П. Соколов. Ухабы
ДЕТСТВО
Глава 1.
Рожденные в года глухие
Пути не знают своего.
Мы,дети страшных дней России,
Забыть не в силах ничего.
Первое ясное воспоминание моей жизни: довольно большая комната полуподвального этажа. Стены и потолок побелены известкой, горит электрическая лампочка под конусовидным абажуром из эмалированной жести. Я сижу в "кардонке"- ящике из тонкой фанеры с закругленными углами. На стене, на коврике из ситцевой тряпки, шашка с георгиевским темляком, скрещенная с ножнами. Вокруг на убогой мебели наша семья: отец, мать, "нянька", она же моя крестная, и старший брат. Конечно память выхватила не какое-то одно мгновенье, а оно подкреплялось дальнейшими многократными наблюдениями, но сейчас они объединились в одном образе, наподобие фотографии.
Это невзрачное жилище находилось в селе Княжево - полупригороде болгарской столицы Софии.в семи километрах от городской черты. Окна подвала выходили на шоссе, мощеное гранитными кубиками, ведущее к городу Перник, снабжавшему Софию и многие другие города углем, а затем идущее на юг страны, через ряд средних и мелких городков, до самой греческой границы. За шоссе шел ряд таких же невзрачных домиков, а за ними шумным потоком текла речка "Владайская". Она то вздувалась от прошедших ливней, и ревела, перекатывая огромные валуны, то едва сочилась среди ею же нагроможденных камней, и тогда ее вброд переходили куры и такие 4-х летние карапузы, как я. Несколькими километрами выше речка была чистой горной рекой, в которой водились раки и, как гласят преданья, даже форель, но уже в зоне Княжево в нее вытекали отходы многочисленных полуфабрик, полумастерских,окрашивая воду в самые удивительные цвета спектра, и придавая ей столь же изумительные ароматы. Как ни странно, но в в более прозрачных лужах и заливчиках носились стаи мальков,а на прибрежных камнях восседали здоровенные лягухи, которые, при приближении человека, совершали внушительные прыжки в набегавшую сизо-красную волну, без видимого ущерба для здоровья. Я лягушек боялся и терпеть не мог, вследствие чего приближался к речке с полными карманами камней. Кроме этих охотничьих забав к речке влекло и множество интересных и полезных вещей, начиная от рваных галош, до разных железяк и стекляшек, во все времена пользовавшихся уважением среди мальчишек. Ко всему сказанному следует добавить, что иногда вдоль речки можно было увидеть одинокие фигуры людей, черпавших придонную гальку и промывавших ее на грохоте. Говорят, что это были золотоискатели. Не знаю сколько они там намывали, но, уверен, что среди миллионеров не встретишь ни одного из них. Менее романтичные селяне эту же гальку грузили без всякой промывки на одно- и пароконные повозки и везли на стройки особняков и дач зажиточных горожан, уже в то время начавших появляться вокруг села.
С другой стороны "нашего" дома был узкий дворик, выкопанный в довольно крутом склоне холма. Чтобы земля не оплывала и не осыпалась во двор, он со стороны горы был огражден стеной из дикого камня. Вскарабкавшись на забор, можно было перешагнуть на срез холма, который сначала представлял из себя травянистую пустошь, заросшую лопухами и кустарником, а через 500 - 600 метров переходил в густой бор, примыкавший вплотную к массиву горы Ви'тоша. Сейчас эта гора объявлена зеленой зоной, на ней построены многочисленные турбазы и кемпинги, связанные с Софией автомобильной дорогой. В те времена гора была в своей первозданной красе. Поход на нее представлялся нам подвигом, а мне, по малолетству, она была чем то вроде полюса недоступности. Поэтому пределом моих возможностей и мечтаний был бор - сосновый лес, изобиловавший грибами : маслятами, рыжиками и др. Болгары грибов не ели, и поглядывали на нас с опаской. Видимо поэтому грибов и было так много. Кроме того, в лесу мы собирали шишки и сучки, которые в значительной мере составляли наши топливные ресурсы. Владелец дома, по фамилии Овчаров, был высокий старик с белыми обвислыми усами и хмурым взглядом. Он не любил, когда мы играли во дворе, ворчал и прогонял нас, и там впервые, я еще несознательно, начал познавать суть капиталистического, собственнического мира, с его "хозяевами" и унизительной зависимостью от них неимущих. Итак я описал пейзаж, на фоне которого начиналась моя сознательная жизнь. Кто же были обитатели этого убогого жилья, и как они очутились в патриархальной болгарской деревне из далекой, загадочной, казавшейся мне нереальной России ? Отец мой, Павел Александрович Соколов, был коренной петербуржец. Происходил из исконно военной семьи. Говорили, что предки наши появились на берегах Невы вместе с Петром I, но возможно, что это и вымысел. Доподлинно же было известно, что со времен Екатерины, отпрыски рода Соколовых исправно служили в разных армейских и гвардейских полках, главным образом в артиллерии. На тогдашней социальной лестнице они стояли где то посередке, достаточно далеко от аристократов, стоявших на верхней ступеньке, а также от всякого рода титулярных советников, толпившихся внизу. Это было, так называемое, служилое дворянство, древнее по происхождению, но беспоместное и поэтому малоимущее и нечванливое. Дед мой, потомок героев войны 1812 г. и обороны Севастополя, дослужился до генерала и заведывал артиллерийским арсеналом в Петербурге. Не знаю, была ли эта должность хлебной, или же от трудов праведных, но он построил недалеко от арсенала каменный двухэтажный дом, а потом и заимел участок леса в Финляндии, недалеко от г.Териоки. Леса было не то 10,не то 100 десятин. К этому лесу мы еще вернемся впоследствии. Дед был женат на Курбатовой, по слухам большой красавице. Эта семья уже числилась в высших сферах общества. Правда, бабушка происходила не из старинного рода князей Курбатовых, известных со времен Ивана Грозного, а вела свой род от крымских татар, появившихся при дворе уже после "времен Очаковских и покоренья Крыма". Впрочем, татарское происхождение проглядывало не только в фамилии, но и во внешности не только бабушки, но и более поздних потомков, включая отца и меня самого. У этой четы было два сына : Павел - мой отец, и Александр - дядя Шура. Отец, по традиции семьи, окончил Михайловское артиллерийское училище и успешно продвигался по служебной лестнице, став к 35-36 годам полковником. Дядя Шура отбился от пути предков и стал врачом, правда, военным. В дни Гражданской войны он возглавлял какой то санитарный поезд. Где то вблизи Царицына поезд был захвачен казаками генерала Мамонтова, и весь его персонал, вместе с ранеными, зарублен шашками.
Отец и мать были знакомы по Петербургу, и дома была даже фотография, где, за праздничным столом, среди многих лиц, были Дед и Бабушка, дядя Шура, моя мать, а сзади, среди стоящих, проглядывали усы отца. Впрочем, тогда их пути разошлись, и они встретились лишь много лет спустя. Во время Первой Мировой войны отец командовал 37-ой артиллерийской бригадой на австрийском фронте. Дома хранился его послужной список, который впоследствии затерялся, и я не помню все перипетии его боевого пути. В скудных строках этого документа перечислялись все места передислокации части, вслед за чем следовали слова :"и бои". За эти бои отец был награжден многими орденами и наградами, в том числе и Георгиевским оружием - той самой шашкой, которая была одним из первых воспоминаний детства. На эфесе шашки, покрытом золочеными узорами, висел на черно-оранжевой ленте Георгиевский крест, а на клинке была надпись "За храбрость". В детстве я огорчался и недоумевал, почему клинок не заточен, и какая тут могла быть храбрость, если им нельзя никого зарубить. В 1917 г., во время последнего наступления русской армии, отец был тяжело ранен снарядом в обе ноги, и революция застала его в госпитале в Румынии. Из истории известно, что Румыния пыталась задержать русские войска на ее территории, и потребовались энергичные меры Ленина, чтобы им удалось вернуться домой. Но вернулись не все, в том числе и раненые, находившиеся в госпиталях. Не вернулась и часть офицерства, не признавшая революцию. Позднее, из этих офицеров и был сформирован белогвардейский Дроздовский полк, который, перейдя границу, соединился с действовавшими на юге России белыми армиями.
С госпиталями, следовавшими в обозе дроздовцев, вернулся в Россию и мой отец. Он еще не мог ходить, и наотрез отказался от предлагаемых ему белым командованием должностей, а также от генеральского чина. Он был человеком резким и злым на язык, и прямо заявил, что не считает белое командование законным правительством России, а потому и правомочным присваивать звания. Тем не менее, ввиду его прежних боевых заслуг, ему назначили какое то пособие, и он поселился в Севастополе. Раны eго то заживали, то открывались вновь и на свет вылезали все новые и новые осколки. Это продолжалось и при мне, т.е. примерно через 9-10 лет. Однажды, когда белая армия была уже на грани разгрома, отец, гуляя на костылях по городу, увидел группу красноармейцев, которых вели на расстрел. Отец остановил конвой и стал просить командовавшего офицера отдать ему одного из пленных, мотивируя тем, что он инвалид, не имеет никого близких и нуждается в уходе. Офицер, видя перед собой заслуженного полковника, разрешил отцу выбрать себе "вестового". Им оказался 19-летний парень из Уфимской губернии, Федот Сергеев. Этот Федот, спустя многие годы, был как бы родичем нашей семьи. Пришел час, когда остатки армии Врангеля были прижаты к морю и грузились на суда, чтобы бежать за границу. Отец был в это время опять в неходячем состоянии. Севастополь фактически был оставлен белыми. Красная Армия еще не зашла. В городе была анархия, сводились счеты, убивали скрывающихся офицеров. Отец просил Сергеева оставить его и идти к своим, но тот и слышать не хотел, чтобы покинуть своего спасителя. Он волоком вытащил отца, погрузил его в первую подвернувшуюся телегу и, угрожая револьвером, заставил возницу скакать в порт. Таким же образом, под дулом нагана, он заставил какого то грека-лодочника грести к одному из еще стоявших на рейде транспортов. Таким образом оба оказались в печально известном лагере Галлиполи на берегу Босфора. Некоторое представление о судьбе галлиполийцев можно получить, посмотрев кинофильм, в котором генерал щеголял в подштанниках по Парижу ("Бег"). Впрочем, действительность была менее смешной и благополучной. Когда "союзнички" убедились, что от белых армий нечего ждать новых авантюр, они бросили их на произвол судьбы. Часть обитателей лагеря расползлась по Константинополю, наподобие генерала в подштанниках, часть была принята на манер бедных родственников братскими славянскими странами -Югославией и Болгарией. Среди тех, кто попал в Болгарию, был и артиллерийский дивизион, под командованием отца, к тому времени подлечившегося. С ним был и его вестовой, бомбардир Федот Сергеев. Их разместили в небольшом городке Орхане, впоследствии переименованном в Ботевград. Там то и встретились вновь мои отец и мать. Там и я появился на свет божий.
Теперь о матери. Семья ее матери, моей бабушки, - выходцы из Швеции. Глава семьи, инженер кораблестроитель, прибыл в Петербург по договору, да там и остался. В семье было несколько сыновей и младшая дочь - Сельма, моя бабушка. Старшие братья вышли в люди, заняли приличные посты, и разъехались во все концы России, вплоть до Читы. Сельма же оказалась “неудачницей". Когда она была еще девушкой, в том же многоквартирном доме, где жили ее родители, среди захолустных жильцов, похожих на героев Достоевского, был и мальчик Коля. Бабушка и Коля подружились к великому негодованию и огорчению родителей. Впрочем этот Коля не был совсем бесперспективным : он окончил гимназию, а когда началась русско-турецкая война 1877-78 гг, добровольцем, в чине прапорщика, отправился освобождать болгар. Бабушка, вопреки уговорам родителей и других добропорядочных бюргеров, вступила в общину сестер милосердия, отправлявшуюся в Болгарию на помощь армии. Чтобы было яснее, в то время в армии еще не было медсанбатов и прочих медицинских учреждений. Общины сестер милосердия были добровольными формированиями, как правило, организуемые на общественных началах и на средства частных жертвователей. Возглавляла общину некая Карцева, женщина из кругов близких к царскому двору, и пользовавшаяся большим влиянием. Она очень благоволила к бабушке, и оказывала сестрице Норрландер большое участие. В общем бабушке досталось в Болгарии немало трудных дней. Шли тяжелые бои за Шипченский перевал, одна из самых ярких страниц кампании. Бои шли зимой, в горах. Кроме раненых в госпиталь поступало много обмороженных. Никаких наркозов не было, Каждый день резали руки, ноги,обмороженные пальцы, тазами выносили эти куски человечины. Попадали госпитали, работавшие в непосредственной близи от передовой и под огонь турок. В Софии есть и поныне Медицинский Сад, в центре которого стоит памятник, сложенный из белых камней, на которых выбиты имена медиков, погибших в Освободительной войне. Этих имен многие десятки. Бабушка и Дед не встретились на войне. Они встретились уже в Петербурге и поженились. На войне дед был тяжело ранен, вследствие чего скоро скончался, оставив на руках у матери двоих совсем малолетних детей. Семья оказалась в бедственном положении. Детей, правда, удалось пристроить, как детей участника войны, в школы-пансионы. Так мать моя оказалась в петербургском институте для сирот войны, заведении не столь фешенебельном, как Смольный, но вполне респектабельном, где давалось хорошее образование с педагогическим уклоном. Сама же бабушка осталась без средств. Видимо, отношения с родителями были прохладными, а может их уже не было в живых, я не знаю. На помощь пришла старшая сестра общины - Карцева. У нее был родственник, граф Ни'род, заведывавший царским дворцом в Варшаве, а затем в Красном Селе. Через него бабушку устроили кастеляншей, т.е. заведующей разным столовым и прочим бельем, посудой и т.п. в красносельском дворце, где она и проработала многие годы. Мама моя, Ксения Николаевна Лаврентьева, после окончания института, работала учительницей в Новгороде, где познакомилась с Поповым Владимиром Михайловичем, сначала студентом, а затем юристом, местным уроженцем из небогатой семьи.
Прошли годы. Вспыхнула Мировая война. Мама, подобно бабушке, стала сестрой милосердия, госпиталь находился в Варшаве. Я сейчас не помню, как она вновь оказалась на "гражданке", но так или иначе, она возвратилась в Новгород, где и вышла замуж за В.М.Попова. Тот был с первых дней войны, вместе с братом мамы (тоже дяей Шурой) на фронте, куда они пошли добровольцами, вольноопределяющимися, как тогда называли. Оба мокли в окопах, среди болот Восточной Пруссии, схватили там туберкулез и, в разное время были по чистой освобождены от военной службы. Таким вот образом появился на свет в конце 1917 г. мой старший брат Игорь. Война и революция принесли разруху и голод. Северный климат был вреден для здоровья чахоточных, и вот семья в составе матери и ее мужа, маленького сына и няньки из псковских крестьянок, Мавры Александровны Калашниковой, поехала искать лучшей доли на юг России. Вместе с ними отправился и брат матери - Дядя Шура с женой и грудным сыном Кириллом. Долог и полон приключений был путь через белых, красных и зеленых до благословенной и сытой Кубани, но и здесь уже разгоралась гражданская война. Скоро станица Белореченская, где поселились мои родичи, оказалась в руках красных. Вместе с армией в станице обосновалась и ЧК, возглавляемая матросом Бовдзеем, или что то в этом роде. Владимир Михайлович и Дядя Шура, как юристы, тоже были привлечены для работы в ЧК. Под натиском белых все это хозяйство перебазировалось в Екатеринодар (Краснодар), но и оттуда пришлось уносить ноги. Не знаю, куда подевался Бовдзей и чекисты, но удирать с семьей было не так то просто, а оставаться в городе, захваченном белогвардейцами, поддерживаевыми казачеством, было смерти подобно. И вот, перечисленный выше табор, по единственному оставшемуся пути, пробирается в Грузию, которую к тому времени оккупируют англичане. Здесь пока относительно спокойно и сытно, но ни южный климат, ни виноград не помогают подорванному здоровью. Туберкулез прогрессирует, оба больных лежат пластом. В это время эвакуируются англичане и в Батуми, где тогда жили обе семьи, власть захватывают грузинские меньшевики. В первый же день новой власти арестовывают и сажают в тюрьму Дядю Шуру и Владимира Михайловича, как неблагонадежных лиц, сотрудничавших с большевиками. Мать ходит, просит, отдает последние ценности, и наконец получает разрешение забрать мужа и брата, при условии в 24 часа покинуть Грузию. Куда деваться с больными, детьми, без денег? Наконец сердобольный Кацо, за какую то мзду согласился отвезти их на лодке на еще стоявший на рейде французский миноносец, следовавший по слухам в Крым. На миноносце беженцев приняли. Не последнюю роль сыграло и прекрасное знание матерью французского языка. Однако судно шло не в Крым, а прямым ходом направилось в Констинополь. Так все герои моего рассказа очутились за границей. Их поместили в лагерь Тузла, в европейской части Турции. В Тузле Владимир Михайлович умер. Дядя Шура проскрипел еще несколько лет и умер в Югославии, куда его семья перебралась впоследствии. В то время организовалась какая то служба информации по розыску пропавших родственников. С ее ли помощью, или каким то иным способом, списались мои отец и мать, бывшие знакомыми еще по Петербургу, но так или иначе, мать с сыном Игорем и Няней очутились в Болгарии, в городе Орхане. С собой они привезли свой немногочисленный скарб, среди которого находилась и "кардонка" из фанеры, с которой я начал свой рассказ. Это был конец 1921 г., а в ноябре 1922 появился на свет и я сам. Я видел рукописный документ на скверном тетрадном листе, который подтверждал, что я был крещен в православной вере протоереем N-ского артиллерийского дивизиона Мезенцевым. Восприемниками моими были бомбардир Федот Сергеев и мещанка Мавра Калашникова. Последний факт существен для характеристики отца. Личный состав дивизиона, как и большинство белых частей, состоял из офицеров. Среди них было много "маргариновых", как называл отец, т.е. произведенных в офицеры белым командованием гимназистов, купчиков и поповичей, но было немало кадровых царских офицеров, в том числе и титулованных. И вот, при таком большом выборе, полковник Соколов решил породниться (а крестные отец и мать по обычаю становились родственниками) с неграмотной псковской крестьянкой и полуграмотным солдатом из пленных красноармейцев. Отец люто презирал все белогвардейское воинство, и не старался этого скрывать, хотя, по словам сослуживцев, был строгим, требовательным, и заботливым командиром. Артиллеристы располагались в пустующих казармах, имели оружие и даже пушки, соблюдался воинский порядок. Отец строго следил, чтобы все, что положено, доходило до солдата. Были такие случаи.
Муку для хлеба закупали на частной мельнице в кредит. В случае просрочки предусматривалась пеня. Случилось, что срок платежа пришелся на воскресенье, когда мельница не работала. Спохватившись, отец направил деньги на дом к мельнику, проживавшему при мельнице, но тот отказался их принять и подписать расписку, надеясь на следующий день, в законном порядке, получить неустойку. Он заперся на верхнем этаже мельницы и грозил ружьем. Отец был горяч и скор на руку. Он приказал штурмом овладеть мельницей и силой заставить мельника принять деньги. Возникла перепалка, в ходе которой мельник убил вола, стоящего на улице в упряжке. Тем не менее, крепость была взята и деньги вручены под расписку. Естественно, дело дошло до суда, причем мельнику вдобавок присудили уплатить хозяину вола за безвинно погибшую скотину. Был другой случай. Заведующий хозяйством, некто подполковник Жуков Петр Петрович, человек впоследствии игравший немалую роль в жизни нашей семьи, из мелких купцов г.Гжатска, родины Юрия Гагарина, в один прекрасный день приказал зарезать свинью, откармливающуюся на отходах дивизионной кухни. Мясо пошло в общий котел, а голову Петр Петрович тайком доставил матери на прокорм многочисленного семейства. Отец, вернувшись со службы, сел обедать и был удивлен таким, не по эмигрантски роскошным, обедом. Возник вопрос: откуда? Разразился грандиозный скандал. Жуков получил такую головомойку, что вспоминал о ней лет через 10-15,когда я был уже большим. Мать устроилась учительницей в местную гимназию. Концы с концами стали сводиться легче. В 1923 г. в Болгарии произошла попытка коммунистической революции. Во многих местах власть захватили восставшие. Затем последовало наступление реакции, возглавляемой правительством профессора Цанкова, чье имя долгие годы упоминалось с эпитетом "убийца". При подавлении восстания были использованы и некоторые белогвардейские части, расквартированные в Болгарии. Была попытка склонить отца к совместным действиям с цанковистами, но он категорически отказался. Как следствие, дивизион одним из первых был разоружен, и всякая материальная помощь была прекращена. Наступило крайне тяжелое время. Все расползлись кто куда, добывая себе хлеб самыми разными способами. Отец с Сергеевым и другими сослуживцами стал работать на стройке. В этот период Советское правительство объявило о разрешении на возврат в Россию желающих из числа эмигрантов. Многие из тех, кто был с отцом, включая нашу семью, хотели бы вернуться, но Болгария не имела дипломатических и иных сношений с Советской Россией, и выезд туда был возможен только из других стран, а это было сопряжено с трудностями оформления документов и большими расходами, непосильными вконец обнищавшим людям. Это иной раз приводило к трагедиям. Один из близких нашей семье знакомых, сослуживец отца, подполковник Саперович, работавший вместе с ним на стройке, однажды в субботу, получив расчет за неделю, подошел к деревянной сходне со второго этажа.остановился, закурил, потом достал из кармана наган и застрелился. В записке, найденной у него в кармане, говорилось, что не имея возможности вернуться на Родину, он не видит смысла в жизни.
Жить становилось все труднее. Мать потеряла работу - видимо новая власть продолжала коситься на "нелояльных" русских. Бывший полковник со своим ординарцем молотками дробили щебенку для мощения дорог - самая неквалифицированная и непрестижная профессия в Болгарии. В это время упомянутый выше Жуков, имевший образование землемера, устроился в Софии в учреждение, именуемое ТЗС (тэ-зэ-сэ). Слово это я слышал часто, но никогда не знал его сути, а также назначения этого учреждения. Знаю, что оно занималось топографическими съемками. Там требовались кадры, и Жуков перетянул туда отца. Как опытный артиллерист, он хорошо разбирался в топосъемке, хорошо чертил и оказался ценным работником. Таким образом мы оказались в Софии. Снять квартиру в городе было слишком дорого. Поэтому мы и обосновались в пригороде, в доме Овча'рова, о котором я писал в начале. Болгария, бывшая в ходе войны в союзе с Германией, оказалась в числе стран побежденных, ободрана победителями, как липка, Выплачивались значительные суммы репараций, валютных запасов не было. Поэтому экономика страны была крепко привязана к Германии, торговля с которой не требовала взаиморасчетов в валюте, а основывалась на клиринге, т.е. на безналичных расчетах. Это предопределило место Болгарии в политических событиях последующих десятилетий, о которых пойдет речь впереди. Сейчас же это важно в том отношении, что основная часть торговых сделок осуществлялась с Германией, требовались люди для правильного оформления документов и разрешения юридических вопросов. Одним из наиболее компетентных юристов в этой области был софийский адвокат Кляйн. Отец его, австрийский немец, был лейб-медиком болгарского царя Фердинанда. Сыновья - Александр и Борис были уже болгарскими гражданами, но не утратившими своей национальности. Старший, Александр, был юристом, младший, по примеру отца, врачом. К этому Александру Кляйну мать и устроилась делопроизводителем-машинисткой. Опять выручило знание языков. Кляйны жили за городом, километрах в трех от Княжево вверх по речке, где она еще было чистой. Речка протекала через территорию усадьбы. Семья хозяина занимала большой двухэтажный дом-виллу. Вокруг был большой фруктовый сад, в стороне хозяйственные постройки, где выращивали птицу : уток разных пород, диковинных кур и т.д. Общее руководство хозяйством лежало на плечах хозяйки дома Хермы, худой крикливой австриячке. У Кляйнов был сын, года на три старше меня, по имени Ханс, Ханзи, как звали его родители. Однако большое хозяйство, и его постоянная реконструкция, требовали мужского глаза и умелых рук. Нанимаемые управляющие однако не задерживались. И вот мать рекомендовала на эту должность нашего Федота Сергеева. Он там прижился, и хозяин не мог на него нарадоваться, хотя с хозяйкой Федот не ладил, презрительно называл ее "фрей доктор", и не ставил ее ни в грош, чувствуя покровительство Доктора. (доктор это не врач, а почетное звание специалиста с высшим образованием в европейских странах) Таким вот образом и пустили корни члены нашей семьи в Болгарии. Интересно, что при заполнении документов на прописку требовалось заполнить графы с указанием имен, фамилий, отношения к главе семьи и т.д. У матери был документ об образовании, выданный на девичью фамилию -Лаврентьева. Няньку, неизвестно какой родней представить. Записали- теща. Отец возмущался : Черт знает, что такое. Сам Соколов, жена -Лаврентьева, теща-Калашникова,сын- Попов, и я сам себе дедушка !
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава