ВЫБОРЫ В ТУРУХАНСКЕ 

Ада Федерольф-Шкодина 

Апрель в этот год выдался хорошим. С утра пригревало солнце. Наст был надежным, и идущий по нему не проваливался, а лужи за ночь затягивались крепким льдом.

К полудню перламутровые тона неба менялись и постепенно становились ярче, переходя в розово-голубые, потом в льдисто-голубые, густея, они приобретали фисташковые и фиолетовые оттенки. Ярко-синего неба, как у нас на юге, я не помню и, казалось, все кругом носило отпечаток лежащего на земле снега.

Енисей, который угадывался между берегами, заросшими ветлами и тальником, был безмятежно тих и спокоен. Снег к полудню так ослепителен, что становилось больно глазам, а подтаявшие и посиневшие колеи дорог, ведущих к противоположному берегу, походили на длинные щупальца, протянувшиеся от Туруханска и ползущие вглубь зарослей. По дорогам этим вывозили сено, заготовленное за лето по береговым болотцам и кочкам. А неубранное сено, сложенное в стога, сносилось первым весенним половодьем. "Кочки" похожие на неровные столбики, поросшие жесткими травами и мхом, возвышались над сырой болотистой почвой. Они, эти кочки, были жесткими, не разваливались под ногами, а слегка прогибались, и, чтобы ходить по ним, требовалось уменье, надо было, перепрыгивая, быстро двигаться по подвижному верху, не соскальзывая и не проваливаясь, т.к. потом, с земли, залезть на такой подвижный и скользкий столбик было очень трудно. Зимой промежутки между кочками забивало снегом, превращая все в плотную, ровную снеговую поверхность.

В апреле прибрежный лес был еще скованным, но на высоких кустах у берега уже появлялись зеленоватые припухлости новых побегов.

Сам Туруханск становился как бы шире и выше. Снег слеживался, оседал, обнажались ступеньки крылец и нижние венцы домов с местами отваливающейся штукатуркой. Поселок, хотя и терял свою зимнюю чистоту, но был уже более обжитым и приветливым.

На завалинках и крылечках появились старухи, за ними из сеней выползали подросшие маленькие дети, просидевшие в темноте и запертости целую зиму. Они делали в негнущихся валенках свои первые шажки в неведомый и радостный мир. Шажки очень часто не получались и, постояв на пороге перед спуском с крыльца, малыши становились на четвереньки и на животе сползали со ступеней таким же манером - на животе, слегка повизгивая от удовольствия и оставляя на ступеньках маленькие, круглые лужицы с пятачок. Старухи, малыши и щенки в полной гармонии с окружающим миром и - увы - временном благодушии. А собаки в Туруханске были самые разные: от обыкновенных дворняжек до настоящих сибирских лаек. Лайки были коренасты, на низких, немного загнутых внутрь лапах, очень широкогрудые, с необычайно густой жестковатой шерстью, под которой еще был слой более короткого и мягкого подшерстка, до которого не всегда можно было добраться пальцами. Подшерсток этот вычесывался и шел на пряжу.

У лаек не было вовсе сторожевого инстинкта. Помню, как войдя в дом к сапожнику, в поздний зимний час, я привычно обмела веником снег с валенок и вытерла ноги в темных сенях о что-то мягкое и мне показалось - шевелящееся, и была удивлена словами: "Когда пойдете обратно, не споткнитесь о собаку на пороге - в избе для нее жарко, и она всегда там лежит..."

Узнавали лайки своих прежних хозяев через годы, молча сзади сильно тыкались носом под колени, заставляя человека от неожиданности сесть на землю. Так узнавали меня выросшие щенки нашей Пальмы. 

Водовозов было очень мало и упросить их привезти бочку воды было непросто и потому многие пользовались собаками. Привязывали их к вмороженному у проруби столбу, пока не начерпывают воду. В холодное время прорубь сразу же затягивалась льдом и надо было брать с собой лом или топор, чтобы добраться до воды через толщу льда. Для сокращения поездок многие, в том числе и мы, держали в чистом мешке на холоде в сенях вырубленные куски льда, ими набивали бочку в углу кухни.

----

Наступило прекрасное, долгожданное время, когда с каждым днем становилось теплее, удлинялся день, можно было ходить с открытым лицом, с голыми руками и ногами. На севере лица загорают, еще когда кругом лежит снег, загорают совершенно иначе, чем в средней полосе: кожа дубеет и приобретает особый оттенок старой бронзы.

После ледохода, ходить в лес можно только в накомарнике, а еще позднее в лес вообще опасаются ходить, или ходят в любую погоду в ватниках и мажутся солидолом, за неимением других средств. Еще не вступив в него, человек слышит густое монотонное гудение полчищ комаров. За ними следует гнус, который помельче, и кончается сезон мошкой, от которой вообще нет спасения, т.к. она легко проскакивает через марлю и проникает во все поры. В комариный сезон самый дефицитный товар - марля, ее продают в аптеке для маленьких детей и местному начальству... В домах над постелями водружают перекладины для полога, если марли много (ее берегут от сезона к сезону), или, если ее мало, обшивают кровать с изголовья до ног, оставляя для себя маленький лаз, который, изнутри завязывают узлом. Спать душно, но все-таки можно. В ветренные дни ветер гонит комаров на поселок, они летят целыми тучками и облепляют белые стены домиков таким слоем, что те перестают быть белыми. Такое нашествие бывает три-четыре раза в лето,и люди приходят в бессильное бешенство и разводят вокруг домиков дымокуры. Для дымокура годится любой дырявый таз или ведро, куда сперва кладут сухую кору и щепки, поджигают, а когда хорошо занимается огонь, подкладывают мох, а еще лучше - сырые смолистые еловые ветви. Огонь притухает, а вместо него идет едкий, тяжелый дым, который поддерживают весь день, а, главное, всю ночь. Двери тогда оставляют открытыми настежь, чтобы дать возможность комарам улететь; или, наоборот, при первом появлении комаров закрывают все щели и отсиживаются дома. Обычно, это могут делать только старики и дети. 

Позднее, к осени, примерно в августе, появляются слепни и оводы, но с ними борьба легче. А потом короткие дни начальных заморозков по ночам, когда днем снова можно жить.

В годы раскулачивания из разных мест прибыли в Туруханск две пожилые женщины - Зубарева и Терещук, которые к нашему приезду в Туруханск, т.е. к осени 1949 года, уже были старухами. Вот о них-то в дальнейшем и пойдет разговор.

Марфа Зубарева, по местному Зубариха, высокая старуха, с сильными жилистыми руками, злая и невероятно работящая. Приехала она с партией раскулаченных со своей дочерью Наташей, молодой, молчаливой и не очень привлекательной девушкой. Зубариха была несловоохотлива и на всякие расспросы отвечала уклончиво, с недоверием и подозрительностью, поглядывая на собеседника. Попала она сперва еще дальше на север, в поселок Янов Стан, где тогда находилась какая-то геолого-разведывательная экспедиция. Пристроилась бабка в уборщицы и прачкой и, оглядевшись, поняла, что жить ей с дочерью негде, т.к. экспедиция была засекреченной и бабку жить пустить не могли, а кругом были низкие, наскоро построенные халупы охотников, мало интересующихся благоустройством своего жилья. Было бы где ночевать...

Репутацию честного человека Зубариха заработала почти сразу же, получив в стирку ворох грязного белья и заношенных до блеска брюк. В кармане одних обнаружила перевязанную пачку крупных купюр. В хате никого не было, и, перестирав белье, она заставила первого пришедшего пересчитать деньги и расписаться в получении и тем заслужила полное доверие и разрешение пользоваться в их отсутствие ездовыми собаками и лесорубным инвентарем. Очевидно, время было зимнее и бабка повалила и свезла на собаках достаточное количество стволов, чтобы построить хатенку, и даже ухитрилась, набрав по поселку кирпичей и обломков, сложить подобие печки. Но сложить ее с внутренними ходами не сумела, и топилась печь навылет, обогревая хатенку только во время топки и промерзая к утру.

Как Зубариха и когда попала в Туруханск, где она снова своими руками построила за один сезон избенку, которая также топилась навылет, - мы не знали, но избенку она эту продала каким-то приезжим и построила третью по счету избу, с просторными сенями, тремя оконцами, тесовой крышей и завалинкой. Печника не было и снова, уже из хорошего кирпича, бабка сложила печь, которая обогревала только во время топки. И вот в эту-то избу бабка пустила меня жить по приезде пока одну, а потом и Алю ( Ариадна Эфрон - дочь Марины Цветаевой), которая в это время была послана со ссыльной немкой и двумя мужчинами-поселенцами на другой берег Енисея для заготовки сена на зимний прокорм школьной лошади. Накануне нашего приезда население было предупреждено, что прибывает партия политических преступников, с которыми нельзя общаться, и тем более пускать жить. Мое устройство у Зубарихи объяснялось тем,что бабка сама была ссыльной, а хатенка была за пределами границы самого Туруханска, в так называемом "рабочем поселке", где все было много проще.

На работу я, после долгих поисков, устроилась судомойкой в столовой аэропорта, откуда меня, при первой же проверке кадров, уволили, т.к. столовая обслуживала летчиков, да еще геологов и репрессированным вход в нее был запрещен. Бабка же пустила меня жить, будучи твердо уверенной, то я буду подворовывать продукты и приносить их домой. Дала она мне пустую жестяную банку из-под американских консервов, приделав к ней руку, чтобы приносить домой остатки супов для нашей собаки Розы. Она, конечно, надеялась, то еда будет перепадать ей самой. 

Когда Зубариха поняла свой просчет, отношение ее ко мне резко изменилось и стала бабка с интересом и надеждой ждать с покоса Алю. 

Уборщицей школы, со ставкой 30 рублей, Алю приняла на работу заведующая школой по договоренности с МГБ. На такой низкий оклад, да еще с обязательной поездкой на другой берег Енисея, где надо было в туче комаров косить траву на болотах и кочках, живя впроголодь, местные не соглашались.

Зубариха поставила мне топчан с матрасом, набитым сеном, прямо у входной двери, где очень дуло и к утру одеяло примерзало к стене, а Але такой же топчан подальше от входа. Бабкина же кровать, упиралась в стену печки, о которой я уже писала. Но повсюду было к утру одинаково холодно.

Судьба Оксаны Терещук была схожей с судьбой Зубарихи. Живя где-то в глуши Полтавской губернии, вышла замуж за местного хорошего парня, через год родила дочку Марию и рассталась с ним по мобилизации в войну 1914. Погиб Терещук в первый год войны, и осталась у Оксаны в память о муже выцветшая фотография, где они снялись втроем с маленькой Марией, да еще вскоре присланные из воинской части два ордена Терещука... Погоревав положенное время, Оксана решила больше замуж не выходить, без устали работала и заботливо растила дочку. Политикой она никогда не интересовалась. Началась гражданская война, но судьба для Оксаны не обернулась жестокостью, и она уцелела вместе с дочерью, которая как-то незаметно росла, ходила в школу и к 1929 году превратилась в ладную рослую девушку, легко завоевывающую на всех посиделках и встречах сердца парней. Была работящей и веселой и даже попадала в местную газету с уложенными для такого случая длинными косами вокруг головы. Конечно, бывало и трудно и голодно, но не в моих планах внедряться в те подробности. Когда пришла Марии пора выходить замуж, оказалось у нее два серьезных претендента: в лице скромного и очень доброго Остапа и ловкого, неглупого, разбиравшегося в политике активиста. Мария выбрала Остапа, чем вызвала плохо скрываемую недоброжелательность у соперника, который, к тому же на свою беду не мог справиться со своей влюбленностью в Марию.

Остап привел в порядок хату, старательно обрабатывал свой земельный надел, пользуясь при этом помощью молодого парня, не то родственника, не то просто дружка, приходившего в страдное время батрачить в семью Терещук.

Остап привязался к теще и даже сделал ей сундучок для хранения одежды и всяких мелочей, оковал его жестью и раскрасил по бокам цветами и молодыми парнями в вышитых рубахах и с обязательным чубом на голове. Конечно, этот сундук стал гордостью Оксаны, тем более, что он еще был снабжен запором с нехитрой мелодией. Сундук этот был знаком всему селу и держала в нем Оксана, помимо всяких мелочей, еще плюшевую шубейку со сбором по дореволюционной моде, да еще суконный полушалок, вышитый шелком.

Гром, перевернувший всю жизнь семьи Терещук, разразился внезапно во время коллективизации, о которой ходили самые разные и часто жестокие слухи. Слухам этим верили и не верили.

Видной фигурой на селе стал бывший ухажер Марии, он был членом сельсовета, вступил в партию и сделался одним из руководителей по перестройке обычной жизни. Постепенно стали исчезать зажиточные семьи, о которых после их вывоза никто ничего больше не слыхал. Когда же внезапно к хате Терещук подъехал грузовик с сидевшими в нем заплаканными знакомыми односельчанами с узлами и какими-то вещами, Оксана как-то сразу отупела, перестала понимать окружающих, смутно поняла текст прочитанной бумаги о том, что семья Терещук, в числе других, подлежит выселению за посредничество и помощь кулакам, поняла свою обреченность, даже не сопротивляясь, и начала утешать Марию и Остапа, что, ведь не на смерть едем, да еще, слава богу, вместе, и не надо отчаиваться.

На сборы давали один час, а вещей разрешили взять столько, сколько смогут унести сами, и бросилась вся семья трясущимися руками собирать то, самое необходимое, что могло пригодиться для будущей жизни. Смутно догадывались: повезут на север, а спросить было не у кого; сопровождающие грузовик люди были незнакомы, молчаливы и угрюмы. Помимо всякого, самого необходимого для хозяйства, Оксана в свой узел еще запихала, вместе с плюшевой шубой, сапожками с ушками по бокам, свой знаменитый расшитый полушалок. 

Все было, как в дурном долгом сне и кончилось тем, что, слава богу, вместе и со всеми узлами и мешками они с последним пароходом, уже под осень, попали в Туруханск...

Обдумывая и силясь понять все, происходящее с семьей, Оксана каким-то нутряным чутьем чувствовала, что, пожалуй, во многом виноват тот жених-комсомолец, которому отказала Мария, но о своих догадках молчала и не хотела растравлять и без того впавшую в отчаяние дочь.

Как случилось, что Остап остался при жене и бабке - было непонятно. Кроме раскулаченных, репрессированных и верующих были в Туруханске и высланные с родных южных мест, жены караимов, грузин, получившие общую кличку "гречек", т.е. гречанок. "Гречки" рассказывали, как к ним приезжали на грузовиках, сообщали об их судьбе, ничего толком не разъясняя, забирали целые семьи и отвозили на ближайшую станцию, где стояли уже подготовленные составы из теплушек. Тут семьи разбивали и для "удобства" переселяемых, всех мужчин помещали в одни вагоны, а женщин, детей и домашние вещи оставляли в других. То, что все вещи оставались при женщинах, их успокаивало, к тому же были слухи, что все это происходит на малых станциях, и что впереди в крупных городах их ждут спецпоезда. Женщины надеялись, что в этих спецпоездах их вновь объединят с мужьями и отцами, и довольно спокойно простились при посадке в разные вагоны.

На деле оказалось, что ни одна семья больше не видела своих мужчин и куда и на что их увезли - осталось неизвестным. При бабушках и матерях остались только дети и подростки школьного возраста. Как-то по прибытии помогли устроиться с жильем, а детей определили в школы. Такая же судьба ожидала и высланных с Волги немцев, главным образом, из Энгельса и его районов, но тут объявили, что мужчины едут сперва на труд-фронт, а потом вернуться и, как ни странно, несколько человек, в том числе и наш сосед Корман, действительно вернулись. Семье Терещук, как и многим, отвели какую-то хибару под жилье, а Остапа и Марию определили на работу вблизи Туруханска на Рыбзавод, расположенный в нескольких километрах, на так называемом "Спуске". Там Остапу и Марии дали самую тяжелую работу - подледный лов и засолку рыбы. Недолго вытянул тяжелые северные условия Остап, а затем зачахла и Мария, оставив бабке своего сына, родившегося уже в Туруханске. Лечиться в Туруханске было, по существу, негде. Врач поселка - неумная и малоквалифицированная, неудачная и некрасивая женщина, попавшая в Туруханск по разнарядке, из явных троечников какого-то ВУЗа, была незлобна и приветлива, выписывала стандартные рецепты и советовала есть побольше витаминов и не бояться свежего воздуха... Фамилию я ее забыла, но помню, что ей дали хорошую комнату, приличный оклад и, не желая испытывать судьбу, врачиха эта осталась работать и после вынужденного срока. К ней хорошо относились, но совершенно не верили, как специалисту. Каким-то авторитетом она пользовалась только у приезжих из дальних станков. Заболевшее начальство не обращалось в больницу, а немедленно отправлялось на самолете в Красноярск.

Потеря Остапа и Марии не сбила с ног Оксану, а выявила какие-то новые силы противостоять судьбе, выходить и вырастить Грицая - единственное кровное существо, оставшееся у нее на руках. Немного помог завод, выписали даром дрова, т.е. разрешили по билету самой вывозить сухостой из леса; немного помог сельсовет, выдал ордер на одежду и обувь, и сама работала не покладая рук. Где-то подобрала брошенного на произвол судьбы щенка, со временем превратившегося в сильную собаку, выпросила в сельхозе забракованных цыплят, которых тоже вырастила на остатках хлеба и помоев у рабочей кухни. По примеру местных ходила в лес, таскала домой густой высокий мох. Мхом этим законопатила все щели, обила дом дранкой, и ногами замесив глину с водой и навозом, обмазала стены своей хаты, а потом побелила. 

Стала теплее. Грицай мог уже раздевшись готовить школьные задания, а бабка научилась вычесывать собачий подшерсток, прясть его, и с прибавлением простых или суровых ниток, вязать шарфы, рукавицы и носки на продажу или на обмен.

Бабка ходила и на стирку к начальству, ухаживала за больными, смотрела за малыми детьми - была приветлива, честна и очень трудолюбива.

И говорить стала немного по-местному, прибавляя слово "однако", говорила "че" вместо "чего" и "что", ходила в больницу "отведать" больных... Население относилось к бабке неплохо и часто пользовалось ее услугами.

Грицай оказался выносливым и здоровым мальчишкой, рос, как и все мальчишки вокруг, ничем особенно не отличался, привык к Северу. Был он пионером, а подросши - неплохим исполнительным комсомольцем. О жизненных проблемах особенно не задумывался, принял всю систему жизни, как что-то естественное и незыблемое, верил газетам, впрочем чтением не увлекался. Бабку свою он любил, хотя стеснялся это показать, но был всегда готов помочь ей в какой-либо трудной работе, хотя и приговаривал: "А ты сама че?"

В школе забыли о его происхождении, и был он как все кругом.

К моменту нашего появления в Туруханске бабка Терещук была уже постаревшей и изношенной старухой. С Марфой Зубаревой их связывало дружелюбное знакомство, но не больше. Уж очень они были разные. "Аксинья, приходи посолонимся"- иногда звала Марфа, и Оксана приходила. Марфа ставила самовар, на столе появлялся черный хлеб и глубокая миска недавно засоленной хозяйкой тюльки. Иногда появлялось голубичное варенье, т.е. приготовленная с минимальным количеством сахара промороженная за зиму ягода, с которой пили какую-то заваренную кипятком траву и листья, заложив за щеку маленький кусочек сахара. Пили, перебрасываясь незначительными фразами, а иногда и молча сидя по противоположным концам маленького столика под двумя окошками, в которых весной проглядывался вдалеке Енисей.

Иногда Марфа: "Вот, когда я работала в экспедиции в Яновом Стане - дали мне для стирки белье..." - Но бабка Терещук, слышавшая уже не раз эту историю с деньгами, уже подремывала, прислонив голову к косяку окна. Просидев так час-другой, они расходились до следующей встречи.

Семейное положение Зубарихи к тому времени уже определилось. Дочь ее Наташа вышла замуж за ленинградца Григория Силкина, механика, устроившегося на работу в обслуге катеров на пристани. Был это словоохотливый и довольно грамотный еще молодой мужчина, любящий говорить о жизни и о политике, но горький пьяница и безвольный человек. Работящая, молчаливая Наташа - нянька в местных яслях - ему приглянулась. Переехал он из своего общежития к Зубарихе, и, промаявшись в тесноте, построил избу в нескольких десятках шагов от бабки, стал там жить с женой и налаживать хозяйство.

После первого года родила Наташа сына Бориса, а потом начала рожать беспрестанно, с интервалом в 2-3 года, и к нашему приезду и водворению у бабки в качестве двух угловых жильцов, у нее было уже четверо сыновей и дочка Лида. Среди мальчишек были двойняшки, Костя и Генка. Последнего бабка, чтобы облегчить дочери тесноту, взяла жить к себе. Мальчуган был прелестный и мы с Алей очень к нему привязались. Бабка тоже его любила, кое-как воспитывала и приучала к северным навыкам. Григорий тосковал по Ленинграду, но семья росла и приходилось ему год за годом расширять избу и пристраивать к ней помещения для спальни по бокам, так что вскоре она стала несуразным строением, похожим на букву "П". Наташа была чистоплотной хозяйкой, сыновей с детства приучала возить из лесу хворост и сухостой, и в избе было тепло и домовито. Силкин же в каждую навигацию подавал заявление на отпуск, его оформляли и получал Григорий на руки большую сумму денег, со всякими северными надбавками, и устраивал прощание со всеми работниками пристани, а потом и с рабочими рыбзавода на Спуске, где он тоже бывал, и пропивал полученные деньги. Домой он не являлся. Наташа клялась: "На кой он мне нужен, не пущу его, когда пропьется",- но, по прошествии недели, а то и двух, - Силкин являлся приниженный и полубольным домой, происходила бурная сцена без присутствия бабки, которая тогда отсиживалась у себя,- после были бурные клятвы и уверения, что больше этого не будет, и не нужен ему вовсе Ленинград. Григорий отсыпался, отъедался, и приводил в порядок избу, сени, ставил ограду и был тише воды, ниже травы. 

Через несколько месяцев Наташа снова была с пузом и рожала очередного ребенка. Так, почти перед нашим выездом от Зубарихи в свой домик, появилась Юлька.

Жить у Зубарихи было все труднее и труднее. Ко мне она придиралась на каждом шагу, когда ей казалось, что я делаю что-то не так, молча, угрюмо смотрела в мою сторону.

За сенокос Аля получила какие-то небольшие деньги, и видя, в каком холоде мы - т.е. бабка, я, собака Роза и Генка - жили, дала почти все заработанные деньги бабке на покупку дров. После этого Аля получила эпитет умного человека, а я оставалась бестолковой и жадной. Аля добыла через школу еще и мешок картофеля, который бабка разрешила спустить в подвал - в небольшую яму в песке почти под самой печью, при этом она загородила ту теплую часть ямы, где хранилась ее картошка, горбылями и закрыла дерюгой так, чтобы можно было заметить - трогал ли кто-нибудь эту кучку, а нам предоставила место, где похолоднее.

Все наше питание тогда состояло из хлеба, постного масла, крупы сечки и картошки. Дать картошке замерзнуть - значило лишить нас самого жизненного.

Тут Аля неожиданно узнала, что под "угором" продается за не очень высокую цену маленький дом на самом берегу Енисея. Я написала домой сестре, у которой оставались мои вещи, чтобы продала все, что возможно и выслала мне деньги, а Аля впервые обратилась с просьбой к Борису Пастернаку. Борис Леонидович прислал не только деньги с извинением, что их мало, т.к. он не печатается, но еще необычайно доброе и благородное письмо. 

Прислала деньги и сестра, и оказалось, что мы можем, кроме дома, еще купить обеим ватные брюки и телогрейки, которые были необходимы. Аля к этому времени уже работала художником-декоратором клуба, хотя и числилась уборщицей. По заказу заведующей школой Аля нарисовала два панно, которыми заказчица осталась очень довольна, но не проявила желания хоть сколько-нибудь уплатить Але за труд.

Хвастаясь Алиными рисунками, она невольно пропагандировала их, а так как претендента на такую работу не было, стала Аля потихоньку пробовать свои силы на лозунгах и оформлении стенгазеты и скоро блестяще в этом преуспела. О своих "панно" она говорила с печальным юмором и их немного стыдилась. 
 

Существовал в клубе драмкружок, объединяющий всю молодежь Туруханска. Членов кружка вызывали куда следует, предупреждали там, что каждый комсомолец должен сообщать о малейших проступках или словах Али, внушающих подозрение. - Все это было ребятами "принято к сведению" и обещано. На деле же все члены кружка сразу были очарованы веселым нравом, добротой и самоотверженной работой Али, хорошо к ней относились, и один на один рассказывали об этих предупреждениях.

Наш переезд в свой дом произошел очень быстро, при помощи клубных кружковцев, с бабкой простились без сердечных излияний (причем бабка говорила, что не может доискаться каких-то клещей!), а Генка побежал за нами. 

Переезд в новый, "свой", домик совпал с концом зимы, стало тепло, светло и Аля заметно приободрилась. Красиво причесывалась, следила за одеждой, что-то вязала, чинила - она была очень опрятной и, даже несмотря на нашу нищету, несколько элегантной, чему всегда способствовала ее манера держать себя свободно и изящно. Была она худенькой, бледной, с большими глазами, которые еще больше выделялись на ее осунувшемся лице. 

Вот такой она была, когда мы вступали в новую фазу нашей жизни. В дальнейшем, при первом весеннем ливне, поток воды размыл заднюю сбитую из разных обрезков стену дома, упиравшуюся в крутой склон, и грязная глинистая вода хлынула через наш домик вниз к Енисею. Аля, узнав о нашем бедствии, прибежала домой, застав меня и соседа босыми, ведрами и тазами вычерпывающими воду.

Когда все вычистили и просушили, я занялась постройкой новой крепкой стены и рытьем водоотводной канавы (сколько было вынесено глины и песка!). Купила по случаю толстые горбыли. Строила одна, т.к. меня уволили из лесничества и я еще не устроилась на новую работу. 

Мы пережили еще одну зиму, уже в своем домике, в котором появился кот Роман и собака Пальма, когда надвинулась ранняя весна 1952 года, а с ней и выборы в местный совет. В ту пору меня приняли на работу счетоводом стройконторы и даже выбрали председателем месткома, сменила в этой должности моего соседа Кормана, хорошего, но не шибко грамотного человека. 

Алю тоже не раз увольняли под предлогом политической неблагонадежности, но вся работа Дома культуры сразу останавливалась, некому было писать лозунги, помогать с постановками, и Алю снова восстанавливали. Платили ей 60 рублей и с моими 40 рублями мы теперь могли лучше питаться, а Аля потихоньку начала откладывать рубли, чтобы накопить сумму для покупки мне (конечно, не себе!) кровати с сеткой. Обе мы спали на досках и на мешках с сеном. Это был период нашего просперити.

Как дурной сон вспоминала Аля зиму, когда писать плакаты и лозунги приходилось на ледяном полу, а кисти заливать кипятком и отогревать на печке. Ее выходным днем был понедельник, а у меня воскресенье и потому два дня в неделю мы спокойно завтракали утром, сидя в уже прогретом домике, ходили в лес или на Енисей гулять. 

Аля легко и с удовольствием, восхищалась просторами Енисея, неожиданными таежными полянами, или внезапно открывшимся маленьким болотцем-озерцом среди ив и тальника. С нами была Пальма, которая всегда чуяла верную дорогу к дому и мы не боялись заблудиться. Алин клуб помещался прямо над нами и ходить Але было минут 10, моя же контора была в другом конце поселка и зимой я прибегала до того замерзшей, да еще в холодный дом, так что Аля меня оттирала.

Але писали с Большой земли ее тетка Елизавета Яковлевна, Татьяна Сикорская, бывшая в Елабуге вместе с Мариной Цветаевой, а когда Сикорскую вынудили отказаться от переписки, начала писать Але жена ее сына Вадима Сикорского. Приходили письма от Бориса Пастернака, такие насыщенные добротой и оптимизмом.

Борис Леонидович и Алина тетка прислали немного книг и по вечерам мы могли наслаждаться чтением, а Аля рассказывала о своей жизни, о трудной юности и трагичных последствиях ее возвращения на родину. Она никогда не жаловалась на судьбу, никогда не возмущалась несправедливостью, а выискивала смешное, нелепое и так умела это передать, что мы обе смеялись от души. Так, после рассказа приезжего лектора о Якове Михайловиче Свердлове, бывшем в ссылке в Туруханске, одна из слушательниц сказала, неодобрительно поджав губы: "Сколько нам говорили о Свердлове, а вот сегодня первый раз услыхали, что был где-то пожар и он сгорел во время него..." А последние слова лектора были: "Он был бесконечно предан делу, не щадил себя и сгорел на работе".

Актеркой Аля была в отца и обладала талантом имитации и непревзойденным искусством яркого, образного рассказа, участвуя в окружающем весельи разве легким смешком. Я никогда не слышала, чтобы она громко смеялась, и не видела ее жестикулирующей. Аля была во всем сдержанна и скупа во внешних проявлениях эмоций. 

И вот в местной газете "Северный Колхозник" появилась статья о предстоящих выборах. Начальство было в смятении - как быть с репрессированными, которых в поселке большинство? В МГБ начали проверять дела прибывших - нет ли в них указаний, что осужденный или высланный лишен права голоса? Но таковых не оказалось и весь должностной Туруханск начал готовиться. На стенах домов появились лозунги: "Все на выборы!" И другие, написанные Алиной рукой. Оформляла Аля заголовки газет, появились ею же переписанные статьи о преимуществах свободных всенародных выборов по сравнению с капиталистическими, биографии избираемых в депутаты, с описанием их трудовых качеств, даже появились плохо исполненные местной редакцией фотографии кандидатов, похожие не менее, чем на десяток лиц этого же возраста, проживающих в Туруханске. Аля была нарасхват и работала без устали. Я начала делать очередные цветы для гирлянд из присланной в предыдущую навигацию Алиной теткой папиросной бумаги. Вместе с бумагой была прислана клубная литература, а также книжка шрифтов для Алиной работы. Прислали Але и бумажные портреты вождей, которые наклеивались на картон или фанеру, окаймлялись рамой и требовали цветов для украшения. Указания, что цветы должны быть белые и красные, а не желтые, поскольку желтый цвет - цвет измены, - на этот раз уже не было. 

После выборов предполагался концерт и танцы в клубе, а для избирательного участка выделили часть торговой школы.

В отведенном помещении повесили портреты. Райком дал красную скатерть для стола с урной. Из фанеры и легких столбиков сделали две маленьких кабинки - в каждой был портрет на стене и стул, чтобы голосующие могли подумать, прежде чем отдать свой голос. Все, как на Большой земле! Из драпировок сделали штору, заменявшую дверь в первой кабинке, а для второй драпировки не хватило, повесили на стене портрет Карла Маркса, а проем двери прикрыли фанерой.

За день до выборов сани-розвальни украсили моими бумажными цветами и кумачевыми лоскутками. В каждых розвальнях был фанерный ящик с продольной широкой щелью в верхней крышке. Ящик был обвязан бечевой, концы которой сбоку были припечатаны сургучом. Упряжки эти предназначались одни для начальства, а две других для инвалидов и больных, не могущих дойти до избирательного участка. Возницами были те же ребята из драмкружка.

О том, что завтра будут выборы бабка Оксана узнала накануне. Выстирала и выгладила внуку чистую рубашку и открыла свой баул, привезенный давным-давно из родного села. Смахнув слезы, начала отбирать то, что могло пригодиться на завтра. Плюшевая шубейка в сборку была широка - бабка очень похудела, но еще годилась, сапожки пришлось смазать и начистить, т.к. они были сильно изношены и потрескались, а вот вышитый полушалок был в полном благополучии.

Идти на следующий день в избирательный участок пешком бабка отказалась. Оделась спозаранку сперва в немного свисавшее на ней старинное платье в сборку, потом плюшевое пальто, на ноги, сверх сапожек натянула, чтобы скрыть изношенность сапожек, еще крепкие унты покойного Остапа, на голову простой платок, а сверх всего свой нарядный, вышитый полушалок, и села ждать Грицая. 

За бабкой Грицай заехал на разукрашенных розвальнях почти за первой. Увидев свою бабку в таком великолепии, слегка охнув - "Однако, даешь ты, бабка!" - усадил ее, быстро довез до избирательного участка и сразу повернул лошадь, чтобы ехать за кем-то другим.

Бабка тщательно обмахнула совершенно чистые унты, осмотрелась и осторожно отворила дверь. Посреди жарко натопленного помещения за столом сидел знакомый комсомолец с большим списком и с пачкой напечатанных листов с фамилией депутата. Рядом возвышался фанерный ящик с большой щелью. Бабка взяла с собой узелок с едой и потому одна рука ее была занята, а свободной положила полученный листок недалеко от щели. Немного смутилась от того, что действовала не так, как накануне заставил ее затвердить Грицай. "Сперва зайдешь в соседний закуток за портрет, прочтешь, что написано, а затем опустишь в щель ящика".

Получилось как-то наоборот, но тут вошел новый посетитель, и вместе со своим листком смахнул в щель и бабкин, а бабка решила все-таки зайти в закуток, но не в первый с украшенным цветами портретом Сталина, которого она хорошо знала в лицо, считала чем-то вроде иконы да и побаивалась - особенно после рассказа Грицая, что какой-то их кружковец завернул рыбу в газету, не поглядев на обратную сторону, где был портрет Сталина, кто-то на него донес и на нескольких собраниях этого кружковца очень ругали и чуть не выгнали из комсомола.

Из скромности бабка юркнула во второй закуток, где не было малиновой шторы. Никто ее не окликнул и не остановил и приободрившись бабка осмотрелась. В закутке было пусто, не считая стула у стенки, на стене висел портрет человека с бородой и густыми длинными волосами. Было очень жарко. Бабка сняла унты и поставила их к стене у входа, сняла полушалок и, поискав глазами какой-нибудь крючок, и не найдя, повесила его на гвоздь, на котором висел портрет мужчины. Села на стул у стены.

Погода была солнечная, ясная, выборы проходили без сучка-задоринки, начальство было довольно.

Надвигались предвечерние сумерки, мы с Алей уже были дома и вытапливали печку. В некоторых домиках было шумно и даже слышалось пение. Видно, бражка была уже в ходу. 

После выборов был обещан концерт силами самодеятельности. Хоровые частушки под гармонь, декламация и танцы. 

Грицай, уставший и запаренный, решился съездить домой, вымыться, поесть и переодеться к вечеру. К его удивлению, на двери висел замок. Бабки не было. Он бросился ее искать по соседям, заходил даже к Зубарихе - бабки не было и никто ее не видел. Тогда, движимый смутным предчувствием и даже страхом, он бросился к избирательному участку. Гутя Попова и кто-то из комсомольцев уже подсчитали голосовавших и, забрав ящик-урну, собирались уходить. В соседнем закутке с занавесом никого не было. Отодвинув фанерную дверь другого закутка, Грицай увидел бабку, мирно спящую на стуле. Вышитый полушалок сполз с гвоздя и теперь закрывал голову Карла Маркса, оставив на виду лишь бороду и плечи... Рядом с бабкой на полу был развернутый узел с куском хлеба, объеденным куском рыбы и надкусанным соленым огурцом. 

Грицай бросился к бабке и взял за плечи. "Бабка, ты че? А, бабка?"

Оксана открыла глаза "Че, че! Затомилась, жарко туто! - Затем, окончательно придя в себя: "Сам же казав, однако и сама бачила - выборы с восьми до шестой годины"..