Даниэль Шлосберг
родился в 1927 году
Я,
Даниэль Соломонович Шлосберг, родился 1 мая 1927 года в Даугавпилсе. Отец
Соломон Шлосберг торговал зерном. Маму звали Нехама. Интересно, что мама была из
крестьянской семьи, что вообще редкость. Отец ее был довольно зажиточным
хозяином в Гарсенской волости Илукстского уезда. Было у него более 100 гектаров
земли. Была винокурня. Было семеро детей, все жили в Латвии. Это были настоящие
евреи – жители Латвии из поколения в поколение… Нас у отца было четверо. Все
учились, жили хорошо, был собственный дом. В Даугавпилсе нам принадлежал
деревянный дом и еще один. И матери принадлежала часть дома в центре города. Все
это было хорошо, но пришли коммунисты и все отобрали.
В ночь с 13 на 14 июня постучали в окно. Не постучали, а просто колотили: «Открывайте, НКВД!» Влетели, возле каждой двери охранник с винтовкой, словно здесь какие-то преступники живут. Дали 20–30 минут. Где? Что? Приехал грузовик, отвезли на товарную станцию, запихнули в товарный вагон. Ну, а дальше Сибирь. В вагоне дыра вместо уборной. В обоих концах нары. В вагоне, было, мне думается, человек 40. Абсолютный интернационал: евреи, латыши, поляки, русские. Из семей, что я помню, были две семьи Воронецких из Даугавпилса, Дзинтарс Петерсонс с матерью, мы, из евреев был Осин, он сейчас здесь, в Израиле. Были три или четыре крестьянских семьи, интересно, что их имена запомнились: Калванс, Атанс и Абсалонс. Их я помню.
Когда нас везли, уже шла война. Из Даугавпилса вывезли 17 июня. Один раз видели немецкие самолеты. Вагонов было много, сколько, не скажу. Самолеты подлетали со стороны паровоза, потом уходили в стороны. Поезд остановился, нас выпустили. Со всех сторон солдаты, но ноги размять можно было. Стояли в Великих Луках, но людей к эшелону не подпускали. А чуть подальше от эшелона сидела кучка людей, громко читали газету, так что мы могли все слышать, что началась война, что напала Германия.
Везли нас две недели. Один раз в день давали горячую пищу, в ведрах. Вместе с солдатами ходили на станцию, приносили хлеб, какой-то суп. Так это все и было. Может быть, в 1949 году было иначе, но в 1941-м было именно так. Навстречу тоже шли эшелоны, и ехали мы ночью, медленно, пока не доехали до Канска. Там нас выгрузили, всех отвели в школу. Эту школу я помню, я потом жил в Канске. Оттуда стали развозить по районам.
Нас, например, привезли в Тасеево. Поселились в доме культуры, прямо на полу, кто-то устроился на столах, кто где мог. А утром… Я потом много лет работал в этом клубе. Чтобы выйти на улицу, надо было пройти через зал. И когда я проходил через зал, возле самого выхода увидел своих двоюродных сестер из Риги. Это было чудо, иначе не скажешь. Тетя с дочерьми. Их из Риги тоже привезли в Тасеево. И стали мы жить вместе. Отец мой умер, а дядя остался жив – он был намного моложе. В 1946 году он вернулся из лагеря, их отвезли в Канск, где они и жили. Сейчас они живут в Иерусалиме. Двоюродные сестры, тетушка умерла.
Как только нас привезли в Даугавпилс на станцию, отца от нас забрали, и больше мы его не видели. Мы даже не знали, где он. Но люди есть люди, и в 1942 году узнали… как, от кого, этого я сказать не могу. У нас был «еврейский староста», если можно так сказать. Он принес нам однажды вырванный из тетрадки лист с адресами лагерей, много адресов. Писать не на чем было, но я где-то отыскал тетрадку, и в каждый лагерь отправил два маленьких письма: на имя начальника лагеря и на имя отца. И знаете? Через полгода я получил от отца ответ, я его нашел. Он был в Кирове. Но это было первое и последнее письмо. Через много-много лет мы узнали, что умер он спустя примерно месяц после того, как отправил письмо. Был он немолод, 61 год, долго не продержался.
А дальше стало плохо. Брат родился в 1922 году, он был среди нас главный работник. Моя обязанность была присматривать за младшими. Привезли нас в колхоз. Заставляли подписать бумагу, что вступаем в колхоз. И у мамы, и у тети хватило ума, чтобы не писать подобных заявлений. Мы собрали свои манатки, уложили на саночки и отправились в Тасеево. Километров за 10. Это не саночки были, саночки зимой, это была такая тележка, на двух колесах. Уложили вещи, взрослые везли, а я, двоюродные сестры и мама шли сзади.
Так и пришли в Тасеево. Мама и тетя заходили во все дома подряд – не пустит ли кто? Прошли половину улицы. Стоит старик, фамилия его была Шелепов, Степан Яковлевич. Говорит: «Идите сюда. У меня полдома пустует, живите». Мы даже не договорились, сколько за это придется платить, чем платить. В доме было совершенно пусто, одни стены. Открыл он свой амбар, достал доски, сколотил топчаны, и стали мы у него жить.
Потом отправились искать работу. Все взрослые: мать, брат, сестра, тетя пошли пилить… Как бы вам объяснить, вы, вероятно, этого не знаете. В то время машины работали не на бензине, а на дровах – назывались они чурочки. Вот они и пилили эти чурочки, а я сидел дома с ребятишками. Позже брат нашел хорошую работу, зажили, что значит – зажили, просто не голодали. И тут брата забрали и отправили в Игарку, а сестра заболела тифом. Положили ее в больницу. Должен сказать, что если бы в Тасеево не было врача латышки – госпожи Тетере – половина из нас бы умерли. Она спасла половину высланных. Кто попадал к доктору Тетере…
Лекарств никаких не было. Она ходила в лес, собирала травы, готовила микстуры и ими спасла многих, и мою сестру тоже. Сестра вышла из больницы, но тут пришла беда – голод.
Можно сказать, что с 1942-го по 1944 год мы ни разу по-настоящему не ели. Ни разу! Жили то впроголодь, то голодали. Были дни, когда хлеба вообще не давали. Мы получали 800 граммов на четырех человек – каждому по ломтику, за целый день ничего больше не было. Все вещи давно обменяли на картошку. Было совсем плохо.
В 1944 году я пошел работать на кирпичный завод. Обжигать кирпич. Это был ручной труд. Лошадь и собственные руки – больше ничего. Начал с самого простого.
Я месил глину, с этого начал. А в конце был уже начальником. Длилось это один год. Потом я научился делать валенки, в той же артели. Начал как ученик, потом стал бригадиром. Чуть позже некоторое время был снабженцем, и тогда стал учиться играть на аккордеоне. Как научился? Кто-то вернулся с войны, привез аккордеон, у меня даже голова стала болеть, так мне хотелось держать в руках аккордеон! И стал я тогда всеми способами зарабатывать: сапоги тачал, то делал, сё делал, работал, и смог купить маленький аккордеон. Сидел с ним за домом – мама гоняла из дома, шум от меня был большой. Так и научился. Война уже шла к концу. В нашем клубе был аккордеонист из Польши. Замечательно играл. А у меня слух неплохой. Помню до сих пор все мелодии. В Даугавпилсе у нас в доме было слышно, как в Саду железнодорожников играл духовой оркестр, я все мелодии помнил. Так и научился играть. Позже поляк этот ушел работать в школу. В это время людей, отсидевших 8–10 лет, стали выпускать из лагерей. Был такой эстонец, который играл на аккордеоне. Потом я там долгие годы был аккордеонистом. Какое-то время работал снабженцем в Леспромхозе. Каждый раз, когда приходилось ехать в город, надо было идти к коменданту, и он мне выписывал разрешение: «Выдано Шлосбергу на три дня на командировку». И в один прекрасный день он мне говорит – конец, больше выдавать не могу. Запрещено. Ничего не поделаешь. Отправили меня работать в лес, за 110 километров от Тасеево, в Машаковку, в дыру. Там пробыл все лето, потом поехали в Красноярск. Был еще случай Встретил меня директор в клубе, спрашивает: хочешь выучиться на киномеханика? Хочу, говорю. Он мне: хорошо на аккордеоне играешь, будет 100-процентная зарплата, премиальные, сможешь жить. А тут пришел ко мне Жорка Ратниек – спаси, говорит, возьми с собой. Чтобы из Тасеево вырваться. Пошел к директору, спросил, можно ли еще одного человека взять. Выписал он бумажку, и поехали мы с Жорой в Красноярск. Но нам не повезло, курсы не открыли. Комендант посоветовал нам ехать обратно в Тасеево. Жора уехал, а я решил – стоит попытаться. Брат уже жил в Канске, вернулся из Игарки. Пошел, записался в очередь к какому-то большому начальнику. Вероятно, и среди них были люди. Зашел, он мне говорит: «Садись! Что хочешь?». Говорю – родился в городе, хочу жить в городе, 12 лет прожил на селе, может быть, хватит? А он: «Пиши заявление!» Написал, уехал в Тасеево. Через две недели пришло разрешение, и я уехал в Канск.
Когда я работал на кирпичном заводе, со мной вместе работало много немцев. Мой язык очень близок к немецкому, а 60 процентов латвийских евреев владели и немецким. Я очень часто бывал у дедушки в деревне. А там еще жил бывший егерь барона. Он приходил к дедушке, они разговаривали по-немецки. Так что немецкий был мне не чужим языком. И вот мы разговорились, я был их переводчиком, помогал устраиваться. Когда я приехал в Канск, жил у брата. И там было много немцев, работали на «лесозаводе», на деревообделочном. Как-то пошли с братом в заводской дом культуры, а там парнишка играл на аккордеоне, но плохо играл. Настоящего аккордеониста не было. Брат говорит – попробуй. Я взял аккордеон, и с тех пор стал там играть. А летом была там танцплощадка, играл оркестр из местного театра. Театр был на гастролях, а в оркестре были местные. Так все лето я там и играл.
Настала осень. Я устроился заправщиком – выдавал бензин шоферам. Начался театральный сезон, в театре нужен был клавишник, аккордеонист. Меня порекомендовали, и из театра мне прислали письмо. Пришел, приняли меня. Днем работа, а вечерами… Так и началось, стал администратором, потом – заместителем директора, окончил курсы и перевелся из Канска в Советск Калининградской области. Наш главный режиссер переехал в Советск, взял с собой актеров, позже взял и меня с женой и дочерью. Так началась моя театральная карьера, продолжавшаяся 26 лет.
А где вы познакомились с женой? Это отдельный рассказ. Приехал я летом в Канск. Еще нигде не работал. Всего три-четыре дня как освободился. Встретил знакомого, привел он меня на завод, стал я работать. Вечерами ходил в парк, где играл духовой оркестр. Я еще неплохой был ударник. А там были ребята, которые слышали, как я играл в клубе. Пригласили, стал я с ними играть в оркестре. Ну, а раз я играл в оркестре, на танцы мог ходить бесплатно. И как-то в субботу, сижу я, играю на барабане, танцплощадка еще пустая, но вижу, в конце площадки, возле дерева, стоит отличная девчонка. Напарнику говорю: «Поиграй!» А сам прямо к девушке, потанцевали мы, потом пошел проводить. И на два года потерял, два года не видел! А у нас еще был небольшой оркестр, подхалтуривали. И однажды на 8 Марта нас пригласила артель, где она работала. Увидел ее подругу, спросил – где Света? Не узнал ее, за два года она изменилась. Подошел, и вот она и сегодня тут! 50 лет прошло. У нас две дочери. Одна живет в Америке, вторая здесь.
А как вы вернулись в Латвию? Э то б ыла м оя м ечта, вернуться домой. Но в Даугавпилсе делать было нечего – все было сожжено. Все расстреляны, убиты. Дядю в деревне убили. У меня есть документ, что в первый же месяц… Не хочу вспоминать, говорить об этом. В деревне немцев не было, были перконкрустовцы. В первый же год, в августе… 1 сентября ни дяди, ни двоюродных братьев уже не было. У меня есть документ, где сказано, что на 1 сентября в списке жителей Гарсенской волости такие не значатся. Вывезли в Акнисте и расстреляли. Все в яме.
Немцы вообще были, но именно там их не было. Не верю я, чтобы немцы специально из Риги или из Даугавпилса приехали туда расстрелять четыре или пять семей. Это сделали перконкрустовцы. Дома еще стоят. Я после войны был, в 1958 году.
Как в Ригу перебрался? Был я в Советске, это бывший Тильзит. Работал, театр остался после немцев. Лиепая недалеко. В Лиепае дислоцировался театр Прибалтийского Военного Флота. Мы были знакомы. Однажды приехал начальник – можешь приезжать ко мне работать. Я тут же спросил: а квартиру дадите? Да, дам тебе квартиру. И мы перебрались в Лиепаю. Это уже был шаг домой. Но Лиепая это Лиепая. Для нас, даугавпилсчан, Лиепая была… мы были чангалы, они все время над нами смеялись, над нашим произношением. Мы все это знаем. Поработал в Лиепае. Потом уехал в Архангельск. Позвал меня туда мой бывший директор. Прошло много лет. И я второй раз приехал в Советск, пригласил меня уже другой начальник Балтфлота. Там работали актеры, которые меня хорошо знали. И был там интересный случай – надо было писать автобиографию. Написал я все, как есть. Бумага ушла в политуправление, в особый отдел. Вы же понимаете, что это значило. И стали они копать, кто я такой.
Шел 1968 год. Жил я в Советске. Дочери было пару месяцев, я отвез ее в Даугавпилс. К тому времени мама с сестрой уже вернулись из Сибири, жили в Даугавпилсе. Я думал, что приедется поехать на гастроли.
А ночью стучат в дверь – быстро, быстро! Всех мобилизовали в Чехословакию. Я тоже был там. Не в самой Чехословакии, в ГДР, на самой границе. И был случай, когда мне пришлось разговаривать по-немецки. Я был в танковом отделении, пришли дети и стали забираться в танк. Я сказал «пионервожатой», что танк – это не игрушка, и они ушли. А офицер спрашивает – Шлосберг, на каком это языке ты с ними разговаривал? Ну, что? На немецком, говорю. Со следующего дня был прикомандирован к начальству в качестве переводчика, и это записано в моей биографии. И опять особый отдел КГБ все стал проверять… Но я-то знал, что такое советская власть, побывал в Сибири. Понимал, что глупостей делать не надо. Это помогло мне второй раз вернуться в театр Балтийского Флота, где я проработал три года. В это время старшая дочь поступила в Даугавпилсский педагогический институт, надо было помогать, а материальных возможностей не было. И я списался с Воркутой, там платили северные, и уехал. Там мне дали квартиру. А жена в это время подала объявление об обмене. И нам посчастливилось. Пишет мне – приезжай. Приехали в Ригу смотреть квартиру. Три комнаты в коммуналке… На улице Ленина, напротив церкви Александра Невского, Ленина, 43. Отремонтировали, въехали. Я говорю: «Светлана, я 30 лет шел пешком домой!» Да, прошло 30 лет. И вот я в Риге. Пришел в Министерство культуры, там госпожа Биркерте сидела, предложила мне 110 рублей в месяц. Я сказал – так я жить не могу. Стал искать работу, нашел. Была такая фабрика спортивных принадлежностей «Динамо». Контора на улице Стругу, а завод за ВЭФом, на улице Унияс, там раньше был лагерь для немцев. Шили куртки из кожзаменителя. Я подумал: театр и спорт – не такие уж далекие вещи. Проработал там пять лет. Познакомился в Риге со многими. Связи со снабженцами появились, если что надо было, созванивались. Приехали ко мне из «Адажи». Искали разные материалы. Ну, там и евреи были. «Еврей еврея видит издалека», как говорится. Так и образовались связи. Так и шли годы.
И стал я начальником в Подниеки.
В 1988 году приехал к сестре в Израиль, в гости. Вернулся и понял, что надо возвращаться обратно. Горбачев у нас был. Когда он приезжал в Адажи, мы там оба с женой работали. Это был мой последний год. Было собрание, Каулса не избрали, избрали другого. Я им сказал: господа латыши, что вы делаете! Время такое, нужно, чтобы он тут сидел, иначе будет вам худо. Худо и стало. Как вы знаете, там все развалилось.
Расскажите немного о брате и сестре. Что с ними случилось?
С
братом произошло несчастье. У него были две дочери. Работал в Канске,
простым рабочим, никаким не начальником. Избрали депутатом
горсовета в Канске. Возвращался с работы домой, в обход идти не хотел,
пошел прямиком. А по дороге стоял дом, который в тот день рушили.
Тракторист, вероятно, был пьян, не обрезал провода, брата убило
током. Проходил мимо, схватился за провод, его и убило. Я в это время
был в Германии.
Старшая сестра до войны успела в Даугавпилсе окончить швейное училище «Орт». У латышей была «Сауле», у евреев «Орт». Когда пришла советская власть, школы объединили, но документы получить она не успела, в Сибири швеей не работала. Мы работали в артели, где выпускали валенки.
В 1948 году привезли туда ссыльных, которые свое отбыли, среди них был человек, за которого она вышла замуж. В 1946 году, когда я научился катать валенки, я каждую неделю продавал одну пару, на рынке, накопили денег, купили корову, дом у нас был. Не собственный, сняли на год. Дом большой. Когда все приехали, мать пустила четверых. Среди них был и тот, кто женился на моей сестре. У тех троих семьи живут сейчас здесь. Сами они умерли, сыновья и дочери сюда приехали. Это были евреи из Литвы, а семьи их отправили еще дальше, на Тикси. Знаете, где это? У черта на куличках, на самом краю. Через два года приехали и семьи. И каждый из них построил дом для своей семьи. Так жили мы до 1956 года.
В 1954 году я уехал, один. Мама пожила со мной, потом вернулась к сестре. Был уже собственный дом. Муж у сестры был головастый, окончил Сорбонну, не больше и не меньше. Работал там начальником склада в МТС. Голова у него была на плечах. Купил в деревне дом, перевез, я еще помог ему строить. Был свой дом, корова, теленок, куры.
В 1956 году стали всех освобождать. Мама там еще долго жила. Я уже женился, жил в Канске. Когда я уехал, мать с сестрой и с детьми перебралась в Канск, но очень скоро уехали в Даугавпилс. А там начались мучения. Работы не было, ничего не было, хоть возвращайся обратно в Сибирь. Это правда. Он не мог найти работу, а мама в другом городе жить не хотела. Она говорила: если жить не в Даугавпилсе, то едем обратно в Канск. В конце концов, работу он нашел, жили они там, пока не начался отъезд в Израиль. Уехали они в 1979 году.
В 1972 году уехал дядя из Риги, в 1979 году – мама. Я жил в Риге до 1991 года. Во время путча я выехал из Риги, 19 августа, вечером. Моя дочь жила уже здесь, она приехала в январе. Когда она услышала, что здесь такой шум, стала звонить в Ригу: «Папа! Папа!». Ну, я ответил – вечером в Москву, оттуда в Будапешт, из Будапешта… Утром были в Шереметьево. Какие они были! Какая таможня! Сплошной ужас! Все вещи перерыли. Не разрешали взять аккордеон. У дочери была скрипка, скрипку не хотели отдавать. С большими муками прошли через таможню. В самолете я упал. Подошла девушка: «Вам что-нибудь принести?» – «Коньяку, девушка!». Когда сошли с самолета в Будапеште, вздохнул с облегчением – выбрался из этой ямы. Так вот все выглядело.
Даниэль (первый слева в последнем ряду). Сибирь
Мать Нехама