Часть 3
22-го июня 1941 года в 14 часов. Предсовнаркома Молотов выступил по радио и объявил, что фашистская Германия, без объявления войны, вероломно напала на Советский Союз. коммунистическая партия и советское правительство призвали народ и армию к Освободительной, Отечественной, всенародной войне.
- Война - это всегда ужасно, - думал я. - Войны бывают разные: справедливые, освободительные, захватнические. Но эта война, которую породила фашистская Германия, антигуманна и жестока. Фашизм принесет в нашу страну много горя и страданий. Принесет голод, холод, разруху, нищету, болезни, смерть. Фашисты уничтожат не только много людей, но разрушат и культуру и достижения искусства, накопленные человечеством. Много жертв проглотит эта война.
Настроение было мрачное. Вечером пошел проводить репетицию предстоящего спектакля.
В 23 часа на сцену пришел командир взвода с двумя охранниками и арестовали меня. После обыска, который, конечно, был безрезультатен, меня препроводили в изолятор лагпункта, который предварительно был очищен от отказчиков. Какая ирония судьбы! Арестовали заключенного и посадили в тюрьму тюрьмы (!?) Я никак не мог понять эту юридическую казуистику. Будучи уже лишенным свободы за "антисоветскую агитацию", зачем же сейчас - то же самое "преступление" возвести в квадрат? Это какая-то нелепость. Я же и так не могу ни скрыться, ни изменить свое положение. По-видимому, работникам МВД надо было как можно больше причинить мне страданий.
В изоляторе находился только один человек. Это был старик-горбун-инвалид. Я его раньше видел на лагпункте, но никогда с ним не разговаривал. Оказывается, он состоял много лет тому назад в партии социалистов-революционеров. В 1920 году, после окончания гражданской войны, партия распалась, и с тех пор он беспартийный.
- Я, - говорил он, - уже несколько раз сидел в тюрьме, не совершив никакого преступления, а в 37 году, по Тройке мне дали 10 лет лишения свободы, только за то, что я был когда-то, 17 лет тому назад, эсером. А сейчас арестовали по той же причине.
Забегая вперед, скажу, что ему предъявили обвинение по 58 статье УК по части второй, судили и приговорили к высшей мере социальной защиты.
На следующий день после обеда привели еще одного человека. Это был молодой, веселый парень 22-х лет по фамилии Зайцев. Я его хорошо знал, он был активным членом драмкружка. Это был бывший артист балета. Получил 10 лет по Тройке за подозрение в шпионаже. Он называл себя поляком и говорил, что правильная фамилия его Заенз.
- За что тебя арестовали? - спросил я.
- Ездил я, - рассказывал он, - с начальником лагпункта в оцепление и по возвращению забежал на кухню, так как сильно проголодался. Спросил товарища, что на обед. Тот шутя ответил, что собачина. В столовой в это время находилась бригада возчиков, в ожидании обеда и я, смеясь крикнул: ребята, на обед собачина! Ну, ничего, разберутся и выпустят. Это же была шутка.
Бедный Зайцев. Он был наивен, как ребенок. Ему тоже дали 58 статью, часть 2-ую и так же приговорили к высшей мере социальной защиты. Повар на следствии и в судебном зале отказался, что говорил "собачина" и рассказывал, что Зайцев после вынесения приговора горько плакал.
В этот же день привели еще несколько человек. Все они были когда-то, давным-давно, или меньшевиками, или эсерами, а другие были неосторожны в суждениях по поводу войны. Стоило, например сказать, что Германия имеет мощную армию и борьба с нею будет трудна, как тут же последовал арест и в дальнейшем высшая мера, как за восхваление фашизма.
Я помню одного человека, который как-то сказал, что немецкая классическая музыка стоит на одном из первых мест в мире, что Бетховен, Бах, Мендельсон и другие - великие композиторы, и его арестовали и обвинили в восхвалении фашистской культуры (!?)
Но вернемся к 23 июня 38 года. Вечером того же дня привели женщину, работавшую со мной в бухгалтерии, по фамилии Файвишевич, тоже активный член драмкружка. Ее поместили в женской камере, рядом с нашей. Спрашиваю, за что? Отвечает, - Не знаю. Ничего за собой не чувствую.
Файвишевич я хорошо знал. Несколько лет работал с ней в бухгалтерии бок о бок. Это была женщина 35 лет, интеллигентная, образованная, умная, сдержанная в суждениях. Родом из Ленинграда. Осужденная Тройкой за антисоветскую агитацию, которой, по ее словам она никогда не занималась, на 10 лет лишения свободы. Фактическая причина - жена бывшего белогвардейского офицера.
Тоже, забегая вперед, расскажу ее дальнейшую судьбу. Вот что она мне сама рассказала, когда я ее встретил на штрафном л/п через несколько месяцев.
- Когда меня первый раз вызвал следователь он сказал, что я обвиняюсь по 58-ой статье УК п10 ч.1-ой и 2-ой т.е. в антисоветской агитации в мирное и военное время. Имеются свидетели, которые подтверждают это и что меня ожидает за это высшая мера. Это была неправда. Через несколько дней, когда следствие закончилось, мне дали ознакомиться со следственным материалом. К своему ужасу, я увидела, что основным свидетелем обвинения была моя лучшая подруга. Я не верила своим глазам, когда читала показания честной, умной, образованной, женщины, бывшей учительницы Моториной, с которой я работала в бухгалтерии л/п около четырех лет.
Она, пожилая женщина, с высшим образованием, была мне как мать родная. Мы всегда поддерживали друг друга морально в трудные минуты, вместе делили и горе и редкую радость, друг без друга даже не ели куска хлеба. Как она решилась на клевету. Мы же часто говорили с ней на эту тему, что клеветников всегда и везде презирают. Ибо нет ничтожнее личности, чем та, которая возводит напраслину на других, стремясь хоть так самоутвердиться, отвлечь людское внимание от собственной подлости. Клевета эфемерна. Жизнь у нее не долгая и позорная, но она способна нанести серьезный вред.
Другая женщина показывала, что якобы она слышала от других женщин о моем антисоветском настроении, от кого именно она не помнит. Я попросила очную ставку с Моториной. Мне отказали, говоря, что в судебном заседании я сама услышу ее показания.
Да, следователь был безнравственным человеком. А для того, кто стоит на низкой ступени нравственного развития, благородство - это не материальная субстанция и потому ею можно пренебречь. Его девиз и жизненное кредо - лишь бы ему было хорошо.
Наступило время суда. Моторина вошла в зал суда, повесив голову, не глядя на меня.
- Свидетельница Моторина, расскажите что вы знаете об антисоветской агитации заключенной Файвишевич,- спрашивает судья.
- Я никогда и ничего подобного от нее не слышала, - отвечает Моторина.
Судья растерялся.
- Что вы ерунду говорите, ведь вы же давали показания на следствии. Вот это ваши показания, - говорил судья, зачитав ее показания.
- Показания не мои, но подпись моя. Следователь сам написал эти показания и вынудил меня подписать, - говорит спокойно и твердо свидетельница.
- Как вынудил?
- У меня дома остались две любимые дочери. Я их очень люблю. Они мне дороже жизни. И вот следователь сказал мне, что если я не подпишу протокол допроса, то моих дочерей выгонят с работы и они погибнут от голода, а меня уберут из бухгалтерии и пошлют в лес на тяжелую работу и я тоже пропаду и никогда больше не увижу своих любимых дочерей. Я упала духом, потеряла волю к сопротивлению и подписала, в чем очень раскаиваюсь. Вторая свидетельница тоже показала, что ее заставил подписать протокол допроса следователь. Судебное заседания закрыли и дело прекратили. Моторину после этого из бухгалтерии действительно убрали, но послали не в лес, а в прачечную, прачкой.
* * *
А меня все таскали следователи на допрос. Предлагали подписать готовые, составленные ими протоколы допроса, содержавшие мои "признания в антисоветской агитации". Но я не поддавался ни уговорам, ни угрозам. Я им говорил правду, что верой и правдой служил советскому правительству и коммунистической партии, даже будучи необоснованно репрессированным, что отдавал все свои скромные силы, чтобы как-то облегчить страдания заключенных, внушая им надежду на лучшее будущее, направляя их энергию на выполнение производственных заданий . Но следователи и слышать об этом не хотели. Наконец следствие закончилось и меня ознакомили с делом. Как я и предполагал, свидетелями обвинения оказались все эти три бывших белогвардейских офицера, с которыми я часто спорил, и бывший вор-рецидивист, который в недавнем прошлом был продавцом ларька, и при ревизии мною этого ларька, я обнаружил значительную недостачу. Воришка просил меня как-нибудь скрыть недостачу, но, когда я ему сказал, что это невозможно, он мне пригрозил причинить большую неприятность.
Следователь подобрал свидетелями всех моих недоброжелателей. Главный свидетель бывший белогвардеец, ныне заключенный, штатный осведомитель Николай Николаевич Ардентов показал, что он якобы как-то в выходной день, проходя мимо барака в зоне, увидел толпу заключенных, а в середине толпы меня, занимавшегося антисоветской агитацией.
Других два свидетеля показали, что прямых выпадов против Советской власти они не слышали, а вот, мол, все его разговоры, как им казалось, отдавали скрытой симпатией германскому фашизму. Что воришка показал, я уже не помню. В деле я написал: " Все ложь и клевета. Ни слова правды. Прошу прокурора вызвать меня для выяснения дела. И подписал. Но вызова прокурора я так и не дождался. В начале августа месяца меня перевели на штрафной лагпункт. На этом лагпункте концентрировали всех подследственных по 58 ст., лиц со второй судимостью по 58 ст., всех поляков и немцев, всю интеллигенцию: врачей, инженеров, бухгалтеров и других лиц, "потенциально" неблагонадежных . Через некоторое время сюда же направили всех крупных блатных-уголовников: разбойников, грабителей, медвежатников, воров-рецидивистов и других "специалистов по мокрому делу", как потенциально опасных. Среди этого сброда были действительно международные "специалисты", которые "работали" во многих странах мира, но "осели" надолго и крепко здесь.
Штрафной лагпункт был мрачным местом. Старые, грязные бараки с голыми двухъярусными нарами, кишащие клопами. Одинарные оконные рамы с разбитыми стеклами. Ни клуба, ни культмассовой работы. В зоне большой центральный изолятор, окруженный трехметровым забором. Комендантом лагеря был бывший разбойник, некий Жилин. Это был крепко сложенный мужчина, лет тридцати, среднего роста, но жестокий, свирепый и злой, как черт. Бил он заключенных беспощадно, смертным боем, за всякое нарушение порядка. Держал он весь лагпункт в ежовых рукавицах. Много смертей, много калек на его совести. Но администрации лагпункта он подходил полностью и держалась она за него, как черт за грешную душу. Но об этом потом. Проследим события по порядку.
Были, конечно, организованы бригады и работа шла полным ходом. Дисциплина строжайшая. При следовании на работу, конвой предупреждал: "... шаг в сторону от строя, будет рассматриваться как попытка к побегу и будет применяться оружие ." И применяли. Питание все ухудшалось. Даже в мирное время оно было скудное, а в военное и совсем плохое. С месяц ходил на работу. А потом, в связи с инкриминированием мне ст 58 УК п.10 ч.2-ой, которая грозила высшей мерой, меня поместили до суда в центральный изолятор. Он был рассчитан на 80-90 человек, имел 16 камер. Заведовал изолятором тоже заключенный, говорили, что он бывший грабитель. В камере, куда меня поместили, находилось уже два человека: польский профессор Черногубский и православный священник, фамилию которого я не помню. Поляк рассказывал, что его арестовали за патриотизм, за то, что готов защищать свою родину до последнего вздоха. Многие его земляки были вызваны на следствие и не возвратились. Один бог знает где они сейчас. Он был католиком и в своей вере фанатичен. Был суеверен. Уверял меня, что умеет вызывать дух умершего. Несмотря на свою образованность, был невежествен. Он был не согласен с учением Маркса и Энгельса об отмирании государства при построении бесклассового коммунистического общества. Говорил: "Предположение Маркса и Энгельса, что в коммунистическом строе политической власти не будет, основано на недоразумении, на неясном представлении о природе и значении юридических и политических форм. Тут может идти вопрос о преобразовании существующего государства, а не об уничтожении его. Сила власти в соц. государствах будет гораздо сильнее, чем в капиталистических, а принудительные действия будут гораздо энергичнее, что доказывают события, происходящие в вашем государстве."
В общем, это был яркий антикоммунист. Его вскоре вызвали, освободили и отправили в формирующиеся польские военные части.
Православный священник был спокойный, умный, интеллигентный человек.
- Уже двадцать лет, - говорил он, - я терплю гонение за святую православную веру. Иногда выхожу из тюрьмы, но через короткое время опять забирают. мне неоднократно предлагали отречься от сана и выступить с антирелигиозными лекциями. Но я этого никогда не сделаю. Я глубоко верю в вечного, всемогушего и всезнающего Бога. Коммунисты изгнали Бога, но взамен ничего не дали, образовалась пустота, которая упорно заполняется проникающим злом. Даже в смысле нравственности, Бог есть и всегда будет сдерживающим началом. Человек несовершенен и слаб. Его всегда одолевают неблагопристойные, а порою и преступные мысли, которые при отсутствии сдерживающего начала могут превратиться в действия. Священник много говорил о свободе воли человека в религиозном смысле. - Человеческая свобода существует, но лишь в прямой и полной зависимости от благоданной воли Божией. Мы свободны, когда и поскольку Бог хочет, чтобы мы были свободными, - говорил он с пафосом.
Вскоре поместили еще одного человека - обрусевшего немца из поволжских колонистов, верующего протестанта, приговоренного впоследствии тоже к высшей мере наказания.
Спор разгорался еще сильнее. Священник и поддерживающий его поляк остро критиковали протестантских идеологов Спинозу, Лейбница, канта, Лютера, Кальвина и других, отвергающих свободу воли у человека, говорили, что их учение это безусловный протестантский детерминизм, который приводит массу доверчивых и слабых людей к гибели в загробном мире. Протестант энергично возражал.
- Свобода воли,- говорил он, - после грехопадения Адама есть пустой вымысел. Бог, чисто мысленным образом знает все логически возможное, хотя оно никогда не было и не могло быть чистым видением. Он усматривает все, что есть, было и будет. Бог ничего не предузнает случайным образом, но все неизменной, вечной и безошибочной волей предусматривает, предустанавливает и исполняет. Бог производит в нас как добро, так и зло. Как он нас спасает без нашей заслуги, так и спасает без нашей вины. Мы бежим сами, но лишь туда, куда правит Бог. По учению Кальвина воля Божия есть необходимость вещей. Бог сам действует в нас, когда мы делаем добро, и через орудие свое - сатану, когда делаем зло. Все определяется волею Божией в силу нравственной необходимости.
Ну, а как Маркс понимал свободу? - обратился ко мне священник.
- Маркс был атеистом. Он не рассматривал вопрос о свободе человека в религиозном смысле, а свободу в социальном смысле в коммунистическом обществе он понимал как слияние лица с обществом, как неразрывную гармонию личного и общественного начала.
- У вас социализм, но никакого слияния интересов лиц с обществом и в помине нет. Какая же это свобода, когда заставляют быть попугаем, иначе грозит неволя. То, что сейчас происходит у вас - это издевательство над человеком, - замечает поляк.
- Быть попугаем не заставляют. Но свобода есть осознанная необходимость и не может быть свободной эксплуатации и грабежа трудящихся, - говорил я.
- Свобода и необходимость два различных понятия, которые несовместимы. Ваша власть старается каждого члена общества превратить в маленького, запуганного, безликого человека, который довольствовался бы тем, что от него не требуют думать не влезать в дела руководства страной.
Обменивались мнениями, спорили много, старались в разговоре заглушить гнетущее состояние, страх перед грядущим, которое ничего хорошего не предвещало.
Питание стало совсем плохим. Все было отрубное: хлеб, супы, каша. В супы, кроме отрубей, прибавились еще березовые листья. Люди плохо ели отрубные блюда. Хлеб еще кое-как, а супы и каша оставались нетронутыми на столах. Начался острый, мучительный голод. Люди слабели, начали болеть. Нормы работы не выполнялись. Производство резко упало, грозило перейти на ноль. Начальство переполошилось, и через некоторое время отрубные блюда были отменены. Голод, конечно, не исчез. Недоедание оставалось как следствие, люди в массовом порядке начали болеть элементарной дистрофией. Все лечебные заведения лагеря были переполнены. На лагпункте, кроме стационара, для больных был отведен целый барак с двухъярусными нарами. На работу выходило примерно процентов десять - пятнадцать рабочих. Люди начали умирать от голода.
Будучи все еще в изоляторе, однажды, в осенний, дождливый день, сквозь сон, я услышал, как будто бы издалека доносятся сладкие, волшебные звуки музыки. Это была мелодия "Приглашение к танцу" Вебера. Просыпаясь, я никак не мог понять, в чем дело, да и никак не мог поверить, что это происходит наяву. Я видел, что мои товарищи по камере, (в это время со мной в камере находились молодой художник Богдай и молодой поэт - фамилию забыл), застыли в изумлении и немом восторге. Музыка доносилась сквозь тонкие стены соседней камеры . Я ясно различал слабый, но нежный голос скрипки, виолончели, флейты, кларнета и других музыкальных инструментов. Когда звуки утихли, я слегка постучал в стену и спросил: "Кто вы, чародеи?" Тишина. Потом было слышно, как между собой переговариваются шепотом не то на немецком, не то на еврейском языке. Я повторил свой вопрос на немецком. После долгого молчания наконец ответил по-немецки тихий, слабый голос: "Мы несчастные евреи, очутившиеся здесь волей судьбы. Мы просим прощения, если побеспокоили вас своей музыкой. Если вам это неприятно, то это больше не повторится."
- Господи! Да вы же волшебники, чародеи. Своей волшебной музыкой вы вселили в наши сердца радость и покой. Если у вас есть желание музицировать, пожалуйста, продолжайте. Для нас эти звуки - солнечные лучи, освещающие и согревающие наши застывшие души.
- Мы музыканты оперного театра Вены. Каждый из нас имитирует на чем возможно свой инструмент. Вы не евреи?
- Нет. Но мы не антисемиты. Уважаем евреев за их культуру и талант.
- Спасибо за дружеское отношение. Мы будем еще играть. Это наше единственное развлечение и утешение теперь, в этом жестоком мире, - раздался тот же тихий голос за стенкой.
- Когда вам надоест наша музыка, постучите.
И они заиграли. На этот раз прелюдии Бизе "Кармен". Это было великолепно.
Постепенно установилось взаимное доверие между мною и музыкантами. Они рассказали мне о своей горемычной судьбе.
"До насильственного присоединения Австрии к фашистской Германии, мы, австрийские евреи, жили хорошо и дискриминации не подвергались. Но с марта месяца 1938г, после вторжения гитлеровских войск, начались преследования евреев. Сначала всех мужчин изолировали в концентрационные лагеря. Женщин, стариков и детей не трогали. В первое время в лагере было относительно "свободно". К нам допускали на свидание наших жен, матерей, детей с передачами. Мы даже пользовались фотоаппаратами и радиоприемниками. Но однажды, фашисты нелегально перебросили нас на польскую территорию. Поляки пытались перегнать нас обратно, но пограничники были начеку и не принимали нас. Так как полякам мы тоже бельмом на глазу, то они перебросили нас на советскую территорию. Здесь мы вздохнули свободно, но печально было то, что наши семьи остались там, у фашистов и о их судьбе мы ничего не знаем".
В изоляторе они пробыли дней 8-10. За это время они ежедневно играли. В основном это были увертюры из опер Генделя, Бетховена, Моцарта, Гуно, Россини, Верди, Бизе и даже произведения Баха. Это было волшебно.
Ах, какой мощной силой эмоционального воздействия на психику человека обладает музыка. Мы наслаждались этими волшебными мелодиями, забыв все свои горести и страдания, и даже мучительный голод.
- Как же вы очутились в лагере, да еще на штрафном лагпункте, да еще в изоляторе,- спросил я однажды у Симеона, который, по-видимому, был самый авторитетный из них.
- Когда фашистская Германия напала на Советский Союз, то нас арестовали, обвинив в шпионаже, и вот волею судьбы мы очутились здесь. Нас прибыло на л/пункт несколько десятков человек, а в изоляторе нас всего девять человек. Остальные мы не знаем где. Как все это нелепо, ужасно. Как можно подозревать в шпионаже нас, несчастных евреев, которых фашисты преследуют, пытают и физически уничтожают. Когда однажды камера опустела, нами опять овладело мрачное настроение. Тяжело стало на сердце, душа опустела, исчезло солнце и наступила зловещая темень.
Куда же исчезли наши музыканты? Забегая вперед, расскажу, что слышал о их судьбе, когда меня выпустили из изолятора в январе 42 года.
Группа австрийских евреев прибыла на штрафной лагпункт в конце лета 1941г. Одеты они были по летнему сезону и по городской моде: в костюмах, шляпах, истоптанных полуботинках с летними чулками и в демисезонных пальто. Осенью начались дожди, холодные утренники, потом заморозки, снег, мороз. Мучительно голодали. Гнали их на тяжелые, лесозаготовительные работы, а они никогда в жизни не занимались физическим трудом. Для них этот труд был пыткой. Нормы выработки далеко не выполнялись, за что их наказывали штрафным пайком. Когда они возвращались с работы, жалко было на них смотреть: исхудалые, изможденные, с запавшими глазами, обросшие, грязные, они еле передвигались, держась друг за друга.
Тяжелая и мрачная обстановка на штрафном лагпункте была им не под силу и они начали болеть и умирать. Когда я вышел из изолятора в январе 1942г, из австрийских евреев я уже никого не застал.
13 января меня судили. Присутствовало два свидетеля, оба бывшие белогвардейцы - Ардентов, а фамилию другого не помню. Он, между прочим, тоже находился на штрафном лагпункте и как осведомитель был назначен зав.столовой.
Во время допроса свидетелей меня удалили из помещения суда и я не слышал их показаний. Это было нарушением закона, но в то время с этим не считались. Последнее слово мне не предоставили, за неимением времени, как говорил председатель суда. Правда, председатель спросил меня, признаю ли я себя виновным. Я ответил, что нет. Зачитали приговор: десять лет лишения свободы и пять поражения в правах.
Когда я возвратился в камеру, из соседней постучали и спросили, как со мной обращались в судебном заседании. Я ответил, что по отношению ко мне, хорошо. Это было, конечно, не верно. Но сказал я это намеренно, потому, что суд заседал рядом с нашей камерой, и если бы я сказал правду, то мой громкий голос мог быть услышан в помещении зала суда, а я не хотел компрометировать суд. Не успел я даже присесть, как председатель суда вызвал меня в коридор.
- Почему ты сказал, что отношение суда к тебе было хорошее? Ты забыл, какое сейчас время? Учти, я могу сейчас же возобновить судебное заседание и вынести тебе смертный приговор. Свидетели еще здесь, и стоит мне сказать им одно слово, и они добавят кое-что к своим показаниям.
- Простите меня дурака, - смиренно ответил я. Я не хотел умирать и был рад, что отделался десятью годами. Избежал я расстрела только потому, что обвинили меня в антисоветской агитации в мирное время. Стоило хотя бы одному из свидетелей сказать, что я сказал что-то в военное время, не избежать бы мне смертной казни. И если они, т.Е. свидетели, этого не сказали, несмотря на явное желание председателя суда, то на это была серьезная причина, о которой я сейчас расскажу. Для этого надо возвращаться на тот л/пункт, на котором я был до штрафного.
Как я уже говорил, на этом лагпункте я работал бухгалтером продстола и имел большое влияние на продсклад и кухню, что обеспечивало мне сытую жизнь. Я часто подкармливал голодных штрафников, в том числе и блатных. С одним из их вожаков у меня завязалась дружба. Это был вор-рецидивист. Парень лет двадцати пяти, грамотный, развитый, умный, физически сильный и смелый. Увлекательно рассказывал про свои приключения. Я его завлек в наш драмкружок. Звали его Алексей Авдеев. Как потенциально опасный, он также в начале войны был отправлен на штрафной лагпункт. Здесь администрация заметила его положительные качества и назначила его нарядчиком. Нарядчик - это хозяин зоны л/п. Он производит подъем, проверку, выводит людей на работу, ведет учет рабочей силы, разбирается с оставшимися по разным причинам в зоне отказчиков и сажает в изолятор. После суда, когда меня выпустили из изолятора в зону, Авдеев обещал устроить меня на легкую работу. Но, так как меня от длительного голодания качало ветром, я был слаб и худ как скелет, начальник санчасти меня госпитализировал. Это был очень хороший человек. Он боролся за жизнь каждого человека. В это время медикаментов в санчасти никаких не было. "Лечили" всех подряд, от всех болезней, водным раствором марганцовокислого калия по 50 гр. раствора каждому в сутки. В основном люди болели элементарной дистрофией от голодной жизни при тяжелом физическом труде. Встречались и другие болезни. Конечно, лучшим лекарством было бы хорошее питание, но его не было. Поэтому, для избежания массовой смертности, всех ослабевших помещали в лечебные учреждения для отдыха, а раствор марганца был психотерапией.
Однажды начальник санчасти вручил мне список больных людей, подлежащих госпитализации, чтобы утром, во время развода, отозвать их и отправить в стационар. Утром я их отозвал, построил, но направить в стационар не удалось. Явился начальник лагпункта. Это был очень жестокий человек, уполномоченный особого отдела и начальник УРЧ, который, узнав, в чем дело, пришел в ярость, так как в списке было 30 человек, а на работу выходило и так мало людей.
-Нарядчик,- крикнул разъяренный начальник лагпункта,- всю эту шваль направь на лесоповал. Бригадиром пошли вот этого. Он указал на меня.
-Гражданин начальник, - заметил нарядчик, - они больные и могут там умереть.
-Пускай сдыхают.
И моя "бригада" вместе со мной, шатаясь от слабости, поплелась в лес. Это было зимой, в январе месяце. Стояли 30 градусные морозы. Работали плохо. Конвоиры кричали, грозили оружием. Разводить костер не разрешали. От усталости и слабости люди садились и ложились на снег. Я предупредил конвой, что, если не примут меры, то вся бригада к вечеру замерзнет. Тогда разрешили развести костер, около которого вся бригада и расположилась.
При следовании в зону десять человек не в состоянии были самостоятельно передвигаться. Их пришлось вести. На пол пути и ведущие выбились из сил и сели на снег. Конвоиры ругали нас, стреляли в воздух, но ничего не помогало. Вызвали сани и отвезли в зону, где поместили всех в стационар. Многие из этих людей вскоре умерли.
Не помню хорошо, но кажется, в феврале месяце, в выходной день, всех заключенных выстроили и зачитали приказ, что все заключенные, отказывающиеся от работы без причин, подлежат расстрелу на месте без следствия и суда.
На следующий день, во время развода, отказались от выхода на работу две пожилые женщины. Это были бывшие монашки из западной Украины. Они и раньше не работали, но за это их просто сажали в изолятор.
-Почему вы отказываетесь от работы, - спросил начальник лагпункта.
-Мы не можем и не будем работать на антихристов, - ответила одна из них.
-Выйдите из строя и встаньте вот здесь, - скомандовал командир взвода охраны.
Женщины встали на указанном месте.
-Вы пойдете на работу? - спросил их командир.
-Нет, - ответили женщины.
Командир взвода повторил этот вопрос еще два раза. Ответ был тот же. Тогда он скомандовал конвоирам взять винтовки на изготовку.
-Именем закона, по врагам народа пли.
Но выстрелов не последовало, не знаю почему. То ли конвоиры отказались стрелять, то ли это была инсценировка.
После этого, женщин повернули спиной к строю заключенных и командир взвода выстрелил им из нагана в затылок. Люди в ужасе застыли. Женщины истерично кричали. Некоторые упали в обморок. -Вот так будет с каждым, кто не будет работать, - крикнул начальник лагпункта, - а теперь марш на работу. Угрюмые, смертельно напуганные люди молча проходили мимо двух трупов убитых женщин.
На следующий день, после вывода людей на работу, командир взвода охраны сам прочесывал зону и в пустовавшем помещении обнаружил спрятавшегося человека. Это был несчастный блатной воришка, вечно сидевший на штрафном за отказы. Худой, грязный, обросший, одетый в лохмотья, он от испуга не мог вымолвить и слова. На вопрос командира, почему он не вышел на работу, только всхлипывал и тоненько, визгливо плакал. Командир взвода выстрелил ему в висок и убил наповал.
Были еще случаи на производстве в лесу, когда ослабевшие, смертельно уставшие люди бросали пилы, топоры и ложились на снег. На окрики конвоиров они не реагировали, и те убивали их выстрелами из винтовок.
Отказы от работы прекратились, но смертность резко увеличилась. В начале смерть настигала пожилых людей. Они почти все вымерли. Потом настала очередь и молодых.
Многие на лесозаготовке так выбивались из сил, что не в состоянии самостоятельно возвращаться в зону. Ежедневно за ними в лес присылали несколько саней.
Приказ о расстреле за отказ от работы был вскоре отменен.
Однажды нарядчик Авдеев сказал мне, что он добился снятия с работы заведующего столовой, моего лжесвидетеля, выступавшего в судебном заседании.
- Когда он поехал в качестве свидетеля обвинения в судебное заседание, - говорил Авдеев, - то я предупредил его, что если, не дай бог, приговорят тебя к высшей мере, то его растерзают здесь на штрафном. И пусть он передаст и главному лжесвидетелю Ардентову, что его тоже достигнет возмездие, хотя он и на другом лагпункте. По-видимому, эта угроза подействовала на них и они не поддались уговорам председателя суда. Это спасло меня от расстрела.
- На какую же работу ты его сейчас пошлешь? Не надо жестокости. Месть безнравственна.
- Мягкотелый ты, Давид. Какая там нравственность в это суровое время. Теперь я его судья. За свое подлое дело он должен умереть.
Авдеев определил его в лесоповальную бригаду, где бригадиром был уголовник, здоровенный парень с очень грубым характером, и предупредил бригаду, что бывший завстоловой осведомитель и лжесвидетель. В бригаде обращались с ним жестоко. Отбирали хлеб, били, заставляли через силу работать. Он быстро "дошел" и через месяц умер.
Голод вынуждал людей к грабежам. Обычно, из какой-то бригады организовалась группа, которая в засаде поджидала, когда рано утром из хлеборезки носили хлеб для больных стационара. Это группа внезапно нападала на несущих, сбивала их с ног и весь хлеб, до ста и более пятисотграммовых паек, мгновенно растаскивала. Нападали на хлеборезку, на хлебопекарню, которая в то время была в зоне. Приходилось ставить вооруженную охрану. Бывало и так, что организованная группа, поздней ночью, забиралась в намеченный ею барак, выключали свет и при свете лучин обходили поочередно всех спящих, отбирая все съестное и понравившиеся вещи.
Не стало у людей ни доброты, ни чести, ни совести. И это было естественно, люди боролись за жизнь.
Еще Писарев писал: "Каждый здоровый человек добр и честен до тех пор, пока все его естественные потребности удовлетворяются достаточным образом. Когда же органические потребности остаются неудовлетворенными, в человеке пробуждается инстинкт самосохранения, который всегда бывает и всегда должен быть сильнее всех привитых нравственных соображений".
Комендантом штрафного лагпункта был назначен некий заключенный Жилин. Я уже упоминал о нем. Это был очень жестокий человек. В его обязанность входило проследить, чтобы все люди утром, вовремя выходили на развод.
Ослабевшие и больные люди вставали утром неохотно. А некоторые и не в состоянии были подняться. В бараках зимой было очень холодно. Отапливались они плохо. Одинарные, не утепленные окна с разбитыми стеклами, забитые фанерой, через которую дул ветер и пробивался снег, и не утепленные двери не задерживающие тепло. Плохая зимняя одежда, которую не снимали даже ночью, тоже не согревала. Спали люди только на верхних нарах, тесно прижавшись друг к другу, чтобы немного согреться.
Жилин, после звонка на развод, буквально врывался в барак, и не дай бог, если кто-нибудь оставался лежать на нарах. Этого беднягу он схватывал за ноги и с силой сбрасывал с нар. Жертвами всегда были больные и ослабевшие люди. Это обычно приводило к тяжелым, а иногда и непоправимым последствиям. За всякое нарушение внутреннего распорядка он бил смертельным боем. Возражений или замечаний не терпел, этих людей он тоже не миловал. Много смертей на его совести.
Не только люди, но и лошади, на которых вывозили лес к лесоскладу, были обессилены от тяжелой работы и скудного корма. Но в отличии от людей, лошадей временами ставили на отдых. А лес в это время вывозили на людях. Это была печальная картина. Ослабевшие люди впрягались в сани. По глубокому снегу с нечеловеческими усилиями тащили тяжело нагруженные сани на сотни метров к складу. Выбившись из сил, они часто останавливались передохнуть и вытереть пот с лица, но окрик бригадиров и присутствовавших начальников вынуждал их продолжать свой тяжелый, крестный путь.
Лагерные условия жизни не располагали к благодушию. Среди нервно взвинченных людей часто возникали драки с убийствами по любому поводу, в особенности среди уголовников. Дрались и убивали друг друга: в зоне самодельными ножами, в лесу - топорами и колунами. Прокуратура лагеря обратила внимание на то, что большая часть тяжелых увечий и убийств совершались при сдаче инструмента в инструменталке по возвращении вечером людей с работы. Для проверки этого явления на лагпункт выехал прокурор лагеря. Вечером он с администрацией лагпункта собрались Около инструменталки для встречи возвращающихся с работы бригад. Подошла первая лесозаготовительная бригада. Все было тихо, хорошо. Но вдруг вместе с командой "сдать инструмент" раздался глухой стон и все увидели, что совсем рядом с прокурором упал человек с рассеченным черепом. Убийца с топором в руках нагнулся к убитому будто бы проверял, хорошо ли пришелся удар. Прокурор бросился не то к убитому, не то к убийце, но встретил замахнувшийся топор. Еле увернувшись от удара, прокурор бросился бежать на вахту, за ним и администрация лагеря. Все это произошло мгновенно и охрана не успела не только предупредить выпад против прокурора, но даже и сообразить, что же собственно произошло. Больше прокурор не выходил встречать бригады. Но и никаких происшествий в этот вечер больше не произошло.
Да, на штрафном лагпункте были отчаянные ребята из уголовников. Они часто совершали побеги, хотя лагпункт хорошо охранялся. Но они выискивали места, где темной ночью можно было пролезть через ограждения. Почти всех беглецов задерживали в ближайших населенных пунктах или в лесу и возвращали до полусмерти избитыми или же мертвыми. Однажды зимней, темной ночью, кажется, в 1942 году, бежало шесть отчаянных уголовников. Это были преступники международного масштаба. Не представляю себе, как они ухитрились обойти тщательную охрану, да еще успели стащить винтовку с патронами. Ушли они километров за двадцать. Их преследовала сотня охранников с десятками розыскных собак. Через неделю их обнаружили и окружили. Беглецы пытались прорваться сквозь кольцо, применив оружие, но силы и условия были неравные. Стояла морозная зима. Продукты у беглецов кончились. Патроны все израсходованы. И они, эти шесть голодных, полузамерзших храбрецов приняли предложение начальника охраны, сдаться с условием сохранения им жизни. И вот их привезли всех шестерых на лагпункт мертвыми. Трупы положили в центре лагпункта для обозрения и назидания. Все шестеро были застрелены или в спину, или в затылок.
Расскажу еще про несколько случаев попытки к побегу. В изоляторе содержался человек, который по всем признакам был умалишенный. Он выбивал стекла из окон камеры и выкрикивал в зону оскорбительные тирады в адрес сов.руководителей, в особенности в адрес Сталина, обвиняя его во всех грехах. Что с ним только не делали, ничего не помогало. Надевали наручники, смирительную рубашку, били, но он ухитрялся все же разбивать стекла и выкрикивать свои реплики. Это привлекало внимание всех обитателей лагпункта. Не знаю по каким причинам, но его вдруг выпустили из изолятора. Выйдя, он пошел на вахту, откуда его вытолкнули. Тогда он направился к заборному заграждению прямо под вышку охранника. Залез на забор и собирался прыгнуть вниз. Охранник на вышке дал сперва предупредительный выстрел, а потом вторым выстрелом убил его.
Был еще характерный случай попытки к бегству. Один молодой армянин, осужденный за попытки перейти границу на территорию Турции. По его рассказу, он родился в Египте, работал там инструктором физкультуры. Был репатриирован в Армению. Советский представитель обещал ему в Армении золотые горы. Но вместо обещанной райской жизни, ему предложили низкооплачиваемую, тяжелую физическую работу. Поэтому он и пытался вернуться в Египет. Работать он категорически отказывался. Сидел в изоляторе долгое время на штрафном пайке. В один воскресный летний день, он, на виду у всех заключенных, сняв ботинки, подошел к заградительному забору. Перелез оба заграждения, не обращая на предупредительные выстрелы охранников внимание. Сел, надел ботинки и пошел по дороге. Его настиг выстрел охранника и армянин был убит.
Чувствую, и за моей спиной стоит костлявая. От голода начал опухать, наступила слабость, головокружение, сонливость.
Пришел нарядчик. Видит, дела мои плохие.
- Пойдем ко мне статистиком, а то я вижу ты здесь умрешь, - сказал он, - у меня запущен учет, работать некому.
- Бесполезно, - ответил я, - начальство выгонит меня в первый же день.
- Попытка не пытка. Повоюю.
Пошли. Принял работу. Навожу порядок. В первый же день Авдеев принес из кухни шесть порций обеда и я их съел за один присест. Живот вздуло, затруднилось дыхание, а чувство голода осталось. Через день Авдеев рассказывает: "Какой-то негодяй уже донес, что ты работаешь у меня. Предстал сейчас пред гневные очи начальства. И вот диалог.
Началальник л/п: "Зачем ты взял этого контрика к себе? Ему давно пора сдохнуть, а ты взял его под свое крылышко.
Нарядчик: "У меня запущен учет. Он наведет порядок".
Начальник л/п: "Бери бытовика".
Нарядчик: "Они безграмотны".
Начальник л/п: "К черту! Гони его в шею сейчас же, сию же минуту, в лес его, на повал, пусть этот фашист там сдохнет как собака! Это же враг народа! Увернулся он от расстрела и сейчас не хочет сдыхать.(Каскад матерщины).
Нарядчик: "Хорошо, я его выгоню. Но вместе с ним уйду и я. Скажите кому сдавать дела. Я посмотрю, как вы будете без меня работать. Вы и нос не посмеете показать в зоне без вооруженной охраны. Ухлопает братва сразу. Я держу эту блатную банду в руках, и вы это прекрасно знаете.
Начальник л/п: "Убирайся ты ....(град площадной брани), чтобы я тебя здесь больше не видел. Сгною в изоляторе. Я покажу тебе где раки зимуют".
Молчим. Каждый думает свою тяжелую думу.
-Не расстраивайся, Давид. Может, все еще уладится. Сейчас они там посоветуются и что-то решат. Они же трусливые, как зайцы. Покричат, покричат, на том и сядут. Я их напугал и это произведет на них отрезвляющее действие.
Через час начальство вызывает нарядчика. Жду с нетерпением его возвращения. Приходит с сияющим лицом. Смеется.
"Победа за мной. Разрешили. Все. Работай", - говорит он. Так, нарядчик-блатной Алексей Авдеев второй раз спас мне жизнь.
Мрачное, немое и глухое оцепенение всегда овладевает человеком, когда его одолевают несчастья, превосходящие его силы. Как трудно сохранить эту жизнь! Как много мук, терпения для этого надо! А она хрупкая сейчас, непрочная, похожа на слабый огонек свечи на ветру. Только огромное напряжение сильной воли поддерживает, не дает погасить ее пронизывающему дуновению смерти.
Благородные цели достигаются только благородными средствами. Не могут победит идеалы добра, если на пути к этим идеалам используются запрещенные приемы. А сейчас эти приемы введены в рамки закона. Трудно, ох как трудно разобраться в этом.
Отсутствие сдерживающего начала породило существа нравственно свободные, которые сознательно предпочитают зло добру. Они упорно и нераскаянно пребывают во зле, находя в нем сатанинское удовлетворение. Отсюда гибель этих людей.
Был случай побега одной женщины, венгерки. Это был первый и единственный случай на лагпункте, когда бежала женщина. Трудно сказать, почему она пошла на такой риск. Болезненная, слабая, худая как жердь, неряшливо одетая, без куска хлеба, без копейки денег. Ушла она из оцепления в конце рабочего дня. Через два часа ее задержали в близлежащей деревне, где сразу обратили внимание на ее странный вид. Привели ее поздно вечером грязной, оборванной собаками. Около вахты ее начали бить и натравливать собак. Она страшно кричала. Собаки сбили ее с ног, раздирали оставшиеся лохмотья от платья и рвали ее оголенное тело. Долго раздавались в вечерней тишине ее душераздирающие крики и площадная брань конвоиров. В зону ее внесли на носилках. Через несколько дней она умерла. Тяжелое, голодное, холодное и жестокое было тогда время. Летом люди ели съедобные травы. Бесконвойным было легче. Они ели в лесу ягоды, грибы. Многие, не разбираясь в грибах, съедали и ядовитые, травились и нередко умирали. И все же несмотря на голод, на лагпункте не было ни одного случая людоедства, хотя трупы умерших лежали подолгу на нарах и под нарами.
Верно, на наш штрафной поступали из других л/пунктов заключенные, обвинявшиеся в людоедстве. Их содержали здесь до суда над ними. И если факты людоедства подтверждались свидетелями, то этих людей ожидал расстрел.
С одним из таких людей я разговаривал. Это был молодой человек лет двадцати пяти и, к моему удивлению - еврей по фамилии не то Зильберман, не то Зильберштейн. Он не отрицал свою вину. Рассказывал, что рано утром отрезал у мертвого, умершего ночью в бараке, кусок мяса, положил его в котелок и поставил в печку варить. Но не успел съесть варево. Его действия были обнаружены и вот теперь он в ожидании суда.
-Такая, видно, моя судьба, -говорит он, - она избрала против меня мои же собственные руки. Если меня и не расстреляют, то все равно умру с голода.
Не знаю, успели ли его судить. Он был тяжело болен. Тело его было распухшее. От слабости он еле передвигался.
Мужчины переносили свою трагическую судьбу спокойно, с рабской покорностью. А бедные, несчастные женщины, они метались, ища выхода из своего тяжелого положения. Они не в состоянии были сохранить свою женскую честь, свое человеческое достоинство. Голод, холод, нищета вынуждали их искать спасение в продаже своего тела. Они бросались в объятия любого мужчины, невзирая на его возраст и внешние данные, лишь бы имел возможность поддерживать их существование. Конечно, работягам было не до женщин, но обслуга лагеря и бесконвойные доставали как-то дополнительное питание, были относительно сыты и делились скромными крохами со своими "избранницами". Естественно, что этих полусытых мужчин влекло к женщинам и они делили эту запрещенную в лагере любовь с чувством самца. Инстинкт, неосознанное стремление к размножению, этот могучий зов природы отбрасывал от людей всякую привитую нравственность и они скрытно предавались любовным утехам в самых неподходящих условиях. Лишения, одиночество и заброшенность лишало слабый пол их женственности, скромности и доброты. В борьбе за жизнь они отбросили стыд и совесть, становились грубыми, циничными и жестокими. В матерщине, похабщине, площадной брани и словесных плевках они ничуть не отставали от мужчин. Уродливая жизнь деформировала чувства людей, в особенности женщин. Их души опустошались, сердца черствели и тягостные страдания обездоленного, бесправного и унизительного существования порождали озлобленность.
Однажды на наш штрафной лагпункт пригнали группу немецких военнопленных, человек двадцать. Эту небольшую группу поместили почему-то сюда, а не на специальный лагпункт для военных, где содержалось их много. Они были одеты в свою военную форму, правда уже сильно потрепанную, с сохранением знаков различия, с орденами и медалями на груди. Их содержали лучше, чем нас, заключенных. Их не заставляли работать. Единственное, что им вменяли в обязанность, это заготавливать дрова для отопления помещения, где они жили. Перевозочных средств для перевозки дров им не давали. Стволы поваленных деревьев они переносили в зону на плечах или тащили волоком. Помещались они в старом, ветхом помещении изолятора. Хлеба получали по 800 гр. в день. Приварок такой же, что и мы. По вечерам они тихо пели песни, полные грусти и печали. Общаться с ними нам настрого воспрещалось. Русским языком из них никто не владел. Из управления лагеря прислали специального человека из заключенных, в совершенстве владеющего немецким языком. Он помещался вместе с ними. Выполнял обязанности дневального и переводчика. Но в действительности его задача состояла в наблюдении и подслушивании, и информировании начальства. Как-то утром, когда я находился один в помещении нарядчика, зашел один из военнопленных и передал мне записку, в которой был указан какой-то адрес. Пленный обратился ко мне по-немецки. -Это, - сказал он, - мой домашний адрес. Дома у меня родители, жена, дети. Они не знают, где я . Я, вероятно, скоро умру. Если когда-нибудь сможете, то напишите им, где и когда меня видели и где я умер. Я хотел спросить, почему он собирается умереть, он же здоровый человек. Но в этот момент заскочил дежурный надзиратель и выхватил у меня записку, выпроводил пленного.
Дневальный военнопленных приходил ко мне ежедневно со списком своих подопечных, необходимых мне для работы. Это был интеллигентный и эрудированный человек. Он рассказал мне, что фамилия его Кондрашин Кирилл Петрович, что он известный московский дирижер. У него была ампутирована одна нога, ходил на деревянном протезе. Был ли это тот Кондрашин, которому через много лет была присуждена государственная премия в области музыкального искусства, не знаю.
Через несколько месяцев пленных куда-то отправили. Исчез и Кондрашин.
Да, тяжела была жизнь на штрафном лагпункте. Это была страшная, черная ночь сложившаяся из жестокости, грубости, из грязи и хаоса, из безнравственности. Правили там невежественные, безжалостные люди, утолявшие свою жажду лишь истреблением людей. Но можно ли полностью винить администрацию л/п в своем невежестве, когда все ее действия совершались или на законном основании, или же с молчаливого согласия вышестоящих инстанций.
Ведь не воле слепого рока совершалась бесчеловечность, а скорее всего с усердной помощью чьей-то заинтересованной руки. Говорят, что коммунизм нельзя оторвать от гуманизма, так, спрашивается, была ли коммунистическим актом многомиллионная репрессия советского народа в период культа личности Сталина. Ведь гуманистическим актом это явление не назовешь. Один из постулатов в определении коммунизма гласит: "Коммунизм - это бесклассовый общественный строй..., это высокоорганизованное общество свободных и сознательных труженников..." Неужели же там, наверху,искрене верили, что через два десятилетия со времени установления советской власти вдруг появилась многомиллионная масса противников коммунистических идей. С моей точки зрения, это явление связано с болезненным процессом мозга - возбуждения и торможения с болезненной реакцией на влияние внешней среды - называемом психопатией. Эта болезнь вызывает жестокость в человеческих отношениях. Психопаты нередко играют важные социальные роли. Легко завоевывают высокие позиции в обществе. Это узкие жестокие люди, не обремененные внутренними конфликтами и беззастенчиво узурпируют важные социальные роли. Верно, там, наверху, свою жестокость оправдывали благими намерениями, но благими намерениями высталана и дорога в ад. Нет оправдания этому периоду. Это была позорная страница в политике. Если во имя идеала человека приходится делать подлости, то цена этому идеалу - ноль.
В настоящее время этот период справедливо осужден КПСС. И все же оставшиеся в живых бывшие узники исправительно-трудовых лагерей независимо от их вины и поведения, и сейчас еще находятся под пристальным наблюдением госбезопасности.
Я описал лишь некоторые характерные случаи, происходившие на л/п. В действительности же там каждый день был насыщен трагическими событиями.
В 1944 году штрафной лагпункт был переведен в другое место. На его территории был организован инвалидный лагпункт с производством предметов ширпотреба. Как говорили "... для использования у больных людей остаточных физических сил". Штрафной л/п оставил на инвалидном самых слабых, больных и изможденных заключенных, обреченных на гибель. Их собрали в больничный стационар. Часть из них можно было бы спасти путем хорошего питания и эффективных медикаментов. Но на лагпункте не было ни того, ни другого. И больные начали постепенно умирать. Не было дня, чтобы не было смертельного случая. И был даже день, когда умерло 16 человек. Привлекли к ответственности начальника стационарной части - фельдшера за большую смертность. Это был бывший заключенный, освободившийся по окончании срока и оставшийся добровольно начальником санчасти. Он, конечно, не был виновен в смертности людей. Действительным виновником был начальник штрафного л/п лейтенант Вакулин, невежественный и жестокий человек, который довел людей до крайнего истощения и бросил их на инвалидном л/п. Но кто-то должен был нести ответственность за большую смертность и жребий пал на фельдшера. Его судили, дали срок, который заменили отправкой на фронт, где он и погиб смертью храбрых. Здесь, на инвалидном лагпункте были собраны возрастные инвалиды, инвалиды труда и физически ослабевшие заключенные. Из последних организовывали оздоровительные команды с улучшенным питанием. По мере восстановления физических сил этих людей отправляли на лесозаготовительные лагпункты. Были организованы различные производственные цеха: пимокатный, часовой, столярный, сапожной шпильки, различных изделий из оргстекла, художественный и др.
Постепенно стало человечнее. Было построено много новых жилых зданий, в бараках стало свободней, чище, уютнее, теплее. Около нар были поставлены тумбочки для хранения вещей, на тумбочках появились вазочки с цветами. Около каждого барака были разбиты цветочные клумбы. Летом аллеи сверкали разноцветьем. Появилась спортивная площадка, библиотека, драмкружок. Часто демонстрировались кинокартины. Приезжали профессиональные артистические труппы со спектаклями и концертами. Улучшилось питание и медицинское обслуживание. Был построен хороший больничный стационар с десятью палатами и хорошая медаппаратура, включая рентген. Появились медикаменты, смертность резко уменьшилась. Почувствовалась забота о людях. Но неволя есть неволя. Принудительный труд был непроизводительным, заключенные не видели смысла в своем труде. Он утратил для них свою целесообразность. Они не увлекались им, не гордились результатами своего труда. Они были равнодушны к нему. И только покорно старались выполнить норму, дабы не подвергаться голодному штрафному пайку. На лагпункте было около 2 тысяч человек. Из женщин более ста человек. Однажды на л/п были присланы подростки 15-16 лет, в основном это были девочки. Это были малолетние проститутки и воровки. В течении короткого времени они разошлись по рукам. Их подобрали более обеспеченные заключенные. Подростков мужского пола принудили к сожительству гомосексуалисты которых было достаточно на лагпункте. На лагпункте было много уголовников. Среди них процветали азартные карточные игры. Часто на этой почве возникали жестокие драки с поножовщиной. Я помню один забавный случай. Один молодой парень, азербайджанин, блатняк, бывший вор-рецидивист, заядлый картежник, передвигавшийся на костылях ввиду паралича обеих ног, как-то смошенничал при карточной азартной игре. Проигравший, тоже блатняк, схватился за нож и набросился на азербайджанина. Тот, в страхе забыв про свои парализованные ноги и костыли, бросился бежать. И бежал он так быстро, что опередил своего здорового преследователя на приличное расстояние. После этого "парализованному" азербайджанину пришлось отправиться на лесозаготовительный л/п, так как был совершенно здоровым парнем и в течении длительной своей симуляции отлынивал от работы.
Контингент на л/п был ослабленный, поэтому ежедневно было значительное число людей отказывавшихся от выхода на работу. Отказчиков сажали в изолятор на штрафной паек. Многие пухли от голода. Администрация лагпункта долго подыскивала человека нарядчика, который был бы в состоянии хотя бы уменьшить число таких заключенных. Выбор пал на меня. В первый же день моей работы на производство не вышло 20 человек. Я собрал этих людей в столовой, побеседовал с ними. Выяснил причины отказа, распределил их по бригадам в соответствии с их физическим состоянием, специальностям и наклонностям. Больных по моему настоянию положили в больничный стационар. И отказчиков не стало. Каждый день, чтобы победить такое зло, как отказ от работы, надо было просто побеседовать с людьми по человечески, без крика и брани, и поступать по человечески.
В 1948 всех женщин с мужских л/п перевели в женские лагеря и на л/п сразу все потускнело. При женщинах мужчины больше следили за собой, регулярно брились, одевались по возможности аккуратнее, чище. При них меньше бранились матерщиной, похабщиной. Вообще присутствие женщин отражалось благоприятно на окружающих. Они приносили и свет, и тепло, и создавали иллюзию домашнего уюта. После их ухода заглохла культпросветработа. Не стало не концертов, не спектаклей. Не устраивались ни танцы, ни игры, которые проводились раньше. Участилась площадная брань, словесные плевки. Редко брились, одевались неряшливо. Неволя чувствовалась острее, чем раньше. Запахло тюрьмой. По-видимому, соответствующие органы и преследовали эту цель.
После ухода штрафного л/п, оставленные им в стационаре полумертвые люди почти все умерли. При штрафном л/пункте умерших заключенных хоронили плохо. В особенности зимой. Когда морозы сильно и глубоко промораживали землю. Могилы, вернее наспех вырытые неглубокие ямы, засыпались кое-как землей со снегом. Лишь бы как-нибудь прикрыть трупы. Хоронили голыми, без гробов. Обычно трупы умерших за ночь в бараке или в стационаре после тщательной проверки, бросали в сани и увозили на кладбище где их бросали в приготовленную яму друг на друга и кое-как засыпали. Весною, при таянии снега земля оседала и можно было видеть, как из могил торчали где руки, где ноги, а иногда даже и головы погребенных. Изредка оголенные останки засыпали. Но все же часто костлявые скелеты рук торчали из могил, как бы взывая о человечности. Это было ужасное явление. Администрацию лагеря это не беспокоило, так как из них никто и никогда не заглядывал на кладбище. Ужасы войны, голода, холода и глубокая нищеты, гибель миллионов людей на фронтах, как-то сглаживали мертвящее состояние л/п, где человеческая жизнь не ценилась ни на грош. Заключенные рассматривались как враги народа и из них выжимали всеми средствами остаточные физические силы. А смертность для видимости сваливали на заключенных врачей, которые ни в чем не были виноваты. Они выполняли только указания начальства. Да и начальство руководствовалось указаниями свыше. Ответственность за жестокость возлагалась на "стрелочника".
Почему такое жестокое отношение к людям накрепко вросло в политику ком.партии, ведь оно одно из самых враждебных и уродливых актов социализма, с которым надо было использовать всю строгую силу закона. А на самом деле делалось все наоборот. Жестокость поощрялась. Как я уже упомянул, на инвалидном л/п смертных случаев было значительно меньше, чем на штрафном, так как улучшилось питание и облегчился труд. Но все же отсутствие медикаментов часто приводило к гибели людей, которых можно было спасти. Погибали от глистной инвазии, от столбняка и др.болезней, так как лечить было нечем.
На наш инвалидный л/п часто присылали заключенных людей, арестованных за границей. Здесь были из Югославии, Польши, Чехословакии, Венгрии и др.стран, куда вступили наши войска при разгроме гитлеровских войск. Это были бывшие эмигранты бежавшие из России во время революции, бывшие офицеры белогвардейских армий и другие деятели. Их концентрировали на наш лагпункт, потом группами куда-то отправляли. Расскажу только об одном из них.
Работая в амбулатории санчасти л/п фельдшером, ко мне обратился человек только что присланный этапом, с просьбой дать ему таблетки от головной боли. Ему было лет за шестьдесят. Разговорились.
- Я,- говорил он,- русский, но жил долгие годы в Польше. Я бежал из России в 1921 году, боясь репрессии, так как служил в белых армиях Деникина и Врангеля. Случайно попал в плен. С приходом в Польшу советских войск меня арестовали. И вот я здесь.
- Как жилось вам в Польше,- спросил я.
- Хорошо,- ответил он.- Имел свой магазин и ни в чем не знал нужды. В его внешности и даже в его голосе мне почудилось что-то давно знакомое. Вдруг меня осенила мысль - не он ли?
- Если не секрет, скажите, где и в какое время вы попали в плен и при каких обстоятельствах.
- А зачем вам это? Это было давно и едва ли представляет для вас интерес.
Он помолчал некоторое время разглядывая меня, и в глазах его я заметил, что он старается что-то вспомнить.
По-видимому, в его сознании возникло тоже что-то знакомое.
- Хорошо. Расскажу. Вы тоже заключенный?
- Да,- ответил я.- Только прошу вас говорить правду. Для меня это очень важно.
- Не в моих правилах лгать. Расскажу все, как в действительности было. Тот эпизод, хотя прошло уже почти три десятка лет, так глубоко врезался в мою память, что я его никогда не забуду. Хотя я и был тогда молод.
И он рассказал подробно про тот бой, в котором я его взял в плен. Тогда я спросил его: "Вы не узнаете меня?"
- Господи, неужели это вы? Никогда бы не подумал, что такое может случиться. Хотя, кажется, в разговоре с вами я допускал такую возможность. Но чтобы эта встреча совпала с моим предсказанием, я все же не верил. Да, действительно мир стал тесен. Как же вы, такой преданный, очутились здесь? За что? Вы коммунист, командир Красной армии, неоднократно рисковавший своей жизнью ради завоевания и укрепления Советской власти. И вдруг в заточении. Ну, ну рассказывайте, кто вас сюда загнал, за какие грехи и на сколько?
- Рассказывать то особенно нечего. Я "потенциальный", по вашему же определению. На четырнадцать лет. Причина, видимо, в борьбе за власть. Хотя, искренне говорю, что к этому я не имею ни какого отношения. Я жертва необходимой случайности. В любой жизни всегда содержится элемент трагедии. И поэтому не может быть жизни, выходящей за пределы случая и трагедии. Человек пока беззащитен от страданий.
- Нет, голубчик. - Это не случайность. Это закономерность революции. Борьба за власть. Победил восточный деспот, которого обуревает недоверие, мания преследования. Он мстителен, безжалостен, жесток. А люди ваши порабощены. Они превратились в вязкую глину и из них лепят угодные фигуры. Им можно навязывать все, что угодно. Они слепо повинуются любым мероприятиям, не вдумываясь в их содержание, в ее нравственную сущность. Я помню, вы тогда так рьяно защищали коммунистическую партию и ее идеи. А что вышло через несколько десятилетий? Миллионы заключенных ни в чем не повинных людей. Миллионы обездоленных, страдающие на "свободе" их жены, дети, родители, ожидающие возвращения своих кормильцев, из которых огромное число уже ушло в мир иной. Ваши законы предали интересы народа, превратились в средство оправдания беззакония. Коммунизм - это красивая сказка, но, увы, несбыточная. Человек не совершенен, слаб, порочен, он не в силах воплотить в жизнь эту сказку. Легко было сломать несправедливое государственное устройство, старый общественный строй, но преодолеть его последствия даже новому строю коммунистического направления оказалось не под силу вашим вождям. Вот они и стараются страхом и репрессиями изменить сущность человека, свойственную ему внутреннюю структуру, его внутреннюю основу. Тщетные усилия. Человек остается человеком, каким его создала природа на протяжении миллионов лет.
-Да, жизнь сложна и противоречива. Правда, встречается у нас много безнравственного. Но винить в этом коммунистическую идею нелепо. Да, виновны в этом наши люди благодаря своему невежеству, малокультурности, а порою и бесчестности. Есть у нас еще много обмана, лицемерия, есть и подлость и жестокость, есть много еще несовершенного. Живут эти пережитки прошлого, убогого мира глубоко укоренились в сознании людей. И не так легко и быстро искоренить их. Мы не культивируем эти недостатки и пороки, а наоборот, ведем активную борьбу по преодолении их всеми возможными и необходимыми мерами. Придет время и все социальные проблемы исчезнут, как исчезли классовые враги. Придет время, и мы придем к высоким и благородным целям, к коммунизму. К коммунизму нет проторенных путей. Ему надо проложить себе путь по неизведанной, труднопроходимой сфере, где препятствия встречаются на каждом шагу. Здесь и грязь, которую надо счистить, и ямы и ухабы, которые надо засыпать, заровнять, здесь и горные преграды, которые надо преодолеть, и грозы и бури, которые надо пережить. Можно и сбиться с пути. Но путем поисков мы все преодолеем, ибо поступательный ход истории неодолим и никто, никакими силами не в состоянии остановить его. Мы перевоспитаем человека, стряхнем с него всю наносную грязную шелуху, и разовьем в нем все лучшие свойства его души и сознания, и пробудим чувство его собственного достоинства и коммунистической морали. Конечно, капитализм не сдается без борьбы. Буржуазия не отдает свои капиталы и преимущества в пользу общества, народа. У них нет никакого желания самим трудиться и поэтому они принимают все меры, чтобы хоть сколько-нибудь продлить свое существование.