые: Ходкевич, Стоцкий, Кухарский, Любавский, Косиньский, Красовский и т.п. Это большей частью потомки повстанцев. Родного языка они уже почти не помнят. С одним из них я разговорилась на базаре. Он сказал: "Мой дед и родители верили, что когда-нибудь вернутся на родину. Но случилось иначе. Им пришлось налаживать жизнь здесь, в Сибири. Но я ещё помню, как дедушка пел о Польше и как танцевал мазурку". Он не смог сдержать слёз. Я твёрдо ответила, что мы вернёмся в Польшу. Он покачал головой и сказал: "Дай Бог".
Несколько слов о Казике. Он родился в 1911 г. во Львове, в семье железнодорожника. Он был старшим сыном из 11 детей, помогал матери воспитывать братишек и сестрёнок, и поэтому в жизни умел делать всё. В детские годы у него были блестящие способности к музыке, но отец придерживался убеждения, что "дети соловья должны вырасти соловьями, а дети воробья воробьями". У него был прекрасный голос, но отец не пускал его на занятия хора, где Казику предрекали певческую карьеру. Отец заявил: "Это разве профессия - артист?"
Казик мечтал играть на скрипке. Как-то раз мать упросила отца пойти с Казиком в музыкальный магазин и купить ему обещанную скрипку. Но придя в магазин, отец отказал: очень дорого, мол, нет таких денег. Зато на водку в тёплой компании у него всегда хватало. Выйдя из магазина, Казик от разочарования лишился чувств.
По окончании общеобразовательной школы он ходил в ремесленное училище и одновременно работал на оружейном заводе. Потом он окончил курсы в Институте Сварки в Катовицах и работал инструктором на железной дороге во Львове. Заработки были неплохие. Он женился - по настоянию отца, из-за слишком далеко зашедшего флирта. Но семейная жизнь не пошла на лад. Ничего не сказав ни жене, ни родителям, Казик покинул Львов. Его сильной натуре была тесна серая повседневность.
Он отправился открывать мир и пришёл в Иностранный Легион. Там он прославился своей отвагой. Однажды их базу осадили арабы, и нужно было вызвать подмогу с соседней базы, куда путь лежал через несколько десятков километров пустыни.
В 30-е годы в Сахаре не было радиосвязи. Кто-то должен был прорваться через окружение под покровом ночи. Вызвался Казик. Он подполз к обозу арабов и вскочил на их коня. Конь заржал, почуяв чужого седока, арабы кинулись в погоню. Казик мчался через пустыню, как вихрь, отстреливаясь от арабов и бросая гранаты. На пределе сил он добрался до своих, и тут же, без отдыха, двинулся вместе с вызванным подкреплением в обратный путь. Помощь едва не опоздала: на стены их укрепления уже один за другим взбирались арабы с кинжалами и винтовками.
Во Львов он не писал. И всё-таки отец его разыскал. Перед самой войной он вернулся из Легиона во Львов. Немалые деньги, заработанные в боях, они прокутили вместе с отцом.
1939 год, война. Казик участвовал в тяжёлых боях на реке Бзуре. Попал в немецкий плен, но сумел бежать и вернулся во Львов. Здесь снова работал на железной дороге и в рядах Армии Крайовой активно участвовал в диверсионных акциях против оккупантов.
В 1944 году его арестовали. За время следствия пришлось вынести очень многое. Потом у него всю жизнь болела прямая кишка, искалеченная на допросах бутылкой. Свой 5-летний срок Казик отбывал сначала в Донбассе, на угольной шахте, где его, вместе с другими узниками, однажды завалило на 24 часа. Шахты в Донбассе неглубокие, и удалось их откопать. Потом его отправили в этапе на север. Его признали "доходягой" и долго лечили в лагерной больнице в Котласе. А когда он немного окреп, попал на Воркуту и стал работать сварщиком в механических мастерских.
Он умел очень красочно описывать свои приключения. Когда его только привезли в Воркуту, он попал в барак, заселённый "блатными", по большей части рецидивистами. Положив на нары свой вещмешок, он пошёл по другим баракам разузнать, нет ли там поляков. Вернувшись, он не нашёл своих вещей и спросил у дневального, куда они делись. Дневальный, тоже из "блатных", ответил: "А что, гад, я тебе буду твоё барахло караулить?" Тогда Казик стал искать сам. Он подошёл к нарам, которые были застелены намного приличнее всех остальных, поднял матрац и заглянул под него, не там ли его вещи. Это были нары воровского князя. Один из блатных с размаху ударил Казика: "Ты чего тут ищешь, польская морда?", а князь сильно толкнул. Но Казик, дитя львовской улицы, не растерялся. Он так ударил князя головой в живот, что тот улетел на нары. Целая толпа "блатных" набросилась на Казика с криками: "Молись, гад, последняя твоя минута пришла!" и трёхэтажной руганью. Казик ответил им в том же духе по-польски. Но тут один "блатной" из Минска крикнул: "Стойте, это наш!" И воровской князь, который бывал на "гастролях" во Львове, начал расспрашивать Казика про львовских бандитов. Казик был про них наслышан и стал их перечислять, как будто бы своих приятелей. После этого воры прониклись к нему уважением, а однажды даже позвали его на свой "банкет", где было множество деликатесов: сало, чеснок и даже спирт в чайнике. Для Казика осталось загадкой, как они всё это достали.
Когда он начал работать в мехмастерских, его перевели в другой барак. Появились новые друзья. Жил он неплохо, а по лагерным понятиям даже отлично - в особенности после того, как ему пришло в голову заняться изготовлением зубных протезов. Карьера "зубного врача" - это целая отдельная глава в книге его жизни, весьма красочная и увлекательная. Обходясь самыми грубыми инструментами, он вырывал зубы, пломбировал, ставил мосты и коронки. Материалом ему служили таблички с импортных станков, в основном немецких. Ещё он делал так называемые фиксы для охранников из НКВД - им нравилось показывать при улыбке золотые зубы (естественно, это "золото" было ненастоящее). Платили за эту работу обычно хлебом, сахаром, тушёнкой или махоркой. Инструментами служили долото, плоскогубцы и клещи, которыми Казик дёргал зубы. Был йод - для дезинфекции. Слепки делались из стеарина или обычной глины. Когда не было фабричных коронок, Казик их делал из стальных нержавеющих табличек с моторов или станков. Из них же делал и мосты. "Зубной врач был замечательный!"
После окончания срока его отправили с Воркуты на "вечное поселение" в Красноярский край. Здесь он тоже работал сварщиком: сначала в Окунёве, а потом на механическом заводе в Енисейске. где построил водомётный катер, сконструированный местными инженерами. Один из конструкторов этого катера, инженер-полковник Е.А.Миллер, жил в Енисейске точно напротив нас по ул. Союзов.
В
конце апреля 1953 г. я поселилась с Казиком под
одной крышей. Хлебом-солью, как и принято
встречать новобрачных, встретил нас Янек
Ковалевски. Так началась жизнь настолько
счастливая, насколько это возможно в неволе.
Казик был сильно потрясён, когда узнал, что
станет первым мужчиной в моей жизни. После
нескольких лет голода он не был уверен в своих
мужских возможностях.
В жизни моей было несколько глубоких, серьёзных
увлечений и много симпатий, но всё это
происходило лишь в духовной сфере. Так я была
воспитана, а может быть, дело в моём умеренном
темпераменте. Мужчины, которые прошли через
лагеря, о женщинах обычно имели не самое лучшее
мнение. Женщины действительно бывали разные,
особенно привычные к свободной любви русские и
украинки с так называемой Большой Украины, но мы,
польки, в лагерях держали себя очень высоко.
Может, и попадались исключения, но, безусловно,
очень редко.
В Окунёве, среди тайги, мы прожили целый год. Домик наш стоял на красивом месте, на высоком берегу Зырянки, притока Енисея. Речка с очень быстрым течением, даже среди лета вода в ней ледяная, зато зимой кое-где не замерзала даже в самые сильные морозы. Кругом бескрайняя тайга. Окрестности Енисейска небогаты породами деревьев: из хвойных ель, сосна, пихта, кедр и лиственница, а из лиственных пород берёза, осина, ольха и черёмуха. Из ягод черёмухи жители Сибири делают пироги.
Природа в тайге очень дикая, в ней трудно пройти и легко заблудиться. Большинство деревьев растёт в хаотическом беспорядке. Молодые деревца, кустарники, высокие травы образуют густой подлесок. Зона тайги отличается обилием воды - ручьёв, болот и озёр, которые постепенно зарастают травой и со временем тоже превращаются в болота. В некоторой степени тайга была нашей кормилицей. Летом я ходила за черникой и собирала её совком-гребешком, который смастерил Казик. Отправляясь в лес, даже в жару нужно было надевать штаны, длинную кофту с рукавами и накомарник. Самое страшное в тайге - это мошка, слепни и комары. Без накомарника в лес вообще не зайти. Если в нескольких сотнях метров ревут трактора, их заглушает гудение мошки, комаров и прочих насекомых.
Ещё я собирала красную смородину (местные женщины называют её кислицей и никогда не собирают), чёрную смородину, бруснику и клюкву. Грибов в тайге тоже изобилие, особенно боровиков, которые очень быстро вырастают до размеров блюдечка. Маленьких грибов я почти не встречала (правда, мы таких и не искали). Но у этих грибов нет такого запаха, как у наших боровиков. Кстати, в Сибири есть поговорка: цветы без запаха, женщины без любви, а 100 вёрст не расстояние. Цветов действительно очень много, и они крупные. Лесные пионы, ирисы и орхидеи, кувшинчики, которые питаются попавшими в них насекомыми, - это производит странное и жутковатое впечатление. Если говорить о грибах, то боровиков, маслят и подосиновиков местные жители не собирают. Они предпочитают пластинчатые грибы: рыжики-волнушки, зеленушки и грузди. Эти грибы они вымачивают 24 часа и затем солят в бочках. А мы с Казиком эти грибы сушили и мариновали. Правда, хорошего маринада из древесного уксуса не получалось. Поэтому я засушивала основную часть грибов.
В тайге много сырых прогалин, где растёт клюква. Бродя в одиночестве в поисках ягод или грибов, я не однажды ощутила жуткий и завораживающий дух тайги. Поскрипывающие сухие деревья на пустошах, на которые садились глухари и тетерева, вселяли странную тревогу. Медведя я не встречала ни разу. Я видела только маленьких медвежат, уже пойманных охотниками. А в тайге я видела только белок, да ещё похожих на них бурундуков.
Кстати, о сибирских охотниках. В Окунёве жил маленький, неприметный человечек, ростом не больше 150 сантиметров, и почти всегда пьяный. Но у него был странный, пронизывающий взгляд. Ещё у него было две собаки и жена, тоже вечно пьяная. Он был прекрасный охотник. На его счету числилось полсотни добытых медведей и не меньше лосей. Он часто продавал мясо, - конечно, тайком от властей. Лосятину мы покупали, а медвежатину - никогда! Как-то раз Казик зашёл к нему за мясом и остолбенел: на полу лежала мёртвая голая женщина, вся в крови. На его вопрос охотник рассмеялся и сказал, что это ободранная медведица. Но Казик не стал покупать ни мяса, ни жира, хотя медвежье сало имеет лечебные свойства. Во всяком случае, так полагал Мачко из Богданьца.
А Казику довелось в тайге встретить медведя. Он постоянно что-то делал для окунёвского коменданта (то детские санки, то паял кастрюли, то ещё что-нибудь), и поэтому имел у коменданта "блат" (это даже больше, чем протекция). В России говорят: "Блат выше наркома!". Как-то раз он попросил у коменданта дробовик и пошёл с приятелем на охоту за глухарями. Бродя далеко в тайге, они увидели маленькое озерцо и решили напиться из него воды, а двустволку поставили под дерево. Наклонившись к воде, они увидели отражение медведя, который залез в кусты и лакомился малиной. При виде медведя они начисто забыли про двустволку и дали дёру, лишь бы ноги унести. Но ружьё надо было вернуть. На следующий день Казик пошёл на это место с комендантом. Двустволка лежала там же, но с изогнутыми в дугу стволами, уже ни на что не годная.
В тайге у реки мы сажали капусту и картошку на раскорчёванном участке. Земля там очень плодородная. Достаточно было высадить картофельные глазки, чтобы осенью собрать богатый урожай. Ещё мы держали у себя поросёнка и кур. Так что голод нам не грозил. Потом мы зарезали поросёнка, наделали колбас и ветчины, а Казик их прокоптил в самодельной коптильне. Я решила отправить посылки моим лагерным подругам: Аньеле Рыбарчик и Басе Думницкой. В посылку с копчёностями для пани Аньели я положила купленные по случаю валенки: она работала в деревне почтальоном и очень нуждалась в зимней обуви. Но почта была только в Енисейске, а это 19 километров от Окунёва. Составить мне компанию согласилась Нина Баллакова, белоруска из Барановичей. На лесной дороге наши саночки то застревали в глубоком снегу, то переворачивались. Мы бросили их на обочине и побрели дальше с посылками в руках, проваливаясь в сугробы. А нам ещё предстояла переправа. Вдоль нашего берега река была подо льдом, а вдоль левого выступила вода. Ни вперёд ни назад, к тому же повалил густой снег.
Мы двинулись вдоль берега и набрели на высокие штабеля древесины. Мы стали сбрасывать в сторону берега колоды и перебрались по ним через хляби. Наши валенки при этом промокли насквозь, а снаружи покрылись ледяной коркой. Отправив посылки, мы зашли в магазин и купили по лоскуту красной ткани (в продаже была только такая, на флаги). Этими лоскутами мы обмотали ноги, как портянками.
В сумерках мы двинулись в обратный путь. К вечеру подморозило, и перебираться через Енисей стало проще, тем более, что теперь мы шли налегке. Обратный путь тоже был нелёгким, но зато в звёздную ночь тайга выглядела очень романтично.
Праздники мы справляли по мере возможности широко. У нас собирались все поляки: Галина и Здзислав Влад, мать Галины - пани Лемберг (из Вильно), Янек Ковалевски, Болек Максимович, доктор Люстгартен (из Кракова), Матвейчук (украинец из Люблина), латыш Юлиан Довгялло (поляк по матери, он свободно говорил по-польски), и Константи Юхницки, личность интересная и загадочная. Он не пожелал возвращаться в "красную" Польшу. После амнистии он уехал в Алма-Ату, к знакомому поляку, который женился на русской.
На праздники к нам всегда приходил чех, инженер Брунер. Он был лётчиком. Когда немцы напали на Чехословакию, он со своими однополчанами улетел в СССР, чтобы не отдавать врагам боевые самолёты. Здесь всех сразу арестовали и осудили как шпионов. Отбыв свой срок, он работал в Окунёве главным инженером. Здесь он женился на ссыльной польке.
Весной 1954 г. мне настала пора рожать, и я пошла в роддом, в Енисейск. Меня отправили пораньше, чтобы успеть туда до ледохода: когда лёд тронется, в Енисейск уже не попасть. Несмотря на свои сорок лет, я была очень неопытна, и мне очень не повезло в роддоме. Оттуда как раз уволили хорошего врача-гинеколога: он был ссыльный немец, а на его место позарилась русская врачиха-комсомолка. На рожениц ей было наплевать, тем более на ссыльных. Гинекологические инструменты заржавели и валялись за шкафом. Делать кесарево сечение или другие операции было некому. Всю работу тянули медсёстры. Они привыкли принимать роды у здоровых местных женщин, которые обычно рожали легко.
Я всегда хорошо переносила боль и поэтому не теряла сознания, только охрипла от криков. Роды продолжались неделю, в страшных муках. Ребёнок задохнулся. Из меня несколько часов выдавливали плод. Мальчик был крупный, он весил почти 4 килограмма. Ещё немного, и я сама могла отправиться на тот свет. Спасла меня энергия Казика (как раз в эти дни ему дали работу и жильё в Енисейске, и он приехал сюда с вещами), который ворвался в роддом, меча громы и молнии, и пригрозил врачихе жалобой в прокуратуру, если со мной случится беда. После этого я пролежала пару дней в кислородной маске и получала инъекции пенициллина, который в то время был большой редкостью. Из роддома я вышла очень ослабленной, но со временем Казик меня откормил.
Ребёнка мы похоронили на Енисейском кладбище. Мы хотели назвать мальчика Стасем, в память о профессоре Станиславе Малковском. Казик поставил на могилке крест, а потом я посадила на ней цветы. Так стало на этом кладбище одной польской могилой больше, а их там было немало, причём с давних пор. На южной окраине Енисейска, в окружении деревьев, стоял красивый памятник из чёрного мрамора с надписью "Максимиллиан Маркс" и датами, которых я точно не запомнила, но по времени это после Январского восстания. Должно быть, он уцелел от разрушения благодаря фамилии...
В Енисейске мы поселились в новеньком "финском" домике, по улице Союзов. Мы занимали четвертую часть дома: комнату и кухню - вместе 25 квадратных метров. Рядом жили Галина и Здзислав Влад. Вторую половину занимала немолодая татарка с сыном, невесткой и внуком. Она была ссыльная, вдова видного татарского большевика, погибшего в лагерях. Нам она показывала именные часы - подарок мужу от Ленина. Те, кто арестовывал его, почему-то на эти часы не посмотрели.
Потом она послала в Москву заявление о реабилитации. При Маленкове был такой период, когда много ссыльных реабилитировали, и они вернулись в Москву. Я помню водовоза, который развозил воду на бычке по кличке Коля. В городских колодцах воды было очень мало, причём она была жёсткая и совершенно не годилась для стирки. За хорошей водой мы ходили с вёдрами за километр с лишним на Енисей, или покупали по два-три ведра у водовоза.
Так вот, этот водовоз был генералом, начальником Военно-воздушной Академии в Москве. Он отсидел 15 лет и попал сюда в ссылку. И теперь говорил, что считает это время, когда он возил воду, самым счастливым во всей своей жизни, а бычка - самым верным и надёжным своим другом. Получив реабилитацию, он признавался, что не уверен, сможет ли опять привыкнуть к московской жизни.
Напротив нас жил инженер-полковник Миллер. Жена с сыном сами приехали из Москвы к нему в ссылку. Он тоже отсидел 15 лет, причём работал конструктором в каком-то специальном лагере. Он окончил Политехнический институт в Петербурге, ещё до революции.
Прежде чем стать нашими соседями, Миллеры жили в доме у одной интересной старушки. Она была совершенно слепая и сама говорила, что это её Бог покарал. Потому что она выцарапывала глаза иконам, когда в Енисейске разоряли церкви. Перед революцией Енисейск, кажется, был областным городом, и в нём насчитывалось 4 или 5 церквей, а при нас действовала только одна. В другой устроили слесарную мастерскую, ещё в одной керосиновый склад, а остальные превратились в руины. В ту церковь, которая называлась действующей, ходили большей частью ссыльные украинцы из Польши. В ограде этой церкви при нас похоронили епископа с Волыни. К нам тогда пришли украинцы и просили Казика помочь в похоронах.
На центральной площади Енисейска, перед
райкомом партии, стоял большой памятник Сталина,
который при царе был сослан в Енисейск. А после
свержения Берии, преемника Сталина, его семью
тоже сослали в Енисейск, но они здесь не
бедствовали.
Расскажу о нашей квартире. Она была светлая и очень уютная. Летом мы её оштукатурили, а под домиком, который стоял как бы на сваях, Казик построил очень удобный погреб, в котором мы держали летом кур и индюшек, а зимой - кроликов и картошку. Зимой мы держали кур и индюшек в кухне. Ежедневно приходилось чистить курятник при помощи опилок, которые я приносила с лесозавода. Куры неслись неплохо, а яйца представляли в Сибири огромную ценность. Ещё мы держали поросёнка, по кличке Борька, и кроликов. Что касается кроликов, почти всё мясо мы отдавали соседу Абакумову за то, что он этих кроликов резал (Казик был абсолютно неспособен умерщвлять разводимую нами живность). Это Абакумов, лейтенант, сам разводил собак и резал их, чтобы лечить собачьим жиром чахотку. Кроличьи шкурки я сдавала на "пушную базу" (там я видела тысячи соболиных шкурок). За шкурки там давали талоны, на которые можно было купить сахар и муку.
У кого таких талонов не было, получал по 2 кило муки два раза в год: к 1 мая и на "октябрьские" (но и это полагалось только работающим). Сахар можно было достать в магазине (по килограмму в руки), отстояв огромную очередь. За хлебом тоже надо было простоять не один час, его давали по двухкилограммовой буханке. Как-то раз в магазине была такая давка, что у меня расстегнулась кофта. Смотрю - а я в одной сорочке! С трудом удалось вытащить кофту из спрессованной толпы.
И ещё был случай: какая-то тётка примчалась к нам и кричит: "Казимир Казимирович, бегите в магазин, спасайте жену, а то её задушат!" Казик прибежал, прорвался сквозь орущую толпу и встал со мной рядом.
Светлый, почти белый мёд можно было купить чаще и намного дешевле, чем сахар. Так что он наверняка не был поддельным.
Летом за ягодами надо было переправляться на лодке через Енисей. Весь берег и мелководье было забито брёвнами, которые готовили, чтобы сплавлять в Дудинку. Из-за них лодка не могла пристать к берегу, и приходилось прыгать по брёвнам, удерживая равновесие, чтобы не провалиться в воду. Полбеды, когда это приходилось делать с пустыми корзинами. Но на обратном пути, с тяжёлыми полными корзинами, приходилось проявлять поистине чудеса ловкости, прыгая по ускользающим из-под ног брёвнам. В Окунёво мы ходили в тайгу вместе с Казиком, а из Енисейска обычно приходилось добираться на правый берег самой. Только вечером Казик приходил на берег и помогал донести ягоды или грибы до дома. Эти дары природы были важной частью нашего рациона.
В Енисейске к нам часто заходили в гости соотечественники. Все, кто приходил в город из окрестных посёлков, за покупками или по другим делам, всегда останавливались у нас.
В октябре 1954 г. мы пошли провожать на маклаковский автобус одного учителя из Барановичей (кажется, его звали Кобылиньски) и его жену. По дороге мы довольно громко болтали между собой. К нам подошёл пожилой мужчина и сказал, что он тоже поляк. Мы пригласили его к себе. Это был инженер Миколай Шиллер из Дрогобыча. До войны он работал директором филиала Нобелевской нефтяной компании. Его арестовали в 1939 году при попытке перейти в Румынию. После заключения пакта между Сикорским и Сталиным Шиллер стал одним из организаторов нашей армии, которая эвакуировалась из СССР. Когда уже казалось, что он одной ногой на Западном фронте, его, как и многих других организаторов, опять арестовали и дали новый срок. После освобождения из спецлагеря он работал в геологической партии в Северо-Енисейске. Он нам рассказал, каким способом геологи переносили свою базу вверх по речкам: люди впрягались и тянули лодки против течения. Когда ему удалось добиться перевода в Енисейск, он не смог найти иного жилья, кроме как на чердаке у одних татар. С этого дырявого чердака Казик забрал пана Шиллера к нам и поселил на кухне.
Зимой 1955 г. ко мне приехала из лагеря двоюродная сестра, Марианна Кшечковска (Изабелла Ясиньска-Станкевичова), с которой мы дружили в тайшетских лагерях. Вскоре и Марианне, и пану Миколаю дали работу в Маклаково. Её взяли медсестрой в Дом инвалидов, а его на лесозавод. Но там он не смог долго выдержать и вернулся в Енисейск. Казик нашёл ему работу сторожа в порту, где швартовались приплывающие пароходы.
Енисейск был морским портом. Сюда приходили суда с Ледовитого океана, из Дудинки, Игарки и Нарильска. Однажды енисейские рыбаки выловили кита, который заплыл в Енисей.
Енисей - одна из великих сибирских рек. Его название переводится с тунгусского языка как "большая вода". Он пробивается через обширные пороги, а начиная от Енисейска, вниз по течению, река судоходна для больших океанских пароходов. Летом Енисей имеет в ширину 2 км. Весной река разливается у Енисейска на ширину до 5 км, а перед впадением в океан даже до 60 км. Один из самых больших притоков Енисея - Ангара, называемая также Верхней Тунгуской. Это могучая, полноводная река. Она вытекает из озера Байкал, но её действительным источником считается река Селенга, берущая начало из Монголии. Ангара отличается необычайно быстрым течением. Именно на ней, в Братске, заключённые строили мощную гидроэлектростанцию. Братск находится на Ангаре, к северо-востоку от Тайшета, в нескольких десятках километров от ст. Чукша, где я была лаборанткой в лагерной больнице.
Однажды весной 1955 года пан
Шиллер принёс новость, что в Северо-Енисейск идёт
большой этап, в котором много поляков. Мы с
Казиком взяли пару кругов колбасы, сало (на Пасху
мы зарезали поросёнка), хлеб и пошли их проведать.
Мы с паном Шиллером обратили внимание на
молодого парня, Чеслава Павловского
(Малиновского), который потерял руку в
партизанах, на Виленщине. А ему нравилась пани
Марыся (её фамилию не помню), из Желудка
на Виленщине. Пан Миколай и Казик решили
уговорить коменданта оставить их двоих в
Енисейске. После долгих переговоров они
заплатили около 2000 рублей (за транспорт), и
молодую пару сняли с этапа. Они тоже сначала
поселились у нас. Мы всегда укладывали спать
наших гостей на большой роскошной медвежьей
шкуре. Потом Казик помог пану Чеславу устроиться
на лесозавод, и они с Марысей сняли себе комнатку
в городе.
26 апреля 1955 года у нас родился сын Тадеуш. Роды опять оказались трудные, но в этот раз у меня уже был опыт, и всё обошлось благополучно. Казик купил коляску за 550 рублей и сделал красивую кроватку. Приданое прислала из Львова Зофия Лехович, мать Зоси (Стефании Лехович-Вишьнёвской), моей подруги, которую я научила и устроила в лаборатории, в Чукше.
Тадик рос хорошо. От Марианны он получил маленький крестик, сделанный в лагере из колечка. Я послала его во Львов, и там его освятили. Тадик не болел, но был беспокойным. Подозреваю, что ему не хватало молока: я почти всегда кормила его из одной груди. Другой сосок он не мог захватить. Уже с младенчества он не любил себя утруждать. Пустышку он вообще не признавал. Одним из первых, бессознательных звуков у него было "А-Ка". По этому поводу пан Миколай смеялся: "Вот и попробуйте теперь сказать, что вы не аковцы!"
По утрам Казик уходил на работу, а я отправлялась стоять в очередях за хлебом и другими продуктами, которые бывали в продаже. Хорошо, что пан Миколай сторожил по ночам: днём он мог присмотреть за Тадиком. Он часто возил Тадика в коляске и пытался убаюкать, декламируя наизусть "Пана Тадеуша", которого помнил почти целиком. Тадик тихо лежал и слушал, однако не засыпал. Пан Миколай был в недоумении: "Я б уже сам заснул, а он всё никак!"
Кончилось жаркое лето 1955 г., наступила осень. Мы выкопали картошку и готовились к зиме. Казик собирался покупать корову, уже дал задаток и привёз сено. Стоял ноябрь. Пан Шиллер ушёл на работу, вскоре вернулся обратно и говорит: "Мы едем в Польшу!" Казик ему на это: "Вы всё никак без шуток не можете!" Но пан Миколай, на львовский манер: "Богу клянусь, чисто правда!" Наутро Казик побежал к коменданту, тот всё подтвердил.
Мы начали спешно готовиться к отъезду. Казика считали на заводе ценным работником, ни за что не соглашались уволить. Пришлось обращаться к коменданту, а он пожаловался прокурору, и лишь тогда Казику дали расчёт. Мы стали распродавать мебель (в основном сделанную Казиком), кур, сено, посуду и т.п. Несколько кур, индюшек, лишнюю одежду, медвежью шкуру (как жаль, что мы её не увезли в Польшу!) и другие вещи мы оставили у Владов, которые потом продали часть вещей и послали деньги во Львов, пани Лехович, которая много нам помогала. Несколько индюшек мы зажарили на дорогу.
Из-за постоянно открытых дверей (к нам всё время приходили покупатели, а в ноябре в Сибири уже мороз) Казик простудился. У него поднялась температура. Но мы решили, что не станем откладывать отъезд. Во-первых, неизвестно, будет ли второй этап, а во-вторых, в этой стране ни в чём нельзя быть уверенным. Надо ковать железо, пока горячо. Комендант обещал нам грузовик до Маклаково, где собиралось много поляков. Заодно он попросил нас обменять его облигации. В СССР всех заставляют "добровольно" подписываться на заём (не менее 1% от зарплаты), забирают деньги и выдают облигации, на которые будто бы может выпасть выигрыш. Бумаги эти не имеют никакой ценности, но их запрещено вывозить из СССР. Нам эти облигации обменяли, и Казик получил за них три тысячи рублей, - наш капитал на будущее. Комендант воспользовался возможностью обменять свои облигации. Казик их обменял вместе с нашими.
Мы волновались, даст ли он обещанный грузовик. Своё слово он сдержал, а попрощаться пришёл с бутылкой шампанского. Он жалел, что мы уезжаем, и говорил: "Зачем вы едете, Польша ведь тоже красная?" Казик ему в ответ: "Пускай хоть чёрная, но это Польша!" И тут подъехал долгожданный грузовик. Мы погрузили вещи, и хотя на коляску, в которой спал Тадик, ложился снег, мы были счастливы, что едем - наконец-то сами, без конвоя. Только бедняга Бурек долго, долго нёсся за нами с жалобным лаем... И повернул домой. Его взяли к себе Влад с Галиной. Но его ждал трагический конец - его убили хулиганы.
Тадику я сшила из меха спальный мешок, чтобы защитить от мороза. Но он наглотался холодного воздуха, и температура у него опять поднялась. На этом грузовике мы доехали до Маклаково, где был сборный пункт. Там всех усадили в холодный автобус и повезли за 600 километров, прямо в Красноярск. Я кормила Тадика чаем с размоченными пряниками, который разогревала у себя на груди (за 2 недели до отъезда я перестала кормить грудью). В пути у него случился понос. Когда на красноярском вокзале мы сели в тёплый вагон, нам показалось, что мы в раю. То был нормальный скорый поезд, вагоны построены на фабрике Цегельского в Познани. Это обнаружил Казик, соскоблив советскую надпись с замазанной польской таблички.
В Красноярске мы пробыли ещё несколько дней, пока формировался наш поезд. Я воспользовалась задержкой и выстирала одеяльце Тадика, 3 из 4 пелёнок ползунки и пелёнки, а Казик развесил их сушиться в какой-то котельной. К сожалению, они кому-то сильно понадобились.
Благодаря теплу и тёплой еде Тадик начал поправляться. Я варила ему кашку на "коптилке" и давала жидкие капустные щи из порций, которые нам приносили в дороге. Надо сказать, кормили нас неплохо в сравнении с тем, как это было по дороге в Осташков или в Тайшет. В пути Тадику исполнилось 6 месяцев, стали резаться зубки. Но он был очень весел и подпрыгивал на своих худеньких ножках, радуясь вместе с нами возвращению из неволи. Водиться с ним помогали Марианна, пан Миколай и Ян Станкевич, будущий муж Марианны. У Казика было много дел: он стал комендантом вагона. Питания хватало, но подвозили его нерегулярно. Иногда нам одновременно давали завтрак, обед и ужин. Обычно мы получали обеды на больших станциях. Некоторым из нас даже выдали костюмы, чтобы при въезде в Польшу выглядеть "прылично". Нас везли через Москву и Львов, но во Львове не выпустили из вагонов. Казик очень переживал, что не смог повидать свой любимый город.
1 декабря мы пересекли границу в Медыке. Некоторые выходили из вагона, чтобы поцеловать родную землю. Нас привезли на репатриационный пункт в Новы Сонч, выдали каждому по тысяче злотых и репатриационную карточку с фотографией. Из-за этого нам пришлось срочно сфотографироваться.
Ранним утром мы с Марианной и Аньелькой Дзевульской прибежали в костёл и в слезах счастья благодарили Святую Деву, Ту, что Светлую оберегает Ченстохову и в Острых сияет Вратах, за то, что нас чудесно возвратила на Отчизны лоно.
Перевод: В.Биргер, Красноярск, Общество "Мемориал", 3.01.97
1. Родилась в 1914 г. в Белостоке. Арестована ("задержана") 1.11.44 г. в Белостоке, где издавала подпольную газету "Белостокский Вестник". С братом Александром и сестрой Зофьей сидела в Осташковском лагере (Тверская обл.), где арестована 16.06.45 г. и осуждена ОСО МГБ 27.03.46 г. по ст. 58-2, 11. Срок 8 лет. Освобождена 5.01.53 г. из Озерлага. Освобождена из ссылки 14.11.55 г., вернулась в Белосток. Реабилитирована 10.09.97 г. Прокуратурой Тверской области (дело N 25822-С).
2. Родился в 1911 г. во Львове. Арестован во Львове 11.01.45 г. Осуждён ОСО МГБ 18.12.45 г. по ст. 54-1"а", срок 5 лет. Освобождён 11.01.50 г. из Речлага. Освобожден из ссылки 28.05.54 г. (как "малосрочник"). В 1955 году уехал с женой в Белосток. Реабилитирован 13.03.95 г. Прокуратурой Львовской области.
3. Персонаж романа Г.Сенкевича "Крестоносцы".
5.
Ген.-лейт. А.И.Тодорский. С 1934
г. начальник Военно-воздушной академии им.
Жуковского, с 1936 г. начальник Упр. высших
военно-учебных заведений.
7 Армия Крайова – та часть польской армии, которая вела боевые действия против оккупантов на своей государственной территории.