П. Соколов. Ухабы
"Вот разъезд его схватил Сколько
конных впереди,
и к допросу приступил: Сколько пеших позади ?
Ты скажи, скажи нам, брат, Сколько пушек и снаряд,
Сколько есть у вас солдат ? Куда дулами стоят ?
(Из солдатской песни)
Рано утром мы все пешком отправились километров за 6-8 на станцию ж. д. Архангельск-Вологда. Собственно это был какой-то полустанок, невдалеке виднелись домики какого то поселка, и здесь я начал наблюдать картины повседневной жизни Советской России в эти трудные годы. Придя к ж. д., мы расположились на пригорке возле линии. Через пригорок проходила тропинка, по которой то и дело проходили люди, в основном старики и старухи, бедно и невзрачно одетые. Откуда то принесли большие круглые караваи хлеба, и распечатали банки с консервами из нашего груза. В банках оказался свиной жир. Каждому из нас дали по доброму ломтю - граммов по 500 - хлеба, густо намазанного салом.
Есть мне не хотелось, да и сала я не любил. Я предложил свою порцию товарищам, но они отказались. В это время по тропинке проходила старая бабка. Она несла в руках небольшой кусок какого то странного на вид хлеба, видимо получила в магазине по карточке. Я подошел к ней и отдал ей свой завтрак, наверное вдвое превышающий ее паек. Сколько благодарностей и благословений посыпалось на мою голову: "Сохрани тебя, Христос, сынок !" Я не мог себе представить, что кусок хлеба может вызвать такой всплеск эмоций. Где-то через час подошел грузовой состав, в котором имелось несколько пустых платформ. Все разместились на них, и поезд неспеша запыхтел дальше. Передо мной открывался совсем иной, чем в Европе, мир. Неказистые деревушки, которые выглядели убого, даже по сравнению с Печками, огромные паровозы и вагоны, каких я не видел на наших, более узких, колеях, эшелон из грузовых вагонов, где из за зарешеченных дверей выглядывали люди в новом красноармейском обмундировании, но без оружия. Это везли освобожденных зэков на фронт, в закрытых теплушках и под конвоем. На одной остановке молодые девчата грузили вагоны лесом, таская на плечах такие шпалы, что в Европе были бы под стать паре здоровых мужиков. И они еще смеялись и приветственно махали руками !
Часа в три мы приехали в Вологду. Здесь все было также непривычно: деревянные дома, заборы, плохо одетые люди, большинство в военных шинелях и бушлатах. Почти полное отсутствие транспорта. Со станции нас привезли на грузовике в какое то довольно большое двухэтажное здание, тоже деревянное, очевидно местное НКВД. Нас привели в какую то комнату с письменным столом, стульями, видимо чей то кабинет. Для стражи приставили двух совсем юных солдатиков, уже не из того контингента, который прибыл с нами, а видимо из местной части.
Нам принесли какую то еду, и каждому по буханке хлеба. У наших воинов это вызвало завистливое удивление. Уловив их шепот, я взял булку хлеба и дал им. Они было отказывались, но я убедил их, что здесь люди свои, и их не выдадут. Тогда они, спрятав свою долю под полу шинели, стали жадно поедать хлеб. Еще один повод для удивления. Я тогда не знал еще, что такое постояннoе чувство голода и сопутствующая ему мечта о куске хлеба. Скоро меня вызвали в другой кабинет, где подполковник Васильев начал распрос, или допрос, но пока не ведя протокола, а лишь делая себе заметки в блакноте.
Во первых, как бы продолжая нашу предыдущую беседу, он спросил, рассеялись ли мои сомнения в том, что я имею дело не с "бандой", а с органами НКВД. Я ответип, что вполне, и в качестве жеста доброй воли, и в знак доверия, положил ему на стол гранату. Он потерял дар речи, потом быстро схватил гранату и запихал ее в ящик стола. Вопросы носили в основном оперативный характер. С этой гранатой курьезы еще не закончились. Я уже вернулся с допроса, когда в комнату зашел один лейтенант, которого я уже видел в этот день. В руке он держал мою гранату. Он спросил, как ее разрядить. Я ответил, что надо вывинтить запал в ее нижней части. Он однако начал вывинчивать не запал в целом, а кнопку, соединенную с запалом шнуром, которую надо выдергивать перед броском. "Ой, что вы делаете!" крикнул я. Тот растерялся. Я инстинктивно бросился к нему, и взял у него из рук гранату. Он, спохватившись, протянул было руку, но уже было поздно, и ему ничего не оставалось делать, как только ждать последствий своей оплошности. Я вывинтил запал, снял капсюль-детонатор, и отдал все это лейтенанту. У того аж пот на лбу выступил. Однако он быстро освоился, и довольно долго распрашивал нас о жизни за границей, удивляясь, и открывая для себя Европу, как я, наверное, открывал для себя Россию. Вечером меня отделили от других и поместили в том кабинете, где меня допрашивали. Ко мне приставили милиционера в синей гимнастерке и с наганом на поясе. Перед уходом, провожавший меня офицер, принес мне газет, и я погрузился в чтение. Часов в 10 вечера милиционер заявил, чтобы я сходил в туалет, а то ночью он меня не поведет. Я согласился. Мой провожатый достал из кобуры наган, и пошел за мной, держа его наготове. "Ты что, дурной?" спросил я у него. Тот несколько смутился, но наган не спрятал. "Откуда я знаю, кто ты есть" оправдывался он. В кабинете было несколько мягких стульев, я их составил в ряд, и лег спать, предоставив бдительному мильтону сторожить меня. Удивительно, что в этой, казалось бы стрессовой ситуации, я чувствовал себя спокойно, и спал как младенец. На другой день подполковник продолжил работу, протоколируя итоги вчерашнего дня и мои текущие показания. Для этой цели пришла какая то фифа с пишущей машинкой. Нам выдали по пачке сигарет из нашего багажа. Я угощал фифу, и она не отказывалась. Подполковник смотрел на это с явным неудовольствием, но смолчал. Возникли осложнения. Как я уже говорил, нам перед отлетом были даны инструкции по радиосвязи, дополненные потом Грайфе в беседе со мной наедине. Поэтому в показаниях моих и моих товарищей возникли разногласия. Была устроена очная ставка. Разрешить противоречие пришлось "волевым методом": "Я-командир, и отвечаю за все" сказал я, и подполковник с этим сразу же согласился. Вновь мы взаимно удивились: Зашла речь об одном из деятелей разведшколы. Подполковник принес несколько фотографий и предложил опознать этого человека. Достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться, что среди этих лиц, того, о ком шла речь, нет. "Как нет?" воскликнул Васильев, и показывая на один из снимков сказал: "Вот он" -"Нет", ответил я , "Ничего общего нет. У того голова редькой вниз, а у этого - редькой вверх. " "Откуда это?" удивился подполковник. Я ответил, что из Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, и в свою очередь удивился, что знание таких элементарных вещей способно вызвать изумление. К концу дня итоги двухдневной работы были отпечатаны, и даны мне для прочтения и подписи. Впервые мне пришлось столкнуться с этой процедурой, если не считать душеспасительной беседы с дедами из Особого отдела в Шутцкоре о крамольных речах Бурлюка. Я взял папку с надписью: Дело германского парашютиста фельдфебеля Соколова Павла Павловича". Внутри были машинописные листки с заголовками "Вопрос" - "Ответ". В целом все было так, но и не так. Все вопросы моей деятельности формулировались с какой-то обвинительной окраской. Я обратил на это внимание подполковника, Тот ответил, что разве суть неправильна? Впрочем, добавил он, можете не подписывать. В конце концов он был прав, и я подписал все листки. К вечеру в кабинет, где я продолжал оставаться, пришли майор и лейтенант в голубой фуражке. Они уезжали в Архангельск, к месту своей постоянной службы, и зашли попрощаться. Не знаю, чем была вызвана такая вежливость, но в конце концов, не будем искать в этом, каких то задних мыслей, у меня к ним претензий нет, были они корректны и даже дружелюбны. Подполковника же я больше не видел.
Эту ночь я провел там же, только, вместо ретивого милиционера, ко мне приставили старичка лет 50 с гаком, с жиденькими опущенными вниз усами, в пилотке, белесой шинельке, и обмотках. В руках у него была винтовка образца 1891/1930 г. Спал я крепко. Проснулся, когда уже стало светло. Страж мой мирно почивал в углу, привалившись к своей бердане. Я сходил в туалет, хотел отыскать своих товарищей, но не знал за какой из многих дверей они находятся. Когда я вернулся, дед еще спал. Я растряс его, дабы начальство не застало его в таком состоянии потери бдительности, и он прочувственно меня благодарил: "Дай тебе Господь здоровья, сынок!".
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава