П. Соколов. Ухабы
ПАРАГВАЙЦЫ.
"Вейся,зеленое знамя,
Вейся в просторе родном.
Мы Парагвайцы лихие,
Пахнет от всех нас вином."
/Из гимна "Парагвайской республики"/
Вновь начался учебный год. К этому времени уже более четко сформировалось ядро нашей будущей неразлучной компании. Я жил в это время в разрушенной наполовину халабуде, которую ранее довольно подробно живописал. Туда ко мне по выходным, и в иное свободное время, обычно приезжал Кот, часто с ночевкой. Недалеко от нас находилась небольшая лавочка, которую содержал русский - Заглухинский, краснорожий толстяк, с манерами заправского прикащика, но добродушный и отзывчивый, у которого в трудную минуту можно было кое что взять в кредит. Он не слишком процветал, но и не бедствовал. В каком-то колене он с отцом приходились родственниками Ваньке Тинину, кое в чем ему помогали, и он обычно по воскресеньям приезжал к ним, иногда помогал по лавке, а в основном проводил время в нашей компании. В другом доме, стоявшем в нашем дворе жила девочка, Галя Ерошенко, нашего же возраста. К ней приходили подружки, Валя Трофимова и Вера Федченко, ученица нашей школы. Семья Федченко состояла из отца, мужчины неопределенного возраста и занятий, матери-гречанки, от которой дети унаследовали солидные греческие носы, и двух детей - Веры, по прозвищу Фисташка, и Бориса, степенного парня, старше нас на год, которого за "греческий" нос нередко причисляли к евреям и прозвали Бару'хом. Этот Барух также присоединился к нам и играл в нашей компании второстепенную роль. Несколько позднее к ней присоединился Костя Ханов, живший неподалеку в кругу многочисленного семейства, о котором впереди еще будет немало сказано, и Данька (Данила) Куракин, потомок княжеской семьи, незадолго до этого приехавший с матерью из СССР, что вызвало к нему повышенный интерес. Мать устроилась, где уже не помню, а Данька жил у Кости, заполняя своим крупногабаритным существом немногие кубометры Хановской квартиры. В учебное время мы виделись редко, в основном с Ванькой и Котом, но в праздники встречались большой и шумной компанией, гуляли, играли в разные фанты, испорченный телефон и еще многие бесхитростные, но веселые игры, заменявшие в то время телевизоры и скрипящие магнитофоны, и дававшие простор для человеческого общения, работы мысли и чувств. В школе же кроме того формировались и другие компании, более или менее временного характера. В одной из таких компаний я часто проводил время после школы, а учились мы во вторую смену, так как до обеда там занимались девочки из болгарской гимназии. Эти наши вечера были заполнены в основном играми на улицах, в скверах. Игры не отличались чинностью: играли в "осла", в "казаков - разбойников", с использованием всех известных проходных дворов и заборов, и другие подобные игры. Если оказывались "при деньгах", то брали напрокат велосипеды, и гоняли по улицам. Были излюбленные улицы с малым движением и гладким покрытием. Когда уставали от игр, шарили по карманам и, собрав скудные пятаки, покупали хлеба и колбасы, называвшейся "мешано" т.е. всякие обрезки. Обычно добрые люди брали это для собак, но мы не гнушались и, ломая грязными руками хлеб, с аппетитом закусывали, сидя где-нибудь на лавочке или заборе. Завсегдатаями в этой братии были и Валька Туков, который чуть не подвел меня под монастырь со своим пистолетом, к тому времени учившийся в болгарской гимназии, и Васька Неприемков, по прозвищу Дьякон, за лохматую шевелюру и хриплый бас. Дьякон этот имел грубые монголовидные черты лица, торчащие во все стороны жесткие черные волосы, был приземист, широк в плечах, и отличался незаурядной силой. Жил он на чердаке в большом, но полуразвалившемся доме, около крытого рынка, где торговали старьевщики. Это, как правило, были не просто поношенные вещи, а именно старье - рвань, кое-как подремонтированная и стоившая гроши. И покупатели и продавцы были такими же потрепанными, находившимися на задворках жизни людьми. Мать Дьякона, болгарка, подторговывала на этом базарчике, отец, русский казак, досиживал в тюрьме свой восьмилетний срок за подделку денег. Сам Дьякон, уже порядком давно, был изгнан из школы за тихие успехи и громкое поведение, и был "вольной птицей", вроде Геккельбери Финна. Впрочем был он добрым малым, всегда готовым вступиться за друга, мог схулиганить, а то и стянуть грушу или яблоко у зазевавшейся торговки. Его знали наверное все, многие общались, но в основном на улице. Впрочем бывал он и в домах, и у меня и у Ваньки, и даже у "аристократа"-Кота. Надо отдать должное такту наших родителей, которые принимали Дьякона, как любого другого, и не устраивали драмы из-за нашей с ним дружбы. Вольно или невольно эти два последние персонажа моего повествования сыграли решающую роль в резком повороте хода моей жизни. Будучи на год старше нас, в нашей школе училась некая Надя Коклю'гина, пышная блондинка, с моей точки зрения с довольно банальной внешностью, но числившаяся в школе примой. Она была о себе очень высокого мнения, на нас - шантрапу и смотреть не хотела, но Кот Сиверс, с его аристократическими манерами, привлек ее внимание и желание приобщить его к свите своих многочисленных поклонников. Кот сначала клюнул на удочку, но вскоре вернулся в лоно Адочки Невейновой, что привело к обострению отношений между Котом и Надей. Мы, необремененные сердечными узами, отнеслись к этому конфликту "с легкостью необыкновенной", но из солидарности с Котом, проявляли к Коклюгиной подчеркнутое равнодушие. В один прекрасный вечер, мы целой гурьбой пошли провожать Кота домой. До цели было уже недалеко, когда навстечу, по другой стороне улицы, появилась Коклюгина с подругой. Она подозвала Кота, и между ними произошел крупный разговор. Сути мы не слышали, но, в завершение разговора, Кот сказал: " Холера ты, вот кто!" Мы дошли до дома Кота, повозмущались вместе с ним, и пошли обратно. Кот пошел провожать нас. По пути мы вновь разминулись с Коклюгиной. Но тут Васька с Туковым спели какие то куплеты из популярного в то время шлягера, где какое-то имя заменили на Надя, а Туков еще и выстрелил из своего мушкета. Выразив таким образом свое презрение к Коклюгиной, мы разошлись по домам и забыли об этом инциденте. Однако буря еще только что начиналась. Наш классный наставник - Тарзан был вхож в семью Коклюгиной, да помимо этого благоволил к смазливым девушкам, и вот ему то и пожаловалась Надя, видимо вдобавок сгустив краски. Начался разбор. Меня Тарзан вызвал в коридор с урока. Я рассказал ему, как было дело, объяснив, что лично я не имел отношения ни к самому конфликту, ни к выходке своих попутчиков. В ответ Тарзан рассказал мне басню про синицу, которая пристраивалась к рейдам воробьев на просяное поле, а когда всю компанию накрыли сетью, стала кричать "Я синица, а не воробей!", на что крестьянин ответил : "Не водись с ворами!" и свернул ей шею. Я слушал басню, кивая головой, и всем своим видом выражая глубокое раскаяние, зная, что доказывать что либо Тарзану бесполезно, и надеясь, что этим нравоучением инцидент будет исчерпан Но... в один очень ненастный день, когда шел дождь со снегом, я не пошел в школу, то ли приболев, то ли по причине рваных ботинок. Вдруг, часа в 3, т.е. вскоре после начала занятий в школе, в дверь постучали. На пороге - Кот Сиверс. Он и в добрые времена иногда заикался, но тут речь его звучала чередованием завываний и пулеметных очередей, из которых в конце концов удалось разобрать, что нас исключили на неделю из школы, объявив об этом во всеуслышание на линейке. Я бы был неискренним, сказав, что перспектива не ходить неделю в школу, повергла нас в уныние, но коварство Тарзана нас больно уязвило и оскорбило. Наши с Котом родители уже знали суть дела, мы были с родителями в доверительных отношениях, и отнеслись к этому спокойно. Само собой разумеется, что на занятия мы не ходили, но к их концу ежедневно оказывались у школы, встречали товарищей, которые приветствовали нас, как жертв деспотизма. В завершение, уходя на рождественские каникулы мы получили в дневники тройку по поведению "За хулиганскую выходку и общение с элементами улицы" Кроме того, нас устно предупредили, что если и впредь такое общение будет продолжаться, то нас исключат вообще. Так закончился этот учебный год. Лето я опять провел в деревне,на этот раз на берегу Дуная, около города Лом. Я вновь встретился со стажерами из землемерного училища. Некоторые уже были знакомы по прошлому полевому сезону, и они меня радушно приняли в свою компанию. Среди местных рабочих, нанимаемых для вспомогательных работ, был один, пожилой уже человечек, маленького роста и щуплый, но пользовавшийся большим уважением моих молодых коллег. Во время восстания 1923 г., когда Болгарии чуть не произошла революция под руководством коммунистов, этот человек был городским головой Лома, назначенный восставшими. После поражения, как и многие другие участники, уцелевшие после разгрома и расстрелов, он оказался в тюрьме и отсидел там немало лет. Это придавало ему определенный ореол борца-революционера. Его авторитет еще больше подкреплялся наличием хорошенькой дочки, за которой безуспешно волочились все мои друзья. Столовались мы в семье другого рабочего. Он был, можно сказать, сельским пролетарием, земли имел самую малость, а жил в основном за счет машины-веялки, которую давал напрокат крестьянам для очистки зерна. Жил он вдвоем с женой, и они брали с нас такую божескую плату, что, видимо, не имели с этого никакого навара. В этой компании я впервые был приобщен к участию в партийной организации, Иногда, впрочем довольно часто, наш ужин превращался в собрание : читались доклады на политические и экономические темы, пелись революционные песни, Интернационал. Вероятно, все это было наивно, в голове у наших "теоретиков" царила путаница, но, видимо, в условиях, когда Компартия была запрещена и разгромлена, всякая политическая оппозиция была загнана в подполье, такие самодеятельные ячейки поддерживали жизнь идей социализма и революции, и они стали в свое время решающим фактором народной революции в Болгарии.
Много интересных наблюдений вынес я из общения с народом. Нередко в обед, к нам в поле приезжали целыми группами мужики, привозили еду, вино, и на целые часы разводились споры и планы будущей перестройки жизни. Хорошо бы, говорили некоторые, женить сына нашего царя на дочери Сталина и объединиться. Вот земли бы было! За всеми подобными прожектами выступала, как политическая темнота болгарского крестьянства, так и его искренняя тяга к России и русскому народу. Вернулся я перед самыми занятиями. Одним из первых я встретил Тукова, и идя с ним по улице, столкнулся с Тарзаном. Я поздоровался, он раскланялся со мной довольно церемонно, но я почуствоал, что эту встречу он мне припомнит, вспомнились и старые обиды, заскребли кошки на душе, и я обратился к матери с просьбой перевести меня в болгарскую гимназию. Это оказалось не так-то просто. Во первых срок записи уже прошел, во вторых выявилось несовпадение в программах, но так или иначе меня приняли в качестве "внешатного" ученика, т.е. я должен был посещать школу, делать домашние задания, меня опрашивали, не выставляя оценок, а в конце года я должен был сдать экзамены за весь курс класса. Сказать по правде, это меня устраивало, т.к. даже при незнании урока мне не грозила двойка, и я учился спустя рукава. Правда пришлось попотеть, когда подошли экзамены, но где знанием, где везением, я все преодолел, и стал обычным учеником. В болгарской гимназии многое было по-другому. Во-первых, это была мужская гимназия, т.е. учились одни парни. В гимназии было три отделения: классическое, с изучением греческого и латинского языков, реальное, без древних языков, и с упором на точные науки, и полуклассическое, с изучением латинского языка, и программой, сбалансированной по предметам. Я попал на это отделение. Гимназия была расположена в одном из зажиточных районов города . Когда то в ней учился царь Борис, чье имя она и носила, и она считалась несколько привелигированной. Учащиеся были также из элиты. Среди моих одноклассников был сын министра просвещения, сын председателя Народного Собрания (парламента), сыновья известных в городе коммерсантов, врачей. Такой бедноты, как я, было мало. В основном это были обитатели интерната для сирот войны, расположенного в Княжево, где жил и я, и мы, поскольку приезжали на трамвае, не были жестко привязаны к микрорайону, а могли посещать любую школу. Учителя все, кроме француженки, были мужчины. Моим классным руководителем стал некий Михаил Войнов - латинист, автор многих учебников и словарей. Это был сутуловатый, худощавый мужчина, со светлыми, спадающими на лоб прядками волос, которые он постоянно поправлял. Лет ему было 35-36, на губах чуть ироничная улыбка. Был он очень спокойным, справедливым, с юмором. Остальные были очень различны, и по внешности, и по манере преподавания, но, что очень важно, ровны по требовательности к ученикам, не выслуживались перед власть имущими, и всех без различия награждали и двойками, а подчас и оплеухами. Я еще вернусь к школе, а сейчас увяжу изменения в моей жизни с моими прежними друзьями и времяпрепровождением. Несмотря на то, что в новой школе мои отношения с учителями и товарищами складывались хорошо, я скучал по старым друзьям и почти ежедневно, когда позволяло расписание, ходил к Русской гимназии, которая к тому времени была переведена, опять же по совместительству, в здание другой школы. Встретившись с Котом, Ванькой Тининым и другими, я вел почти тот же образ жизни, что и раньше. Зуб, который я имел на Тарзана, продолжал ныть, и моя злость вылилась в несколько необычной форме. По литературе в этом, шестом, классе гимназии, как в болгарской,так и русской, проходили классику, в том числе "Иллиаду". Наш учитель, Иван Кънчев (Кынчев), был большим любителем этих произведений. Своим "хобби" он захватил и нас, на уроках много читали вслух, заучивали наизусть целые отрывки, и чуть ли не стали говорить гекзаметрами.
В это время у Ваньки с Тарзаном случился казус. Ванька, имевший любвеобильное сердце, воспылал к одной из одноклассниц, Зине Попович, девочке скромной и неприметной, и написал ей записку, в которой изливал свою душу и просил взаимности. И вот, когда он дописывал свое послание, его попутал Тарзан. Он прочитал записку, и пригвоздил Ивана к позорному столбу. Среди прочих цитат, которыми он допекал Ваньку, была и такая : "Я хоть не знаю, кто это такая за Зина, да и этого знать не желаю, но я знаю всю пошлость твоего характера." Последствий эта стычка для Ваньки не имела, хотя на уроке Тарзан и свирепствовал. Как то перепархивая мыслью от Иллиады к Ванькиному приключению, я написал "поэму", под названием "Тарзаниада". Она имела классическое начало : "Гнев, о богиня, воспой ты Тарзана..." После лирического вступления шло описание событий:
"Раз научен Афродитой, прекрасною дочерью
Зевса
Вздумал письмо написать славный Григория сын.
Так начиналось оно : О,меж всеми прерасная Зина,
Яд лучезарной богини, рожденной морскими
волнами,
В сердце проникнул мое, и оно загорелось любовью,
Как загорается ель на вершине Парнаса,
Пораженная светлой стрелою громовержителя
Зевса.
Это прочтя, ты ответь мне, пронзили ли стрелы
Эроса
Твое неприступное сердце....."
Далее со всякими гиперболами и метафорами описывался эпизод изъятия и прочтения письма Тарзаном, и даже была включена фраза о пошлости характера, гиперполизированная до уровня мирового злодейства. Благополучный исход оказался результатом вмешательства богини любви.
"А Тарзан в это время стоял колебаясь и мысля
Дать ли слову свободу и гнев свой излить на Иване,
Или взявши перо, замечанье длиною от Спарты до
Трои,
Написать в дневнике его красным, как пурпур,
чернилом..."
Тогда Афродита, которой оба они были милы,
поскольку и Тарзан часто приносил ей угодные
жертвы,
"С неба спустившись незримо, она за спиной его
встала,
И так говорила ему, убеждая смириться:
"Сын Алексея преславный, и равный почти со
богами
Гнев свой унять постарайся, если не хочешь, чтоб
боги
Все от тебя отступились, боле же всех я, которой
Всегда благосклонность спутствует всюду тебе...
Если же пыл разъяренного сердца смирить ты не
можешь,
Гнев свой излей на других, менее милых Судьбе
И бессмертным богам олимпийским..."
Так научен Афродитой и сделал Тарзан богоравный.
Быстро в класс он вошел, и грозно сверкнувши
очками,
Грев свой излить на других решил он в лютующем
сердце.
И горе тому, мой пресветлый читатель, на кого он
излился"
Произведение, вероятно первое в моем репертуаре, произвело фурор среди бывших моих одноклассников и стало толчком к написанию других стишков и эпиграмм в адрес Тарзана и других. Записывая все эти опусы, мы дошли до идеи о рукописной газете. Мы все обычно собирались по воскресеньям, и к очередной встрече подготавливали такую газету. Очень скоро круг охватываемых ею вопросов расширился. Напр. появилась рубрика толкования слов, вроде "УТКА – бывают домашние и дикие. Самые дикие встречаются в газетах" Я привел этот пример, чтобы показать, что наряду с делами нашего маленького мирка, на страницы газеты стали прорываться и отголоски событий, которые разворачивались в большом мире. А эти события разворачивались стремительно. В Испании еще шла война, но она, несмотря на всю свою драматичность, стала отходить на второй план под напором событий, разворачивающихся в центре Европы. В Германии торжествовал фашизм. Порваны были кабальные договоры Первой Мировой войны. Создавалась мощная армия. Ее части заняли уже демилитаризованную зону на германо-французской границе. Открыто ставились вопросы реванша, возврата потерянных в прошлую войну земель, завоевания "жизненного пространства". Во всех кинотеатрах на показе киножурналов, гремели марши, шли колонны демонстрантов, войск, распинался Фюрер. Эта атмосфера захватила и Болгарию, которая в Первую Мировую разделила судьбу Германии. Нарастали шовинистические настроения, появились, пока еще неправительственные требования возврата земель. В воздухе запахло порохом. Все это не прошло мимо нас. Политика ворвалась в нашу жизнь и выплеснулась на страницы нашего рукописного журнала. И тут проявились разные политические симпатии и возникли конфликтные ситуации, которые грозили внести раздор в наше безмятежное братство. Так Кот с Ванькой олицетворяли германофильскую линию, Барух твердо стоял на позициях западной демократии, я рьяно поддерживал идеи коммунизма. Чтобы погасить искры конфликта, Ванька предложил поставить журнал на абсолютно нейтральную основу. Где же найти страну, которая бы отвечала такой позиции? Открыли атлас, и в центре Южной Америки отыскали крохотное пятно с надписью Парагвай. Вот уж воистину государство вполне нейтральное и не претендующее на роль вершителя судеб мира. Итак - мы парагвайцы! Но, чтобы утвердить свой статус, надо иметь правительство, флаг, гимн, и прочие атрибуты государственности. Правительство - это мы сами. Как и полагается южно-американской стране, это должна быть военная хунта. Ванька становится ее главой и получает звание Генерала Генералов. Я, к тому времени перебравшийся на другую квартиру, на третий этаж, за столь высокую позицию, стал Генералом воздушным. Костя Ханов, живший у речки- Генералом-Адмиралом. Данька Куракин, не только за мощную фигуру, но и за то, что во время, когда учащиеся Технического Училища заменили вагоновожатых, во время очередной мобилизации, умудрился разбить трамвай, наскочив на впереди идущий, стал Танковым генералом. Кот, не имевший очевидных заслуг, но умевший со знанием дела описывать достоинства разных вин, стал Генералом Питейным. Ради соблюдения демократии, в состав правительства был включен и гражданский деятель - Министр финансов. Им стал Барух, как носитель носа, наводящего на размышления о расовой принадлежности его обладателя. Для Министра финансов была изобретена валюта :пезета, как в испаноязычной стране, но писавшаяся через "И". После долгих обсуждений, был утвержден, и даже сшит, флаг : на зеленом поле желтая груша. Зеленый цвет был почерпнут из нецензурной "золотой азбуки", где на букву "З" имелась строка : "Зеленый флаг на мачте вьется...". Груша же пришла из выражения: " Чем то груши околачивать", которым один серьезный взрослый деятель охарактеризовал наше времяпрепровождение. Гимн, составленный на мотив песни "Смело, товарищи, в ногу..." звучал, как известно из эпиграфа
"Вейся,зеленое знамя,
Вейся в просторе родном.
Мы парагвайцы лихие,
Пахнет от всех нас вином."
Скажу сразу, что вином от нас не пахло, и питейный генерал не был начинающим алкоголиком. Это была напускная бравада. После реорганизации нашего общества, журнал оформился окончательно. Стал он называться "Вестником Парагвая", на заставке изображался флаг с грушей. Редактором стал Ванька Тинин, я -директором. Журнал имел хождение не только среди нас, но пользовался популярностью среди одноклассников в Русской Гимназии, и других знакомых, в том числе взрослых, посещавших дом Хановых, куда был перенесен центр нашего клуба. Один из завсегдатаев Хановых, некто Борис Арнольдович Да'уэ, инвалид, с парализованными ногами, вследствие ранения позвоночника, человек находившийся ,как правило, в состоянии легкого подпития, желчный и остроумный, иногда иллюстрировал наш журнал. Перебивался Дауэ, кроме инвалидного пособия, рисованием жанровых картинок, имевших спрос среди крестьян, приезжавших по пятницам на рынок. Когда то Дауэ участвовал в тех христопродавных компаниях, о которых я говорил ранее, а после их распада, перешел на тот профиль, который давал ему неверный и нищенский доход, и который он в душе презирал. "Вестник Парагвая" просуществовал с перерывами года два, и тихо скончался, когда военные вихри закружили нас всех, разнеся в разные стороны. Его содержание было достаточно разнообразным. Стишки и басни (Тарзан и Соловей), репортажи со снимками. (Репортаж о спиритическом сеансе, с приложением снимка духа на фоне туалета, типа сортир) (два снимка на одном кадре), под заголовком "Спиритизм или спиртизм?", в котором редактор разоблачал мракобесие некоторых парагвайцев. В следующем номере, статья получила отповедь со стороны спиритов, а редактор предупреждение, что если он не прекратит издевательских выпадов против спиритизма, то его поклонники на следующем сеансе будут иметь удовольствие беседовать с духом редактора. Во многих номерах журнала были главы из "детективного романа", в котором велась упорная борьба гангстера Джонни Томсона с инспектором Редхендом. Понятно, что прототипом Джонни был Ванька, а инспектора -я. Главы поочередно писали мы с Ванькой, взаимно ставя друг друга в глупое положение. Роман закончил я, не только расстроив все козни Томсона, но и уведя у него из под носа подругу. Впрочем, узнав об этом , Джонни произнес: "Баба с возу - кобыле легче", и умильно ухмыльнулся проходящей мимо блондинке. Я считал, что поставил мат. Но в следующем номере вышло послесловие к роману, в котором аргументированно раскрывался невысокий моральный уровень бывшей подруги, изменившей своему джентльмену удачи, и слова :"Баба с возу-кобыле легче" наилучшим образом отражают отношение Томсона к недостойной особе.
Я, возможно, чересчур долго остановился на литературных делах, и могло создаться впечатление, что вся наша жизнь проходила под сенью зеленого знамени в весельи и шутках. Но, напомню, что околачивали груши мы в основном по воскресеньям, а во все остальные дни жили обычной для нашего круга жизнью с ее учебой, трудом и заботами.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава