Не пустили в Норильск

Сойдя на берег, мы втроем направились в Дудинский отдел МГБ. Не без труда обнаружили его в стареньком двухэтажном особнячке, первый этаж которого занимала городская милиция, а второй был отведен следователям и МГБ.

Через пару часов в Норильск отправлялся узкоколейный пассажирский поезд, поэтому мы спешили оформить все бумаги побыстрей. Но из-за отсутствия начальника МГБ дело застопорилось. Где-то через час начальник Дудинского МГБ подполковник Барышев появился и принял нас. Первое впечатление он произвел неплохое. Разговаривал вежливо, корректно с нами беседовал. Поинтересовался, как мы доехали, не утомились ли длинной дорогой, спрашивал, где собираемся работать в Норильске. В деликатной форме попросил показать наши направления, выданные Красноярским краевым отделом МГБ. Повертев их в руках, Барышев спрятал направления в ящик своего письменного стола и, вставая, сказал, чтобы завтра в это же время мы пришли в отдел за получением разрешения на въезд в Норильск.

– Значит, мы не попадем сегодня на поезд и придется в Дудинке задержаться на двое суток до следующего поезда? – спросили мы.

– Ничего особенного, – благодушно проговорил Барышев, – погуляйте по Дудинке, познакомитесь с городом, пройдите к Енисею. Погода хорошая, прогуляться одно удовольствие...

Он вышел из-за стола и мягким приглашающим жестом указал на дверь.

Мы вышли в полной растерянности. Где ночевать, где питаться – не знал никто из нас. Зашли в единственную в городе гостиницу. Нам сказали, что свободных номеров нет. Посоветовали обратиться в Дом колхозника – может там есть свободные места. Мы обратились, и нам повезло. В этот день приезжих оказалось не много, и три места в комнате на десять человек нам выделили.

Недалеко от Дома колхозника оказалась столовая, в которой мы решили пообедать. Пока подошла наша очередь, пока освободилось три места рядом, прошло порядочно времени.

От увиденного нами в столовой захватывало дух. Хотя на стенах висели плакаты, строго запрещающие приносить и распивать спиртные напитки, все пили. Пили в прямом смысле, используя первое, второе и третье не как продукты утоления голода, а как закуску. Причем пили не что-нибудь, а чистый спирт. Это для нас явилось большой новостью. Да и действительно, не везти же сюда, за тридевять земель, водку. Спирт поглощается в огромных количествах, в особенности зимой, чтобы не чувствовать мороза и «не дать холоду войти вовнутрь». Зато здесь немало инвалидов на костылях, с отрезанными кистями рук и ног, потерявшими их в результате обморожения в пьяном виде. А сколько замерзает в снегу! Многих находят уже весной, когда сходит снег.

Официантку удивило, что мы заказали обед без вина. Здесь это не принято.

На первое мы заказали гороховый суп с сушеным картофелем. На второе к котлетам предложили на выбор вермишель или гречневую кашу. Никакой зелени в столовой не было. Завоз в Дудинку лука, капусты и огурцов происходит обычно во второй половине сентября. Еще позже доставляется картофель.

Зато в Дудинке процветает спекуляция свежей зеленью, яйцами и некоторыми молочными продуктами, доставляемыми частниками пароходами из Красноярска, а также районов, расположенных южнее Полярного круга. В этом мы смогли убедиться, когда пришли на базар-барахолку. Продуктов предлагалось мало, зато в изобилии были одежда, обувь, мебель, бижутерия, инструмент и всякие безделушки, отслужившие свой век и никому не нужные. Но нас, в первую очередь, интересовали продукты питания. Цены на них были, конечно, запредельные. Так, один небольшой огурец стоил в пределах 3-4 рублей. Свежие помидоры продавались по 4 рубля за штуку. Ведро свежего картофеля стоило 50-60 рублей. У одной торговки лежал на блюдечке свежий творог, не больше 3-4 столовых ложек, и спрашивала она за него 10 рублей.

Во все времена торгашество было присуще Дудинке, и его до сих пор не искоренила Советская власть.

До революции местное население жестоко эксплуатировалось приезжими купцами-спекулянтами. Ненцы, долгане, нганасаны, эвенки, занимавшиеся охотой, рыбным промыслом, оленеводством, находились в их цепких руках. В обмен на хлеб, сахар, соль, табак, спирт приходилось расплачиваться дорогостоящими шкурками чернобурой лисицы, белого песца, редкостным мехом горностая, а также такими ценными видами рыбы. Как сибирский осетр, стерлядь, нельма, чир, муксун, таймень.

В Дудинке почти отсутствует коренное население. Подавляющее большинство жителей составляют бывшие заключенные, отбывшие срок наказания и оставшиеся здесь работать; ссыльные со своими семьями, а также командированные на Крайний Север на трехлетний срок. О последних скажу особо.

Чаще всего это молодежь, получившая специальное образование, – молодые специалисты: врачи, учителя, административные работники органов управления и судов, экономисты, работники культуры и просвещения. По приезде в Дудинку они поступают в распоряжение Дудинского райисполкома и распределяются в больницы, школы, судебные учреждения, конторы района и города. Материально им живется трудно, ставки мало чем отличаются от материковых, хотя жизнь здесь несравнимо дороже.

Поэтому многие командированные всеми правдами и неправдами пытаются перейти на работу в Дудинский порт Норильского горно-обогатительного комбината, где зарплата на 25-30 процентов выше. Кроме того, работники порта при найме по договору пользуются выгодными привилегиями: через каждые полгода получают десяти процентную надбавку к зарплате; за счет комбината могут привезти свою семью; раз в три года пользуются правом бесплатного проезда в оба конца в отпуск, а по истечении срока договора за счет комбината вместе с семьей уезжают на родину и комбинат полностью оплачивает расходы на провоз багажа.

На главной улице Дудинки – Советской, сконцентрированы государственные, районные и городские учреждения, размещающиеся в сплошь одно- и двухэтажных деревянных зданиях. Улица Советская протянулась через всю Дудинку с севера на юг параллельно течению Енисея. В сторону от Советской улицы ведут маленькие улочки, переулки, тупички, застроенные многочисленными, уходящими в гору и в сторону тундры, домиками-балками частников. Характерно, что нигде не видно палисадников и деревьев. Вокруг домов пробивается жиденькая травка.

Прогуливаясь вдоль Енисея, мы приблизились к порту, куда нас, естественно, не пустили. Но то, что мы увидели с высокого берега, привело нас в изумление.

Во всю длину сотен метров причалов лентой вытянулись деревянные баржи, самоходные суда, лихтеры, теплоходы. Полным ходом шла разгрузка и погрузка судов с помощью электрических, паровых кранов и вручную. Сотни грузчиков-заключенных на спинах переносили мешки и ящики. Маневрировали узкоколейные паровозы с вагонами. Стояли грохот и свист, клубы пара вырывались непонятно откуда, и вся эта суета создавала соответствующий настрой, наводящий на грустные размышления о бренности бытия. А порт ворочался и тужился, пытаясь уложиться в отведенные ему природой три месяца и пропустить через себя максимально возможное количество грузов.

За грузовым портом, приблизительно в километре, на притоке Енисея, реке Дудинке, горбатился пирамидами бревен лесной порт, принимавший плоты с верховьев обеих рек и готовивший стройматериал для шахт и строек Норильска.

Не могли мы не обратить внимание на два вновь строящихся на берегу деревянных дома. В одном приступили к кладке бревен первого этажа, строительство второго только начиналось: в углубленной на 50 сантиметров площадке бурили шурфы для закладки в них деревянных свай, заменяющих фундамент. В первом доме, где возводился первый этаж, отчетливо просматривалось полтора десятка свай, которые служили основанием зданию. Мне рассказали, что все крупные здания в Дудинке строят на сваях. То есть ни под одним из них нет фундамента в нашем обыденном понимании. Еще более разительный тому пример в Норильске, где сваи заменяют фундаменты огромных многоэтажных кирпичных зданий.

Почему сваи применяют вместо фундамента? Причина и ответ – в природно-климатических условиях Крайнего Севера, в вечной мерзлоте, которая находится на незначительной глубине слоя почвы, в которой отрицательная температура постоянна. На это своеобразное явление впервые обратили внимание первые исследователи Крайнего Севера – землепроходцы. Вынимая грунт для постройки острожков (вид жилищ) или копая грунт, они на небольшой глубине даже в жаркую летнюю пору встречали твердую мерзлую почву. Например, В поселке Усть-Порт, расположенном чуть севернее Дудинки, мощность слоя вечной мерзлоты достигает 325 метров. Вечная мерзлота осложняет всякое строительство. При выемке грунта даже в жаркую летнюю пору необходимо предварительно оттаивать мерзлую почву, а сильно увлажненный талый грунт обычно представляет собой вязкий и липкий плывун. При строительстве зданий приходится считаться с угрозой вспучивания их фундаментов и с неравномерной просадкой, так как во время эксплуатации нарушается температурный режим мерзлоты.

В твердой, мерзлой земле строятся складские помещения для хранения скоропортящихся продуктов, заменяя холодильные установки. Масло, мясо, дичь, колбасы, жиры доставляются на Крайний Север в навигационный период и перегружаются в такие самоморозильные склады, где сохраняются в первозданном состоянии на протяжении длительного периода.

Мне не раз приходилось присутствовать на Дудинском кладбище во время похорон. Здесь нет необходимости, как обычно, копать могилу до двух метров. Достаточно одного метра, чтобы погрузить тело в вечную мерзлоту. При перезахоронении не раз убеждались, что тела умерших в течение многих лет хорошо сохраняются.

-------------------«»--------------------

На следующий день в условленный час явились в отдел МГБ. Барышева словно подменили. Он сидел мрачный в своем кабинете, на наше приветствие не ответил, сесть не предложил, разговаривал грубо.

– Ехать в Норильск не нужно, – с порога отрубил он, – остаетесь работать в Дудинке. Сейчас отправляйтесь в отдел кадров порта. Когда устроитесь на работу, придете, доложите о результатах. Понятно?

– Нет, не понятно, – в резкой форме ответил авиаконструктор Радкевич, находчивый, энергичный человек, взявший на себя руководство нашей маленькой группой. – На каком основании вы лишаете нас права ехать в Норильск? Мы имеем направления вышестоящего органа МГБ, которые никто пока не отменял. Поэтому потрудитесь вернуть наши направления, чтобы мы смогли завтра ехать в Норильск!..

Глаза Барышева вспыхнули недобрыми огоньками. По лицу разлились красные пятна. Он, по-видимому, не ожидал такого резкого выпада от ссыльных.

– А я говорю, что вы останетесь в Дудинке и никуда не поедете! Мне лучше знать, где вам жить и работать! А со своим начальством я разберусь сам, без вашей помощи. Так что прекратите эти бесполезные прения и ступайте в порт.

Что оставалось делать нам, бесправным ссыльным. Кому и куда жаловаться на самоуправство дудинского чекиста?

– А может, он действительно получил указания из Красноярска? Ведь не будет же он действовать вопреки распоряжению свыше. Он же не враг себе, – вслух подумал я и остальные со мной согласились, тем более что других вариантов у нас не было.

Отдел кадров Дудинского порта помещался на той же Советской улице. Как везде и всегда, к кадровику была очередь. Первым пошел Радкевич. Побыв всего несколько минут в кабинете, он вышел в расстроенных чувствах:

– Ничего себе, предложил трудиться по специальности, – не без сарказма проговорил Радкевич, – предложил отправиться на общие работы! Пусть сам идет!

За Радкевичем отправился Семенов. И его постигла та же участь.

Наступила моя очередь. С внутренним трепетом входил в кабинет. За столом в форме капитана внутренних войск МГБ сидел моложавый мужчина приятной наружности, уткнувшийся в бумаги. Не поднимая головы, он спросил:

– По какому делу?

– Пришел наниматься на работу, – ответил я.

– Специальность?

Я рассказал ему, что работал в театре, занимался художественной самодеятельностью. Капитан меня перебил, сказав, что в порту театра нет, художественной самодеятельности тоже, поэтому неплохо было бы пойти мне на общие работы.

Тут я вспомнил, что в кармане пиджака у меня хранится заблаговременно выписанная характеристика, выданная мне при увольнении из Казачинского промкомбината.

В ней, между прочим, говорилось: «...Выдана настоящая Рацевичу Степану Владимировичу в том, что он, состоя с 15 июня 1950 года работником Казачинского райпромкомбината в должности цехового учетчика с работой справлялся, добросовестно и аккуратно выполнял все поручения администрации. С работы уволился 29 июля 1950 года в связи с переводом на жительство в г. Норильск...»

Капитан внимательно прочитал бумажку, посмотрел на меня испытующим взглядом и проговорил:

– Есть вакансия кладовщика. Оклад 900 рублей. Пойдете к начальнику торга порта т. Иванову. Вот направление.

Радостный, выскочил от кадровика и, пообещав товарищам все рассказать вечером, помчался к Иванову. К моему счастью, Иванов оказался на месте.

– Вы работали когда-нибудь в торговых организациях? – спросил Иванов, когда я вручил ему направление.

– Откровенно говоря, нет.

– Считать на счетах умеете?

– Могу.

Пододвинув ко мне счеты, Иванов попросил произвести сложение и вычитание. Я произвел. Тогда он попросил сделать умножение и деление. Я сознался, что этих действий на счетах произвести не сумею, но обещал научиться в кратчайшие сроки.

Глядя мне в глаза, Иванов на обороте направления поставил резолюцию, что берет меня на работу, но обещал проверить мои способности при первой же встрече в рабочем порядке.

С этой бумажкой я поспешил обратно в отдел кадров, чтобы оформиться окончательно на работу. Назавтра я должен был придти в бухгалтерию торга за получением инструкций и определением фронта работ.

Я не чувствовал под собой ног от охватившей меня радости. После 225 рублей оклада в Казачинске, получать 900 рублей – это ли не счастье, так неожиданно свалившееся мне на голову.

По дороге в отдел кадров я уже прикидывал, как устрою свою жизнь в Дудинке. В первую очередь подыщу угол или если повезет, отдельную комнату. Стану копить деньги на дорогу Рае и Алексею и уже на следующую навигацию выпишу их из Нарвы. Сегодня же вечером напишу письмо, поделюсь своей радостью.

В таком радужном настроении я вошел в приемную начальника отдела кадров. Посетителей, к моему счастью, не было, и я сразу же прошел в кабинет. Взяв моё направление с визой начальника торга, начальник отдела кадров порвал её на мелкие кусочки и заявил:

– Только что звонил подполковник Барышев. Он возражает против вашего назначения.

– Но как же так, – растеряно заметил я, – сам же он послал нас сюда, чтобы устроиться на работу и после этого придти к нему и доложить.

– Ничего не знаю. Я выполняю приказ... Обращайтесь в отдел МГБ.

Позже между мной и подполковником Барышевым произошел следующий диалог:

– Почему вы, гражданин подполковник, не согласны с моим назначением кладовщиком в порту?

– Кто вам сказал, что не согласен?

– Начальник отдела кадров!

– Он этого сказать не мог. Мне совершенно безразлично, где и в какой должности вы будете работать.

– На моих глазах он разорвал направление и объяснил свой поступок вашим указанием.

– Это недоразумение. Завтра все выяснится и сможете работать. Приходите ко мне завтра.

Когда вечером я рассказал о своих злоключениях соратникам по несчастью, они нисколько не удивились, а только подтвердили, что мы, ссыльные, не люди в глазах местного начальства, а скот, который нужно направлять только на самую тяжелую и грязную работу.

На следующий день меня принял молодой лейтенант, сославшись на перегруженность работы начальника, который не имеет возможности со мной говорить.

Я ожидал, что он направит меня в отдел кадров порта, но случилось другое, так как лейтенант относительно меня имел другие указания.

– Где ваши вещи? – неожиданно спросил он.

– В Доме колхозника, а что?

– Отправляйтесь за ними и возвращайтесь обратно.

– Зачем?

– Через два часа на катере поедете в один из рыболовецких колхозов!

– А что я буду делать в колхозе?

– Как что, работать по своей специальности!

– С кем? С рыбаками или рыбками я буду ставить спектакли?

– Оставьте ваши остроты при себе! Я говорю совершенно серьезно. В 24 часа вы должны покинуть Дудинку. Это распоряжение подполковника Барышева. Извольте беспрекословно выполнять его приказ. В противном случае вас под конвоем отправят по месту назначения!

Меня до глубины души возмутило такое своеволие и медленно, чтобы удержать эмоции и остаться спокойным, ответил:

– Позвольте теперь высказаться мне. На каком основании меня собираются вывезти из Дудинки? Чем я провинился? У подполковника Барышева в столе лежит моё направление в Норильск. В нем ничего не написано, чтобы я ехал в рыболовецкий колхоз. Решение подполковника Барышева считаю незаконным и сегодня же напишу жалобу в прокуратуру СССР, а копию отошлю в Красноярское управление МГБ. С вещами можете меня не ждать. Добровольно в колхоз не поеду, и можете сказать об этом подполковнику Барышеву.

С этими словами я покинул кабинет и вышел на улицу.

Мной овладело состояние глубокой депрессии, я почувствовал полную безнадежность своего положения. Пусть даже я напишу письмо, пусть даже я его отправлю, хотя это уже под вопросом, потому что вся почта просматривается сотрудниками МГБ. Когда будет ответ? И будет ли вообще. А подполковник Барышев здесь, рядом и может вершить относительно нас, ссыльных, все, что взбредет в голову. Где, у кого искать защиту от противозаконных действий чекистов типа Барышева & К? Пройдя дважды через горнило НКВД и МГБ, испытав на себе неограниченную власть этого учреждения, возглавляемого порой безответственными, своенравными современными Тит Титычами, я пришел к выводу, что «с волками жить – по волчьи выть». Нельзя обнаруживать слабость, давать понять, что ты их боишься. Только давая отпор можно как-то отстоять себя от посягательств на собственную личность.

Точно так же мыслил и Радкевич, который вместе с Семеновым поджидал меня в Доме колхозника. Их также в это утро вызывали в МГБ. Радкевич обязан был на следующее утро явиться на аэродром, чтобы полететь в Авамский район в 700 километрах северо-восточнее Дудинки, Семенову сказали, что его отправят на катере в деревню Потапово, южнее Дудинки.

Рассказ Радкевича о визите в отдел МГБ развеял мое грустное настроение. Я от души смеялся, слушая остроумное повествование Радкевича. как он разговаривал с чекистами. Сначала он прикинулся дурачком, разыграв из себя наивного простачка, принимающего всё за чистую монету и не понимающего, чего от него хотят. Чекистам долго пришлось разъяснять Радкевичу, что значит летать самолетом. Потом он категорически отказался летать потому, что доктора запрещают ему подниматься в воздух любыми способами, потому что он может в воздухе просто умереть. И все это было на полном серьезе. Ведь чекисты не удосужились посмотреть, что Радкевич авиаконструктор и разбирается в самолетах на несколько порядков лучше их всех вместе взятых. Да и летать авиаконструктору все равно, что сходить в булочную. Потом Радкевич стал ссылаться на отсутствие денег на полет и поэтому просил дать ему сопровождающего, чтобы дойти до Авамского района пешком, если уж им так необходимо, чтобы Радкевич прибыл туда. Наконец вся эта катавасия чекистам надоела, они поняли, что их просто дурят, и они, прикрикнув на Радкевича, чтобы он кончал базар и приготовился к полету. Так же как и мне, ему было сказано, что в случае отказа он будет доставлен под конвоем. Теперь беседа приняла другой характер. Радкевич в самой категорической форме заявил, что Дудинки он не покинет, никуда отсюда не уедет. Город ему нравится, здесь он нашел знакомых, которые обещали помочь ему устроиться на работу. Его нисколько не печалит, что не придется заниматься самолетостроением. Пройдя хорошую школу жизни и освоив в свое время слесарное и токарное дело. Он готов взяться за любую работу: может быть руководителем и рабочим, не боится никаких трудностей, но командовать собой никому не позволит. Лагерь многому научил его и, в первую очередь, ни на кого не надеяться, а рассчитывать только на себя, добиваться правды и справедливости. В ходе беседы Радкевич не постеснялся рассказать чекистам, как следователь, обвиняя его в шпионаже, пытался выбить из него признание, кому он продал копии секретных чертежей секретного самолета, предлагал сознаться, а иначе грозил расстрелом. Радкевич ответил тогда следователю:

– Расстреливайте! Но последними моими словами под дулом винтовки будут слова: «Никогда предателем не был и умираю за Родину!»

Эти слова вызвали невольное уважение чекистов, хотя они и находились «по разные стороны баррикад».

Пока Радкевич вел свой рассказ, Семенов в грустном состоянии, опустив голову. Сидел на кровати и все время молчал. Я обратился к нему с вопросом, что ему предложили в отделе. Глубоко вздохнув, он рассказал о предстоящей поездке в Потапово:

– Ехать не хочется, но что делать. Все равно плеть обухом не перешибешь, придется отправляться. Сказали, что колхоз богатый, всего вдоволь, буду жить обеспеченно...

Радкевич и я не стали его отговаривать, понимая, что это бесполезно. Семенов по характеру мягкий и уступчивый человек, на своем веку мухи не обидел. Куда ему тягаться с системой, спорить с начальством, кому-либо возражать. У Семенова несколько другой стиль: он не меняет условия, а к ним приспосабливается, как хамелеон, сливается с окружающей средой, за счет чего и выживает.

Оставив своих друзей в Доме колхозника, я вышел на берег Енисея погулять, благо погода была отличная и сентябрьское солнце, словно прощаясь на длительную зимнюю ночь, щедро одаривало последним теплом суровую сибирскую землю.

На оглавление  На предыдущую На следующую