Борис Смирнов. Воспоминания
Борис Павлович Смирнов, человек со
сложной трагической судьбой, родился 16 июля 1891
года в г. Красноярске. Отец его, Павел Степанович,
фармацевт по специальности, выпускник
Казанского университета, был членом
Красноярской городской управы, а затем -
красноярским городским головой.
Мать Бориса Павловича, Софья Ивановна, окончившая Бестужевские курсы в Петербурге, свою жизнь посвятила семье, воспитывая троих сыновей.
В 1909 году Борис Павлович окончил Красноярскую мужскую гимназию и в сентябре того же года был принят в Томский университет на юридический факультет, но профессия юриста его не привлекала, и он выбыл с третьего курса университета в 1912 году.
1914 год... Началась первая империалистическая война. В 1915 году Борис Павлович призван в армию и направлен в Иркутское военное училище. После обучения на ускоренных курсах в чине подпоручика он отправляется на фронт с армией Колчака, формировавшейся в Сибири.
Как бывший военнослужащий колчаковской армии, с 1917 по 1920 год Борис Павлович подвергался репрессиям. С 1921 по 1924 год работал секретарем Красноярского географического общества, потом в Союзтрансе. В 1930 году он был арестован. В 1934 - освобожден. Недолгая передышка на свободе, работа плановиком-экономистом - и 1937-й... Борис Павлович осужден сроком на 10 лет. Тюрьма, лагерь - сначала на станции Кача, потом в Кемчуге.
Перед второй мировой войной заключенных из лагерей Сибири отправляли в северные лагеря европейской части страны, а заключенных из лагерей европейской части - в Сибирь. Борис Павлович оказался в республике Коми. В 1947 году он возвратился в Красноярск с предписанием поселиться в населенном пункте не ближе 50 км от железнодорожной магистрали. Таким пунктом поселения для Бориса Павловича оказалось село Большой Улуй Красноярского края, здесь он находился под надзором местной комендатуры МВД. В Большом Улуе, кроме Бориса Павловича, находилось еще несколько человек, поступивших из лагерей. Здесь всем желающим была предоставлена работа. Борис Павлович сначала работал счетоводом в районном маслопроме, затем на машино-тракторной станции; с помощью плотника МТС из заброшенной бани он построил домик, куда летом, в отпуск, приезжали к нему жена и дочь (сын Бориса Павловича погиб в 1943 году в наступательных боях на Орловско-Курской дуге).
Большой Улуй - таежное село на берегу реки Чулым. В летнее время там хорошее купание и изобилие ягод и грибов.
В Большом Улуе Б.П. Смирнов прожил до 1953 года. С приходом к власти Н.С. Хрущева он получил полную реабилитацию с выплатой денежной суммы заработка на работах в лагерях. На эти средства Борис Павлович завел садово-огородный участок, в зимнее время занимался топонимикой. Болезнь и смерть жены (1964 год) прервала эти занятия. После смерти жены Борис Павлович большую часть времени находился в квартире один, он много читал, писал стихи, прозу, интересовался медициной.
Если бы жизнь Бориса Павловича сложилась по-другому и, как он сам говорил, вместо юридического факультета он закончил бы медицинский, он мог бы стать ученым-исследователем, но судьба распорядилась иначе.
Умер Борис Павлович в 1984 году 13-го сентября в возрасте 93-х лет.
В. Смирнова
14.4.1967
К воспоминаниям я приступал не один раз. И каждый раз бросал. Причины были разные. Основная в том, что тяжело вспоминать пережитое. А потом еще и сомнение - кому это нужно? Кто их будет читать? Не попадут ли они в печку? Я - не литератор, не художник, не актер, не политический или общественный деятель. Но сейчас взяли верх другие соображения. Я - свидетель событий за 3/4 века. Я ничего не совершил. Так пусть же эти мои воспоминания станут моим единственным, пусть незначительным свершением. Следом прожитой мною жизни, которая, кстати сказать, по-видимому, скоро должна окончиться. Я считаю, что начинать надо с раннего детства. И даже ранее - с моих предков.
К сожалению, я мало о них знаю. И это грех и беда не только моя, но и подавляющего большинства нашего, да и не только нашего, поколения. Мне почему-то кажется, что в будущем будет иначе. Люди будут знать своих предков. А предки будут оставлять своим потомкам свои дневники и воспоминания. Я мало знаю о своих родителях, о их юности и молодости, еще меньше - о своих дедах и бабках и совсем ничего о прадедах. "Ленивы мы и нелюбопытны". Мой дед со стороны отца происходил из духовного звания и сам был священником (под конец жизни протоиреем). Смутно помнится рассказ отца о том, что его дед со своим семейством приехал в Томскую губернию на телегах, причем путешествие продолжалось около двух лет. Фамилия прадеда была Степанов, звали его Григорий. С поступлением его сыновей в Томскую духовную семинарию им всем присвоили фамилию Смирновых. Прадед обосновался на жительство не в самом городе Томске, а в одном из сел Томской губернии. Название села сейчас не могу припомнить. У деда было несколько братьев и одна сестра Анна Григорьевна. Некоторые братья окончили Томскую духовную семинарию и стали священниками. Но были и такие, которые вышли из духовного сословия. Один брат был даже, кажется, артистом. Брат моего отца, Афанасий Григорьевич Смирнов, окончил Духовную академию и был преподавателем Духовной семинарии. Его деятельность как председателя Союза русского народа получила печальную известность в 1905 году. Он был ранен террористами и вскоре умер. У него было два сына - Всеволод и Эразм - и дочь - Констанция. Всеволод был преподавателем истории в Красноярской гимназии. Умер в 1932 году в Томске, будучи заключенным лагеря. Эразм и сейчас живет с семьей в Москве. Констанция Афанасьевна была уважаемым педагогом, преподавала географию. Умерла совсем недавно в возрасте 83-х лет от рака печени. У Всеволода было две дочери, которые здравствуют и сейчас. Одна живет в Красноярске (зовут ее, кажется, Людмила), а другая с семьей живет в Москве. Сын Людмилы - ярко выраженный дегенерат. Об остальных родственниках моего деда я ничего не знаю и не помню.
Сам дед - Стефан Григорьевич Смирнов - окончил Томскую духовную семинарию в 1850 году, служил священником в с. Усть-Ербе Краснотуранского района, протоиереем в Абакане, жил на покое в Ачинске и умер в Енисейске у дочери Александры Степановны Угрюмовой, кажется, в 1904 году. Я как-то принимался за составление биографии моего деда, но и те скудные сведения, которые мне удалось собрать, утрачены в процессе обысков, переездов и других пертурбаций, которые происходили в нашей семье. Все книги, которые достались от деда, тоже утрачены, за исключением одной - месяцеслова, издания 1852 года. На чистых листах этой книги имеются собственноручные записи деда о семейных событиях - рождениях, бракосочетаниях, смертях и т.п. Я встречался с дедом уже в ту пору его жизни, когда он был дряхлым, и поэтому не могу судить о его уме. Знаю только, что он был искренне верующим человеком. Его немногие письма к отцу, которые у меня хранились, тоже утрачены. Он был женат на Анне Никитичне Логиновой, не то дочери, не то воспитаннице офицера-капитана Логинова. Она страдала алкоголизмом. Умерла в возрасте 35 лет. Дедушка умер 73-х или 75-ти лет, т.е. прожил столько же, сколько сейчас мне. Последние годы он был совсем дряхлым, все забывал. Это был по внешности высокий, тучный человек. Говорили, что в молодости он обладал большой физической силой - гнул пальцами медные пятаки и, взявшись за колесо экипажа, не давал ему тронуться с места, хотя в экипаж была запряжена тройка. Из рождавшихся в семье деда детей выжили только трое - мой отец, Павел Степанович Смирнов, и тетки Александра и Евдокия. Об отце - потом. Обе тетки, как того требовали традиции, вышли замуж за священников. Муж Александры был верующий, тихий и очень добрый человек. Детей у них не было, и они растили чужих. Мужа тети Евдокии я не знал. Знаю только, что он был алкоголик и отец многочисленного потомства, о котором тоже стоит упомянуть. В настоящее время принято говорить о священниках, попах, как их презрительно называют, как о тунеядцах, пьяницах, развратниках, как о людях, которые любят засорять мозги, говоря о боге, в существование которого не верят сами. Да, конечно, были всякие священники, но не одни плохие, а и хорошие. Было много искренне верующих. Подавляющее большинство сельских священников сами сеяли и пахали, и косили. Священник на селе был часто самым просвещённым человеком, часто заменял врача. Христианское учение было учением добру, а не злу. Из духовного сословия вышла большая часть нашей дореволюционной интеллигенции, литераторы и ученые.
В каждом сословии, в каждом клане, в каждом коллективе есть и хорошие, и плохие люди. Но теперь принято все упрощать. Схема: попы, купцы, помещики - дрянь, рабочие - честные, хорошие люди. Исключения очень редки. На самом деле все гораздо сложнее.
С поповским сословием было покончено в конце 20-х годов, когда сотни тысяч священников были свезены в Кемь и там умерли от голода и болезней. Не тронули только доносчиков и лжесвидетелей.
Теперь о потомстве тетки Евдокии. Фамилия ее мужа была Кошков. Как я уже говорил, он был алкоголик и рано умер. У них было три дочери и четыре сына. Вероятно, были еще дети, но они умерли в младенческом возрасте. Все дочери учились в епархиальном училище. Старшая умерла, уже будучи взрослой и, кажется, замужней. Младшая умерла подростком, средняя - Анна - еще будучи ученицей, проявила большие успехи в рукоделии. По окончании училища она вышла замуж по расчету за пожилого офицера-кавказца, Жванию. У них было двое детей - мальчик и девочка. В 1914 году муж погиб на фронте, и молодая вдова вышла вторично замуж за коммивояжера фирмы "Цвендель" (мануфактура). С ним уехала в Москву, оставив детей матери. Сын умер, когда ему было лет 12. Куда девалась дочь - не знаю. Возможно, уехала к матери. Когда началась революция, Анна с мужем, разъезжавшим по делам фирмы, оказалась за границей, кажется, в Персии. Что сталось с ее мужем, не знаю. А она оказалась в Париже и там поступила на работу в модное ателье. Через несколько лет она уже была главой фирмы и законодательницей парижских мод. Из сыновей младший, Степан, умер мальчиком. Александр был счетным работником, был репрессирован в 1937 году, кажется, и сейчас жив, но я с ним не встречаюсь и ничего о нем не знаю. Очень давно не встречался и с Григорием. Он был врачом-венерологом в Ачинске. Года 4-5 назад о нем писали в газете, а жив ли сейчас, не знаю. Одно время, в годы моей юности, он был моим товарищем, учил меня играть на балалайке и мандолине. Это был серьезный, хороший человек. Что касается старшего, Константина, то он сыграл большую роль в жизни нашей семьи, но эта роль была отрицательной. Он умер в 1953 году в возрасте 73-х лет.
Я так подробно занимаюсь своей родословной потому, что все мы носим в себе наследство предков и в каждом из нас есть что-то похожее на наших родственников, а потом ведь жизнь каждого человека, родственника или знакомого, - это кусочек истории. Какой-то археологический черепок.
Мой отец - Павел Степанович Смирнов - родился в с. Усть-Ерба Краснотуранского (Боградского) района на Енисее, где его отец был в то время священником. Он не отличался хорошим здоровьем, в детстве страдал рахитом. Учился он сначала в духовном училище, а потом в Томской семинарии, но ее не кончил из-за болезни. Прожив два года дома, у отца, он поступил писарем в Красноярскую консисторию и вскоре выдвинулся на должность столоначальника. Бросил службу в консистории и поступил учеником в аптеку. По отбытии установленного стажа, поехал в Казань, где в университете получил звание провизора. Заведовал аптеками в Красноярске. Занялся предпринимательством. Был владельцем аптекарского магазина, совладельцем пивоваренного завода, типо-литографии, мыловаренного завода и завода искусственных минеральных вод. С 1902 года занялся общественной деятельностью - был сначала заместителем городского головы, а потом городским головой. Результатом его деятельности на этом посту было строительство городской электростанции и городского водопровода. Весной 1914 года он заболел, и врачи направили его для лечения в Германию, в Кисенген. Не зная немецкого языка, он поехал туда с провизором Ф.Ф. Баден-Мюллером. Там их застала война. Испытав различные злоключения, отец со своим спутником кружным путем - через Швейцарию, Италию, Средиземное море и Балканский полуостров, прибыли в Одессу. Оттуда отец, получив телеграмму от своего заместителя, поехал устраивать какие-то дела в Петербурге. Домой он приехал совершенно больным. По дороге из Петербурга в Красноярск им был утрачен дневник, который он вел, будучи заграницей. Красноярские врачи направили его на операцию в Томск, где он и умер. Хоронили его в Красноярске с большими почестями. Его могила в ограде Старого Собора была разрушена и осквернена так же, как и разрушен архитектурный памятник XVIII века - Старый Собор.
ИТОГИ
Лет прожив довольно много,
Перестал уж я цвести.
Скоро всем скажу прости.
У последнего порога,
Где кончается дорога,
Хоть подобие итога
Надо как-то подвести.
сентябрь 1968, Б.С.
Обычно в конце жизни подводят итоги своим свершениям и достижениям. Но у меня их нет. Хочу подвести итоги своим мыслям и убеждениям, к которым я пришел к концу жизненного пути.
Я - один из трех с лишком миллиардов людей, живущих на земле. Кроме того, много людей жили до меня и еще больше будет жить после меня. Если, конечно, человечество не погибнет в результате атомной войны или какого-нибудь катаклизма. Хотя я похож на всех остальных людей, но в то же время и чем-то отличаюсь от них. На земле нет двух совершенно одинаковых людей. Этим люди отличаются от тараканов и всех других живых существ. Я - клеточка живого организма, называемого человечеством.
По мнению одних мыслителей (главным образом мыслителей прошлого), человек состоит из тела и души. По мнению других - никакой души нет. Кто прав? Но что следует понимать под словом душа? Субстанцию или функцию мозга. Материалисты априорно утверждают второе. Но поскольку атом неисчерпаем и диапазон плотности материи не имеет границ (белые карлики и разреженные газы), то не исключена возможность и существования души, как чрезвычайно тонкой субстанции, образующейся в человеческом теле в результате мыслительной деятельности и испытанных эмоций. Можно предположить, что эта тонкая субстанция, это Я после умирания тела может продолжать существовать. Так это или нет, должна выяснить наука, наука будущего. Мы не знаем, что такое человеческое Я. Только ли это память человеческого организма или нечто другое.
Диалектический материализм, если в нем детально разобраться, полон логических противоречий.
Прошло семьдесят семь лет со времени моего появления на свет. За это время, согласно утверждению физиологов, мой организм полностью обновлялся не менее десяти раз, и все-таки я остался самим собой. После моей смерти или мое Я полностью перестанет существовать, или же будет продолжать существование в виде газообразной субстанции. И тот и другой вариант, на мой взгляд, малопривлекательны. Но я не желал бы и бессмертия моего бренного тела. Это тоже пугает, пожалуй, не меньше, чем смерть.
Я помню пример силлогизма из формальной логики:
Люди смертны. Я человек. Следовательно, я - смертен.
Можно только позавидовать как верующим в загробную жизнь, так и атеистам; и те, и другие абсолютно уверены в своей правоте, хотя и безосновательно.
3.1.1969
Не знаю, почему вчера мне вспомнилось мое пребывание в Мариинском распределительном лагере в 1931 году. В том году в Москве происходил процесс Промпартии. В связи с этим прокатилась волна массовых арестов по всему Советскому Союзу. В 1931 же году происходила "охота за золотом". Тюрьмы были переполнены. Красноярская тюрьма, кроме того, пополнялась тасеевскими повстанцами. При Колчаке существовала Тасеевская республика, не признававшая колчаковских властей. Существовал тасеевский фронт. В 1931 году тасеевцы боролись против коллективизации. Арестованный 3 марта 1931 года, я просидел в тюрьме месяцев 8-9, сейчас точно не помню. В последних месяцах 1931 года меня осудили (заочно, конечно) по ст. 58 (за агитацию) - в лагерь на 3 года - и отправили в Мариинский распределитель. Лагерь занимал довольно большое пространство и загородками из колючей проволоки разделялся на какое-то количество "зон". В центре лагеря находился красный кирпичный трехэтажный корпус бывшей Мариинской тюрьмы. В 1931 году тюремные камеры были заняты лагерниками. Но, конечно, там помещалась только незначительная часть их. Остальные размещались в бараках различного типа и даже в палатках. Большая часть бараков были насыпными. Между двумя стенками из теса были насыпаны опилки или земля. Перед отправкой из красноярской тюрьмы нас, этапируемых, собрали в каком-то подвальном помещении, где не было окон и нар. Назначенных в этап было всего человек около сорока. Горожан было всего трое. Остальные были раскулаченные. На наше счастье, среди нас не было ни одного уркача. В Мариинске мы подверглись санобработке и попали в громадный высоченный насыпной барак. В нем были нары в 5 ярусов и помещалось несколько тысяч человек. Было два бедствия. Первое - невероятное количество клопов и второе - урки. Но ночам они целыми шайками производили налеты и грабили все: одежду, посуду, обувь, продукты. С клопами бороться было невозможно. Для борьбы с урками мы запаслись поленьями и палками и ночью выставляли караульных, которые при налетах поднимали спящих. И тогда происходили настоящие сражения. Треть, если не больше, из находившихся в этом бараке, составляли нацмены. Главным образом, казахи и киргизы. Вероятно, это были раскулаченные баи. У них у всех был несчастный вид, многие были больны и беспомощны. Они особенно подвергались нападению уркачей. При нападениях они не сопротивлялись и только кричали и плакали. "Курсак пропал", - жаловались они. Ко всем несчастьям вдобавок, большинство из них не понимало по-русски. Их обманывали при раздаче хлебных паек, и многие из них буквально голодали.
Случайно мне пришлось увидеть, как урки расправлялись за что-то с одним их своих. Его окружили несколько человек с ножами. На дальнейшее я не стал смотреть. Говорили, что они его прикончили и спустили в отхожее место.
На мое счастье, в этом бараке я пробыл недолго. Вероятно, не больше недели. Точно не помню. Потом, вероятно, руководствуясь анкетными данными, меня вызвали, опять пропустили через санобработку и поместили в барак специалистов. Барак был чистый, новый, ранее в нем еще никто не жил. Барак был небольшой. Двухярусные нары. Не было ни клопов, ни уркачей. Из ада я попал прямо в рай. Большинство из попавших вместе со мной в этот барак были инженеры, которых как-то пристегнули к Рамзину, к Промпартии. Помню, была порядочная группа инженеров-текстильщиков. Еще помню одного инженера-землеустроителя. У него была скрипка, на которой он виртуозно играл. Был еще один еврей - специалист по строительству электролиний высокого напряжения. Ни одной фамилии не помню. Нет, одну вспомнил. Это был инженер-текстильщик Куприянов. Не понимаю, как ему, пройдя через тюрьмы и этапы, удалось сохранить в целости и чистоте одежду и обувь. У него был вид важного барина. Он свободно проходил с важным видом из зоны в зону, и часовые не решались его задерживать. И в бараке специалистов я находился недолго, не больше десяти дней. Иногда нас выгоняли на час или на два на работу по разгребанию снега. Был один инженер-железнодорожник, который не хотел принципиально ударить пальцем о палец, и в то время, как остальные бросали снег, стоял, опершись на лопату, и, вероятно, мерз.
В один прекрасный день за мной пришли и предложили работать статистиком в лесной секции, на что я изъявил согласие. Меня из барака специалистов перевели в трехэтажный корпус бывшей тюрьмы, где помещались заключенные, ставшие постоянными работниками мариинского распределителя. В камере, куда меня поместили, помещались "служащие". Моим соседом по нарам оказался канцелярист из отдела ИСО - информационно-следственного отдела, другими словами, это было ГПУ лагеря. Так как лесная секция помещалась за зоной, то мне выдали пропуск. Благодаря ему я мог проходить из зоны в зону и один раз в свободное время зашел к знакомому в барак, который помещался против внутреннего двора каменного корпуса. Когда я уходил из этого барака, мой знакомый провожал меня. В это время во внутренний двор заехал ассенизационный обоз. Меня поразил вид одного из заключенных, сидевших на бочках. У него было явно интеллигентное лицо и очень аккуратный и чистый арестантский бушлат. "Знаете, кто это? - сказал мой знакомый. - Это известный московский врач, Калита". - "Почему же он работает не в больнице, а в ассенизационном обозе?" - спросил я. - "В прошлом году сюда приезжал из Гулага с ревизией хорошо известный в лагерях Костандогло. При осмотре лагерной больницы Калита чем-то возбудил его неудовольствие, и Костандогло приказал перевести его на работу в асобоз". Про Костандогло мне приходилось слышать еще в тюрьме. Во второй половине 20-х годов он производил ревизию туруханских лагерей. В них тогда существовал такой порядок, что вся администрация состояла из заключенных-уголовников, которые творили невероятные издевательства и жестокости с заключенными, осужденными за контрреволюцию. Они заставляли их работать по 14-16 часов, хорошо одетых раздевали, обливали на морозе холодной водой, пока те не превращались в ледяные столбы, расстреливали всех протестующих и слабых, которые не могли работать.
При опросе заключенных в одном из лагерей заключенные были выстроены перед бараками. Костандогло спросил, есть ли у кого какие-нибудь претензии. Все молчат. Администрация предупредила их, что тот, кто что-нибудь станет рассказывать о порядках лагеря, будет убит. Костандогло вторично предложил высказать жалобы и сказал, что тому, кто на что-нибудь жалуется, ничего не будет. Тогда из рядов выступил один из заключенных и рассказал обо всех ужасах, которые творились в лагере. Начальник лагеря твердо сказал, что все это ложь. Тогда жалобщик сказал: "На этом месте, где мы стоим, закопано две сотни расстрелянных без суда и следствия". Костандогло приказал копать и, когда докопались до трупов, собственноручно застрелил начальника лагеря и приказал своему конвоиру прикончить остальных администраторов. Чем же была вызвана ревизия Костандогло и почему он расправился с начальниками-уголовниками? Лес, который заготовляли заключенные туруханских лагерей, шел на экспорт, в Англию. И вот на ошкуренных бревнах, попавших в Лондон, стали попадаться написанные карандашом сообщения об ужасах, творившихся в туруханских лагерях. Сведения о них попали в английские газеты. Это совпало со статьями в советских газетах, обвинявших англичан в принудительном труде в колониях. Теперь англичане могли отыграться.
Лесная секция помещалась в небольшой комнате маленького деревянного домика. Всего, вместе с начальником, в ней было 4-5 человек. В ее ведении находились лесозаготовки в 10-12 лагерных пунктах. В той же комнате помещалась и ветеринарная секция, в которой было 2-3 ветврача. Все это, конечно, были заключенные, включая и начальников. Моей обязанностью было на основании поступивших сведений о лесозаготовках составлять сводки и представлять их в управление Мариинского лагеря. Мариинский лагерь состоял из двух частей: распреда, откуда заключенные отправлялись в различные лагеря, и хозяйственной лагерной единицы, куда входят лесозаготовки, сельское хозяйство (полеводство и животноводство).
В один прекрасный день наш начальник объявил нам, что ожидается приезд грозного Костандогло. Началась лихорадочная приборка и приведение в порядок всех дел. Сказали, что Костандогло имеет обыкновение спрашивать каждого, чем он занят, и любит краткие и точные ответы. Ожидали его целый день, но он появился на следующий день. Когда он подошел ко мне, я отрапортовал ему, что я статистик и что мои обязанности заключаются в том-то и в том-то. На его вопрос о количестве заготовленного за последний месяц леса, я ответил ему, но, как потом я понял, сильно наврал. Но благодаря моему уверенному тону он проверять не стал. Ревизия лесной секции прошла благополучно. Не так получилось в ветеринарной секции. Осматривая шкаф с ветеринарными инструментами, он обнаружил ржавчину на одном из инструментов. Пожилой ветврач, в ведении которого были инструменты, был снят и направлен на общие работы.
В лесной секции я проработал 2 или 3 месяца. В секции бывали начальники лагерных пунктов, ведших лесозаготовки. С ними тогда приходилось вести разговоры о статистической отчетности. В один из приездов начальник Кемчугского лагерного пункта предложил мне работать у него в качестве плановика. Я согласился, и вскоре меня отправили в Кемчуг.
4.7.1969
Вспоминать прошлое неприятно. Ведь с 1917 и по 1955 год я не был полноправным гражданином. Пять раз я арестовывался, три раза отбывал заключение (всего в продолжение 15 лет), 5 лет был в ссылке, столько же лет был на особом учете, несколько лет не имел права проживать в Красноярске. И все это потому, что мои родители были состоятельные люди, а я был бывшим белым офицером. Тридцать восемь лет, лучшую пору жизни я был бесправным человеком. Из жизни ничего не вышло. Воля была надломлена. В жизни я не смог занять место, которое соответствовало бы моим стремлениям и моим способностям. А поэтому писать воспоминания мне просто тяжело. Да и очень многое позабылось. И все-таки я опять принимаюсь за воспоминания. Для чего и для кого? Я и сам не знаю. Просто какой-то инстинкт.
Социальная революция - достижение человечества. Но большевики, захватив власть, очень уж хотели застраховать себя от потери ее и поэтому пролили слишком много крови. Чересчур уж злоупотребляли расстрелами. Сыграло свою роль и мстительное чувство. А те из их противников, кто не был расстрелян, подверглись репрессиям и дискриминации. Аппарат, созданный для борьбы с контрреволюцией, при Сталине начал расправляться не только с контрреволюционерами, которых оставалось не так уж много, а и с теми, кто воевал на стороне большевиков и с самими большевиками. Если в 20-х годах репрессировались бывшие офицеры, чиновники, промышленники и торговцы, в 30-м-31-м годах - кулаки и середняки, то в 1932 году - главным образом большевики, чем-либо выдающиеся, проявившие какую-то самостоятельность мышления. В 20-х годах большинство арестованных шло под расстрел. В 30-31 годах расстрелов было не так уж много. Возникла масса лагерей. В 28-29 годах лагерными администраторами и лагерной охраной были заключенные уголовники. Ужасы, которые они творили, не поддаются описанию, но я о них только слышал. В лагерях периода 1937-47 годов большая смертность (не менее 90%) обязана дистрофии на почве недоедания. Расстрелов в 1937 году было не меньше, чем в 1920-м.
16.10.1969
Предположим, что мне осталось жить всего несколько часов, и в течение этого времени я должен дать краткое описание моей жизни. Предположение о краткости оставшихся часов не такое уж невероятное. Как-никак, мне 78 лет, и сердце у меня не в порядке. Ну, допустим, я проживу еще несколько лет, но ведь с каждым годом силы убывают, а не прибавляются, и слабеет память, и поэтому я решил сегодня написать краткий конспект прожитой жизни. Моя жизнь может представлять интерес не сама по себе, поскольку я ничем не замечателен, а лишь на фоне исторических событий.
В 1915 году, на втором году первой мировой войны, я в качестве ратника ополчения был призван в армию. Далее - ускоренный курс Иркутского военного училища, два года на фронте, два года в колчаковской армии. Плен. Несколько месяцев службы в Военно-инженерной дистанции. Арест, тюрьма. Концлагерь. Опять тюрьма. Всего два года в заключении. Дальше был на особом учете. Работал 3 года секретарем географического общества. Был выставлен как чуждый элемент. Несколько месяцев служил в Союзтрансе, и опять арест. В двадцатые годы дискриминация в отношении всех "бывших" была особенно сильна, а я, как состоящий "на особом учете", испытывал от нее неудобства в наибольшей степени. Трудно, а подчас и невозможно было устроиться на работу. На мое счастье, до 31-го года меня не арестовывали. Те, кто был арестован в Красноярске в этот период, попадали в туруханские лагеря и там погибали. Администрацией этих лагерей были уголовники, которые грабили и убивали "контриков", всячески издевались над ними и творили всевозможные жестокости (избиения, обливание водой на морозе и т.п.).
Меня арестовали 3 марта 1931 года. Мне "клеили" всевозможные обвинения, одно нелепее другого, но ничего не приклеивалось, и мне дали 3 года по статье 58 пункт 10 "за агитацию". Так как, по словам следователя, "не может быть, чтобы я за эти годы не говорил ничего антисоветского". При этом мне было сказано, что если я соглашусь работать секретным сотрудником ГПУ, то меня отпустят на свободу.
Этот арест я навлек на себя сам. У нас квартировал некий Александр Ламанов. На него и его жену я написал стишки, которые моя дочь Вера громко распевала. Ламановы рассердились. К Ламанову ходил собутыльник, работавший в ГПУ, который, вероятно, и составил мне протекцию для ареста.
Об этом трехлетнем периоде заключения я уже писал. Во время моего семимесячного пребывания в тюрьме произошло тасеевское восстание. Во время Колчака в с. Тасеево была Тасеевская республика. Восстание произошло на почве принудительной коллективизации. Послать красноармейцев для подавления восстания не решились, боялись, что они перейдут на сторону восставших. Были мобилизованы партийцы и комсомольцы, но эта необученная армия ничего не могла сделать с восставшими, в большинстве бывшими солдатами-фронтовиками. И только предательство и обещание безнаказанности заставили восставших сложить оружие. Обещание безнаказанности было нарушено, и несколько сот тасеевцев было арестовано. Мы видели, как к воротам тюрьмы подъезжали машина за машиной, переполненные арестованными.
Во время Тасеевской республики в ее организации и сопротивлении колчаковской власти принимало большое участие весьма зажиточное семейство Буда. Семь братьев и сестра Буда были, что называется, душой республики. Так, по крайней мере, мне пришлось слышать. С приходом в Сибирь Красной Армии Буда выехали, все или несколько братьев вступили в партию и жили в Красноярске. Через них и велись переговоры с тасеевцами. По моему мнению, они сами были обмануты, когда давали тасеевцам заверения в неприкосновенности. Забегая вперед, скажу, что в 1937 году один из братьев, кажется, старший, был одно время начальником ГПУ, потом сам был арестован и ликвидирован так же, как и его 5 братьев. Сохранились только младший брат и сестра, но последняя тоже, кажется, была репрессирована. До 1937 года семья Буда (не знаю, сколько человек) жила по ул. Ленина, 84, рядом с хибаркой, в которой жили мы.
В 1932 году красноярская тюрьма была переполнена. Уголовных было гораздо меньше, чем "контриков". Политическими нас не называли. Много народу сидело "за золото". За то, что имевшие золото бывшие состоятельные люди не сдавали его в финотдел. Их к этому принуждали угрозами. Пытки в то время применялись редко. О моем пребывании в Мариинском распреде я уже писал. Оттуда я попал в Кемчугский лагерный пункт. Он был расположен среди поселка Кемчуг, близ станции того же названия. Начальником лагерного пункта в первую половину моего там пребывания был заключенный, осужденный по 58 ст. УК, окончивший в свое время Сиб. академию в Омске. Там я был расконвоирован. Т.е. мог свободно выходить за пределы лагеря и даже ездить верхом по окрестностям. Конвой был исключительно военный. Никакой "самоохраны" из уголовников не было. Начальник конвоя был очень приличный человек. Его жена даже участвовала в любительском спектакле, который ставили работники конторы. Вторую женскую роль играла жена начальника станции. Была поставлена какая-то пьеса Островского, кажется, "Бедность не порок". Мое участие заключалось в том, что я был суфлером и гримером. Работал я в конторе плановиком. Жить было неплохо, но довольно голодно. К этим обязанностям еще присоединились гидрологические наблюдения за уровнем рек, так как лагпункт не только заготовлял и вывозил лес, но и сплавлял его. За неудачный сплав, во время которого большая часть леса осела на берегах, начальник был понижен в должности, а начальником был назначен бывший чекист. Он начал с того, что сменил всех конторщиков. Вместо "контриков" назначил бытовиков, бывших до ареста членами партии. Через месяц произошел неприятный случай. Заключенный, бывший секретарем, подделал документы, похитил казенные деньги и печать и в сопровождении 2-х или 3-х товарищей совершил побег. Их, впрочем, вскоре задержали на вокзале в Красноярске, где они устроили кутеж. Я тоже не удержался на должности плановика. Но меня послали не на общие работы, а на "подкомандировку" у ст. Бадаложной. Моей обязанностью было обследовать могущий быть заготовленным лес на расстоянии 10-15 км от подкомандировки. Целую зиму я прожил в лесной избушке вместе с еще одним заключенным (какие обязанности были у него, я не помню) и каждый день совершал прогулки на лыжах в разные стороны. В тот год зима была очень морозная. Бывали дни, когда термометр показывал -50. Но в лесу, за ветром, мороз не казался страшным.
Начальник-чекист долго не удержался на месте. Он скомпрометировал себя связью с одной заключенной, украинкой по фамилии Зозуля. Она была очень эффектная, эта Зозуля. Чтобы встречаться с ней без свидетелей, он назначил ее заведующей пекарней, находившейся вне лагеря на окраине поселка. Конечно, жене начальника стало известно об их связи. И она сделала "ход конем". Познакомилась с Зозулей и организовала ей побег. Она снабдила Зозулю одеждой и деньгами, дала ей свой паспорт и, купив билет, посадила ее в скорый поезд. Так как это совпало с выездом начальника в Новосибирск, то побег раскрыли не сразу, и Зозуля исчезла без следа. И это, и история с секретарем сыграли свою роль - и начальника сменили. Новый начальник был без фантазий. Он вернул на старую работу конторщиков из 58-й, в том числе и меня. Мой срок подходил к концу, и в этот момент была спущена директива о составлении годового плана. Через день после начала работы над планом в контору пришел начальник и, отозвав меня в сторону, сказал, что пришли документы по моему досрочному освобождению, но он очень просит закончить план, т.к. мой помощник работает недавно и плана составить не сумеет. При этом обещал оплатить мою работу. Я согласился. Я и мой помощник и еще 2 человека, которые занимались арифметическими вычислениями на арифмометрах, работали без отдыха чуть ли не по 20 часов в сутки 3 дня, и план был готов. Тогда я поехал за документами в Кемчуг, где оставалась еще УРЧ, в то время, как остальная контора уже переехала в Бадаложку.
Волна арестов в 1934 году по случаю убийства Кирова каким-то образом меня не задела. Четыре года я прожил на свободе, работая экономистом-плановиком на 3-м лесозаводе, который находился на правом берегу. С работой я освоился довольно скоро. Трудно было только попадать из дома на работу и обратно. Особенно тяжело было в весеннюю и осеннюю распутицу. Зимой я ходил через Енисей пешком. Иногда, впрочем, за мной посылали лошадь. Летом я переправлялся через Енисей на плашкоуте, а иногда и на заводском катере. Весной, когда лед начинал подтаивать, ходить по льду было опасно, но все же я рисковал, так как иначе по несколько часов приходилось проводить на станции Енисей. Пригородные поезда тогда ходили нерегулярно из-за того, что существовал только один ж.-д. мост и, таким образом, двухколейный путь в этом месте превращался в одноколейный, что, разумеется, задерживало движение. А пригородные поезда пропускались в последнюю очередь. В пассажирские нас не пускали, а на товарных ездить было рискованно, т.к. могли оштрафовать и, кроме того, надо было соскакивать на ходу. Все же я иногда ездил на товарных и соскакивал. Но после того, как один из таких пассажиров, прыгая, стукнулся головой о врытый в землю рельс и раздробил себе череп, я ездить с товарными поездами перестал.
12.12.1969
Сегодня утром, лежа в постели, я слушал передачу по радио. Читали очерк краеведа Дмитрия Анатольевича Бугаева (если я верно расслышал) о Николае Николаевиче Яковлеве, совершившем революционный переворот в Красноярске в конце 1919 года, перед занятием города частями 5-й армии. За несколько дней до этого я прибыл в Красноярск с отступавшими частями колчаковской армии, будучи младшим офицером 3-го полка. В Красноярске полк только имел ночевку и утром отправился дальше. Я же остался в Красноярске, так как здесь была моя семья, и "отступать" дальше я не хотел. В сущности, это было не отступление, а бегство. Очевидцем происходящих в Красноярске событий я не был, так как сидел дома. Полагаю, что автор очерка происходившие тогда события изложил правильно. Случаю было угодно, чтобы я повстречался с Н.Н. Яковлевым несколько раз и при очень разных обстоятельствах. Хотя и я, и он - уроженцы Красноярска и почти ровесники, но до 1916-го года я никогда с ним не встречался, хотя, кажется, и знал о его существовании.
Он был пасынком крещеного еврея, подпольного адвоката Блица, занимавшегося темными делами и замешанного в какие-то аферы женского монастыря. Подробностей не помню. У него была сестра Ксения и брат Александр (сын Блица). По окончании ускоренного курса Иркутского военного училища я был назначен в 30 запасной полк, находившийся в Красноярске. Штаб полка направил меня в качестве младшего офицера в роту, номера которой не помню. Она была расквартирована в школьном здании на улице, которая в настоящее время носит название улицы Ломоносова. Когда я явился в канцелярию роты и представился ее командиру, то он мне сказал, что его снимают с командования и что через каких-нибудь полчаса должен явиться новый командир, которому он роту сдает. Действительно, вскоре явился новый командир; это был Н.Н. Яковлев. Он сказал, что младшие офицеры могут при сдаче не присутствовать. Старый командир роты отдал приказание фельдфебелю, и вскоре рота была построена в две шеренги на середине улицы перед зданием школы. Рота была очень большая - что-то 1,5 или 2 тысячи человек. В то время все роты в запасных полках были такими многолюдными. Из них, по мере обучения, отправлялись на фронт маршевые роты по 250 человек каждая. Выстроенная в две шеренги рота растянулась на целый квартал. Канцелярия роты находилась на втором этаже. Я был занят разговором с одним из офицеров. В это время один из офицеров, стоявших у окна, воскликнул: "Смотрите, смотрите! Новый командир показывается". Все бросились к окнам. Старый и новый командиры шли вдоль фронта, и новый время от времени бил то одного, то другого солдата по лицу. Под начальством Яковлева я пробыл очень недолго. Не помню точно, за какие грехи меня перевели в 14-й запасной стрелковый полк, и оттуда я вскоре, во главе маршевой роты, был отправлен на фронт.
Когда летом 17-го года я приехал в отпуск в Красноярск, то узнал, что Яковлев так и не побывал на фронте, а оставлен в Красноярске для чтения лекций об отравляющих веществах для офицеров и солдат, отправляемых на фронт.
Встретиться с Яковлевым мне пришлось весной 1919 года в Красноярском военном городке на разводе. Я был назначен дежурным по караулам, а он - караульным начальником. Мы немного поговорили. Он рассказал мне, что перешел фронт на Урале, что ему не доверяют. Вид у него был подавленный. Через несколько дней я узнал, что Яковлев арестован и отправлен в тюрьму. Рассказывали, будто бы, когда его везли в тюрьму, он говорил, что скоро колчаковская власть падет и что конвоировавшие его казаки хотели его зарубить, и только сопровождавший его офицер с трудом помешал этому.
Не помню точно, в каком году, может быть, в 1924-м или годом или двумя позже я присутствовал на суде над Н.Н. Яковлевым. Как и почему я попал на этот суд, я не помню. Рядом со мной на местах, отведенных для публики, сидела сестра Яковлева - жена инженера Матвеева (еще год тому назад она была жива, я ее видел на улице). Во время НЭПа она вместе с сестрой Марксона была владелицей кафе. Яковлева обвиняли в том, что, находясь при белых в тюрьме, он для сохранения своей жизни сообщал контрразведке белых о разговорах, которые велись в камере, благодаря чему некоторые большевики погибли. Не помню, что было на суде. Кажется, даже еще не было приступлено к допросу свидетелей. Продолжение суда было назначено на следующий день. Но на следующий день суда не было, и вообще суд над Яковлевым был прекращен, а он освобожден из-под стражи. Это, вероятно, произошло вследствие указания из Центра, так как при выходе Матвеева сказала мне, что она пошлет ряд телеграмм лицам, которые были в Красноярске при перевороте и которые имеют власть прекратить суд.
Что еще я знаю об Яковлеве? Вскоре он женился на Нине Познянской. Это была очень красивая и умная женщина. Впоследствии мне попадались ее статьи в отделах критики разных толстых журналов. Яковлевы проживали на улице Маркса (в доме рядом с домом Крутовского). Соседи рассказывали, что часто слышали душераздирающие крики. Кричала Нина, которую Яковлев избивал до крови нагайкой. Умер Яковлев от сыпного тифа в конце 20-х годов. Это был типичный авантюрист, умный и жестокий.
30.11.1970
Взяться за перо на этот раз побудила чистая случайность. Вчера было воскресенье. Несмотря на выходной день, Вера встала рано и отправилась в парикмахерскую подстригаться. Но те парикмахерские, которые она посетила, оказались закрытыми, и она, вернувшись домой, попросила, чтобы я ее подстриг. Это мне приходилось делать и раньше, и я более или менее успешно исполнил ее просьбу. Ночью у меня была бессонница, и, вспомнив, что утром мне пришлось быть парикмахером, я по ассоциации начал вспоминать, что же мне приходилось делать, какие работы выполнять, будучи в заключении. Там одни работы сменялись другими, приходилось делать не то, что хотелось и к чему был способен, а все, что прикажут. Перечень работ получился довольно длинный, а в связи с работами вспоминались обстоятельства, при которых они выполнялись.
Осужден я был четыре раза. Три раза к заключению в лагерь и один раз - в ссылку. Первый срок я получил в конце 1920-го года. На 5 лет - в лагерь. Тогда осуждали или в лагерь до пяти лет или к высшей мере. Пяти лет я не просидел. Для разгрузки мест заключения была создана комиссия по пересмотру. Срок мне сократили вдвое, т.е. до 2-х с половиной лет, но я просидел всего два года и был освобожден как непригодный к труду инвалид. Отбывание срока я начал в концлагере, а потом в качестве "более важного преступника" был переведен в тюрьму.
Концлагерь тогда помещался за военным городком в земляных бараках, в которых ранее содержались австрийские военнопленные. Меня, как человека грамотного, взяли работать в лагерную контору, которая помещалась в каменном доме. Ночью я спал на том же самом столе, на котором работал днем. В помещении было холодно, в чернильнице застывали чернила, и их приходилось оттаивать на плите или на железной печке. Проспав одну или две ночи на столе, я переселился на плиту. Чтобы на ней не изжариться, я клал на нее доски. В концлагере пробыл всего несколько дней, а затем меня откомандировали в распоряжение подотдела принудработ Отдела Управления Енисейского Губисполкома. Тогда было такое время, что пишущих людей в канцеляриях было больше, чем рабочих на фабриках и заводах. Бумаги, конечно, не хватало. Писали на всяких клочках и обрывках. Весь архив Енисейского Губернского управления пошел на снабжение канцелярий бумагой. А в этом архиве было много любопытных и ценных документов. Некоторые из попавших мне в руки я сберегал, но впоследствии они были утрачены. Заведующим подотделом Принудработ был некто по фамилии, если не ошибаюсь, Винокуров. Мой стол находился рядом с его столом. Его расположение я приобрел тем, что стал изготовлять копировальную бумагу. Материалами для этого служили: тонкая бумага, сажа и масло. Винокуров рассказал мне свою биографию. Частично. Он занимался самой уважаемой профессией среди преступного мира - был "медвежатником", то есть работал по вскрытию несгораемых шкафов. "Засыпавшись" на этом деле, он попал в тюрьму. В тот год, когда он сидел в тюрьме, пришла Советская власть, его освободили, и он вступил в партию большевиков и каким-то образом оказался в Красноярске.
После писания различных бумажек (ответы на вопросы и запросы) меня перевели на заведование столом личных дел заключенных концлагеря. Позади меня стоял большой шкаф с личными делами, в нем были ячейки по числу букв алфавита, и в каждой ячейке лежали "дела". Каждое "дело" размером в четвертушку бумаги состояло из цветной обложки и вшитого в нее постановления Енисейского Губчека. Каждое постановление было составлено на 10-12-15 человек, из которых только двое-трое присуждались к заключению в лагерь, остальные к расстрелу. Массовые расстрелы прекратились к 7 ноября 1920 года, когда была объявлена частичная амнистия. Мне повезло. Меня нашли и арестовали 25 ноября 1920 года, и поэтому я избежал расстрела.
Работая в Подотделе Принудработ, я и другие заключенные (а их было человек 20), работавшие в Енисейском Губисполкоме, ночевали в различных помещениях под конвоем, но на работу ходили свободно. Одно время так и жили при Губисполкоме и ночевали на столах. Потом нас поместили все-таки в лагерь, который был переведен из земляных бараков военгородка в помещения бывшей пересыльной тюрьмы. Тут я встретился со многими интересными людьми. Среди них был поляк, профессор мировой культуры, Дыбосский (не уверен, что правильно запомнил его фамилию). Он читал интереснейшие лекции (по вечерам, конечно, когда мы были свободны от работ и до 9 или 10 часов могли ходить по лагерю) по мировой литературе. Читал и на русском, и на польском, так как в лагере было порядочно поляков. Я посещал и те, и другие, хотя на лекциях на польском языке понимал, что называется, из пятого в десятое.
Был там внук декабриста, Виктор Александрович Мозгалевский. Мастер на все руки, он заведовал лагерными мастерскими. В 1937 г. его расстреляли. Был Сергей Волконский, который как-то ухитрился побывать с какой-то контрреволюционной миссией в Лондоне, в Министерстве иностранных дел. В лагере он, с дозволения начальства, организовал рукописный журнал. Был какой-то режиссер из Москвы или Ленинграда, сумевший организовать из заключенных самодеятельную труппу. Помню, я был на одной из постановок. Это была пьеса Горького "На дне". Игра артистов и декорации были, что называется, на высоте. На спектакле присутствовало губернское начальство и наградило артистов аплодисментами. Помню еще художника Соломина и его жену. Их костюмы были сшиты из обыкновенных мешков и весьма красиво раскрашены масляными красками. Были, конечно, и другие интересные люди, но или я с ними не соприкасался близко, или о них забыл.
Между тем заведующий Подотдела Принудработ Винокуров куда-то исчез, и на его место был назначен некто Типунов, кажется, тот самый, который впоследствии был министром внутренних дел. Однажды он спросил меня, знаю ли я иностранные языки. Я сказал, что немного знаком с французским, немецким и английским. В комнате, где он тогда находился, присутствовали еще два человека - один низкий плотный, а другой высокий худой. Типунов тогда спросил, знаю ли я польский. Я сказал, что могу немного читать, но понимаю меньше половины. Он сказал, что этого достаточно и, указав на своих людей за столом, сказал, что я поступаю в их распоряжение. Они оказались уполномоченными по репатриации польских граждан, оба большевики. Низкого и плотного фамилия была Корвовский. Из последующих разговоров выяснилось, что по профессии он был портным. Фамилию другого не помню. Он был, кажется, туберкулезник и по профессии музыкант. Они мне объяснили, что в Красноярске скопилось большое число поляков. Это были и состоявшие в польских легионах, боровшихся с большевиками, и беженцы из Польши в 1914-15 годах. Их нужно было учесть, зарегистрировать и отправить на родину. Так как ни Корвовский, ни другой поляк писать по-русски не умели, то всю работу по составлению списков, учету и регистрации они возложили на меня. Мне были показаны образцы легионерных и беженских польских документов, согласно которым я должен был зачислять в число репатриированных и назначать ту или иную очередность отправки. В каждый эшелон можно было включать по тысяче человек. Типунов сказал мне, что из заключенных лагеря я могу подобрать 8 человек помощников. Для регистрации был отведен большой зал в третьем этаже Губисполкома (в этом здании теперь гостиница "Енисей"). В одном конце зала стоял стол, за которым помещался я. Затем стояли столы моих помощников, и в другом конце - стол для уполномоченных.
Утром, в день начала регистрации, еще до начала занятий, возникла большая очередь. Начало ее было перед дверями комнаты, в которой должна была происходить регистрация, а затем она шла по лестнице с третьего этажа до входа в здание и кончалась где-то в следующем квартале. Регистрация происходила, насколько я сейчас помню, следующим образом: сначала желающий репатриироваться подходил к моему столу. Я проверял его документы и, если они были в порядке, делал отметки разноцветными карандашами, в зависимости от того, каким эшелоном он должен быть отправлен, и отсылал его к соответствующему столу моих помощников. Если же репатриант оставался недоволен моим решением, я отсылал его к столу уполномоченных, которые почти всегда подтверждали мое решение. Если предъявляемые документы были явной плохо исполненной "липой", я говорил предъявителю, чтобы он пришел завтра и принес "настоящий" документ. Помню, пришел один поляк, уроженец Красноярска, мой знакомый, и подал мне очень плохо написанный документ с изображением польского орла. Я назвал его дураком и посоветовал попросить составить документ кого-либо из настоящих легионеров. На другой день он принес мне удостоверение, к которому не мог бы придраться самый придирчивый регистратор. Помню один эпизод. Пришел молодой поляк и заявил, что документ им утерян. Я отослал его к уполномоченным. Было слышно, что у них произошел очень крупный разговор, после которого один из уполномоченных куда-то позвонил по телефону, после чего явились два типа из ГПУ и поляка забрали. Впоследствии я слышал, что его расстреляли. Три дня продолжалась напряженная работа по регистрации и составлению этих польских списков. В каждый эшелон включалось по тысяче человек. Насколько я помню (а забыть немудрено, так как с тех пор прошло 50 лет), с первым эшелоном должны были отправляться только бессемейные легионеры. Уполномоченных осаждали жены поляков. Это были или польки-беженки или русские, вышедшие замуж за поляков. Всем хотелось уехать поскорее и попасть во 2-й эшелон. Очевидно, губернскому начальству надоела толкучка у здания Губисполкома и на лестницах. Кроме того, регистрация в основном была уже закончена. Оставались неучтенными только поляки, живущие на периферии. И поэтому в конце третьего дня регистрации уполномоченные объявили, что заканчивать регистрацию я буду на правом берегу в помещениях переселенческих бараков (теперь это больница на Предмостной площади). Туда я и отправился с двумя помощниками. Один был полный, флегматичный и упрямый латыш, а другой - психоватый молодой человек с немецкой фамилией. Они все время ссорились между собой и доставляли мне много неприятностей. Там же был организован палаточный городок для прибывающих поляков. Дела было немного. Я много гулял, купался. В то время о правобережном Красноярске не было и помина. На много километров простиралось чистое поле.
Это приятное времяпрепровождение продолжалось недели две. Когда все было закончено и все эшелоны отправлены, я явился в Подотдел. Там мне сказали, чтобы я возвратился в лагерь и провел регистрацию репатриантов латышей, эстонцев, литовцев как из числа лагерников, так и тех, кто будет туда являться для регистрации. На мой вопрос, кто будет уполномоченными по регистрации и репатриации и какими документами я должен руководствоваться, Зав. махнул рукой и сказал, что никаких уполномоченных не будет и документов можно не требовать. "Чем больше мы их отправим туда, тем лучше". Эта регистрация закончилась в 5-6 дней. Из города на регистрацию никто не приходил. Вероятно, боялись, что, если они придут в лагерь, то обратно их уже не выпустят. Зарегистрировались только лагерники, причем по преимуществу латыши; эстонцев было мало, а литовцев совсем не было. В какие-нибудь 5-6 дней эта регистрация была закончена, и я предполагал вернуться к своей работе на личном столе. Но... мне приказали заняться регистрацией мадьяр. Их лагерь помещался в военном городке. Очень многие мадьяры, из числа бывших военнопленных, вступили в Красную Армию, а некоторые женились на русских и в Венгрию возвращаться не хотели. Были и такие, кто хотел уехать в Венгрию с русскими женами. В качестве переводчика мне дали мадьяра по фамилии Чесняк. Завхозом был украинец из нашего лагеря по фамилии Руснак. И был еще один человек в нашей репатриационной группе - Андрей Бойцов. Не помню, как именовалась его должность. Теперь мне кажется, что он был чем-то вроде комиссара при моей особе. Это был человек лет тридцати. По виду и манерам - бывший ротный фельдфебель царской армии. Это был тоже лагерник, осужденный судом на 10 лет. Но раньше в лагере я его не видел. Мы, четверо человек "администрации", занимали несколько комнат в пустом трехэтажном каменном здании. Регистрацию можно было закончить в 2-3 дня, но были какие-то неясности и осложнения, кажется, из-за вопроса о русских женах, желавших уехать с мужьями в Венгрию. И дело с репатриацией мадьяр затянулось на целый месяц.
Чесняк как-то попробовал угостить меня и Руснака национальным венгерским блюдом - свежей капустой, сваренной с красным перцем. Но когда мы попробовали этого угощения, у нас, что называется, глаза полезли на лоб, и нам показалось, что у нас во рту горячие угли.
Стояла теплая осень - конец августа-начало сентября. Я гулял по окрестностям военного городка и собирал шампиньоны. Руснак варил из них, с добавлением муки, соли и еще чего-то, очень вкусное кушанье, которое не было ни супом, ни кашей, а чем-то средним, но во всяком случае очень вкусное и питательное. Иногда мы угощали им и Чесняка, и Бойцова. С Бойцовым жила его жена. Это была маленькая женщина, гораздо моложе мужа, очень молчаливая. Иногда Бойцов приглашал меня к себе пить чай. Кроме чая была и выпивка - небольшое количество спирта и закуска - селедка или конская колбаса. Обычно скупой на слова и скрытный (на мой вопрос, за что ему дали десять лет, он ничего не ответил), после принятия спирта он становился разговорчивым. Тема его рассказов была всегда одна и та же. Ему пришлось быть активным участником петроградского террора. Во время его рассказов на лице его жены был написан ужас. Его лицо тоже менялось. Но говорил он спокойным монотонным голосом. И заканчивал - ну, давай допьем спиртишко. После этого я уходил.
Однажды Руснак мне объявил, что у него большая недостача продуктов и он боится, что ему добавят срока. Очень религиозный человек, он почти каждый день ходил в город в Покровскую церковь молиться. В один прекрасный день он мне сказал, что бог ему помог и дело с недостачей уладилось. Как уладилось - он не рассказал, а я не расспрашивал.
Наконец мадьяры уехали, в том числе и Чесняк. Я и Руснак вернулись в лагерь. Куда делся Бойцов - неизвестно. В лагере нам стало известно, что наш лагерь ликвидируется. Краткосрочники отпускались на свободу. Долгосрочники, работавшие в других местах в качестве рабочих, сосредотачиваются в особом здании в городе, где будут работать под конвоем. А те, кто работал в учреждениях, будут заканчивать сроки в тюрьме. В октябре или ноябре 1921 года нас перевели в тюрьму.
То, о чем я писал выше, я как будто уже писал раньше и здесь повторяюсь, но мне не хотелось копаться в своих старых записях, а поэтому возможны повторения, а также и разночтения. Трудно точно вспомнить то, что было полсотни лет тому назад.
Зима, весна, лето и осень 1921 года для меня не были особенно тяжелыми, но я все время испытывал гнетущее чувство от того, что я был заключенным. Особенно это чувствовалось при общении со свободными людьми. Начав вспоминать о работах, которые мне пришлось выполнять во время заключения, я совсем забыл о том, что до заключения в концлагерь, точнее, до ареста 25 ноября 1920 г., я в течение нескольких месяцев находился на положении военнопленного и, проживая в военном городке, работал в 3-м районе Военно-инженерной дистации сначала в должности смотрителя участка военгородка, а потом в качестве коменданта зданий. Отступавшая колчаковская армия почти вся осталась в Красноярске и была интернирована в военном городке. Далее на восток пошли только каппелевцы - ижевская и воткинская дивизии. В военном городке было интернировано 32 тысячи солдат и 8 тысяч офицеров. Солдат проверяли и отпускали, офицеров тоже проверяли. Одних садили в тюрьму, других расстреливали, третьих эвакуировали из Красноярска в Вологодскую губернию, немногих отпускали. Я был предназначен к отправке в Вологодскую губернию со вторым эшелоном, но благодаря знакомству с начальником Военно-инженерной дистанции, в последний момент был выведен из рядов и оставлен в Красноярске.
Военный городок состоял из трех участков, на которых были построены каменные здания - трехэтажные корпуса офицерских квартир и двухэтажные солдатские казармы. Кроме того, был еще и 4-й участок - земляные бараки, в которых до революции жили австрийские военнопленные. Все 4 участка были заняты интернированной сорокатысячной армией.
Проверка и увольнение солдат шли медленно. В городке свирепствовал сыпняк. Было создано несколько госпиталей, но они не вмещали всех заболевших. По территории городка бродили голодные лошади, которые вскоре все пали. Вся территория и все сараи были загажены. Около госпиталей высокими штабелями были сложены трупы умерших от сыпняка. На администрацию 3-го района Военно-инженерной дистанции была возложена задача: к наступлению весны очистить военный городок.
Для очистки и приведения в санитарное состояние были сформированы рабочие группы из военнопленных поляков. В мою задачу, как начальника участка, а затем коменданта зданий, входил учет всех помещений, инвентаря и проживающих в помещениях. Работа была хоть и не очень тяжелая, но не из приятных.
Уже летом, когда я был комендантом зданий, не помню, по какому поводу в военгородок прибыли минусинские партизаны. Они пьянствовали и буйствовали. Ездили на лошадях по внутренним помещениям лагеря, заезжали верхом и на второй этаж. Все лагерное начальство, в большинстве своем партийные, заперлись и забаррикадировались в своих квартирах. Меня позвали к Щетинкину. Он был трезв, но категорически потребовал, чтобы я освободил для партизан две большие казармы. Я сказал, что это может сделать только комендант военного городка, а он куда-то исчез. Щетинкин стукнул кулаком по столу и закричал: действуй, и никаких. Был уже вечер. Пришлось бегать и вытряхивать из казарм работников каких-то учреждений и организаций, а когда они протестовали и заявляли, что никуда не пойдут, я им говорил, тем хуже для вас, если вы не поторопитесь, придут партизаны и вас выкинут. При этом я охрип от ругани. Через 2 часа я явился к Щетинкину и доложил, что казармы освобождены. Не помню, долго ли пробыли партизаны в Красноярске. Кажется, не больше недели.
Лето прошло спокойно, а 25 ноября меня арестовали. На следствии не мне, а Льву Терскому, которого арестовали в городе, следователь сказал, что если бы всех нас разыскали до 7 ноября 1920 года (дня амнистии), то, конечно бы, расстреляли.
В тюрьме я провел около месяца, после чего попал в лагерь, годичное пребывание в котором мною уже описано.
Из лагеря в конце 1921 года нас (наиболее "опасных") перевели тюрьму. В тюремной камере я пробыл недолго. Меня взяли на работу в тюремную канцелярию. Я работал регистратором, вел журнал входящих и исходящих бумаг. К канцелярии примыкало помещение, состоявшее из трех камер - одной большой и двух поменьше. В них помещались заключенные, работавшие в тюремной канцелярии и в мастерских. Всего человек 20-25.
Начальником тюрьмы был тогда Матсон-Карачун, человек бывалый и гуманный. Впоследствии он был председателем Губсуда. Рядом с канцелярией была небольшая механическая мастерская, в которой работал с помощником некто Арцихович (не уверен, что запомнил его фамилию правильно) - правая рука, как говорили, знаменитого фальшивомонетчика Пети, который был расстрелян. Работа моя была не из трудных. Условия жизни тоже не плохие. По окончании работы и до вечерней поверки мы, помещавшиеся в 3-х прилегающих к конторе камерах, могли свободно разгуливать по хозяйственному двору. В камерах стояли койки, около них тумбочки. Уголовников в этих камерах не было, и ни у кого ничего не терялось. Но обстановка была жуткая. Из тюрьмы часто выводили и вывозили целыми машинами на расстрел.
***
Победителей не судят.
Власть и слава - их удел.
Очень скоро мир забудет
Список их злодейских дел.
Их деянья возвеличит.
Личность их обожествит,
Их талант преувеличит.
Приукрасит внешний вид.
Было так, и так и будет,
И я в этом убежден.
Победителей не судят.
Судят тех, кто побежден.
***
Живописуют от души
Казенно-пишущие скальды
Про зло, что миру нес фашизм,
Про Освенцимы, Бухенвальды...
Я скальдов буду уважать
И их писанья всех оттенков,
Когда начнут они писать
Про ужас сталинских застенков.
Ведь злодеянья там и здесь
Совершены когда-то были.
Зачем же тратят пыл свой весь
Они на "там", а "здесь" - забыли.
***
Ушли жена, друзья, враги,
И стала жизнь во мгле.
Свои последние шаги
Шагаю по земле.
Не буду "я", а будет прах.
Ну что ж, так будет, пусть.
Исчез куда-то липкий страх,
Осталась только грусть.
"Ничто" свою разверзло пасть
И близится ко мне,
И должен в пропасть я упасть,
Как падал я во сне.
Но упаду в нее когда
И дна ее коснусь,
Быть может, так же, как тогда,
Во сне опять проснусь.
***
В "гепеушевском" подвале
Вы, наверно, не бывали
И едва ли вы слыхали,
И едва ли вы видали
Как людей там избивали,
Как людей там убивали.
Да, едва ли...
Кровь песочком засыпали,
Пол водою замывали,
На машину их грузили,
И куда-то увозили.
Там совсем их раздевали,
Голых в землю зарывали.
Вы об этом не слыхали?
Что вы в жизни испытали?
Вас, наверно, не пытали.
Вас селедкой не кормили,
Без воды вас не морили.
У вас пальцев не ломали?
На допросах вас мотали?
Что вы в жизни испытали?
Были вежливы вначале,
А потом на вас кричали,
Вас ругали, оскорбляли,
"Сволочь вы!" вам говорили,
И вас всяко материли.
Нет, вы этого не знали!
В "гепеушевском" подвале
Никогда вы не бывали.
Пожимаете плечами.
Не встречались с палачами?
Не бывали в ихней власти?
Ваше счастье, ваше счастье...
***
"Как ныне сбирается вещий Олег..."
А.С. Пушкин
Как ныне сбирается наш Леонид
Опять за рубеж прокатиться.
Он месяца два уже дома сидит
И больше ему не сидится.
Вот пачку шпаргалок с собою забрав,
Напрягши могучую волю,
Он с видом таким, будто герцог иль граф,
Шагает по летному полю.
А сзади его и не в шаг и не в строй
Страстьми честолюбья палимы,
Не так чтобы очень уж дружной толпой,
Шагают его подхалимы.
Навстречу ему, лишь сейчас прилетев
Из-за заграничных селений,
Солидно идет поэтический лев -
Поэт, Евтушенко Евгений,
В писаньи стихов проводящий все дни.
И тут носом к носу столкнулись они.
Движенье вперед прекратил Леонид
И тут Евтушенке он так говорит:
"Скажи, Евтушенко, пожалуйста мне,
Что в жизни со мною случится?
Грозит ли мне гибель в чужой стороне,
Что может со мной приключиться?
Зажги в своем сердце пророческий дар.
За это получишь большой гонорар."
Ответил Евгений: "Я вам изреку.
Ведь мне гонорар очень нужен.
Но много сейчас я болтать не могу,
Поскольку я сильно простужен.
Сильна, абсолютна сейчас ваша власть,
Но можете вы во мгновение пасть.
И рано иль поздно, но время придет.
От нас его сроки сокрыты
И вас некий тип с пьедестала столкнет,
Как вы сковырнули Никиту.
Свершится истории кара.
Гуд бай! Так я жду гонорара."
Идет Леонид, опустивши глаза,
Одна мысль сверлит его череп,
Одна мысль о том, что Евгений сказал...
Не хочется верить, но верит.
Идет Леонид и на свиту глядит,
Течет мысль по новому руслу:
"Кто этот Иуда, кто этот бандит?
Кто он? Кириленко иль Суслов?
Иль кто-то другой? Как рассеять мне мрак?
Кто мой неизвестный злокозненный враг
С его заговорщицкой сворой?
Который из свиты? Который?"
Летит в самолете уже Леонид,
Летит через реки и горы,
И слово одно его череп сверлит:
"Который? Который? Который?"
***
Кто может мыслить хоть немножко,
Должно понятно быть тому:
Любовь, конечно, не картошка.
А почему? А потому.
Картошку с маслом можно кушать
И очень много можно съесть.
В любви признанья можно слушать
И удовольствие в том есть.
Картошку просто бросить можно,
Когда картошка это брак.
А вот с любовью дело сложно -
Ее не выбросишь никак.
***
Есть убийцы и убитые,
Жертвы есть и палачи.
Преступленья есть сокрытые,
Совершенные в ночи.
Пусть свидетели - созвездия,
Вниз глядящие в глуши,
Но найдет злодей возмездие
В недрах собственной души.
И пускай не привлекается
В продолженье жизни всей,
Все ж придется ему каяться
Перед совестью своей.
Но пришлось нам слышать повести,
И такие люди есть,
Что живут совсем без совести,
Потерявши стыд и честь.
О таких в писанье сказано
Еще в давешние дни:
Что они уже наказаны -
Что не люди уж они.
***
Напрасно мы себя терзаем
И беспокоимся заранее,
Что возникаем, исчезаем
Мы точно кадры на экране.
Но надо с этим примириться -
И кадры могут повториться.
***
Те, которые были,
Те, кого уже нет,
Те, которые жили
Много ли, мало ли лет.
Те, кого уж забыли,
Может, где-то живут.
Но не тут.
ЛАГЕРЬ
Мы кишим в бараках, как черви в трупе,
И труп этот все больше и больше гниет.
Мы статисты в какой-то огромной труппе,
Но пьеса без нас на сцене идет.
И дни проходят и дни исчезают.
3оны, псы и люди нас сторожат.
Тоска как ворон наше сердце терзает,
И нервы как струны тугие дрожат.
Мы рабы - и рабству конца не видно.
Каждый день работай, чтобы дали поесть.
А душе так больно и до слез обидно,
И родятся в сердце злоба, страх и месть.
Иногда приходят в голову мысли:
Поскорей пусть скосит смерть нас,
как траву.
Но потом вдруг видишь все в инаком смысле:
"Псу живому лучше, чем мертвому льву".
***
В Америке строги законы.
Наказан вор, укравший чек.
Но если чек на миллионы,
То вор - почтенный человек.
У нас почтенья к деньгам нету.
И всякий вор есть только вор,
И хоть бы он украл полсвета,
Гарантирован приговор.
Но вот с убийством - дело сложно.
Убил старушку - восемь лет.
А тысяч триста - это можно,
Убийце наказанья нет.
Убийцу этого прославят,
Хвалу убийце воздадут,
И монумент ему поставят,
И имя гения дадут.
***
Коль на меня собака лает,
Она по-своему права.
Собачий долг так понимает
Ее собачья голова.
Когда она бежит и трусит,
В ее я камнем не пущу.
И даже если и укусит,
Ее я все-таки прощу.
Но очень трудно мне бывает,
Сдержать гневливые слова,
Тогда, когда меня облает
уж не собачья голова.
***
Ну скажите, разве это не мура,
Эти наши, эти "наши" выбора?
Неизвестно почему и отчего
Выбираем одного из одного.
Хоть его уже и выбрали без нас,
Выбирать должны его мы еще раз.
Это, право, точно детская игра -
Эти наши, эти "наши" выбора.
Обращаются здесь с нами как с детьми:
"Ну-ка, деточка, бумажечку возьми,
Сунь ты в урночку вот этот бюллетень,
А потом гуляй свободно целый день!"
Опускаю бюллетени почем зря,
Без протестов, ничего не говоря.
Только взять себе никак не могут в толк,
Для чего гражданский нужен этот долг?
При Иосифе все это повелось,
И, как видно, очень крепко привилось.
Так удобнее для тех, кто наверху,
И они хранят всю эту чепуху.
Если б были выбора как выбора,
Им могли бы вставить три пера,
И они могли бы сверху вниз упасть,
Потерявши положение и власть...
"День и ночь" 4-5 98