Ярослав Питерский. Падшие в небеса
Несколько секунд глаза привыкали к полумраку. Тишина. В нос ударил запах прелого, грязного тела, мочи, фекалий и сырости. Клюфт невольно поморщился. В темноте Павел рассмотрел три пирамиды двухъярусных нар. Одна стояла возле небольшого окошка, зарешеченного толстыми прутьями. Снаружи окошко, было закрыто железным коробом. Хотя, все-таки дневной свет в помещение через него попадал. Но сейчас было темно. Павел нерешительно двинулся к нарам. Он попытался рассмотреть – есть ли где свободное место. Неожиданно, на нижней шконке, поднялась бесформенная куча, зашевелилась и подала голос. Клюфт вздрогнул.
- Вон, там, свободно. У окна. Ложись туда, – прошептал обитатель камеры.
Павел не стал ничего расспрашивать и прошел к нарам, что стояли возле окна. Нижнее место действительно оказалось свободным. Клюфт спешно размотал матрас, бросил подушку, одеяло и лег. Опустил голову на грязную тряпку и зарыл глаза. Руки непроизвольно попытались натянуть одеяло до подбородка, но Клюфт отдернул накидку, вспомнив, предупреждение старика – надзирателя: «Руки должны быть поверх!».
Сверху показалась всклоченная голова. Она зашептала:
- С воли? Со свободы? Когда взяли? За что? - засыпал вопросами сосед.
Павел напрягся. Сначала он хотел промолчать. Но, подумав, тихо ответил:
- Я не знаю, когда меня взяли. Сколько тут тоже. Может сутки. За что, тоже не знаю.
- Сам местный? – не успокаивался сосед.
- Да. Красноярец.
- А! А то тут все с районов. Ладно. Что нового на воле? Что слышно?
Павел задумался: «А действительно, что нового на воле? Что там происходит? Вопрос был слишком сложный или до банальности простой. Если так тебя спрашивает сосед по камере, значит он тут уже давно. Месяц. Полгода? Как ответить человеку? Что сказать? На свободе. Да, как там на свободе?»
- Так, я не понял, что нового? На воле? – не унимался верхний обитатель нар.
На него зашипел еще один человек. Он лежал сбоку, на нижней шконке. Голос был напористый и властный:
- А ну, Федор – заткнись! Спать дай. Не ровен час – на допрос вызовут! Хоть полчаса вздремнуть!
Верхний сосед тяжело и обиженно вздохнул и отвалился к стене. Павел понял – в камере дорожат каждой минутой сна. Клюфт закрыл глаза. Яркие круги. Мозг хаотично перерабатывал информацию. Карусель мыслей! Тревога, вперемешку с надеждой. Ненависть и безразличие. Все смешалось! Павел повернулся на бок. «Уснуть! Уснуть! И видеть сны! Какие сны в смертельном сне приснятся? Кто это? Гамлет? Шекспир? Тогда тоже мучались вопросом? Но он было поставлен немного не так. Быть иль не быть? Нет. Тут в камере – жить, иль не жить?! Да и стоит ли жить? Страшно! Мерзко! Неужели все – жизнь кончилась? Все! Больше ничего не будет. Или вот так. Будет, но самое плохое! Нет, не за этим же я появился на свет, что бы вот так сгнить тут, на нарах в камере. Не за что?! Неужели, я появился на свет, только для этого? Бесполезная жизнь. Не может быть! Я не мог появиться на свет, только для того, что бы - вот так, бесполезно сгинуть в этой тюрьме? Уснуть! Уснуть и умереть, и видеть сны! Какие сны в смертельном сне приснятся? Перевод конечно не точный. Шекспир так не писал. Нет. Я не могу, вот так, уснуть и умереть! Это будет не правильно» - Павел понял, что мысли вновь начинают его мозг загружать по полной программе. Еще немного и можно сойти с ума. «А. что это - сойти с ума? Почему человек, называет, какое-то состояние – сойти с ума? А вот, это скотство, которое творится со мной – оно ли не сумасшествие?»…
…Легкий шорох. Клюфт, вздрогнул и открыл глаза. На краю его нар сидел человек. Павел старался рассмотреть его лицо. «Что нужно этому человеку? Может он захочет меня придушить? Нет. Не похоже» Клюфт, с тревогой замер. Он даже перестал дышать. Сердце билось предательски быстро и как казалось - громко. Павел следил за человеком и вот он повернулся и наклонился. Нет, не может быть! Это был богослов. Иоиль! Он. Точно он! «Что он тут делает? Неужели его тоже арестовали? Господи!» - с ужасом подумал Павел.
- Вот, видишь, ты уже призываешь Бога, – ласково прошептал Иоиль.
Павел обомлел. «Этот человек опять появился как во сне. Он появился перед арестом и вновь! Этот человек предвестник беды! Нет. Гнать его и не разговаривать! Не разговаривать!» – Павел вздохнул и закрыл глаза.
- Ты можешь, ничего не говорить мне. Ты сейчас ничего и не можешь говорить. Тебе плохо. Ты хочешь умереть? Но боишься. Ты даже не знаешь – спросить ли у кого-то совета? Умереть? Ты хочешь спросить совета? Тебе давал совет, тот старик, который тебя сюда привел? Ты послушал его совет? Что он тебе сказал? Каков совет этого человека?
Павел тяжело дышал. Он не произвольно тихо шепнул:
- Не верь, не бойся, не проси…
Иоиль задумался. Павел открыл глаза - попытался рассмотреть в полумраке выражение лица богослова. Но тот, отвернулся. Молчал минуту, тихо и печально сказал:
- Так мог ответить только дьявол. Или человек с ним соприкоснувшийся. Не верить и не просить – две основные заповеди дьявола. И не бояться. Тоже, в какой то вере. Он призывает тебя ни во что, не верить. Не просить у Господа милости. И не бояться его наказания. Тюрьма это лишь репетиция ада. И нередко человек попадая сюда, думает, что хуже быть ничего не может. Я, тебя огорчу. Может! Может и хуже! И не важно, что здесь невыносимо физически. Это полбеды. Важно, что здесь очень трудно морально. Важно здесь не потерять себя морально. Физически, все можно стерпеть. А вот морально… очень, трудно. Очень трудно - укротить душу. Ты веришь, что у тебя есть душа?
Павел задумался - «Есть ли у меня душа? Как он может? Он? Он говорящий, о каком то Боге? Спрашивать вот так, о душе, тут в тюрьме?»
- Да пошел ты, со своим Богом и душой! Я спать хочу! Отвали! – грубо прошептал богослову.
Но тот, лишь ухмыльнулся в ответ. Павел это почувствовал. Иоиль неожиданно погладил Клюфта по руке:
- Ты сейчас в смятении. Это нужно пройти. Ты, ищешь сам себя. Это трудно. Но это нужно пройти. Так бывает. И не надо обижаться на Бога. Бог не виноват. Бог любит всех. Не надо на него обижаться. Тем более это ничего не даст. И знай – наказания Господня, сын мой не отвергай, и не тяготись обличением его; Ибо кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему. Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум!
- Да пошел ты! Пошел! Мне твои проповеди до лампочки! До лампочки! Понял! И знай, я тебя покрывать не буду! Так и скажу следователю – кто мне продиктовал тогда цитаты из этой твоей библии! Знай! Я тебя покрывать, не намерен! – Павел пихнул ногой богослова.
Он упал с нар на пол. Медленно поднявшись, лишь тяжело вздохнул, и как будто ничего не случилось, вновь ласково ответил:
- Ярость тоже показатель разума. Но лишь при короткой вспышке. А этот старик, которого ты послушал. Он палач. Он палач, он знает, что такое смерть. Он ее видит часто. Помни это!
Павел замер. Он прислушался. Богослов тихо отошел, куда-то в глубь камеры. Клюфт приподнял голову, что бы посмотреть – куда делся святоша. Но ничего не рассмотрел. Клюфт, даже хотел пихнуть ногой в верхнюю полку, что бы спросить соседа про Иоиля. Но тут, раздался грубый окрик:
- Угдажеков на допрос!
…Клюфт, открыл глаза. Камера озарилась светом. В проеме двери стоял надзиратель. Но это был не старик. Молодой тюремщик. Сбоку, с нар, встал человек. Его смуглое лицо с раскосыми глазами было невозмутимо. Было видно – он ничему не удивляется. Арестант, быстро надел ботинки и подбежал к выходу. В глубине коридора раздался еще один окрик.
- Лицом к стене! Стоять!
И вновь хлопок железной двери. Тишина. Полумрак. Павел приподнял голову. «Это был сон! Иоиль вновь появился во сне! Да и как он тут мог оказаться?!» - подумал с облегчением Клюфт и смахнул со лба холодный пот. В это момент сверху показалась всклоченная голова. Сосед прошептал:
- Суки, пятый раз на допрос за ночь. Сломается хакас. Явно сломается, хотя держится молодцом!
- А за, что, этого хакаса? Что его, так часто допрашивают? – поинтересовался Павел.
- Да хрен его знает. Говорят, он шпион. Мол, на Японию работал. Он прокурором в районе был. Там, мол, в Хакасии, сажал невиновных. И вот попался. Держал, мол, какого-то бедолагу, в тюрьме. Тот написал письмо в крайком партии. Оказался коммунистом со стажем. И вот хакаса повязали. Теперь из прокурора превратился в арестанта. Чудны дела твои Господи!
- А ну, замолчите оба! Мне неохота под утро, чтобы вот камеру подняли! Дайте спать! – раздался зловещий шепот с боковой шконки.
Павел и сосед сверху испуганно откинулись на свои места. Клюфт, вздохнул и дотянув одеяло до подбородка – положил руки сверху. Показалось, что прошла всего минута. И опять дикий окрик! Надзиратель бил ключами по железу и орал:
- Подъем! Оправляться! Оправляться! Парашу к выносу!
Только теперь Клюфт рассмотрел своих сокамерников - четверых мужчин. Все были разного возраста. Тот, что спал сверху – оказался человеком средних лет, с рыжими, кучерявыми волосами и голубыми глазами. Черные брови, как-то неестественно, торчали на его черепе. Сосед сбоку был высокий смуглый, пятидесятилетний красавец. Его холеные черты лица говорили - этот человек очень высокого самомнения и скорее всего со строптивым характером. Гладко выбритая кожа и аккуратно подстриженные усики над губой. Третий - ночной хакас, которого водили на допрос, низенький и кривоногий - выглядел ребенком. Хотя на вид ему было лет сорок. И, наконец, четвертый узник - был совсем старик. Седой, но плотно сбитый крепыш, с длинными и большими руками, яйцеобразной головой и длинным крючковатым носом. Но глаза, у этого, нелепого сложенного старика, были грустные и добрые. Они излучали, какой-то теплый свет.
Все сокамерники убирая постели - старались друг на друга не смотреть. Надзиратель лениво наблюдал за утренней суетой и мотал на пальце связкой ключей. Подождав минуту, он прикрикнул:
- Эй, на оправку. И учтите – бумагу на самокрутку, не пускать! Если положено на очко – пускайте на очко!
Тут, возмутился хакас. Он презрительно спросил:
- Гражданин начальник, как это? А если я на очко не хочу? Что, я должен ее просто выбросить?
- Эй! Ты, морда узкоглазая! Ты мне тут поговори! Сказано на очко, значит на очко! И все! Если замечу – закурковал на самокрутку – все, на оправку завтра не пойдешь! Понял?! Если ты такой у нас терпеливый – срать сутки не будешь!
Хакас сразу сник. Спорить не стал. А Павел вдруг почувствовал, что очень хочет курить и кушать. Чувство голода резало по желудку острой бритвой. Губы, просили хоть какой-то влаги. Но еще сильнее, хотелось, затянуться папиросой. Клюфт понял – это начало мучений. Нужно усмирять свои потребности.
Надзиратель прикрикнул:
- Так, новенький, вон, твоя параша сегодня!
Павел догадался - эти слова относятся к нему. Он, покосился в угол. Там стоял большой, железный бачок - литров на десять, закрытый крышкой. Клюфт сообразил – вынести парашу, дело ответственное и отказаться от этой участи не может, а вернее - не имеет право никто! Сокамерники сочувственно покосились на Павла и вытянулись в одну шеренгу возле нар. Клюфт вздохнул и взял бачок. Тонкая ручка впилась в ладонь. Параша оказалась почти до краев наполненной мочой. От запаха, кружилась голова и тошнило. Павел сглотнул слюну. Рвотный рефлекс пытался вывернуть наружу его внутренности. Но Клюфт сдержался. Идти по коридору с переполненной мочой бачком - не просто. Надзиратель, то и дело, подгонял. Тюремщик - орал и пугал, весь путь до туалета:
- Если сука прольешь - будешь языком вылизывать! Языком мразь! Только каплю увижу на полу – знай, вместо тряпки половой у меня работать целый день будешь!
Поэтому - Павел испытал настоящее облегчение – когда вылил чужую мочу в унитаз.
В камеру Клюфт вернулся немного обрадованный - первое испытание он выдержал. Несплоховал! Хотя, как, он видел - некоторым обитателям тюрьмы, это не удалось. Когда они бежали по коридору, кто-то из арестантов, все-таки уронил бачок с парашей. Два надзирателя, орали, как ненормальные. Слышались отборные маты и удары. Человека били и возили по полу. «Радует, что бьют другого! Радует, что бьют не тебя! И это есть счастье по тюремному? Вот, во что, я превращаюсь? В животное! В забитое животное?» - с грустью подумал Павел.
Через минуту в камере началась проверка. И тут Клюфт испытал настоящий шок. Когда надзиратель выкрикивал фамилии, Павел понял – вот, оно, наказание! За все в этом мире приходится платить! Тюремщик, стоял у двери и всматривался в лица обитателей камеры. Все арестанты, как по команде, опустили глаза в пол. Павел тоже стал рассматривать свои ботинки.
«Опустить в пол глаза. Не встречаться взглядом с тюремщиком. Что это? Традиция или закон тюрьмы? Наверное - закон. Да и как, смотреть, в глаза человеку, который охраняет тебя от свободы? От воли? Как смотреть, этому человеку в глаза? С ненавистью? С презрением? Тут, невольно не будешь смотреть на своего надзирателя с уважением. Тут невольно не будешь смотреть на него с почтением. А ему? Каково ему? Когда на тебя смотрит - пять пар глаз со злобой? Да и что ожидать? Нет! Смотреть, на надзирателя, конечно, нельзя! Это негласный закон тюрьмы. Если ты смотришь ему в глаза – значит, ты вызываешь его на поединок – моральный. Ты хочешь показать ему, что ты сильнее его, что он тебе противен! А что если он струсит? Начет нервничать? Допустит ошибку? Нет, смотреть в глаза надзирателю в тюрьме - нельзя! Закон тюрьмы! Странно как - я начинаю сам догадываться до того, что можно, а что нельзя в этом жутком месте?!» - поймал себя на мысли Павел.
Надзиратель, достал из-за спины папку и громко прокричал - словно глашатай, в средневековые времена, отрываясь на секунду от бумаги и оглядывая обитателей камеры:
- Арестованные должны четко соблюдать распорядок дня! Не нарушать его главных предписаний. Не лежать в дневное время на кровати! Не спать не в каком положении! Не кричать и не петь песен! Ругаться и не драться с другими арестованными в камере! Не стучать в дверь беспричинно – вызывая сотрудников тюрьмы! За каждое нарушение к арестованному грозит помещение в карцер на пять суток! А теперь проверка! Называть фамилию имя отчество громко! Номер статьи! Лепиков!
Рядом с Павлом отозвался его сосед по нарам сверху – круглолицый мужик, с рыжими, кучерявыми волосами и голубыми глазами:
- Я! Лепиков Федр Иванович! Статься пятьдесят восемь дробь одиннадцать! Пятьдесят восемь дробь четырнадцать!
Тюремщик, мимолетно взглянул на рыжего и вновь крикнул:
- Угдажеков!
- Я! Угдажеков Олег Петрович! Статья пятьдесят восемь дробь четыре! Пятьдесят восемь, дробь шесть! Пятьдесят восемь, дробь одиннадцать! – немного вяловато, отозвался низенький, узкоглазый хакас – которого ночью водили на допрос.
Павел замер дыхание. Вот оно! Вот и случалось. Рядом с ним стоят люди, которых как оказывается - он знает! Павел вспомнил. Он вспомнил и рыжего, и фамилию хакаса! И хотя, этого человека, он никогда не видел - он узнал азиата! А рыжим был, тот самый прораб из Минусинска! Тот самый человек, который сидел на скамье подсудимых в городском суде! Тот самый Лепиков, которого, обвиняли во вредительстве, в Ермаковском молочно-мясном совхозе. А хакас, это тот самый прокурор – «буржуазный националист» из Таштыпского района! Тот самый человек! Это те люди, которых так клеймил позором Павел в своих статьях!
Надзиратель посмотрел на хакаса и невольно прокричал в его сторону:
- Вяло отвечаете арестованный! Вяло!
Угдажеков ничего не ответил. Он стоял с безразличным выражением лица и смотрел на серые камни пола. Тюремщик вновь заорал:
- Гиршберг!
- Я! Гиршберг Илья Андреевич! Статья пятьдесят восемь дробь шесть, девять, одиннадцать, четырнадцать! – отозвался высокий смуглый, лет пятидесяти красавец, с гладко выбритой кожей и аккуратно подстриженными усиками над губой.
«Гиршберг! Господи! Гиршберг! Тот самый! Это он! Он! Как я сразу не узнал его утром? Гиршберг Илья Андреевич - бывший директор Ермаковского молочно-мясного совхоза, исключенный из партии, троцкист и вредитель!» - с ужасом понял Клюфт. « И он тут! Он в этой камере! Нет! Это какая-то мистика! Это, какое-то страшное и нелепое совпадение! Люди, которых, я так клеймил позором – теперь соседи по моей камере! Разве такое может быть? Это что специально? Это специально сделали эти сотрудники НКВД? Что бы на меня теперь давали эти соседи?!» - но размышления Павла прервал очередной злобный окрик тюремщика:
- Клюфт!
Павел даже не сразу понял - что прокричали его фамилию. Это было так нелепо! Слышать, тут, со стороны - как кричат его фамилию. Клюфт, растерялся и не знал - что делать?! Он стоял и молчал – нелепо опустив руки вдоль туловища. На него покосились соседи. Рыжий толкнул вбок локтем. Надзиратель со злобой повторил:
- Клюфт?! Клюфт?!
Павел все-таки нашел в себе силы и выдавил - очень робко и тихо, словно стесняясь своего голоса:
- Я…
Тюремщик, грозно опустил папку к коленке и презрительно сказал:
- Арестант, вы не слышали? Фамилия, имя, отчество - называется громко и четко! Далее статья, по которой вас обвиняют!
В камере повисла тягостная тишина. Но это продлилось лишь мгновение:
- Клюфт! – вновь рявкнул тюремщик.
Павел набрал в легкие воздух и сказал уверенным голосом:
- Я! Павел Сергеевич Клюфт! Статья, по которой обвиняют, меня не знаю!
Надзиратель посмотрел на него уже с любопытством. Но тут, за Павла, заступился Гиршберг:
- Гражданин начальник! Арестованный Клюфт - прибыл ночью и не может знать статью своего дела! Он не был на допросе!
Тюремщик удовлетворительно покачал головой:
- Хорошо! На первый раз прощается. Как говорил Феликс Эдмундович Дзержинский – был бы человек, а статью для него мы подберем! Ха! Как верно сказал, товарищ Дзержинский! Ну, ладно! Но во второй раз, Клюфт, вы будете помещены в карцер за не знание своей статьи и вялый ответ на перекличке! – надзиратель вновь поднял папку.
Арестанты покосились на Павла. В их глазах он увидел огонек поддержки и одобрения. «Наверное - карцер это, что-то очень страшное. Гораздо хуже того, что есть сейчас, если эти люди рады за меня, что меня в этот самый карцер не поместили!»- подумал Павел.
- Оболенский! – крикнул тюремщик.
- Я! Оболенский Петр Иванович! Статья пятьдесят восемь четыре, шесть, одиннадцать! – отозвался слева, седой, старик - сбитый крепыш, с длинными и большими руками, яйцеобразной головой и длинным крючковатым носом.
На этом проверка закончилась. Надзиратель, еще раз осмотрел арестантов и медленно развернувшись - вышел. За ним хлопнула, тяжелая дверь и металлический срежет, ключа в замке – позволил арестантам немного расслабиться. Они разошлись по камере и как-то повеселели. Лишь Павел в нерешительности стоял возле нар. Он смотрел на дверь и не знал - как себя вести. На его плечо легла рука. Хрипловатый голос приветливо сказал:
- Молодой человек, садитесь на табуретку, вот тут, рядом. Сидеть, тут не запрещено. Главное, не закрывайте глаза, – седой старик приветливо улыбнулся.
Павел послушался и покорно сел на табуретку возле нар. Дед примостился рядом. Он тяжело вздохнул и опять лукаво улыбнулся. Клюфт, вглядывался в его морщинистое лицо. Оно выглядело – словно, добрая маска клоуна. Было, совсем белым – как от муки.
- Моя фамилия Оболенский. Я тут самый давний обитатель. Сижу вот уж полгода. И не известно сколько еще. У меня тяжелая статья. Хотя если честно, у всех тут они тяжелые. Пятьдесят восьмая это не шутка. Но у меня еще и шпионаж висит. Вот, так-то! - Старик тяжело вздохнул.
Он по-детски теребил брюки на коленях. Клюфт покосился на дверь. Ему казалось, что их подслушивают. Оболенский, догадавшись – тихо добавил:
- Да, опасаться надо. Но не настолько. Главное не болтайте лишнего. Ни с кем. Даже со мной. Ведь не известно кто я такой. Это закон тюрьмы. И ничему не удивляйтесь.
Но Клюфт удивленно посмотрел на собеседника и спросил:
- Как, вы сказали? Вы шпион?
- Нет. Я не шпион. Просто у меня статья за шпионаж. Пятьдесят восемь дробь шесть. Это очень серьезно. Я хожу под вышкой. Под, так называемой - вэмэен. Кроме этого меня обвиняют еще и в организации контрреволюционной, белогвардейской организации с террористическим уклоном. Вот так. Меня, скорее всего - расстреляют.
- Вы еще и террорист? А на какую страну вы работали? – изумленно переспросил Павел.
Оболенский ухмыльнулся. Он, опять, тяжело вздохнул и похлопав по коленке Павла, весело сказал.
- Вы, я вижу, еще совсем не понимаете исторического момента. Вы еще совсем не понимаете. Вы поймете. Очень скоро и вы начнете во всем разбираться. Кстати если хотите знать, у вас тоже будет пятьдесят восьмая статья. Будет. Я это знаю. Вот только какой пункт пока не догадываюсь.
- Пятьдесят восьмая? Хм, вы хотите, что меня обвинят - как врага народа?
Оболенский посмотрел Клюфту в глаза. Старик сидел и улыбался. Но эта улыбка не была издевкой и злорадной – мол, я сижу, и ты сиди. Я мучаюсь, и ты мучайся. Улыбка была доброй. Можно даже сказать - сострадательной. Старик, словно хотел пожалеть Павла, но не решался. Оболенский тихо и в тоже время как-то пафосно, сказал:
- Вы обвиняетесь, не как враг народа! А как политический преступник! Вы! И я уверен в этом! Я! Более того, официально в государстве под названием - Советский союз, нет политических преступников, уголовный кодекс это не предусматривает, но вот преступления государственной важности он очень даже хорошо предусматривает. И к вашему сведению пятьдесят восьмая и есть эта статья. Кстати, вас, как я слышал - зовут Паша?
- Да, - растерянно ответил Клюфт.
- Ну-с, Павел, с прибытием вас, в застенки народного комиссариата, сталинского государства, под названием - ес, ес, ес, ер! – последние буквы Оболенский выговаривал с каким-то картавым ехидством.
Этот человек, в открытую, издевался над вождем, над государством. Над ним - Павлом Клюфтом. И не боялся - было видно по его горящим глазам. Оболенского охватил азарт. И Павел, вдруг понял почему - этому старику нечего было терять и бояться! Вот и все! Он, шпион и контрреволюционер - просто ходил по грани, за которою, уже не страшно заступить! Поэтому он так вольно выражался.
- Меня зовут Оболенский Петр Иванович! Честь имею! – старик встал со стула и щелкнув каблуками ботинок склонил голову.
Оболенский медленно опустился назад, на табуретку и добавил:
- Перед вами Павел - штаб капитан лейб-гвардейского семеновского полка! Вот так!
Павел потерял дар речи. Его посадили со шпионом, белогвардейским офицером, вредителями из Ермаковского района и буржуазным националистом – прокурором! Страшнее ничего не придумаешь! Клюфт, застыл в оцепенении. Но тут, в разговор вмешался Гиршберг. Бывший директор совхоза миролюбиво прикрикнул на старика:
- Ну, что ты вот так, сходу, Иванович, пугаешь новичка! Ему еще на первый допрос идти! Там наслушается. А ты его сразу в свои клещи взял! Сразу стал вон пугать своими званиями и статьями! – Гиршберг подвинул табурет и сел рядом с Павлом.
Холеное, гладко выбритое лицо, совсем не походило на физиономию арестанта – сидящего на тюремной баланде. Директор совхоза дружелюбно добавил:
- Вы, как, я понимаю, совсем недавно в тюрьме? Вас сколько в боксе держали? Что делали? Что успели допросить? Или так, молча отсиживались?
Клюфт, растерянно мотнул головой и сглотнув слюну, выдавил:
- Так, молча.
Гиршберг понимающе кивнул головой и тяжело вздохнул:
- Так я и знал. Наверно в туалет не водили. Били?
Павел отвел глаза. Ему стало стыдно. Очень стыдно. Он невольно покосился на свои штаны, разглядывая – не осталось ли кругов и разводов, на ткани - от мочи. Клюфт покраснел. Он не хотел разговаривать, боясь, что директор совхоза – человек, который был «злостным врагом и отрицательным героем» в его статье - узнает о его же позоре, что он помочился в штаны – не выдержав избиений охраны. Но Гришберг, словно понимая, что Павлу, сейчас трудно, похлопал его по плечу и назидательно, но ласково сказал:
- Хорошо. Хорошо. Вам сейчас не до разговоров. Это верно. Вы не знаете – кто мы. Мы не знаем - кто вы. Лучше помолчать. Но я вам дам совет. Один. Сейчас принесут пайку – не хватайте ее как сумасшедший. И не требуйте, у охраны добавки. А главное ешьте медленно хлеб. Не глотайте его большими кусками. Это пригодится. И еще – когда вас поведут на допрос, главное, запомните – старайтесь, как можно меньше говорить в присутствии следователя. И если, что-то говорите – сначала думайте. И не подписывайте ничего! Ничего! А там поможет вам Бог! – директор совхоза отошел к окну.
На его место буквально запрыгнул рыжий мордоворот Лепиков. Он нервно хохотал и бормотал всякую ерунду:
- Да не слушай, тут, не кого. Они, все, очумели. Все. Они, все вруны. Хотя, вот Гиршбергу я верю! А вот, этому контре! Ух! – Лепиков замахнулся на Оболенского. – Я бы вообще не говорил с ним! Вообще. Эта контра недобитая, тебе только вред доставит. Хуже сделает. А будешь его речи враждебные слушать – себе срок дополнительный намотаешь!
Звякнула щеколда. В двери открылась маленькое окошко. Откуда-то из коридора, раздался гулкий и низкий голос:
- Эй, сто тридцатая! Получай жрачку! И не давиться! Чай по кружке! Больше нет сегодня!
Лепиков сорвался с места и кинулся к «кормушке». Бывший прораб, наклонился, почти по пояс и встав на колени, заискивающим голосом пролепетал:
- Давай, давай сюда. Давай, вот чаек, вот кусочек! Э! Э! Что ты мать твою, давай с корочкой! Давай! Вон, тот, побольше!
Павел с изумлением смотрел на это. Петр Иванович подтолкнул Клюфта и по-отечески - сжал его локоть:
- Павел, нужно подойти к двери. Иначе, проморгаете пайку. Тогда до обеда будет голодно. Да и все. Это плохо. Тут надо есть, что дают.
Клюфт, встал с табуретки и медленно подошел «кормушке». Гиршберг и хакас расступились - пропустили новичка. Павел взглянул на них с благодарностью. Клюфт нагнулся что бы получить пайку – из коридора ударил в нос запах горячей еды. Но это, был обманчивый запах. «Едой» – то, что протянул ему какой-то мужик в черной «робе» – назвать было нельзя! Кусок черного, полусухого хлеба и горячая вода, в железной кружке именуемая, тут, в тюрьме – «чаем». Павел, на секунду замер над посудиной - разглядывая содержимое. Его, тут же, грубо окрикнул раздатчик пищи:
- Эй! Новенький, что ли?! Посторонись! Получить дай другим! Следующий! – заорал мужик в черной робе.
Клюфт отошел в сторону. Горячая кружка обжигала пальцы. Павел вернулся к своей табуретке и поставил посудину на нее. Рядом присел Павел Иванович. Старик улыбнулся и деловито сказал:
- А вот, пить, этот чай - нужно пока он горячий! Потом глотнуть эту бурду будет противно. Да и кишки надо прогреть. Пейте. Пейте. Это конечно не индийский чай, но все-таки. Его делают тут, в тюремной столовой - из крошек. Жгут крошки от хлеба и заваривают. Получается что-то наподобие чая. Тюремного. Вот такой рацион. Да вы пейте, пейте! Пока горячий, – старик отхлебнул из своей кружки коричневую бурду.
Павел, вспомнил, что хочет есть. Засосало под ребрами. Желудок сократился. Рот наполнился слюной. Клюфт с жадностью посмотрел на кусок черняшки и откусил мякиш. Странно. Но этот пресный и черствый хлеб ему показался сдобным пирожным. Клюфт с удовольствием жевал коричневые крошки и наслаждался. «Надо же! Раньше я не знал, что хлеб может быть таким вкусным!» - поймал себя на мысли Павел.
Даже, когда в середине двадцатых, было голодно – в доме всегда был хлеб. И хотя Клюфт не избалован сладостями, особого значения культу еды не придавал. А когда отец говорил ему – к хлебу надо относиться с уважением, хлеб надо брать в меру, Павел пропускал это мимо ушей. Еда! «А как я ел когда-то наваристый борщ со свининой! Умм! Как он ел пельмени! А какие мама солила на зиму огурцы?! Ой! Мама! Какая вкуснятина!» - Павел почувствовал, что от мыслей о еде у него закружилась голова. Он зажмурился.
Через минуту он дожевал кусок. Желудок запросил еще, но в ладони остался лишь запах от тюремного хлеба. Павел непроизвольно поднес к лицу ладонь и понюхал пальцы.
- Что нюхаете запах хлеба? – старик, лукаво смотрел на него, похлебывая из кружки чай. – Вы пейте, пейте.
Павел вздохнул и поднес кружку к губам. В нос ударил запах ржавой, горячей воды и пережаренных сухарей. Клюфт отглотнул коричневую бурду. Вкус оказался не таким уж «противным», как себе представлял Павел. Он еще раз отхлебнул из кружки.
- Вот, вот, настоящий каторжанин! – радостно воскликнул Петр Иванович.
- Да, начинаете обживаться! Так, хорошо! Хорошо! Вот в глазах даже огонек жизни появился. А то совсем скисший был! – добавил Гиршберг.
Директор тоже пил чай из железной кружки:
- Кстати, вот вы так и нам не сказали, кем работаете? За что задержали, мы и не спрашиваем. Тут, всех, не, за, что. Тут, все говорят, меня взяли не, за, что. И самое смешное – никто им не верит. Хотя, каждый считает, себя - невиновным. А вот, соседу - не верит. Думает, что уж его то, арестовали по делу. Не может ведь, целая камера, да, что там камера - пол тюрьмы сидеть без причины?! Ан, нет, дорогой! Как, видите – может! Может! Хотя конечно мне вы не верите. Но я и не прошу. Так кем вы на свободе то работали?
Павел, вспомнил слова старого тюремщика – «не верь, не бойся, не проси!». Клюфт, нахмурился и отхлебнув в очередной раз из кружки кипяток, ответил вопросом на вопрос:
- А, вы то, сами, кем будете? А то, вот, интересуетесь, что-то много?
Но директор совхоза не смутился. Гиршберг, улыбнулся и качнув головой, весело ответил:
- Логично. Умно. Правильно. Вижу, кое-какие, правила выживания в камере, вы знаете. Ну, хорошо. Я бывший директор совхоза. С юга края. Меня обвиняют в шпионаже, диверсии и создании антисоветской подпольной организации. Кстати вон Лепиков, - Гиршберг кивнул на рыжего мордоворота. – Он, из моей ячейки, так сказать. Он у меня в совхозе, прорабом работал! Вот так. Но я естественно этого ничего не делал. Хотя вы мне можете и не верить. И может, скажите – кем вы трудились? Или не хотите с нами разговаривать? Так мы отстанем. Правда, ведь, Павел Иванович? – Гиршберг посмотрел на старика.
Тот кивнул и тяжело вздохнул. Директор совхоза тоже вздохнул и добавил:
- Только вот учтите Павел, выжить тут совсем в одиночку тоже будет трудно. Вернее это совсем не возможно. Вас сломают. Все равно сломают. И хорошо, если не на первом допросе. Так, что можете молчать, если хотите. Но поверьте, вам лучше будет, если вы с нами будете дружить.
Павел ухмыльнулся и покосился сначала на Оболенского. Затем на Гиршберга. Отхлебнув чай, тихо ответил:
- Дружба. Да. Мечтал я, вот о такой дружбе. Ничего не скажешь.
- А, что вам наше общество не нравится? Ну, тут уж простите великодушно-с! Господин Джугашвили еще не предусмотрел-с, как выбирать друзей по камере! Пока, по крайней мере! Глядишь, в наступающем году, его опричник, по страшной, для каторжан фамилии – Ежов, эту инициативу возьмет, как говорится в свои колючие руки! – обиженно пробормотал Оболенский.
Клюфт понял, что «слегка перегнул». Он срывает свою злость на этих людях - ни в чем не виноватых! Они, вовсе, не причем, что Павел оказался на нарах. Да и выжить в тюрьме - в одиночку, трудно. Клюфт, допил свой чай и поставив кружку, на каменный пол, тихо сказал:
- Извините. Я не хотел. Просто, как-то, все навалилось.
Но Гиршберг не обиделся. Да и Оболенский улыбнулся. Старик вопросительно смотрел:
- Так, кем изволите работать? Вернее работали? И, за, что вас?
- Я журналист. В газете работал. В "Красноярском рабочем". Арестовали ночью. За что не знаю. Пришли и арестовали. Обыск учинили.
- Ах, журналист! Журналист! Как, я сразу, не догадался! – словно актер на сцене, воскликнул Оболенский и хлопнул себя ладошкой полбу. - Ну, да. Эти глаза! Эти глаза надежды и неприятия несправедливости! Бедный мальчик! Он так верил в светлое коммунистическое будущее! И вот, те на! Реалии сталинской диктатуры! Конечно!
- Почему верил? – обиделся Павел. - Я и сейчас верю. Все это ошибка. Ошибка и меня выпустят. Вот, к следователю схожу...
Тут в разговор вступился Гиршберг:
- Петр Иванович, но полноте! Полноте мальчишку тут пугать! Верит еще пацан. Нужно осторожней! Вы, вот, что Павел, вы на него внимания не обращайте! – директор совхоза кивнул на старика. – Он совсем тут озлобился. И болтает много. Хотя конечно некое разумное в его словах есть. Но я советую вам его не слушать. А от себя, вот, что скажу – тут главное готовиться к худшему, а не к лучшему. Это первый закон. И не надейтесь, вот так, отчаянно, что вас выпустят. Поверьте. Те, кто в камере, они тут надолго. Минимум на полгода. А там…
- А, что там, - с тревогой спросил Павел.
- А там, молодой человек, либо суд, вернее то, что называется у Сталина судом, а на самом деле судилище! Либо, как вы надеетесь - свобода. Но вот, только, суд гораздо быстрее и чаще бывает. Свобода, она призрачна! А там. Там, после их большевицкого суда, вас могут отправить в лагерь. Или… - словно римский сенатор заявил Оболенский.
Он, встал и вытянув вперед руку, махнул на дверь камеры.
- Что или? – переспросил Павел.
- Или вас приговорят, как это ласково говорится на языке большевиков к стенке – то бишь к расстрелу! Намажут лоб зеленкой и все! Финита ля комедия мой друг!
- Петр Иванович, ну хватит пугать молодого человека! – воскликнул Гиршберг.
Но Павел не испугался. Он, с равнодушием выслушал перспективы своей судьбы. Надежда на то, что его выпустят, еще теплилась в его душе. А вот, директор совхоза, как показалось Павлу - сам ужаснулся от слов Оболенского. Илья Андреевич растерянно забормотал:
- Павел, Павел, знайте, не всех тут расстреливают. Меня вот допрашивали много раз. Даже суд был в Минусинске. И что? На пересуд отправили – сюда в Красноярск. Так, что, есть, я думаю, еще справедливость! И вы увидите - тут в Красноярске нас с Лепиковым обязательно оправдают! Обязательно! Нужно только верить!
«Значит, их не осудили! Значит, моя статья не стала решающей в этом процессе! Значит, они и не могут, держат на меня зла! И я не сталь не вольным участником их заточения сюда!» - облегченно подумал Клюфт.
Открылась дверь. Арестанты вздрогнули. Все, кроме старика. Оболенский с невозмутимой, ехидной улыбкой сидел на табурете. Петр Иванович, словно издеваясь - презрительно рассматривая надзирателя, в форме оливкового цвета. Тюремщик, даже смутился и заорал:
- Угдажеков, Клюфт, Гиршберг - на выход!
Директор совхоза привстал с табурета и вялым голосом спросил:
- С вещами?
- Ты, что не слышал – на выход! Раз подали просто команду - на выход, значит - на выход без вещей! Когда кричат с вещами на выход – тогда с вещами на выход! Что тут не ясного?! – рявкнул на него охранник.
Хакас спокойно встал и заведя руки за спину, вышел из камеры. Клюфт тоже медленно двинулся к выходу, но его остановили:
- Не тропиться! По одному!
В коридоре ждал низенький конвоир – молодой, салага-солдат. Он, неуверенно, пискнул на Клюфта:
- Лицом к стене, руки за спину!
Клюфт даже ухмыльнулся от фальцета, этого, совсем, детского голоса. Ну, тут же рявкнул бас старшего:
- А ну, Иванов! Командовать уверенней! Арестованного Клюфта, в кабинет номер сто сорок. К следователю Маленькому!
Павел шел по коридорам тюрьмы и испытывал странное - такое ощущение, что он здесь все знает досконально! Как будто, он живет, в этих мрачных стенах - уже давно. Как будто он, провел за решеткой, в этом мрачном здании - несколько лет, а может пол жизни. Этот запах, казавшийся по началу, страшным и противным - больше не раздражал. Гул шагов по каменному полу и бряцанье замков воспринимались на слух, как должное. Отдаленные крики и шум возни уже на казались, столь зловещими. Но главное - Павел впервые, за все это время, после ареста - увидел небо. Серое, зимнее небо - затянутое противными, однообразными, грязными облаками! Без солнца и голубизны! Это небо, он видел - сквозь зарешеченные окошки, в длинном коридоре! Но это небо - казалось ему, таким радужным и красивым! Это небо, оно летело за ним вслед, из одного окошка, в другое.
- Головы не поднимать! Не поднимать!
Клюфта подвили к очередной решетке. Павел увидел красную табличку привинченную, на стене: «Оперчасть. Следственный отдел».
«Ну, вот новая страница моей тюремной эпопеи» – с грустью подумал Клюфт.
Конвоир подвел его к одной из десятка одинаковых дверей. Но, в отличии, от камерных, на ней, не было засова с замками и маленького окошечка – «кормушки», для раздачи пиши. Клюфт понял, что это кабинеты следователей. И тут, все пойдет по-другому.
- Лицом к стене! Стоять. Руки за спину! – скомандовал паренек конвоир.
Тюремщик осторожно приоткрыл дверь и заглянул вовнутрь. Он что-то спросил в кабинете, рванул ручку на себя, уже более, уверенней, прикрикнул на Павла:
- Все заходи!
Клюфт, переступил порог. Сзади пропищал охранник:
- Товарищ лейтенант! Арестованный Клюфт на следственное действие доставлен!
Из глубины раздался низкий мужской голос:
- Все свободны!
Охранник исчез за дверью - затерявшись в запахе длинного и вонючего, тюремного коридора.
Предыдущая Оглавление Следующая