Бася Гамза
родилась в 1932 году
Звать
меня Бася Гамза, родилась я 20 июля 1932 года в Лудзе. И была первым ребенком
совсем не молодых родителей. В свое время работал там очень известный врач
Рокашов, который прожил долгую жизнь. Когда родился мой брат, он сказал:
«Смотри-ка, у старичков такие хорошие дети». Жизнь протекала нормально, отец был
человек известный, и вокруг меня, а не только в семье, царила любовь. Машин в то
время не было, по улицам можно было бегать, куда только пожелаешь. Я была очень
любопытным ребенком. В 1939 году пошла в школу, причем сразу в 1-й класс. В то
время существовали подготовительные классы, но я уже была достаточно
подготовлена, сдала экзамен и попала сразу в 1-й класс. В 1940 году я уже помню
приход советской власти. Отец относился к ней отрицательно. Он даже не ходил на
работу. Работал дома. Он был общественным деятелем, учителем. В школе он
преподавал вероучение. У нас дома всегда было много народу. Еще он писал
«прошения», так тогда назывались заявления. Люди приходили к нему с просьбой
составить годовой отчет. Не было дня, чтобы у нас в доме не находились
незнакомые люди. Иной раз, вероятно, отцу я и надоедала – я собирала тетрадки,
наклейки, и каждый раз приходила и просила лат. И он, только чтобы я от него
отстала, давал мне этот лат.
В 1940 году я бегала на все митинги. Отец не выходил из дома. После митингов я приходила и дома все рассказывала. Помню митинги возле водонапорной башни в Лудзе. Там высказались за советскую власть. В первый год в школе мы еще учили и латышский язык, впрочем, о том времени я мало что помню. Помню, было такое стихотворение: «В школу, в школу, пойдем в школу, что мы делать будем там». Дальше не помню. На втором году советской власти латышский язык мы уже не учили, иврит не учили, только идиш. А 14 июня пришли нас арестовывать. Это была ночь с пятницы на субботу, примерно часов в двенадцать. Помню, у отца спросили, нет ли у него оружия. Отец показал игрушечный пистолет брата. В чем его обвиняли? Лидер сионистской организации, воспитывает молодежь в антисоветском духе. Сказали, чтобы собирался. Чемоданов у нас не было. Жили мы еще с одной семьей в общем доме. Общая кухня, общий туалет. Мама растерялась. Первое, что она сделала, взяла альбом с фотографиями и отнесла к соседям. Бросила в туалет свое кольцо с бриллиантами. Пришла соседка, стала расстилать простыни, увязывать узлы. Я помогала. Ну, как я могла помогать – вертелась под ногами. У соседей был мальчик, звали его Раф. Мы вышли во двор, и я ему сказала: «Я летом вернусь, и мы снова будем играться!» Из дома нас вывезли в 12 часов, собирались 12 часов. Была суббота, отец был человек верующий, соблюдал все законы веры. Велели садиться в машину, но вера этого не позволяла. Он сказал, что пойдет пешком. Жили мы на улице Базницас.
Тогда мне казалось расстояние от дома до станции огромным, потому что когда папа уезжал в Ригу, а ездил он часто, всегда нанимали извозчика, и это было замечательное приключение. Сейчас я побывала в Лудзе, до станции 10 минут ходу.
На грузовике привезли нас на станцию, здесь женщин и детей разлучили с мужчинами. Я видела отца тогда в последний раз. Сидели на станции до шести вечера. Наша соседка Женя рассказывала, что приносила нам обед, но я этого не помню. В вагоне было 22 человека. А так как у нас и наших соседей были дети, нам разрешили спать на верхней полке. Все-таки, хоть и за решеткой, но там было окошко. Можно смотреть. Вместо туалета была «параша». На больших станциях выпускали за водой. Наша соседка – Зина Цемель – она умерла в прошлом году в Риге – была назначена старшей по вагону, и ей с ведром разрешали ходить за водой. Обычно к ней присоединялась и я. И вот мы поехали. Вывезли нас 14 июня, в Канске были 3 июля. В дороге, понятно, не давали ни газет, ничего, мы не знали, что началась война. Заметили только, что огромное количество эшелонов направляется на запад. Мама сказала, что насчитала 523 эшелона.
В Канске все напоминало переселение народов. Из дома выставили. Было большое здание, очевидно, школа. Тюки, чемоданы (их было мало) сложили на земле. Не помню, асфальт там был или песок. И тут начался ливень, все промокло. И начали нас распределять по районам. Мы с соседкой попали в Иланский район. Вместе с нами была еще одна еврейская семья из Дагды и женщина, одинокая. Фамилия ее Пенснере. Были, конечно, и латышские семьи, но мы держались вместе с еврейскими семьями. С семьей Цемель мы даже жили в одной комнатушке – две женщины и четверо детей.
Я из детей была самая старшая. Мне было уже восемь с половиной, братику
четыре, был еще один мальчик трех с половиной лет. Самой младшей – Гене Цемель –
было всего полгода. Она родилась 1 декабря. Привезли ее в детской коляске. Для
местных жителей эта коляска казалась седьмым чудом света, ничего подобно в жизни
они не видели. Помню, как все пришли смотреть на нас. Сначала рассматривали
коляску, потом стали разглядывать нас. В первое время у нас еще были вещи, потом
мы стали менять их. Не думали, что придется остаться там надолго. Первое лето
прожили. Нам, детям, легче стало уже потом. Маме в то время было 46 лет, вторая
женщина была чуть моложе. Их посылали на сельские работы. Работа была за шесть
километров. Иногда ходила и мама. Я оставалась с детьми. Мама рассказывала, что
у них с собой были зонтики. Там летом дожди, не
то, что здесь, в Израиле. Местные просили разрешения посидеть под крышей, тогда
мы вас отвезем! Надо было полоть – словом, такие вот работы. Потом мама
сторожила колхозный огород. Это уже в самой деревне. Помнится такой случай. Я
осталась с малышкой, надо было ее покормить и отнести еду маме. Плиты не было,
на два кирпича я поставила вариться картошку. У кастрюли была длинная ручка, я
задела и опрокинула ее себе на руку. Конечно, плакала… Одну руку сунула в миску
с холодной водой, потом покормила малыша. Вероятно, оставила ребенка на брата и
понесла маме еду. Пришла, маме рассказываю – не понимаю, отчего так жжется рука,
не знаю, что случилось. Мама у меня была умная, ни о чем не спросила, я потом до
захода солнца держала руку в реке. Бывали случаи, когда маленькие дети
оставались одни, потому что в мою обязанность входило и покупать продукты. Мне
давали корзинку. В первый год мы ничего не посадили, я покупала огурцы, лук,
картошку. Все, что там росло. Я панически боялась собак и свиней. Свиньи
расхаживали по деревне, и мне они казались настоящими зверями. Огород, который
сторожила мама, не был обнесен забором, свиньи постоянно там паслись, надо было
их отгонять. Иногда я помогала маме.
Наступила зима, холодная. В первый год у нас еще была одежда. Была у нас железная печка, которую надо было топить сутки напролет, чтобы поддерживать хоть мало-мальски нормальную температуру. Были две кровати. На каждую семью по одной. В комнате было два окна. Часть окна мы забили досками, насыпали туда опилок. А оставшиеся покрывались коркой льда. Произошел там случай, который я не забуду никогда в жизни. Женщина, с которой мы жили, по профессии была бухгалтер. Она была из Риги, в Лудзе в 1937 году вышла замуж, сейчас работала в колхозе. Работали в колхозе и латышские женщины. Зимой 1942 года одну вызвали и сказали, чтобы отправлялась в Иланск. Ее арестовали, и больше мы эту женщину не видели, она исчезла, так до сих пор и не знаем, что с ней произошло. После того узнали, что хозяйка, у которой она жила, позавидовала ее вещам и просто-напросто ее оклеветала. Она якобы сказала, что флаг на сельсовете выгорел. Этому придали политическое значение… И вот нашу соседку вызывают в Иланск, в районный центр. До центра 60 километров. Машин не было. У нас осталась папина шуба. Мама дала ей шубу, мы попрощались. Помню, я очень плакала. А мальчик говорит: «Ой, мамочка, ой, папочка!» На что она ответила: «И не мамочка я уже, и не папочка». До сих пор не могу об этом спокойно говорить. Мы пошли провожать ее до бригады, всего несколько шагов. Когда ударит сильный мороз, дерево начинает трещать. Дома деревянные, все углы трещат. Так мы ее проводили, она уехала. Мама осталась с четырьмя детьми. Думали – все, конец. Прошло несколько дней, эта женщина возвращается. Радость была неописуемая. Оказывается, ее решили использовать по специальности, но другого способа сообщить об этом не нашли. Все было нацелено на психологическое давление. Она вернулась, стала работать в колхозе счетоводом. Это, конечно, была перемена к лучшему.
В 1945 году она уехала в Иланск. В 1946 году появилась возможность отправлять детей в Латвию. Мы об этом знали, но у нас никого из родных там не было. У нее была сестра мужа, она своего мальчика отправила. Меня мама хотела отправить к какой-то дальней родственнице, которая в это время жила в Лудзе. Позже узнали, что она арестована. Она выдавала карточки. И карточки пропали. И на нее написали донос. На этом все и закончилось.
Об отце никаких сведений мы не имели. В 1942 году прислали записку, адресованную «атидной маме» от мужа, и там отец писал: «Мы счастливы и рады, что вы живы, мы тоже живы и здоровы». Писал он Хасе, Басе и Ицхаку, там написали и другие мужчины, которые сидели с ним в лагере. Письмецо это мы получили летом, в это время отца уже не было в живых, погиб он 31 марта 1942 года. Потом уже получили более конкретное письмо, адресованное нашей соседке: все мужчины находятся в одном месте, и ее муж тоже погиб там. Он писал, что отец наш очень болен, лежит в стационаре и будет чудом, если он выживет. И еще он сказал отцу, что когда они вернутся, – а у него был большой сад, – он повесит для моего брата качели. И отец плакал, когда это услышал.
Мама продолжала работать в колхозе, она была оптимисткой. Вначале нам сказали, что мы сосланы на 20 лет, потом – что навечно. Мама еще произнесла: «Ничто не бывает вечным». Приходили местные, говорили: «Своих мужей вы уже никогда не увидите». У них был опыт. Там было очень много раскулаченных, еще с 1937 года. Мужчины не вернулись, многие дома стояли заколоченные. Помню маму, когда она получила известие, что папа умер. Я вошла, она сидела в платке. Я никогда не видела у мамы этого платка. Она сидела в углу. Был там такой сарайчик. Ничего не говорила, а может быть, говорила. Так мы пережили папину смерть.
В каком лагере был ваш отец?
Кировская область, Вятский лагерь, 7-й лагпункт.
Он умер от бессилия. Во-первых, как я уже говорила, он был человек верующий и не ел то, что ему давали. Из тех, кто остался жив, вместе с ним был и отец Атидин. Когда он вернулся, я впервые в 1957 году поехала в Ригу его навестить. Он позвал меня прогуляться и сказал: «Дома об этом не хочу говорить, но есть вещи, которые вы должны знать». И он рассказал – как жилось отцу, как над ним издевались. У отца была борода, бороду отрезали. Как их 40 километров гнали пешком, сказали, что где-то в Белоруссии их ждут жены. Каждый из них взял с собой какие-то вещи, но по дороге стали выбрасывать, чтобы легче было идти. Потом их разместили в большом сарае и начали над ними издеваться, особенно изощренно издевались над моим отцом. И все же, хоть он и не ел, в какой-то мере он сумел поддерживать других. Он пользовался авторитетом. Вот его слова: «Я не так воспитан, я не могу, но вообще наша религия, наша вера говорит: в моменты, когда грозит опасность, есть надо все». Пытался поддержать других.
Вы сказали, что в Сибири вам удалось ходить в школу. Вы знали русский язык?
Мы из Латгалии. Помню, как-то в Лудзе я переписывала русские печатные
буквы. Говорить – говорила, но в школе русский язык не изучали. Я попала в 3-й
класс, брат еще ходил в детский сад. Надо было учиться. И тут мне толкуют:
«подлежащее», «сказуемое» – грамматические термины. Вспоминаю свой первый
диктант – сколько там было ошибок! А потом я стала отличницей и отлично окончила
среднюю школу. Нам повезло, что там была средняя школа. Вначале была семилетка.
После 10-го класса нас было всего шестеро выпускников, но это была средняя
школа.
Как называлось это место?
Южная Александровка. Дзинтра говорила, что была там с Сашей Даудишем. Когда Сашу
Даудиша и Франциса выслали второй раз, они попали к нам, мы познакомились, стали
хорошими друзьями, особенно с Францисом. Он, правда, был старше меня, но мы
дружили.
Как вы выживали в первые годы?
Как вначале складывались отношения с местными? Они тоже были безумно бедны.
Напротив нас был дом – никаких занавесок на окнах. И там было много детей. Мама
по своей наивности думала, что это баня, поэтому все ходят голые…
Мы посадили… у нас возле дома был огородик. Посадили картошку, потом посеяли морковь, огурцы… Огурцам нужны были парники, навоз. А лук там рос хорошо. Помню, в какой-то год мы собрали 60 мешков картошки. Нас было шестеро – четверо детей и двое взрослых. Ели ее до Нового года. Что мы там ели? Была большая кастрюля, варили суп с «затиркой». Что такое «затирка»? Берешь немного муки и делаешь клецки. Иногда внизу подгорало, и мы, дети, спорили, кто выскоблит подгоревшее. Потом начались голодные годы. Семья Зины, вторая семья, уехала в Иланск, мы остались в деревне. Это был 1946 год. 46/47 год вообще был страшно голодный год. Были у нас куры, но их украли. Я уже подросла, ходила с мешком в лес, собирала черемшу. Травка такая со вкусом лука. В ней очень много витамина «С». Приносила домой, и мы, как коровы, ее поедали. Варили из нее суп. На следующий день снова отправлялась в лес. Ходить было недалеко, лес вокруг. И продавали ее. Был голод, страшный голод. В 1946 году ноги у мамы так распухли, что стали походить на бревна… И лицо тоже… Она ходила к врачу. Нам повезло, потому что там была и школа, и больница, и МТС. Из всех сел это было самое главное, были деревни, где жили еще хуже. Пришла мама к врачу и просит: «Доктор, выпишите мне какие-нибудь лекарства». А он в ответ: «Что мне вам выписать? Жиры? Сахар? Что?» Был просто голод. Потом мы ходили подбирать колоски – те, что остались под снегом. Какие-то зернышки в них еще были. Колоски заплесневевшие, многие из местных травились, даже умирали. Что ели мы? Когда появлялась картошка, мы ее чистили, кожурки сушили. Помню, как послали меня за мякиной на мельницу. Когда начинали молоть, пыль поднималась неимоверная. Мельник кричит что-то вперемежку с матом. Кое-что набрали. Муку принесла домой. А мука черная. Испекли какие-то лепешки, на железной печке, но есть все равно нельзя было, выбросили.
В 7-м классе мы проходили медицинскую проверку. Но нижнее белье у меня было такое, что я стеснялась раздеться, от проверки отказалась. И от голода, от холода появились вши. Помню, была такая семья – Саша Удре, кажется, так ее звали. Пришла она к нам в гости, – не могу этого забыть, – а по волосам ползут вши. И не обычные, а те, что появляются от голода. Она после этого умерла, умер и ее сын Янис. Второго не помню, как звали. Многие там умерли. Это чудо, что мы выжили.
В тот год, когда был страшный голод, наша соседка Зина уже жила в Иланске и прислала нам однажды мешок с овсяными отрубями. Из них можно было варить кашу, что мы и делали. Покупали молоко, но не цельное – колхозники должны были сдавать государству девять килограммов масла. Пастбищ не было. Кажется, Сибирь – земля богатая. Не знаю, как они жили, там коровы давали очень мало молока. Мешка с отрубями нам хватило на полторы недели. А потом и в огороде подросли огурцы, лук, а потом молодая картошка, которую мы только подкапывали. Стало чуть легче.
Мамина сестра жила в Израиле. Каким-то образом она узнала, где мы, и мы стали получать посылки. Посылки приходили вскрытыми, полупустыми. Помню одну – в ней было для меня платье и половая тряпка от местных. В «Ревизоре» есть персонаж – почтмейстер, вороватый. Мама так и сказала: «Почтмейстер тоже хорош». Потом посылки стали приходить на Иланск, в районный центр, но чтобы их привезти, нужно кого-то просить. Был в МТС бухгалтер, мама пошла к нему. Есть такая организация «Джойнт», созданная в Америке в 1914 году, она помогает всем евреям, оказавшимся в беде. В посылках были одеяла, мыло, чай. Потом и обувь, солдатская обувь. Когда я училась в 8-м классе, по-моему, это был 46/47 год, я ходила в сапогах 46 размера и в пальто, пошитом из солдатского одеяла. Через несколько лет у нас украли и это пальто.
Как к вам относились местные?
Латыши рассказывают, что их обзывали. Я там страдала… Мое имя Бася. А там это
означает «овца». Их зовут: «Бась, бась, бась». А Циля там означает «корова».
Меня всегда дразнили. В школе нет, в школе меня уважали, потому что я всегда
ходила в хороших ученицах. Но были среди учителей и антисемиты. Запомнился
случай, который произошел в 5-м классе. Было очень холодно, в классе стояла
печь. Мальчишка меня толкнул, я упала. Какие-то штаны на мне были, я уж не
помню. И учитель говорит: «Гамза, снова ноги перед печью задираешь?» Он был
антисемит. Нет, не скажу, что против евреев, как против высланных. Там были и
латышские семьи, и поволжские немцы… Мы держались вместе. Один мужчина, местный
колхозник, сказал маме: «Ведь наш Бог еврей». Я этого никогда не рассказывала
своим соученицам. Не помню, чтобы мама наказывала мне об этом молчать. Не знаю.
Возможно, и у них был горький опыт, так как, я уже говорила, были там и
«раскулаченные», они тоже ни о чем не спрашивали.
Вы хотели вернуться в Латвию? У меня была подружка, отец ее был учителем. Она, между прочим, очень дружна была с Францем Даудишем. Они очень любили друг друга. А замуж она потом вышла за местного. Но в браке счастливой не была. Жила она в другом месте, недалеко от Иланска. Я к этой семье очень привязалась. Настолько, что мама как-то сказала: если бы Шурик, ровесник моего брата, был бы чуть старше, она просто бы настояла, чтобы он на мне женился. Прожили мы там 17 лет. Позже я работала в той же школе, где училась. Я работала во многих школах, училась заочно.
Вы получили среднее образование? Да, потом начала работать и училась
заочно в Красноярском институте. Но было это не просто. Не всегда мне давали
разрешение. Был случай, когда я уехала сдавать сессию… Денег, конечно, было в
обрез. На еду тратила рубль в день. Кислые щи и еще что-нибудь в студенческой
столовой. Купила билет, в общежитии сказала, что уезжаю. А для этого нужно было
иметь разрешение. Мне еще 16 лет не было, когда меня «поставили на учет».
Родилась я 20 августа, а на учет поставили уже в феврале. А вот еще случай. Так
как я состояла на учете в комендатуре, то чтобы куда-то поехать, нужно было
разрешение. Я должна была ехать на учительскую конференцию. Это была осень 1952
года. Выехать следовало в понедельник. Пришла за разрешением в субботу,
коменданта нет. В воскресенье выходной. Поехала без разрешения. Приехала и по
собственной глупости пошла в милицию: так, мол, и так, приехала. Пошла на
конференцию. Три часа дня, дебаты в самом разгаре. Входит человек, называет мою
фамилию и выводит меня… Привел меня к женщине, с которой я жила вместе в
районном центре, в небольшой комнатушке… Она жила у хозяйки, очень приветливой
женщины, которая принимала любых гостей, не только ссыльных. Жили там еще две
латышки, моя учительница Строда, Полина Эдуардовна, и Ольга Владимировна
Юшкевича. А те пришли и меня арестовали, и просидела я у них до 12 ночи.
Психологическая атака. Потом вызвал в свой кабинет майор, фамилия его была
Миргородский. «Мы вам доверились, разрешили поехать в Красноярск, а в Иланск вы
явились, не имея на то разрешения коменданта». – «Но была суббота, потом
выходной. И я же пришла, сказала, в чем дело». – «Выбирайте – или пять суток
ареста, или штраф 100 рублей». Такой суммы у меня не было, и я попросила
выписать квитанцию». И вернулась я «домой» в полночь. Когда уезжала из села, не
пролила ни одной слезинки, даже когда прощалась с подругой, очень близкой, – она
плакала, я нет. Потому что там была исковеркана вся моя юность.
В каком году вы стали собираться в Латвию? В 1958-м. Работала я тогда в той же школе, где когда-то училась. Брат учился в Красноярске, в лесотехническом. В 1957 году я уже съездила в гости. Когда заочно окончила институт, приехала в Латвию и увидела, что существует совершенно другая жизнь. Моя подружка зашла в магазин на улице Вальню – в военторг – сколько там конфет! Я на конфеты не смотрела. Зашла в магазин на улице Тилта, или еще в какой-то, не помню, смотрю – сколько же тут хлеба! Мы еще и в 1957 году не ели столько хлеба, сколько хотелось. Мама рано утром бежала занимать очередь. Был случай, когда в очереди ей сломали ребро. А здесь я в первый раз увидела, что хлеба хватает и есть его можно столько, сколько захочешь. Еще год я отработала и в начале сентября вернулась. А директор сказал брату: «Пусть она останется. Я ей еще уроков добавлю».
Какие предметы вы преподавали? Немецкий язык, русский язык – это была моя специальность. А немецкий знала, так как мама была из Курземе.
В 1958 году вы все вернулись? Брат заканчивал учебу, он остался еще на год. Учился он в Красноярске вместе с Антоном Самушевым. В Латвии тоже было нелегко. В том году вообще не прописывали. Предложили ехать в Дагду. Подумала: но я же языка не знаю. Сказала: «Я возвращаюсь в Сибирь, там, по крайней мере, я знаю язык, а кем буду я здесь?». Помню соседа в Латвии, он был обрусевший латыш. Он знал формулу: «Мы живем в Латвии, и мы должны говорить по-латышски». Сам он языком не владел, но эти слова выучил. Человек он был неплохой, но такая в то время была общая атмосфера. Приближался учебный год. Работы нет, жить негде. Не помню, как я оказалась в Огрском районе. Отделом народного образования заведовала некая Денисова. Направила она меня в Сунтажскую школу. Директором там был Абрамович, между прочим, совсем несимпатичный человек. Поехала я туда вместе с женщиной, с которой мы жили. Я ведь латышского языка не знала. Добраться туда в то время можно было на поезде. Пришли, он смотрит, смотрит и спрашивает: «Кто из вас претендует на место?». Говорю: «Я». Принял он меня на работу, явилась. И вот первое заседание педсовета. Он говорит, говорит, и два слова я помню: «Мать Олега Кошевого». Это-то я поняла, а больше ничего. Начала учить латышский язык, по газетам, по книгам, которые я когда-то читала на русском. Преподавала я русский язык в 10-м и 11-м классах. Тогда надо было сдавать экзамен и по русскому языку. С утра проводить линейку. Однажды на линейке я открыла рот – и начала говорить. Ученики от удивления рты пораскрывали. Я решила – если не буду говорить, ничего путного не выйдет. Мама зато прекрасно владела латышским. Родилась она в Пилтене, жила в Бауске. Жили мы с мамой в Сунтажи, иногда бывали в Риге, ночевали у Жени, были там и наши соседи. Таким вот образом. Там был порядок. Проработала в школе я девять лет, до отъезда.
Сталкивались ли вы с какими-то проблемами из-за того, что были высланы?
Позже? Мы долго не могли получить квартиру. Год я жила без прописки. Нужно
было переселяться из Сунтажи. Знакомый, очень дальний наш родственник,
предупреждал: «Ходи по улицам осторожно. Через улицу переходи в положенном
месте. У тебя могут потребовать документы, и окажется…» Потом друзья собрали
денег, и нас прописали. Меня на улице Ленина, 131. Пошла с утра в милицию, а
меня спрашивают: «А где же будет прописана ваша мать?» Комната была всего девять
метров. Я: «Если бы у вас была пожилая мама, где бы она жила? – Со мной. – Вот и
она будет жить со мной». И он написал: «Прописать».
И о работе. Заведовал отделом народного образования Кировского района Эйхманис, он служил в Латышской дивизии вместе с моим дальним родственником. Я ему говорю: «Мы после реабилитации получили квартиру, может быть, я могу устроиться на работу?». А он отвечает: «Послушайтесь дружеского совета – получили и молчите, не афишируйте, и вообще об этом не говорите». Вот так. Первый раз мы подали заявление в 1969 году.
На отъезд в Израиль?
Да. Ко мне относились очень хорошо. С ребятами иногда случалось… Помню, в 1967 году один ученик произнес: «Израиль, ту-ту, ту-ту». Я не обратила внимания. Вся пресса была пропитана антисемитизмом, вы же знаете. К заявлению нужна была характеристика. Я обратилась к учителю физики Лукстиньшу, он был в профкоме. Он только спросил: «Разве отсюда можно убежать?». От меня услышал: «Я пытаюсь». В первый раз отказали. Директор школы сказал: «Обо всем забудьте и продолжайте работать». Я продолжала. Получила разрешение. Мой брат был очень активным, повсюду писал… Я от всего этого держалась в стороне – я же на идеологическом фронте, учительница.
Как сложилась ваша жизнь, когда вы приехали в Израиль? Приехали мы с «первой волной». Немецкий язык не котировался. Русский язык. Начала я работать, до работы очень далеко. По дороге в Хайфу. Вы бывали в Хайфе? От Тель-Авива 98 километров. Направили нас на юг, в сторону Ашкелона. Там открылся интернат, где русскому обучали как иностранному. Я согласилась. Помню, получила первую зарплату. Тогда еще были лиры, не шекели. 570 лир. Нагрузка была неполная, работала три или четыре дня. Сумма эта показалась мне огромным капиталом. Брат не был женат. Два взрослых человека и одинокая мама… пока мы получили эту квартиру. Девять месяцев приходилось ездить. Я за один день даже не могла до дома добраться. Приходилось ночевать где-нибудь в Тель-Авиве.
Вы довольны, что приехали? Да, безусловно! Помню, в России в деревне была семья, с которой мы дружили. Перед нашим отъездом из Риги приехал ее брат, он учился вместе с моим братом. Военный человек. Узнал, где мы живем, пришел в гости. Мы так обрадовались. Договорились встретиться у него, он служил в Вильнюсе. Переписывались с подругой, которая жила тогда в Киргизии. Я ей писала о встрече с ее братом, потом не было времени – перед отъездом я так волновалась, собрала все, что писала, – дневники и все, и в большом конверте отправила ей. Написала, что это давняя мечта моего отца – жить в Израиле, и теперь эта мечта воплощается, не поминай лихом и все прочее. Она мне ответила, и я так плакала над ее письмом… Мы все плакали, когда уезжали, – такое было время, прощались и не знали, увидимся ли когда-нибудь еще. Плакали и те, и другие. У мамы здесь была когда-то сестра, ее уже нет, остались две двоюродные сестры. Жив был еще мой дядя, с ним виделись, и с маминой двоюродной сестрой тоже. Когда-то у нас была большая семья, но все рано ушли из жизни. Приезжали ли вы в Латвию? Да, в 1991 году приехала работать, и был интересный случай. Шла по парку, был выпускной вечер. Смотрю, навстречу идет один наш учитель. С цветами. Я его узнала, подбежала, заговорила… Была уверена, что говорю по-латышски. А мои девочки стоят и хихикают – говорила я на иврите. По-моему, его фамилия была Пликанс. Спрашиваю: «Вы работали когда-то в 36-й школе? Помните, была такая учительница Гамза. Это я!». Стала спрашивать об учителях, многие, оказывается, ушли на пенсию, все-таки прошло 20 лет. Потом еще раз была в Латвии. Этим летом была в Латвии. Чтобы с нею встретиться. Ее мама была моей второй мамой. Моя мама умерла в 1980 году, а ее мама прожила долгую жизнь, и видела я ее за год до смерти. Это был мой долг, я чувствовала, что должна это сделать. Как-то в аэропорту подошла ко мне молодая женщина. «Вы учительница Гамза?» Я думала это ученица, оказалось, это учительница. Она меня узнала.
Бася (вторая справа в первом ряду)
Дом в Сибири