Пахомова Нина Владимировна была осуждена на 8 лет в 1938 году как член семьи изменника Родины.

Мы жили в Ленинграде довольно большой семьёй. К 1937 г. по улице Зверинской, д.33, кв.28 проживали я, мой муж Василий Иванович, наши дети - Таня и Женя, мои родители и моя старшая сестра Валентина. Василий Иванович стремился получить медицинское образование и учился в Военно-медицинской Академии, но в 1924 г. во время «чистки» был исключён из Академии, т.к. был сыном дьячка, т.е. оказался чуждым элементом. Затем с трудом он поступил в Ветеринарный институт, который и окончил. В 1937 г. Вася работал в научно- исследовательском бактериологическом институте в должности заведующего лабораторией. К этому времени он был кандидатом наук, единственный в институте. Он имел печатные труды: 2 учебника и 13 экспериментальных работ. Готовил он и докторскую диссертацию, причем, весьма успешно. Дочь моя Таточка должна была идти в первый класс, сын Женя был на 4 года моложе.

Старший мой брат Дмитрий был зоотехником по образованию, окончил Тимирязевскую Академию, занимал ответственное место, имел семью, но в начале 30-х годов был репрессирован, но в то время это ещё не было смертельно. Семья его жила в Харькове, а затем на Урале.

Второй брат Виктор старше меня на 8 лет, жил до 1935 г. тоже в Ленинграде, был доцентом Агропедагогического института. К 40 годам он имел 43 печатных работ. После убийства Кирова в 1935 г. он был из Ленинграда выслан вместе с семьёй, как тысячи других ленинградцев.

Мой отец в прошлом веке окончил Тимирязевскую академию. Раньше она называлась Петровско-Разумовской. Отец лично знал Тимирязева. Работал отец в разных местах: и на практической работе, и на педагогической, в общей сложности более 50 лет. С 1917 г. отец работал профессором на женских сельскохозяйственных курсах (Стебутовских), которые в дальнейшем были преобразованы в Ленинградский сельскохозяйственный институт, там отец и работал почти до 80 лет. Отец имел многочисленные печатные труды и два учебника. Этот же сельхозинститут закончила и я в 1925 г.

В Ленинграде я занималась педагогической работой. Начала я работать ещё студенткой: в Учёном комитете у профессора Немилова (гистолога) 3 года была я препаратором, работала с микроскопом, делала тончайшие срезы различных тканей. Лабораторная работа была мне хорошо знакома.

Моя мать окончила гимназию с отличием, тоже в прошлом веке. Мама была добрейшим человеком с большими способностями. Особенно хорошо она писала сочинения. По-видимому, эти способности передались ее внучке и правнучку.

В 1937 г. летом я с детьми и мамой жила на даче в Юкках - это на границе с Финляндией, красивое место с озёрами и лесами. Муж приезжал на выходные и с нами проводил свой отпуск. В один из приездов он сказал, что в городе творится что-то невероятное: идут массовые аресты, у них в институте арестовали директора и нескольких сотрудников.

В конце августа мы возвратились в Ленинград, домой, я готовилась к началу учебного года, дети были здоровы и веселы.

Вдруг ночью раздался звонок, мы с мужем вскочили, спросили: «Кто?» Ответил управдом, отворили, в квартиру ворвались 3 человека. Первым вошел невысокий вёрткий человек с нерусским лицом, он походил на прибалта, с ним стрелок и управдом. Вели себя пришедшие так, будто здесь ужасные преступники. Предъявили ордер на обыск и арест. В коридоре у нас были стеллажи с книгами. На верхних полках лежали ноты, т.к. братья играли на скрипках, я на фортепьяно, а отец в молодости играл на виолончели. Много было и книг, у нас была неплохая библиотека. К этой библиотеке поставили стрелка, который начал просматривать ноты и книги, а затем бросать их на пол. Мой муж сказал следователю (я думаю, что это был следователь): «Почему ваш работник безобразничает?» Следователь в это время обыскивал Васин письменный стол. Он подошёл к стрелку и что-то ему сказал, после чего стрелок собрал разбросанные книги и поставил их на место. Думаю, что потом уже в тюрьме Васе это припомнили.

Обыск длился долго. Я сидела испуганная, дрожащая и думала, что можно искать у человека глубоко порядочного, отлично работающего. Закончив обыск, мужу предложили одеваться и идти с ними. Он пошел в детскую прощаться с детьми, которые крепко спали. Я не пошла с ним туда, не могла пойти, так мне было тяжело. Я взяла маленький чемоданчик, положила смену белья, умывальные принадлежности и небольшую подушечку. Муж выбросил подушечку, положил несколько книг, сказав: «В советской тюрьме я буду работать». Прощаясь со мной, Вася сказал: «Если создадут контрреволюционный процесс - езжай в Москву, хлопочи». Я, конечно, пообещала, хотя знала, чувствовала нутром, что все хлопоты будут бесполезны. Ещё он сказал: «Постарайся увидеться с Еленой Федоровной» (это одна из его лаборанток, у которой муж был арестован 2 недели тому назад).

Утром я позвонила в институт, к телефону подошел Васин помощник. Я сказала, что муж вне дома, на работу явиться не может, и попросила передать Елене Федоровне, что хотела бы её видеть. Сама пошла на работу. На меня мои коллеги обратили внимание, спрашивали, не больна ли я, так меня изменила эта ночь. Наша библиотекарша рассказала мне, что арестовали одного её знакомого, а затем через насколько месяцев арестовали его жену с грудным ребенком. Я гнала от себя тяжёлые мысли, я должна была воспитывать и учить детей. По ночам просыпалась в страхе и холодном поту.

Жизнь шла своим чередом, я работала, надеялась как-то помочь мужу. Однажды Таточка, когда я ее провожала в музыкальную школу, спросила меня: «Папа наш в тюрьме?» Я ответить не смогла, промолчала. Приближался Новый год. Меня с детьми знакомые приглашали в гости на ёлки. Однажды маленький сын мой Женя в разгар праздника подошёл ко мне и сказал: «Мама, пойдем домой, может быть, папа вернулся. Тяжело мне это было, ведь дети, не разбираясь ни в чем, тоже страдали.

Через неделю после ареста Васи я пошла к своему директору и всё ему рассказала, больше не смогла таить свое несчастье. Он, конечно, побежал к высшему начальству и спрашивал, что со мной делать? Должна сказать, что ко мне откосились сочувственно и сослуживцы, и знакомые, моих детей никто не терзал, что они дети врага народа. Так было в Ленинграде в нашем окружении, в других местах, я знаю, было иначе. Меня не уволили, я продолжала работать.

На второй день после ареста Васи пришла ко мне Эля (Елена Федоровна) и рассказала, как можно передать деньги мужу. Для этого нужно было выстоять огромную очередь около «Большого Дома» на ул.Чайковского, что я, конечно, и сделала, В 3 часа дня я заняла очередь, но сумела передать деньги - 100 руб. только на другой день утром, простояв всю ночь. Тут я увидела толпу людей: жён, матерей, даже бабушек. Редко встречались мужчины, у которых в «Большом Доме» сидели жены. Всю ночь мы мерзли, иногда из здания выходили какие-то люди, смотрели на нас подозрительно, мы шарахались к Неве. Некоторые удрученно молчали, большинство верило, что разберутся и выпустят невинных, слышались возгласы: «Этого не знает Сталин».

Я этому не верила. После убийства Кирова было много странного. Сначала был слух, что убийство на романтической почве, потом - на политической, погиб шофёр машины или охранник Кирова, когда его везли на допрос. Высылали после этого тысячи людей, а суды 1935 и 37 годов?! И вдруг - этого не знает Сталин? Было над чем призадуматься.

После ареста Васи я жила в непрерывном страхе, но не распускалась, не плакала, много работала, старалась не дать детям почувствовать этой невероятной несправедливости. В конце февраля я с Элей вновь стояла в очереди в справочное МВД, чтобы узнать о судьбе наших мужей. Мне сказали: «Ваш муж выслан». На сколько лет, куда, по какой статье осужден - ни слова, это было тайной. Эле сказали то же самое. Ни одной из моих знакомых жен не дали свидания с мужем.

Правда, единичные случаи были, когда следователь разрешал мужу позвонить домой жене. Так, директор Васиного института звонил своей жене, об этом я узнала уже потом, в тюрьме, где я находилась вместе с этой женщиной. Такие звонки как-то помогали следователям. Ни мне, ни Эле наши мужья не звонили.

Однажды пришла к нам Эля и говорит: «Нам нужно чего-то ждать, высылают мою свекровь».

24 марта 1938 г. я пришла домой поздно, после совещания. Почему-то у меня мелькнуло в мыслях, что недолго мне осталось видеть моих детей. Ночью раздался звонок. Вошли двое - офицер и стрелок, предъявляют ордер на обыск и мой арест. Всех нас посадили в столовой, детей не тронули, они спали. Офицер делал обыск поверхностный, кое-что проглядел, похлопал по книгам.

Прощаться с детьми я не пошла - была не в состоянии. Гладила маму по голове, говорила: «Что же делать!?» Отец меня остановил, сказал: «Нина, возьми себя в руки, против наводнения, землетрясения не попрешь». Отцу было 82 года, маме - 75 лет. Бедные мои престарелые родители! Они остались с моими малолетними детьми, правда, оставалась и старшая сестра Валя. Мне собрали вещи. Я думала, что меня высылают к мужу, так тогда думали многие, ведь никто ничего не знал о судьбе мужчин.

Меня увели. Офицер нёс мои вещи. Мы спустились в парадный подъезд, там стоял столик и два кресла, меня посадили в одно из них, офицер ушёл, я осталась со стрелком. Я его спросила, за что же меня могут брать в тюрьму. Он мне ответил: «Наверное, за мужа. Туда дорога широкая-широкая, а оттуда - тропинка узенькая-узенькая». Он меня жалел и, по-видимому, предупреждал, что надеяться не на что.

Меня повезли в Большой Дом вместе с некоторыми мужчинами, которых арестовали в нашем доме. Везли в «чёрном вороне». Я слышала, что в Большом Доме пытают и избивают наших заключённых, и очень боялась.

Меня посадили в бокс одну, но вскоре вызвали с вещами, и со своим офицером я поехала в женскую тюрьму. Надо сказать, что этот офицер, как только мы вышли из НКВД, взял мои вещи и помог мне подняться в чёрный ворон. В женской тюрьме меня провели в железную клетку, где было несколько женщин. Одна из них с грудным ребенком. Эта женщина всё время стучала по железу - требовала молока для своей 8-месячной дочки. Остальные были безучастны, никто ни с кем не разговаривал. По коридору проводили настоящих преступников: воров, спекулянтов, молодых женщин сомнительного поведения. Этих людей сразу можно было отличить по вульгарным разговорам, диким выходкам, ругани и даже дракам. Всё это для меня было ново и страшно. Что дальше? - думала я. Скорее бы к какому-нибудь концу.

За мной и ещё одной женщиной пришла постовая (служащая) и повела нас наверх. В какой-то маленькой комнате меня обыскали, взяли ремни с тюка (чемодан дома взять не разрешили), еще взяли мой пояс. Одеколон был вылит на меня. Повели меня в камеру.

Отворилась дверь, я шагнула туда. Увидала я массу женщин разных возрастов, некоторые были полуодеты. Было жарко и душно. Сидели на нарах, на полу и даже под нарами, многие в руках: держали мокрое белье: лифчики, чулки трусы и пр. и всё это непрерывно трясли. Картина была очень странная. Потом я поняла, что они сушат выстиранное бельё. В камере была раковина с краном холодной воды и унитаз за маленькой железной перегородкой. Было 24 нары, они располагались буквой П, а жен было больше 100 человек и все прибывали и прибывали новые женщины. На нарах лежали по двое и еще одна в ногах поперёк. Весь пол в камере занимали тоже женщины с вещами.

Когда я вошла, с нар поднялась одна женщина – брюнетка с черными глазами средних лет и сказала: «Я староста камеры Будённая Валя». Она спросила мое имя и фамилию, предложила располагаться, пока есть место, под нарами, что я и сделала. Потом я узнала, что Валя Будённая по образованию - инженер.

Я удивлялась, почему со мной нет Эли. Через 5 дней открылась дверь камеры и явилась Эля. Я выглянула из-под нар и сказала ей: «Идите сюда, здесь хорошо, по крайней мере, можно вытянуться». Эля расхохоталась так громко, что тотчас открылся глазок. Вероятно, мое заявление было чрезвычайно нелепым. Конечно, Эля тут же юркнула ко мне, вынула маленькую подушечку и мы улеглись. Я перестала чувствовать себя одинокой.

Один раз в день нас водили на прогулку на 15 минут. Каждый вечер у нас была проверка. Нас съедали клопы. Очень важным для нас было наличие в камере раковины с водой, Вымывшись до половины, мы могли освежиться, это было огромным преимуществом.

Каждую ночь прибывали новые женщины, нас стало 124, а камера была рассчитана на 24 человека. Пройти к умывальнику или к унитазу было очень трудно - некуда было ступить.

Заходил начальник - мужчина небольшого роста, неграмотно говоривший по-русски. Мы, конечно, закричали: «За что нас арестовали, это беззаконие!» и т.д. Он разрешил написать письма домой, узнать что с детьми. Когда писали письма - многие плакали. Потом, когда получали письма - некоторые читали их вслух, а плакали все. Мы стали заботиться друг о друге. Разрешили нам передачи. Я получила кое-что из одежды, в чулке передали чеснок - мои родители думали о цинге. Медицинское обслуживание обеспечивала пожилая женщина фельдшер-акушер, заключенная. Однажды к нам привели женщину-латышку, которая, в отличие от нас, сидела по своему делу. Вскоре её перевели в другую камеру. Мы же все были «жены».

Однажды в тюрьме поднялся бунт среди подростков-юношей. Наш коридор отделялся от них деревянной перегородкой. Они стали разбивать эту перегородку, требовали девочек и ворвались в наш коридор. Был страшный топот и крик, но постепенно шум утих. В камеру к нам вошел перепуганный врач, спросил всё ли у нас в порядке. Потом мы узнали, что подростки взбунтовались и 12 человек убежали.

После этого случая нас перевели в другую камеру, где не было раковины и унитаза. Это было очень плохо. Два раза в день нас водили в уборную.
Однажды отворилась дверь и Валю Будённую позвали к начальнику. Очень долго ее не было, потом вернулась весёлая и сказала, что все в порядке. Мы спрашивали её, не родственница ли она Семену Михайловичу, но она не отвечала на этот вопрос.

Как-то подошла ко мне Бехтерева Зинаида Васильевна. Ее муж был арестован. Отец мужа – известнейший врач-психиатр. Рассказала она мне следующее: когда ее пришли арестовывать, то она вела себя очень громко: плакала, кричала, уцепилась за кроватку своей маленькой дочери Наташи, которой было 4 года, её оттащили от кроватки. Сейчас эта Наташа - большой учёный, по-видимому, унаследовала гены своего великого деда. Недавно в журнале я читала, что у Наташи было тяжелое детство: «Так случилось, что её родители рано умерли...» И ни слова, что родители были репрессированы в 1937 г., когда Наташе было 4 года.

Перед 1 мая нам сделали обыск, отобрали все вещи красного цвета. Одна из наших жён по образованию юрист нам разъяснила, что начальство боится, что мы будем махать из форточек тюрьмы красным.

Накануне нас начали вызывать к следователям. Это были очень молодые люди, вели они себя с нами вежливо и даже осторожно. Вопросы задавались стандартные: сколько лет жили с мужем, хорошо или плохо, с кем водили знакомство. Потом следователь говорил по какой статье обвинялся муж. Мой Вася обвинялся по статье 1А пункты 10, 11. Оказывается, он состоял в группе и агитировал против советской власти. Бред какой-то! Большинство мужей имели статью 1А, пункт 7. У Эли муж имел 1А, пункт 6. Эля дико хохотала, так как это было невероятно. Она говорила: «Оказывается, мой Володя – шпион». Прошло немало времени и нас вызвали получать приговор.

Приводили нас в парикмахерскую, здесь нам производили гинекологический осмотр, там же вручали приговор. Нас судила тройка заочно в Москве. На продолговатом тонком листочке бумаги было напечатано: «Я такая-то, как член семьи изменника Родины, осужденного по ст.1А, п.10, 11, ссылаюсь в исправительно-трудовые лагеря сроком на 8 лет.

Я не пролила ни одной слезинки, с легкостью подписала эту невероятную бумажку, как будто это была смешная жестокая и глупая шутка. Некоторые приходили с плачем и рыданиями, но таких было мало. Когда мы все собрались в камере, то выяснили: те, кто больше 8 лет прожили с мужьями - получили 8 лет, кто от 5 до 8 лет - получили 5 лет, кто меньше 5 лет - 3 года, а кто меньше 3 лет - получили вольную высылку, но таких было мало. Только Валя Будённая, хотя и прожила с мужем больше 8 лет, получила вольную высылку.

Наши женщины-юристы знали статьи законов и говорили нам, что статья 1А (измена Родине), которую применили к нашим мужьям, гласит: «Кто перешел или перелетел границу и остался в стане врага является изменником Родины, а семья этого изменника высылается в отдаленные края». Большинство наших мужей вообще отродясь не бывали за границей, а мы оказались в тюрьмах и лагерях.

Перед выездом в лагеря нам дали свидание. Я 10 минут говорила со своей мамой, которая очень похудела. Мама утешала меня, как могла, говорила, что она, отец и Валя сделают для детей всё, что Таточка отличницей перешла во 2 класс. Мама говорила, что, конечно, нас долго не будут держать, отпустят. Это было в конце мая.

Начали вызывать тех, кому предстояла вольная высылка. Повел их пожилой мужчина. Затем он пришел к нам в камеру, встал так, чтобы загородить глазок и передал нам записку от Вали Будённой, где она писала, что вместе со своими детьми уезжает в ссылку.

Потом мы узнали, что этого мужчину уволили с работы за сочувствие к заключенным.

20 мая 1938 г. нас стали готовить к этапу. Мы собрали вещи. Нас партиями выводили, сажали в автобусы и везли на вокзал, на какой-то запасной товарный путь, где формировался поезд для нас. Стояли теплушки с двухъярусными нарами.

Мы были окружены войсками НКВД во главе с офицером среднего возраста, полным, розовым, самодовольным. Он решил проявить свою грозную власть над нами, беззащитными женщинами. У одной были длинные волосы, закрепленные шпильками на затылке, так этот офицер вытащил эти шпильки, волосы упали на плечи. Мы зашумели, а он закричал: «Тише, а не то надену наручники!» Одна из женщин ответила: «Зачем же наручники, уж лучше намордники».

Охраняли нас молодые стрелки, кормили плохо: соленая рыба, а воды было мало. Раз в день к нам являлся стрелок и рукой ударял по стенкам вагона: проверял, не сделали ли мы что-нибудь для побега. Нам это было смешно.

Не помню, сколько мы ехали, но однажды утром поезд остановился в Мордовии на станции Потьма. Здесь были когда-то лагеря для кулаков – Темниковские лагеря. Лагерь был окружен колючей проволокой с бровкой, собаками, проходной.

Войдя на территорию, мы увидели запустение: полуразрушенные бараки, грязь. Нас принимал и пересчитывал мужчина с приветливым и спокойным лицом. Это был начальник лагеря. Были организованы бригады. Некоторые женщины, изголодавшиеся в этапе, бросились записываться в повара. Они соорудили нам обед: тюремная баланда и 400 гр. черного липкого хлеба. Была организована баня, но воды было почему-то мало - давали лишь по 2 шайки, но мы были и этому рады. Организовали стирку.

Я поселилась в бараке, где было 250 человек. Устроилась с Элей на верхних нарах. Работа наша заключалась в привидении в порядок бараков и территории. Организовалась даже цветочная бригада, я стала в ней работать. Начальник говорил: «Сажайте цветочки, чтобы было красиво». Как это не соответствовало нашему настроению! Таская тачки с навозом, разминая его руками, вскапывая землю, я чувствовала себя очень плохо, начались у меня головокружения.

В это время нас лишили права переписки. Тревога за детей, родителей, полная неизвестность о судьбе мужа - ввергли меня в очень тяжелое состояние. Я искала уединения, ночами почти не спала, не могла смотреть на солнце, лес.

Однажды одна из наших женщин – Злата Школьникова – подошла ко мне и сказала: «Нина, я давно наблюдаю за тобой, ты не любишь своих детей. Пойми, нам нужно выжить, во что бы то ни стало - выжить, чтобы вернуться к детям нормальными людьми. Ешь в столовой все, что дают». Злата взяла меня под руку и долго мы разговаривали. Нужно сказать, что после этого стала бороться со своим угнетённым состоянием.

У нас появился оперуполномоченный. Его резиденция находилась в деревянном домике в середине лагеря. Он начал вызывать к себе некоторых женщин, беседовать с ними. Так однажды вызвал Валю Маркелову. Валя имела медицинское образование, вместе со своим мужем окончила Военно-медицинскую Академию. Её мужа я знала, даже когда-то на балу в Академии танцевала с ним. Валя была очень порядочной женщиной. Её оперуполномоченный поставил старостой нашего барака.

Однако, старостой Валя пробыла недолго. Однажды оперуполномоченный вызвал её и предложил дать подписку о том, что она будет передавать ему все наши разговоры, недовольства, словом - доносить ему. Валя отказалась. После чего ее направили на работу ассенизатором, стала она чистить наши уборные. Вела она под уздцы лошадь с колымагой, на которой стояли бочки, в руках она держала ковш, которым ей приходилось орудовать.

Неожиданно нас посетил холёный офицер. Видя, что мы на него не обращаем внимания, потребовал встать, что мы и сделали. Он нам сказал, что здесь будет организована швейная мастерская, мы будем шить лагерную одежду. Женщины начали задавать различные вопросы, он постарался поскорее от нас избавиться. Мы начали работать в 3 смены: шили брюки и телогрейки.

Однажды к нам приехала какая-то женщина - армянка с инспекцией. Мы высказали ей своё возмущение: «На каком основании нас лишили переписки, в приговоре этого нет, мы считаем подобное беззаконием». Говорили, что все мы прежде работали добросовестно, не жалея сил, нас оторвали от детей неизвестно за что, да еще не дают переписку. Она нас выслушала внимательно и сказала: «Вы скоро вспомните, что я была у вас». И действительно, через несколько недель нам была разрешена переписка.

Первая женщина, получившая письмо, прочла его вслух, всему бараку. Все плакали. Вообще-то мы раньше писали письма и передавали их оперу, но кто-то увидел их у него, связанными пачками. Тут-то он и сказал, что мы лишены права переписки. Еще несколько женщин получили письма из дома. Эля тоже получила, а мне всё не было вестей.

Однажды опер вызвал к себе одну нашу женщину и показал ей письмо моей матери ко мне. На конверте не было написано кому письмо, но от кого, т.е. обратный адрес был. Надо было догадаться, кому же это пишут. Я представляю, в каком душевном волнении мама писала это письмо. Опер очень удивлялся, что в 75 лет можно писать таким красивым почерком и так интересно и толково. Так наладилась моя связь с родителями и детьми. Начали мы получать и посылки. Жена опера их обыскивала, как ей не стыдно было это делать! Эля получала посылки больше, чем я, но всегда со мной делилась.

В это время мои родители и сестра Валя взяли к себе мою племянницу, дочь моего брата Виктора, которого на выселке в Абдулино арестовали. Сейчас я живу у неё, помогаю воспитывать троих сыновей. Особенно люблю младшего Серёжу, которого воспитывала почти с самого рождения. Сейчас Серёжа учится в Ленинградском университете на филологическом факультете.

Оперуполномоченный иногда приходил к нам, вступал в разговоры. Некоторые женщины говорили, что они ничего знать не хотят о мужьях, т.к. из-за них сидят в лагере, но тут вступали в разговор другие, которые доказывали, что наш мужья честнейшие люди и преступления совершить не могли. Опер говорил: «Забудьте о них, вы их никогда больше не увидите».

Сначала в лагере политика была такова, что нельзя было улыбнуться, не то что засмеяться - сейчас же останавливали, мол, нечего веселиться врагам народа. Потом неожиданно всё переменилось. Вызвали артисток, которые среди нас были и приказали устраивать концерты. Но не все хотели посещать эти представления, оставались лежать на нарах. Тогда приходил начальник и заставлял идти «развлекаться».

Однажды к нам привели девочку-подростка. Мы начали плакать. Особенно плакала одна женщина, у которой была такого же возраста дочь. С ней случилась истерика. Наша женщина – врач психиатр Ираида Петровна бросилась к ней, уговаривала, била по щекам, но та успокоиться не могла, дико кричала. Всех нас загнали в барак, а Ираида Петровна увела больную в отдельный домик, приспособленный для психических больных. На другой день несчастная вернулась к нам.

Была y нас одна жена - Лида Бломберг. Она чуть ли не с 16 лет была членом коммунистической партии. Работала она перед арестом преподавателем экономических дисциплин. Верила, что коммунисты не могут поступать несправедливо. И вдруг - арест мужа, а затем и ее. Лида к нам приехала с этапом жён из Сталинграда. Ее попутчицы рассказывали, что Лида в тюрьме вела себя очень беспокойно, требовала свидания с мужем и дочерью, но ей не давали. Тогда она набила стекло и начала его есть, но другие жёны этого не допустили. После этого ей всё-таки дали свидание с мужем. Как и большинство других, Лида получила 8 лет. А за что? Лида говорила, что досыта накормила её только советская власть, а она ей честно служила.

Этапы жен всё прибывали. Много приехало с Кавказа, жёны всех наркомов. Я была знакома с женой председателя совнаркома Тамарой Рахмановой и женой секретаря комсомола Тамарой Гусейновой.

Позднее приехала еще одна группа, среди которых была Бекзодьян Мария Степановна - пожилая седая элегантная женщина, очень хорошо воспитанная, обаятельная, в прошлом учительница. М.М.Литвинов говорил так: «Если бы все жены могли себя держать так, как М.С.Бекзодьян, то нам не было бы стыдно за границей. Муж Марии Степановны по желанию Ленина и на средства партии окончил в Англии юридический факультет университета. Он 6 лет работал полпредом в Норвегии, потом был переведен в Париж, где занимался какими-то торговыми делами. Вот однажды он читает французскую газету (это было в 1937 г.), что начали арестовывать жен, что они сидят в Бутырской тюрьме. Перечислены некоторые имена и фамилии этих женщин, а их мужья работали прежде за границей. Он швырнул газету и сказал: «Какая гнусная провокация! Я хочу провести октябрьские праздники со своим народом!» Написал он Сталину письмо, просил разрешения приехать к 7 ноября в Москву.

Приехали, сходят со ступенек международного вагона - к ним подходят двое в штатском, предъявляют ордер на арест и уводят. Через две недели пришли и за Марией Степановной, тоже предъявили ордер на обыск и арест и увезли в Бутырскую тюрьму. Открывается дверь в камеру, она входит и видит, что там сидят все те жёны, о которых было написано во французской газете. Мужа Марии Степановны звали Сашей. На воле остался её сын, он ей присылал посылки. Иногда я у себя на нарах под подушкой находила что-нибудь съестное, значит, Мария Степановна получила посылку и делится со мной. Однажды сын прислал ей интересную книгу: «История дипломатии». Мы в свободное время читали вслух.

Наши женщины скоро после приезда в Темниковские лагеря сочинили такую песню:

Мы приехали сюда, эх, здрасьте,
Отбывать свои года, эх, здрасьте,
Кому восемь, кому пять, эх, здрасьте,
Ничего нельзя понять, эх, здрасьте!

Еще кто-то написал большое и трагическое стихотворение, там были такие слова: «Я никогда не была врагом трудового народа!» К сожалению, я забыла это стихотворение.

Нас, жён, в Темниковских лагерях на нашем 4-ом участке оказалось 1000 человек, из них 18 человек сходили с ума. Одна все ходила с безумными глазами и качала подушку, как будто это её ребенок. Когда приходил начальник лагеря, она ему угрожала, говорила, что напишет Сталину и тот его накажет за то, что он собрал столько невинных женщин и держит их в лагере. Ираида Петровна сказала, что она безнадёжна. Eё связали и увезли в психиатрическую больницу, больше мы её не видели. Остальные женщины болели временным психозом, у них были слуховые и зрительные галлюцинации, они разговаривали, якобы, со своими детьми, которые их звали и манили к себе. Ираида Петровна забирала этих женщин в свой домик, через некоторое время они возвращались нормальными и садились за швейные машинки.

Ещё вспоминаю Марию Эразмовну (или Эрастовну) Малецкую, которая была женой председателя исполнительного комитета Ленинграда. Видимо, она перед арестом знала побольше, чем мы, предполагала свою участь. Позвонила по телефону своей сестре - Ольге Эразмовне Чкаловой (все мы знаем этого прославленного летчика). Так вот, она просила сестру, чтобы та взяла к себе её 10-летнего сына, если он останется без родителей. Однако, в этом ей было отказано. Потом она говорила, что Бог наказал всё-таки Валерия Павловича.

А ведь даже посторонние люди брали таких детей. Да хоть Екатерина Оскаровна; мою Таточку, когда она осталась одна во время блокады, взяла к себе чужая нам женщина, мать Таточкиной подруги по школе - Аллик Елизавета Васильевна. Но Таточка была уже крайне истощена, затем попала в больницу, где и умерла от дистрофии.

Однажды пронёсся слух, что сняли Ежова. Многие женщины радовались, ведь он погубил столько невинных людей. Лида Бломберг кричала на весь лагерь: «Одного подлеца убрали, теперь очередь за вторым – за Вышинским!» Дело в том, что некоторым женщинам после ареста их мужей удалось пробиться на приём к Вышинскому, который объяснял ситуацию так: «Ваш муж был на грани несовершенного преступления». Додумался ли кто-нибудь до подобного!
Кавказские жёны, узнав, что вместо Ежова назначен Берия, легли на свои нары, закрылись простынями и начали рыдать. Они говорили, что знают Берию, как ужасного негодяя и ждать хорошего нельзя.

С нами сидела Аня Пугачевская, её муж был генералом, комендантом города Ленинграда. В тюрьме Аня была в лакированных туфлях, в красивом голубом японском халата, она была очень красивая с большими чёрными тоскующими глазами. Мне Аня рассказала, что, когда власть брали белые, то ни одна жена коммуниста не бала арестована, а вот при советской власти - жёны людей, которые ничего не совершали противозаконного, тоже оказались за решёткой. Аня рассказывала о своем сыне, который учился в старших классах средней школы. Сын просил Аню не ходить в школу богато и нарядно одетой, чтобы она не выделялась среди людей. Сын хотел быть таким, как все. Ко дню 8 марта сын всегда делал подарки домработнице, а матери – нет, считая её барствующей. В лагере Аня лежала на нарах, очень опустилась, перестала даже умываться. Она начала проклинать своего мужа, за что мы её очень осуждали и открыто ей говорили об этом.

Таких домохозяек, как Аня, было очень мало. Большинство женщин всю жизнь работали. Много было врачей, учителей, которые несли своему народу культуру, знания. Вспоминаю ещё одну женщину еврейку. Она с мужем после 1905 г. бежала в Америку, но вернулись они в 1918 г. Жили они в доме политкаторжан. Судьба её такая же, как и остальных жён, тоже получила 8 лет. Сначала она была уверена, что это недоразумение, потом замкнулась, ходила угрюмая и одинокая.

Вспоминаю и Фаину Абрамовну Веллер. Наши мужья немного знали друг друга по работе. Фаина Абрамовна была зубным врачом-стоматологом. В лагере она и работала по своей специальности, была отличным специалистом и добрейшим человеком.

Как и большинство женщин, я шила лагерную одежду на ножной швейной машинке. Работали мы в 2 смены. Для меня ночная смена была очень тяжела, т.к. днём я почти не могла спать. Всё случившееся с нами казалось невероятным, нелепым жутким. Одолевали мысли о детях. Однажды меня сняли с машинки и назначили бригадиром. Я стала принимать готовые вещи, видела, как женщины старались сделать больше и лучше, видимо, думая, что начнут освобождать, учитывая труд. Я ничего хорошего не ждала.

12 сентября 1939 г. нас стали готовить к этапу. Часть женщин оставляли в Темниках, часть отправили в неизвестном для нас направлении. Я тоже должна была уезжать. Мне приходилось разлучаться с Элей. Это было для нас обеих тяжело, ведь мы знали друг друга и на воле. Опять неизвестность, тревога: куда? зачем?

Нас, большую группу женщин, повели стрелки с собаками. Шли мы долго, дорога была грязная, т.к. недавно прошёл дождь. Наконец, пришли на пересыльный пункт № 12. Там нас встретили военные и направили в барак. К нам пришёл оперуполномоченный, долго с нами разговаривал. Он даже говорил: «Пишите, жалуйтесь, кто стучится - тому отворится». Предупредил нас, чтобы ночью в туалет ходили только группами, не по одной. Мы думали, что нас увезут скоро, но пробыли на пересыльном пункте около 3 недель. Говорили, что в ГУЛАГе был представитель Сегежского лагеря Климов, который добивался, чтобы в его лагерь направили именно жён, ведь это были трудовые добросовестные работники. До нас в Сегежу уже прибыла партия жён-пятилеток, показавшая свою работоспособность. Неожиданно от нас отделили врачей. Ко мне подошла Фаина Абрамовна Веллер, посмотрела на мои ноги. Туфли мои после грязной дороги развалились и имели жалкий вид. Фаина Абрамовна сняла свои приличные туфли, отдала их мне, я не брала, но Фаина Абрамовна настаивала, предполагая, что их, которых отделили, отправят домой. Однако, домой их не отправили, что мы потом узнали. Их отправили в другой северный лагерь, где требовались врачи.

Наконец, нас посадили в теплушки и повезли. Кормили в пути очень плохо: давали солёную рыбу, 400 г хлеба, а питьё было ограничено, видите ли, конвоиры боялись, что мы заболеем от плохой воды.

В Сегежу мы приехали ночью, шел дождь. Встречали нас военные, построили и повели. Это был огромный лагерь, огороженный колючей проволокой. Одну из зон и предоставили нам, жёнам. Здесь бараки были лучше, чем в Темниках. Деревянные здания, секции небольшие. Меня поместили в комнате, где было 16 мест, стояли 4 вагонетки. Моё место оказалось внизу, рядом со мной лежала Татьяна Николаевна Третьякова – жена крупного инженера из Москвы. Сама она была чертежницей. У неё был красивый голос – меццо-сопрано. Её муж был много старше её, чуть ли не на 20 лет.

В конце барака была тёплая уборная, но с выгребной ямой, без канализации. Была баня и столовая.

Через проходную нас выпускали на работу. Большинство женщин работали на Химбумкомбинате, шили мешки из особой бумаги под цемент и так перевыполняли план, что их возненавидели урки, которые шипели: «Надо было на воле работать». Как будто мы на воле не трудились.

Недалеко был виден новый город Сегежа, туда гоняли наших женщин на общие работы. Например, Мария Михайловна Давид, жена Саратовского профессора из сельхозинститута (агроном по образованию) руководила работами по озеленению. Дочь её Наташа заезжала в Ленинграде к моим родителям, хотела взять Таточку и привезти её ко мне на свидание, но Таточку не отпустили родители.

В Сегеже многие женщины были направлены секретарями к различным начальникам отделов. Счётные работники оказались в бухгалтерии и работали отлично.

В Сегеже был небольшой состав вольнонаёмных, а в большинстве – бывшие заключённые и мы – жёны. Мария направили сначала на насосную станцию, где я хлорировала воду, а потом перевели дежурной на гренельную установку - это противопожарное механическое устройство. Мне дали НТРовский паёк. На обед иногда даже давали котлету.

Наши женщины приободрились, подтянулись, даже похорошели. Выявили артистов, образовалась группа культработников. Они давали иногда концерты.

Однажды из Ленинграда приехал офицер - инспектор по гренельным установкам. Я встретилась с ним в конторе. Вольнонаёмные уходили с работы в 5 часов вечера, а мы работали до 7 часов. Этот офицер дождался ухода вольнонаёмных и начал спрашивать меня: где я жила в Ленинграде, какова моя семья, с кем остались мои дети и т.д. Потом он сказал, что вскоре возвращается в Ленинград, живёт недалеко от нас и может передать от меня письмо моим родителем и детям. Он сказал, что хочет сделать хоть что-то хорошее для меня. Я сначала отказывалась, но не смогла устоять, хотя я очень боялась. Я дала ему письмо и подарки для детей: Таточке я вышила 2 воротничка, а Жене я связала носочки. Этого человека звали, кажется, Николай Григорьевич. Он мне сказал, что через 2 месяца вновь приедет в Сегежу, поэтому я просила маму прислать мне старые вязаные кофточки, я бы их распустила и связала что-то детям. Кроме того, я просила маму написать мне, что у нас был «дядя Коля», чтобы я знала, что он у них был. Я не спала ночами и очень боялась, что меня накажут за нелегальную переписку. Через 10 дней пришла от мамы открытка, где мама писала, что к ним заходил дядя Коля, пили чай и приятно провели время. Я успокоилась.

Николай Григорьевич вновь приехал в Сегежу через полтора месяца. Он рассказал, что дверь ему отворила моя мама. Н.Г. спросил о моих детях, мама провела его в столовую, где на диване лежал Женя, у него была ангина. Через некоторое время пришла и Таточка, которая была у подруги, там несколько девочек занимались танцами. Таточка показала Н.Г. несколько балетных па. Николай Григорьевич мне сказал, что моя дочь – красавица. Я понимаю, что Н.Г. хотел мне сказать что-то приятное, т.к. красавицей Тата не была, правда, была очень миловидна. Из своего портфеля он вынул вязаные кофточки, которые я просила, а также чеснок и конфеты, это передали мои родители. Н.Г. попросил меня вскипятить чай, поставил на стол вкусные бутерброды. Мы сидели и разговаривали, Н.Г. бодро рассказывал о моей семье.

Был в Сегеже такой случай. Тамара Гусейнова (о ней я уже упоминала) работала секретаршей у начальника Климова. Работала хорошо, имела пропуск, ходила по всему заводу. Однажды пришла в барак расстроенная, говорила, что скоро её снимут с этого места, т.к. вышел какой-то приказ, что заключённые не могут работать секретарями у начальников. Она пришла в ужас, что ей придётся ходить на общие работы под окрики стрелков и лай собак. Однажды я дежурила ночью. На заводе я встретила Тамару. Она шла нарядно одетая, в белой блузке, очень приветливо со мной поздоровалась, хотя близки мы с ней не были. Пошла Тамара в кабинет Климова.

Отдежурив ночь, я утром пришла в барак и легла спать. Дней я сплю очень чутко. Слышу какой-то шум, взволнованные голоса. Я проснулась и мне наш женщины рассказали, что Тамара отравилась в кабинете Климова. Она каким-то образом набрала таблеток от бессонницы и выпила эти таблетки все сразу. Когда утром Климов пришёл на работу, дверь кабинета была заперта. Дверь взломали и увидели Тамару, скорчившуюся на диване. Сейчас же вызвали врачей, те начали делать промывание желудка. Она не умерла, но долго болела. К ней приглашали дежурить кавказских женщин, дежурила и Мария Степановна Бекзодьян.

В Сегеже хорошо наладилась переписка с родными, мы получали письма и посылки, дочь моя писала мне свои стихи, ей было 9 лет. Одно стихотворение я помню:

Милая мама, голубка моя!
Вспомнишь ли ты обо мне?
Я вспоминаю тебя
В школе и даже во сне.

То вспомнится мне лето в Горах
И ты пойдёшь со мной в лесок,
Иль в садике, читая книгу,
Ногой качаешь гамачок.

То вспомнится мне зимний вечер
И ты пойдёшь со мной гулять,
Иль рукоделием займёмся,
Или начнёшь всем вслух читать.

Но всё прошло. И слышу
Будит меня уж бабушка, крича:
«Вставай, уже гудело восемь,
Скорей, ведь в школу уж пора».

Я уже писала, что после ареста моего брата Виктора, мои родители взяли его дочь Лёлю к себе. Она способная, во всех школах училась отличницей, с легкостью писала стихи. Под её руководством мои дети издавали журнал «Бурлящий котёл», где рисовали рисунки, писали стихи, рассказы, шутки и присылали мне. Наши женщины с удовольствием читали эти детские произведения. Это скрашивало жизнь.

Однажды я дежурила ночью, решила обойти объект. Сняла своё пальто. Пальто было старое, но на меху с кенгуровым воротником, тёплое. Повесила я его в дежурке на гвоздь, дверь заперла, ключ взяла с собой. Пошла в вязаной кофточке. Вернувшись, обнаружила, что дверь взломана и открыта, пальто нет, его украли. Был мороз. Как идти в лагерь? Я сумела сообщить своим женщинам, что меня обокрали, просила принести что-нибудь тёплое. Мне прислали телогрейку 3-его срока. В ней я и побежала в лагерь, промёрзла до костей. После этого у меня начались сильнейшие приступы ишиаса. Со мной работал один молодой мужчина, он отбыл свой срок и работал по найму, жил в соцгороде. Он увидел на ком-то моё пальто, сообщил оперу. Через некоторое время меня вызвали и возвратили мне украденное у меня пальто. Я не помню имя этого человека. Он мне сказал: «Пусть меня изобьют, убьют из-за вашего пальто, но я не мог видеть, как вы мучаетесь».

Приехал опять Николай Григорьевич, привёз весточку из моего дома. Отец просил передать ему книгу, которую он раньше подарил Лёле в день её 14-летия, а потом с Лёлиного согласия выслал мне. Это была книга Климентия Аркадьевича Тимирязева, Лёле она бы пригодилась попозже. Отец сделал там надпись: «…для развития вкуса к наукам для понимания места человека в природе…» Точно я забыла текст подписи, и подписался: «В надежде на твой растущий интеллект и трудолюбие - твой дед В.С.» Я передала с Н.Г. эту книгу отцу, о чём сожалею - скоро началась война, мои родители и дети умерли голодной смертью, книга пропала.

Когда началась война с финнами, нас начальник Климов собирал, говорил доброжелательно: «Разбить финнов нам ничего не стоит. Мы здесь позавтракаем, а у них - пообедаем. Будьте спокойны!»

Когда началась война с немцами, Климов опять нас собирал, но речь его была совсем другой. Он даже произнёс такие фразы: «Может быть, кто-нибудь радуется, что война?» Но никто, конечно, не радовался, все мы были напуганы, угнетены, жили надеждой на победу. Климов предупредил, что мы будем эвакуированы, а пока нас обязали рыть в зоне щели для того, чтобы прятаться при бомбёжке.

Щели мы вырыли, но не прятались в них: немцы бомбили завод и соцгород, но ни одна бомба не была сброшена на лагерь. Мужчины з/к вылезали на крыши бараков и ходили по крышам во время бомбёжек, мы этого не делали. Бомбёжки участились. Скоро нас - женщин погрузили в вагоны и повезли в неизвестном направлении. Мы ехали в теплушках, лежали на двухъярусных нарах, уборная была в уголке за деревянной загородкой. Кормили плохо: рыба соленая и кусочек хлеба, похожий на замазку. Пить давали очень мало. Проехали с неделю. Ночью на одной из станций к нам вошёл стрелок и сказал, что несколько женщин могут выйти, взяв свои деньги. Тут недалеко есть магазинчик, может, сможете что-то купить съестного. Я тоже вышла с сумочкой. Образовалась довольно большая группа, из каждого вагона выходили 4-5 женщин. Мы, окружённые стрелками, ринулись к ларьку. Свободные люди, видевшие нас, плакали, бросали нам деньги, папиросы. Мне какая-то женщина бросила несколько кусочков сахара. Кое-что купив, мы возвратились в теплушки, разделили всё съестное на каждого, получилось по капельке.

Ехали мы долго, наверно, месяц, голодные, грязные, измученные. Везде встречались лагеря. Поезд останавливался, наше начальство бежало договариваться, чтобы приняли нас. Но нас нигде не принимали, и мы ехали дальше. Так мы доехали до Караганды. Под Карагандой был огромный лагерь для заключённых. Здесь было больше миллиона гектаров земли, огромное количество скота, овец триста тысяч, молочные фермы и свинофермы, птицефермы и даже верблюды.

Мы остановились на пересыльном пункте Карабас. Это большая зона, ограждённая колючей проволокой с бровкой и проходной. Внутри стоят деревянные бараки и землянки, цепочка самых примитивных деревянных уборных. Взглянешь вдаль - степь, колышется ковыль, нет ни деревца, вдали виднеются невысокие сопки. Где-то далеко цепочка горящих электрических лампочек - это зона строгого режима.

Летом в этих местах жарко, дождей мало. Зимы холодные, температура до -40 с сильными буранами. В 1941 году были ужасные бураны. Видела я женщин с обмороженными руками без пальцев и с отмороженными ногами тоже без пальцев. Ходят они всегда в сапогах (и зимой и летом). Это женщины – возчики, они подвозили корма к животноводческим фермам. Попав в буран, они теряли дорогу и замерзали.

В лето 1941 года почему-то шел непрерывно дождь. Нам, прибывшим, пришлось расположиться на улице, т.к. бараки были заняты людьми, прибывшими раньше нас. В других лагерях для нас – жён – были отдельные зоны. Здесь же мы были вместе с уголовниками. Нас поразила площадная ругань, которая висела в воздухе. Мы слушали эту ругань стрелков, бригадиров и заключённых, находились под дождем около своих вещей, кое-чем прикрывшись, совершенно промокшие. Здесь мне пригодилось моё зимнее тёплое пальто.

Каждый вечер нас пересчитывали, выстраивали длинной вереницей. Был такой случай: одна женщина опоздала на проверку, стрелки её искали, а когда она пришла, то стрелок несколько раз ударил её в спину. Наши женщины возмутились, вызвали начальника, кричали о беззаконии, о рукоприкладстве. Начальник нас уговаривал не поднимать шум, дескать, стрелок - малограмотный человек, больше такого не повторится, мы его сами накажем и пр.

Так под дождём мы мокли несколько дней. Однажды нам сказали, что есть конюшня. На одной стороне стоят в стойлах лошади, а на другой стороне в стойлах никого нет. Кто хочет, тот может в этой конюшне скрыться от дождя. Мы согласились и нас вывели за зону, где была эта конюшня, там мы пробыли несколько дней, и даже не было у нас проверки. Потом нас перевели в деревянный свинарник. Свиней там не было, лежала сухая солома, которую мы себе постелили, развесили свою мокрую одежду. Можно было, наконец, заснуть и отдохнуть. Я лежала с Марией Михайловной Давид, женой саратовского профессора, она знала моего отца.

Каждый день приезжали за людьми и увозили их по разным фермам, скоро освободился один из бараков и нас туда поселили. Так на этом Карабасе мы пробыли долго, голодали ужасно, ведь мы не работали. В день получали 400 гр. хлеба и раз в день тюремную баланду - это вода, в которой ложка пшена и несколько кусочков капусты. В 12 часов дня привозили бочку на двух колесах и женщина, сидевшая по бытовой статье, раздавала нам этот обед. Все бросались к этой бочке, вставали в очередь в надежде получить ещё добавку, когда всех накормят. Ели, вернее сказать, пили, прямо из котелка. У меня котелка не было, а он был совершенно необходим. Я свой берет сменяла на котелок - большую консервную банку с ручкой из проволоки.

Иногда нас брали на переборку овощей, там можно было съесть морковку, принести в кармане картошку, а потом её испечь или сварить. Когда собирались в бараке, начинались бесконечные разговоры о еде. Кто что готовил, рассказывались рецепты приготовления кушаний. Я изнемогала от этого, да и не одна я. Мы кричали: «Прекратите заочное питание».

Однажды меня вызвали к самому главному зоотехнику, работавшему в управлении - Хлатину по поводу работы. Я сказала, что никогда практически зоотехникой не занималась, а занималась педагогической работой. Он мне сказал: «Мы постараемся вас использовать по специальности, ждите, вас вызовут». Вернувшись в зону, я была окружена нашими женщинами, которые расспрашивали, кто меня вызывал, зачем. Я всё рассказала. Некоторые, которые до этого со мной не общались, подошли и стали просить, что если я устроюсь, то и их бы взяла из Карабаса, уверяли, что знакомы с сельхозработами. Так всем осточертела жизнь в поле.

Однажды нас повели на медосмотр. Врач (наша же женщина) меня осмотрела внимательно и спросила, на что я жалуюсь. Я была очень худа и продолжала худеть. Я ответила: «Практически здорова».

Но эта врач назначила мне «слабосиловку» - это 600 гр. хлеба на 10 дней. Получив усиленный паек, я его тут же съела, так была голодна, а потом у меня была рвота.

Каждый день женщин вызывали и куда-то увозили. Большинство забирали на овцефермы. Мы были наслышаны о бруцеллёзе, которым болели овцы, это очень заразная и опасная болезнь. Многие наши женщины заразились, а некоторые даже погибли.

Наконец, вызвали и меня. Я с мужчинами-урками направлялась в Самарку, где было несколько ферм крупного рогатого скота. Дошли мы до Сарепты, там ночевали, спали на нарах. Меня обворовали - сумели утащить вязаную кофточку и замшевые туфли, даже сумели стащить перчатки.

Ко мне подошёл министр финансов, кажется, грузин с Кавказа, узнав, что я из «жён». Мне он рассказал, как над ним издевались, избивали в тюрьме. Узнав, что я зоотехник, он уверил меня, что в Самарке я хорошо устроюсь.

Переночевав, мы двинулись дальше. Всего мы прошли километров 65-70, поздно вечером прибили в Самарку. Здесь меня в зону не ввели. Просто в степи стояли саманные домики и деревянные, невдалеке была ферма крупного рогатого скота, стояло 4 скотных двора и маслозавод. Впечатление такое, что здесь живут люди на воле. Зона тоже была окруженная колючей проволокой, бровкой и собаками. Это так называемый БУР для уголовников со строгим режимом.

Меня направили в какой-то барак, где стояли топчаны, но все они были заняты женщинами, которое отчаянно ругались. Мне пришлось лечь на земляной пол между топчанами и спать на своём кулаке. Конечно, сна не было, ночь прошла в дремоте.

Утром нарядчик направил меня в управление к старшему зоотехнику и указал, куда нужно идти. Это был деревянный дом типа барака. На одной из дверей была табличка: «Старший зоотехник», туда я и вошла. Ст. зоотехника не было. За другим столом сидела женщина-зоотехник по племенному делу - Агния Матвеевна (фамилию забыла) и еще две женщины, которые что-то писали. Они меня оглядели с ног до головы. Вскоре вошёл плотный мужчина средних лет с проседью и синими глазами. Это и был старший зоотехник Иван Васильевич Лисин, недавно освободившийся, сидел по бытовой статье 3 года. Был он ранее директором большого совхоза под г.Горьким. Я с 1941 и до 1958 гг. работала под его началом. Это очень хороший человек и специалист. Он считал главным оберегать тех сотрудников, кто хорошо работает, от лагерных неприятностей, а их огромное количество. Мне повезло, что на моём пути терновом встретился этот человек.

Я ему всё рассказала о себе. Он долго смотрел на меня изучающими глазами, сказал Агнии Матвеевне: «Направьте её в Меркеле к Морозовой, пусть подучится практически искусственному осеменению».

Как только я ушла, женщины сказали Ивану Васильевичу, что из меня ничего не получится, т.к. я слишком интеллигентна. В дальнейшем эти женщины стали моими друзьями, но я продвинулась по службе, а они остались зоотехниками ферм.

В этот же день я выехала на телеге в Меркеле. Мои документы отдали возчику. К вечеру мы были на месте. Здесь находилась ферма: 4 саманных база (скотных двора), сепараторный пункт, осеменительный пункт, который состоит из манежа с глинобитным полом, лаборатории с деревянным полом, отдельной кабинки для техника-осеменителя. В лаборатории шкафы, где находятся инструменты, микроскоп, спирт, физиологический раствор и пр. Полагалась техничка (уборщица). Вот на место уборщицы я и была прислана. Должна я была мыть пол в лаборатории, смазывать пол в манеже, заниматься с микроскопом, держать инструменты в порядке и практически учиться искусственному осеменению - была такая договорённость. Уборщица - пожилая женщина-татарка была очень огорчена, что из-за меня ей придется идти на общие работы, мне это было очень неприятно. Морозова, молодая разбитная женщина, сидевшая по бытовой статье, распорядилась иначе: оставила и татарку и меня у себя, сказав, что договорится с начальством. Здесь меня сразу подкормили.

У нас стояли 4 быка, им полагалось по 10 литров обрата и красная морковь. Я могла налить себе кружку обрата и съесть, а также и морковь. Потом я познакомилась с телятницами, которые угощали овсяным киселём, который готовили для телят. Здесь я перестала голодать. Полина Морозова сказала, что её заставляют заниматься с животноводами, преподавать им кормление и разведение крупного рогатого скота, а она этого делать не умеет, поэтому поручает мне вести эти занятия. Дала мне Полина кое-какие книги. Я составила учебный план. Писала его на фанере, т.к. бумаги не было. Это дело пошло у меня хорошо. Обслуга была заинтересована, даже начальник участка приходил слушать меня. Через несколько дней приехала Агния Матвеевна, по-видимому, проверить, как меня приняла Морозова. Привезла селёдку и картофель, всё это мы вместе и съели. Держалась она очень просто, по-товарищески. Заставила меня брать сперму от быков, убедилась, что я умею хорошо работать с микроскопом, просмотрела планы моих занятий с животноводами, дала мне приличной бумаги, какие-то формы для отчётов, на которых можно было хорошо писать. Раз в день вечером приходил стрелок, проверял: не сбежали ли мы. Так и жили в степи, без всякой зоны, как на вольной выселке.
Приехал мой начальник Лисин. Сделал мне замечание, что в манеже плохо смазан пол. Видимо, он не знал, что есть ещё одна уборщица, а я промолчала. Прочёл мои учебные планы, одобрил их, сказал, что их распечатают и разошлют зоотехникам всех ферм, чтобы по ним проводили занятия с животноводами. Дал мне книгу: «Искусственное осеменение» Милованова. Это сложная серьёзная книга. Милован - большой учёный, доктор наук. В Москве его именем назван научно-исследовательский институт. Я начала изучать эту книгу и преуспела.

Через пару месяцев Иван Васильевич перевёл меня в Самарку. Я попала в опорный пункт по искусственному осеменению, которым заведовал Николай Данилович Назаров, заключённый. Он был арестован в 22 года, когда был студентом, получил 10 лет. Принял он меня плохо: или боялся конкуренции, или считал меня стукачом. Он так и сказал: «Присылают тут всяких, а потом 3 отделение осведомлено обо всех деталях моей жизни». Работать с ним мне было неприятно, так как долго он мне не доверял. Правда, расстались мы уже друзьями.

Начальник отделения Врагов собрал всех работников: агрономов, зоотехников, счетоводов и др. и заставил сделать отчёты о своей работе. Мой доклад очень понравился Врагову, т.к. я рассказала о применении метода Милованова для исследования быков-производителей. Лисин был очень доволен. Когда докладывал Назаров, то Врагов к нему очень придирался и угрожал, было впечатление, что он хочет его посадить в зону или в карцер. Поэтому я сочла нужным выступить в его защиту: я принесла Назарову благодарность за помощь в работе, в освоении нового для меня дела. Впоследствии Назаров мне говорил, что, если бы не я, то ему пришлось бы плохо. «Многим я помогал, - сказал Назаров, - но никто не сказал доброго слова, а только Вы».

У Назарова я пробыла несколько месяцев, а затем Иван Васильевич отправил меня далеко в степь, где паслись стада тёлок. Был построен осеменительный пункт, пригнали быков. Мне дали бычатника и уборщицу. Заведующей этого нового пункта была наша же жена Зинаида Петровна Айдинова, с которой я сдружилась. Охраняли нас 2 стрелка - пожилые мужчины, относились к нам они прекрасно, даже иногда покупали нам кое-что, когда отправлялись в посёлок. Начальство приезжало редко.

Я верхом разъезжала по степи и проверяла тёлок, а потом их осеменяла. В карагандинском лагере это была моя первая самостоятельная работа. Осенью ветврач проверил оплодотворяемость. Результаты оказались отличными.

После этого меня отправили на ферму Пруды работать зоотехником и техником-осеменителем. Там произошёл следующий случай: Иван Васильевич как-то долго смотрел на мои ноги, которые были в разодранных ботинках. Он стал хлопотать за меня. Через несколько дней меня вызвал завхоз и выдал мне очень приличные спортивные ботинки. Для заключенной это был просто клад. Я, как все заключённые, имела телогрейку и ватные брюки. Это довольно тёплая одежда, но при каких-то поездках (а мне часто приходилось ездить) промокаешь до костей: морозы в 40 градусов, да ещё бураны. Иван Васильевич выхлопотал нам полушубки и даже не чёрные, а светлые. Ветврач получила этот полушубок, а я - нет. Приезжает Иван Васильевич, спрашивает: получили ли мы полушубки. Я говорю, что нет. Оказывается, наш завхоз забрал себе полушубок, предназначенный для меня. Иван Васильевич пошёл к нему, так кричал и возмущался, что завхоз бегом прибежал и отдал мне полушубок.

Искусственное осеменение в 40-х годах начало усиленно развиваться, к нам часто приезжали проверяющие. Однажды приехал офицер, державшийся бесцеремонно, смотревший свысока. Я видела, что он не понимает того, что я ему говорю, что специального образования он не имеет. Когда стал уезжать, то обратился ко мне, показав на тулуп: «Подайте мне тулуп!» Иван Васильевич схватил тулуп, подал ему и сказал: «Одевайтесь, барин!»

Приезжал гл. зоотехник из управления, всегда был вежлив, расспрашивал меня, как бы учился у меня. Разных людей довелось мне повидать. Большинство из них не были плохими, хотя встречались и отъявленные мерзавцы. Был в лагере целый штат доносчиков, их внедряли во все отрасли. Однажды я вошла в наш медицинский пункт и увидела там молодую девушку очень истощённую. У неё на голое тело была надета телогрейка, когда она раскрылась, то были видны гнойные нарывы на теле. Это была Эльза Боровая. Её родители работали разведчиками за границей. Отец был арестован в 1937 году, мать сошла с ума, а Эльза, как социально опасный элемент, попала в лагерь. Медфельдшер - наша жена. Её муж работал за границей, затем был арестован, а потом и она оказалась там, где я. Так вот, эта медфельдшер просила меня помочь Эльзе. Эльза только что была выпущена из зоны, ей дали слабосиловку. Оказывается, Эльза работала на одной ферме телятницей, в степи пасла телят. Однажды телят бросила, ушла в саманную постройку на могиле казаха, к ней туда пришёл мужчина. Ехал нач. участка Врагов, увидел беспризорных телят, нашёл и Эльзу с кавалером и посадил в зону, где Эльза совершенно «дошла». У меня скоро освобождалась одна из телятниц, на это место мы и поставили Эльзу. Я её строго предупредила. Она очень хорошо понимала, что здесь не будет голодать. Ко мне Эльза относилась очень хорошо, с большим уважением, работу выполняла отлично. У нас сменился командир взвода. Эльза пришла ко мне и сказала, что завербована 3-им отделением, дала подписку, но пока никому зла не сделала, а сейчас боится, что новый командир начнёт вызывать по ночам и требовать от неё материал для создания контрреволюционных дел.

Одна наша женщина Ткалун (из высокопоставленных) получила второй срок - 10 лет. Суда не было, видимо, судили заочно. Я её увидела на Прудах, она начала работать в бухгалтерии. Я пригласила её в свою кабинку и накормила, конечно, ни о чём не расспрашивая.

Однажды всех женщин – работниц у нас с фермы забрали, прислали мужчин. Стала мужская ферма. Один из скотников сказал мне, что к нам назначен новый бригадир Свиридов, так он невероятный подлец и стукач. Этими стукачами мы были окружены. Работал Свиридов хорошо, но его ненавидели мужчины, да и с нами у него были конфликты. Кто кого потопил, я не знаю, но его потом перевели на другую ферму.

Однажды ко мне прислали молокоприёмщика - старика. Мне сообщили, что он стукач. Каждый вечер я собирала на разнарядку бригадиров, молокоприёмщиков. Они входили в манеж и там ждали, когда я освобожусь и выйду к ним. Мы разбирали почему та или иная корова меньше дала молока, почему колеблется жирность, почему заболел телёнок и пр. Этот старик, пока они меня ждали, начинал политические разговоры. Однажды я вышла и сказала: «Прекратить политические разговоры, здесь им не место. Лучше говорили бы о том, почему уменьшилась жирность молока!» После этого он прекратил такие разговоры.

Однажды на летней стоянке на Прудах обокрали мою учётчицу Рахиль. У неё было очень хорошее зимнее пальто, хорошее платье и кое-что ещё, что она берегла к освобождению. Всё это было завёрнуто в простыню и лежало на топчане под полушкой. У меня был чемодан, который лежал под топчаном. Бычатник спал в пристройке около осеменительного пункта. Я с Рахилью пошла, как всегда, в 12 часов ночи в сепараторный пункт принимать молоко с последней дойки. Ночь была тёмная. Мы подводили итог за день. Почему-то раздатчица прибегала к нам, посмотрела и ушла. Мы не обратили на это внимания. Пришли к себе в полной темноте, разделись, легли. Спичек у нас не было. Вдруг Рахиль говорит мне, что её обокрали, что пальто нет. Нащупала под топчаном свой чемодан. У меня ничего не взяли. Мы не спали до рассвета. Утром сообщили командиру, пришёл стрелок с собакой. Собака повела от нас по тропинке к реке, а дальше след потерялся - вор переправился на лодке, видимо. Иван Васильевич очень удивился, что меня не обокрали, видно пожалели.

Рахиль попала ко мне таким образом. Она окончила институт Красной профессуры, чуть ли не с 16 лет была членом партии. Её муж был направлен на работу в Польшу, там был арестован и сидел там в тюрьме. Наше правительство его с кем-то обменяло, и он прибыл в Москву, где его встречала Рахиль с дочерью Инной. В 1937 г. он был арестован. Через несколько дней арестовали и Рахиль, которая получила 8 лет, как и я. Она работала в Самарке в бухгалтерии. Однажды вызвал её опер и предложил сообщать все разговоры и дать соответствующую подписку. Рахиль была так возмущена, что стучала кулаком по столу, кричала: «Вы арестовали моего мужа, честнейшего коммуниста, так вам этого мало. Вы арестовали и меня, да ещё хотите превратить меня в стукача!»

На следующий же день Рахиль в бухгалтерию уже не пустили, а направили на общие работы: копать силосную яму, где я её и увидела. Я просила Ивана Васильевича направить её ко мне на Пруды, я нуждалась в хорошем учётчике. Рахиль оправдала мои надежды, работала хорошо, перешла из общего барака в мою кабинку и мы с ней прожили года два.

Страшно меня угнетало, что я ничего не знаю о своих детях и родителях. Война шла своим ходом. Я писала в Ленинград, писала в Абдулино, где на высылке жила моя невестка. Писем не было. Однажды по какому-то делу пришлось пойти мне в управление (написано непонятно, вроде УРБ). Там на столе лежали письма для заключённых, среди них была мне открытка от Лёли, моей племянницы. Она писала, что пишет мне уже вторично, ответа не получала. Лёля перед войной выехала из Ленинграда на лето к матери в Абдулино, чем и сохранила свою жизнь. Ныне я и живу у Лёли, её семья стала мне родной. Так наладилась моя связь с Лёлей, но и она в то время не знала ничего о судьбе наших ленинградцев.

Помочь мне Маруся с Лёлей тогда ничем не могли, сами бедствовали. Я же сумела им помочь, будучи ещё заключённой. Я получала в месяц 50 руб. Вольнонаёмные за эту же работу имели в 10 раз больше. Раз в месяц нам привозили ларёк, где можно было купить печенье, сахар, мыло, зубной порошок. Я скопила 200 руб. Перед 1 мая и перед 7 ноября у нас проводился обыск. В моём чемодане в коробке из-под зубного порошка лежали эти деньги. Мы имели право иметь на руках только 50 руб. Командир пришёл обыскивать, открыл чемодан, взял коробку, открыл её, пересчитал деньги, засмеялся, закрыл и бросил её обратно в чемодан. Я думала, что отберёт, но он этого почему-то не сделал.

Вскоре зоотехников ферм направили в Долинку на переподготовку. Долинка – наш центр, здесь всё начальство, Управление, кинотеатр, столовая и пр. Вольнонаёмный состав расположился в доме приезжих, а нас поместили в зону в барак. Зоотехник одной из наших ферм - Байкалова Клавдия Фёдоровна - сидела по своему делу, недавно освободилась. Она обещала мне переслать деньги Лёле. Я не успела их ей передать, т.к. нас сразу отвели в зону. Устроившись на нарах, я вышла на улицу, вижу, что Клавдия Фёдоровна стоит недалеко от вахты с другой стороны. Я пошла к бровке и проволоке, смотрю на неё и на стрелка. Стрелок отвернулся, я бросила Клавдии Фёдоровне деньги и записку с адресом. Всё это я завернула в носовой платок. Деньги были отправлены.

В Долинке мы пробыли дней 10-12, ходили на занятия, были интересные собеседования. На обратном пути в Самарку у меня начался приступ малярии, и я пошла в больницу. Там мне пришлось пролежать 10 дней. Наконец, выздоровев, я поехала к себе на Пруды. Потом я получила письмо от Лёли, где она писала: «Мы должны тебе помогать, а не ты нам». На эти деньги был куплен Лёле тёплый платок, прежний у неё украли в бане (мои деньги были частью от стоимости нового платка). Я была счастлива, что смогла Лёле помочь. Мне было странно, что Лёля ходит в платке. Лёля писала, чтобы я не беспокоилась за детей, она слышала, что стариков и детей вывозят из Ленинграда. Так опять восстановилась связь с моей племянницей.
Я писала в Ленинград по нашему адресу - на Зверинскую. Однажды на моё имя пришло письмо. После цензуры оно попало к Иванну Васильевичу и начальнику отделения Врагову. Они задержали его, а потом передали моей учётчице Рахиль. Она боялась отдать его мне. Совершенно незнакомая женщина писала, что шла мимо нашей квартиры, зная, что она пуста, все умерли. В почтовом ящике лежало письмо (моё письмо), она вынула это письмо, вскрыла и прочла. Не побоялась ответить, хотя обратный адрес с моим личным номером не оставлял сомнений, что я заключённая. Она сочувственно писала мне, что мои дети и родители умерли голодной смертью, и призывала мстить фашистам.

Я ещё ничего на знала, поехала на летнюю стоянку на дойку. Обхожу коров, смотрю, чистые ли они, привязаны ли хвосты и т.д. Доярки как-то странно на меня смотрели, а одна заплакала и сказала, что пришло письмо, где сообщено о смерти всех членов моей семьи.

Все мои надежды рухнули, ведь я жила надеждой увидеть своих детей, жить с ними. Я плохо помню дальнейшее, была в каком-то забытье, почему-то побежала на Пруды, оставив лошадей в степи. Помню, что колыхался ковыль, а мне казалось, что это слёзы. Прибежав на Пруды, я потребовала от Рахиль письмо, она его отдала...

В своём несчастье я встречала 3 типа страдающих женщин. Большинство страдало прежде всего за своих детей. Такой была и я. 2-я группа полагала, что дети-то вырастут, а вот муж - ни в чём не повинный, униженный и оскорблённый, оклеветанный заслуживает наибольшего сострадания. 3-я группа полагала, что дети вырастут, муж – сильный, взрослый человек выживет, а вот мать – самый несчастный человек. Такова, например, была Эля (у неё сейчас живёт в Ленинграде Серёжа). Для меня дети были прежде всего. А некоторые женщины были какими-то страдалицами, говорили: «Значит так нужно, надо терпеть».

В дальнейшем я узнала все подробности ужасной смерти моих родных. Я бесконечно плакала, мне казалось, что пришёл конец света. Конечно, я страдала за всех - за мужа, за своих многострадальных родителей, особенно за мою добрую и преданную мать.

Через несколько дней мы должны были ехать в Сарепту, где были такие же фермы, как у нас в Самарке. Мы соревновались, надо было проверять итоги. Я не оправилась от своего горя, находилась в страшно подавленном состоянии. Ко мне пришёл начальник участка и сказал, чтобы я собиралась в Сарепту, что ему написал Врагов, чтобы меня обязательно отправили туда. За мной должен приехать агроном-цветовод (сидел по своему делу, имел 10 лет и 5 поражения в правах, фамилию забыла, говорили, что он троцкист). Я не могла ослушаться начальства, стала собираться и поехала. Приехавший «троцкист» всю дорогу (30 км) со мной говорил, развлекал, а в Сарепте собралось нас много людей, было и много работы, я как-то отвлеклась от своего ужасного горя. Думаю, что Врагов был прав, обязав меня ехать.

Вскоре нашего Ивана Васильевича повысили: перевели из Самарки в Долинку на сельхоз опытную станцию начальником отдела селекции. У нас тогда появился вместо И.В. новый старший зоотехник. Мы сразу почувствовали разницу. Этот человек мог дать распоряжение, а потом отказаться от него. Однажды таким образом он поставил меня в дурацкое положение. Правда, его вскоре убрали, появился другой - Тёмкин Аркадий Семёнович, заключённый, образованный и интеллигентный человек. Раньше он работал где-то за границей по экспорту мяса. Получил 10 лет и 5 поражения. С ним было хорошо работать. Он делал интересные доклады о работе ферм. И.В. поручал ему кое-какие работы по селекции. Мы анализировали племенные качества быков-производителей, составляли интересные таблицы.

Отсидев 8 лет, я освободилась 25 марта 1946 г. Мне нужно было подписать документы. Я увидела свою фотографию, которую сделали, когда брали у меня отпечатки пальцев. Какое скорбное было лицо! Я даже не представляла, какая я была тогда.

После моего освобождения приехал начальник отделения Врагов на паре лошадей, Впервые он развал меня Ниной Владимировной, сказал, что я - лучший специалист в его отделении и что он надеется, что я останусь у него работать. Приехал старший зоотехник Тёмкин и тоже уговаривал работать по вольному найму, привёз мне талон на право покупки в спец. магазине нескольких метров ткани, что, конечно, было мне очень нужно. Мне ехать было некуда, и я осталась. Моя приятельница Надежда Васильевна Супруненко, работавшая на северной ферме, тоже осталась. Многие уезжали, например, моя Рахиль. Дальнейшее показало, что все уехавшие сделали ошибку, они основательно намучились. У нас в паспортах было -39, т.е. мы не могли жить в 39 городах. Вот всех приехавших, а они, как правило, были из крупных городов, попросили удалиться из города на 100 км. Трудно было найти работу им, а в 1948-49 гг. началась новая волна репрессий. Однажды в 1949 г. я и Надежда Васильевна Супруненко были приглашены на открытое партсобрание, где офицер произнёс речь, смысл которой был: «Враг не дремлет! Бдительность, бдительность и ещё раз бдительность». Мы толкнули друг друга ногой и поняли, что опять будут репрессии.

Вскоре мы получили от уехавших наших мужчин письмо из отдаленных краёв Сибири, куда их выслали. Там они занимались косьбой, уборкой сена. Там оказался и наш освободившийся и уехавший Тёмкин.

Вскоре после моего освобождения Иван Васильевич вызвал меня в Долинку. Вместе с ним и ещё двумя сотрудниками мы поехали в командировку: проверяли племенную работу фурм в нашем огромном хозяйстве. Тогда я увидела новых заключённых – студентов из Тимирязевской Академии. Их называли менделистами-морганистами. Они не соглашались с теорией «корифея» нашей науки Лысенко. Их, не долго думая, арестовали и отправили в лагерь.

Иван Васильевич предлагал мне сделать для управленческого аппарата доклад о работах Лысенко. Я отказалась, т.к. знала, что это проходимец в науке. Просто его теория была созвучна времени, мол, не существует никакой наследственности, живой организм зависит только от условий среды (якобы). В институтах перестали изучать генетику, заклеймили позором великих учёных: Менделя, Вейсмана, Моргана. Последствия лысенковщины пагубны. Были затеряны гибридные семена, которые давали огромный урожай (работы Н.Вавилова). Самого Николая Ивановича посадили в тюрьму и загубили величайшего учёного нашего времени.

Мы начали портить своё прекрасное стадо: закупили бычков Джерсейской породы (по указанию высшего начальства). Правда, это в конце концов кончилось, т.к. Лысенко к 56 г. развенчали и доказали его огромную несостоятельность. Но сколько вреда было.

Моя жизнь после освобождения мало отличалась от прежней. Я жила в той же кабинке при ферме. Правда, у меня не делали обыски, называли по имени и отчеству. Я стала лучше питаться, развела кур. У меня было 7 кур, 3 утки и 3 гуся.

Сельскохозяйственная опытная станция организовала новую ферму племенную, опорно-показательную. Недалеко от Дудинки, назвали её «Восход». Были построены кирпичные скотные дворы, осеменительный пункт, кормокухня, сепараторный пункт, подвесные дороги. Всё отличное. Сюда собрали лучших животных красно-стенной породы. Средний удой на корову мы довели до 5000 л. Работы было очень много, но она была очень интересной. Сюда меня перевели работать.

Мы отбирали племенных бычков и телочек, соответственно их кормили. Этой фермой руководил мой старый знакомый Лисин. К нам на ферму часто приезжали разные начальники, целые комиссии из Москвы, из Караганды, из ГУЛАГа, из министерства с/хозяйства. Первый секретарь Карагандинского обкома партии приезжал со своими зоотехниками. Я проводила с ними занятия. Иногда меня вызывали в Караганду, где я читала лекции по искусственному осеменению, за что мне хорошо платили. Я сумела прилично одеться, сделала себе зимнее пальто, летний костюм, платье.

Моя племянница Лёля вышла замуж за Юрия Ясенского, вскоре они уехали в далёкую Сибирь. В 1950 году в отпуск я поехала к ним. Это был мой первый отъезд из лагеря. Мне было так странно и даже страшновато: нет стрелка, никто за мной не следит. На станции Карабас я взяла билет до Красноярска, в Новосибирске должна быть пересадка. Вошла я в вагон - место у меня оказалось нижнее, плацкарта. Я всё время помнила, что в моём паспорте отметка -39, почему-то боялась, что будет проверка документов. Дала телеграмму, чтобы меня встречали. В Новосибирск прибыли вечером, переночевала в гостинице на вокзале, очень комфортабельно, там приняла душ. На другой день выехала в Красноярск. В вагоне познакомилась с женщиной, живущей в Красноярске. От неё узнала, что наши живут на правом берегу Енисея. В 12 часов ночи прибыли в Красноярск. Плохонький деревянный вокзал, какие-то пьяные мужчины, визжали женщины. Впечатление было ужасное, а к тому же меня никто не встречал. Думаю - зачем же приглашали, просто из вежливости? Может быть, муж Лёли совсем и не хотел моего приезда, ведь у меня в паспорте -39. Что делать? Может, посмотреть расписание, взять обратный билет и уехать?
Моя новая знакомая, которая жила тоже на правом берегу, предложила вместе с ней в 4 часа утра ехать на пригородном поезде до ст.Злобино, где жила Лёля, а там уже близко до авиадома, в котором она жила. Приехали. Злобино имеет тоже деревянный вокзал, домишко, а вдали виднелся большой 5-ти этажный авиадом, рядом школа, напротив авиадома - техникум, где Лёля работала. Лёлин муж окончил куйбышевский авиационный институт, но, женившись на дочери репрессированного, оказался в Сибири и, конечно, его родители были против его женитьбы. Юрий в авиадоме получил две комнаты в коммунальной квартире.

Иду я с чемоданом в 6 часов утра, кругом деревянные домишки с цепочкой деревянных уборных на улице и мусорными ямами. Подхожу к дому, поднимаюсь по лестнице, звоню, а внутри всё дрожит - как примут. Отворяет незнакомая женщина, говорит: «Вас так ждут!» Немного отлегло от сердца, отворяю дверь в их комнату. Смотрю - сидит на кровати моя невестка Маруся, одевается и говорит: «А наши собираются Вас встречать в 12 часов дня». Оказывается, произошла путаница, наша справочная служба напутала. Сидим, разговариваем, вдруг из соседней комнаты выбегает Лёля, бросается ко мне, а за ней - мальчик Саша, ему 1 год и 3 месяца. Он красивый, беленький, с тёмными глазами. Лёлю я, конечно, на улице бы не узнала. Видела я её в 1935 году, а приехала в 1950 г. Прошло 15 лет, из девочки она превратилась в молодую женщину 24 лет. Сразу я попала в такую свою родную атмосферу.

После этого я ездила к ним через каждые 2 года и проводила у них двухмесячный отпуск. Окончательно я к ним переехала в 1958 г. Вот и живу. Старшему Саше в то время было 9 лет, Вите 6 лет, а Серёже пошёл второй год. Я воспитывала этих детей. Всех дороже мне и ближе Серёженька и Витя тоже. Потеряв своих детей, всю свою материнскую неутолённую любовь я отдала этим мальчикам. Много им отдала своего здоровья, знаний и сил.

Когда реабилитировали моего мужа Васю посмертно, я получила за него 5,5 тыс.руб. Эти деньги я послала Лёле на покупку пианино. Оно и сейчас стоит, как памятник моему погибшему невинному мужу. Детей я учила музыке, т.к. считаю, что музыка воспитывает и одухотворяет человека. Витя и Серёжа кончили музыкальную школу.

Вернувшись из отпуска, я продолжала работать на Восходе.

В 1954 г. меня командировали в Москву на Всесоюзную сельхоз выставку. Пробыла я там 6 дней, всё осмотрела. Первый раз за много лет побывала я в столице. В 1956 г. меня направили в Москву на выставку уже как представителя от Карагандинского совхоза. У меня было 80 голов скота, который обслуживался бывшими з/к (13 человек), получившими нормальные паспорта. Наш скот на выставке был одним из лучших. Работать приходилось очень много. Приезжала на выставку рано, чтобы привести животных и помещение в идеальное состояние, а потом начинались бесконечные экскурсии, которые вела я. Конечно, всех этих животных я знала прекрасно, на все вопросы могла ответить с большими подробностями. Однажды приехала большая комиссия, состоящая из профессуры Тимирязевской Академии. Они осмотрели всех наших животных, а затем двум нашим быкам-производителям по кличке Сильный и Флигель, а также волу весом 1500 кг Янтарю присудили звания чемпионов. За них я получила три машины: легковую, грузовую и «бобик». Эти машины прислали в наш совхоз. Пробыла я в Москве 8 месяцев.

Занялась я и своими личными делами. Побывала в Прокуратуре, подала заявление о реабилитации мужа. Прокурор спросил: «Кто судил мужа?» Я ответила: «По-видимому, военная коллегия» (такие разговоры были среди наших женщин). Он мне ответил: «Необязательно военная коллегия». Позвонил он куда-то по телефону и ему ответили, что судила военная коллегия. У меня так билось моё бедное сердце, что я боялась, что оно вырвется из моего тела и от меня улетит.

В Москве я встретилась со своей бывшей сослуживицей по Ленинграду – Антоновой Людмилой Иннокентьевной. Она – родная сестра генерала Антонова, бывшего сталинского нач. генштаба. Приняла она меня очень сердечно, хотя и не сразу узнала. В Москве я побывала в музеях, в театрах, кое-что себе купила, приоделась.

Попросила я разрешение уехать в Ленинград на 10 дней. Мне это разрешили. С трепетом душевным поехала я в мой родной город, предварительно списавшись с Ивановой Екатериной Оскаровной, адрес которой я узнала у Лёли. Поезд прибыл, выхожу, иду по знакомому вокзалу, выхожу, сажусь на трамвай и еду в конец Васильевского Острова, где тогда жила Екатерина Оскаровна с семьёй своей старшей дочери Нади. В одной большой комнате их было 5 человек, туда их поселили после возвращения из эвакуации. Ленинград был весь ободранный, тусклый. Почему-то правительство не стремилось ремонтировать Ленинград, а Москва ведь блестела. Ленинград же, такой красивый город, был заброшен. В трамвае со мной ехал какой-то морской офицер, он сошёл со мной и помог донести мой чемодан до квартиры Ивановых, возможно, понял, что я за птица.

Через справочное бюро я разыскала своих сослуживцев, получила деньги за два месяца. Нам, реабилитированным, выплачивали такую сумму. Ходила я в Большой Дом (КГБ). Меня приняли очень любезно. Из сейфа офицер, к которому я обращалась, вынул папку - это дело моего мужа. Я сказала: «Странно, сколько можно написать небылиц о честном человеке». Он читает дело, говорит: «Были такие времена, дело вашего мужа будет пересмотрено. Назовите нам двух человек, которые могут охарактеризовать вашего мужа, как работника и как человека». Я назвала профессора Ленинградского института Никитина и академика Смородинцева (врача-микробиолога). Побежала в Институт экспериментальной медицины, чтобы его предупредить. Смородинцев смотрел на меня с большим интересом. Побежала и к Никитину, это наши хорошие были знакомые. Дома их не застала, бросила в почтовый ящик им письмо с объяснением.

Самое главное – я разыскала свою подругу с юных лет – Александру Ивановну Сметанникову. Она стала кандидатом наук, работала в то время в институте ботаники. Она знала всю нашу семью, ходила к моим детям и родителям, знала, как умерли мои дети и родители голодной смертью. Когда-то мой брат Виктор в тяжёлое для её семьи время помог Але, устроил её на работу, в то далёкое время, когда у Али умер отец их семья осталась без средств к существованию. Аля тогда была определена на работу в школу с сельхоз уклоном в Сиверской, где стала хорошо зарабатывать. Когда Виктора с семьёй выслали в 1935 г. из Ленинграда, Аля не побоялась и приходила провожать на вокзал. Я в справочном бюро узнала Алин адрес - квартиру они сменили. Звоню, открывает Алина сестра Соня и бросается меня целовать. Аля в это время оказалась в Карелии, где проводила опыты с люцерной. Соня дала ей телеграмму: «Приехала Нина Смиренная. Аля приехала через день, бросилась ко мне с рыданиями, а я не плакала тогда, все слёзы выплакала в лагере. Сейчас вот пишу и частенько не могу сдержать слёз. Аля рассказала, что в марте 1942 г. пошла на Зверинскую. Встретила нашего дворника, который ей сказал, что квартира закрыта, все умерли голодной смертью. Во дворе лежали трупы чем-то покрытые. Аля подняла покрышку и увидела труп моего отца, а рядом лежал, скорчившись, Женя, мертвый, в голубой рубашечке. Аля стала разыскивать Тату. Аля наша уже умершую Таточку в больнице Эрисмана. Поздно она пришла. Тата умерла от дистрофии.

Аля показала мне письмо Таты, она писала: «Умерла бабуля, через две недели за ней последовала тётя Валя»…

Мои дети остались с дедушкой, которому было 85 или 86 лет. Так вымерла вся моя семья.

Отец мой проработал полвека и умер голодной смертью!

Все члены нашей семьи – интеллигентны, принципиальны, честны, гуманны. Всю жизнь отдавали свои знания своей Родине.

Для чего же было нужно всё, что случилось?

Если бы не Хрущёв, который приоткрыл правду и рассказал о кровавых злодеяниях Сталина, мы до конца жизни были бы униженными, оскорблёнными и презираемыми.

Воспоминания Нины Владимировны Пахомовой перепечатала её племянница Ясенская Елена Викторовна.