Пленники судьбы-2

Произведений на тему связанную с ГУЛАГом за вторую. Половину двадцатого века в России вышло множество и моя повесть тоже о жизни заключённых. Она состоит из стихотворных зарисовок с натуры. Я рассказываю в них, о том, что видел своими глазами, бывая в лагерных колониях МВД СССР, на Северо-Печорской железной дороге до станции Лабытнанги на Оби, и на 503-ей – в междуречье Обь – Енисей, на участке Салехард – Ермаково- Игарка. О контингенте этих строек сказано во вступительной статье к повести, названной «Пленники судьбы».Это бывшие «изменники Родины», «предатели» и «враги» народа. А охраняли их восемнадцатилетние солдаты, призванные военкоматами на срочную службу в последний год войны.

Когда 22 июня 1945 года началась Великая Отечественная война, мой отец на второй же день после объявления её, ушел в военкомат, чтобы поехать на фронт. Следом за ним ушел старший брат. Оба вскоре погибли и как я жил с полоумной матерью и младшим братишкой в селении Абалак, Иркутской области, я рассказывать не стану, не обо мне речь, потому что в таком положении оказалось сельское население всего Советского союза. Но уже тогда я знал о том, что чтобы прокормить в течение года к примеру один армейский полк в полторы-две тысячи ртов, нужно было использовать труд хлеборобов ни одного Абалака, а 15-20 подобных населенных пунктов. А кроме того нужно было выращивать хлеб на содержание многотысячной армии защитников Родины, на не менее многотысячную армию заключённых, на многомиллионное население городов и рабочих поселков. Так что содержание на голодном пайке заключённых в их лагерях не умышленное деяние охраны, а результат нехватки хлебных запасов великого государства СССР. Голод и только голод толкал людей на воровство, грабежи и разбои в местах поселений. За выкопанный в поле куст картофельных клубней или за горсть собранных в поле колосьев ржи или пшеницы, Суди давали виновным от трех до пяти лет лишения свободы, а после указа от июня 1947 года, от пяти до пятнадцати.

В 1947 году, после отправки на родину бывших советских военнопленных японцев, я, исполнявший в то время обязанности младшего инструктора политотдела по культурномассовой и спортивной работе среди солдат противника, был переведен на службу на вышеупомянутую 501-ю стройку в далёкую Коми АССР, штаб которой располагался в поселке Абезь неподалеку от станции Печора. И там, в результате поездок по зонам с какими либо заданиями от руководства Северного управления, я и познал кто и за что в них отбывал наказания. Особое же моё внимание привлекали люди, прошедшие фашистский плен. Об этом стихи тех лет, они более эмоционально отражали настроение. В них моё сочувствие узникам, переживания за их муки-страдания, сожаление за собственное бессилие хоть как-то облегчить их участь. Ни в каком другом месте, ни в каких других войсках и ни при каких других обстоятельствах, я бы не смог так осознать суть своей службы, своего отношения к людям иной судьбы, что повернуло моё сознание в сторону можно сказать правильной или праведной жизни, о чём я не имел представления, живя в своем захолустном Абалаке.

На службу я был зачислен в комендантский взвод, солдаты которого охраняли не заключённых, а так называемые гособъекты: здания бытового, производственного, технического назначения, магазины и склады. Офицеры от младшего лейтенанта до капитана служили командирами взводов инспекторами отделов, инструкторами разных служб.

На фронт они во время войны не ходили, их сохраняла бронь, большинстве имели возраст за сорок и пятьдесят лет, образование не выше семилетки и лишь начальник стройки полковник Барабанов , говорили, где-то, когда-то вроде учился в десятом классе. Все они, эти офицеры, когда в поселке открылась вечерняя школа, сели за парты. Этого требовала жизнь, возросшие требования к личному составу солдат и их командирам.

Заместитель начальника политотдела стройки по работе среди молодёжи майор Семён Степанович Степанов, вычитал в моей биографии, что на гражданке я более года работал заведующим сельским клубом, ставил для колхозников концерты и устраивал для них вечера отдыха и всякие другие забавы, да потом фактически такой же работой занимался в лагере военнопленных японцев, воскликнул:

- Тебя, брат, сам Бог видно нам подкинул. Пойдешь в дом культуры организатором и руководителем работы кружков художественной самодеятельности солдатской и поселковой молодёжи?

Как я мог отказаться от такого предложения? Конечно же в душе моей все пело от счастья.

- Тогда возьми у меня список участников самодеятельности и руководителей кружков, перепиши в свою тетрадь и завтра же я тебя представлю коллективу.

В Абези, на этой должности, я проработал до мая 1949 года, а затем вместе со всем своими начинающими артистами, как и с составом заключенных артистов, работавших в том же доме культуры был переведён на 503 ю стройку сначала в Игарку, затем в Ермаково. Отсюда железнодорожная колея должна лечь в сторону Салехарда и соединить собою Обь и Енисей. Здесь, в Ермаково, по решению политотдела был создан небольшой солдатский ансамбль песни я пляски специально для культурного обслуживания воинских подразделений, несущих свою нелегкую службу вдоль будущей северной трассы на Салехард. И опять, как и в Абези, мне пришлось попутно выполнять различные поручения управленцев, и, стало быть, иметь возможность снова встречаться с интересными людьми из числа заключённых.

Поселка Ермаково, как такового, в сорок девятом году еще не было, а был рыбацкий станок из нескольких домиков, но с прибытием этапов строителей он быстро вырос и обслуживающий персонал различных служб к осенним заморозкам перебрался в двухквартирные сборнощитовые дома. В числе первых было воздвигнуто двухэтажное здание Северного управления и затем здание дома культуры, который скоро стал главным развлекательным центром строителей. С места, где он стоял, открывался великолепны вид на широкий Енисей, лесистый правый берег. Хорошее впечатление оставляли у людей проплывавшие мимо пассажирские теплоходы, грузовые суда. В нем часто ставились концерты художественной самодеятельности поселка, заключённых артистов и солдатского ансамбля, демонстрировались кинофильмы, проходили вечера танцев, отдыха.

Любители рисовать жизнь поселка строителей только мрачными красками, после закрытия стройки. стали утверждать в своих газетных публикациях, что в поселке Ермаково, в зонах были заключёны аж целые народы Пибалтики, в количестве 15 тысяч человек. Откуда они брали такие цифры – не известно, ведь вся территория поселка составляла не более одного квадратного километра и домов в нем было менее сотни, а две зоны – мужская и женская находились уже в стороне дороги на ремонтные мастерские. И вольнонаемного населения, служащих различных служб управления, в нем насчитывалось в 1950 году всего 674 души. И не сто тысяч заключенных угнеталось на стройке, как утверждали и утверждают еще и теперь те же писаки, а всего по документам того же музея в январе 1951 года на стройке содержалось 28 774 заключенных. Из них 24 995 мужчин, 3779 женщин. А еще через год в колониях содержалось уже всего 12 с небольшим тысяч заключённых. И никто этих узников не морил специально голодом, не гнал на работы в пятидесятиградусные мороза, не расстреливал мимоходам ради забавы. Всё это выдумки злобствующих лиц, обиженных Советской властью. Я свидетель того, как начальник стройки В.А. Барабанов кричал по селектору,- его голос был слышан во всех лагерных подразделениях вдоль трассы: « Начальники колонн, еще раз напоминаю: берегите людей! Это рабочая сила нашей стройки. Труд каждого заключенного идет в копилку общего успеха. Не допускайте обморожения, боритесь с травматизмом, строго наказывайте тех, кто уклоняется от работ по разным причинам. При разводе на работу лично проверяйте: цела ли у них одежда, обувь? Следите, чтобы работали медсанчасти, не допускали пищевых отравлений и других массовых заболеваний.»

Находясь в командировке осенью пятидесятого года я спросил одногобывшего немецкого пленника. Как ему живется в его колонне? Он мне ответил так:

- Нормально живётся. Лучше, чем я жил деревне в начале войны. Уполномоченные из района выгребали у нас хлеб из амбаров почти подчистую. Забирали якобы для фронта картошку и даже капусту. Заставляли сдавать куриные яички. В амбарах и подвалах у нас, если мышь разбежится, лоб разобьет. Пусто было. А здесь я три раза в день ем. Одёжка и обутки хорошие. И в больницу за сто километров бежать за таблеткой от живота не надо. Все в медсанчасти есть. И вы каждом бараке у нас стоят бачки с отваров из хвои, это чтобы мы пили и цингой не болели. Кроме того нам же, за ударный труд на насыпе хорошую зарплату платят. Сто рублей на руки выдают, а остальные-, когда высчитают за питание, можно хоть домой отправить, хоть на сберкнижку - лицевой счет.

- Когда освободишься домой поедешь? – ради интереса спросил я собеседника.

- Не знаю. Дома папа, мама умерли, невесты нету. Может что-нибудь украду и – опять сюда сяду на всё готовое.

Надо сказать: такое мнение мне доводилось слышать не раз от других и это говорило о том, что простые работяги боялись идти на волю, потому, что за годы заключения им не дали возможности повысить образование и получить хоть какую-то гражданскую специальность. Да и сам я боялся своей дальнейшей судьбы на гражданке. МВД не заботилось и о нас, своих солдатах. К 1950 году многие из нас, как жертвы беспощадного севера, уже успели остаться без зубов, а головы кое у кого, потеряв волосы, стали похожи на бритые арбузы. Кроме того почти все , кто нёс службу на постовых вышках и водил на работы строительные бригады в стужу и дожди, страдали от простудных заболеваний: радикулита, бронхита, простатита.

После семилетней службы в условиях заполярья, Советское правительство ничем не компенсировало потерю здоровья солдат конвойной и охранной службы, многие из которых стали инвалидами в сорок лет.

Несколько слов о том, как бывшие солдаты и офицеры относились к своему заключению. Надо сказать, как я и ожидал услышать, по-разному. Те, кто добровольно переходили на сторону врага и получили более длительные сроки заключения, считали, что Родина осудила их по достоинству справедливо и они остались благодарны ей, что не расстреляла сразу после возвращения в Советский союз .Кто попал в плен по причине ранения или контузии и вынужденно остался жить и работать на фашистов, считали, что их осудили жестоко.

- Немецкая охрана не церемонилась с теми, кто отказывался от работы, - говорил бывший старший лейтенант Александр Мудров,- Их ликвидировали в лагере или отправляли в Освенцимский крематорий. Я, чтобы остаться в живых и вернуться домой, делал только то, что не было связано с кровью других пленных. Знал: иначе мне нигде не будет прощения.

Мудрову вторил еще один бывший взводный офицер:

- Наши солдаты, когда немцы им кричали: хенде хох, редко поднимали руки над головой, но их десятками, сотнями тысяч сдавали в плен старшие командиры, которые позволяли окружать свои войска в первые дни войны, а затем под Киевом, Смоленском, Москвой и под - другими городами. Мы все должны были стрелять в себя, чтобы остаться верными присяге. Если бы поступили так, Советский союз потерял бы около пяти миллионов своих сограждан. А теперь, хоть и в заключении, но мы работаем на пользу своей страны. И, если понадобится, снова готовы пойти за неё сражаться.

- Сводное время заключённые стройки проводили по разному. Кто помоложе и покрепче здоровьем участвовали в работе кружков художественной самодеятельности. После ужина они шли в столовую на репетиции концертов, иногда ими ставились небольшие забавные пьески. Популярными были музыкальные номера, но пение хором почему-то в большинстве рабочих зон не получалось. Всем было  - не до песен. Летом, самыми популярными играми были - волейбол, городки, шахматные баталии где-нибудь на скамеечке в тени, где всегда собиралось много болельщиков.

- При беглом взгляде со стороны, свежий посетитель лагпункта не мог не заметить, что среди заключённых не видно унылых людей. Они не выставляли на показ своё настроение, грусть, но, оставаясь наедине с самим собой, особенно перед сном, молодые и пожилые люди, украдкой, накрывшись с головой одеялами, потихоньку плакали иногда, вспоминая свою семью, своих родных. А наиболее тонкие натуры, преимущественно из числа бывших интеллигентов, не выдерживали порой гнёта заключения и, не попрощавшись с товарищами по нарам, шли в запретзону, надеясь, что часовой с караульной вышки, вмиг единым выстрелом закончит его земное существование. Но, как чаще всего случалось, часовой, парнишка, не достигший двадцатилетнего возраста, не стрелял в человека, а сначала кричал ошалело: « Дядя, вернись в зону!» И лишь потом делал выстрел в воздух, чтобы вызвать дежурный караул.

Еще, что очень тяжко угнетало жизнь, бывших воинов, это думы о том, что после освобождения из лагеря по окончании срока, не сошлют ли их в ссылку еще дальше на север? Слухи об этом жили.

На стройке я прослужил до 1952 года, то есть до того дня, как она была закрыта. С некоторыми её людьми, особенно артистами театра заключенных, я, можно сказать, сдружился. После моей демобилизации, а их реабилитации, мы много лет переписывались. Кое к кому на встречу ездил я, кое-кто приезжал ко мне. Письма этих людей ко мне и мои газетные и журнальные статьи и очерки о них и их работе на севере, мною сданы на вечное хранение в Красноярский краеведческий музей.

Оглавление