Ида Блуменау (Нахимовская). Воспоминания
Нахимовская
– фамилия по мужу. Мой отец Шмуэль Блуменау, мать – Этель Блуменау. Был у меня
брат Язеп, или Иосиф Блуменау.
В 1941 году мне было 13 лет, я училась в школе. Мама хозяйничала по дому,
отцу принадлежало небольшое предприятие, мы, дети, учились. Отец взял меня с
собой в деревню, в местечко Риебини. Там жила мамина семья: бабушка, сестра с
мужем и двое детей. Меня увезли туда на лето. Когда пришли за мамой и братом,
завели будильник и сказали: «Сейчас половина второго. Если не оденетесь, из дома
пойдете в ночной рубашке и в халате». Утром отцу позвонил мамин брат: «Срочно
приезжайте!». Разговаривать они боялись. Отец поехал, меня оставил. Когда он
узнал, в чем дело, пошел в НКВД и сказал: «Я хочу уехать вместе с семьей». На
что ему ответили: «Иди домой, мы тебя найдем!» Ночью его взяли. Он не знал, что
семью разделят, и
его сошлют в лагеря. Отец был в Шкиротаве, а я в Торнякалнсе. Меня посадили в
вагон, и через полчаса поезд тронулся. Вагон был для скота, в каждом конце нары,
вместо туалета, я извиняюсь, ящик. Только прикрыт простыней. До Сибири
добирались три недели. Поезд часто останавливался, его переводили на другие
пути. Из вагона не выпускали. Под конвоем можно было сходить за водой и за
пищей. Так ехали до Красноярска. Четыре семьи поселили в одной комнате, человек
12. Спали все на полу. Отгораживались чемоданами.Четверо заболели тифом, нас
миновало. Были Катценелленбогены – мать и две девочки, Левенберга с двумя детьми
и пасынком – сыном мужа. И Янкелевич с двумя дочерьми. Сколько мы там прожили,
не помню, потом стали нас отправлять на Север.
Это длинный рассказ. Я заболела, потом стала хромать, видно, в организм попала инфекция, лечиться не было никакой возможности. Мама на санках возила меня за 7 км к врачу. Но что могла знать сельский доктор о нейрохирургии! Когда на Север выслали первую партию, мы остались. Попали мы в Туру, в Эвенкийский национальный округ. Это была столица. Постоянных жителей не было, ездили на оленях, то там жили, то там. Большинство из них болели, глаза у них гноились, ели они сырое мясо, сырую рыбу. Это район вечной мерзлоты, за Полярным кругом. Только в июле и в августе наступало короткое северное лето. Там мы с мамой прожили пять лет.
По Енисею до Туруханска, оттуда по Верхней Тунгуске 900 км до Туры. Попасть туда можно только на барже, по чистой воде. На барже туда привозили продукты, а кто мог, на ней же уезжал обратно. Однажды забыли привезти соль, и год мы жили без соли. Но это мелочи.
Отец оказался в Соликамском трудовом лагере, и там его судила «тройка». Вызывали по-одному, спросили: был ли заграницей? Отец ответил, что был. Это был большой грех, сразу же подозревали в шпионаже. «А что ты там делал?» – «Как что? Работал». Дали ему пять лет. Социально-опасный элемент… Когда он оказался в лагере, весил 86 кг, а в 1943 году уже 38 килограммов. Конечно, работать он не мог, в больнице держать не было смысла – ведь надо кормить…
И его актировали. Освободили. «Иди на все четыре стороны!» От голода он распух, не стоял на ногах. Он написал нам письмо – приезжайте, привезите мне теплую одежду и заберите меня. Когда мы уезжали в Сибирь, маме и брату велели подписать бумагу, что они высылаются на добровольное поселение. Документов у нас не было. Написали отцу, что приехать не можем, паспортов нет, что мы добровольно переселены, высланы на 25 лет. Моя мама была из бедной семьи, с 13 лет работала в Риге, в семье моего отца, потом они поженились. Она выполняла любую работу. Когда надо было идти работать, она шла, чтобы получить свою порцию продуктов, другие умирали с голоду. Они не знали, что делать. Помню семью Катцелленбогенов. Она продала каракулевую шубу за мешок картошки, бриллиантовую брошь за мешок муки. Все съели, и все равно умерли с голоду. Жива осталась старшая дочь. У нее был друг, знакомый. По-моему, он работал в структурах власти. Когда они вернулись с Севера, то поженились, и он ее увез. Мама и вторая дочка умерли. Левенберга осталась жива. Мать с двумя детьми на Север не отправляли.
Мама умела шить. Ночью и по вечерам она обшивала начальство. Поэтому мы и выжили. Отдаст кто-нибудь блюдце с картофельной шелухой. У начальства ели картошку, а шелуху отдавали нам. Однажды мама проработала все воскресенье, и дали ей за это литр молока. Так понемногу... Потому и выжили. Когда нас привезли, сначала мы жили в селе Ирбея, потом, когда вернулись с Севера, жили в Красноярске. В 1945 году мы уже жили в Красноярске.
Расскажите, что было после вашей болезни, что было с мамой и братом?
До Красноярска ехали три недели. В дороге узнали, что началась война.
На Севере, в Туре жили в бараках. Поселили нас и сказали: «Вот вам река, ловите
рыбу! Вот вам лес, рубите и стройте себе дома!» Тот, кто работал, получал в день
800 г хлеба, дети и не работавшие – по 100 граммов. Я ходила в школу. Брату было
18 лет. Ему сказали: «Мужчины должны работать, нечего учиться! Война!» А делать
он ничего не умел. Куда его пошлют, туда и идет. Он был избалованный мальчик.
Вы ходили в школу. Вы русский язык знали? Когда приехали, русского языка я не знала. Но год я болела, мышцы на правой ноге атрофировались, я лежала и читала. Когда пошла в школу, кое-что уже понимала. Никто меня не лечил! Когда на Север вывезли первую партию, мы поселились в доме у хозяйки с двумя детьми. Она нам выделила угол, мы с мамой спали на топчане, брат на русской печи, она была маленькая, он даже ноги вытянуть не мог. Зимой стены покрывались льдом. Когда было очень холодно, заводили в дом теленка, кур и собаку. Все вместе и жили. Когда нас отправили на Север, пришлось все оставить. Хотя оставлять-то было нечего! У нас даже чулок не было – вывезли ведь летом. Я и 56-градусный мороз пережила – слезы на щеках замерзали.
Вы сказали, что мама ничего не успела с собой взять…
Когда брали меня, вещи все же уложили в одеяла, в простыни, в скатерти, было
пять тюков. А чулок там не было. Мама из шерстяного махрового халата, который
папа привез ей из Польши, пошила чулки, потом появились
валенки. Кто-то хотел их выбросить, мама немного поработала, и их отдали ей.
Появился и ватник. Постепенно приспособились.
Значит, кое-что обменять на еду вы могли? Обменять?
Случилась с нами одна история, но не знаю, стоит ли рассказывать. В
результате авитаминоза у меня на ногах появились гноящиеся раны. Такое случалось
у многих. Нарывы были и на теле. Положили меня в больницу. И лечили меня, вы не
поверите, рыбьим жиром. Десять дней прикладывали повязки, и все прошло. А когда
надо было уезжать, меня не отпускали. Мама пошла к врачу. У нее было очень
красивое шелковое платье, она отдала его врачу и попросила написать записку, что
мне необходимо лечиться в центре.
Другой возможности уехать не было. И та написала записку, что у меня костный
туберкулез. Возможно, при таком заболевании бывают на ногах раны, я не знаю.
Мама ходила к начальнику, умоляла, плакала. Уже пришла баржа, надо было уезжать,
иначе пришлось бы ждать до будущего года. Самолетами летало только большое
начальство. В конце концов он сказал: «Черт с тобой! Поезжай!» Мама прибежала
домой, схватила «пайку». А у нас росла картошка, все наше богатство, спустя пять
лет мы могли уже себе это позволить. Чтобы обработать землю, нам пришлось
срубить деревья, корчевать пни. Это было все наше богатство. Бросились собирать,
мама копала, я носила на баржу. И тут мама вспомнила, что ей еще надо
попрощаться с мадам Киршенбаум, мы с этой женщиной, с латышкой, жили в одной
комнате. А баржа уже готова отплыть. Мама побежала прощаться, в это время убрали
трап. Мама прибежала, трапа нет, она прыгнула в ледяную воду, и ее за одежду
кое-как вытащили на палубу. Ехали мы на палубе, но ей дали водки, и она даже не
заболела…
18 дней плыли до Туруханска, до места, где река впадает в Енисей. Там была так называемая «ожидаловка», где люди ждали пароход, просидели мы там 22 дня. Ни один пароход нас не брал – люди в лодках пытались подплыть к берегу, но течение было такое сильное, что они могли просто утонуть. В конце концов какой-то пароход нас взял. Сидели среди куч железа, так и добрались до Красноярска.
Тех, кто хотел попасть на пароход, было много. Там были, похоже, даже из Греции. Южного типа люди. Я думала, это евреи – черноволосые, выразительные черты лица. Но они говорили на непонятном языке. Это были греки. Откуда они ехали, неизвестно. Мы снова плыли против течения, на юг. Когда добрались до Красноярска, мама пошла к начальнику и стала просить, чтобы нас оставили в городе. Показывала записку, что я больна. Начальник в ответ: «Шинели будешь шить? Тогда оставлю». Мама, конечно, согласилась. Но что это была за работа… Была там еще одна женщина, которая приехала с нами. Ее мужа освободили из лагеря, и она приехала встретиться с ним, а детей не отпустили, они остались на Севере. Фамилия их была Алпертс. Он спросил, есть ли у нас где остановиться. А мы могли остановиться только в порту. Он позвал нас в свою комнатку в подвале. Так мы вчетвером и прожили в подвале полгода.
Через год папа приехал в Ригу… Это очень долгий рассказ...
Отец из лагеря приехал в Ригу?
Он не сразу вернулся в Ригу. Разве мог он туда поехать? Он поехал в Ташкент,
там было тепло… В лагере бухгалтером или на какой-то другой должности работала
женщина по фамилии Перлова. Она спросила у папы, не из Риги ли он. Оказалось,
что и она из Риги. Была в Риге фирма «Чай Перлова», так она оказалась дочерью
владельца фирмы. Отец сказал, что хорошо знал владельца фирмы. И вот эта женщина
пообещала сделать все, чтобы помочь отцу. Она выяснила, что когда отца забрали,
при нем были золотые часы на цепочке, кольцо с бриллиантом и 800 рублей, и все
это она отдала отцу. И тогда отец поехал в Ташкент. Приехал он в Энгельс. Поезд
должен был отправиться только на следующий день. А он еле живой, волосы вылезли.
Пошел он в синагогу, попросился переночевать. Одна женщина, фамилия ее Горелик,
за свои добрые дела она обязательно в раю, пригласила его переночевать. А отец
ни подняться не мог, ничего. Три недели она его выхаживала, кормила, убирала за
ним. Три недели! Боялась, что он умрет, и пошла в домоуправление: взяла человека
переночевать, а он умирает! Умрет, а он у меня не прописан! Прописали они его.
Через три недели он пришел в себя, стал работать сторожем на складе. В 1944
году, когда освободили Ригу, отец уже вернулся домой. Маму в Ригу не отпустили.
Она должна была сняться с учета. Почему людей высылали второй раз? Когда умер
Сталин, все стали понемногу возвращаться, но все были на учете, потому что
подписались, что их выслали на 25 лет. На мясокомбинате работала одна женщина,
фамилию ее, к сожалению, не помню, простая женщина, она была депутатом
Верховного Совета. Она всегда занимала у отца деньги, три, пять рублей, всегда
возвращала. Однажды отец подошел к ней и попросил ему помочь. «Я в Риге, дочь
тоже здесь, а жена в Красноярске, в ссылке, и ее не освобождают». Она на
депутатском бланке дала телеграмму: «Почему задерживаете Этель Абрамовну
Блуменау» и все такое прочее. Там, видно, испугались бланка, и пришел ответ: «11
числа она прибудет в Ригу». Маму сняли с учета, поэтому второй раз не выслали.
Это мы, конечно, поняли позже.
С нами была семья Пуче, сама она зубной врач, с ней дочь и сын. Сына звали Карлис, имени дочери не помню. Были и высланные из Поволжья. Вначале нас обзывали «фрицами», мы же плохо говорили по-русски, потом перестали… Там человеческая жизнь не имела никакой цены. Зато там были четыре лошади. Их надо было кормить, но кормить было нечем. Зато если бы они сдохли, завели бы уголовное дело – саботаж. Приняли двух парней. Брату тогда было уже 18 лет, и еще одного. Поручили четырех лошадей. Сказали, должны попасть туда-то, километров за 200, там под снегом есть трава. Лошадей кормить надо. Попали они туда. Дали им с собой «пайку». Сказали, через 10 дней еще подвезут. Никто не едет, они голодают. Поняли они, что так с лошадьми там и останутся. Решили, что один пойдет в факторию, не знаю, сколько километров, принесет хлеб, второй останется с лошадьми. Голод был ужасный. Брат пошел, а была весна, снег начал таять, ручьи широкие. Надо было перебраться. Смастерил он какой-то плот, переплыл. Вечером разжег костер – тайга. Попил кипятка. От голода стал пухнуть. Через несколько дней впереди еще река – уже пошире. Плот развалился, и он упал в ледяную воду. У него даже сил не было развести костер. Он чувствовал, что теряет сознание. И тут у него мелькнула мысль – есть же полотенце, которое дала ему мама. Он привязал его на суку и потерял сознание. В это время река уже очистилась ото льда, и мимо проплывал плот со ссыльными из Латвии. Увидели они на берегу полотенце. Пристали и забрали брата с собой. Ели они разбавленную кипятком муку, болтушку. Утром ему давали две ложки.
Отвезли в больницу. В больнице не смогли его раздеть, так он распух, пришлось одежду резать. Обморозил пальцы на ногах, и два месяца пролежал в больнице. Люди мне сказали, что брат в больнице. Я прибежала, обомлела – нос и глаза, выпученные, как у рака. Лица не было, одна кожа. Организм сам себя съел, остался один нос. И кадык. Собирались отрезать пальцы, но, к счастью, хирург не приехал, а никто другой не брался. Стали мазать какой-то оранжевой мазью, возможно, уже был тогда американский пенициллин. Через две недели его из больницы выписали, на костылях. Но не будешь работать, не будет пайка. Мама устроила его ночным сторожем на склад. Днем мама работала, а ночью за него ходила сторожить. Потом уже он стал ходить без костылей. Было это в 1944 году. Ссыльных в армию не брали. Но шла война, люди погибали. И четырех парней – Карлиса Пуце, моего брата, Буйминовича(?), он был старше брата, и еще такого Левенберга – забрали в армию. Дома мы говорили по-немецки, отец был из Митавы, из Курземе. Узнали, что брат владеет немецким, и он стал переводчиком в штабе дивизии. Дошел до Берлина. Я поступила в техникум, на зубопротезное отделение. В день своей свадьбы я сдавала экзамен по физике. Училась я хорошо, получила пятерку, сходила в парикмахерскую, сделала прическу и отправилась на свадьбу.
Сдала сессию и потихоньку от всех уехала в Энгельс. В это время стали высылать вторично, и мы боялись, что и нас вышлют… В Ригу мы приехали только в 1953 году. До этого я окончила зубоврачебный техникум в Саратове. Но это еще одна долгая история…
Вместе с нами увезли из Риги четыре еврейских семьи, те, которых я знаю. Выжили не все. Как в лагере сказал охранник: «Всех вас поубивать надо, да пули жалко. Все одно сдохнете!» Евреев не убивали, они умирали от голода, от болезней, от всего. Сейчас у меня двое детей, пять внуков. У меня хорошая семья. Но этот ужас, пережитый в Сибири, – из-за этого мы всю жизнь боялись, что за нами следят.
Ида с братом Язепом
Ида с матерью Этель и братом Язепом