Тойво Ряннель. Тувинские рассказы

---

КАК Я БЫЛ БРАКОНЬЕРОМ

ВЕЛИКОЕ дело иметь мотоцикл "Харлей-Дэвидсон", пусть трофейный, не совсем новый, но безотказный и сильный - а для нас и крылатый на укатанных степных дорогах Тувы и на степных увалах, где дорог нет, а лишь следы овечьих табунов. Взлетишь на вершину холма, убедишься, что на предстоящем спуске нет смертельных препятствий - и катишься вниз с выключенным мотором.

Итак, за рулем этого железного зверя сидел Саша Ермолаев - отставной сержант по кличке "полковник", за ним на седле я, с рюкзаком и этюдником на спине, а в люльке - Вася Демин, вооруженный малокалиберной винтовкой. Пастух Кудрявцев пожаловался, что на маршрутах его табунов появился волк... И этот волк ворует ягнят, при виде человека убегает не спеша, по наглому вскидывая добычу на спину, - смотрите мол, люди, не боюсь я вас! Вот этот-то волк нам и был нужен, и не только потому, что за его шкуру давали сто рублей и молодого барана - мы хотели помочь доброму старательному пастуху, не раз принимавшему нас за скромным полевым столом в своих пастушьих владениях.

Не так-то просто угадать, на дне какого оврага в кустах прячется этот хитрый разбойник. Поэтому на пологих склонах холмов мы выключали мотор и, катясь вниз, делали плавные зигзаги среди зарослей желтой акации - авось, да и спугнем дремлющего в полдень волка. На длинном, очень чистом спуске мы заметили трех огромных птиц. Они спокойно что-то клевали, иногда, вытянув шеи, посматривали кругом, и нас заметили уже на расстоянии выстрела. Пока Саша остановил мотоцикл, чтобы дать возможность Демину спокойно прицелиться, дрофы, разбежавшись, оторвались от земли, энергично работая крыльями.

Василий долго прицеливался, и мне показалось, что стрелять уже бесполезно. Но тут Демин выстрелил, и последняя птица, резко кувыркнувшись, начала падать. Мы даже слышали глухой удар о сухую степную твердь. Мы поспешили туда. Мотор страшно ревел и дымился - что-то разрегулировалось, но мы спешили к неожиданной добыче. Попасть пулей в летящую в двухстах метрах птицу - большая удача и редкая случайность. Мы кинулись качать охотника, но он резко увернулся, отказываясь от такого почета и, объясняя, что стрелял-то в среднюю птицу, а упала последняя, так что он ни при чем - дрофа сама налетела на пулю.

- Конечно, сама. Увидела пульку, да и прикрыла грудью товарищей, - поддержал шутку Александр. - Боюсь только, что охотинспекция не поймет ее подвига.

СЛОВА Ермолаева оказались пророческими.

Вернувшись в город в дом Деминых, мы столкнулись с трудной задачей - как опалить эту крупную добычу в обстановке секретности. Во дворе костер разводить нельзя, увидят соседи, донесут пожарным и в милицию. В плиту, где уже прогорали тонкие поленья, птица не вмещалась. Я вызвался опалить дичь в дровянике, на примусе и с помощью паяльной лампы. Конечно, запах паленых перьев разойдется на весь квартал, но что делать - не пропадать же добру.

Мы, конечно, знали, что отстрел дрофы в этом году запрещен. После морозных недель в Персии, куда улетают зимовать эти теплолюбивые птицы семейства куриных, их численность сильно убавилась. Я так же знал, что в южные степи Красноярского края эти птицы вообще не прилетают.

Закрывшись в дровянике, я успешно опалил птицу, но был уверен, что соседи догадались, в чем дело. Для отвода глаз Саша Ермолаев ковырялся в моторе около калитки, сжигал на небольшом огне ветошь и масляные тряпки. Василий Фадеевич на веранде правил написанный утром на Чадыре этюд. Я слышал вопросы проходящих по переулку соседей - что и где палят... Не успел я выйти из дровяника, как услышал заискивающе-вежливое приглашение хозяина кому-то зайти и посмотреть на нашу добычу.

- Выходи, Васильевич, тут важные гости пришли.

Увидев у меня в руках опаленную громадную птицу, двое военных так и ахнули.

- Давненько не попадалась такая!

- Саша, - продолжал суетиться Демин, - слетай за бутылкой. Гости уважаемые, проходите в дом. Васильевич, доставай из-под печки чугунную утятницу, давай разделывай свою курицу.

Гости сказали, что никого за бутылкой гонять не надо. Пока парится и жарится дрофа, кончится рабочий день, и они придут и сами принесут бутылку. Только сейчас я разглядел этих людей: один был в форме внутренних войск НКВД, другой - в милицейской форме. Оба в звании полковника.

Тува вошла в состав СССР в 1944 году. Экономически она связана с красноярским промышленным районом, но административно подчиняется Москве. Поэтому приезжие командировочные, а именно ими и были полковники, чаще всего оказываются москвичами.

- Так что, отпускаете нас? Сами справитесь с этой курицей?

- Дрофу разделываю впервые - раньше не приходилось, но - справлюсь. Так что приходите на свежую дичь.

Пока я возился у плиты, Демин и Ермолаев старательно готовили закуски; похоже было, что они не просто ждут чиновников, которых надо бояться, а ждут желанных старых друзей, с которыми повезло нечаянно встретиться.

ПОЛКОВНИКИ пришли точно к концу рабочего дня. Из сумки с бутылками свисали зеленые хвосты лука и редиски. Был еще и третий гость, в гражданском костюме, который представился главным охотничьим инспектором области. Мне он предложил ознакомиться с уже готовым актом об охоте с таким-то и таким-то нарушениями и поинтересовался, чью фамилию проставить в акте.

Василий Фадеевич отреагировал сразу: он хозяин, он стрелял, нарушил в охотничьем азарте постановление, вернее - забыл о нем. Саша Ермолаев подмигнул мне, и я это понял как сигнал к выступлению, и заявил, что беру вину на себя, что я не знал постановления по Тувинской области, запрещающего охоту на дроф, и пусть акт оформляют на мое имя. И действительно, мне, как гостю из соседнего края, проще вынести этот удар: если на меня придет "телега" в красноярский союз художников, то серьезного внимания на этот грех не обратят, обойдется без оргвыводов. А журналисту Ермолаеву и заслуженному деятелю искусств Тувы Демину данный конфликт ни к чему - они здесь известны как правдоискатели и очень честные люди.

Неожиданно меня поддержал милицейский полковник. Он был реалистом, Он посоветовал выписать штраф на пятьсот рублей, а в их погашение гость отреставрирует портреты членов Политбюро в клубе НКВД. Это соломоново решение приняли одобрительно все, кроме Демина. Он сказал, что предложенная работа стоит в пять раз дороже. И чтобы принять окончательное и правильное решение, договорились встретиться завтра в клубе, где висели портреты. А сейчас все пожелали немедленно проверить, достаточно ли созрела пятисотрублевая закуска.

Как выяснилось, за столом собрались сплошь охотники да рыбаки - и бывшие, и настоящие - и было о чем вспомнить и рассказать. Кто-то служил на Чукотке и был унесен в Америку ураганным ветром на катере, потерявшем управление. Кто-то воевал на сопках Маньчжурии, пленил в Харбине императора Пу-И, а из Мукдена привез мотоцикл. Пришлось и мне рассказать о мальчишеских приключениях в поисках золота.

Кто-то сказал, что человек - это целая вселенная, которая тысячами нитей связана с прошлым и будущим. В своем будущем человек может выбрать лучший вариант, чем предложенный ему случайностью. Но почему я никак не могу найти этот лучший вариант, даже случайно? Я постоянно сталкиваюсь с какими-то неприятностями. Мне чаще всего приходится решать, с какой из будущих неприятностей я столкнусь по собственному выбору. Вот и сейчас, вместо того, чтобы писать этюды на Мунгун-Тайге, я буду латать кем-то сделанные портреты, возможно уже не подлежащие исправлению. Портреты, как и люди, стареют морально и физически, изнашиваются. Завтра посмотрим.

Наша случайная встреча незаметно затянулась, а так хотелось еще многое узнать, услышать, но гости, как по команде, встали из-за стола ровно в час ночи. Случайная встреча. Но я еще раз убедился в том, что неинтересных людей просто не бывает, нужна только подходящая случайность, чтобы человек откровенно показал себя.

В КЛУБЕ НКВД собрались всем составом вчерашнего застолья, встретились как желанные давние друзья, посмотрели портреты; они были написаны в технике "сухой кисти" довольно умело. Нужно их почистить сырой резиной и немного обновить фоны. Можно подчеркнуть черной линией по контурам и контрастней выявить глаза. По расценкам выходило, что нам, художникам, нужно с этого клуба получить еще полторы тысячи рублей.

- Завтра приступим к работе, - пообещал Демин. - А сегодня не мешало бы угостить московского гостя тувинским чаем, а может и аракой, если в этом доме найдется.

Оказалось, что в подсобных помещениях клуба все это имеется. Признаюсь, молочная водка - арака - мне не понравилась, она отдавала забродившей простоквашей и немытой молочной посудой. А чай, спрессованный в большие плитки, - это ветки и стебли, отходы чайного производства. Если этот чай варить с принятыми здесь компонентами: масло, соль, листья бадана, душицы или богородской травы, - то получается оригинальный напиток, снимающий похмелье и усталость. А когда на столе оказались еще и старые соленые сухари, то вообще получилось нечто оригинальное в восточном стиле.

За чаем выяснилось, что артисты тувинской драмы Олзей-Оола заказали в степной юрте ужин, и мы приглашены на этот ужин. Там уже готовят особое национальное блюдо - хан или кан. Что это такое? Свежую баранью кровь долго варят на медленном огне в очищенном желудке барана, немного добавив соли и ароматных трав. Русские специалисты тувинского блюда добавляют в смесь еще и лавровый лист, который перебивает запах кошары.

Пока начальник милиции объяснял последовательную процедуру приготовления этого блюда, в открытое окно донеслась издалека мелодия знакомого марша, постепенно она усиливалась. Полковник посмотрел на часы, встал по-строевому и сказал:

- Подойдем к окну, посмотрим...

Музыка нарастала, лицо полковника преобразилось, стало самодовольно торжественным. Я тоже выглянул в окно. Впереди колонны одинаково одетых в черные куртки запыленных людей шел человек с красным знаменем в руках. По шесть в ряд, не совсем стройно, шагала колонна молодых людей, на вид здоровых и загорелых тувинцев. С боку колонны семенил конвоир, придерживая около себя на поводке сильную рыже-черную овчарку. Вся колонна была разделена интервалами в несколько шагов.

- Это бригады, - пояснил полковник. - Лучшая по показателям бригада идет впереди, они несут сегодня красное знамя.

Небольшой солдатский оркестр и автоматчики шли в последних рядах этого шествия.

- Товарищ полковник, видать, я чего-то не понимаю. Я видел колонны арестантов, работал с ними, но чтобы арестанты маршировали с красным флагом по городу - это что-то новое...

Колонна проходила мимо, и сквозь легкую пелену пыли, оглядываясь, посматривали в нашу сторону заключенные из последних рядов.

Полковник вздохнул:

- Это наши университеты, у нас советская власть всего пять лет. Эти ребята в основном из сельской местности. Проходят у нас азбуку социализма. В обкоме шутя, называют эти колонны университетами моего имени... Да, да! Пошехоновский университет. Положение такое: зарезал самовольно колхозного барана - получи год тюрьмы. Но это не тюрьма, только ночевка за колючей проволокой, а так целый день на свежем воздухе, на стройплощадке. Кладку фундаментов ведут, стены учатся воздвигать, осваивают все виды строительной техники, начиная с бетономешалки и ленточных транспортеров. Но и тачка не исключается - это основа технического обучения. Здесь они учатся и законам общежития: утрами умываются, чистят зубы, привыкают к общепитовской пище. Здесь они учат русский язык и учатся уважать советские законы. Порой потом, после срока, приезжают в город, навещают, добром помнят. Лично я верю в такую систему воспитания...

- А сколько у вас надзирателей или воспитателей? - осторожно поинтересовался я. - Важно, чтобы в этой среде не было насилия, как в наших сибирских лагерях, чтобы не воспитывали злобу и агрессивность.

- Здесь у нас нормально, а вот в зонах для взрослых закоренелых воров - там хуже. Бывает, что убегают. Тогда приходится стрелять.

- А зачем стрелять? Дальше своей юрты все равно не убежит.

- Побег есть побег - это все должны понимать. Вот вы ездите по области. Имейте в виду, в дальних районах будьте осторожны. В этом с позволения сказать обществе воровство считается нормальным явлением, а выстрелить в русского специалиста - агронома или ветеринара - чуть ли не геройство.

- А что, были случаи, когда на русского специалиста поднимали руку?

- Вся беда в том, что мы ни одного террориста не смогли еще поймать. Необходимо работать с населением, изучать и приручать население, учитывая при этом национальные особенности, традиции, сложившиеся веками, - все это не просто.

- Скажите, товарищ полковник, если вас не пугает утечка секретной информации, за каким лядом мы пришли сюда? Кого от кого освобождать? Ведь кроме убытков мы здесь ничего не имеем.

- Это вы меня уже провоцируете, товарищ художник. Вы же знаете, что интересы России и СССР в этой земле исторические. К тому же существуют наши стратегические задачи и интернациональный долг. Если не мы, то сюда придут другие. Вы были у знака "Центр Азии"?

- Был.

- Знаете, кто его поставил?

- Нет, не знаю.

- Английский топограф и разведчик сэр Каррутерс в 1912 году. А в те же годы русский ученый Близняк искал пути в Китай через Енисей и Бий-Хем. Тогда же, в 1914 году, по просьбе тувинских феодалов русский царь принял под свое высокое покровительство Урянхайский край. Этот протекторат был отклонен в 1928 году тувинским националистическим правительством, но в 1944 году великий хурал Тувы принял решение просить Верховный Совет СССР принять Туву в состав Советского Союза, что мы и имеем сегодня...

- Спасибо за интересные исторические сведения.

Помолчали, а потом я задал вопрос, на который не рассчитывал получить ответ.

- Почему наши чиновники с помощью тувинских коммунистов разорили буддийские хурэ и священные капища шаманистов? Получается, что мы наступили своим сапогом на здешние духовные ценности.

- Считаю эти акции грубейшей ошибкой, этому нет оправдания - нельзя отнимать у народа символы веры.

- Спасибо, рад за ваш ответ. Вам бы министром культуры работать, - вполне искренне одобрил я его мысли и выводы.

- Пока здесь важнее нужда в карательных органах. Поживем - увидим...

Нас отозвал от окна главный охотник области.

- Пора ехать в юрту Олзей-Оола, уже и связной был оттуда, приглашают, хан остывает, так что поехали. Там, после горячего, продолжите вашу философскую беседу о светлом будущем.

НЕ ЗНАЮ, как бы сложились в дальнейшем наши отношения, служебные и личные, но в этот вечер в юрте Олзей-Оола мы оказались перед богом охоты все равны, словно забыли о важных участках государственной и общественной деятельности, забыли о возрасте и о том, что мы представляли пять национальностей Советского Союза. И только когда Саша Ермолаев начал петь камасинские народные песни, и признался, что он из последних камасинцев - представитель некогда большой общины саянских охотников - мы задумались над трагическими судьбами своих предков и тревожной судьбой своих потомков.

Потом выпили за великий и могучий русский язык, который объединяет нас и приобщает к гордому имени - россиянин. Потом были игры: кто кого пересилит в рукоборстве за столом, кто холостым выстрелом из пистолета погасит свечу на расстоянии метра. Говорят, что один ученый экономист, он же социолог и психолог, подсчитал, что если тяжелая и однообразная трудовая деятельность человека могла бы быть приближена к игре, то производительность труда поднялась бы на тридцать процентов.

Это я вспомнил потому, что гостеприимный хозяин считал доказанным, что пять минут хорошего смеха эквивалентны по калорийности ста граммам вареной баранины.

О других смешных подсчетах я писать не буду, что-то забыл, да и не все мужские шутки годятся для печати.

У ТОЗБУЛУКСКИХ СТАРОВЕРОВ

ВЕСЬ НЫНЕШНИЙ день идем по тропе среди глухой тайги, такой же бесконечной, как в Сибири. Географически Тува - это тоже Сибирь, только южная. Здесь по горному плато Тоджи и пролегает наша тропа: от озера Озас в староверческий поселок Тозбулук, что притаился на отобранной человеком у тайги лесной поляне, почти на берегу Бий-Хема. Почти - это километр. Можно проплыть по Бий-Хему мимо Тозбулука и не заметить его существования. Так устроена здесь жизнь - держаться подальше от грешного мира и выходить в мирские селения - Тоора-Хем и Силдам - только по вопиющей нужде за мукой и боеприпасами, порохом да дробью. Жители этого поселка как бы осколок старого мира. В их памяти живут и страшные события церковного раскола в допетровской Руси, и репрессии царя-сатаны Петра, от одного имени которого люди бежали в неизвестную даль за Урал, за Алтай и Саяны. По произведениям Мельникова-Печерского, Шишкова, Черкасова и других писателей у нас сложилось определенное представление о жизни в таежных скитах, остатков когда-то серьезного потока свободолюбивых переселенцев, сохранивших в живых образах историю Руси 16-17 веков. С живыми потомками далекого российского средневековья нам предстояло встретиться.

Однажды под вечер мы тихо подошли к медведю, который ужинал рядом с тропой у разрытого им муравейника - видимо для зверя белые, как рисовые зерна, яйца муравья являются особым лакомством. Средних размеров светло-бурый медведь даже слегка стонал от удовольствия, слизывая с когтистой своей ладони таежное лакомство; увлекшись едой, он и не заметил, как Александр перезарядил ружье, а я приготовил фотокамеру для редкой съемки. Но идущая за мной Ксеня ласково сказала, что он совсем не страшный - и от звука ее слов медведя как бы подкинуло над кустарником, и он пролетел, не ломая ни веточки, мимо нас, оставив только неприятный запах медвежьего испуга.

Александр и не собирался стрелять. Нам ни к чему медведь, тем более что мы были в таежных владениях староверов. Это им решать судьбу медведя ближе к холодной осени, когда он нагуляет запас жира. Я жалел, что не успел ни разу сфотографировать нечаянную встречу. Это был уже не первый случай, когда, глядя на медведя в упор, я не успевал среагировать - и упускал и медведя, и редкий кадр.

Хотя тайга здесь вполне сибирская, но это все же юг: световой день короче, чем на севере, и темнота наступает без всегда волнующих таинством сумерек. Так что остаток тридцатикилометровой тропы - не меряны километры темноты - мы шли долго. Тяжелые рюкзаки подгоняли нас, когда мы спотыкались о корни, или тянули рывком назад, когда надо было после краткой передышки двинуться в темноту.

К полуночи ветер донес до нас с реки запах дымокура, а когда залаяли собаки, нас уже покидали силы, но я настоял не терять ни минуты - люди в поселке, разбуженные тревожным лаем собак, не должны долго пребывать в ожидании - минуты неизвестности безвозвратно уносят что-то очень важное.

Лесная поляна с домами, сараями, отдыхающими жующими коровами и поднявшими гвалт собаками, казалось, слегка освещалась темным сиреневатым небом. Из черного проема двери шагнул нам навстречу человек во всем белом, точно призрак из далекой детской сказки. Он назвался Алексеем Шмаковым и добавил:

- Добро пожаловать. Я о вас знаю. Умывальник вон на столбе, воды добавите из кадушки. На плите чай, остыл уже, правда, но можете подогреть. На своих мешках расположитесь в горнице. Утром накормлю вас, чем Бог послал, ну а тогда и будем решать, что к чему. Яков из Азаса был в Салдоме, он о вас и говорил. Спокойной ночи.

И Алексей Шмаков, склонив голову в глубоком поклоне, потом, чуть не зацепив светлой шевелюрой притолок двери, нырнул в темноту своего дома.

УТРОМ, во время завтрака, посмотреть на нас собралось малое население поселка. Здесь несколько домов, но живут две семьи - Шмаковых и Поповых. Дом Бедарева пустует - он с женой сейчас в отъезде. Самый грамотный здесь - сын Попова, Петр. Он лесник. У него форма и фуражка со скромной кокардой. В этом костюме он объезжает сорокакилометровый участок тайги на берегах Бий-Хема... Работа - не бей лежачего, - шутит Петр, - но все же я при деле. Иначе нам не дают ни лицензии на соболя, ни дроби... Налог на коня восемьдесят рублей, а заработка у коня нет. Правда, на верхового объездного налог не полагается - а я на своем коне езжу как на казенном - так что должны это как-то возместить, но не догадываются.

- Так что, Петр Алексеевич, получается, что вы по-прежнему не в ладах с властью, как при царе и Никоне?

- Слава Богу, хоть не расстреливают...

- Но все же притесняют?

- Нет, не притесняют. Но жить не дают. Выдадут две лицензии - это значит, что можешь добыть двух соболей. Но их надо сдать, причем по самой низкой цене, а ведь из этих полученных денег надо заплатить налоги за землю, за коней и за прочий скот. А где брать такие деньги? Ведь сбыта товаров у нас нет, тайгу под пашню мы корчевать не можем...

- А в колхоз вам советовали вступать?

- Здесь нет, а вот в северной тайге, на Кети, нам предлагали создать колхоз, но потом сами же власти и замяли это дело. Мы не против кооператива, если выгода будет и нам. Но ведь так не бывает. Если один с сошкой, то найдутся и семеро с ложкой. В этом беда сегодняшнего российского уклада, которого мы принять и понять не можем.

- У вас каждый обязан вкалывать, чтобы и общине, и личности выжить.

- Простите, я не понял. Вкалывать - это что? Вкладывать в общее дело?

- По результатам - да, а по словообразованию это тоже синоним.

- Вашей грамоте я не учен...

- Но вы же грамотный?

- У нас домашнее обучение, но это дело требуется менять. Вот у Шмакова семеро детей, кто-то не захочет остаться здесь, а уйдет в большой мир. Значит, нужна мирская школа. Возможно, Алексею Шмакову придется поселиться где-то в окрестностях Салдома, чтобы школа была рядом. Хотя ему не привыкать в миру жить. Он. Алексей, по принуждению воевал, стрелял в людей, питался из солдатского котла. Наши его отлучили. Вам это понятно?

- Понятно, но не совсем. Ему теперь надо иметь свою посуду, свой шкаф? А как с женой? Заочное общение или уходить на свидания в тайгу, подальше от глаз истинно верующих?

- Об этом у нас не говорят. С позволения Бога каждый сам решает личные дела...

По этническому типу тувинские староверы похожи на европейских северян. Такие лица я встречал в Великом Устюге и Каргаполе. Никаких азиатских примесей у них нет. Российский генофонд в чистейшем виде.

На утренних смотринах мы, как могли, объяснили цели и задачи нашего похода. Мы идем к большому енисейскому водопаду, где, согласно легенде, сыновья бога Солнца - Беле - объединились в одну струю - Бий-Хем, чтобы пробиться сквозь неодолимую скалу водопадом и бежать в широкий мир и осмотреть все владения отца-Солнца. Нашим добрым хозяевам было не совсем понятно - зачем сразу шесть художников идут на одно дело. Но все встало на место, когда мы объяснили, что мы из разных мест Красноярской Сибири, Хакасии и Тувы.

Дед Алексей повел нас на берег Бий-Хема, показал, где спрятаны лодки, весла и сети. Пояснил нам способ ночного лова наплывной трехстенной сетью. Показал он и как надо спускать сеть и тянущую крестовину на течение, рассказал, как в темную пору выгонять рыбу от берега. Мы поблагодарили деда Попова и поставили его в известность, что завтра уйдем по своему маршруту.

Совершенно неожиданно почти все жители этого скита стали нам помогать в подготовке к походу по местам, где не встретишь ни одного человека. Так как от водопада мы планировали сплав на бревенчатом плоту до Тоори-Хема, мы несли с собой поперечную пилу и топор. Теперь дед Алексей и развод пилы исправил, и зубья ее подточил, и топор навострил, и топорище заклинил, как следует. Проверил и подправил нашу почти крепкую обувь, чем-то ее смазал, вырезал из бересты новые стельки.

- Ты в армии дед, наверное, старшиной был, смотри, как у тебя все ловко получается, - полуутвердительно спросил Александр, сам прошедший пешком по военным дорогам от Волги до Одера.

- Нет, Александр, Бог спас, не воевал. Тайга всему научила...

Лесник - сын Попов - обещал нам вьючных лошадей до реки Баш-Хем. Дальше для человека троп нет - только звериные. В наши рюкзаки натолкали вяленых ленков и харюзов.

- Поверьте моему опыту, - говорил лесник, - самая полезная пища в вашем сегодняшнем деле. Табаку у нас нет, дать нечего, так что очень советую беречь это зелье - его отсутствие делает курящего шибко нервным, а нервный человек в походных условиях может навредить делу. Да что я вас учу, сами знаете...

Мы убедились, что у староверов забота о себе подобном, о ближнем, является важнейшей заповедью морального кодекса. Их внимание, забота привели нас в состояние расслабленной растерянности - нам нечем было отплатить за добро. Я попытался подарить леснику нож со всякими приспособлениями для походной жизни, но он отверг мой дар скороговоркой:

- Потом, потом, как вернетесь, успеется...

НАСТАЛО утро, когда мы уходили на неизвестную тропу. И снова попали в непонятную нам ситуацию. За общим завтраком очень мало говорили, женщины были одеты в светлые чистые одежды, дети умыты и приглажены. Я, грешным делом, подумал, что наши сердечные хозяева переоценивают таежную неизвестность и недооценивают наш опыт. Нас может погубить только редчайшая случайность или собственная беспечность и разгильдяйство.

Не забуду трогательного сочувствия таежных селян во время проводов. Лесник Петр вел трех лошадей, навьюченных нашими рюкзаками, потом цепочкой шли мы, а за нами шли женщины с детьми на руках. Было что-то просветленное - от святости что ли? - в силуэте этой группы, но было и что-то тревожное, словно мы уходили навсегда, и добрые люди это чувствовали.

Когда мы стали спускаться в долину таежного ручья, на куполе одной из полян провожающие женщины остановились. Оглянувшись, остановились и мы, повернулись в их сторону. Где-то на росписях церквей, а, может, на классических картинах я видел что-то подобное: в стройных строгих силуэтах и линиях была выражена скрытая тревога и предчувствие потери. Я засмотрелся на них. Наверное, даже неприлично долго. Жена Петра прощально махнула рукой. Наш отряд двинулся дальше.

Ксеня, пропуская меня вперед на тропе, смахнула слезу и сказала, что ей страшно от таких проводов. Александр, очевидно переживавший те же чувства, отреагировал неуклюжей шуткой.

- Тебя, Ксеня, было бы правильнее коленом под зад изгонять с такого святого места, от таких людей.

Ксеня развернулась для подзатыльника, но промахнулась. И этим воспользовался Александр. Как муравей хватает гусеницу майского жука, он крепко стиснул завизжавшую добычу, безуспешно пытаясь закинуть ее себе на плечо.

К вечеру мы пришли на реку Баш-Хем, шумящую и клокочущую в черных камнях на крутом перекате. Здесь нам завтра предстоит переправа. Петра проводим утром. По общей оценке все идет хорошо. Каждый знает, что ему делать.

Петр предложил мне пойти на солонец и подождать, может в самый темный час полночи придет кабан и тогда можно немного пострелять. Солонец оказался за поворотом реки, вверх по течению. В густых сумерках я все же разглядел множество следов - возможно прошлой ночи. Кабан может заглянуть на солонец и днем, но в безветренную погоду, когда его слух безошибочно различает все звуки и малейшие шумы.

Петр указал, где мне сидеть. И так в абсолютной тишине мы прождали бесконечно длинный час. В конце концов, треснула ветка под острым копытцем кабана, он и сам испугался этого, сделал резкий прыжок в сторону и застыл. Мне казалось, что я слышу его дыхание, но это было мое собственное сдавленное дыхание и звонкие удары в забившейся нервно груди. Если кабан осмелится дойти до середины солонца, он попадет на мой прицел, и я нажму курок. Промаха не будет. Но слабый ветер потянул со стороны реки и, очевидно, донес до зверя запах сапог лесника, смазанных дегтем, - забыл Петр переобуться! И кабан рванул прочь. Возвращались мы молча, но когда увидели дым костра и отсветы красного пламени на стволах деревьев, мой спутник сказал:

- Не рискую лошадей загонять в этот перекат...

- Не нужно, Петр, мы сами. Разведаем с утра лучший переход через болото и попытаемся пробиться вон к тому ребристому выступу горы - там наверняка есть продолжение тропы. Спасибо за лошадей. Они славно потрудились, а любая работа должна оплачиваться. У них ведь за все лето не было другого заработка. Так что возьми вот деньги и заплати налоги.

- Ну, бляха-муха, убедил ты меня с конями. Спасибо.

Встретили нас шуткой.

- Ну что, охотнички, след кабана видели?

- След видели, только кабана не видели, но он приходил. Да и не нужен он сейчас. Но важно, что он есть. К осени я его скараулю, - утешал Петр Александра.

УТРОМ, после отъезда лесника, мы позволили себе продлить стоянку, Как туристы: легли и еще поспали, пока голод не выгнал нас из спальных мешков. Пока ребята готовили лееры для переправы и свертывали лагерь, я писал этюд: золотистая гора на освещенном заднем плане, вид сквозь узорные ветви переднего затененного плана с рекой, отражающей небо.

Переправа оказалась труднее, чем мы думали. Ксеня и Павел, выросшие на реке, переплывали этот перекат несколько раз - это им в удовольствие. Я же никогда не переплывал реку с большими камнями при крутой волне, да еще и с рюкзаком на спине. Но и без груза я ухитрился удариться коленом о подводный, незаметный в бурунах, камень. После реки мы еще долго пробирались через болото, пока у подножия горы не обнаружили тропу, которая шла вверх по склону в нужном нам направлении.

Продвинулись мы немного - не прошла усталость от вчерашнего тридцатикилометрового броска. Имевшаяся у нас карта тувинской республики была, в общем-то, правильной, но ее масштаб был слишком ничтожен, чтобы ориентироваться на участке пять на пять километров. По карте мы должны бы уже быть в долине другой реки - Эличиг-Хема, но ее нет, и судя по местности, сегодня не будет. Значит, после переправы мы прошли километров семь, а надо бы пятнадцать. Ну да ладно, надрываться не будем, втянемся потихоньку.

Старик Попов очень неуверенно советовал нам идти к водопаду по долине Енисея - дескать, так не заблудитесь. Я возразил ему тогда: зачем нам повторять все речные петли, продираться через заросли черемухи и тальника, когда можно сэкономить сто километров пешего ходу - пройти по горному азимуту. Это мы сейчас и делаем. Будем пользоваться тропами, пусть звериными, лишь бы они шли в нужном нам направлении: на озеро Улаган-Холь, а там за хребтом - и водопад.

В книге Курочкина я впервые прочитал о золотой чаше Тропина. В Кызыле эту легенду повторил старик Калинкин, пытавшийся в свое время раскрыть тайну клада Тропина, хотя в рассказах не упоминались даже названия рек - золотоискатели умеют хранить тайну. Но старик Калинкин все же проговорился, назвав вершину реки Эличиг-Хема. Значит, где-то здесь, в тоджинской тайге, произошла эта драма.

Ночь нас застала на тропе, и мы решили ночевать без палатки: погода, слава Богу, безоблачная, небо от светло-синего горизонта плавно переходит, смешивая все оттенки синего и черного, к абсолютно черному зениту.

Я всегда считал, что хороший рассказ на стоянке о местах, куда привело любопытство путешественника, западает в душу и запоминается.

ИТАК, в начале века, когда на минусинских улицах висели объявления, призывающие сильных мужчин хорошо заработать на строительстве города Белоцарска и колесной дороги через Саяны в Урянхайский край, Иван Тропин сказал жене: " Пока девчонки маленькие, а ты хорошо устроилась с работой у Вильнера, я поброжу по белу свету в поисках фарта". На том и порешили. Так Тропин оказался в Туве, в Тодже. Поработал во многих артелях по Систиг-Хему и Харилу, но характер не позволял довольствоваться малым. Он знал, что ему - рано ли, поздно ли - повезет. Будучи романтиком по натуре и человеком настойчивым, он оказался один на один с судьбой и, завороженный красотой этих мест, продолжал поиск своего фарта, даже и не заметив, как оказался в плену у дьявола, знающего пути к богатым россыпям золота.

Тропин знал из своего опыта и рассказов, что если коренное месторождение залегает где-то в вершине реки и когда-то было разрушено землетрясениями, то вода и камень обращают этот мягкий металл в мелкие блестки и сверкающие пылинки, которые за многие и многие годы скатываются в низовья реки, образуя золотоносные косы и отмели на поворотах русла.

Итак, Иван все лето поднимался вверх по небольшой круто падающей речушке, брал пробы на каждой косе, и чем выше он поднимался, тем богаче были золотом речные отмели и песчаные косы. Он работал до исступления - не бросать же на полпути неожиданно открывшееся богатство, а вершина ручья никуда от него не денется. Но однажды он услышал раздавшиеся неподалеку два выстрела. Значит, не один он на изгибе этого хребта с выходами белых известковых скал, где может быть самое главное месторождение. Банка с намытым золотом уже давно тяжело оттягивала его котомку, но Иван, делая спешные пробы, продолжал упорно двигаться к истоку. Речка начиналась под нависшей скалой с глубокими трещинами от дождей и морозов. Там где наиболее сильная струя падала в воронку с измельченными горными породами, он решил заложить новый разведочный шурф. Через каждые десять вершков проходки он мыл пробы, и скоро дно его выжженного до черна кедрового лотка стало светиться от золотых блестков, как светится небо в ясную звездную ночь. И понял Тропин, что все-таки он поймал за хвост свою выстраданную в долго трудных скитаниях удачу.

Что делать, когда фарт сам упал в намозоленные руки? Надо бы засыпать шурф и уйти. Ведь здесь он сразу же за раз наполнил банку, на этом и закончить бы, повернуть домой, повидать семью, съездить в Красноярск и сделать заявку о находке месторождения. Составить артель, все оформить по закону. Но Тропин был уже во власти желтого дьявола, который настойчиво шептал ему на ухо: поработай еще один день, подкопай под куском скалы рассыпающиеся известняки, авось осколок скалы и закроет, спрячет шурф, а уходящая в глубину кварцевая жила, возможно, хранит главную награду - самородок с баранью голову.

Эти мечты уже грезились ему явью, и он начал остервенело орудовать киркой, дробить кварцевую жилу у основания нависшей скальной глыбы. Тут что-то качнулось, осыпалось, ударило в левую кисть руки, да так, что Иван захлебнулся в красной волне внезапно нахлынувшей боли. И он потерял память. А когда очнулся от все той же несусветной боли да от холода, увидел Иван, что рука его намертво зажата обломком скалы. Вспомнил Иван Бога, да вот только молиться толком не умел.

Был Тропин человеком организованным, все у него было под рукой на всякий случай. Свободной правой рукой отыскал ремешок сыромятной кожи, еще недавно служивший поводком для собаки, которую он потерял в схватке с медведем. Охотничьим ножом отрезал левый рукав чуть пониже локтя, перевязал обнаженную руку выше запястья этим ремешком сыромятным, орудуя зубами и свободной рукой. Когда левая рука отвердела и начала ныть, Иван тем же ножом отделил кисть по суставу, с трудом перерезав крепкие сухожилия. Шатаясь, он подошел к затухшему костру, макнул культю в толстый слой пепла и побрел вниз по ручью, волоча за собой ружье и патронташ.

Иногда он терял сознание, потерял и счет времени. Ел спелую бруснику, но от нее почему-то тошнило. Когда левая рука совсем отяжелела и под плечом начало гореть, он неожиданно на озере Азас наткнулся на юрту старика-тувинца. С трудом вошел в юрту и упал у очага. Сквозь забытье он слышал, как старый тувинец советовался со своими богами, мял какие-то травы, вскипятил чайник, поставил на угли большой казан.

- Вставай, тарга, лечить надо, быстро-быстро лечить надо...

При осмотре и сам Тропин и знахарь убедились, что началась гангрена.

- Резать надо, - сказал старик.

- Раз надо - режь...

Перевязали тем же жгутом руку повыше локтя, и в суставе почти без боли отделили опасно зараженную плоть.

Молился Иван, как мог, что-то наговаривал старик Лопсан, клали на культю притирки, мазали серой лиственницы, раствором желчи медведя. И когда река стала и пошли в Кызыл повозки с рыбой для купца Сафьянова, Иван щедро одарил золотом народного целителя и подался домой в Минусинск.

Жену и детей он не застал. Соседи сказали, что уехали они в Енисейск к овдовевшей младшей сестре. В семье-то думали, что Иван уже сгинул в далеких таежных дебрях. Отнялась у Ивана поясница, начала отниматься левая нога, но все же он добрался до Красноярска и сделал в горном округе заявку на свое открытие. Место назвал, но на карте определить не смог. Такая была неточная карта в то время. Начали тут разные люди уговаривать Тропина продать находку, обещали и самому лечением помочь, и детей в пансионат устроить. Не согласился Тропин, уехал в Енисейск. Нашел жену с дочками, которые поначалу-то даже боялись его, хромого да однорукого. Купил домишко, одел, обул семью. Да вот беда - стал попивать. Друзья вокруг крутились разные: он все мечтал сколотить артель и всерьез взяться за найденное месторождение. Но тут грянула война с германцем, потом революция, потом пошли воевать, кто с кем попало: русские с русскими, русские с японцами да англичанами, чехи и итальянцы по городам Сибири толкались, потом партизаны и Советы, потом опять белые и опять красные...

Однажды ночью в дом Тропина постучались два человека в черных кожаных тужурках и кожаных фуражках с красными звездами.

- Согласно декрету, который подписан Лениным, изымаем золото в изделиях, в царских червонцах, рассыпное золото, незаконно хранящееся у частных лиц. Ясно?

Иван Тропин не верил ушам своим и глазам.

- Про тебя мы все знаем. Показывай, где золото!

- Вы бы, старатели на чужое добро, сначала предъявили этот декрет и свои документы.

- Ты, старик, не груби, а то в тюрьму посадим, не посмотрим, что инвалид безрукий.

- Мария Петровна, отдай им. Это там, на божнице, за иконой...

Принесла хозяйка завязанный стакан синего стекла, а в нем так хорошо смотрятся крупные, как махорка, крупицы золотого песка.

- Возьмите да не подавитесь только. Кого грабите-то, защитники народной власти?

- Распишитесь, что сдали государству добровольно.

Тропин поставил на бумаге закорючку своей подписи. Гости ушли, Хозяйка тихо плакала.

- Успокойся. Это еще не вся потеря. Я покажу тебе место, где золото надежно схоронено. При нужде будешь пользоваться этой схоронкой. Но сама у торгашей не толкайся. К тебе будет иногда приходить помощник зубного врача, вот с ним и дело имей. А мне надо уходить. Соберу верных людей и отправлюсь туда - к россыпям, пока до них не добрались эти вот товарищи.

И вскоре Тропин ушел. Видели его в Минусинске и Белоцарске, а куда он подался дальше, так никто и не узнал...

ТРОПА, которая привела нас утром в долину Эличиг-Хема, чуть заметно метилась на береговых валунах и продолжалась к вершине реки. Мы довольно быстро перебрались на левый крутой берег и по сухому сосновому редколесью пошли на восток. Где-то там за горой, в северном направлении, искал и нашел свою золотую чашу Иван Тропин. Помню, тогда подумалось, что когда-нибудь и мы, может даже этим вот отрядом, проберемся на те места - может и нам повезет.

Пока стояли солнечные дни, мы хорошо ориентировались среди горных хребтов, выбирая для продвижения на восток наиболее удобные склоны. Утром пятого, но уже пасмурного дня мы неожиданно вышли на хорошо проторенную тропу. Она поднималась от болотистой низины с запада. По этой тропе мы и двинулись дальше и вскоре оказались на берегу довольно большого, со скальными островами, озера Улачин-Хиль. По карте выходило, что если мы по западному берегу озера пройдем километров 6-7 до резкого поворота берега на восток и уйдем вверх на хребет, то окажемся над долиной Бий-Хема, где пробивает скалы большой Верхне-Енисейский водопад.

Но серый день и странное поведение компаса сыграли с нами злую шутку. Казалось бы, в нужном месте мы поднялись на хребет, потом на второй, перевалили еще какие-то скалы и увидели озеро Улагин-Холь с другого конца. Узнали его по скальным островам. Так в бесполезных блужданиях пропал день. Показавшееся перед закатом солнце помогло нам сориентироваться, и мы преодолели еще один подъем по скальным кручам и россыпям валунов и вышли на каменистое плоскогорье, откуда в сумерках просматривались горы за Енисеем.

Палатку пришлось устанавливать на каменной россыпи, выравнивая под ней площадку с помощью мелких веток карликовых лиственниц, кое-как украшавших этот каменный хаос. Топор звенит, когда отсекаешь тонкую ветку! Этот певучий звон металла мне потом приснился настолько явственно, что пришлось в предрассветных сумерках выйти из палатки, посмотреть, кто это рубит опушенные мягкой зеленью проволочно-крепкие ветви, если топор наш единственный мирно лежит под моим спальным мешком.

Я полной грудью вдохнул ночную сырость, вроде как проснулся, но металлический лязг по веткам продолжался - и я пошел на звук. И вскоре понял, что не топор это звенит, а моя усталость, мой нервный шок от глупого блуждания в хребтах Улагин-Холя. Главное, понять непонятное. Звон прекратился, и я залез в палатку, где тяжело дышали, переливисто храпели мои товарищи. Пусть спят. Впереди еще немало тяжелых подъемов и спусков. Лег и я, и улетел куда-то в небытие, а очнулся только тогда, когда от палатки, нагретой солнечным лучом, ударил в нос запах какой-то отвратительной химии.

Если верить карте, то стоит нам спуститься - километров пять пути - и мы окажемся под водопадом. И мы снова двинулись в путь. Каменная россыпь неожиданно кончилась, плавный овал вершины перешел в крутой спуск альпийского луга с обилием цветов и невысокой сочной травой. Возможно, здесь ночью прошел дождь или это вчерашняя влага еще не поднялась к облакам. И это обстоятельство наши изобретательные парни использовали по своему, последовав совету Маяковского: "чтоб убедиться, что земля поката, садись на собственные ягодицы и катись!"

И мы катились по крутому лугу, сминая цветы и уворачиваясь от редких камней, пока не остановились у края густого пихтового леса. Как хорошо идти под гору, когда западный ветер несет тебе навстречу гул водопада, к которому ты так стремился, придумывая всевозможные варианты композиционного решения будущей картины "Рождение Енисея". Из рассказа Коли Филипова, еще до нас посетившего эти места, я понял, что вся река, уже принявшая потоки с плоскогорья Одэген, втиснута здесь в скальное ущелье шириной всего 6-7 метров и круто падает с высоты белой грозно бешеной кипенью. За водопадом стремится к небу Синяя гора, по весне на ней белеют пятна снега.

Из темного кедровника мы неожиданно вышли на пологий песчаный берег, живописно загроможденный грудами лесных стволов, над которыми завораживающе сверкал нижний каскад водопада. Широкая спокойная лагуна отделяла нас от бесконечного праздника пляшущей воды и солнечного света.

Какое-то время мы молча любовались водопадом, затем ребята постреляли из дробовика и малокалиберной винтовки в синее небо, перепугав кедровок, поднявших тревожный крик. Потом мы легли на песок, смотрели в высокие перистые облака, слушали гул водопада. Теперь, после столь утомительного перехода, можно и поспать вдоволь, но сначала хочется достать краски, картоны, сходить поближе к водопаду, осмотреться. Смиряю свое нетерпение. Прежде надо поговорить о неотложных делах, наметить первоочередные работы на ближайшие дни. Самое трудное - сколотить плот. Нас шесть человек. Значит, плот должен состоять из двенадцати, а лучше из четырнадцати прочных надежных бревен. Нужно вытесать длинные гребы, смастерить подгребицы. По берегам лагуны сколько угодно плавникового леса, можно и его использовать, хотя для длительных речных сплавов он мало пригоден - быстро намокает и тонет. До Тоора-Хема нам скатываться по течению дней 5-6, а с работой и с остановкой у староверов - дней десять.

Что еще? Немедленно наловить тайменей и хариусов. Пригодился бы теперь и кабан, но я не знаю, есть ли тут где-нибудь рядом солонцы. Есть еще в запасе рыбные консервы, пара банок сгущенного молока, сухарей на пару дней при скудной норме. Мы сознательно шли на ограничения пищевых припасов. Нам важно было донести сюда этюдники с красками. Ну что ж, придется сделать еще пару дырок в брючных ремнях.

Павлу удалось утром поймать тайменя под самым водопадом, но на этом наша удача и кончилась. Захотелось поймать тайменя и другим. Александр решил, что под крутой скалой, где пляшут буруны над глубиной, должен стоять таймень, которому улов Павла и в подметки не годится. И вот заброшена леска, она сразу же схвачена кем-то невидимым, тяжелым и малоподвижным. Александр медленно вытягивает добычу. Когда в прозрачной воде показалась огромная голова какого-то чудо-юды, я успел крикнуть:

- Славка, стреляй!

Слава начал суетиться. Его движения уловил чуткий таймень и, резко дернув, сорвал катушку спиннинга, оборвал блесну и был таков. Александр едва устоял на обрыве и разразился грозными проклятиями в адрес всех и вся. А дальше было еще хуже. Выяснилось, что коробка с крючками и блеснами забыта нами на метеостанции в Тоора-Хеме. Пришлось пустить в дело мою запасную алюминиевую ложку, но... кончился клев, и рыбакам пришлось перебраться в другое место и стоять по пояс в воде в бурунах переката, где брал довольно крупный хариус.

Вначале было похоже, что мы сюда не этюды пришли писать, а пилить плавник и тесать греби. Тем не менее, каждый из нас постоянно примерялся к состоянию погоды, освещенности водопада и скал, обдумывал свой вариант картины. Договорились, что каждый может прервать любое дело, если назреет настроение взяться за кисти. Стояли довольно тусклые дни, и состояние над водопадом как бы не менялось, было не очень интересным, но одна прохладная ночь выдала нам утро с туманами и резким светом восходящего солнца над верхними бурунами неугомонного потока. Тайга над водопадом окаймилась светящимся золотым ореолом, а клубы тумана над водопадом, меняя форму, порой напоминали взлетающих ангелов или духов этой таинственной вечно движущейся стихии.

Мне это состояние показалось очень удачным, просто находкой для романтической композиции. Этюд был написан довольно легко, на душевном трепетном подъеме, его удалось буквально выхватить у быстро уходящего света. Больше этюдов я не писал. Я бродил по окрестным скалам, находил табунки горных косуль, но подойти к ним на выстрел не удавалось.

НА СПЕЦИАЛЬНЫХ бревнах-катушках сверкал белизной новый плот, крепко связанный самодельными канатами из ивовых прутьев и корней тальника. Из валявшихся на берегу корневищ ребята устроили выставку природой созданной скульптуры. В сплетениях корней при определенном освещении, включив свою фантазию, можно было увидеть и дерущихся собак, и Бетховена, идущего сквозь ветер, и обуреваемого мыслями Толстого... После выставки Степана Эрзи в Москве и воспроизведении его работ в различных журналах, многие художники-любители научились видеть неожиданные и забавные сюжеты в сучках и корнях деревьев и составлять даже целые композиции из этого бросового добра, что окружает нас на каждом шагу. Из этих художественных корневищ и пней мы сделали специальный плотик, чтобы приплавить его хотя бы в Тоора-Хем. Но на первом же перекате волны радостно подхватили нашу необычную коллекцию и раскидали ее по всему Енисею.

Первое серьезное испытание нашему плоту преподнес Краснореченский порог. Нам пришлось весьма и весьма напряженно поработать тяжелыми гребями, чтобы не разбиться о камни, которых в русле, среди высоких пенистых волн, было предостаточно. Все, что было на плоту, мгновенно оказалось во власти бурного потока. Что было не привязано, как спиннинг и котел с остатками каши, в один миг смыло волнами. Посадка у плота была низкая, но мы и специально не добавляли бревен в его ширину, так как это затруднило бы его проходимость между камнями в перекатах и шиверах.

Потом была тихая вода, как называют здесь местные жители спокойное состояние реки и длинные плесы с очень медленным возле них течением. В жаркие дни мы спрыгивали в воду и плавали в свое удовольствие, отвлекаясь от скуки и муки сидеть под солнцем на открытом плоту, загорая целыми днями в вынужденном безделье. После этих спокойных своеобразных водохранилищ, совсем не свойственных в целом характеру Енисея, нас встретил Серлиг-хемский порог. В большую воду он, пожалуй, и не заметен, но сейчас, в малую воду, да еще вечером, против низкого солнца, мы окунулись в кипящий сплав серебра и золота, еле успевая увертываться от часто выступающих камней. Препятствия возникали совершенно неожиданно, и любой острый выступ мог мгновенно распороть самодельные крепления плота. Так что внимание и реакция на препятствия требовались неимоверные.

После порога течение было довольно сильным, и мы почти не останавливались у многочисленных здесь лесных ручьев, чтобы поймать несколько харюзов на шашлык. На довольно длинном прямом участке реки еще издалека заметили человека с удочкой, а когда течение принесло нас поближе, то рассмотрели и лодку, и стоящую на дне большую бочку, и сидящую на корме собаку. Рыбак махнул рукой, приглашая причалить. Мы направили плот к берегу, но там, на глубине, было довольно сильное течение. Кинули рыбаку веревку, и тот помог подтянуть плот к каменистому берегу.

- Все живы? - был первый вопрос.

- Слава Богу, живы и здоровы.

- Вас уже две недели ждут в Таз-булике. А меня попросили подняться сюда, вверх, чтобы хоть что-нибудь выяснить о вашей экспедиции.

Встретивший нас старовер - Василий Бедарев, Он из Салдама. У него оказалась пачка махорки для наших курцов и куль ржаных и пшеничных сухарей на всю путешествующую компанию. Пес осторожно всех обнюхал и признал за своих. Запах костра и рыбы окончательно рассеяли его сомнения.

- Ну что ж, я тоже буду возвращаться, поймал таймешонка - и хватит.

Лодку Василия мы пристегнули с боку плота, а сам Василий и кобель Пират, быстро освоившийся среди нас, перебрались на наше самосплавное сооружение.

- Сколько пути до Тоз-булика?

- Завтра должны быть там, течение здесь хорошее. А вы все сумели сделать, что намечали?

- Да, в основном. Но мы же не назначали срока своего возвращения, так что не стоило так волноваться, тем более вас отрывать от дела...

- Ребята, ну что вы такое говорите. Поповы и Шмаковы вас благословили на эту тропу, они перед Богом в ответе. Уже несколько дней над берегом на яру висят белые простыни, чтобы вы не проскочили мимо. Женщины и дети собирают чернику на виду у реки - вдруг проплывет по Енисею что-то с вашего плота, могло ведь и такое быть...

- Нет, Василий, не могло. Спасибо за помощь и сочувствие, вернее - участие. Не думалось, что встретим в тайге таких верных и надежных ангелов-хранителей. Кстати, дед Попов не жаловался на нас?

- Нет, наоборот. Говорит, такие мирские, такие обходительные люди, не пьют, не матерятся, руками ничего не хватают, на все разрешения спрашивают, - Василий посмеялся - верный Пират поддержал его веселым коротким лаем - и дальше разговор повел серьезный. - Живем в глухой тайге, как дикари, мало говорим, но душой мы всегда с ближними. Сколько добра в душах наших людей! - вы только присмотритесь. Я давно ушел бы в мир, но не могу подвести их любовь и доверие - это мои самые близкие родичи, и по крови, и по духу.

ПРИБЛИЖЕНИЕ нашего плота староверы как-то вычислили, и все вышли нас встречать. Мне показалось, что в толпе мелькнули белокурые бородатые парни, которых мы здесь раньше не видели... Узнаю издали Петра, крепкого коренастого лесника в служебной фуражке... В толпе никакой суеты. Мы тоже встали, я слегка подбиваю плот к встречающим. Василий был впереди, и как он только не заметил, что мы идем на камень. Удар - и носовая часть плота развалилась веером. Обидно. Но уже то хорошо, что случилось это не на глубине.

Нас, мокрых и помятых, осторожно обнимают за плечи, заглядывая в глаза. Мать Петра, вся в белом, розовая и седая, глядя мне в лицо, тихо говорит: "Слава Богу, слава Богу". И я вспомнил свою мать, которая не знает, где я скитаюсь сейчас - так было всегда и будет до тех пор, пока техническая революция не принесет в сибирские глубинки маленькое чудо - беспроводные телефоны.

Петр и молодые староверы перетащили наши вещи с разбитого плота на берег и, видя, как ненадежно был скреплен плот, смеялись так искренне, что попадали на землю, вздымая к небу кончики жидких козлиных бородок. Тут же был преподан Петром практический урок, как из молодой березы сделать кольцевое крепление двух бревен. Колодка для скручивания кольца есть у каждого кострища по всему верхнему Енисею. Мы просто не знали, да и спросить не догадались ни разу, что это за глубокий затес на старой лиственнице с клином на зубце затеса. Все смеялись, а мне и Александру было не смешно. Вся оснастка плота была детищем, так сказать, нашей творческой практики.

Не оставив ничего на виду на берегу, мы за дедом и бабушкой Поповыми отправились в Тоз-булук. А белобрысые парни спросили меня, не сможем ли мы заехать к ним на О-Хем, это рядом, и сфотографировать их ребятишек. Я обещал заехать, но предупредил, что фотографии будут готовы только глубокой осенью, и я их пришлю в Сандам на имя Бедарева или Шмакова.

К нашему возвращению созрели огурцы и небольшие сладкие арбузы. На столе была свежая сметана и не соленое, почти сладкое масло. Перед тем, как усадить нас за стол, Петр завел нас в холодный придел избы и угостил из железной мирской кружки каждого понемногу разведенным спиртом. С вялеными хариусами в руках мы сели за общий стол и робко повторили за хозяевами нехитрый ритуал обязательной молитвы.

После ужина нас потянуло к костру, к общению, пусть даже и молчаливому - похоже, что мы привыкли друг к другу, понимаем с полуслова и даже без слов.

Александр по своей дурной привычке толкнул меня локтем в бок.

- Купи у Петра лодку, что-то надоело плыть по воле волн, такое плавание ограничивает нашу работу. И потом, зря мы, что ли мотор тащили сюда, в Тоора-Хем?

- Я поговорю с Петром. Я обещал сфотографировать детей на О-Хеме, думаю, что у них и лодку возьмем, если окажется лишняя - им деньги нужны на налоги, а заработать тут негде.

Утром наши ребята вместе с Петром восстанавливали плот: вязали кольцами по два бревна к поперечной рожне, учились крутить кольца. Я ушел с этюдником на конец старого русла, где тоненькие березы с бледно-зеленой листвой отражались в коричневой застойной воде. А над березами темные вершины елей и силуэт дальней горы. Для меня нового не было в этом сюжете - писал я березы на Кемчуге и на Мсте. Но хотелось оставить какую-то точную деталь на память об этом маленьком мирке российской духовности. Казалось, какое-то свое чувство тихого восхищения этой мирной общиной я сумел передать на небольшом холсте.

- Можно побыть с вами?..

Я увидел деда Попова. Он бесшумно подошел со стороны леса.

- Пожалуйста, смотрите...

Дед смотрел долго, потом смущенно спросил:

- Вы не из наших?

- Нет. Я даже не русский. Живу только в России, давно, всегда.

- А по душе вы старовер. Тайгу, воду вы понимаете, они вам доверяются. Я думаю, что вы не боитесь леса.

- Нет, Алексей Петрович, не боюсь леса. Я могу долго быть один в тайге, но потом надо к людям...

За тихим медленным разговором выяснилась главная проблема этой общины - редко рождаются девочки, нет невест...Была на Азасе невеста, наш парень, тот белый, с О-Хема, ходил все ее смотреть. Родитель ее крутой, решил отдать ее за рыжего Афоню, мужика уже немолодого, набожного. Так эта Аксинья камень на шею и с лодки шагнула в озеро. Такой характер. Парень этот, Тихон, прошлым годом ходил на малый Енисей, Каа-Хем называется, в марте по насту ходил на лыжах, когда день длинный и света много. Кого высмотрел, не говорил, но дом новый строит. Выделиться значит собирается. Видно, в следующем марте пойдет за невестой. Так и живем...

- А с мира разве нельзя выбрать хорошую девушку?

- Нам не можно. Да и кто из нынешних пойдет в лес?

- Пойдет, если сильная любовь...

- Для сильной любви нужно время, нужно видеться, а у нас получается по закону, а не по любви. Хотя и она может вырасти из общения.

Попов помолчал задумчиво и снова, не спеша, продолжил разговор.

- Вы можете у нас тут жить и работать, сколько вам надо. Но, не обижайтесь, лучше бы ваше гостевание не затягивалось. Мы не гоним, но люди интересуются, когда вы отплывете....

- Возможно, сегодня, но завтра - обязательно...

Почувствовав неловкость, дед долго объяснял мне, что они от нас скрывают девушку, она блаженная, не разговаривает, часто долго смотрит в одну точку, водит пальцем по стеклу, что-то видит и на земле, и в воздухе. Она нас, гостей, еще в первый визит наблюдала из щели в стене сарая... Что-то в ней изменилось теперь, расцвела на глазах. Она не может быть нормальной матерью, хотя естество её может навести на искушение. Теперь она бродит где-то в лесу... Это и хотел сказать мне дед.

- Не обижайте её, если подойдет, она смирная. Вот, такая беда, не хотел, а пришлось сказать...

Я ПОДОШЕЛ к ребятам, которые закончили вязать плот, и спросил, готовы ли мы отчалить сегодня - ещё в О-Хеме есть дела....

- Нет-нет, сегодня баня, потом чай, когда ещё Бог даст встречу...

- Голосуем! - три, четыре... - и мне пришлось согласиться, но мое сопротивление видно почувствовал Петр.

- Мы с капитаном после бани можем еще на солонец сходить, тут недалеко...

- Не стоит, не надо придумывать лишних приключений...

Проблема оказалась в пустяке: кому в первую очередь пойти в баню. Я предлагал пустить женщин, они весь пар не выхлещут, а потом спокойно стол подготовят, чтобы нам не торопясь попить чаю. Но здесь, оказывается, женщины ходят в последнюю очередь, пока мужики не напарятся. Так было всегда. Петр пошел советоваться с отцом и матерью, а ребята на меня зашипели: чего, дескать, лезешь со своим уставом в чужой монастырь.

Но пришел Петр и сказал, что принято предложение капитана. Он стал звать меня капитаном после того, как я направил плот, когда причаливали, на тот злосчастный черный камень возле берега.

Поручив Александру проверить готовность к отплытию, я ушел в лес, на задворки хозяйственной деятельности жителей поселка. Незаметная тропинка привела в березняк, где стояли пирамидками заготовки топорищ, черенки к лопатам, готовые оглобли что-то еще непонятное мне - горбатое и вогнутое. Возможно, необработанные еще клепки для бочки, да не простой, а для браги. На краю ельника обнаружилось что-то похожее на недостроенный шалаш с толстым слоем моховой и травяной постели. Возможно, дети забегают сюда, они любят строить такие таинственные шалаши. Хотя, далековато для детей. Впрочем, здешние ребятишки не боятся леса.

Обходя по берегу дугообразное старое русло протоки, я неожиданно вышел к бане - она так четко отражалась в протоке, словно дуновение ветерка никогда не тревожило поверхность этого чистого лесного зеркала.

Наверное, с этих неотесанных мостков Петр с женой прямо из парной ныряют в эту прозрачность. Редкие тычинки рогозы и желтые кувшинки столпились у серого камня - за ними белые прожилки тонких стволов берез на черно-зеленом фоне тайги - и все это так неестественно было видеть вверх ногами в таинственной повторности воды, что на душе похолодело. На этом сером камне могла сидеть босоногая васнецовская Аленушка или русалка.

Кто-то за баней начал колоть дрова, значит до бани у меня три-четыре свободных часа. Нет, не успею написать... Да и почти то же самое - темное озеро с отражением, но отзывалось оно поющими звуками в каких-то глубинах - озера или меня. Разве я знаю себя?

Я родом с лесного хутора, с берега Ладоги. Меня устраивают и тишина, и гул морского прибоя.

Смог бы я вернуться в этот таежный мир или нет? Нет, не могу, не хочу. Все силы уйдут на выживание.

Старик Попов говорил: "Поживи, поработай". Временно можно, погостил и уехал... Но люди живут здесь, так живет вся таежная Сибирь - без лампочки Ильича, благоустроенных ванн и теплых туалетов, без кино, радио и газет... И не скучают... Раз в два года приедут в Красноярск, побывают в церкви, в музкомедии, а в оперу и драму уже сил нет...

- Ни поесть, ни до ветру сходить по человечески, держи карман, да смотри, чтобы не обсчитали... Бог ты мой! Двери все на замках, в подъездах загажено...

Это мне жаловался бывший городской житель, ставший после института лесником где-то в ангарской тайге.

И мне кажется, что верхне-енисейские староверы живут в светлом будущем; здесь всуе не глаголят о рае на земле и не пугают атомным Армагеддоном. Просто живут, чтобы жить на радость друг другу.

Жизнь большого общества, большой страны, сложных взаимосвязей они не понимают - просто им никто не объяснил. Я думаю, что от знания этой науки они не стали бы счастливей.

Наш плот выглядел как настоящий. Из соединительных колец, крепко схвативших ронжу, выглядывали добротные клинья - обухом не собьешь. Если завтра не купим лодку, дойдем до Тоора-Хема на этом, проверенном. По совету Петра ребята заготовили несколько крепких и гладких шестов.

- Там, впереди, много крутых поворотов и махалок неприятных, - говорил Петр. Махалка, это ель или другой дерево, упавшее в воду с подмытого течением берега, по воле волн и течения оно гнется в воде и топорщит ветви.

- Смоет, как щеткой! Обходить, хоть по суше, а в махалку не попадать.

Александр по-военному доложил, что все наше хозяйство в порядке. Рюкзаки готовы в плотовом варианте, попросили у деда немного бересты на растопку, чтобы не драть по берегу березы.

Местные женщины увлекли с собой и нашу Ксеню в жаркую, проветренную баню. Я ей не советовал пристраиваться к ним, а вдруг не принято с мирской вместе париться. Но все обошлось. К сумеркам в нашу половину горницы ввалилась Ксения, красная и горячая от жаркого пара, вобравшая в себя от веника столько жгучей влаги, что пришлось от нее отсаживаться на конец длинной скамейки. За глаза мы ее звали "боцманом" - она добровольно вела почти все мелкие хозяйственные работы, только потерянную Славой ложку попросила заменить деревянной самоделкой Александра - сама начала делать, не выходило...

- Ну что, капитан, ну что, морские волки, готовы к бане? Я все просушил, добавил крапивы в два веника, есть пихтовый...

- Это мне, - заявил Ваня Кузнецов, - у меня еще с фронта колени не отходят, чуть к дождю - ноют, спасу нет.

Тозбулукская баня, в отличие от других таежных бань, мной испытанных, выделялась тем, что на верхнем полоке можно было сидеть, не сгибая головы, и пол был гладкий, деревянный, не холодный.

- В начале мы здесь жили, после землянки... - пояснил Петр, аккуратно плеснув полковша воды на горячие камни. Парились все сразу и поочередно хлестали друг друга, не сильно, но добротно и старательно. Я не знал, от крапивно-березового, или от пихтового веника спина так приятно зудит и ноет, что хочется еще и еще хлестаться, пока сердце не подскажет.

Словно спохватившись, Петр скомандовал:

- Бляха-муха, все в озеро!

Давно, а может, никогда, не видела эта тихая заводь таких розовых, кряхтящих и стонущих моржей, но с расстояния розовый цвет распаренных тел мне казался голубым.

Ребята стали отступать к бане, я остался на том аленушкином камне на дальнем берегу протоки. Камень был не холодный.

- Ты что, капитан?

- Я посижу, голову обносит, видно, перестарался.

Что-то как будто пошевелилось сзади, чье-то холодное колено коснулось моей спины. На шершавом камне быстро не развернуться, но уже чьи-то несильные, почти холодные руки обняли меня... Я повернул голову и оказался в длинных, влажных волосах местной русалки...

"Не обижай нашу блаженную", - говорил дед Попов... и я сразу догадался, что это она. Я слышал, как трепещется ее сердце, и мне стало почему-то страшно. Она не отняла рук, точно онемела, только ее мокрый нос что-то искал на моей шее за ухом. Холод прошелся по спине, да так сильно, что кольнуло сердце.

- Отпусти, русалка, меня... Отпусти, - и я погладил ее руку, - отпусти, меня потеряют... Я же тебе в отцы гожусь.

- А мне и нужен отец... Пойдем со мной...

- Нет, мне плыть надо...

- Вместе поплывем, у меня и под водой долина есть.

И тут я силой разнял слабые руки; она пыталась меня охватить снова, но я спрыгнул в воду и неловко увлек ее с собой. Вынырнув из воды, она звонко закашляла, зажимая рот ладошками. Я поддерживал ее над водой, пытался высадить на камень, но она неожиданно крепко обняла мою шею и закрыла мой нос и рот упругой, звенящей ударами сердца грудью. Я пытался отвести лицо от завораживающей упругости, но, внезапно упавшая из черного неба невидимая молния пронзила ее так, что у меня уже не было сил отстранить ее от себя. Совсем незнакомая слабость начала уносить меня на дно озера.

- Ты где, капитан, застрял? - донесся веселый голос лесничего Петра. В ответ он услышал звонкий кашель русалки.

- Ах ты, негодница, я сейчас возьму ремень...

Русалка нырнула и, как мне показалось, вылезла ползком на берег метрах в пяти от меня и исчезла.

Я поплыл на спине в сторону бани и слышал только шелест воды. Да, шелест, ухо слышит шелест, когда плывешь на спине. Вернее сказать, переливчатый шелест.

И когда луну прилепит

Вечер, сумрак голубой,

Мокрых листьев легкий лепет

Пронесется надо мной.

Чьи-то стихи из юности, неожиданно вспыхнувшие в памяти, вывели меня из состояния почти безвыходного, беспомощного

УТРОМ, как только туман поднялся к вершинам кедров, мы оттолкнули от берега плот, дед Попов кинул на подгребицу причальный конец, перекрестился. Вразнобой, легкими движениями рук, нас крестило все пришедшее на берег взрослое население. Я смотрел на них, прикрыв ладонью лицо, но видел и обрыв берега, и среди кустов краснотала русалку; ее лицо не просматривалось - я видел длинные темные волосы, тонкую шею и открытую грудь в широком вырезе платья с чужого плеча.

До поворота реки не обрывалось наше общение с берегом и удаляющейся группой жителей Тозбулука. Что-то меня тянуло иногда посматривать на правый высокий берег, на склон горы с чистым сосновым бором. И показалось, что за стволами мелькнула вчерашняя русалка, почти голубая. Возможно, я очень хотел видеть ее именно голубой; и по моему хотению она мелькала, как бы плыла по склону горы в прозрачной утренней тени.

На этом бы и закончить мой рассказ, но реальные факты, на которых держится весь сюжет, вынуждают вас дочитать хотя бы до следующего узла повествования - как мы вернулись из мира прошлого, охраняемого чистой верой, в мир победившего социализма, в село Тоора-Хем, где уже десять лет тувинские скотоводы и охотники привыкают к советской власти.

Трогательной была встреча в О-Хеме, где нам на встречу принесли ведро парного молока. Мы фотографировали семейные группы и малых детей, записывали имена и фамилии и, наконец, попросили продать нам лодку. Но такой лодки, чтобы установить на ее корме мотор, не оказалось. Мы призадумались. Выручил нас мальчик лет двенадцати.

- На веслах дойдете до Салдама на этой лодке, а там отдадите ее дяде Сене, а уж он подберет нужную вам лодку. У него второй дом по дороге от леса.

В Тоора-Хем мы пришли рано утром, когда заспанные петухи только еще начинали разминать свои луженые глотки. Собаки молчали. От берега до метеостанции, где у нас была временная база, мы несли рюкзаки и свертки спальных мешков в утреннем безлюдье, как бы отгородившемся от нас плетеными изгородями небольших огородов. Внезапное наше появление на метеостанции очень смутило начальницу, хотя и была она и одета, и причесана. Она сидела в крохотной конторке, листая журналы. Увидев нас, тихо ответила на приветствие и внезапно заплакала.

- Нам сказали, что вы утонули. Ой, что теперь делать-то будем?

- Что случилось. Ну, не утонули мы, пришли без предупреждения, но слезы-то зачем лить?

- Сашка мой непутевый ваш мотор продал за литр спирта, а вчера в Салдаме узнал, что вас видели в Тозбулуке, схватил ружье и убежал в лес.

- Так мотор же здесь!

- Значит, продал какие-то детали. Идите скорее в салдамовский леспромхоз, у тамошних людей эти детали. Идите, а то они сейчас уедут на покос, а там вы их не найдете.

.Хозяин мотора Ваня Кузнецов из красного сделался бледно-фиолетовым, ударил кулаком об косяк двери.

- А мы не утонули! Вот она - любовь к ближнему. Ах ты, азиат проклятый, сволочь немытая! Капитан, что делать? Принимай меры.

Сашка - хакас, человек на водку падкий, в силу национальной слабости к этому напитку, за бутылку не только мотор продаст. Так что, скорее всего, виноваты те люди, что подвигли его на эту пакость.

Хозяйка, утирая слезы, пошла доить корову. Мы, посовещавшись, пришли к такому решению: пока не ходить ни в милицию, ни в райком, К обеду в райком пойдет Александр, у него всегда у сердца партбилет. Я пойду с Ваней в милицию, но после того как встретимся с сенокосильщиками из леспромхоза. Завтракать не стали. Воры могли контролировать дорогу и предупредить отплывающих.

К готовой к отплытию лодке, где механик Шелупов возился около мотора, а двое других уже усаживались на мешках, внезапно с двух сторон подошли наши ребята с оружием, приготовленным к действию. Один из сидящих схватился, было за ружье, но Александр грозно гаркнул на него.

- Руки вверх, ворюги нечистые! Павел, Слава, макните в воду моториста, но не бейте, снимите только мотор.

- Не имеете права, мы купили детали на метеостанции у Сашки-хакаса, мужа начальницы. Мы тут ни при чем. Нам сказали, что вы утонули - все равно кто-нибудь забрал бы ваше добро...

- Отставить купание! Снимите все детали с нашими номерами. Свои заберете у нас в присутствии милиции...

Так примерно мне рассказали ребята о встрече с собравшимися на покос мужиками. За бракованными деталями, которыми снабдили наш мотор, леспромхозовцы идти отказались, спешили на сенокос.

После завтрака мы с Иваном пошли в милицию, Александр - в райком, с докладом о ликвидации неожиданно возникшего конфликта. Меня лично интересовала реакция этих уважаемых ведомств на поведение их паствы: как выяснилось, и Сашка-хакас, и механик леспромхоза были членами партии. Начальник милиции попросил нас написать подробное заявление.

- Вот когда приедет из Азаса лейтенант Даржаа-оол Олзей Монгушевич, то он вызовет этих товарищей, побеседует с ними, а вы к тому времени подготовьте свидетелей. Дело это сложное...

Мы не стали писать заявление, а сказали, что разберемся сами дедовским способом. Так быстрее и результативнее.

- Не устраивайте самоуправства, сами же будете за это отвечать.

- Мы- то ответим. А вы живите спокойно - пусть ваши люди по-прежнему воруют... А мы ведь действительно могли утонуть с бракованными деталями в моторе - и ваши воры не стали бы ответчиками за это...

Александр из райкома пришел сердитым. Его информацию о конфликте между группой художников и местными жителями выслушали с интересом, даже посмеялись сочувственно, а потом допросили вежливо о наших контактах со староверами. Пытались узнать, какую пропагандистскую работу они ведут среди местного населения, какие там настроения - чем кто дышит, что говорят про советскую власть в Туве. Оказывается, в райкоме нет почти никакой информации о жизни староверов, ютящихся в глухих уголках тайги. А конфликт с местными просили спустить на тормозах. Дескать, нелепая случайность.

Из этого мира наша лодка отправилась следующим утром, как только поднялся туман над рекой. Было у нас две канистры с бензином, конфискованным у механика леспромхоза. Пожалуются ли те мужики в милицию, нас уже не интересовало. Нам предстояло пройти по текущему среди гор в узких долинах Бий-Хему, с его бурными порогами, лабиринтами протоков и островов в степной части маршрута - всего около четырехсот километров до столицы Тувы - города Кызыла.

К СЛАВЕ ХУДОЖНИКА ГУРКИНА

КАРТИНЫ Гуркина "Кочевье в горах Алтая" и "Озеро горных духов" были воспроизведены в цвете в Сибирской Энциклопедии в начале тридцатых годов. Я был тогда рисующим мальчиком, то, что тогда удивляло и волновало, трогает меня до сих пор, и я теплею и оттаиваю, вспоминая те, не очень-то веселые, годы.

Слава Гуркина витала в той среде, где я постигал грамоту и собирал колоски самобытной сибирской культуры. В том же томе энциклопедии был помещен маленький графический портрет и справка о художнике. Были упомянуты его основные картины "Хан Алтай", "Корона Катуни", "Озеро горных духов" и было еще сказано, что родом он из алтайской народности чорос, ученик русского художника Шишкина. Не принял Октябрьскую революцию, связал свою судьбу с националистической верхушкой Алтая, как один из грамотных людей этого края возглавил Горную Думу. С оружием в руках боролся против Советов.

Далее было сказано, что отступил в Монголию в составе разбитых частей атамана Бакича. Разуверившись в действиях этого соединения, Гуркин один скитался по селениям Монголии и Тувы, попросил разрешения вернуться на Родину. Преподавал рисование в школах Улалы и Аноса.

А далее были картины - заказы министерства культуры на варианты его знаменитых полотен для правительственных кабинетов.

Настал 1937 год и Гуркин исчез. Остались его картины. В изданиях о его жизни и творчестве очень мало сказано о его скитаниях, а о последних годах сказано почти шепотом: исчез в 1937...

В Красноярском художественном музее хранится основной вариант картины "Озеро горных духов", послуживший поводом для одноименного рассказа романтика-фантаста Ивана Ефремова. К этой картине я хожу в дни неудач и усталости. Она действует на меня как природа гор, как песни о горах, как бескрайняя тайга - дает силу. В разные годы я встречался с картинами Гуркина в Иркутске, Новосибирске, Барнауле, Томске.

Мне приходилось встречаться с людьми, знавшими его - с художниками А.Хмылевым и Н.Григорьевым я учился в разные годы в Омском художественном училище имени Врубеля и в Москве на курсах "Всенохудожника". Рассказы об их учителе были очень разные, как и сами эти люди.

К сожалению, надеясь на свою память, я ничего не записывал. Возможно, запомнились не самые важные детали, из которых я собирал свой образ Гуркина. Не случилось мне еще быть в Горно-Алтайске, где хранятся его прекрасные этюды, и сама земля алтайская хранит его следы.

Но мои дороги пересекались с его путями и в Туве, и в Красноярске. О них рассказ.

КАК-ТО ЛЕТОМ, кажется в 1949 году, я работал в Туве с интересным художником и веселым человеком Василием Фадеевичем Деминым. Однажды работники музея пригласили нас на опознание, или экспертизу, небольших живописных работ, свободных вариантов известных гуркинских картин, показанных на выставках в городах Сибири в 12-16 годах. Они украшали стены юрт и убогих домов Кызыл-Хорая, задымились, потускнели - и решили перенести их в музей, может, на самом деле они принадлежат кисти Гуркина. Говорят, в начале двадцатых годов бродил здесь высокий дервиш с лицом сибирского горца, за чашку проса и туесок сухого творога писал картины маслом.

Эти гуркинские пейзажи были написаны на кусках хорошего грунтованного холста, устойчивыми масляными красками; разбавителем, возможно, был керосин, так как глубокая матовость очень занижала силу цвета интересных красочных смесей.

Возможно, помимо этих вынужденных заказов, писал он и настоящие этюды, которые не продавал, а возможно - военные походы по этим местам не оставляли сил для творческой работы. Я хотел сходить к владельцам этих работ, но сразу не получилось, а потом - отложилось.

В том же музее В. Демин показывал свои работы, созданные здесь в годы затянувшейся командировки. Был среди других и портрет С. К. Кочетова - командира Урянхайской Красной Армии, в составе тувинской конницы участвовавшего в 1941 году в боях под Москвой...

- Можем сходить, - сказал Демин, - интересный человек, в 1919 году брал в плен Гуркина, не зная, что это знаменитый художник, и отпустил его на все четыре... Пойдем, он будет рад. Живет на улице своего имени... Может, согласится посидеть для этюда.

Демин позвонил Кочетову. Сказал, что с ним просит принять очень известного художника, лауреата таких-то премий и т. д. К деминским розыгрышам его знакомые привыкли, а нас, своих друзей, он иногда ставил в неловкое положение.

В условный час мы постучали в дверь скромного бревенчатого дома, в котором жил герой Гражданской войны, инвалид Отечественной, пенсионер. Иногда он принимает любопытных гостей вроде нас, иногда сам ходит на встречи со школьниками.

Нам открыла хозяйка и сказала, что хозяин ушел в обком партии, может, в буфете достанет коньяк, ждет - какие-то знаменитые люди должны придти.

- Это мы, не очень знаменитые, но все же! Неладно вышло, не окажется коньяка - расстроится Кузьмич. Мы все принесли, правда, коньяка не достали, но... все же! - и поставил Василий Фадеевич на стол бутылку с латинскими буквами.

Сергей Кузьмич пришел веселый. Ему на такой случай дали две бутылки коньяку и килограмм диковинных в то время апельсинов.

Хозяин жаловался на занятость, из-за которой все никак не мог рассказать о встречах с художником Гуркиным, или хотя бы записать свои воспоминания.

- Молод я был и ничего не знал о художниках, и вообще, откуда мне знать - войны захлестнули мою молодость. В девятнадцать лет я командовал тувинской Красной Армией. Вы не смейтесь, это была хоть небольшая, но настоящая армия, в основном конная. Была и пулеметная рота, и рота разведки, и рота особых назначений, "серебряная" рота - местные партизаны, примкнувшие к нам добровольно. Это были бывалые солдаты Японской и Германской...

Бакич с остатками своих, когда-то сильных, соединений, отступил из Монголии к нам в Урянхайский край сквозь горы Танну - Ола по реке Элегест. Тут при выходе из гор, на виду у села Атамановки мы решили его встретить. Была весна, Элегест хоть и не большая река, но опасная ледяными заторами и внезапными подъемами воды. Мы предвидели, что Бакич будет по выходе из гор переходить на правый берег, там легче по степным увалам идти на Кызыл-Хорай. Местных войск он не боялся, а все знали, и его разведка тоже, что мы завязаны на севере в мелких боях с усинскими казаками, поддержавшими Колчака. После ночного марш-броска мы засели поротно недалеко от реки, за тальником, по всему правому берегу.

Как мы потом убедились, и пленные подтвердили, в план Бакича входило немедленное форсирование реки, как только его части окажутся на равнине, там, где Элегест течет в одном русле. Советники Бакича знали, что ниже по течению, в ивняковых зарослях, река разливается на множество рукавов, переходящих в болота, непроходимые для конницы и артиллерии Бакича.

На месте, где дорога от села идет в сторону Кызыл-Хорая, через Элегест, на перекате сохранились ледяные мосты, неудобные, но все же проходимые и вполне пригодные для перетаскивания артиллерии. Здесь и начали. Мы видели это и ждали, когда перетащат все пушки. Комплекты нас не интересовали. Пехота начала переправу небольшими группами на двух небольших плотиках. Со всех участков переправы поступали сведения. Конница пока отдыхала вдали. Командиры рот были предупреждены, что атаку надо начать по всей линии засады, когда начнут переправляться обозы Бакича, а пехота будет переодеваться, и менять белье после холодного купания. Но получилось, что "серебряная рота" начала атаку без общей команды.

Теперь, спустя тридцать лет после тех событий, Сергей Кузьмич вспомнил и рассказал о своем опрометчивом обещании.

- Не видел я проку в сельских стариках в составе регулярной армии. После разгрома Бакича я обещал отпустить их домой - пусть пашут и сеют, а гонять банды - наше молодое дело. Вот старики и решили отличиться!

И получилось неожиданно удачно. Атака со стороны села и тополиных зарослей привлекла внимание всех, кто не переправился и кто уже перешел реку. Стала развертываться и артиллерия Бакича, готовая ударить по атакующим с левого берега. Тут и мы поднялись, да пошли с таким рвением, что казакам Бакича только и осталось, что сидеть на земле с поднятыми руками. Не успевшие переправиться обозы и конница Бакича быстро отступили в ущелье Элегеста. Преследовать их у нас уже не было сил. Это был самый мирный, без потерь, бой, предпринятый мною. Мы захватили все семьдесят пушек со всеми комплектами - тягой и запасом снарядов.

Пленные казаки подтрунивали над нами:

- Что же вы обозы-то упустили, там у Бакича гарем - более ста красавиц со всей Азии.

Мы видели, как радовались наши противники, усталые русские люди, - война для них кончилась и ненавистный им генерал бросил их. К телеге, где я принимал донесения, подошла группа офицеров штаба Бакича, людей немолодых и очень усталых. Старший из них сложил холодное оружие и, отдавая честь, четко отрапортовал:

- Начальник штаба генерал Шеметов...

Я встал, отдал честь и, не узнавая своего голоса, сказал:

- Генерал Шеметов, назначаю вас начальником штаба Урянхайской красной армии. Ребята, подайте генералу саблю.

Я чуть не прослезился, видя, как затряслись усы, и вздрогнул, сдерживая рыдание, старый солдат.

Тогда же подошел ко мне высокий, суровый лицом, похожий на хакаса пожилой офицер без погон, попросил оказать ему лекарскую помощь, если она имеется. Я сказал, что его вместе с ранеными отправят в село Усть-Элегест - там наш госпиталь. Дело в том, что имя Георгия Ивановича Гуркина тогда мне ни о чем не говорило. По документу он числился советником по национальным вопросам при штабе Бакича. Оружия он при мне не сдавал, возможно, он его и не имел. Отпустил я его. Теперь как вспоминаю, лицом он был не от мира сего, скорее похож на ламу или шамана.

Дела тех дней и тех лет вам известны по изданиям. Я сам тогда не понимал, что нам делать дальше. Наше национальное правительство решило нас за пределы Тувы не посылать. Я тогда не знал, что Минусинск взят частями армии Кравченко-Щетинкина, что разбита армия Каппеля и части пятой армии подходят к Иркутску. Я знал, что свергнутый Лениным и Троцким русский царь когда-то принял Туву под свою руку, но правительство Тувы с уходом царя, по примеру России решило назваться народной республикой. Всякое потом было. Был у нас свой 23-й год и 1937 год с событиями похожими на ваши советские. В сорок первом я в составе тувинского кавполка добровольцем пошел на фронт. Тува тогда еще не входила в состав СССР. Атаковали мы под Москвой в составе конармии Белова немецкие танки и были разбиты. Танки есть танки, и наша храбрость тут была ни при чем... Я до сих пор не могу слышать песню "Броня крепка и танки наши быстры".

Сергей Кузьмич с некоторым усилием переставил покалеченную ногу, сел поудобнее, растер отекшую руку.

- Давайте наливайте, ребята, пейте, пока чувствуете радость и подъем от хмельного... Если бы молодость знала...

Мы выпили и за Кочетова, и за Гуркина, и за нашу всегда воюющую родину, за косточки русские, занесенные в песках Монголии, на сопках Манчжурии, в полях Польши и Германии, в тундрах Лапландии.

Я никак не мог представить Сергея Кузьмича молодым командующим Тувинской красной армией. На фотографии - крупный мальчишка в большой белой папахе, нет еще ни усов, ни орлиного взгляда. Так же не мог представить властителя красоты и величия гор Алтая, трепетного и задумчивого живописца - летучим наездником в армии Бакича, наводящей страх в степных аилах Монголии и Западного Китая.

За рассказами Сергея Кузьмича я увидел Гуркина разочарованного и больного, в поношенном мундире, бредущего по пыльным дорогам тувинских степей, чтобы через Саяны, Минусинск и Красноярск с разрешения Совдепа и ОГПУ окольным путем вернуться на родину на Алтай.

Вариант картины "Хан Алтай" хранится в Барнаульском художественном музее.

Написанный в тридцатые годы, он не идет ни в какое сравнение с "Хан Алтаем" Томского музея - произведением могучим, полным гордого духа, излучающим силу и мудрость автора.

К сожалению, можно увидеть и признать, что многолетний отрыв от призвания и практики сказались невосполнимыми потерями - убили художника. Такая выпала судьба великому сыну маленького чорос-алтайского народа Георгию Ивановичу Гуркину.

В НАЧАЛЕ шестидесятых годов в Красноярске в мою мастерскую на улице Мира зашел немолодой художник-любитель по фамилии Ушаков. Я видел его работы на выставке и на обсуждении даже сказал несколько добрых слов в адрес их автора. Это мимолетное событие делало его визит естественным - зашел художник к художнику. Но Ушаков начал издалека, с ненужного, казалось, объяснения.

- Вы, конечно, не знали, что я до пенсии работал начальником тюрьмы, я и по званию полковник войск МВД.

- Нет, не догадывался. Извините, не интересовался - вам все же труд художника более подходит. Более к лицу.

- Знаю, - продолжал он. - Вы дружны и с Каратановым, помогали ему - это делает вам честь... Я видел вашу книжечку о нем... Значит, дорожите традициями и историей нашего искусства. Хочу чтобы вы знали, может это вам пригодится: было это до начала войны. Я тогда, естественно, не был начальником тюрьмы, но вел дела многих интересных людей, в которых мы искали и хотели видеть врагов народа. Сейчас у нас другое представление, мы многое поняли и прозрели...

- Прошу прощения, я закрою дверь...

- У меня была возможность делать кое-какое малое добро людям, которые мне были симпатичны... Пребывал у нас долгое время художник Гуркин, умер весной сорокового года от голода. Гордый был человек, от остатка моего супа отказывался, а новую миску я ему налить не мог, боялся, да и ничего не оставалось...

- Как же вы могли все это терпеть долгие годы, товарищ полковник? Вы же, как никто видели, что судьбы многих хороших людей завершались на ваших глазах, от вас уводили людей на расстрел, и вы знали, что они не повинны.

- Это вопрос сложный... Я вас уважаю, вот и пришел.

- Скажите, а документы тех лет сохранились или вы получили приказ их уничтожить?

- Я не готов к ответу, просто многого не знаю. Но думаю, что большинство уничтожено. Когда-то надо, чтобы все это кончилось.

Отставной полковник ушел. Я остался во власти незаданных вопросов, на которые никогда не получу ответа.

Почему никто из красноярских художников мне никогда не говорил о судьбе Гуркина? Не скрывали же, что были арестованы в 1937 году и не вернулись Ващакин, Петраков, Андреев, Заковряжин. В 1940 году были здесь избежавшие арестов Каратанов, Лекаренко и Вальдман. Наконец, Иван Иванович Наливайко был здесь, служил в НКВД, и только в 1943 году стал председателем Союза художников, а ведь он мог знать о судьбе Гуркина.

ОДНАЖДЫ в западной Туве в Кызыл-Мажалыке в мою палатку заглянул ленинградский археолог Каралькин. Искал, говорит, со мной встречи; по чьей-то наводке он был уверен, что я знал Гуркина лично и надеялся узнать что-то новое про его скитания по Монголии и Туве. Я мог рассказать только то, что услышал от Кочеткова. К нему я и адресовал Каралькина. Как они встретились с Сергеем Кузьмичом в Кызыле, удалось ли узнать что-то новое, что мог забыть и не сказать мне Кочетков, я так и не узнал.

Через год я получил от Петра Ивановича Каралькина письмо из Ленинграда. Он жаловался, что его темой ни журналы, ни издательства не интересуются, жаловался на плохое здоровье. Просил написать, если я знаю что-то новое. Я сообщил ему о встрече с бывшим начальником тюрьмы, но советовал составить официальный запрос через какое-нибудь издательство в архивы НКВД по Красноярскому краю, может и откликнутся, если документы сохранились. Больше Петр Иванович мне не писал.

СЛУЧИЛОСЬ мне быть свидетелем одного разговора, когда моя душа буквально сжалась от неловкости и обиды - я видел растерянность и трусость официального лица, который при имени Гуркина повел себя очень странно.

Чтобы рассказать об этой позорной сцене в кабинете секретаря союза художников Красноярского края, я должен сделать маленькую экскурсию в нашу недавнюю историю, когда у жителя села, колхозника, был отнят паспорт, чтобы он не мог уехать в город на завод. А в колхозе денег на новую рубашку или водку не давали. И еще - пожилому колхознику на старость не полагалось пенсии, как и нам, художникам.

Однажды в рабочем поселке строителей Красноярской ГЭС появилась старая колхозница с Алтая, дочь художника Гуркина. Не строить гидростанцию, а помогать своей дочери ухаживать за детьми, что ей было еще под силу, приехала с Катуни на Енисей. Здесь, в рабочем поселке, были другие порядки, чем в колхозе и ей, пожилой колхознице, предложили собрать документы на оформление пенсии.

Сочувствующие служащие дивногорского отдела социальной защиты населения посоветовали бывшей колхознице съездить в Красноярск в Союз художников и попросить справку на официальном бланке, что ее отец был выдающимся российским художником. Может, эта справка как-то и поможет ей в оформлении пенсионных дел. В порядке исключения.

Председатель союза со своими ближайшими помощниками, одетые на выход, нетерпеливо выслушали объяснения пожилой женщины и недоуменно переглянулись.

- Значит, дочь Гуркина? - переспросил председатель с печальным видом.

- Да, дочь Георгия Ивановича. Еще Михаил Иванович Калинин заказывал ему картины для Москвы в тридцать шестом.... Мы не знаем Гуркина, он не состоял у нас на учете, так что ничем помочь не можем.

- Как, вы не знаете Гуркина? - спрашивала в слезах женщина. - Вы же сами художники.

- Простите, торопимся на прием, - и недвусмысленно указав на часы, председатель со свитой удалились.

Чуть опомнившись от этого, по моей оценке, подлого разговора, я предложил дочери Гуркина присесть и немного подождать. Я спросил секретаршу, которая потихоньку утирала невольно нахлынувшие слезы:

- Могу я у вас украсть бланк союза?

- Возьмите, вот они тут, в шкафу...

- Вы можете заверить мою подпись, как члена союза?

- Могу заверить.

Через несколько минут смущенная просительница спрятала в сумку написанное мной свидетельское показание, поблагодарила и попрощалась.

Содержание этого показания было примерно такое: Г.И.Гуркин - выдающийся русский и советский живописец. Его картины открыли миру прекрасные образы природы горного Алтая, имеют большое воспитательное значение для советского зрителя. Художник Гуркин был репрессирован в 1937 году. Показание дано дочери Гуркина для предъявления в Дивногорский собес, как свидетельское показание.

Не знаю, имел ли силу этот документ, но подпись моя была заверена круглой печатью союза. Секретарша по собственному желанию была уволена и перешла работать в бухгалтерию художественного фонда.

АЛТАЙСКИЙ исследователь творчества Гуркина кандидат искусствоведения Владимир Эдоков написал две книги о жизни и творчестве своего великого земляка. Они иллюстрированы фотографиями и очень плохими цветными репродукциями, искажающими суть оригинальных по цвету произведений алтайского живописца.

Современная полиграфия способна это положение исправить. Как было бы хорошо, если бы кто-то из держателей акций или президентов современных полиграфических комбинатов оказался любителем прекрасного и принял, как программу жизни показать миру залежи ценностей наших сибирских музеев, в том числе и могучие картины Гуркина.

Память о художнике, правду о его жизни, истинную ценность его творчества должны явить миру сами произведения художника, а не предвзятые оценки и трусливые свидетельства его современников, тех, кто не всегда достойными средствами борется за "свое место" в искусстве.

День  ночь, N4-5 1998

---