Шатуновская О. Г. Об ушедшем веке. Рассказывает Ольга Шатуновская

---

Шатуновская Ольга Григорьевна (1901-1990)
партийный функционер

1901, 1 марта. — Родилась в Баку. Отец – Шатуновский Григорий Наумович (1871–1922), юрист, выпускник Санкт-Петербургского университета. Мать – Шатуновская Виктория Борисовна (1876–1957), домашняя хозяйка.
1913–1917. — Учеба и окончание с золотой медалью Мариинской женской гимназии.
1915. — Посещение марксистских кружков А.М. Стопани.
1916, январь. — Вступление в РСДРП(б).
1918, 30 марта. — Уход из дома. Член боевой дружины большевиков.
1918, лето. — Личный секретарь Степана Шаумяна, который знал, что Сталин – агент охранки. Поездка на турецкий фронт (Баладжары). Падение советской власти в Баку. Оставлена в Баку для подпольной работы. Начало дружбы с А.И. Микояном.
1918, сентябрь. — Вступление турецких войск в Баку. Расстрел 26 бакинских комиссаров в Кзыл-Арвате. Арест и приговор к повешению турецким командованием. Помилование. Последняя встреча с отцом.
1918, декабрь. — Участие в Закавказской подпольной конференции большевиков под Тифлисом.
1919, январь. — Нелегально пробирается в Тифлис после болезни сыпным тифом.
1919, апрель. — Приезд из Тифлиса в Баку, где власть захватили мусаватисты.
1919, июль–ноябрь. — Редактор выходивших в Бакинском подполье газет.
1919, ноябрь–декабрь. — Выполнение поручения передать Ленину партийные документы.
1920, январь–февраль. — Возвращение в Баку из Москвы через Среднюю Азию и Дагестан.
1920, май. — Продолжение редакторской работы в Баку. Секретарь Кавказского бюро союза молодежи.
1920, май–сентябрь. — Секретарь Бакинского комитета комсомола. Секретарь Совета молодежи Востока. Секретарь райкомов партии в Баку.
1921. — Борьба с Н. Наримановым. Отказ на предложение А.И. Микояна выйти за него замуж.
1921, октябрь. — Отзыв вместе с Суреном Агамировым в Москву и Брянск.
1921–1924. — Работа в агитпропе Брянска, Бежецка.
1922. — Смерть в Баку отца, Г.Н. Шатуновского.
1924, январь. — Замужество. Муж – Юрий Николаевич Кутьин, партийный работник.
1924, август – 1925, апрель. — Сиббюро ЦК ВКП(б), агитпроп. Болезнь.
1925, апрель – 1929, ноябрь. — Возвращение с мужем в Баку. Член горкома, заведующая отделом Баиловского райкома партии в Баку.
1926–1927. — Секретарь райкома в Баку. Борьба с троцкистской оппозицией.
1927, 28 апреля. — Рождение сына Степана.
1928. — Смерть в Берлине сестры, Татьяны Шатуновской.
1928–1929. — Борьба в Баку с Мирзояном. Отзыв в Москву на курсы марксизма при ЦК ВКП(б).
1930, 19 августа. — Рождение дочери Джаны.
1931–1934. — Работа в Московском комитете партии (МК) партии заведующей сектором топлива и энергетики, кандидат в члены МК.
1932, 17 ноября. — Рождение сына Алексея.
1934, лето – 1935, весна. — Парторг МК на МОГЭСе.
1935, весна – 1935, август. — Заведующая промышленно-транспортным отделом Калининского обкома.
Преждевременные роды, болезнь.
1935–1937. — Исполняющая обязанности зав. отделом руководящих партийных органов МК, член МК.
1937, сентябрь. — Освобождение от работы в МК. Направление на работу в издательство «Academia».
1937, 5 ноября. — Арест всего состава МК, в том числе О.Г. Шатуновской, по обвинению в троцкистской контрреволюционной деятельности. Обыск в доме.
1937, ноябрь – 1938, май. — Следствие. Лубянская, Новинская, Таганские тюрьмы. Одиночная камера в течение года. Очные ставки. Подписание отрицательного протокола. Перевод в Бутырскую тюрьму.
Исключение мужа из партии. Увольнение с работы на год.
1937, декабрь – 1938, март. — Арест Сурена Агамирова, допросы, пытки, подписание ложного протокола о вредительском разрушении домен (ни одна не была разрушена); расстрел.
1938, 8 мая. — Объявление О.Г. Шатуновской приговора Особого совещания при НКВД – 8 лет ИТЛ.
1938, октябрь. — Этап на Колыму через Владивосток, откуда две недели последним в этом году рейсом парохода «Дальстрой» до бухты Нагаева.
1939–1943. — Магадан. Лагеря. Работа на лесоповале, автобазе. Заболевание почек, пребывание в больнице почти год.
1942, январь – 1943, октябрь. — Арест и тюремное заключение мужа, Ю.Н. Кутьина.
1944–1946. — Работа Шатуновской на рыбных промыслах в Армани; вновь заболевание почек, больница. Работа в Центральной котельной в Магадане (табельщик, нормировщик, бухгалтер, экономист, плановик одновременно).
1945, ноябрь. — Окончание срока заключения. Ознакомление с Указом «сидеть до особого распоряжения».
1946, 3 апреля. — Освобождение из лагеря. Работа в доме аварийного персонала. Резкое ухудшение зрения.
1946, октябрь. — Возвращение с Колымы в Москву по разрешению, выхлопотанному А.И. Микояном. Впоследствии – нежелание рассказывать про лагерь. Узнает о фактическом распаде брака, о новой жене Ю.Н. Кутьина, рождении ребенка в его втором браке.
1946, октябрь – 1948, июль. — Работа корректором в издательствах.
1948, июль. — Указ об аресте всех освобожденных политических. Совет А.И. Микояна уехать, спрятаться. Отъезд из Москвы от ареста в Среднюю Азию.
1948, июль – 1949, апрель. — Работа в Кзыл-Орде плановиком в Сырдарьинском маслопроме.
1948. — После трехдневных пыток согласие Ю.Н. Кутьина стать осведомителем НКВД.
1949, апрель. — Арест О.Г. Шатуновской в Кзыл-Орде. Обыск. Кзыл-ординская внутренняя тюрьма при НКВД. Одиночная камера. Приезд дочери на свидание к матери в тюрьме. Приговор Особого совещания при МГБ из Москвы – ссылка на вечное поселение в Красноярский край. Этап в Енисейск.
1949. — Поступление дочери Джаны, серебряной медалистки, в Московский энергетический институт (МЭИ) на электромеханический факультет, куда брали детей врагов народа, евреев и спортсменов.
1949, октябрь–1954, июнь. — Ссыльная жизнь в Енисейске. Отсутствие работы. Изучение медицинского массажа и зарабатывание массажем на жизнь. Знакомство с ссыльным гравером Михаилом Александровичем Богдановым, ставшим ее гражданским мужем, В.М. Крестинской (вдовой расстрелянного полпреда в Германии), доктором А.П. Гуричем и другими.
1953. — Исключение дочери из МЭИ по анкетным данным.
1954, 24 июня. — Пересмотр дела, отмена обоих приговоров Особого совещания, прекращение дел, освобождение из ссылки Управлением МВД по Красноярскому краю.
1954, июль. — Приезд в Москву. Два инфаркта.
1950-е гг., середина. — Реабилитация.
1954, август. — Восстановление в партии Комиссией Партийного Контроля (КПК) при ЦК КПСС.
1954, 11 декабря. — Постановлением Секретариата ЦК КПСС назначение ответственным партконтролером КПК при ЦК КПСС.
1955, январь – 1962, май. — Работа в КПК, член коллегии КПК. Реабилитация невинно репрессированных, для чего создано 84 комиссии при КПК, работавшие в лагерях ГУЛАГа.
1957, февраль. — Смерть матери, В.Б. Шатуновской.
1960, 23 апреля. — Поездка в Баку на празднование 40-летия Азербайджана.
1962, май. — Уход на пенсию. Последняя докладная записка Н.С. Хрущеву. Результаты работы О.Г. Шатуновской в КПК составляют 64 тома, которые содержат расследование и дезавуирование процессов Зиновьева – Каменева, Пятакова – Радека, Сокольникова, Бухарина – Рыкова, Тухачевского; материалы об организации Сталиным убийства Кирова и Орджоникидзе; о разгроме Сталиным Коминтерна, о приходе Гитлера к власти на плечах Сталина,о фальсификации улик Катынских расстрелов, о 19 840 тысячах репрессированных за 1935–1941 гг., из них 7 миллионов расстреляны, и лишь 180 тысяч вышли на свободу, остальные погибли в лагерях.
1963, 19 апреля. — Смерть Ю.Н. Кутьина в Москве.
1968, сентябрь. — Поездка в Баку на празднование 50-летия Бакинской Коммуны.
1978, сентябрь. — Поездка в Баку на празднование 60-летия Бакинской Коммуны.
1981, 18 декабря. — Смерть сына Степана в Москве.
1950-е–1980-е гг. — Рассказывает дочери, внукам, Н.И. Старкову (“Мемориал”) о событиях ХХ века в России, эти рассказы составили содержание книги воспоминаний “Об ушедшем веке”. Исчезновение ряда важнейших документов из 64 томов комиссии Шатуновской. Переживания за сохранность томов.
1990, 23 ноября. — О.Г. Шатуновская скончалась в Москве.
2001. — Выход в свет книги «Об ушедшем веке. Рассказывает Ольга Шатуновская».

Шатуновская О. Г. Об ушедшем веке. Рассказывает Ольга Шатуновская / сост.: Д. Кутьина, А. Бройдо, А. Кутьин. – La Jolla (Calif.) : DAA Books, 2001. – 470 с. : портр., ил.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие ... (стр. 6)

Рассказ 1. Детство
Испанские фамилии у евреев ... (стр. 11)
Родители отца. Отец ... (стр. 11)
Детство ... (стр. 14)
Знакомые Виктории Борисовны ... (стр. 18)
Гусманы ... (стр. 19)
Дача в Заречье ... (стр. 21)

Рассказ 2. Юность
Родители Виктории Борисовны ... (стр. 23)
Валя ... (стр. 23)
Екатеринодар ... (стр. 25)
Про сестер Бабаевых ... (стр. 26)
Скетинг-ринг ... (стр. 28)
На конференцию с Суреном ... (стр. 29)
Как я ушла из дома ... (стр. 30)
Григорий Наумович ... (стр. 32)
Берия в Баку ... (стр. 33)

Рассказ 3. Бакинская коммуна
В дни Бакинской коммуны (статья Оли, 1928) ... (стр. 35)
Степан Шаумян ... (стр. 39)
Что писали газеты ... (стр. 39)
Типография Куинджи ... (стр. 40)
Падение Бакинской коммуны (беседа со Старковым) ... (стр. 42)
Алик Шеболдаев ... (стр. 45)
Лилия Ивановна Рудзутак ... (стр. 47)
Рассказ 4. Новые времена
Нефтепромышленник Нобель ... (стр. 49)
Как мы уезжали в Грузию ... (стр. 49)
Сталин и Орджоникидзе в Грузии ... (стр. 49)
Учредительное собрание ... (стр. 52)
На фронт, уговаривать солдат не уходить ... (стр. 53)
Штаб дружинников ... (стр. 54)
Бежица. Юрий ... (стр. 56)
Маруся Романова ... (стр. 58)

Рассказ 5. Двоевластие
Отплытие комиссаров ... (стр. 61)
Резня. В доме Серго Мартикяна ... (стр. 62)
Первая тюрьма, помилование ... (стр. 64)
Отец за воротами тюрьмы ... (стр. 67)
Владикавказ ... (стр. 68)
Резня 1905 года и Карабах ... (стр. 70)

Рассказ 6. У белых
Подпольная конференция в Сабуртало ... (стр. 73)
Владикавказ. Английская миссия ... (стр. 74)
Сыпнотифозные бараки ... (стр. 75)
Баронесса ... (стр. 76)
Заболела сыпным тифом ... (стр. 77)
Как погиб Гурген ... (стр. 78)
Сурен перевез меня в лазарет ... (стр. 79)
Кадетский корпус. Арсен ... (стр. 80)
Под коврами, в молоканском фургоне ... (стр. 82)
Пробралась в Тифлис ... (стр. 84)
Рыбацкая лодка ... (стр. 87)
Из Батуми в Новороссийск ... (стр. 88)
История знакомства с Анастасом ... (стр. 90)
Свадьба Артака и Маруси ... (стр. 92)
Савостьянов ... (стр. 95)
Молчанов ... (стр. 96)
Перестрелка Анастаса с Рахуллой ... (стр. 97)
Проводы Анастаса ... (стр. 99)

Рассказ 7. Анастас и сурен
Сурен и Анастас ... (стр. 102)
Рассказ 8. Через фронт
Ленин, Сталин ... (стр. 103)
Опять про "Буг" ... (стр. 104)
Панихида по мне в Баку ... (стр. 105)
Ростов. Донской комитет ... (стр. 106)
Через фронт ... (стр. 109)
Москва, Ленин ... (стр. 111)
Опять про вечеринку в Ашхабаде ... (стр. 113)
Через реку Самур с бриллиантами ... (стр. 113)
Снова про Сурена и Анастаса ... (стр. 115)
Рассказ 9. Начало соввласти
Победа (статья Оли, 1960) ... (стр. 117)
Как мы оружие из Красноводска везли (беседа со Старковым) ... (стр. 118)
Двадцатые годы, Баку ... (стр. 120)
Пайки ... (стр. 121)
Нариман Нариманов ... (стр. 123)
Брянск. Юрий ... (стр. 123)
Больная у Сурена ... (стр. 124)
Марк и Юрий ... (стр. 125)

Рассказ 10. Сурен и Юрий
Семья Юрия ... (стр. 129)
Как мы познакомились с Юрием ... (стр. 130)
Людиново ... (стр. 131)
Сурен и Юрий ... (стр. 132)
Маруся Баранова ... (стр. 133)
Маруся Полякова ... (стр. 133)
Моя месть Марусе Романовой ... (стр. 134)
В Баку с Юрием ... (стр. 138)
Как лечили Таню в двадцать восьмом ... (стр. 139)
Как я узнала, что меня должны арестовать ... (стр. 140)

Рассказ 11. Москва
Москва ... (стр. 143)
Короленко. Мария Ивановна ... (стр. 143)
Калинин. Дети заболели ... (стр. 145)
Партконференции против троцкизма ... (стр. 145)
Дело военных ... (стр. 146)
Тридцать седьмой год ... (стр. 147)
Как Мирзоян увидел списки на арест ... (стр. 148)
Аресты на Электрозаводе ... (стр. 148)
Письмо Джане ... (стр. 149)
Письмо Анастасу ... (стр. 150)

Рассказ 12. Московский комитет
Настя. Колония ... (стр. 155)
Пожары на торфе ... (стр. 155)
Четвертый ребенок ... (стр. 156)
Выкидыш ... (стр. 157)
Московский Комитет. Крымский ... (стр. 159)
Семнадцатый съезд. Киров ... (стр. 160)
Смерть Орджоникидзе ... (стр. 161)
Рахулла Ахундов ... (стр. 163)
Прощание с Суреном ... (стр. 165)

Рассказ 13. Тюрьма
Арест ... (стр. 167)
Следствие. Персиц ... (стр. 167)
Юрия тоже брали в собачники ... (стр. 168)
Очные ставки ... (стр. 169)
Общая камера ... (стр. 170)
Бутырка ... (стр. 171)
Приговор ... (стр. 172)
Следователь Захаров ... (стр. 172)
В Бутырке после приговора ... (стр. 173)
Этап, тридцать восьмой год ... (стр. 174)
Гнилая речка ... (стр. 175)
Пароход "Дальстрой" ... (стр. 176)
Бухта Нагаево ... (стр. 177)

Рассказ 14. Колыма
Пароход в Магадан ... (стр. 179)
Колыма ... (стр. 180)
Автобаза ... (стр. 181)
Доминик ... (стр. 182)
В кузовном цехе ... (стр. 184)
Стланик ... (стр. 185)
В лазарете ... (стр. 186)
Армань, рыбные промысла ... (стр. 187)
Письма с Колымы ... (стр. 189)
Письмо Тамаре в Барановку ... (стр. 189)
Письмо Юрию ... (стр. 191)

Рассказ 15. Колымские лагеря
Из архива Ольги Шатуновской: А. Жигулин ... (стр. 195)
Лагерь ... (стр. 196)
Дуся ... (стр. 198)
Иван Иванович Авик ... (стр. 200)
Как меня продали шоферу с Атки ... (стр. 200)
Лена Лебецкая и Маруся Давидович ... (стр. 202)
Про Польшу ... (стр. 203)
Николай Николаевич ... (стр. 204)
Хлопоты о пересмотре дела ... (стр. 206)
Письмо Юрию ... (стр. 207)

Рассказ 16. Этот долгий путь
Дорогами прозрения (беседа с Н.И. Старковым) ... (стр. 211)
Николай Орехва ... (стр. 215)
Конец лагерей ... (стр. 216)
Путь с Колымы ... (стр. 219)
Сахалин ... (стр. 219)
Первое возвращение ... (стр. 220)
Встреча в Измайлово ... (стр. 221)
Тюрьма в Кзыл-Орде ... (стр. 222)
История про безногую девушку ... (стр. 223)

Рассказ 17. Дома, в которых мы жили
Дом в Баку ... (стр. 225)
Тетя Варя ... (стр. 226)
Олю забрали ... (стр. 227)
Дом на Короленко ... (стр. 228)
Оля и Сталин, рассказ Алеши ... (стр. 228)
Возвращение с Колымы ... (стр. 229)
Оля вошла в свой дом ... (стр. 230)
Участковый ... (стр. 232)
Дети ... (стр. 233)
Отъезд в Среднюю Азию ... (стр. 234)
После отъезда Оли ... (стр. 235)
Виктория Борисовна снова в Баку ... (стр. 238)
Второе возвращение ... (стр. 239)
Как Джану исключили ... (стр. 241)

Рассказ 18. Снова тюрьма
Кзыл-Орда ... (стр. 243)
Паспорт ... (стр. 244)
Снова арест ... (стр. 245)
Мурадов ... (стр. 246)
Гафуров ... (стр. 248)
Снова тюрьма ... (стр. 248)
Клава Замятина ... (стр. 249)
Свидание с Джаной ... (стр. 250)
Нина ... (стр. 251)
Вещи ... (стр. 252)

Рассказ 19. Все под НКВД
Этап в Енисейск ... (стр. 255)
Дядя Миша ... (стр. 255)
Цуца (рассказ Инне Мавриной в 1988 г.) ... (стр. 256)
Вера Моисеевна Крестинская ... (стр. 257)
Доктор Гурич ... (стр. 258)
Ко мне всегда дети шли ... (стр. 260)
Сон ... (стр. 261)
Почтовые открытки из Енисейска ... (стр. 262)
Открытка Юрия в Енисейск ... (стр. 263)
Все под НКВД ... (стр. 264)
Сталин умер! ... (стр. 266)
Михаил Александрович Богданов ... (стр. 267)

Рассказ 20. Из ссылки в ЦК
Из ссылки в ЦК ... (стр. 273)
Письма от друзей ... (стр. 273)
Автобиография (в отдел кадров ЦК) ... (стр. 279)
Работа в ЦК в пятидесятых годах ... (стр. 282)
Реабилитации ... (стр. 283)
Комиссии по освобождению ... (стр. 286)
Указ об отмене ссылки на вечное поселение ... (стр. 287)
Политбюро при Хрущеве ... (стр. 289)
Хрущев (беседа со Старковым) ... (стр. 291)
Микоян ... (стр. 292)
Игнатов. Кириленко ... (стр. 292)
В гостях у Анастаса Ивановича ... (стр. 293)

Рассказ 21. Расследование сталинских процессов
Рукопись Сталина о террористических центрах ... (стр. 297)
Письма Бухарина из тюрьмы ... (стр. 298)
Комиссия по расследованию процессов ... (стр. 299)
Удались только отдельные реабилитации ... (стр. 300)
О смерти Орджоникидзе ... (стр. 301)
Орджоникидзе и Сталин ... (стр. 302)
Голосование на семнадцатом съезде ... (стр. 304)
Об убийстве Кирова ... (стр. 305)
Свидетели допроса Николаева ... (стр. 306)
Расследование дела Кирова ... (стр. 307)

Рассказ 22. Конец работы
Разгром Коминтерна ... (стр. 311)
Сталин и Гитлер ... (стр. 312)
Тайные смерти ... (стр. 313)
Рассказ И.П.Алексахина ... (стр. 317)
"Мельницы" ... (стр. 317)
Чеченское дело ... (стр. 318)
Не ленинцы ... (стр. 320)
Члены КПК ... (стр. 322)
Тост Хрущева ... (стр. 322)
Письмо жены Троцкого ... (стр. 323)
ИМЭЛ ... (стр. 324)
Лаборатории Берия ... (стр. 325)
Уход из ЦК ... (стр. 326)

Рассказ 23. Гости в нашем доме
Из архива Ольги Шатуновской: П. Антокольский ... (стр. 330)
Гости в нашем доме ... (стр. 331)
Вано Сванидзе ... (стр. 333)
Рой Медведев ... (стр. 333)
Про Сталина в Туруханске ... (стр. 334)
Застольные разговоры ... (стр. 336)
Как Сталин уничтожил весь актив ... (стр. 338)
Про Сталина и Иваняна ... (стр. 339)
Испания при Франко ... (стр. 340)
Про Сталина в восемнадцатом году ... (стр. 341)
О Рихарде Зорге ... (стр. 343)
Рассказы Ивана Павловича ... (стр. 343)
Записка Григория Петровского ... (стр. 345)
О Григории Шкловском ... (стр. 346)
Про евреев ... (стр. 346)

Рассказ 24. Судьба материалов расследования
Оля больна ... (стр. 349)
Фальсификации ... (стр. 350)
Фиктивный протокол ... (стр. 352)
Как создавались шестьдесят четыре тома ... (стр. 353)
Подмена документов ... (стр. 356)
Еще о Кирове ... (стр. 357)
Тревога о судьбе записок ... (стр. 358)
Известия ЦК ... (стр. 360)
Нашли шестьдесят четыре тома ... (стр. 360)

Рассказ 25. Прощание
Из архива Ольги Шатуновской: Р. Киплинг ... (стр. 363)
Краски дома ... (стр. 363)
Марк Выгодский ... (стр. 366)
Нелли Миллиор ... (стр. 368)
Баку раньше ... (стр. 371)
Предсказания ... (стр. 372)
Как сбываются предсказания ... (стр. 375)
Прощание ... (стр. 376)

Приложения

Приложение I ... (стр. 380)
Приложение II ... (стр. 398)
Приложение III ... (стр. 405)
Литература ... (стр. 442)
Приложение IV ... (стр. 446)
Послесловие и благодарности ... (стр. 462)

Предисловие

Книга устных рассказов Ольги Григорьевны Шатуновской охватывает период истории России и Советского Союза с начала 20-го столетия и до его 90-ых годов. Она описывает события с точки зрения их активного участника, пережившего потрясения революции и гражданской войны, сталинские трудовые лагеря и ссылки, и вовлеченного в политические схватки 30-ых и 50-ых годов.
И все же это не сборник описаний политических событий прошлого. Это эмоциональные воспоминания, передающие целый спектр переживаний и отношений человека, захваченного в ранней юности утопической мечтой и оказавшегося вместо утопии в водовороте сил, которые при известных обстоятельствах поворачивались и против своих врагов, и против своих приверженцев - на самом деле, против общества в целом, с разрушительными последствиями для всех социальных групп и направлений общественной мысли.

Ольга Шатуновская родилась в 1901 году в Азербайджане, в городе Баку, который в то время был центром мировой нефтедобычи. После февральской революции в 1917 году он быстро превратился в сцену сложных международных интриг, в которых интересы держав, являвшихся союзницами в первой мировой войне, нередко сталкивались друг с другом. Эти противоречия накладывались на этническую и социальную напряженность, постоянно присутствующую в регионе, и приводили к возникновению эфемерных союзов, быстрой смене приверженностей и приоритетов, вооруженным противоборствам, вспышкам насилия и нетерпимости, - в целом, бурному развитию событий в течение времени, измерявшегося порой не днями или неделями, а часами. В это время Ольга стала секретарем наиболее влиятельного большевика Закавказья, Степана Шаумяна.

В конце лета 1918 года попытки Ленина и Шаумяна удержать коммунистическую власть в Баку и контроль Москвы над нефтяными богатствами Азербайджана пришли к крушению из-за слабости власти Бакинского Совета и при попустительстве Сталина, который в это время командовал фронтом на юге Волги. Город был захвачен турками. Семнадцатилетняя Ольга была схвачена и приговорена к смерти через повешение. Она была помилована лишь в последнюю минуту перед казнью, когда турецкие военные неожиданно передали власть либеральному правительству местных национальных сил.

Несмотря на это испытание, впоследствии отягченное почти смертельной болезнью - тифом, которым она заразилась, спасая от неминуемой гибели руководителей коммунистического Владикавказа в момент, когда этот город пал под натиском войск генерала Деникина, Ольга не только не отошла от опасной политической борьбы, но даже усилила свое участие в ней. Она нашла в себе силы пересечь всю территорию Европейской России, охваченную гражданской войной, смутой и экономической разрухой, неся с собой документы, направленные коммунистическому центру его закавказскими сторонниками, и впоследствии вернулась с драгоценностями и деньгами на приобретение оружия для планируемого восстания в Баку.

В 1937 году, во время так называемых чисток, Ольга была исключена из Московского Комитета партии, где она работала под руководством Хрущева и Кагановича. Несколько месяцев спустя она была арестована как "враг народа". Ольга провела семнадцать лет жизни в тюрьмах, колымских трудовых лагерях, скрываясь от повторного ареста в Москве и Казахстане, и снова в тюрьме и сибирской ссылке. В конце концов она была возвращена в середине 1950-ых годов в Москву Хрущевым, который назначил ее членом Комитета партийного контроля при Центральном Комитете коммунистической партии. В этом событии все - и возвращение из ссылки в КПК и определение служебных обязанностей, и даже назначение женщины на такую должность, далеко выходило за пределы норм коммунистической иерархии.

В это время Ольга была инициатором отмены понятия вечной ссылки, освободив из нее тысячи людей и помогая тысячам других выйти из лагерей и тюрем и восстановить свою гражданскую репутацию. Она также была ведущим сотрудником специальной комиссии, уполномоченной 20-ым съездом партии на расследование преступлений сталинской эры, в особенности обстоятельств гибели Кирова, которого некоторые коммунисты хотели сделать генеральным секретарем вместо Сталина, и ареста и казни других большевистских руководителей в 1937 году. Ее работа впервые предоставила полные и недвусмысленные доказательства, изобличающие Сталина как организатора покушения на Кирова и фальсификатора судебных процессов над большевистскими лидерами.

Несмотря на огромное историческое значение, эта работа Ольги Шатуновской, включавшая в себя 64 тома свидетельств и документов, была сдана в архив в 1962 году и с тех пор никогда не публиковалась. Единственной крупицей информации, которую Ольге удалось опубликовать в конце 1980 годов, была суммарная сводка официальных данных КГБ о размерах репрессий 1934-1941 годов: 19.840.000 человек арестованы, из них 7.000.000 немедленно казнены, и из оставшихся 12.840.000 человек лишь 200.000 Дожили до 1950-ых годов.

 

Рассказ 1. Детство

Из рассказов Джане в 1964 г. и 24 августа 1981

Испанские фамилии у евреев

В Литве и Польше евреям можно было селиться. Литва занимала большую часть российской территории, при Иване Грозном граница проходила в восьмидесяти верстах от Москвы. Когда инквизиция стала изгонять евреев из Испании или заставляла их переходить в христианскую веру, они распространились по Германии и Польше. Многие еврейские фамилии - испанские; например, Гусман -это крупный вельможа, евреи у него были на службе и получали его фамилию. Часть евреев ушла в Северную Африку, в Марокко, а часть сюда, в Западную Европу. Например, Спиноза, его семья бежала в Голландию, и занимался он наукой в Нидерландах. Уриель Акоста - тоже испанская фамилия - восстал против талмуда, против стеснений, сами же евреи стали его изгонять.

Это продолжалось века, это просачивание евреев в Литву и Польшу, потом эти места занимались Россией. Появилась черта оседлости, им разрешалось арендовать землю, но не быть землевладельцами. Появилась трехпроцентная норма для получения высшего образования.

В Закавказье этого не было. В моем классе было десять евреев: Варшавская Шура, Ходакова Аня, Резник Аня... к нам ходил раввин. Было постановление кавказского религиозного общества, что все вероисповедующие должны иметь своего учителя закона божьего, учиться у своих вероучителей. Была одна мусульманка, и то к ней ходил мулла.

Родители отца. Отец

Когда мне было четыре года, мы ездили в Полтаву к родителям отца. Во дворе было два дома, ходил высокий худой старик. Это мой дед-часовщик, у него была часовая мастерская, все наши часы от него. Бабушку не помню, помню только большие темные комнаты, окна всегда занавешены, и нам не разрешали шуметь. В другом доме жила их дочь Анюта, ее муж был военный врач. Мы жили у нее и, когда шли через Двор к родителям, то все говорили - тише, громко не говорите. Почему-то там так было, абсолютная чистота, крашеные полы и тишина.

В Белоруссии жила другая сестра отца, Вера, и говорили, что она красавица и что я в нее, тоже красавица. Была там какая-то речка, мы стояли, на нее смотрели. Во время резни ездили в Германию. Отец отца, Ноах Шатуновский, был часовой мастер в Полтаве. Он приехал из деревни Шатуновка - когда отменили крепостное право, то все из деревни получили фамилии Шатуновские.

Мой отец Григорий Наумович (Исаак Ноахович), кончил юридический факультет в Петербурге. Как особо талантливому ему предлагали креститься и остаться на кафедре - без этого при университете евреев не оставляли. Еврейского языка он не знал, но он не остался при университете. Он считал недостойным менять вероисповедание ради карьеры, хотя и не был религиозным. Разрешалось евреям быть помощниками присяжных поверенных. После революции 1905 года он стал присяжным поверенным.

В то время были сословия: дворяне, мещане, крестьяне, потом ввели - граждане. Отец был мещанин по отцу, но так как кончил университет, стал гражданин. Если человек поступал чиновником и дослуживался до тринадцатого класса, то давали личное дворянство.

Григорий Наумович служил после окончания университета в Тамбове. С Викторией Борисовной познакомился в Липецке на грязях, куда она приехала со своей мамой. Она не хотела выходить замуж, так как у нее было искривление позвоночника. Он ей сделал предложение, но она долго думала, хотя и влюбилась в него. Но это обстоятельство ее очень сдерживало, и она говорила - я подумаю. Он приехал в Козлов, водил их с тетей Раей в театры. В конце концов она решилась ему сказать - я вам отказываю, так как у меня есть физический недостаток. Но она была очень хороша, и он сказал, что это не имеет значения.

Тогда, как положено, шли к родителям делать предложение, потом обручение, потом свадьба. Сделали приданое, все по дюжинам, вышили вензеля. Сундуки кованые, туда все кладут: одеяла, подушки, салфетки, скатерти. Поехала с ним в Тамбов, потом он перевелся в Баку, и отныне они жили в Баку. Жили в переулке Мусеви, бывший Офицерский, дом 4, недалеко от Баксовета.

[Джана: В старой сумочке я нашла старый паспорт, под черной ледериновой обложкой нет места для фото, на белой бумаге проступает серый, ажурный по краям прямоугольник с водяными знаками, на первой странице - двуглавый царский орел.]

"ПАСПОРТНАЯ КНИЖКА
безсрочная № 18
Выдана изъ Козловского Городскаго Полицейского Управления
Тысяча восемьсотъ девяносто восьмого года Апреля месяца 17 дня
Жене окончившаго курсъ наукъ въ С.Петербургскому Университете,
Вита Борисовнп ШАТУНОВСКОЙ. -
1. Имя, отчество, фамилия: Вита Борисовна Шатуновская
2. Звание: жена окончившаго курсъ наукъ въ С.Петербургскомъ Университетп
3. Время рождения или возрастъ: 22 лет
4. Вероисповедание: Iудейскаго.
5. Место постояннаго жительства: г. Козлов Тамбовской Губ.
6. Состоитъ ли или состоял ли в браке: Состоит въ Замужестве первымъ бракомъ.
7. Отношение к отбыванию воинской повинности: —
8. Документы, на основании которыхъ выдана паспортная книжка: Прошение мужа Исаака Ноаховича ШАТУНОВСКАГО
Свидетельство С.Петербургского Градоначальника отъ 20 Сентября 1893 года за № 38033, и метрическая выпись Ростовского Н/О Общественного РАВВИНА от 12 Ноябр 1876 г. за № 709 о бракосочетанiи
9. Подпись владельца книжки. Если владелец книжки неграмотен, то его приметы.
Козловский Полицеймейстер
Извлеченiе изъ положенiя о видахъ на жительство.
67 Сверхъ единовременнаго взноса паспортныя книжки облагаются сборомъ въ доход] казны въ размере одного рубля. Сборъ сей взимается... при предъявлении книжки владельцемъ ея, как для удостоверения личности, такъ равно и для удостоверения права на отлучку.
Место для прописки видовъ полицiею.
Сведение получил, паспорт явлен и в книгу Гостиницы Грантъ Отель 1 части Г. БАКУ под № 26 записан Сентября 21 дня 1898 г.
Сей вид явлен и в книгу под № 421 записан 8 Июня 1899 года — м. Боржом. За пристава Боржомского участка
Во второмъ полицейском участке гор. Ростова н/Дону явлен и в книгу под №6752 записан Сентября 18 дня 1900 года... Пристав 2 уч.
Явлен у Железноводскаго пристава 7 Июня 1902 г.
Явлен 23 Июня 1904 года Алфавита № 56 в селении Железноводском, Терской обл.
Явлен 14 Августа 1907 Алфавита № 306у пристава Гор. Кисловодска
Явлен 11 Июня 1905 года по. книге № 24 у Пристава Станицы Ессентукской....
Явлен 6 Июня 190Р года по книге № 24 у Пристава Станицы Ессентукской...."

[Джана: Кто скажет, что мы были тогда свободны? Надо было бороться за свободу. Чтобы потом попасть в заключение, а на "свободе" отмечаться каждые две недели в окошечке НКВД.]

Детство

До этого, мне было года два, ездили к маминой сестре тете Дуне в Екатеринодар. Мы жили во флигеле во дворе. Дядя, муж тети Дуни, заведовал сахарным складом. Я выбежала из флигеля на крыльцо - на нем лежала циновка и большой камень, и я упала, так как плохо ходила, и разрезала губу, ее ездили куда-то зашивать изнутри.

Еще была нянька, которая любила ходить в кабак. Она говорила - ты тут стой! - и пошла через дорогу, а я побежала за ней по бугристой мостовой и разбилась, и когда за мной пришли, то это все и выяснилось, что она пошла в кабак. С одной стороны, она была хорошая нянька, а с другой - алкоголик. И вот я помню, как я бежала через дорогу за ней в кабак и разбилась, и был большой скандал.

Девочками в четыре-пять лет бегали по двору и кричали: Оля дура! Марта дура! Ты что кричишь? Не знаю, хочется. Лишь бы бегать и кричать во все горло, так здорово.

Потом была гувернантка, отцу не понравился ее нос, я сидела у нее на коленях, и она плакала и говорила, что твоему отцу не понравился мой нос и я должна уйти. Потом я пошла в Емельяновскую гимназию в подготовительный класс, потом бросили бомбу.

Я шла вниз по Николаевской. Чулаки был губернатор. Я иду, едет открытая коляска с великолепными белыми как лебеди лошадьми. В ней сидит губернатор с адъютантом, и в это время бросают бомбу. Эти белые лошади бились в огромной луже крови на мостовой, а губернатора и адъютанта повели под руки. Собралась толпа, разгоняли - идите, идите... Емельяновская гимназия довольно далеко на Красноводской, а Офицерская наверху над Николаевской. Родители слышали, бросились искать. Потом забрали меня из этой гимназии.

И была чахотка. Несколько раз она начиналась, от пыли - песок несся всегда. Во дворе все дети умерли, может быть, я от них заразилась.

У хозяина были сыновья: Рубен, Сурен, Хурен. Дочери: девушка Маша, Тамара, Марта, Катя. Все умерли. Сначала умерла его жена, потом он совсем один остался и уехал на родину. Был брат, у него тоже было много Детей, умер один мальчик Хай.

Верх снимали мы, внизу были две квартиры, а при советской власти дом отняли.

Умирали постепенно. В двадцатые годы я дома не жила, пришла - идет Тамара бледная. А где Марта? Умирает. А ты куда? Чашку купить, может быть, если я из нее буду пить, будет больше аппетит.
Тамара больше дружила с Таней, а я с Мартой. Они говорили, что заразились от матери. Я тоже несколько раз болела. Когда поступала на курсы марксизма в Москве, делали рентген. Сказали, будьте благодарны, что у вас все объизвествилось, у вас в легких полно дырок.

Помню, я болела туберкулезом, когда я в гимназии была в четвертом классе, мама утром какао варила. Это такое было событие, мама сама вставала какао мне делать. Обычно чай и чурек с брынзой. И с собой то же. А там можно было за четыре копейки купить завтрак на большой перемене: стакан молока, большой ломоть ржаного русского хлеба во весь каравай, котлета, яблоко. Выпьешь молоко, идешь во двор и ешь. А нуждающиеся не платили четыре копейки золотые, они подходили по списку.

Перед четвертым классом нанимали учителей. Сначала был Василий Федорович, он был больной чахоткой, его полотенцем нельзя было вытереть руки. Таня что-то не так написала, он ее ударил по щеке. Мы пожаловались, мама пошла к нему объясняться, и больше мы к нему не ходили.

Это мне было лет девять. Потом, уже лет в одиннадцать, я ходила заниматься к Раисе Николаевне, ее сын был Миша Орлицкий. Она была социал-демократка, марксистка, преподавала математику, физику, географию. Лидия Павловна, народоволка, преподавала историю, естествознание, русский язык, литературу. Рукоделием с мамой занимались.

Я ходила в Мариинскую гимназию, а Таня в Вальдовскую. До рождества, когда одна ученица забеременела, среди зимы пришел сторож и принес пакет, что для меня есть место.

Классы были по религии: в нашем православные, еврейки, католички, в другом армяне, азербайджанки и лютеранки. К нам приходил раввин - с библией, сборником псалмов.

Нелли Миллиор была лютеранка, поэтому она училась в основном классе. Мать ее была учительница музыки, отец инженер. Сестра ее умерла от менингита, и родители с Нелли очень носились. К Волчьим воротам или по степи гулять, ей это было нельзя.

В школу давали ей корзиночку с едой, все смеялись.

Я говорила: - Ну ты скажи им, чтоб давали четыре копейки.

- Нет, я не могу им это сказать, они так священнодействуют по ночам.

Они жили близко, в Аптекарском переулке.

В два тридцать обедали: суп, второе и что-нибудь сладкое. Молоко, мясо, каштаны. Во дворе жевали сакис - барбарис. Продавался ржаной солдатский хлеб, тетради с картинками. На ужин всегда каша или рис рассыпной, плов с кишмишем и гранатом.

В прачечной жили прислуга с мужем - кухарка, она же и уборщица. Я пожаловалась:

- Анюта, смотри как нехорошо, волосы растут под мышкой.

- Это обязательно, так что ты не обижайся, это у всех растет, у мальчиков и у девочек.

Один раз отец принес золотые пятирублевки, маленькие как копейки, и положил столбиком - вот это. Я спрашивала прислугу, я тогда уже интересовалась:

- Это же вам мало, три рубля?

- Нет, - говорит, - почему, хорошо, ведь на всем готовом, и мануфактуру покупают, на платье, на рубашку, на фартук.

Когда маленькие были, волосы длинные, вечно вши, мазали керосином, потом с трудом отмывали, вода не смывалась. Упадем, расшибем локти, коленки, тоже мажем керосином. Плиту не каждый день топили, на керосинке готовили. Обогревались - на керосинку клали кирпичи. Были печи, их топили редко, только в феврале. Плита кирпичная, ее надо топить дровами. Самовар стоял на черном ходе. После революции маму Зельма Атоновна учила готовить.

Шесть комнат и длинная галерея. Три комнаты выходили на галерею, три на улицу. Еще галерея, в которую выходила кухня, уборная.

Мама, когда ей было двенадцать-тринадцать лет, болела брюшным тифом, когда встала, оказалось искривление, не очень сильное. Тогда ходили в корсете, в корсет на эту лопатку клали подушечку, чтоб незаметно было. А потом от беременности оно усилилось, поэтому она много не рожала. Она отца предупреждала, когда он сватался, что есть искривление. Третьей беременностью был мальчик, он умер маленьким. Мама не хотела рожать, чтобы совсем не скривиться. Но потом после революции стала сама ходить на базар, таскать сумки, еще больше скривилась.

Отец был интересный мужчина, высокий, стройный, никогда ничем не болел, если б не эта напасть, оспа. Они всегда плохо жили. Он изменял ей. Ее очень любил один человек - инженер-нефтяник, еврей Поляков, предлагал уйти с детьми, она по тем временам считала это ужасным.

Ты видела карточку, где мама с Таней и со мной в одинаковых платьицах? Мама была такая, что даже во время войны, Инна рассказывала, когда к ним приходил торговец зеленью, говорили:

- Виктория Борисовна, ваш поклонник пришел.

Он целовал ее в щеку и говорил Инне:

- Вот у матери лицо как персик, поцеловать приятно. Ай ханум, ай ханум, старый ханум, лицо как персик.

Знакомые Виктории Борисовны

Зельма Атоновна и Мэри Атоновна были две сестры. Они - мама, Зельма Атоновна, Мария Анисимовна Короно, ходили в Оперный театр, в Драматический русский театр. За углом жили Шильдкрет, она была домашняя хозяйка, очень хорошая рукодельница, крещеная немка. Мэри Атоновна жила в нашем переулке наискосок от нас, а Зельма Атоновна за углом.

Я ее спрашивала: - Зельма Атоновна, почему вы такая румяная?

- А вот я тебя научу, и ты всегда такая румяная будешь, водой сперва горячей, а потом холодной умывайся.

У Зельмы Атоновны все уехали в Германию - сын и две дочери, младшая и старшая, Грета. Учиться, замуж, и все постепенно уехали. Они переписывались с кем-то, ее муж всегда обменивался книгами. Он умер. Началась революция. Прислугу уже не держали, ни она, ни мама. До этого мама только умела спечь торт или пирог, а теперь Зельма Атоновна ей все показывала.

В сорок первом году начали всех немцев высылать, и Зельму Атоновну выслали. Она пришла к маме и принесла все вазы и ящик с серебряными вилками и ножами. Мама вызвалась Мэри Атоновне отдать это все, а Мэри Атоновна замужем за русским, ее не высылают. Мэри Атоновна приехала получать все эти вещи, и мама вынула список, в списке двадцать семь ваз и ящик. И вдруг двадцать восьмая ваза серебряная.

- Ее в списке нет, это, наверное, ваша.

- Нет, у меня такой вазы не было.

Но в каких условиях она составляла список, она пропустила.

- Вы возьмите ее себе в благодарность за то, что вы сохранили.

- Нет, нет, за такие услуги подарков не берут, - сказала мама.

Дочь Мэри Атоновны Эльза, светлая блондинка с карими глазами, служила в каком-то посольстве, она знала много языков.

Мария Анисимовна Короно потом вышла замуж за Сванидзе, она мать Вано Сванидзе. Ее двоюродный брат, Миша Короно, был ее первый муж. Мать Миши была женщина-врач, тогда назначали, кому надо, железо, мышьяк. Оба ее сына погибли, старший, талантливый человек, умер от чахотки. Мишу убили в мартовских событиях в восемнадцатом году. Вышел на балкон, белые флаги повесить. Остался от него сынишка Толя, вылитый Миша, Мария Анисимовна уехала с ним в Тбилиси к своим родителям. Они делали кефир, имели кефирное заведение.

Короно это евреи, бакинские и тифлисские, тоже испанские. Все блондины, очень красивые. Мария Анисимовна - блондинка с голубыми глазами. Я с ними шла по улице, мама, она и я - не было ни одного человека, чтобы не обернулся.

Мария Анисимовна кончала консерваторию в Тбилиси, когда вышла за Мишу Короно замуж. Потом она служила в театре, у нее был прекрасный голос, и она стала примадонной. Александр Сванидзе - на его сестре Като был женат Сталин, от нее сын Яша - приехал, увидел ее, влюбился и увез в Москву.

В тридцать седьмом году Сталин их расстрелял. Толю Короно убили на войне. Вано Сванидзе остался с нянькой. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, его взяли в тюрьму, в Казанский психоизолятор, на пять лет. Оттуда в лагерь в Джезказган на медные рудники.

Александр Сванидзе, наверное, кое-что знал о Сталине. Сначала Сталин посадил Авеля Енукидзе. Сванидзе пришел к нему и спросил, как же так, Авель - старый большевик, основатель Бакинской организации, а он себе приписывает?

Ко мне однажды домой, когда я работала, приходил брат Мэри Атоновны. Его тоже посадили, и он в лагере работал врачом.

Сестра Полякова, Евгеня, тоже была мамина большая приятельница, замужем за Гинзбургом, он богатый инженер. Когда второй раз началась революция, в двадцатых годах, они решили уехать. У них было два сына, Марк и Давид, и Марк сказал:

- Я не поеду, если Оля не поедет.

У нас были разные интересы, он интересовался техникой. Мама сказала: - Да Оля с нами и не живет, разве она поедет с вами?

Он сам и не приходил просить, Евгеня за него приходила просить. Они собирались в Египет, на нефтяной завод. У них, наверное, были деньги за границей, ехали те, у кого они были.

После революции отец, Григорий Наумович, заведовал юридическим отделом Бакинского совета. В это время не было никаких дел. Он же уголовные не вел, вел гражданские - между нефтепромышленниками. Он нигде не бывал после революции, сидел, изучал языки: немецкий, еврейский, испанский. Мама говорила, ложись спать, надо отдохнуть. Я отдыхаю.

Гусманы

А сестра Таня в это время уже училась, как раз открылся университет Азербайджанский.

Я пойду на медицинский. Как это? у нее нет способностей. Она зубрила День и ночь, может быть, поэтому и заболела. Миша Гусман вернулся с Фронта турецкого, был ранен, ходил еще в темной повязке, учился в Архитектурном. Они поженились в двадцать пятом году. Я из Сиббюро ЦК приехала, я там была полгода всего. Они венчались. Таню любили все родственники: Яша, Зяма, Сима, Фися, Аня, Полина.

Миша Гусман был очень способный архитектор, но у него был страшный недостаток, он всегда и везде опаздывал, необязательный был. Отец Миши был сначала простой плотник. Потом сделал мастерскую, и он работал, и у него работали. У него руки были как железные, как рубанок. Они все были блондины. Инна похожа на свою бабушку, Иду Ефремовну, у нее такая же была фигура полная. Я у них редко бывала, но всегда было замечательно - варенье с орехами, еврейские сладости из редьки.

Юрий из Сибири приехал следом за мной, через полгода. Пока его не было, мне дали квартиру двухкомнатную на Молоканской. Я работала на партийной работе секретарем Завокзального райкома Баил-бейб, потом в Заводском райкоме. Потом нас опять отозвали, в двадцать девятом. Гикало сделал так, что из ЦК пришла телеграмма: мне на курсы, Юрию в МВТУ.

Когда Мирзояна сняли, пришел Гикало, белорус, но он не удержался, скоро провалился. Он всех старых работников стал выживать, его провалили на конференции. Его сестра Вера Михайловна теперь мне звонит, я ее не принимаю. Его тоже расстреляли, он был в Белоруссии.

Он знал, что в двадцать первом году мы боролись с Нариманом Наримановым. Мира тоже, Арон, Саня Сандлер, Рахулла, Артак, Маруся Крамаренко. Он писал - не надо мне их. Мы же подпольщики. Нас все знали, уважали, любили. Он не хотел, хотел создать свой актив, но у него ничего не вышло. Так бы он ничего не мог поделать, если бы не из ЦК телеграмма. А это уж непререкаемо.

Мама дружила с Мишиными сестрами, Анной Михайловной и Полиной Михайловной Гусман. Анна Михайловна переехала в Москву.

Когда ее сына убили на фронте, она чуть не помешалась, ее мужу психиатры сказали, увозите ее из Баку. Она целые дни сидела в его комнате, перебирала его вещи, от нее скрыли даже, что он убит, говорили, без вести пропал. А отец получил письмо, что когда они форсировали Эльбу, вплавь переплывали, пуля попала ему в голову - от однополчанина, который плыл рядом. Здесь в Москве ей только это сказали.

Она была учительница пения, Неля Ноздрина училась в консерватории у нее. Полина Михайловна была зубной врач. Они были очень недовольны, когда Игорь женился на дочери генерала.

В Москве мама дружила с Софьей Исааковной, они разговаривали по-немецки. Ее муж был член коллегии Министерства внешней торговли, они жили под нами на Короленко. Когда я в сорок шестом году вернулась, они пришли, принесли бутылку шампанского и цветы. У них дочь была на фронте, и там она сошлась с одним человеком; когда они вернулись, он сказал, что куда-то съездит и исчез. Она все его ждала и сошла с ума.

Зяма Гусман был первый рентгенолог города Баку. Зяма создал в Баку онкологический институт на пустом месте, из одного барака. Он стал его главврачом и вырастил целую плеяду докторов. Его дочь, Софа, кажется, за армянином, директором механического завода. Старший сын Анны Михайловны - замминистра нефтяной и газовой промышленности. Они упрекали меня на поминках Анны Михайловны, вот вы не дали Алеше жениться, а он все равно разошелся.

Алеша говорил, я хочу жениться на Ирочке. Как ты можешь жениться на Ирочке, когда по тебе тюрьма плачет? Нечего тебе лезть в эту семью.

Как раз я тогда ушла, они готовы были меня в ложке утопить. Они меня так ненавидели за это убийство Кирова. Я привлекла много работников прокуратуры, КГБ. Свидетелей до тысячи, шестьдесят четыре тома по всем процессам.

Когда расследовали убийство Кирова, и оказалось, что два центра создал сам Сталин, своей рукой, то сделали выводы, что надо расследовать и те два процесса. Каждый вечер приносили материалы, ездили в Ленинград, Минск, Ереван.

Дача в Заречье

На соседней даче в Заречье жили Колесниченко и Пастухов, корреспондент Правды. На нашей даче наверху Пеговы. Она рассказывала, что выросла в детдоме, сирота. Сама установила слежку, рылась в бумагах, ее поймали Степа и дядя Миша.

Была масса писем. Степа ее застал, как она подслушивала. Дядя Миша сидел на скамеечке под пионами и видел, как она рылась в письмах. В хозуправлении был бакинец Гранд, я ему позвонила и сказала, чтоб Пеговых не было здесь, она устроила за мной слежку. Она позвонила, Ольга Григорьевна, почему? А я откуда знаю?

Еще она устроила такую сцену. В ларьке рабочие стали брать пиво. Она говорит им: - А вы что тут стоите?

- Пивка взять.

- Какое ваше дело, брать тут что-нибудь, это ларек для нас, а не для вас.

- Но вы же к нам ходите?

- Поговорите еще. Если сейчас не уйдете, вас поведут.

Рассказ 2. Юность

Рассказы Джане и Андрею в 1971, 1976, 1981, 1984, 1986 гг.

Родители Виктории Борисовны

Мамины родители жили в Ростове - дедушка Борис Лифшиц, он служил конторщиком в управлении шахт, наверное, имел и акции, и бабушка Изабелла. Дедушка молился по утрам, накрывался чем-то полосатым.

Когда я проходила через Ростов в ноябре 1919-го года, я решила к ним зайти, хотя и была там совершенно нелегально, я пришла на явку Донбюро. Откуда, думаю, деникинская полиция узнает, что я зашла к дедушке с бабушкой? Она была гораздо менее бдительной, чем советская. Я позвонила в дверь, и вышел дедушка. Он очень удивился, увидев меня, но сказал, что зайти нельзя, так как бабушка при смерти. Больше я его не видела.

Лифшиц - это Лейбшутц, телохранитель. А может, Липшиц - название города, область есть в Германии, Липпе. Когда евреи изгонялись в пятнадцатом веке из Испании и останавливались в Германии, то им давали фамилии по городам.

У дедушки с бабушкой было пять дочерей: Маня, Роза, Дуня, Рая и Витя. Мама, Виктория, была самая младшая. Вся семья - голубоглазые блондины.
Было еще пять сыновей. Лева жил в Баку, потом уехал куда-то. Яша Лифшиц, математик, глухой - он упал в детстве с качелей, служил в Москве в банке, женился на русской, Дуне, была у них одна дочь.

Маня была замужем за Кронбергом, трамвайщиком, он построил трамвай в Петербурге и Тифлисе. Роза, тоже за Кронбергом, братом трамвайщика, жила в Петербурге. Муж Дуни, Евдокии, Исай Хейфец был заведующим сахарным складом в Екатеринодаре. У них были дети Володя, Лида и Миша. Миша Хейфец сейчас летчик-испытатель в Жуковском, Лида живет в Риге, замужем.

Рая была любимая дочь, она болела чахоткой и потом умерла от нее. Ее муж, Варшавский, был инженер в Ростове, ее выдали не по любви, а чтобы оставить в Ростове при родителях. Их дети - Рита и Леша Варшавские. Рита умерла в Ташкенте, детей не было.

Валя

Маня Кронберг как-то была проездом из Тифлиса в Баку, приходила к нам, такая дама! Потом они опять уехали в Петербург. У нее было две дочери: Валя и Лена, Валя лет на десять старше меня. За младшей, Леной, несколько лет ухаживал один молодой человек, делал ей предложения, но она неизменно отказывалась. И вот он однажды пришел к ней, опять долго ее упрашивал, говорил, что если она за него не выйдет, он покончит с собой. Но она отказалась. Тогда он пошел к себе домой и застрелился. Она была на похоронах. А через год, в годовщину его смерти, она пошла к нему на могилу и там застрелилась.

Валя знала несколько языков, на всех языках могла печатать на машинке. Работала в советском торгпредстве в Берлине - в Германию ведь много продавали: и нефть, и хлеб, и марганец. Уже Гитлер бомбил советские города, а Сталин говорил, не отвечать, это провокация, и отправлял ему составы с марганцем. В тридцать седьмом году все сотрудники полпредств были отозваны обратно. Муж Вали был расстрелян, сама она сидела. Детей у них не было.

Когда я уже работала в ЦК, она пришла, после смерти мамы. Рассказывала, что живет в подвале, где протекают трубы, получает какую-то мизерную пенсию. Я ей выхлопотала пенсию и комнату в доме за Панорамой, напротив дома, где жила Аня Парушина. Купили туда обстановку.

В конце шестидесятых годов она приходит ко мне. - Ты знаешь, мне знакомые достают путевку в пансионат санаторно-курортного типа.

- Валя, это богадельня. Ты была в лагере? вот это тот же лагерь. Ведь обратно вернуться ты не сможешь. Ты должна будешь сдать комнату, рас статься со всем имуществом - ведь туда не дают взять даже свои тапочки, свой халат. Ты будешь рвать на себе волосы.

- Нет, я уже старая, я плохо вижу, и потом я буду становиться все беспомощней.

- Я тоже плохо вижу, а ты читаешь вывески магазинов на ходу, из автобуса. Аня прикрепит к тебе пионеров, - а Аня была председателем домкома, она вообще любила это, - они будут покупать тебе продукты.

- У меня сосед пьет.

- Он что, буянит?

- Нет, он приходит домой и ложится спать. А соседский мальчик своровал у меня со сковородки котлеты.

- Значит, он голодный. Купи ему на полтинник десяток котлет и позови, он будет тебе только благодарен, а то ему, наверное, мать дает по одной котлетке, а ему двенадцать лет, он растет.

- Нет, нет, мне советуют, за меня хлопочут, я туда пойду.

- Валя, помни, что второй раз я тебе все это устроить не смогу.

- Но ты будешь за мной ухаживать?

- Этого я обещать не могу, я сама больной человек, но я буду помогать деньгами.

- Нет, я туда пойду, мне обещают отдельную комнату.

Такая была у нее идея-фикс.

И она туда пошла. Все имущество распродала, размотала. Это недалеко отсюда, метро Пионерская. Через год я пошла ее навестить. Пришла. Сидит внизу за столиком какая-то девка. Сегодня, говорит, не приемный день. Но тогда - можно? я сама к ней поднимусь? Нет, это совершенно исключено. Насилу добилась, чтоб ее вызвали.

Она рассказывает. Поселили сперва вдвоем, потом втроем. Кровати стоят буквой "П", одна к другой. Третья - лежачая больная. Мы должны за ней ухаживать, то есть менять ей белье, выносить судно и тому подобное.

Выйти в город она не может, в казенном халате это неудобно. Буквально рвала на себе волосы. Вытащи меня отсюда! А что я могу сделать? Это тогда я могла, когда я была власть имущая.

И через год она умерла.

Екатеринодар

До революции в Баку не ели колбасы. Это и понятно, ведь колбаса делается в основном из свинины. По утрам у нас всегда стоял самовар, на завтрак был чурек с брынзой. Чурек с брынзой я брала с собой и в гимназии на первой же перемене начинала жевать. Завтрак был на третьей перемене, стоил он четыре копейки. Давали огромный, во всю ширину, ломоть русского хлеба, примерно вдвое шире, чем нынешний орловский, котлетку, стакан молока и, кажется, яблоко.

На лето мама отправляла меня в Екатеринодар, к тете Дуне.

Я сама к ним ездила, мне покупали билет, я делала пересадку на станции Кавказская. У меня была корзинка - платье, белье, чемоданов тогда не было. Там я жила как на даче. Муж тети Дуни, дядя Исай, заведовал там сахарными складами - это были сахарные склады Бродского, на всю Кубань. Жили в казенном доме, принадлежащем фирме. Все время грузили баржи бочками с сахаром, я часто ездила на этих телегах к пристани.

Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Один раз, когда возчики обедали, я подошла к груженой телеге, села, хлестнула лошадей и поехала. Возчики, конечно, выбежали за ворота и побежали за мной, но догнать лошадей не могли. Спуск к Кубани был крутой, лошади разогнались, да еще телега их сзади подталкивала; был тормоз, но им я воспользоваться не сумела. Я очень испугалась. К счастью, около пристани лошади сами остановились. Возчики отругали меня, но не сильно, сильно ругать боятся: эта оарышня - племянница начальника. Вообще я была хулиганистая девка.

У тети Дуни были соседи - Асьеры, фамилия Асьер, они меня очень любили, бывало, задолго до каникул спрашивали:

- Евдокия Борисовна, когда же Оля приедет?

Я там проводила целые дни. В саду росли абрикосы, вся земля была ими усыпана, в несколько слоев, девать было некуда. Асьер был крепкий мужчина с длинной седой бородой, у него был огромный сундук, с мою кровать нынешнюю, весь набитый книгами. Много было литературы девятьсот пятого-шестого года, некоторые даже в красных обложках.

Я забиралась туда с ногами, набирала полный фартук книг, тогда гимназистки носили фартуки, шла в сад. В саду росла старая груша, которая разветвлялась невысоко от земли, так что получалось сиденье. И там я набирала абрикосов, садилась в развилку груши и читала. Эта литература на меня очень сильно действовала, я начала обо многом думать, многое понимать вокруг.

И представь себе, кругом было много сахара, разных варений, а мне хотелось своровать. На сахарном складе я просверливала дырочку в бочке, доставала оттуда кусочек сахару и съедала. Все-таки приключение.

Тетя Дуня, конечно, хотела, чтобы я приходила с ними обедать - приличия требовали - а Асьеры, наоборот, всегда старались, чтобы я пообедала у них, или давали печенья. Детей у них не было.

Один раз с тетей Дуней мы ездили в Анапу, она снимала комнату деревенского типа, и я ходила на Черное море.

Дядя Исай умер еще до войны, фамилия его, кажется, Хейфец. Тетю Дуню с сыном Володей убили немцы, когда заняли Краснодар.

А у тети Раи была дочь Маргарита и сын Леша, я помню, как она приезжала на операцию к какому-то знаменитому хирургу, жившему в Балаханах, в Сабунчинскую больницу, а Леша жил у нас. Ему тогда был год. Мы с ним играли как с куклой, кудрявый, голубоглазый. Сейчас он живет в Ленинграде, жена Тамара, русская, директор школы, он на пенсии. Он приезжал несколько лет назад - хвалил жену, сказал, что сын тети Дуни, Миша, был во время войны летчиком-истребителем, сейчас летчик-испытатель, живет в Жуковском.

Про сестер Бабаевых

Когда я сдавала вступительный экзамен в гимназию, я познакомилась с Марусей Романовой. Она сдала на тройки, но она была дочь прачки, и совет гимназии решил ее взять. Я, дочь зажиточных родителей, могу еще подождать. Потом к рождеству освободилась одна вакансия, и на дом сторож принес пакет родителям, что меня приняли. Сидели на одной парте. В тринадцать лет Маруся заболела туберкулезом. Они жили в подвале, где всегда сохло белье. Врачи сказали, что она умрет, если останется там. Я пришла к родителям просить, чтобы Маруся жила с нами, мама отказала. Тогда я нашла себе урок, зарабатывала тридцать рублей в месяц и платила за Марусину комнату и питание.

Уроки давала Шуре и Нюсе Бабаевым. Шура училась в параллельном, тоже в шестом классе. Там учились армяне, азербайджанцы, лютеране, а католики, евреи и русские учились у нас - были разделены по закону Божию. Шура была великовозрастная, выше меня на голову. Я плоская как доска, а у нее бюст. И глаза она и ее младшая сестра сурьмили. Меня классная наставница, Александра Яковлевна, останавливала и говорила:

- Оля, вы бы сказали Шуриной матери, чтобы Шура глаза не сурьмила. Я говорю: - Я не могу, вы сами скажите.

- Да я уже говорила.

Шура была такая тупая, как я ее ни учила, все равно получала двойки. Ее мать была недовольна и говорила:

- Оличка, мы вам тридцать рублей не за то платим, чтобы Шурочка двойки получала. Нам знания не нужны, нам аттестат нужен, чтобы Шурочке можно было жениха солидного найти.

Ну что делать, я и так сижу с ними допоздна: пока все на завтра не пройдем, не могу уйти.

Меня вызывают, почему вы пишете за нее сочинения? И мать ее вызвали. Она входит в нашу комнату, руки в боки.

А я приходила домой только пообедать и с трех до девяти у них была. Я уже с Мишей Орлицким и с Суреном дружила, они придут за мной и ждут, когда я уроки кончу - слышу, свистят. Мать ее говорит - что это? Слышит свист, но не догадается, что это меня свистят.

И мой отец очень недоволен был - что тебя как собаку высвистывают?

Сочинения я стала диктовать ей в тетрадки на разные темы, пошла в седьмой класс, узнала, какие темы про Евгения Онегина были в прошлом году. Несколько тем продиктовала ей, а сверху оставила пустое место. Она на уроке два часа что-то писала в другой тетради, делала вид, а потом вынимает наши тетради, и ей остается только вписать название. Но она была так глупа, что даже названия не могла вписать правильно. Например, тема - русская женщина, а она вписывает ее в тетрадь, где все про Евгения Онегина.

Учительница Александра Яковлевна читает и понимает, что сочинение написано дома, хотя я и старалась не вкладывать свои мозги в него - так чтоб на три, не больше, вызывает меня и говорит, как вам не стыдно, Шатуновская, мы вас рекомендовали, а вы так поступаете.

Представь себе, эта Шурочка подкатилась потом к Левону Шаумяну, он снимал у ее матери комнату - у нее были все доходные дома на все четыре улицы, и вот Шурочка забеременела от него. Скандал, такого ли жениха Шурочке мать искала? Ему пришлось ее забрать, привезти в Москву к матери. Здесь тоже скандал, хорошо потом ребенок умер, он ее отправил в Баку, она потом вышла замуж.

Скетинг-ринг

В четырнадцать-пятнадцать лет был скетинг-ринг, играл духовой оркестр. Было два духовых оркестра на бульваре и всегда очень много народу. Мы катались на роликовых коньках, их прикрепляли к туфлям - скобки и винтик, туфли на кожаной подошве, стоили два рубля. Мы ходили тогда в длинных юбках, но это мне не мешало с мальчиками через заборы лазить.

В шесть вечера мы купались, на нос листик, чтоб не загорел. Тогда я дружила с Андрюшей Ефимовым. Он посвятил мне сборник стихов «Телеграфный столб гудит». Первое стихотворение - телеграфный столб гудит, я приникаю к нему ухом, он рассказывает мне о тебе. Что он рассказывает, говорят другие стихи. Потом он увлекся Нюсей Брейтман, она была очень хорошенькая, живая, но он скоро разочаровался и сказал, давай снова дружить, а я сказала, нет, теперь я не хочу.

Потом в шестнадцать лет я познакомилась с Суреном Агамировым, и я стала с ним дружить. Его друг Шура Баранов тоже увлекся Нюсей и тоже был ужасно разочарован. Когда я спрашивала Сурена, он сказал - она нечиста. Ну вроде зазывала в подъезд и хотела... Что, целоваться? Нет, больше.

Поздно вечером мы ходили или на гору, где памятник Кирову теперь стоит, и смотрели на море, или к Волчьим воротам - это наверх, всего километров десять, к рассвету приходили. Внизу был Баку, слева вставало солнце и была видна степь вся в красных маках. Там поднимались с последней стоянки перед Баку и шли вереницей верблюды, рыжие верблюды, и на каждом колокольчик. Они шли из Азербайджанских субтропиков, Ленкорани, Салахан или из Ирана с грузами. Мы были наверху, где начиналось плоскогорье. Ворота из скал. Солнце поднимается, колокольчики звенят, алые маки, рыжие верблюды. Постоим и идем обратно в город. Отец говорил матери: - Почему ты ей разрешаешь ходить по ночам? Она говорила: - Ей так надо. Ничего не будет. Просто ей так надо, не беспокойтесь.

Андрюша Ефимов был из Шуши, его родители погибли от землетрясения в Карабахе, здесь он жил у родственниц: Ната Корягина и Муся, и учился в реальном училище. Потом я увидела объявление, что организуется марксистский кружок, его организовала Леля Давыдова. Я к ней пошла, она училась в восьмом классе, а я в шестом. Она была очень разносторонне одаренная, писала стихи, играла, пела. Они ходили в коричневом, а мы в сером. Я пришла к ней в гимназию, говорят - у нее голова заболела, она у врача. Я пошла, она лежит там за перегородкой. Я говорю врачу, что у меня тоже болит голова, она дала мне таблетки, и я легла рядом с Лелей, и мы стали разговаривать. В этом кружке я и познакомилась со всеми - Митя Стопани, граф Толстой...

На конференцию с Суреном

Нас выбрали на конференцию учащихся Закавказья, меня и Сурена. Мы должны вечером уезжать, а у меня туфель нет. Я тогда дома жила с мамой и с Таней. Мама пошла, купила мне туфли, только они жали. Что делать?

А вечером мне ехать. Я пошла к сапожнику на Эриваньской улице, разговорилась с ним, и оказалось, что я училась с его племянницей. Снимай, говорит, и посиди. Дал мне тапки, а сам набил на колодки планочки в тех местах, где туфли жмут, и залил их спиртом. Так я с ним сидела и разговаривала, и через полтора часа туфли были как по ноге.

А потом мы всю ночь сидели с Суреном на ступеньках вагона и разговаривали.

А что у вас билетов не было? Нет, наверное, были. Просто так интересней. Тогда же не так быстро как теперь поезда ходили. И мы говорили, какой цвет что значит: белый - верность, желтый - измена, красный - любовь. А в Тифлисе Сурен повел меня к своим теткам знакомиться, у них в саду розы росли. Он сорвал красную розу, ничего не сказал, только посмотрел, подал мне.

На конференции мы с Суреном сидели в президиуме. Там выступали, говорили, что девушкам надо поступать в университет. Ведь нас так не принимали, нам надо было досдавать латынь и греческий, мы их не проходили, как гимназисты классической гимназии. Ну, кажется, латынь нам прощали, а греческий обязательно.

Как мы познакомились с Суреном? В школьном кружке. Там многие наши друзья были: Леля Давыдова, Марк Выгодский, Митя Стопани, Маруся Крамаренко, Маруся Романова, Андрюша Ефимов. Мы собирались на квартире Александра Митрофановича Стопани и выпускали на гектографе журнал "Товарищ" и газету "Ровесник", распространяли их среди молодежи.

Кружок, он назывался общеученический, был создан в 1915 году, мы читали там рефераты под замаскированными названиями, например "Детерминизм и индетерминизм", и устраивали дискуссии.
Мы спорим, а Марк сидит в углу и пишет за нами.

Потом говорит: - Хотите послушать?

Зачитывает: — Вот это ты, Оля, сказала, вот это Маруся.

Получается глупо, и все хохочут.

Почти все погибли в гражданскую войну. Стопани были три брата: Митя, Юра, Вадим. Всех убили. Осталась только сестра Нина.

До Сурена я дружила с Андрюшей Ефимовым. Мы плавали на баркас затонувший и сидели там, ногами в воде болтали. Я плавать рано научилась, мне сказали, тянись как за конфетой, я стала тянуться и поплыла. На нос листочек от солнца наклеивала. А Юрий потом, когда мы жили в Баку, однажды поплыл со мной в море и чуть не утонул.

Андрюша был сирота, его родители погибли в землетрясении в Шемахе. Он жил у тетки. Писал стихи. Мы с ним гуляли, разговаривали. А потом он познакомился с Нюсей Брейтман. Мне было четырнадцать, а ей шестнадцать. С ней отношения стали другими. Когда он провожал ее, они заходили в подъезды, целовались. Этим вначале очень она его завлекла. Ну и постепенно мы перестали встречаться. А потом он опять пришел ко мне, сказал, что не будет с ней больше встречаться, что она ему противна, что она по всем подъездам с ним целуется. Но я уже не стала больше с ним встречаться, я уже любила тогда Сурена. А потом Андрюша уехал в Киев на сахарный завод, в контору, кто-то там был из родственников. А потом в восемнадцатом году был убит в отряде Красной Армии.

А как я узнала, что Сурен меня любит? Я взяла у него задачник. Учебник по геометрии у меня был, а задачника не было. И вдруг где-то на полях или на обложке вижу надпись - Омираям Шаминаид, Мадонна в небесах высоких. Я так огорчилась, задумалась - он кого-то любит, кого же? Кто эта Омираям Шаминаид? И все сидела и повторяла эти слова. Так грустно мне было. Все повторяла, повторяла и вдруг поняла - так это же я! Это же он мое имя зашифровал... так обрадовалась. Я книжку отдала ему, конечно, ничего не сказала.

Бывало играем в салочки, я бегала быстро, но нарочно, если он водил, замедлюсь, он догонит, схватит на всем ходу в охапку, я вырываюсь, а самой так приятно, что он меня обнял.

Как я ушла из дома

В Баку еще не было советской власти, но мы с Марусей Крамаренко были в дружине. Нам сказали, что если будут выстрелы, значит, началось, выходите. Мы пришли к нам домой ночевать и вдруг слышим, началась стрельба. Мы хотели идти, а отец - он был против того, что мы с большевиками связались, бандиты какие-то - никуда! запер нас на замок, два амбарных замка повесил.

Я думаю, как же так, нам же доверили, на нас надеются, а мы тут сидим.

Я представлялась себе великой деятельницей, а ума было не больше, чем сейчас у Антоши - шестнадцать лет!

И вот я все думаю и думаю - как быть, как выйти? - и к утру придумала, что можно выйти по другой лестнице, надо только вылезти на карниз с галереи. А чтобы пройти по карнизу надо, чтобы было за что держаться, выставить стекла, так и сделала.

Пошла на галерею, подушкой выставила три-четыре стекла, так что они не звякнули, вылезла и по узкому карнизу пробралась на лестницу, Маруся за мной.

Мы - к воротам, а ключ от ворот у меня был. На улице пальба, а у ворот с этой стороны стоит хозяин и смотрит в щелку на улицу, что там происходит. Мы сразу, раз, к воротам! Я ключом отперла замок, он не успел нас остановить. Опомнился, кричит: - Стойте, куда вы в одних чулках? А мы бегом, не на Николаевскую, а в обратную сторону, и убежали. Он сразу пошел, разбудил отца, вот, дескать... что они убежали, Оля с подругой в одних чулках убежали.

Отец так рассердился, он так кричал, мне потом сказали, он меня проклял - нет у меня больше дочери! Мне сказали, что он меня проклял, и я больше домой не пошла. Уже потом, когда мама с Таней надумали уезжать, мама нашла меня через Зину-портниху, потому что мы сразу к ней пришли, а потом стали жить в редакции, и Зина знала где. Мама пришла, принесла мне туфли и Танин черный костюмчик. Уговаривала меня ехать с ними, но я отказалась - нет, мама, я никуда не поеду. И тогда я подумала, что мама все-таки меня любит, вот туфли принесла и костюмчик.

[Джана: Оля начала свой рассказ с того, что они - отец с матерью, всегда любили Таню, а ее не любили. Может быть, в том числе и поэтому она связалась с большевиками и ушла из дому? Кто разберется в сложном хитросплетении причин и следствий, что из-за чего происходит? Потом разговор зашел про Инночку.]

И когда мама Инну растила, я говорила ей: - Мама, кого ты растишь, ты же вырастишь чудовище!

А мама отвечала одно и то же: - Она сиротка, я обещала Танечке вырастить ее.

- Мама, - говорила я, - ты же с нами так не занималась.

А чем же она занималась?

Так, всем - нарядами, домом, приятельницами. Ну Таней еще больше, потому что Таня была такая - лизунья я ее называла, подлиза. Я Таню дразнила. Спустит Таня ноги с кровати, я говорю - сейчас же вставай. Возьмет она чулки, я говорю - сейчас же одевай чулки. Только пойдет умываться - сейчас же иди умываться. Она злится.

-Зачем же ты так делала?

Так вот нравилось. Пойдет к маме, ластится, ласкается. А я нет, не нужна и не надо, не пойду. Хочется, чтобы мама заметила, приласкала, но сама не пойду.

Ну а отец?

Он все был в командировках.

Ну он вам привозил что-нибудь из командировок?

Ну привозил иногда. Помню, Тане привез платье.

Только Тане? Почему?

Не знаю.

Может быть, потому что Таня старшая?

Может быть. Я всегда знала, что мама Таню любит, а меня нет. И вот уж когда она пришла со мной прощаться и принесла туфли, я подумала, что все-таки она и меня любит.

Григорий Наумович

С отцом я была в очень плохих отношениях. Он придерживался буржуазных убеждений и считал, что я должна оставить революционную деятельность. Когда нас, Сурена Агамирова, Шуру Баранова и меня, приговорили к повешению, а затем в день казни новый министр внутренних дел Бей-бут-хан Джеваншир заменил казнь высылкой из Азербайджана, он пришел к воротам тюрьмы - хотел поглядеть, как меня поведут на казнь. Назначено было на парапете.

И тут меня вытолкали, без конвоя, рано утром. Он ничего не понимает: Что это? Что это? Хотел сразу вести меня домой. Но я дождалась, пока выйдут оставшиеся двое, Сурен и Шура. Мы дали подписку, что через три дня явимся в полицию для высылки, но договорились не являться, так как они могли выслать нас в Петровск - Махачкалу, к белым, и мы боялись. Мы хотели в Грузию.

Дома отец двое суток не давал мне спать, хотя я и так была измучена после тюрьмы.

Все убеждал меня: - Вот видишь, они вас бросили, сами удрали, ты должна с ними порвать.

Я отвечала: - Нет, этого не будет.

Когда он убедился, что я не поддамся, он сказал: - Ну все. Тогда уходи.

Был час ночи. В городе турки. Кругом стреляли, грабили, тащили, насиловали. В городе творилось что-то ужасное. Я пошла к Зине, нашей домашней портнихе. Мы все ее очень любили.

С тех пор я его не видела.

А мы тогда с Суреном переоделись гимназистами и уехали в Грузию. Шура Баранов еще как-то пробрался в Россию, я после этого потеряла с ним связь, знаю только, что жил Шура в Ленинграде.

Отец умер в 1922 году. Несколько любителей ковров , и он в том числе, узнали что какому-то купцу привезли из Персии роскошный ковер. Все, кто ходили смотреть, заболели натуральной оспой. Он тоже попал в инфекционные бараки, вышел оттуда, но оспа дала осложнение на сердце. В Баку был очень крупный врач, Тер-Микаэлян. Он к нему пошел, и когда тот выслушал, спросил:

- Ну, доктор, скажите мне как мужчина мужчине, что у меня, и сколько мне осталось жить?

- Ну раз вы просите, то скажу - жить вам осталось около полутора месяцев.

Маме он ничего не сказал, микстуру, которую дал доктор, запер в письменный стол на ключ и пил понемногу.

Проходит около месяца. К нему пришел какой-то знакомый, они стояли на балконе, а мама на кухне готовила обед, это довольно далеко от комнат, на галерее. Он говорит - извините, мне нехорошо, я пойду лягу. И тут же умер.

На похороны сошлось довольно много народу, его многие знали, он был адвокат. Пришел и Тер-Микаэлян. Он и рассказал это маме.

Берия в Баку

Кавказское бюро РКП(б) находилось в двух местах, в Тбилиси и в Баку. В Баку им руководил Нанейшвили. Микоян в это время бежал из тюрьмы и скрылся.

У нас была квартира для явок, и мы там дежурили. Вот один раз я дежурю, и приходят "техники" - в Техническом училище у нас была своя ячейка, а с ними какой-то незнакомый человек. Говорит мне, что хочет видеть Нанейшвили и только с ним будет говорить. А Нанейшвили был большой конспиратор, еще с дореволюционных пор. На эту квартиру приходил только, когда были заседания Кавказского бюро, а так скрывался у одного рабочего. Вечером я к нему пришла и передала это.

Через несколько дней встречаюсь с ним: - Ну как, видели вы его?

- Да, - говорит, - видел. Он работает в мусаватской охранке и предлага ет нам свои услуги.

Я говорю: - Зачем он нам? Мы туда заслали двух своих, а этот сам работает в охранке, кто его знает, что за человек?

Кстати, мусаватская разведка сотрудничала с английской. Тогда в Баку стояли англичане, по Версальскому миру турки ушли. Но они ни во что не вмешивались, были при них и забастовки и демонстрации. Они только следили, чтобы качали нефть по нефтепроводу Баку-Батуми, а оттуда везли им на нефтеналивных судах.

Он смеется: - Ничего, в нашем хозяйстве всякая веревочка пригодится.

Я говорю: - И гнилая?

Я была острая на язык.

Тех двоих наших в охранке раскусили, что мы их заслали, и убили. Этот остался…

Рассказ 3. Бакинская коммуна

Из рассказов Джане и Андрею в марте 1981 и бесед со Старковым, 1989

В дни Бакинской коммуны (статья Оли, 1928)

"Через несколько дней после того, как в Баку пришла весть о свержении самодержавия, в феврале 1917-го, во всех районах, на промыслах и заводах, начались выборы в совет рабочих депутатов.

На первом же своем заседании Бакинский совет единогласно заочно избрал своим председателем т. Степана Шаумяна.

В тот момент т. Степан еще не вернулся из ссылки. Мне и раньше еще, в 1916 году, приходилось слышать имя Шаумяна, произносившееся всегда с величайшим уважением. Но только теперь стало ясно, каким огромным авторитетом пользовался Степан среди бакинских рабочих. Одного взгляда, одного слова, одной улыбки Степана было достаточно, чтобы любой из нас тут же пошел на смерть.

Даже лидеры и члены других партий в совете относились к нему в этот период с чрезвычайным уважением и доверием. И лишь потом, когда разрыв с меньшевиками и другими соглашательскими партиями ярко обозначился, ненависть сменила эти чувства.

Степан как политический враг был страшен. Его беспощадная железная логика,  его ядовитые, уничтожающие насмешки, его презрение, облеченное в форму гонкого юмора, убивали противников. И они боялись и ненавидели его.

Уже в конце апреля, пользуясь тем, что фракция большевиков не имела количественного перевеса в совете, эсеры при деятельной, но тайной поддержке меньшевиков вышибли Степана из председателей совета и заменили эсером Сако Саакяном.

При голосовании большинство меньшевиков воздержалось, а некоторые дошли до того, что голосовали за эсера Саакяна. Они нарушили, таким образом, партийную дисциплину, т.к. постановлением тогда еще объединенного Бакинского комитета РСДРП от фракции с.-д. был выдвинут Степан.

Но не было сомнения в том, что за спиной они имели решение своей фракции - меньшевиков.

Несмотря на запрещение Бакинского объединенного комитета устраивать фракционные совещания, наша фракция очень часто собиралась на частных квартирах.

Степан ясно видел пропасть, отделяющую нашу партию от всевозможных "социалистических" партий и, прежде всего, от меньшевиков.

Он был сторонником немедленного и резкого разрыва с меньшевиками, образования самостоятельной большевистской партии.

Некоторые товарищи находились еще под гипнозом объединения и объединительных фраз, Степан повел с ними и с их точкой зрения непрекращающуюся борьбу.

К этому времени относится письмо т. Ленина, неправильно информированного о линии Степана. В этом письме т. Ленин упрекал Степана за медлительность, советовал как можно скорее порвать с меньшевиками.

10 июня состоялась, наконец, партийная конференция и на ней произошел окончательный разрыв с меньшевиками.

Истинный, прирожденный партийный лидер, Степан проявил в подготовке ее (он не присутствовал на самой конференции) такую дальновидность, политическую тонкость, дипломатическую ловкость, и в то же время смелость и решительность натиска, что мы вышли из этой борьбы не только не ослабленными, но еще более окрепшими и спаянными.

С этого момента наша партия стала медленно, но неуклонно расти и в скором времени превратилась в настоящую массовую пролетарскую организацию.

Мощная фигура Степана стояла во главе. И во всякий момент, когда повороты пути и головокружительная смена событий ставили партию на миг в тупик, Степан твердой рукой направлял ее, выпрямляя линию, давая лозунги.

Помню, это было в конце мая, незадолго до разрыва с меньшевиками - заседание совета происходило во дворце "Исмаилие". Меньшевик Садовский в страстной речи обрушился на Ленина, его программу и тактику, на его последователей. Десятками подтасованных фактов, грязной клеветой клеймил он ленинцев.

- Нет, вы не ленинец! Вы большевик, т. Шаумян! - закончил он громовым голосом, обращаясь к Степану.

Степан поднялся и вышел на трибуну.

В гробовой тишине напряженного внимания прозвучал его бесстрастный холодный ответ.

- Вы ошибаетесь. Я - ленинец. Мы - все ленинцы, ибо большевик и ленинец - это одно и то же.

Он произнес одну из своих несравненных, незабываемых речей, и его слова хлестали по предателям рабочего класса и зажигали огонь борьбы в сердцах его борцов, делали твердыми и решительными колеблющихся.

В дни Брестского мира в нашей организации не было разброда и сомнений.

Степан, узнав о заключении мира, несколько дней находился в состоянии глубокой задумчивости. Оторванные от России, не имея никаких сведений оттуда, кроме злостных измышлений правых газет, мы как будто бродили в потемках.

Были тяжелые дни. Мы не понимали, и, как всегда, Степан пролил яркий свет на сумрак наших тревог и сомнений.

На партийной конференции - она собралась в техническом училище, он сделал доклад, простой, ясный и твердый. Брест неминуем. Он - не поражение. Он - залог нашей победы. Немногочисленные оппоненты Степана, выступившие с возражениями, под влиянием его неоспоримых стальных доводов один за другим отказались от своих позиций. Мнение организации было направлено в верное и прямое русло.

Шла зима 1917-18 года. Национальные партии все больше разжигали рознь среди населения. Дашнаки и мусаватисты организовывали отряды, вооружались, готовились к борьбе.

В совете шла беспрерывная борьба за обладание умами и настроениями рабочих масс. Степан с проницательностью истинного вождя предвидел дальнейшее развитие событий.

- Когда собаки буржуазии вцепятся друг другу в горло, в дело вмешаются рабочие и тогда они станут у власти, - сказал однажды Степан. Так оно и произошло.

Одновременно Степан организовывал ряды партии, следил за приведением их в боевую готовность, настоял на переводе военно-революционного комитета Кавказской армии в Баку.

В конце марта события разразились. Благодаря предвидению и дальновидности Степана мы были к ним подготовлены. Благодаря его твердости и решительности мы вышли победителями, вмешавшись в схватку двух буржуазно-национальных шаек.

Силой своего авторитета, непреклонностью своих мнений Степан сумел внутри партии уничтожить все сомнения и колебания. Партия стала у власти.

Был небольшой период летом 1918 года (месяца два), когда мне пришлось работать у Степана. Ночью и днем он не выходил из своего кабинета, ни минуты не отдыхал, непрерывно переходя от одной работы к другой: писал письма т. Ленину и Сталину, принимал французскую военную делегацию, разрабатывал план национализации нефтяной промышленности и флота и создавал проект использования Кучук-Хана, организовал бюро печати, думал о широкой постановке агитационно-пропагандистской работы и т. д., и т. п.

Не было области, в которую бы не проникла его мысль, не было вопроса, который бы он не охватил.

Он не мог оторваться от работы и, если бы не заботы окружающих, он, казалось, Не ел бы и не спал.

Еще раз удалось увидеть Степана в совнаркоме - за два дня до падения советской власти. Он велел унести из ящиков его стола все бумаги и телеграммы.

Он был очень усталый, но, как всегда, твердый и хладнокровный.

Через несколько дней мы вернулись ночью в Баку из Баладжары с мучительным сознанием того, что падение Баку неизбежно.

Мы узнали, что советской власти уже нет.

Степан находился на пароходе - единственной неприкосновенной резиденции его, как представителя РСФСР.

Мы отправились туда. Застали Степана сидящим на палубе. Он был один. Один переживал страшную тяжесть, наедине с собой старался преодолеть свою скорбь, обдумывал дальнейший план действия.

Он окликнул нас. Мы уселись с ним рядом на ящиках. Всю ночь Степан говорил, объяснял нам ход событий, вскрывал измену меньшевиков и эсеров, указывал возможные изменения в дальнейшем, пояснял, как держаться сейчас, подчеркивал, как важно сейчас именно не терять выдержки, а, наоборот, удвоить ее.

Мы слушали молча, и каждое слово его врезывалось навеки в мозг.

В последний раз мы видели Степана, когда пароходы отплывали 14 августа с Петровской пристани. - Мы еще вернемся! - сказал он.

Это был его последний прощальный привет бакинским рабочим. Да, мы вернулись. А его нет".

[Джана: Эти статья была написана Олей и напечатана под названием "1916-1918 годы" к десятилетию смерти Шаумяна 20 сентября 1928 года в газете "Заря Востока".

И вот нас, своих детей, Оля назвала именами своих товарищей: старшего Степаном, как Шаумяна, младшего Алешей, как Джапаридзе. Она хотела иметь много детей, и ей бы хватило имен на всех, но не судьба была.]

Степан Шаумян

[И вот еще одна из Олиных заметок того времени.]

"Когда 9-го июня окончательно оформился наш раскол с меньшевиками, Степан взялся за налаживание работы нашего большевистского Бакинского комитета. Он тидавал огромное значение изданию нами хорошей ежедневной газеты, которая в простых и ясных словах объясняла бы рабочим нашу линию.

Степан, до головы загруженный тысячей дел, взялся сам за редактирование нашего печатного органа. Он сам писал передовицы, часто чуть ли не полномера. Сам приходил в типографию следить за версткой и оставался там часто до глубокой ночи.

Так как большинство владельцев типографий не хотели печатать "большевистскую пакость" и нам все время приходилось мытарствовать из одной типографии в другую, то Степан считал чрезвычайно важным купить собственную типографию. Начались поиски средств. Часть необходимой суммы мы получили из Петрограда от ЦК партии.

Меньшевики узнали о том, что мы ведем переговоры о покупке типографии, и стали распускать слухи о том, что большевики получили деньги от немцев за свое предательство.

Помню, что когда впервые я услышала эту клевету, все во мне перевернулось от боли и негодования. Стремглав побежала я к Степану, чтобы сообщить ему эту новость.

То, как отнесся к ней Степан, никогда не забуду: Нашу партию еще не раз будут втаптывать в грязь и обливать ядовитой клеветой. Враги наши и их прислужники меньшевики употребят все силы, чтобы обмануть рабочих и не допустить следовать за нами, а мы все-таки пойдем по своему пути и никакая грязь не остановит нас. Рано или поздно рабочие пойдут с нами".

Что писали газеты

[К Олиному восьмидесятилетию газета "Бакинский рабочий" приводит слова Оли.]

"Мое поколение - поколение счастливых людей. Да, были подполье и аресты, были тюрьмы и побеги. Это как обычно. Но мы были молоды, боролись за рабочее дело, за великие идеи партии".

И дальше:

Она не задумывалась, какой путь выбирать в революции. Сразу и навсегда сделала единственно правильный выбор: стала на платформу большевиков. По заданию Бакинского комитета партии распространяла на промыслах листовки и прокламации, вела агитационную работу среди молодежи, особенно в рабочих поселках. Человек высокой эрудиции и культуры, обладающий к тому же публицистическим талантом, она в шестнадцать лет после февральской революции 1917 г. стала работать в редакции газеты "Бакинский рабочий". Позже в дни легендарной Бакинской Коммуны она заведовала бюро печати Бакинского совнаркома, состояла в боевой дружине коммунистов.

... Летом 1918 г. Оля стала рядовым бойцом Красной Армии и до последнего дня Коммуны сражалась на фронте."

["Молодежь Азербайджана" от 3 марта 1981 года помещает статью "Наш первый редактор" и фотографию - ясный и далекий лик юной Оли.]

"...первый номер газеты мы выпустили вместе с Верой Гординской, Каном, Севастьяновым и рабочим-наборщиком Клычковым 11 июня 1919 г. Через четыре месяца увидел свет и "Гяндж ишчи". Где мы находили деньги и каким способом - до сих пор остается загадкой.

Мы печатали и набирали, а уж потом, раздобыв определенную сумму, платили хозяевам типографии. Никакие репрессии, угрозы, аресты не смогли заставить нас изменить направление газеты. Мусаватское правительство закрывало газету, а она выходила снова. Мы кочевали по типографиям.

Когда деникинская белогвардейщина вместе с мусаватскими палачами организовали белый террор против большевиков, были убиты Ашум Алиев, Мусеви и тяжело ранен Левой Гогоберидзе. Похороны превратились в многолюдную демонстрацию. В этот день мы набирали очередной номер, я тут же написала статью "На белый террор ответим красным террором". Газету закрыли, типографию оцепили полицейские. В мусаватском парламенте всколыхнулись. Али Гейдару Караеву пришлось там держать речь. Номер власти хотели конфисковать, но газета все равно разошлась, и тысячи молодых рабочих восприняли ее как призыв жестоко мстить классовому врагу за убитых пролетарских бойцов."

Типография Куинджи

В газетах все конечно не так, как было. Когда в восемнадцатом году большевики захватили власть, Шаумян начал издавать газету "Бакинский рабочий". Сначала снимали типографию Куинджи, потом перешли в большую, новую, в два этажа типографию Центрокаспия.

Степан сказал: - Учись корректорскому делу.

Я говорю: - А я не умею.

- Я тебя научу, вот садись, я покажу тебе значки.

Так я посидела с ним дня два и научилась, и стала их корректором.

И в самом деле не Степану же еще было и корректорскую работу делать, он и так и статьи писал, и редактировал, и все организовывал.

Потом пришли англичане. Их позвали эсеры, по всем поселкам на промыслах они провели митинги, на которых решили позвать англичан, чтобы защититься от турок. За ними поплыла Каспийская военная эскадра, не в Англию, конечно, а в Персию, где они были в то время. Их прибыло всего несколько батальонов, и они, конечно, никого не защитили - ничего не смогли сделать против турок, когда те пришли и устроили резню.

Резали не азербайджанцев, а армян и русских, всего они вырезали тридцать пять тысяч. А до того в пятнадцатом году они вырезали всех армян в Турецкой Армении - два миллиона. Это был страшный геноцид. За то, что армяне поддержали русских, когда армянский генерал Амарик поднял в тылу восстание.

Детом 1918 года Шаумян с товарищами отплыли на корабле, но корабль был задержан англичанами, и их всех посадили в тюрьму. Когда пришли турки, удалось выпросить ключи и освободить их, и они пошли по пристаням, пока не нашли пароход, который плыл в Астрахань. Второй раз они отплыли 14 августа 1918 года, но в море пароход не захотел идти в большевистскую Астрахань, и они поплыли в Красноводск, где все были расстреляны.

Перед первым отплытием Шаумяна было решено напечатать еще один последний номер газеты "Бакинский рабочий", чтобы объяснить всем, что это не бегство, что мы еще вернемся. Для этого сформировали отряд, в который входили и наборщики и другие специалисты. И я как корректор и просто бойцы, которые охраняли и отстреливались. Ночью захватили - экспроприировали, типографию Куинджи, потому что нам было там все знакомо, мы работали там раньше. И за ночь набрали газету, вручную. Наборщики берут обойму для строки в ящиках, такие наборные кассы, где лежит шрифт. Он лежит не просто так, а в научно обоснованном порядке, как шрифт на печатной машинке, и наборщики берут его оттуда не глядя, только руки мелькают, так быстро они это делают, быстрее, чем на машинке печатать.

Потом нам отключили электричество, и мы стали крутить печатную машину руками. А утром Центрокаспий послал солдат, и нас стали обстреливать из пулеметов. Тогда мы стали все грузить на грузовик, который был у нашей боевой дружины, наши бойцы отстреливались, прикрывали нас. Погрузили все, что могли унести: легкие печатные машинки, все газеты, которые напечатали. Уехали и запрятали все это. Было у нас такое место, оттуда потом отправили газеты на промысла.

В Баку от турок в трубы прятались. Мама с Таней уехали от турок в Астрахань, с ними был и Миша Гусман, он пришел с фронта раненый, потом они переехали в Екатеринослав, где у Гусманов были родственники.

А потом, когда нас держали в тюрьме, Бейбутхан Джеваншир спрашивал меня, где Шаумян, и я говорила, что не знаю, я и действительно знала только, что он отплыл на пароходе "Туркмен", а что их схватили англичане и расстреляли, никто еще не знал. А он умолял меня сказать.

- Вы же знаете, я дружил с ним с детства.

- Да, я знаю.

- Я спасу его, скажите, где он?

- Я не знаю.

- Странные люди вы, большевики, я же говорю вам, что хочу его спасти, ну что мне, перед вами на колени стать?

Так я и ушла от него, потому что он расстроенный махнул рукой и сказал, уведите. И уже когда иду, то думаю, как же я не сказала ему, что мы приговорены к смертной казни утром и чтобы он спас нас? А утром нас отпустили за ворота. И там за воротами стоит мой отец, он упал, обнял мои ноги и говорит:

- Оля, вернись домой, я прошу тебя, Оля, я пошлю тебя учиться за границу, я все сделаю, что ты захочешь, уйди от них, Оля.

Падение Бакинской коммуны (беседа со Старковым)

Чем отличалась Бакинская коммуна от Парижской коммуны? У нас в Баку был очень многонациональный рабочий класс. Армяне, русские, евреи, латыши, греки, грузины. Чернорабочими в основном были иранцы. Азербайджанцев не так много было, это еще была крестьянская масса тогда. Вот такая была рабочая масса. Она шла за бакинским советом, за Шаумяном, до поры до времени.

Потом, когда началось наступление турок, русские войска же убежали с фронта, и со всех фронтов ушли, и с германского фронта и с турецкого. Турки наступали, и все очень боялись, особенно армяне. И гут эсеры и меньшевики предложили пригласить англичан.

Мы говорили, что они обманут, не будут защищать, и вообще нам нечего соединяться с империалистами. Но тем не менее большинством в бакинском совете были эсеры и меньшевики, и они постановили пригласить англичан. Тогда большевики организовали во всех рабочих районах митинги, чтобы узнать мнение рабочих. И на всех митингах рабочие проголосовали за приглашение англичан.

Почему они так настроились? Голод был ужасный в Баку. Но не только экономика, не было возможности защищать Баку. Это отдельная тема. Сталин тогда предал Бакинскую коммуну, он был в Царицыне, Ленин дал ему приказ помочь нам. Он не только не помог, а сделал все, чтобы угробить нашу коммуну.

А в результате власть стала президиума бакинского совета, уже составленного только из эсеров и меньшевиков и Центрокаспия, это орган военной флотилии Каспийской - Центрокаспий. А там правые эсеры господствовали.

И советская власть фактически пала, и наши народные комиссары и руководящее ядро большевистской организации во главе с Шаумяном решили покинуть Баку, и они погрузились на пароход "Колесников". Это один из пароходов нашего торгового флота. Там команда была просоветской. Вот избрали этот пароход и сели на него. Однако Центрокаспий за ним погнался и у острова Жилого нагнал и стал обстреливать из орудий.

Пришлось сдаться.

И забрали наших всех, кроме одного - отца Алика Шеболдаева. Тот через борт прыгнул и уплыл на остров Жилой. И он жив был до тридцать седьмого года. Потом его Сталин прикончил. Он был заместителем председателя военно-революционного нашего комитета. Отец Алика, Борис. А остальных всех забрали, и они сидели в военной тюрьме на Баилове. А когда уже турки совсем спускались с гор - кругом моря-то горы - то чтобы их вырвать из тюрьмы, часть из нас пошла к тюрьме с гранатами, и решили, что когда турки уже совсем близко подойдут, администрация и охрана разбегутся, мы проложим себе дорогу и освободим их из тюрьмы.

А в то же время Микоян пошел в президиум бакинского совета. А они тоже уже эвакуировались. Турок-то боятся все, и оставался один член президиума Сако Саакян.

И вот этого Сако Саакяна Анастас стал убеждать, что вы социалисты и мы социалисты. Ну наши пути разошлись. Мы по разному смотрим на пути революции, но неужели вы, социалисты, допустите, чтобы наши народные комиссары попали в руки турок, чтобы турки их растерзали. Это же навсегда останется в анналах истории, как позорное клеймо для социал-революционеров. Этому Сако Саакян внял. И на бланке президиума - вот такой большой бланк бакинского совета, написал начальнику тюрьмы: "Приказываю освободить всех задержанных большевистских комиссаров".

И вот мы там стоим, уже темнеет, эта тюрьма близко от военного порта, Микоян бежит к нам и держит эту бумагу. А мы же с гранатами. Не надо, говорит, сейчас я их выведу. Вот указание.

И, действительно, он вошел в тюрьму, и их освободили. А уже бомбежка такая, что по пристаням палят. А на пристанях тысячи людей рвутся уйти, уехать, особенно армяне. Ну на одну пристань мы пришли, и там на Пароход "Туркмен" грузится отряд Татевоса Амирова. А Татевос Амиров это дашнак, и весь его отряд дашнакский. А в числе наших - его родной брат Арсен Амиров, редактор "Бакинского рабочего", член бакинского комитета большевиков. Татевосу говорят, что вот так, а он: - Ну, давайте, пожалуйста, тут весь мой отряд.

И погрузились. Все наши, и Микоян, в том числе, с ними сели. А мы остались, человек двенадцать, молодежь.

Корабль взял курс на Астрахань. А в море команда судовая взбунтовалась, что мы не хотим в совдепию плыть. И менять курс предъявили капитану на Красноводск. Мы не желаем в Астрахань. Оттуда нас не выпустят, и мы не увидим своих семей. И там голод. А вот мы хотим в Красноводск. А из Красноводска обратно приплывем.

И отряд Татевоса Амирова, ведь все это дашнаки, присоединился к судовой команде и вышел из подчинения Татевоса. И в результате поплыли в Красноводск, и все оказались во власти правых эсеров и англичан. И этот Татевос, командующий этим отрядом, тоже ведь погиб, хотя большевиком он не был.

Дело в том, что когда они сидели в Красноводской тюрьме, их обыскивали, и в кармане у Карганова, а Карганов был наш председатель военно-революционного комитета, у него в кармане нашли список тех, кто сидел в Баиловской тюрьме. А для чего был этот список? Он был старостой камеры, и по этому списку сухари выдавали, голод же был. Сухарный список. И вот по этому списку всех и расстреляли. А Микоян-то там не был. И другие военные не были - Брегадзе и другие, эти все уцелели. Расстреляли всех тех, кто был в этом списке. А Татевос Амиров не был, он не был в сухарном списке, но он все же был во главе отряда, и он изо всех сил нажимал на судовую команду, чтобы вели корабль в Астрахань, и его тоже прихватили как командира отряда. Так что он тоже погиб.

Ведь мы задумали сначала, что их надо будет вывести из тюрьмы, когда турки совсем будут спускаться с гор. В это время договорились с одним кораблем, где была большевистская команда - маленький корабль "Севан". Он стоял в военном порту близко от Баиловской тюрьмы. А когда турки стали бить по пристаням, то начальник военного порта приказал всем кораблям, которые стояли в военном порту у пристаней, отойти на рейд, и этот корабль тоже отошел на рейд.

А с этим кораблем мы договорились, что когда нам удастся освободить наших, то мы их приведем в военный порт, погрузим к ним, и они уплывут. Если бы это удалось, они были бы живы. Но он отошел, и поэтому, когда мы пришли в военный порт, его не было. Вообще ни одного корабля не было.

Мы пошли дальше. На пристани стоял пароход "Меркурий", но далеко. А тут нашелся вот этот "Туркмен", куда грузил Татевос Амиров свой отряд. Вот туда и посадили. А там ненадежная команда была. Видите, какое сцепление обстоятельств. Одно за другое цеплялось, и вот так получилось.

Может, он просто струсил и ушел, тот маленький корабль?

Да нет, там большевистская была команда. Если бы мы успели посадить их на этот корабль, то все было бы в порядке. А не пришлось. Вот и на Микояна Сталин пустил такую сплетню, что, мол, почему Микоян уцелел? Во-первых, он не был народным комиссаром. Он был комиссаром бригады на фронте. Во-вторых, он не был в сухарном списке. Он же не сидел, он оставался. Тогда в составе бакинского комитета многие остались еще. И он оставался.

Если бы не было этого наступления, выжила ли бы коммуна?

Трудно сказать. Был страшный голод. Выдавали только орехи. Хлеба не выдавали. Сталин же все продовольствие себе забрал, в Царицын.

Алик Шеболдаев

На самом деле он не Алик, он Сергей Борисович, сын Бориса Шеболдаева.

Я его Аликом, знаешь, почему называю? В тридцать седьмом, когда ему было шесть недель, его вместе с двухгодичным братишкой схватили, когда арестовали их мать. А он был новорожденный. Из нее выжимали показания на мужа, на Бориса. Она не давала. Тогда они схватили этих двух маленьких детей, принесли их в тюрьму, щипали, чтобы они кричали, и ей говорили: - Вот твои дети. Мы не дадим тебе его кормить, пусть они орут, кричат. Давай, подписывай.

И она сошла с ума.

Я обо всем этом узнала от племянницы Рудзутака, Лилии Ивановны, которая с ней была в одной камере, с этой Ликой Шеболдаевой. Вот эта племянница Рудзутака мне все рассказала. Я сразу узнала это все, когда она освободилась и пришла ко мне. А потом уже ко мне приезжали тетки, которые вырастили детей, Тоня и Валя.

Жена Шеболдаева сошла с ума. НКВДшники собрали всех умалишенных и отправили их в Каргополь. А в Каргополе их держали на койках вот с такой крышкой-колпаком, решеткой. Они лежали под колпаком из решетки. А потом их всех вывезли за город и расстреляли.

И Лика погибла. Погибла ли она под этой решеткой или в числе расстрелянных, это я не знаю. Это надо еще искать - и документы об этом, и как их в Каргополь отправляли. Где-то что-то есть. А Алик с шести недель был в тюрьме. Когда она сошла с ума, и эти дети стали им не нужны, их отправили в детприемник.

А тетки, когда этих детей из дому брали, одна из теток, Валя, говорит: - Пустите меня тоже к вам в машину. Надо пеленки взять с собой, и я должна быть при нем.

И она наскоро собрала узел и залезла в их машину.

Они лесом проезжали. Мать этих детей скрывалась в Петушках, это Подмосковье. Они разнюхали, что она в Петушках, и туда приехали. Так когда они поехали лесом из Петушков, они открыли дверцу и Валю выбросили на ходу, тетку, а детей увезли, чтобы мать шантажировать. А потом они их сдали в детприемник.

Тетки Валя и Тоня целый год искали детей. Им нигде не давали справок. Ни в НКВД, нигде. Не давали справок, где дети. Они обошли очень много детприемников, потом тогда были при Наробразах отделы охранмат - охраны материнства, и охранмлад - охраны младенчества, которые ведали вот этими детприемниками. Они обошли все охранмлады, и нигде им никто ничего не говорил. Они уже были в отчаянии. И вот в какой-то еще пришли детприемник, и им тоже сказали: - А мы ничего не знаем.

Когда они оттуда вышли, то Валя в обморок упала на лестнице. Вышли они на улицу, и вдруг за ними следом выходит сотрудница Охматмлада, инспекторша, высокая мужеподобная женщина, и говорит им:

- Пойдемте отсюда подальше.

Они пошли куда-то за угол. И она говорит:

- Поклянитесь, что вы меня не продадите.

Они говорят: - Да мы на колени встанем, поклянемся, если вы что-то знаете, скажите нам.

- Да, я знаю. Дети ваши находятся здесь, в детприемнике на Ярославском шоссе. Но их фамилии там не Шеболдаевы, а Воробьёвы.

Они бы их никогда не нашли. Они же искали Шеболдаевых. А их туда отдали под фамилией Воробьёвы. Ну они поехали туда и затребовали детей - что мы тетки, Воробьёвых давайте. И им вынесли этих детей.

А когда этих детей туда сдавали, двухлетнего мальчика спросили, как твоего братика зовут? Он же новорожденный. Он сказал - Алик. Ну двухлетний ребенок, сказал - Алик. И вот когда детей отдавали Вале и Тоне, то сказали: вот этот Володя, а вот этот Алик. Сережей его назвали, а тот маленький сказал, Алик. И тетки тоже привыкли называть его Аликом. А тот мальчик умер от скарлатины.

Они уехали, забрались в глушь, в Урюпинск, и там жили. А был еще старший мальчик, тот ушел добровольцем в сорок первом году, когда началась война, и был убит. Старший мальчик, которого НКВДшники не брали в тюрьму. А брали вот этих двух, двухлетнего и новорожденного.

Так что Алик был в тюрьме почти со дня рождения. И еще пыткам подвергался. И вот нашлась порядочная женщина, которая им открыла, под какой они фамилией и где находятся. Иначе они так бы и пропали.

Валя и Тоня ко мне ходили. Они уже умерли обе, его тетки. Тоня жила в Москве, а Валя жила в Пятигорске. Они бывали у меня. Сидели тут, рассказывали, вспоминали все, как это было.

А о том, как их терзали, как этих детей терзали, чтобы они кричали, эта Лика, когда она возвращалась с допросов в камеру, рассказывала. И даже мне говорила племянница Рудзутака, что когда она сошла с ума, она наклонялась как будто бы к новорожденному и качала его в камере. И она рассказала однокамерницам это все. А я узнала сначала от Лилии Ивановны.

Лилия Ивановна Рудзутак

Лилия Ивановна всегда таскала меня по театрам и концертам, когда была жива. Она уж лет десять как умерла. Она ведь была певица, и у нее всюду были ученики. В театре Ермоловой один из ведущих артистов был ее ученик. В тридцатые годы она училась в Италии, и когда приезжал миланский театр Ла Скала, мы с ней ходили тоже, ее и там знали. Она была в Италии и как только она вернулась оттуда, ее тут же посадили.

Лилия Ивановна была племянница Рудзутака, члена Политбюро. Ленин очень любил Рудзутака, и когда он диктовал свое завещание, он написал, что Сталина надо заменить человеком более лояльным. Крупская спросила: - Кого ты имеешь в виду? Он ответил: - Я имею в виду Рудзутака.

- Почему же ты не напишешь это прямо?

- Не могу же я сам указывать наследника.

Завещание Ленина было известно, и Сталин знал, что Ленин писал о Рудзутаке. Поэтому Рудзутак был первым из членов Политбюро, которого он уничтожил.

Когда Лилия Ивановна вернулась из-за границы, ее посадили и пытались получить от нее показания против Рудзутака. Перебили ей позвонки. Когда она пришла ко мне в пятидесятые годы, она была на костылях. Я ее лечила, посылала в санатории. И она вылечилась.

Рассказ 4. Новые времена

Рассказано Джане 18-19.08.1974, 7-8.11.1981, Андрею, 1989

Нефтепромышленник Нобель

Нефтепромышленник, хозяин бакинских нефтяных промыслов был Нобель. Большевики экспроприировали все нефтеналивные уда, и так они, с теми же названиями и под его именем, заходили в иностранные порты. И однажды были там задержаны с тем, чтобы, может быть, возвратить их ему - как чужая собственность. И тогда он прислал телеграмму бакинским рабочим, что он их прощает и дарит им все свои промысла и пароходы. Он был очень добрый, любил и заботился о своих рабочих, и о членах их семей.

Как мы уезжали в Грузию

Я уж рассказывала, как мы нанимали типографию, потом мы уезжали от гурок из Баку. Левой Гогоберидзе и Костя Румянцев переоделись, Левой офицером, Костя денщиком, взяли билеты и уехали в Тбилиси. И мы, Сурен, Шура и я, на следующий день тоже переоделись, Сурен - в шинель, я - сестрой милосердия. Но двое нас узнали. Окружили полукольцом жандармы, и они стали показывать. Это Шатуновская, это Брейтман, это Ага-миров, это Гогоберидзе, это Румянцев. Видно, им с головы платили, вот они еще на совершенно чужих юношей показали. Те оказались из иранских армян, потом родственники за них хлопотали.

Когда Бейбут-хан Джеваншир помиловал нас, и нас выпустили из тюрьмы, мы уехали в Грузию. Там была подпольная конференция большевиков. Потом нас с Суреном послали укреплять советскую власть во Владикавказ. А чего ее укреплять, она все равно через несколько месяцев пала. Я была в летнем пальтишке, черном костюмчике. У Сурена была шинель. Все тогда ходили в шинелях. Длинная? Нет, не очень. Австрийская, они не очень длинные были, это кавалерийские длинные.

Мы ехали в легковой машине, и на перевале она застряла в снегу, мы ночевали, завернувшись в эту шинель.

Сталин и Орджоникидзе в Грузии

Нина Лордкипанидзе не любила Хрущева и говорила мне: - Мы, грузины, никогда не забудем, как Хрущев убил девяносто грузинских юношей. Мы никогда этого русским не забудем.

Когда Хрущев разоблачил Сталина, они хотели захватить радиостанции, связаться с ООН.

- А как Сталин расстрелял шестьдесят семь тысяч, это вы забыли? Расстрелял. А посадил еще больше.

Рассказывают, что когда Будо Мдивани вели на расстрел, он кричал на грузинском языке:

- Убейте меня, стреляйте, я это заслужил, это я их сюда привел!

В двадцать первом году Сталин и Орджоникидзе возглавляли террор в Грузии. Красная Армия свергала меньшевистское правительство и устанавливала советскую власть. Грузия была за меньшевиков и восставала. Они жестоко расправлялись.

Леонид Жгенти рассказывал - когда он был учеником школы, один раз заболел и отпросился у врача домой. Когда вышел из школы, она была окружена НКВДшниками.

- Стой, ты куда?

- А у меня живот болит, меня врач отпустил домой.

- Никуда не пойдешь, стой тут.

Но он все же не стал стоять, потому что ему было совсем невмоготу, и побежал. Тогда он не понимал, а потом говорил, спасибо вслед не выстрелили. А те вошли в школу, велели всех учеников выстроить, отобрали двадцать самых рослых, связали одной веревкой, увели и расстреляли. Зачем? Террор. Чтоб родители не восставали. И так во всех школах.

Президент меньшевистского правительства Ной Жордания эмигрировал. Потом он выпустил воспоминания, что Сталин провокатор, агент охранки. По заданию охранки, для целей осведомления ее влез в Месами-Даси.

Военный атташе Василевский рассказывал мне, что после войны в сорок шестом - сорок седьмом годах Сталин послал группу военных-грузин заманить Ноя в Грузию, чтобы заставить его отказаться от своих воспоминаний. Василевский был тогда атташе в Париже и вместе с этой группой ездил к Жордания. Тот жил в бедном нетопленом доме. Послевоенная ограбленная Гитлером и войной Франция голодала. И старик голодал тоже.

Они привезли корзины с едой, вином, дрова, стали устраивать пиры на грузинский манер. И вот поднимают тосты, пьют его здоровье, потом за Сталина. Нет, за Сталина он не пьет, опускает бокал.

Они его уговаривают. Что вам жить здесь, бедствовать? Возвращайтесь в Грузию, там для вас выстроят двухэтажный дом, объявят, что вы родоначальник марксизма в России - вы и Плеханов. Но он-то знает Сталина, знает, что он уголовник, и зачем он, Ной, ему нужен. Нет, говорит, спасибо, нет, не надо. Так, говорил Василевский, долго они его обхаживали. Вот уж, говорят, дом построен, среди виноградников. Ну не хотите сами, пошлите своего сына, посмотреть.

- Нет, спасибо. Сына? Это в заложники, что ли? Нет, и сын не поедет.

А Орджоникидзе и в Азербайджане и в Армении советскую власть устанавливал. В Азербайджане в двадцатом году, в Армении в двадцать втором.

В Армении тогда были дашнаки, и большинство было за них. А в Азербайджане был мусават, это правительство, которое оставили турки когда они ушли. По Версальскому договору Баку отходил к Англии как нефтяные промысла. Благодаря мусавату я и жива. Нури-паша приговорил меня к виселице, а в это время правительство сменилось, и стал мусават и Бей-бут-хан Джеваншир отменил приговор.

В Азербайджане тоже сопротивлялись, было восстание в Гяндже но мало, потому что в Баку было мало азербайджанцев, были русские евреи лезгины. На промыслах работали иранцы. Они приходили из иранского Азербайджана, чтобы заработать. Работа грязная, нефть тартарили качалками, они все в нефти. Они брали за работу только золотом, и его носили всегда при себе, в кушаках. Страшно экономили, покупали чурек, зелень и виноград, даже на брынзу себе жалели.

Потом все три режима хотели объединиться в Закавказскую федерацию. Грузия отказывалась, Ленин поддерживал Троцкого, который был против насильственного присоединения Грузии. Тогда, кажется, опять войска ввели. И относительно этого Ленин восставал - революцию не несут на штыках.

Или это касалось Польши? когда ее так же хотели сделать советской и думали, что поляки поднимут навстречу революцию, а поляки встали против Красной Армии, и тогда он сказал – революцию не несут на штыках. Но он был уже болен, у него медленно восстанавливалась речь, его уже никто не слушал.

Учредительное собрание

В семнадцатом году была февральская революция, в январе созвали учредительное собрание, на котором большевики были в меньшинстве, левые эсеры на первом месте. Большевики взяли и разогнали Учредительное собрание, избранное народом.

Революцию подготавливал Троцкий, он выступал в цирке "Модерн" каждый вечер. Оратор он был хороший, разъяснял идеи Ленина, а Ленин сам скрывался в Разливе. Потом в восемнадцатом Троцкий был главковерхом и наркомом обороны. Ленин приехал из Швейцарии через Германию, с германскими властями договорился швейцарский коммунист Фриц Платен, те знали платформу Ленина - пораженчество, все долой с фронтов! Поэтому только и пошел за ним простой народ, которому надоело воевать.

Немцы согласились, но с условием, что они будут ехать через Германию в запломбированном вагоне, чтобы не было пропаганды, и так они доехали до границы со Швецией. А Плеханов не поехал через Германию. Он счел это для себя неприемлемым, договариваться со страной, с которой идет война. Он приехал кружным путем, морем, через Англию.

Тех, с кем приехал Ленин, и тех, кто охранял его, всех потом перебили. Машиниста того финского паровоза, Емельянова с сыновьями, у которого Ленин жил в шалаше в Разливе. Сыновей убили, Емельянов стариком вернулся из лагерей, потом Шатена, этого швейцарского коммуниста, когда он приехал в Россию в тридцать девятом году, арестовали, расстреляли.

Его жена была у меня, когда я была в КПК.

Их было три сестры, одна была жена коменданта Кремля - когда его арестовали, сошла с ума. Другая сестра все просила ее приехать, говорила, что она одна, болеет, и ты одна; жена Платена хлопотала, даже ездила в Париж, и вот ей разрешили, еще при Сталине.

Она приехала и застала сестру тяжело больной, через три дня сестра умерла, а ее выгнала милиция из комнаты, потому что она была без прописки - в чем стоит. Кто-то надоумил ее прийти ко мне. Невысокая милая женщина со светлыми вьющимися волосами в изящной кофточке и больших мужских ботинках, которые кто-то ей дал, потому что ее выгнали в чем была, в домашних тапочках. Родня сестры потом добилась, комнату распечатали, а они уже все забрали, и ее привезенные с собой два чемодана. А в Швейцарии у нее был домик, рояль, друзья - родители ее учеников.

Тогда в семнадцатом году мы ничего не понимали - что говорили наши вожди, то и было верно. Разогнали Учредительное собрание - как же так? Недавно еще было голосование, мы помогали, я голосовать не могла, мне было еще только семнадцать, а Сурен голосовал. Но мы помогали. Вот входит кто-то голосовать, мы, молодежь, окружаем его и предлагаем наш список номер пять за большевиков, другие дают им свой список номер два за эсеров, а уж он сам выбирает.

Мы удивились, но Степан разъяснил нам, что так и так, что Ленин так думает, ну мы и поняли, что вроде все правильно. Помню заседание Баксовета, Степан ведет его, а мы, молодежь, за кулисами. Посреди заседания - это был восемнадцатый год - пришла телеграмма, что умер Плеханов. Степан зачитал ее и тут же экспромтом сказал такую речь памяти Плеханова, что все мы были потрясены. Недаром его называли кавказский Ленин.

На фронт, уговаривать солдат не уходить

С фронтов тогда уходили, нас послали на турецкий фронт, задержать. Мы просили солдат повременить еще немного, не оголять фронт, не отдавать пролетарский Баку. Ленин уже тогда спохватился, Степан же был его чрезвычайный представитель на Кавказе.

Мы были с Марусей Крамаренко, я заболела тропической лихорадкой, волосы длинные, стали вылезать, Маруся привезла меня в Баку. Эта тройская лихорадка у меня потом долго была. Как к вечеру заходит солнце, меня начинает трепать. Потом только после сыпного тифа во Владикавказе она прошла.

Немцы дошли тогда до Ростова и все бы заняли, но у них тоже началась революция, и их солдаты тоже стали бросать фронт. Ленин на это и рассчитывал, он и призывал и их и наших не воевать. А нас послали в Баладжары, чтобы удержать фронт. Там же были Карганов, Шеболдаев. На фронте в основном были дашнаки - армяне боролись против турок.

Штаб дружинников

Когда я ушла из дома, то сначала жила у Степана Шаумяна, но тогда еще все было, не надо было заботиться, где взять. А потом однажды Сурик Шаумян зазвал нас к себе обедать, мы пришли, и я почувствовала, что мать, Екатерина Борисовна, не рада нам, на столе все так скудно. Мне стало так неприятно - зачем, думаю, Сурик позвал нас. Я работала днем со Степаном, как его секретарь, но я ничего не требовала, карточку или еще что, а ему было не до этого.

Ну как же так? он же знал, что ты ушла из дома!

И вот чтобы получить карточку, я работала ночным корректором. Газета, правда, всего четыре страницы, но ее надо несколько раз проверить - до верстки, потом в верстке, потом уже ночью, в последний раз, из машины. На улице меня уже ждал Сурен, я нервничала, говорю, ну я же все проверила, вы теперь сами после меня прочитайте. Нет, говорят, ты уж дождись, ты должна, это входит в твои обязанности ночного корректора.

У меня был пропуск в столовую военную, но я стеснялась туда ходить - девочка, буду одна среди мужчин, и голодала.

Я ночевала в штабе дружинников, который был на квартире Черномазикова. Моя комната была за галереей, на которой вповалку спали дружинники, и Анастас иногда спал там. Чтобы пройти в уборную, надо было пройти через них, и я ни за что не могла сделать этого. У нас было такое воспитание, что ни за что при мужчине нельзя пойти в уборную, и я страшно мучилась, выбиралась ночью в окно, спрыгивала на другую крышу на метр.

Потом жила, помню, какое-то время у Шуры Баранова, ночевала там на одной кровати с Артаком. Потом еще у Бориса Бархашева, он был наборщик. Я с ним познакомилась, когда Шаумян сказал нам создать союз молодежи и мы пошли по типографиям. Оттуда же Борисов, Темкин, Джафар Бабаев. Борис Бархашев мечтал стать редактором, вот так же, как Миша Лифшиц, но Миша кончил гимназию, а он был простой наборщик. Он стал им - где-то на Украине, и выпустил книгу, но в тридцать седьмом его расстреляли.

Нет, у Шуры Баранова это уже я жила после того, как я вернулась с ценностями из Закаспия, которые дал мне Орджоникидзе. Они, видно, сперва рассчитывали на более долгий срок, а потом через месяц в Баку стала советская власть. Сурен был назначен помощником начальника управления национализацией промыслов. Ему дали комнату, а потом квартиру в Черном городе, и мы стали жить там. Меня пожалели, из Салаханов перевели в Черногородский райком, тут же поблизости.

Потом был еще клуб, который мы снимали, и я жила там в дальней комнате, там со мной ночевал Сурен. Вообще-то он жил дома, но когда пришли турки, он пришел и остался со мной. Анастас не знал этого, он все хотел видеть меня и однажды ночью пришел и стал стучать в дверь, он не знал, что со мной Сурен. Сурен вышел:

- Что ты хочешь?

- Я хочу поговорить с Олей.

- Этого нельзя сейчас.

Потом Анастас все упрекал меня. Ты вот говоришь, что ни с кем пока быть не хочешь, а сама с Суреном ночуешь. Ну и что, что ночую? Потом еще как-то раз они скрывались вместе в засаде и говорили обо мне, чьей я буду женой. А потом его отослали в Ростов. Его первого, нас в двадцать первом году, а его в двадцатом.

Он звал меня поехать с ним, я говорю: - Нет.

- Все равно я на тебе женюсь, и тогда ты будешь по нашему обычаю мыть ноги моему отцу и шестерым моим братьям.

Одного брата я видела. Мы выходим из здания Баксовета, а у лестницы стоит крестьянин в кожаных лаптях, подходит к Анастасу, целует ему руку, говорит: - Здравствуй, бархет (барон) Анастас.
Анастас говорит: - Познакомься, это мой брат.

Два брата были старше, этот и еще сталевар, а остальные младшие; Артем потом стал авиаконструктором.

Когда Анастас уезжал, он приехал со мной прощаться и зовет меня, поедем еще на прощальный вечер к Левону. Я отказалась. Тогда Левой придумал, приехал ко мне, уговаривает, поедем хоть на вокзал, девушка не должна быть такой бессердечной, не хочешь с ним поехать, хоть проводи его до последней минуты. Я говорю, я с ним уже попрощалась, зачем я буду прощаться на людях? Левой взглянул на часы, ах я уже опаздываю, и уехал.

Потом он сам мне рассказал, что они задумали хитростью увезти меня, заманить в купе, закрыть дверь.

Я говорю: - Что вы придумали? Что, вы не знаете, с кем имеете дело?

Если я через фронт не побоялась перейти, неужели я бы побоялась выйти на какой-нибудь станции - не мог же он меня все время держать запертой! - и вернуться.

С дороги Анастас прислал мне письмо, в котором были слова, что я чувствую, что мне сдавили шею.

Сурен отобрал у меня это письмо. Я не давала: - Зачем тебе?

- Надо мне, - говорит, - я хочу его прочитать.

Его интересовало, какой характер наших отношений с Анастасом. Вырвал его у меня, прочел и разорвал.

Когда меня привезли после Владикавказа из Тифлиса в Баку, Сурен взял меня к себе домой. У них были четыре комнаты, которые выходили на галерею, для сыновей. Сурен отдал мне свою, а сам спал с братом. Ночью приходил ко мне, мы лежали и целовались. Мать, видно, что-то выследила, пришла однажды к нам в комнату и застала нас. А утром я слышала, что она все говорила по-армянски отцу и Сурену.

Сурен потом рассказал мне, что она говорит, что ей стыдно от соседей, позор, они говорят, что сын привел в дом девушку, что это неприлично. Вообще-то у нее была для него армянская невеста, и я была ей совсем ни к чему. Тогда я стала жить у Барановых.

Бежица. Юрий

Потом в двадцать первом году нас отослали под Брянск. Бежица. Людиново. Юрий Кутьин был там председатель губагитпропа. До этого он был сперва секретарь уездного Наркомобраза, потом областного, потом секретарь губкома. В Жиздре, когда он был областным секретарем, они все жили, у них были куры, поросенок.

Жила я с Суреном, а по районам всюду мы с ним, с Юрием, ездили. Там тогда страшно против советской власти все были, мы ездили агитировать. Вот приезжаем, устраиваем митинг. Юрий говорит, но он картавит.

Они кричат: - Чего тут нас этот бердичевский казак будет уговаривать, картавит, ничего не понятно, что он говорит, пусть нам эта русская женщина расскажет.

А то что мы, мол, жида будем слушать.

Я тогда начинаю говорить и говорю: - Во-первых, он никакой не еврей, а он русский, а во-вторых, пора вам бросить эти все глупости, все нации равны и едины.

Потом мы сидим в избе, и нас предупредили, что вас в лесу стрелять будут. А что делать? пятьдесят километров до станции все равно ехать надо. Так и было, на речке у спуска в лесу стали стрелять, но мы проскочили.

В другой раз волки за нами погнались. Зима, сугробы огромные, мы сидим в телеге, в ней постелено сено, солома. Мы стали эту солому в жгуты собирать, зажигали и бросали, они отставали на время. А лошади так несли! Они, волки, первым делом вперед забегают и на лошадей! горло им перегрызают, а потом на людей.

В Бежице потом было кулацкое восстание, Юрия посылали его усмирять. Потом его в Севск послали, там совсем страшно было. Сначала секретарем был Глеб Вавилов. Вообще все были там против коммунистов, они там пьянствовали, безобразно себя вели, кого-то снимали, кого-то мы должны были поддерживать. Вот так же мы поддерживали Вавилова. Но потом они все равно его сняли на перевыборах, но наши не хотели местного и прислали Бумажного. Он днем работал, а ночью читал Маркса, и представь себе, сошел с ума, то ли предрасположен был, то ли от этого. Я потом была у них в Москве, он сидел в дальней комнате, просто сидел и смотрел, такое тупое состояние. Жене сказали, что он неизлечим - если бы он был агрессивен, а то тихое помешательство.

Потом был Соколов, у него была очень хорошая жена, еврейка Фрида, она заболела, саркома мозга, и умерла. Он женился на другой женщине-враче, она потом приходила ко мне за его посмертной реабилитацией и рассказала, что она воспитывала сына Фриды, любила его как своего, потому что своих не было, но в девятнадцать лет у мальчика оказалась такая же саркома мозга, и он умер тяжело.

Оттуда же из Жиздры Петр Захаров и Сергей Борисов. Сергей был нарком собеса. Когда его арестовали, Таня приходила к нам, а Юрий сдрейфовал и говорил: - Зачем она ходит к нам? мужа арестовали.

Я говорю: - Юрий, стыдись, нельзя отказываться от друзей.

Когда меня арестовали, они сошлись на короткое время, а потом он польстился на Марию, молодостью она взяла. А когда была Таня, она последний кусок вам, детям, тащила. Я говорила потом ему: - Зачем ты оттолкнул Таню, дети были бы как у Христа за пазухой.

Потом, когда я вернулась в сорок шестом, она умерла почти что у меня на глазах. Она была директор трикотажной фабрики, болела, а с фабрики позвонили, что без ее подписи банк зарплату не выдает, и она поехала. Вернулась обратно, села к плите, руки протянула - что-то я озябла. И руки свалились, челюсть отвисла, и струйка крови.

Я в это время как раз к ней пришла и звоню, звоню, никто не открывает. Это было невозможно, ее мать всегда была дома и соседи, квартира общая. Наконец, открыла соседка и говорит, Татьяна Михайловна только что умерла. Была суббота и должен был приехать Сергей, он где-то всю неделю под Подольском жил, так как ему, так же, как мне, нельзя было в Москве жить.

Я пошла встретить его, предупредить, потому что ее уже на стол положили. Дождалась его и начинаю что-то говорить, что Таня в больнице.

- В какой?

Потом вырвался от меня и бегом в дом.

Таня рассказывала, как тяжело ей было работать. Что бы ни понадобилось для фабрики - краски, нитки - наряды есть, ничего не получишь без взятки. Мы, говорит, с моим бухгалтером вот как крутим, чтобы на это деньги найти, рано или поздно нас посадят. Она пыталась один раз рассказать это в райкоме. Секретарь посмотрел на нее холодно и сказал: - Если вы не можете работать, не работайте, а мне все это нечего рассказывать.

Она говорила: - У меня только два пути: в тюрьму или в могилу.

Сергей умер, когда Юрий еще жив был, он попал под электричку в Кратово, плохо слышал. Была у него дамочка, кажется, Юрий тоже за ней приударял, Сергей сам мне рассказывал.
Я спросила: - А ты как на это?

- Да пусть, - говорит.

Маруся Романова

В Баку была рыбная пристань, арбузная пристань. Связка воблы стоила несколько копеек. Но и зарабатывали копейки. Рубль в день был очень большой заработок. Потом, во время войны, деньги уже начали падать в цене.

Когда нас принимали в гимназию, мне было двенадцать лет. Я сдала на круглую пятерку, Маруся - на тройку. Но ее готовила племянница священника, который преподавал в гимназии закон Божий. Была одна вакансия, и взяли Марусю, за нее ходатайствовал священник. Потом во второй четверти освободилась еще одна вакансия, ученица четырнадцати лет оказалась беременна, сошлась с кем-то. Сторож из гимназии принес пакет - явиться со второй четверти.

Зимой 1915-го года у Маруси обнаружили чахотку, она грозила перейти в скоротечную. В Баку многие болели чахоткой, я сама болела два раза. С нашего двора всех детей повыносили.

Я стала давать уроки сестрам Бабаевым, Анюте и Шуре. Их родители, армяне, были очень богатые люди. У них был дом, выходивший на четыре улицы, занимал целый квартал. Как этот дом. Платили тридцать рублей в месяц. Анюта училась в четвертом классе, Шура в шестом, со мной. Я была худенькая как травинка, они раскормленные, с большими бюстами, и очень тупые.

Каждый день я заходила из гимназии домой и сразу шла к ним. С трех до девяти длились уроки, перед контрольными до десяти. Вызубривала им все. Мои мальчики, Андрюша Ефимов, Миша Лифшиц, ждали всегда с девяти вечера напротив, у армянской церкви, там была скамейка.

За тридцать рублей я снимала Марусе комнату с полным пансионом, У Зины. Ее там кормили на отвал - яйца, мясные супы. И она стала поправляться. Ведь семья ее жила в подвале, мать работала прачкой и брала работу на дом. Можно представить, как там было. На лето Маруся поехала в Екатеринодар к тетке и там окончательно поправилась.
Мама меня спрашивала: - Зачем ты ей помогаешь? Она тебя не отблагодарит.

Я отвечала: - Мама! я не за благодарность это делаю, я не хочу ее видеть в гробу. Ведь с нашего двора всех детей повыносили.

Потом я уже работала в Сиббюро ЦК в Новосибирске, он тогда назывался Новониколаевск. Однажды иду на работу и вижу, Маруся с мужем и грудным ребенком сидят в коридоре. В руках держат бумажки - просить пособие как члены партии. Ее муж окончил сельскохозяйственную Академию в Москве, распределили в Барнаул, и они просят пособие на первое время.

Я говорю: - Маруся, не надо, пойдем со мной.

Я жила недалеко, один квартал. Отдала ей все простыни на пеленки, свой полушубок. Так второй раз я ей отдала все, что у меня было.

В сорок шестом году я оказалась в Москве, еще враг народа. Все мои друзья пришли. Маруся не пришла, сказала:

- У меня брат в Наркоминделе, я не могу рисковать.

Потом, когда меня уже восстановили, и я начала заниматься реабилитацией, она передала через других, что хочет прийти. Я ответила, что нет, теперь уже поздно. Друзья познаются в беде. Теперь она умерла. С год назад было объявление в "Правде". Она ведь моих лет, мы вместе поступали в гимназию.

Рассказ 5. Двоевластие

Рассказы Джане в 1956, 1976, 1981 гг.; Антону 6 марта 1988

Отплытие комиссаров

Как случилось, что погибли двадцать шесть бакинских комиссаров? Когда турки подходили к Баку, решено было большевикам выехать из города. Для этого договорились с одним военным кораблем. Но город горел от бомб, корабли, подчиняясь приказу военного командования ушли на рейд. Когда мы пришли на берег, то корабля не оказалось, и мы начали искать по причалам что-нибудь другое.

Горящий город, женщины с кричащими детьми, всюду узлы и чемоданы... и в это время - такая удача! на одном из причалов грузится на пароход "Туркмен" отряд Татевоса Амирова, дашнакский отряд. А брат Татевоса, Арсен Амиров - большевик. Пароход должен пойти в Астрахань. Казалось, такая удача, кто ж мог знать, что будет?

В море команда и отряд взбунтовались. Зачем нам ехать в Астрахань? там заставят опять воевать на фронте, мы хотим вернуться к своим семьям. Капитану тоже ни к чему в Астрахань. Они дали радиограмму в Красноводск, что на борту ценный груз. И когда пароход пришел в Красноводск, там их уже ждали. Всех большевиков и Татевоса Амирова - за то, что спасал их, арестовали и отправили в тюрьму. Затем без суда через несколько дней вывели, погрузили в вагоны и отвезли в пустыню, на станцию Кзыл-Арват, где расстреляли.

Это долго скрывали. Никто не знал, где они, только потом стали ходить слухи, что кто-то видел, как их расстреливали в пустыне. Английское командование до сих пор отрицает свою причастность к этому расстрелу. Вплоть до того, что совсем недавно Лев Степанович Шаумян получил письмо от сына покойного Данстервилля, одного из главнокомандующих английской военной ставки, в котором он пишет, что отец до конца своих дней переживал это несправедливое обвинение. Теперь он как сын обращается к нему, тоже сыну убитого, с просьбой поверить в то, что отец его был к тому не причастен и просил передать об этом на смертном одре.

Когда пароход отходил, Степан, у которого я все эти годы была личным секретарем, уговаривал меня тоже поехать. Но относительно нас с Суреном было решение оставить нас в подполье, и хотя Степан мог, конечно, отменить это решение, я сказала, что уж нет, раз было решение, то останемся.

Резня. В доме Серго Мартикяна

Когда большевики уезжали при приближении турок, мы спрятали новое знамя Бакинского комитета РСДРП(б) к Шуре Брейтману, а Нюся из него кофточку себе сшила и потом в ней ходила. Она вообще нехорошая была. Степан Шаумян подарил мне книгу Лафарга с очень теплой надписью. Она узнала об этом от Шуры и попросила почитать. А когда вернула надпись была вырезана бритвой.

Я спросила Шуру: - Зачем она это сделала?

- Не знаю, наверное, из зависти.

В сентябре 1918 года турки заняли Баку, и город на три дня был отдан им на добычу - резня армян, грабеж, истязания.

Мы сидели в доме Серго Мартикяна: Сурен Агамиров, Шура Баранов и я. Разъяренные, разгоряченные кровью орды накатывались на дом. Трое суток мы не сомкнули глаз. Квартира Серго была в пристройке, на пятом этаже, и лестница к ней вела не сразу, продолжением общей, а начиналась за длинным выступом.

Внизу из окон галереи видно залитый кровью дворик. Мужчин всех убили, насилуют женщин, девочек. Грабят, ломают, жгут. Когда нечего уже взять, просто крушат все по дороге: столы, стены, мебель, детей об стену. А мы трое сидим в квартире Серго, и нет ни времени, ни мыслей, только ожидание, что будет.

Сурен зарядил револьвер, положил на стол:

- Если ворвутся, убью и тебя и себя.

- Да что ты, брось.

- Тебе хорошо, Шурка, ты русский.

Да, у Шурки есть шанс, маленький, крошечный, но есть. Сурен - черный смуглый армянин, я - девушка, нам спасения нет. Ну а если еще найдут и оружие...

Оружие запрятано в трубе, Сурен и Шурка, перемазавшись, изловчились как-то забить там гвоздь и подвесить его пачками. Но если найдут...

Трое суток по очереди дежурим у глазка стеклянной галереи, стекла замазаны мелом, маленький глазок. Оля, отдохни! Я отошла, взглянула в зеркало - кто? кто там за мной? Оглянулась - нет никого. Так неужели это я - это вот зеленое, перекошенное, нечеловечески напряженное лицо? Это я, Оля?

Когда пошли четвертые сутки, резня понемногу утихла. Пятые. На пятые вспомнили, надо поесть. Пятые сутки ни крохи во рту, в квартире ни хлебной корки.

- Я пойду к Зине, может она даст что-нибудь.

- Не ходи, Оля.

- Ничего, я укутаюсь в шаль.

Я закуталась до самых глаз и пошла. Разграбленный изнасилованный город. Жутко. Двое турок за длинные волосы тащат женщину, живот распорот, и голубовато-розовые кишки тянутся по мостовой. Вздрогнула, натянула еще больше шаль. Видно, прячут куда-то, спешат, тащат. Вот опять женщина, с отрезанными грудями. Вот на высоких воротах вбит гвоздь, и на гвозде за ухо висит четырехмесячный ребенок, ухо растянулось, сейчас лопнет. Вот младенец новорожденный, без черепа, стукнули о стену, и разлетелся вдребезги. Вот казармы, здесь помещалась команда самокатчиков - велосипедистов по-нынешнему. Они не успели выехать. Турки сбрасывали их сверху на штыки ожидавших внизу. Двести человек, все до одного, огромная груда тел. Раздетых, оголенных, все до нитки ограблено. Груда белых, ослепительно белых тел - русские, и только одно-два смуглых, армяне.

Но, слава Богу, вот и ворота Зины. - Стой, девка!

Чьи-то руки схватили сзади, поволокли. Хозяин дома стоял у ворот, побежал, закричал.

- Оставьте ее, она джуди! Она к нам ходит, она - джуди! Не армянка - джуди!

Медленно, неохотно отпустили руки.

Испуганно юркнула в дом. Зина накормила, дала муки. И как ни страшно, отправилась в обратный путь.

На шестой день пришел Левой Гогоберидзе, светловолосый голубоглазый грузин. Веселый, шумный.

- Ну что вы сидите как в могиле? Что, спрятались? Есть небось хотите?

Нам не до шуток, мы грустные, измученные. Да нет, мол, Оля вот ходила, муки принесла, спекла лепешки.

- Ну вы дураки! А это что? - достал из буфета ножи, вилки, - барахолка работает, а они с голоду помирают.

Пошел, накупил всего. Быстрый, ловкий как все грузины, наварил, нажарил, накормил всех.

Спустя месяц, когда открылось железнодорожное сообщение, решили ехать на Тифлис. Левой Гогоберидзе и Костя Румянцев переоделись, Левон под офицера, Костя его денщиком. Им удалось.

На другой день на вокзале провокаторы выдали меня, Сурена и Шуру. В зале ожидания они подошли, двое - они раньше работали в райфине при Бакинской Коммуне, и цепочка жандармов полукругом окружила нас, отгородила от зала, прижала к стене. Провокаторам платили сдельно, по головам, и выдать они обещались пятерых, и потому указали еще на двоих, случайно оказавшихся рядом молодых людей – Левон и Костя, дескать.

Месяц или полтора истязали в тюрьме. Сурена и Шуру сильно избивали, а меня только ударяли по голове кулаками, на которых были золотые перстни-печатки, и они били как кастеты.

Тех двух через месяц выпустили. Соседи, родственники опознали, подтвердили, что не те. Один персидский армянин, другой русский. А мы не отказывались, все равно весь Баку знает. Только твердим, какие мы большевики, мы дети. Но те дознались, что Ольга Шатуновская была секретарь Степана Шаумяна при Бакинской Коммуне.

И про меня тоже кто-то сказал отцу, что меня арестовали.

А мать и Таня, ничего не зная, уехали с поездом.

Первая тюрьма, помилование

Когда турки заняли город, нас - меня, Сурена Агамирова и Александра Баранова, арестовали и приговорили к повешению. В это время сформировалось турецкое правительство, и Бехетдин, начальник охранки, представил правительству: Агамирова, Баранова и Шатуновскую приговорить к повешению. На парапете стояла виселица с двухэтажный дом, и там вешали.

Накануне утром объявили: завтра утром вас повесят на парапете. А через несколько часов вдруг - выходи! Ведут через Губернаторский сад, по Губернаторской улице, я думаю, куда ведут? Напротив суда - дом Ротшильда. В шикарном кабинете, устланном коврами, встает из-за стола Бейбут-хан Джеваншир.

Он меня знал. Было так. В мартовские дни восемнадцатого года, когда гражданская война в Баку происходила, и красные цепи подползали по Воинской улице, там был пятиэтажный дом, редкость! и с чердака его строчили из пулеметов по нашим цепям. Тогда подкатили орудие и стали разносить дом на щепы. В этом доме жил Джеваншир, он был с детства другом Степана. Чудом уцелел телефон. Он звонит Степану:

- Степан, спаси!

Это было полгода назад. Я жила тогда у Степана.

Степан берет из пачки бланк чрезвычайного комиссара и пишет на нем мандат: поручаю войти в дом такой-то Сурену Агамирову и сыну моему Сурену, взять и вывести Джеваншира с женой и доставить мне.

Они привязали к штыку белую тряпку, вошли с белым флагом, чтобы не стреляли с чердака. После дом сдался, тоже выкинул белые флаги.

Их привели, а я жила у Степана. Через пару дней большевики взяли власть, Степан стал председателем Бакинского комитета. И две недели он жил у Степана, и я жила у Степана как личный секретарь.

Джеваншир был богатый человек, капиталы за границей. В подполье он поддерживал Степана. Он жил в Белом городе, иногда ночевали у него, иногда прятали литературу. Он говорит Степану:

- Я вашу власть не признаю, я хочу уехать в Турцию.

Ему разрешили, и он выехал в Турцию. Богатый промышленник, инженер. Вскоре после занятия турками города он вернулся, а когда формировали мусаватское правительство, его назначили в него. Мусават это была партия промышленников, буржуазии, торговцев, Иттихат - партия помещиков, кулаков.

Итак, турецкое главнокомандование формирует правительство и его назначает в него министром внутренних дел, а раз так, охранка должна ему доложить. Ему доложили свои достижения, что они за последний месяц сделали, и в том числе, что завтра будут вешать трех большевиков, их Нури-паша утвердил. Когда он услышал фамилии Агамирова и Шатуновской, он им ничего не сказал, но сказал - приведите ее ко мне. И вот я вошла к нему в кабинет. Я этого совсем не ожидала.

Он сказал им: - Уходите!

И говорит: - Оля, здравствуй! Я назначен министром внутренних дел.

И сразу с места в карьер: - Где Степан?

Я говорю, что Степан такого-то числа с такой-то пристани отплыл на пароходе "Туркмен" в Астрахань. Просачивались до нас какие-то темные слухи, будто завезли их в Красноводск и там прикончили, но мы не верили, и этого я не сказала.

Он говорит: - Ничего подобного.

Ему охранка в порядке усердия доложила, что Степан скрывается в Баку. Нас тоже на допросах об этом спрашивали. Он им верит. Начал меня умолять, убеждать.

- Где Степан? Мы располагаем точными данными. Я его спасу. Вы же знаете, он меня спас. Я его спасу. А так его будут искать, искать и прикончат в конце концов. Дайте мне его спасти.

- Я вас уверяю, что его нет в Баку. Постепенно он входил в раж.

- Фанатики вы! Безумцы вы! Ведь вы же поймите, что я его спасу. Почему вы мне не верите?

- Бейбут-хан, поймите, что его нет.

Он ничего не хочет слушать, и до того разозлился, что ударил в ладоши, вошли два стражника - уведите ее. И я не успела сказать, что нас приговорили к повешению, меня вывели.

И я думаю - ах Господи, был единственный шанс на спасение, и я не воспользовалась им. Ведь я же не знала, что он знает о нашем приговоре.

Когда он хлопнул в ладоши и сказал, взять ее! я могла сказать, подождите, я хочу о другом поговорить с вами. Но был такой крик, что ничего было сказать, а потом в мгновение ока они меня увели.

И вот я сижу и жду. И вечером открыл дверь турок, он немного знал русский.

- Бедный девочка! Бедный девочка... Завтра, вот, парапет, вот! - и рукой от горла вверх показывает.

- На вот! - кинул кисть винограду.

Через час опять приходит.

- Ой, молодой, совсем молодой. Завтра парапет, вот! На стакан вина!

Еще через час: - На подушка! Спи хоть ночь, завтра тебя не будет.

Я говорю: - Если ты такой добрый, там внизу в подвале мои братья сидят, сведи меня к ним.

- Знаю. Их тоже, парапет, вот! - и опять рукой показывает.

- Я хочу со своими братьями попрощаться, веди меня туда!

- Нет. Что ты? Нельзя. Начальник тут. Меня тоже, парапет, вот!

Я тогда как брошу кисть: - На! Не надо мне твоего винограда.

- А-а. Подожди ночь. Подожди немного. Начальник уйдет...

Ночью мы пошли туда. Только вошли, только успели обняться, поцеловаться, сказать друг другу, что будем петь Интернационал, уже:

- Иди. Иди, надо скорее!

И вот опять сижу. Жду. Все смотрю на фрамугу в дверях, как начнет светать, значит все. Еще темно, и вдруг слышу - идут. Группа людей. Идут, сабля волочится, приклады стучат. Что же такое? Неужели уже? За нами? Рассвета не дождались... Остановились у камеры. Гремят замки.

Входит начальник охранки, Бехетдин-бей. Рыжий турок его звали. Светлые волосы, голубые глаза. Он входит со своим переводчиком, начальником тюрьмы и еще несколькими тюремщиками. И он говорит по-турецки что-то своему переводчику. И тот говорит мне:

- Вас освобождают. Смертная казнь через повешение заменяется высылкой за пределы Азербайджана.

Я говорю: - Не надо меня обманывать, я и так пойду.

Переводчик говорит: - Она не верит.

Тогда сам Бехетдин, обращаясь ко мне лично, говорит на французском: - Министр внутренних дел вновь сформированного правительства Бейбут-хан Джеваншир заменил вам смертную казнь через повешение высылкой за пределы Азербайджана.

Когда я услышала это имя, то поняла, что это правда. И поняла, что он, хотя и рассвирепел тогда, но распоряжение это о нашем помиловании отдал. И тут я похолодела, вдруг только меня?

- А мои друзья тоже?

Он засмеялся: - Ха-ха-ха! Вы же на допросах были незнакомы. Вы не узнавали друг друга.

Я повторила вопрос, и он говорит: - Да.

Тогда хлынула такая волна радости.

Отец за воротами тюрьмы

В конторе я расписалась, что через три дня приду в полицию для высылки. Вывели за ворота. Рассвело. И едва оказалась за воротами, там стоит мой отец, Григорий Наумович Шатуновский. Он стоит и не верит своим глазам. Хватает меня за руку и говорит:

- А ты... Разве тебя не поведут на повешение?..

Он стоит за воротами и ждет, когда нас поведут на повешение. А в это время меня одну вытолкали за ворота. Он упал на колени, обнимает мне ноги: - Идем скорей домой!

- Нет, нет, я друзей дождусь.

Минут через пятнадцать вытолкали Шурку Баранова, потом Сурена. Мы скорей от этих ворот отошли, договорились в каком-то укромном месте встретиться. И пошла я к отцу.

Оказывается, мама и Таня до этой окончательной осады уехали в Астрахань. Я ведь до ареста была не в самом городе, а на фронте. Оказывается, мама ходила, меня искала. А когда нас арестовали на вокзале, когда мы хотели удрать, кто-то видел и отцу сказал. Когда ему пришли и сказали, он все сжег из моего стола. Без разбору все брал в охапку и кидал в огонь. Аттестат, дневники, письма - все в плиту. Я долго не могла простить ему этого.

Он в течение двух дней меня прямо замучил.

- Вот видишь, до чего ты дошла, до виселицы ты дошла. Вот до чего тебя большевики довели, сами уехали, а вас бросили. Ну хорошо, я согласен, может быть ты любишь Сурена, поженитесь! Я вам помогу деньгами, поезжайте учиться.

А мне казалось, что нет ничего важнее революции, и я говорила:

- Нет, нет, нет.

Две ночи он не давал мне спать. А на третью сказал:

- Ну если ты уже попала в такой водоворот и не можешь выйти из него, то уходи сейчас же.

Не соображал, что глухая ночь. Правда, уже не так убивали, как раньше.

Я пошла к портнихе Зине в Черный город. Хозяин дома, азербайджанец открыл. Два часа ночи.

- Ночью? Девочка? Как можно?.. Турецкий аскер ходит, убивает, ночью девочек таскает.

- Ну что ж, - говорю, - так нужно. Я к Зине пришла.

Пошла к ней через двор. Знаешь, там такие дворы, и лестница вокруг. Она тоже ахнула: - Боже мой! среди ночи!

Я побыла у нее, на другой день она повела меня к своей двоюродной сестре. А потом я пошла к Амалии Танянц, армянской коммунистке. Потом ее убили.

Мы встретились с Суреном и Шуриком, и мы решили не являться в полицию. Потому что мы не знали, в какую сторону нас повезут. Могут вывезти к белым, а там опять виселица. Поэтому мы стали стараться опять удрать в Грузию. Пошли младшие братья Сурена, купили билеты. Переоделись, я чадру одела. В общем, удрали.

Владикавказ

Держали в тюрьме около двух недель и должны были повесить, но отпустили при условии, что мы пойдем в полицию в трехдневный срок. Но мы побоялись идти - опять сграбастают! и тайком уехали в Тбилиси. На этот раз нам это удалось. Помню облегчение, когда переехали мост. Видно, Костя Румянцев оставил нам адрес, потому что мы сразу пошли к нему.

В Тбилиси помещался большевистский подпольный крайком. Там были Филипп Махарадзе, Мамия Орахелашвили. Грузия не была занята турками, уговор был, что они пропустят турок в Баку, к нефти. Сняли на три дня и три ночи дом, больше хозяева боялись, и там заседали, не спали. Принимали решение, что делать. Вот решили - нас послать во Владикавказ для укрепления подпольной работы.

На мне был Танин черный костюмчик. Машина не дошла до Владикавказа, мы пошли пешком через перевал по Военно-Грузинской дороге. Дарьял, конец ноября, снег лежал, и я в туфлях шла по снегу, я его впервые видела. Заночевали в духане на полу, укрывшись шинелью Сурена.

Во Владикавказе были Валико Талахадзе, Гурген Ашоян. Мы жили в помещении бывшей английской миссии. Потом белые стали подступать. Наши отбивались в горах. С нами жила Нина Зубкова с сестрой Лидой - Нинин муж, военком Володя Зубков, говорил ей - когда мы будем отступать, я приду за тобой и Лидой. И чтоб она без него никуда не уходила.

Ей говорили: - Сейчас же уходи!

- Нет, я не уйду. Я не могу уходить, Володя велел ждать его. Если я уйду, мы потеряемся тогда на долгие годы.

Я пришла в комитет, там Гурген Ашоян и дочь Ионесяна готовятся к уходу. Рвут, жгут документы. Наган на поясе, вот сейчас должен уйти. Я говорю, я пришла за советом, что делать, все восемь человек больны тифом.

- Так что, ты останешься?

- Да, я останусь их спасать.

- Надо нанять фаэтон, отвезти их в тифозные бараки. А что, ты остаешься?

- Да, я останусь.

Сел, задумался. Так, ребенок остается, я уезжаю. И опять: - Да, ребенок остается... Я тоже останусь.

Я говорю: - Нет, что вы, вам нельзя, меня здесь никто не знает, я еще не выступала, вас все знают в городе, вам нельзя!

И остался.

- Вот что, я пойду к армянскому священнику, он мне кое-чем обязан, он меня спрячет в соборе, а ты будешь приходить туда.

Дал мне пачку денег и чистых бланков паспортов. Я перевезла всех в бараки. Оделась в форму сестры милосердия, серое платье и белый апостольник, будто богатый грузин нанял меня. Никто и не обращал внимания, сестра и сестра. Но потом узнали, донесли охранке, стали искать. Начальница, дама милосердия, она пришла со своей общиной милосердия с фронта, а вообще-то они из Петербурга, вызвала меня.

- Вот что, милочка, вы никакая не сестра, вы даже катетер держать не умеете, но мне до этого нет дела, спасайте своих больных.

У Валико Талахадзе была любовница, шляпница, он познакомился с ней через Нину Зубкову, она взяла его к себе. Остальных я отвезла в монастырь.

Гурген Ашоян прятался в армянском храме. Дочь старого большевика Ионесяна, та, которая работала бухгалтером и рвала с ним документы, выдала его, когда ее арестовали. Когда за ним пришли, священник спрятал его в алтаре. Храм был окружен шпиками. Гурген разобрал камни, в следующий раз могли придти и в алтарь.

- Я буду около стены, которая выходит на Терек. Когда они придут, я в скалы спрячусь.

Но когда они пришли, то были и с той стороны, он вышел и попал прямо к ним в лапы. Его приволокли в контрразведку, спустили в яму и забросали кинжалами. Вот такая судьба. Если б я не пришла в последний час спросить его, он бы ушел. А так - ребенок остается, а я уйду?

Нина Зубкова это видела и рассказала сестре Лиде, а Лида приходила в кадетский корпус и мне рассказала.

А Нину повесили. Сперва ее арестовали как жену военкома. Но она была очень красивая, такая русская красавица. Она понравилась начальнику контрразведки. Хочешь быть живой, живи со мной.

Она согласилась. И жила с ним. Но донесли выше, его разжаловали и отправили на фронт. Лиду отпустили, а Нину повесили.

Нина дружила с той шляпницей. Я говорила:

- Иди к ней домой, там спрячешься.

- Я не уйду, пока Володя за мной не придет.

- Он не придет, в горах белые.

- Нет, придет.

Через Нину Валико и познакомился со шляпницей. Она преданная была, ее тоже могли повесить.

Валико жив остался, потом приходил, когда я в КПК была - справку какую-то хотел о Владикавказе.

Резня 1905 года и Карабах

Резня была, еще когда я была маленькая. Мы жили в нагорной мусульманской части города, а дом был армянский. Переулок Офицерский, а теперь Мусеви. Отец мой шел, у него борода черная, похож на армянина, за ним увязались, хотели убить. Он зашел за ворота, хозяин закрыл ворота, обитые, железные. Они ломились в ворота. Потом узнали, где мы живем. Влезли на второй этаж, но в окнах были решетки. Они стали их трясти, потом стрелять через решетки, мы все легли на пол.

Мне было пять лет, я испугалась, и со мной сделался родимчик, по ночам я начинала биться, кричать. С вечера ставили около кроватки воду с крапивным отваром. Когда начинало бить, прямо в рубашке клали в воду, так лечили.

Эта резня была ужасная. Потом в восемнадцатом году, в сентябре, когда турки пришли, с ними шайки азербайджанцев. Тридцать пять тысяч вырезали, все улицы были завалены трупами. Пристани ломились, на пароходах мест не хватало, все не могли уехать. Мама и Таня уехали в Астрахань заблаговременно. Женщины армянки брали своих детей и бросались в море.

И сейчас опять из-за того, что были забастовки и армяне требовали, чтобы Карабах отошел к Армении, они устроили резню. Кировабад - это Гянджа бывшая. Сумгаит совсем далеко, в Карабахе только избивали, а там жертвы.

Это все началось с такой истории. У совхоза было сено, у колхоза семенной картофель. Захотели обменять. Сено повезли, по дороге встретился секретарь райкома, азербайджанец, сжег сено - как это? без него договорились. Директора снял, вместо него прислал торгаша, рабочие совхоза его не приняли. Тогда он осадил село, пригнал двести милиционеров, сорок человек арестовали, женщину сбросили с балкона. Тогда пришли ходоки в Москву. Послали комиссию, секретаря сняли, но не посадили.

Население Карабаха много раз просило передать Карабах Армении. Мы с Грандом Епископосовым дали телеграмму Горбачеву.

Там было раньше девяносто пять процентов армян, теперь восемьдесят. Там есть одно село, погибли пятьсот человек на войне. Собрали деньги, соорудили памятник, еще при Алиеве. Алиев со своей шайкой ехал и разрушил. На верху памятника была армянская эмблема скорби - орел с опущенными крыльями. Крестьяне собрали деньги, он разрушил. Такие злодеи.

В двадцатых годах Закавказский краевой комитет - Грузия, Армения, Азербайджан, дважды постановлял, что Карабах должен быть в Армении. Нариманов был секретарь, его поддерживал Сталин, наркомнац, он к нему поехал, и они сорвали. И семьдесят лет происходит такое безобразие. Мы написали докладную записку и послали телеграмму. Когда писатели - Сильва Капутикян, Анангебеков, были на приеме, Горбачев показал нашу телеграмму. Они вернулись в Армению, собрали митинг, сказали, что Горбачев обещал. Сотни тысяч людей подписали петиции, они не реагируют. Какая перестройка, если сотни людей пишут, они не обращают внимания.

Азербайджан не хочет терять власть, это большая область, Нагорный Карабах. Автономная только номинально - они за эти годы вытеснили много армян, закрывали школы, училища. Раньше главный город был Шуша. Когда в двадцатых годах была резня, сожгли всю центральную часть города, ее даже не стали восстанавливать. Теперь - бывший областной город Степанкерт.

Когда Алиев еще был, в одном армянском селе был такой случай. Один мальчик лет десяти задержался в школе. Нет его и нет. Родители пошли в школу. Директор и сторож жили при школе, говорят, не знаем. Через некоторое время в милицию пришел шофер грузовика, говорит, неделю назад директор и сторож дали мне мешок, чтобы сбросить в пропасть. Я сбросил. Родители спустились в пропасть, там убитый изнасилованный ребенок. Директора и сторожа арестовали.

Был суд, собралась толпа из всех деревень, армяне и азербайджанцы. В зале суда сидит жена директора и говорит:

- Ничего не будет моему мужу.

Судьи испугались толпы, ушли через заднюю дверь, не вынося приговора. Преступников стали сажать в машину, армянская толпа опрокинула машину, убила. Из Баку приехали, арестовали семьдесят два человека армян, они находились в здании КГБ в подвале, на суде же оказалось только Двадцать. Пятьдесят два исчезли. Родственники так и не узнали. Алиев был ЧТ в Политбюро, и все родственники писали и спрашивали.

Рассказ 6. У белых

Рассказы Джане в 1970, 18-19.8.1974, 1.11.1981 п.

Подпольная конференция в Сабуртало

Это было в конце ноября восемнадцатого года, мы пробрались в Грузию, через границу проехали. Достали какие-то пропуска, какие-то документы, кажется, двоюродный брат Сурена достал. Это же были два разных государства. Грузия под властью меньшевиков, Жордания был президент. Там мы нашли наших товарищей, тоже ушедших в подполье. И было решено, чтобы группы представителей всех разгромленных большевистских организаций Закавказья собрались на конференцию.

Конференцию провели в горах в Сабуртало, в окрестностях Тифлиса. Это решил Закавказский подпольный комитет - Миха Цхакая, Филипп Махарадзе и Мамия Орахелашвили. От Баку были Леван Гогоберидзе, Костя Румянцев, Сурен Агамиров и я.

Так как хозяева, которые предоставили этот дом, очень боялись, они просили конференцию поскорее закончить, и поэтому решено было заседать без перерывов, и конференция продолжалась три дня и три ночи. Присутствовало человек пятьдесят, большевики сидели в не очень большой комнате на полу, и почти все время председательствовал Миха Цхакая, и сколько его ни просили, чтобы он прилег отдохнуть, он говорил - раз решили, он будет все время председательствовать. Мы дремали по углам.

Главной темой конференции была причина поражения большевиков во всем Закавказье: Грузии, Армении, Баку.

Был также Наполеон Андреасян от Тифлиса, который практически организовал эту конференцию. Большинство выступавших товарищей обвиняло Закавказский краевой комитет и говорили о его ошибочной политической и стратегической линии. Помню, что из наших бакинцев выступали и Левам Гогоберидзе и Сурен Агамиров. К этому времени уже было почти достоверно известно о гибели наших двадцати шести бакинских комиссаров.

После окончания конференции меня и Сурена послали на работу во Владикавказ, мы поехали туда на какой-то наемной автомашине, и потом нам пришлось идти пешком. Во Владикавказе была советская власть, но он был осажден, и вокруг него надвигалась белая армия, но еще путь был по Военно-Грузинской дороге. Где как пришлось, где пешком, где на фургонах.

Был уже снег, начало февраля. Помню, что мы уже совершенно замерзли и машина сломалась где-то у Крестового перевала, и дальше мы пошли пешком. Я шла в туфлях по снежной дороге и страшно замерзла в демисезонном пальто. Не то до Гудаури, не то до Пассанаури, к ночи поздно мы добрели на постоялый двор, добрались, достучались. Голодные, замерзшие где-то мы легли на полу, ну конечно нам дали ковер, и укрылись шинелью Сурена. Откуда шинель? Он же был на фронте.

Отошли, согрелись, поели. На другое утро на молоканском фургоне поехали дальше. В конце концов через несколько дней мы добрались до Владикавказа, и там было очень много наших товарищей, там была советская власть: Котэ Цинцадзе, Ладо Думбадзе, Георгий Стуруа.

Владикавказ. Английская миссия

Мы поселились в здании бывшей английской миссии, где была устроена большая коммуна, в числе других там жил военком города Зубков с женой Ниной и ее сестренкой Лидой, там же жил Георгий Стуруа со своей женой Анной и двумя детишками. Потом там жил Валико Талахадзе и Эшба, абхазский товарищ. Нам дали две комнаты.

Я работала вместе с Валико Талахадзе во Владикавказском контрреволюционном совете - чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, Чека, а Сурен в артиллерийском парке комиссаром. Через некоторое время в феврале белые подошли вплотную, и бои происходили на подступах к городу. Многие большевики эвакуировали свои семьи, и Георгий Стуруа эвакуировал свою жену в Грузию. Город окружали войска белых генералов Шкуро и Ляховского. Когда жена Стуруа уезжала, она меня просила, чтобы я не оставила своими заботами Георгия.

К этому времени Георгий Стуруа, Валико Талахадзе, Эшба, Сурен и еще несколько товарищей заболели сыпным тифом, который вообще свирепствовал во Владикавказе и его окрестностях и косил одиннадцатую армию. которая отступала под напором белых. В городе было очень много сыпнотифозных и раненых. Все наши товарищи, заболевшие сыпным тифом, лежали прямо тут у себя дома, некоторые были без сознания. Я уже не работала, так как ни один орган уже не работал, а ухаживала за ними. Красные отступали.

Когда стало ясно, что со дня на день белые ворвутся во Владикавказ, я пошла к Ладо Думбадзе и Котэ Цинцадзе, которые представляли советскую власть.

- Что же будет с больными?

- Не беспокойся, их вывезем.

Политкомиссар Володя Зубков тоже сказал своей жене Нине:

- Не беспокойся и никуда с места не трогайся. Я за тобой приду.

Он был на фронте и приходил оттуда.

А потом все стало не так. Дорога оказалась занята белыми. И все отступали по тропинкам в горы. И вот я опять пошла в Чека, там было уже все эвакуировано. Я застала там члена Чека Гургена Ашояна, который уже готовился к отъезду. Я рассказала ему, что семь человек больных и беспомощных находятся в здании коммуны. Город занят белыми. Что же мне с ними делать? Он уже весь увешан, здесь револьвер, здесь патроны, уже собрался уходить.

Что же, они все уходили?

Да; так все и уходили по одному. А за нами, они думали, что как было договорено - придут, вывезут.

Я говорю: - Гурген, что же делать, где мне их прятать? Это же английская миссия, здесь нельзя. Гурген говорит: - А что, ты остаешься?

-Да.

Он говорит сам с собой, стоит и говорит: - Что же, ребенок останется, а я уйду... Вынул пачку паспортных бланков, керенки, дает мне и стоит.

- Значит, ребенок остается спасать больных, а я ухожу.

Так постоял, подумал и говорит.

- Вот что, я тоже останусь.

- Нет, вам нельзя. Я что? меня никто не знает, а вы зампреда. Нет, уходите.

- Нет, я останусь. Ты знаешь армянскую церковь?

- На Тереке, на Базарной улице?

- Да.

- Знаю.

- У меня там знакомый настоятель, он меня спрячет. Приходи туда, а сейчас найми фаэтон и перевези всех в сыпнотифозные бараки.

Он достал несколько бланков чистых паспортов, и еще какие-то, и деньги - керенки, и сказал, что он обязательно останется и будет скрываться у настоятеля армянской церкви, находящейся на базаре, и чтоб я поддерживала с ним связь через этого священника. И он дал денег мне, вот этих керенок, и сказал, что он заготовит фальшивые паспорта для всех остальных.

Сыпнотифозные бараки

Я одела форму сестры милосердия: апостольник, головной убор с красным крестом, передник с красным крестом и серое платье - у меня это все осталось с тех пор, как я в семнадцатом году проходила курсы медсестер. Наняла фаэтон и перевезла в три приема всех наших товарищей из коммунны, из здания английской миссии, в сыпнотифозные бараки, имевшиеся при городской больнице. Бараки эти были завалены сыпнотифозными.

Когда я привезла их, то, указав на Георгия Стуруа, я сказала, что это богатый купец, который нанял меня в качестве приватной сестры, и я должна остаться при нем. Так как персонал был перегружен, то мне эту возможность предоставили, а я постаралась сосредоточить их в одном бараке и спала около них.

Я была уже в бараках, когда пришла сестра Нины Зубковой, рассказала: Нина так никуда и не ушла - как сказал ей Володя: никуда не уходи, я обязательно приду за тобой. Ее схватили, но она понравилась начальнику какому-то, была она пышная, белая, и он взял ее к себе. Я не помню, то ли она не успела уйти?

У нее была подруга, которая имела шляпный магазин на главной улице и с которой был в близких отношениях Валико Талахадзе. По-моему, она не успела покинуть английскую миссию, как туда нагрянули белые казаки и ее арестовали. Ее вместе с Лидой арестовали, но Лиду как маленькую выпустили. Один факт проживания в здании английской миссии в большевистской коммуне был криминалом.

Некоторое время Нине спасал жизнь этот казачий есаул, он взял ее на квартиру тут же в контрразведке. И она пыталась через него смягчать судьбу наших товарищей, попадавших в их лапы. Но покинуть этот дом она не могла, так как была как арестованная, и мы поддерживали связь с ней через Лиду. Но впоследствии это раскрылось, что есаул взял ее к себе, есаула белое командование разжаловало и отправило на фронт, а Нину казнили как жену комиссара. Лида сказала, что повесили.

Я находилась в сыпнотифозных бараках вместе с товарищами, которых я туда спрятала. Клала их головы к себе на колени, но больше делать ничего не умела. У них не отходила моча. Говорят - возьми катетер, спусти мочу. Какой катетер? мне семнадцать лет, я член мужской никогда не видала, смотреть туда боюсь, а тут в руки надо взять. Я говорю, я не могу.

В это время белая контрразведка уже выследила, что кто-то скрывается в бараках, стала искать.

Баронесса

Недели через две меня позвала к себе старшая сестра общины сестер милосердия, которая была в этой больнице. Эта старшая сестра была в; прошлом какой-то петербургской баронессой. Во время германской войны много знатных особ пошли в эти общины и возглавили их.

Я пришла, узкая комната.

- Здравствуйте, вы меня вызывали?

- Садитесь. Вот что, девочка! Я великолепно вижу, что вы никакая не медсестра. Вы не можете, например, мочу спустить.

Это она пришла и сказала, спустите мочу катетером, а я и понятия не имела, куда это вставлять, и в жизни ничего - этого - не видела. И стою, как истукан. Она подает мне катетер, а я стою и молчу. Нас учили перевязывать, при операциях присутствовать, а больше ничего. Она взяла тогда в руки и сама сделала, и было еще несколько таких случаев.

- Вы никакая не сестра милосердия, я это ясно понимаю. Но я позвала чтобы предупредить, сюда приходила контрразведка. Вас и ваших друзей вам надо срочно всех убрать. Говорю не потому, что я сочувствую красным, а потому, что я возглавляю общество милосердия, и милосердие для нас не пустой звук. И я не хотела бы, чтобы из больницы, где работает моя община, людей уводили на казнь.

Я была очень поражена всем этим, потому что никак не представляла себе, что такое предупреждение может исходить от баронессы.

Она была очень культурная. Наверное, я старалась держаться подальше и более независимо, так как к этому времени уже пришли в себя Георгий, Сурен, Валико.

Я сообщила им о словах старшей сестры, и мы стали советоваться, что делать. И Георгий написал письмо священнику грузинской церкви Владикавказа и как грузин грузина просил о помощи. Я пошла в церковь, передала письмо. Они прочли письмо и сказали - привозите грузин сюда.

И тогда я наняла фаэтон, погрузила в него Георгия Стуруа, Эшбу и еще нескольких товарищей-грузин и отвезла на подворье этой грузинской церкви. А Валико Талахадзе я отвезла домой к той шляпнице, подруге Нины, где-то в Нагорной части Владикавказа, которая имела шляпный магазин - русская, и она скрывала его у себя.

Потом я пошла к Гургену, и он дал мне записку в армянский бежецкий лазарет, чтоб я отвезла туда Сурена и еще одного товарища. Этот лазарет помещался за кадетским корпусом в сторону Ларса, села у начала Грузинской дороги. Опять наняла фаэтон и отвезла их. Там тоже были сыпнотифозные бараки, поместила их под другими фамилиями. Опять сменила фамилии, в городских бараках они тоже были под чужими фамилиями.

Таким образом, всех из городских бараков отправила. Но самой мне некуда было деться. И я осталась. Тут же в бараках спала где-то в чуланчике.

Заболела сыпным тифом

А у меня еще с азербайджанского фронта была тропическая малярия, которая обычно через день била меня на заходе солнца. Несколько недель я продолжала ночевать в этих сыпнотифозных бараках, а днем поддерживала связь. То ходила на церковное подворье грузинской церкви, то на церковное подворье армянской церкви, то в бежецкий лагерь.

Во Владикавказе остались также два члена краевого комитета Мравян и Касьян, и я поддерживала с ними связь. Касьян прятался в армянской имущей семье, и у нас с ним был такой знак - я смотрела на окно второго этажа, если на окне ничего не стояло, то я поднималась. Если же будет стоять ваза с сухим ковылем, то нельзя идти.

Так прошло некоторое время, и уже были изготовлены паспорта, и с помощью связей, знакомств и денег куплены пропуска - а их было чуть не четырнадцать на каждого: от коменданта, от контрразведки и так далее - для выезда в Грузию. Сурену Агамирову был сделан паспорт на купца Ивана Джапаридзе, и я была вписана в его паспорт как жена Мария Александровна Джапаридзе.

И вот когда все уже было готово и осталось только договориться на молоканской слободке с фургонщиками, я в одно утро не смогла подняться - находясь в этих сыпнотифозных бараках, я тоже заболела тифом. Чувствую, температура сорок, идти не могу, свалилась в чуланчике.

Я уже несколько дней болела, но думала, что это малярия и пересиливала себя. Когда я поняла, что это не тропическая малярия, а сыпной тиф, что все это предприятие, наше бегство из Владикавказа, разрушится, и все мои девять товарищей останутся здесь... Когда я проходила мимо здания Владикавказского совета, то всегда видела виселицы, и кругом висели пойманные большевики, и я с ужасом думала о том, что если наш побег не удастся, то такая участь может ожидать и моих товарищей.

Меня перенесли на койку. И я то приду в сознание, то нет. И думаю - как же, теперь из-за меня все сорвется, весь их уход?! И когда была в сознании, попросила карандаш, бумагу и написала им письмо. Я заклинала их, чтобы они из-за меня ни в коем случае не откладывали побега, так как все готово, все документы собраны, только я не успела им нанять фургон. А обо мне чтоб не беспокоились, так как если их не будет, то по выздоровлении мне легче будет выбраться, чем имея их всех, девять человек, на руках. Это письмо я спрятала у себя на груди, ожидая, что так как я не приду ни к кому, то кто-то из них придет ко мне.

И действительно через день или два встревоженный отсутствием всегдашней связи Георгий Стуруа переоделся, замаскировался и разыскал меня в сыпнотифозных бараках. Я время от времени сознание теряла, но когда пришел Георгий, очнулась. Очень обрадовалась и сразу отдала ему письмо. Георгий очень удивился, что за письмо, и когда прочитал его, то даже заплакал.

Как погиб Гурген

До того, как я заболела, в последнее время когда я ходила к Гургену - он скрывался под фамилией Шагинян - то в одно из последних посещении он сказал мне, чтобы я больше не приходила, так как его выдала одна бухгалтерша, которая служила раньше в Чека, когда ее арестовали. Теперь на след напали и за его церковью начали следить. Он тоже должен был выехать. Но я еще несколько раз приходила, и тревога его по поводу того, что за ним следят, увеличивалась, и он говорил, что весь этот квартал оцеплен, чтобы взять не его одного, а всех.

Потом когда я пришла, армянский тэртэр сказал, что его там уже нет, но я стала его умолять и упрашивать сказать мне правду, где Гурген, и сказала ему, что от меня ничего не надо скрывать, и тогда он с отчаянием повел меня в церковь, находящуюся во дворе, и повел в алтарь. Оказалось, что Гурген был спрятан священником в алтарь.

Гурген сказал, что здесь в алтаре он боится оставаться, что здесь он как в ловушке и что если за ним придут, то отсюда он уже не сможет вырваться. Отсюда он перейдет в тот угол ограды, который выходит на Терек - если придут, он сможет уйти в скалы Терека.

Меня грызла тревога, я пришла на другой день, священник провел меня к ограде. Тут я последний раз видела Гургена Ашояна, он как затравленный сидел около ограды, где он уже вынул несколько камней, чтобы прыгнуть в Терек.

Было холодно, шел снег, Гурген весь оброс большой бородой - до неузнаваемости.

Он сказал: - Если они придут, я брошусь вниз, или разобьюсь или спасусь.

Он спрашивал, заметила ли я, что весь квартал уже обложен. Он предупреждал, чтобы я была очень осторожной, чтобы не повести за собой шпиков и не провалить остальных. При прощании он протянул мне маленькое пустое портмоне и просил взять на память о нем, и сказал, что если то, что он остался во Владикавказе, дало помощь и надежду спастись, то он счастлив, что не зря остался.

Когда я пришла в следующий раз, армянский священник и вся его семья были в глубокой скорби и слезах. Через несколько часов после моего посещения контрразведка вошла в церковный двор. Когда он прыгнул через ограду в Терек, там была засада, его схватили.

В дальнейшем мы узнали, что его очень мучили, пытали в контрразведке, а потом сбросили в яму, забросали кинжалами. Когда его вытащили из ямы, он был покрыт кинжалами, как еж щетиной.

Я пришла к дому Касьяна и увидела на подоконнике вазу с сухим ковылем. Еще через несколько дней я поднялась и узнала, что Касьяна тоже арестовали. Но через некоторое время его друзья, богатые армяне, дали большую взятку в контрразведку, выкупили его и переправили в Грузию.

Сурен перевез меня в лазарет

Пришел Сурен, я говорить не могу, а только вижу, что он плачет, сказала:

- Не оставайтесь, после болезни я буду слаба.

Но они отложили свой отъезд. Через несколько дней сквозь забытье - сколько прошло дней или часов не знаю, открыла глаза, стоит Сурен, переодетый в студенческую тужурку и фуражку.

- Я за тобой, - говорит, - я тебя сейчас отвезу в беженский лазарет за городом.

А это когда от турок наши отступали, с ними ушли армяне, кто мог, и создали лагерь беженцев. Это был тот лазарет, куда я прежде сама их устроила.

Сурен поднял, завернул меня с головой в одеяло, а я не могу, дышать нечем, температура сорок, под одеялом задыхаюсь и все открываю одеяло. Видно, надышалась все же морозным воздухом, привез он меня, и я потеряла сознание, я заболела кроме сыпного тифа двусторонним воспалением легких.

Говорили, что была без сознания двадцать суток. В это время армянский беженский лазарет белые закрыли и больных перевезли в кадетский корпус, где находились сыпнотифозные и раненые одиннадцатой советской армии. И в это время, как я потом узнала, была окончательно завершена вся подготовка для побега, нанят фургон и решено уехать.

Они уехали, перед отъездом меня поручили санитару, юноше Арсену, тоже из числа беженцев-армян, бежавших от турок. Сурен не хотел ехать, но Георгий сказал, что в порядке партийной дисциплины, от имени краевого комитета партии. Когда отъехали, Сурен выскочил из фургона, побежал, его догнали - как только мы приедем, мы за Олей пошлем меньшевика... Сурена увели со слезами, потом он опять выскочил, они опять бежали за ним, гнались, опять его схватили, уговаривали, чтобы не безумствовал, напоминали про мое письмо, где я требовала их отъезда.

Кадетский корпус. Арсен

Наверное, Арсен что-нибудь иногда давал мне есть, не знаю, а может быть ничего не ела, есть было нечего. Но все же я очнулась. Помню, как это было. В мужских палатах там все были красноармейцы, а в женских так, сброд всякий, полуграмотные женщины. И вот однажды они подошли и говорят:

- Смотри, дышит, а тюфяк весь мокрый, давай перевернем.

Там были нары и соломенный тюфяк, и больше ничего. Ну, может быть сверху какие-то тряпки. Тюфяк весь прогнил, никто ж судна не ставил - под себя ходила. И одна взяла меня, другая переворачивает тюфяк, и тут я открыла, а она говорит:

- Смотри, глаза открыла, а ведь она уже обиралась.

А это так пальцами сучат по одеялу, верный признак, что умирает. Двадцать двое суток я была без сознания. Когда я пришла в себя, то оказалось что я парализована от пояса вниз, вся нижняя часть туловища, и ослепла. Я еще находилась в полубессознательном состоянии, пришел Арсен и стал тихонько шептать, что он вместе с Суреном ухаживал за мной, будто они санитары. И что мои друзья уехали и ему оставили для меня деньги, три тысячи керенок, и что я здесь лежу под фамилией Мария Александровна Джапаридзе.

Там были ужасные условия в этом кадетском корпусе. Почти не кормили, горячей пищи почти никогда не было. Иногда давали кусок хлеба, в ведре стояла сырая вода из Терека, и кто мог полз, пил. Он часто приходить боялся. Никто не ухаживал, не было ни простыней, ни подушек, соломенный матрац подо мной прогнил.

Ежедневно выносили мертвых. Во дворе кадетского корпуса были сложены штабелями трупы раненых и сыпных. Большинство это были пленные одиннадцатой армии, молодые казаки. То и дело из окрестных станиц приезжали отцы-казаки и когда не находили в палатах, то рылись в штабелях трупов и искали своих сыновей. А там целые стаи собак грызли эти трупы, и они стали многие неузнаваемы. Время от времени со двора доносились страшные крики. Кто мог подходил к окну - опять какой-то отец-казак нашел своего сына, обглоданного собаками. Потом они их увозили в станицу похоронить.

Так как пили сырую воду из Терека, то те, кто поправились от сыпного тифа, заболели брюшным и возвратным, которым была заражена вода, и бесконечно умирали. Освещения в палатах не было. Иногда в темноте приходил Арсен, приносил что-нибудь горячее.

Я лежала в забытьи. Сумеречное такое состояние. Однажды днем в палату вошли какие-то люди в штатском и переходя от кровати к кровати спрашивали и записывали имя, отчество и фамилию всех. Так как я после беспамятства плохо соображала, парализованная и почти слепая, то когда они подошли ко мне, я забыла про свою новую фамилию и назвала себя - Шатуновская Ольга Григорьевна. Когда они ушли, мои мозги медленно, как жернова, заворочались, и я поняла, что выдала себя. Как раз пришел Арсен, и я ему сказала.

Он пришел в ужас: - Что же ты наделала? Откуда они были? Это же переодетые из белой контрразведки.

Я и сама все поняла и сказала, чтоб он как можно скорее меня убрал отсюда. Зрение немного возвратилось, но ноги не двигались. Просила, чтобы он сейчас же пошел в молоканскую слободу и нашел фургон, который отправляется на Тифлис, хотя у меня и не было никаких документов – что я должна сделать попытку побега.

Арсен пошел. И на другой день, когда стало смеркаться, пришел и сказал, что договорился с фургонщиком, который на заре отъезжает в Тифлис.

У него находились моя юбка, и блузка, и апостольник, а чулок не нашлось. Весна была, апрель.

Под коврами, в молоканском фургоне

Когда совсем стемнело, Арсен взял меня, посадил к себе на спину и вынес из кадетского корпуса. И понес в молоканскую слободку, которая находилась между кадетским корпусом и городом.

Принес к дому фургонщика и говорит:

- Слушай, если я тебя так внесу, он тебя не возьмет. Ты как-нибудь сама зайди.

- Я же не могу.

- Ну ты хоть через порог перешагни.

Он поставил меня на крыльцо, и огромным усилием воли я удержалась на ногах. Он открыл передо мной дверь, и придерживаясь за косяк я вошла в комнату, но тут же рухнула без сознания. Увидев это, Арсен сейчас же убежал, и больше я его никогда не видела. Я очнулась уже в другой комнате, где я лежала на какой-то лавке и две женщины, старая и молодая - мать и жена хозяина, меня приводили в чувство.

Узнав, что я очнулась, хозяин-молоканин вошел, положил три тысячи керенок и сказал:

- Возьми деньги и уходи. Он убежал, но я все равно тебя не возьму, так как ты на дороге умрешь.

Я упрашивала его, уговаривала - кроме этих трех тысяч он получит большое вознаграждение в Тифлисе, у меня там дядя-генерал, он озолотит за племянницу. Мои посулы и просьбы матери и жены, чтоб не выгонял, а взял и повез, сделал бы доброе христианское дело, подействовали на него. И решающими оказались слова: если я умру, выбросите мой труп в любую пропасть, а деньги с вами.

Еще до рассвета хозяин пошел грузить фургон и запрягать волов, он вез осетинские ковры в Тифлис. Пришел за мной и говорит:

- Где твои документы?

- У меня их нет.

- Ничего?

- Ничего.

Он пришел в ужас - умирающая, да еще без документов. Опять просьбы женщин и мои, и ссылки на генерала. Он вынес меня на двор и сделал на дне фургона под коврами лазейку, головой к переплету. Оказалось, что Арсен оставил еще и мешок с хлебом на дорогу. Он его тоже положил около меня. А потом сверху завалил коврами.

С рассветом пришли пассажиры. Четыре вола, четырнадцать человек. Отправились в путь. Дорога была семь суток.

Первая застава была на Ларсе. Фургон остановился, казачий разъезд проверяет документы. Я лежу ни жива, ни мертва. Не помню, где была граница между владениями белых и меньшевиков. Несколько раз останавливали белые. Наконец подъехали, фургон остановился на постоялом дворе. Он и пассажиры выходили и ночевали, волов распрягали. Я все семь суток не пила и не оправлялась, а только понемногу ела хлеб. Он же боялся, он же жизнью рисковал.

В фургоне внизу он ковры вез и положил доску наклонно. Это повозка для волов - фургон, большой как комната. И сбоку не сплошь, а решетки, и под доской получилась норка, я в ней лежала, скрючившись, головой к решетке, чтоб дышать. А сверху пассажиров посадил. И так ехали. Раз двадцать нас проверяли.

В Онанури грузинская таможня, велели всем сойти с фургона, проверили документы, спросили, что везет. Ковры. Тогда они стали обнаженными саблями тыкать между ковров, приговаривая:

- А может ты между коврами спрятал ящики с патронами?

Я решила, что даже если какая-нибудь сабля меня проткнет насквозь, я не вскрикну. Наконец я слышу - пусть садятся! - и фургон тронулся.

После того, как перевалили Крестовый перевал и заночевали на последней станции перед Мцхети - это было уже под вечер, когда все ушли в постоялый двор - впервые на седьмые сутки фургонщик осмелился поднять ковры и вытащить меня из укрытия. Я была еле живая.

- Ты жива?

- Жива.

- Как ты жива, как ты жива... Тебе ж на двор надо?

- Отнеси меня.

Он отнес меня в сарайчик. Я два часа мучилась, ноги не держат и сходить не могу. Он долго не приходил, потом взял, отнес обратно, посадил меня на задок фургона со спущенными ногами. Фургон очень большой, огромный, я сидела, ноги болтались, и я испытывала невероятное блаженство.

Он сказал: - Наутро уж можно тебя не прятать, ты уж сиди в фургоне.

Я переночевала наверху на фургоне, он принес мне какую-то похлебку, и когда на заре пассажиры стали грузиться и увидели меня сидящей, он сказал, что с этого места взял еще одну пассажирку, но я имела такой вид, что все они шарахались от меня подальше.

Я была похожа на паука, и вши расползаются. Они поглядели и в ужасе стали отодвигаться. Фургон набит, а вокруг меня пустое пространство.

Пробралась в Тифлис

Часам к двенадцати мы оказались в Тифлисе на Ольгинской площади, где была стоянка фургонов. Все пассажиры ушли.

Я еще в дороге думала, где живет мой дядя-генерал? Пожалуй, единственным подходящим местом был адрес тетки Сурена, улица Петра Великого девять. Но когда я назвала этот адрес фургонщику, то он сказал, что это за Эриваньской площадью в Салаханах и туда фургоны не пропускают через центральную площадь. Тогда я сказала, чтобы он дал мне адрес постоялого двора, где он остановится, и туда сегодня же придут от моего дяди-генерала, чтобы его отблагодарить.

Он привел фаэтон и пересадил в него, а сам пишет на клочке бумаги. В это время к фаэтону подошли два человека, один в студенческой тужурке, а другой в штатском. Они показались мне незнакомыми, зрение у меня еще было очень плохое. А сама я была в результате болезни и пути совершенно неузнаваема.

Они стали вглядываться в меня, и тот, что в студенческой форме, вскрикнул - неужели это Оля? - и бросился внутрь фаэтона. И когда его лицо приблизилось ко мне, оказалось, что это Сурен Агамиров, а другой был Арчил Микадзе. Их обоих потом Сталин расстрелял. Они схватили меня, начали обнимать, целовать. Они уже давно наблюдали, как меня сажают в фаэтон, но не могли узнать, что это я.

Оказалось, что они каждый день приходят на Ольгинскую площадь, куда прибывают фургоны из Владикавказа в одиннадцать-двенадцать часов, и ищут меня, потому что когда они полтора месяца назад прибыли в Тифлис, то немедленно нашли одного меньшевика, снабдили его фальшивым паспортом и пропусками и послали во Владикавказ. Оказалось, что этот меньшевик обманул и деньги присвоил. А они ходят и встречают его. И они сказали, что они никогда бы не догадались, что это я, если бы не апостольник с красным крестом.

Фургонщик тоже обрадовался.

Я говорю: - Вот видишь, мои родные пришли за мной. Вечером они принесут тебе деньги.

И отнесли, действительно, в тот же вечер отнесли ему из краевого комитета награду - ведь он спас меня.

Сурен повез меня к тетке. Она меня не боялась, но очень боялась огромного количества моих вшей, меня стали купать, мыть. Всю мою одежду Сурен стал стирать, гладить, но вши остались в коротких волосах.

Меня уложили. Стали ходить ко мне товарищи с гостинцами. Как-то приносят целую курицу и просят отведать кусочек:

- Оля-джан, съешь хоть ножку... - я всю курицу съела.

Другой приносит красивую корзиночку с пирожными:

- Оля-джан, съешь хоть одно пирожное... - я всю корзиночку съела.

Через неделю ноги начали двигаться. Первый выход был в парикмахерскую, где меня наголо обрили. Когда парикмахер меня стриг, то сразу спросил не из Владикавказа ли я приехала? - что на меня подействовало довольно неприятно. Я не созналась.

Мы решили ехать в Баку, там было мусаватское правительство. Мы удрали оттуда в декабре восемнадцатого, а теперь был апрель девятнадцатого. За это время турки уже ушли, и по Версальскому договору, заключенному в январе между Антантой и побежденными странами, Баку был опять оккупирован англичанами, так же, как и Грузия.

Выхлопотали опять пропуска на чужие фамилии, смертной казни уже не было, могли посадить, но не убить. Я уже на ногах стояла, плохо ходила, но ходила. Весила я сорок килограмм.

 

Из рассказов Джане в 1956, 5 марта 1968 и 1981 г., Е.Миллиор, 1963

Рыбацкая лодка

Сурен был очень чуткий. Даже когда я сказала ему, что поеду с Анастасом, он только мягко спросил:

- Зачем? Не надо, останься. У тебя здесь работа.

- Нет, я хочу. Мне скучно без Анастаса.

Сурену всегда можно было сказать правду. Он не ревновал, не оскорблялся, мне он всегда все прощал.

Да, конечно, это было партийное поручение. Девятнадцатый год. Из Азербайджана, занятого мусаватом, надо было пробраться в Астрахань. Такая была задача - передать в Москву Ленину партийные документы, постановления Закавказского крайкома.

В Азербайджане правил мусават, Россия была в руках Деникина, в Астрахани были большевики.

С Анастасом? Да, пойду. Конечно, дело не только в поручении, здесь в Баку оставалась не менее важная работа, я - редактор газеты, но я так хочу. Решили пробираться морем на турецкой лодке-кефалке будто в Энзели, с тем чтобы в море свернуть к Астрахани. Лодка уже стояла у причала, недалеко от пароходства "Кавказ и Меркурий", и в ее носу были спрятаны от воды и от людей партийные документы. Темной ночью я пробралась к пристани, девушка в светлом платье, там, где теперешняя Азнефть. Кажется, все обходится благополучно, остается ждать Анастаса.

Рыбак с соседней лодки предупредил - за вами следят. Полиция. Двое полицейских пригласили пройти в участок. Я повела их бульварами, здесь должен идти Анастас. Он увидит и поймет, что отъезд провалился. Возможно, предатели.

- Оля! - удивленный оклик, это Анастас. Не сразу понял, что арестована, но когда понял, ушел в темноту. Я задержалась на минуту около дома, словно распустился шнурок у ботинка, и тихонько в водосточную трубу сунула документы. Основные в лодке, но кое-какие при себе были. Знала, будут обыскивать.

- Кто этот, кто тебя позвал?

- Не знаю, хулиганят здесь на бульварах.

Ну до утра продержали в полицейском участке, а утром отпустили, ничего не нашли.

Второй раз сговорились на рыбацкой лодке плыть. Я оделась в мужской костюм, превратилась в мальчишку-рыбака и должна была выехать с рыбаками от пристани в Черном городе. При таможенном осмотре лодки один из полицейских оказался тем самым, кто участвовал в прошлой засаде

Он узнал меня и закричал: - Это не парень, это девка, держите ее!

Я вскочила на борт лодки, перепрыгнула на соседнюю лодку и так, прыгая с лодки на лодку, добралась до соседней пристани. Полицейские на берегу кинулись наперерез. Но я была проворнее, обогнала их, забежала на какой-то пустырь, перемахнула через какую-то двухметровой высоты ограду и удрала от погони. Так провалилась и другая попытка.

Из Батуми в Новороссийск

После этого было решено отправить в Москву трех гонцов: Анастаса через Астрахань, еще одного другим путем и меня через Батум и Ростов Мне дали и дополнительное поручение, отвезти Ростовской подпольной организации пачки прокламаций.

Ну вот тогда уж и получилось это, что пришлось по отдельности пробираться. Ну уж все равно, раз взялась за партийное поручение, надо выполнить. Артак паспортными делами заведовал, выдали мне паспорт на имя нижегородской мещанки Евдокии Дулиной, печать из резины, все как надо. Артак у нас мастер на эти дела был. Выдали денег. Анастас говорит, ты уж ни перед какими средствами не останавливайся. Деньги, конечно, но и так, мол, если надо там, с деникинцами флиртуй, пользуйся, мол.

Купили билет до Батуми. Ну вот, приехала в Батум, а оттуда до Новороссийска надо. Корзина у меня большая, с прокламациями, а сверху так кое-что навалено. Оказалось, что запретили пароходное движение, только военные корабли ходят.

Да, Анастас говорил, чтоб в гостинице я не останавливалась - следят. А так где-нибудь. И чтобы с батумскими коммунистами не связывалась, а то, если кто провалится, потом и ко мне нить придет.

Ходила по городу, мыкалась. Корзина обшита и перевязана, я сдала ее в камеру хранения, а сама ночь на вокзале, на бульваре, в подъезде - чтоб не приглядеться, не обратить на себя внимания. Была бы еще оборванка, а то хорошенькая беленькая чистенькая девушка. Трудно.

Наконец на пятый день нашла одного рыбака, уговорила - за тысячу керенок довезет меня на парусной лодке до Туапсе. Только чуть отъехали, шторм поднялся. Ветер, волны, лодка как щепочка, того и гляди перевернет.

Он на меня ругается: - Куда к черту ехать? Не надо мне твоих денег, уцелела б голова!

Я и сама от страха ни жива, ни мертва. Ну, думаю, все равно - два раза уже провалилась, пусть хоть умру. Сижу, сжимаю свою корзину. Волны еще больше, гроза поднялась, он мне в лицо керенки бросил:

- К черту убирайся, жизнь дороже!

Опять я сдала корзину в камеру хранения, а сама около моря хожу. Нечаянно подслушала, кто-то сказал, мол, на днях "Буг" отходит. Я думаю, думаю надо на "Буг" пробраться. Большой военный миноносец. Решила познакомиться как-нибудь с офицерами с "Буга".

Пошла в магазин, купила дорогой, нарядный башлык, красный с золотом. Волосы после тифа короткие и локончиками. В башлыке-то не видно, что сзади острижена, а то нехорошо, не принято ведь это было, а спереди локончики. Сама свеженькая, хорошенькая, ну в башлыке прелесть прямо! Я сама чувствовала, что все, кто ни идет по улице, вслед оборачиваются. Познакомилась на бульваре с офицерами, рассказываю им, что не знаю как быть. Бабушка у меня в Ростове, сирота я, больше никого у меня нет, и бабушка умрет, тогда совсем без наследства останусь. Все это постепенно им рассказываю, они хотят помочь мне.

- Мы видим, с кем мы говорим, мы, конечно, вас в ресторан позвать не смеем, но в кафе... Мы познакомим вас с офицерами с Буга.

Ну познакомили. Те, конечно, тоже сейчас же приняли участие. Но это трудно очень. Посторонним вообще на кораблях военных нельзя быть, а тем более женщине.

Они говорят мне:

- По нашей просьбе командир не возьмет. Но у него есть адъютант, граф Козлов, его какой-то родственник - в миссии Деникина.

Вообще-то в Батуми тоже мусават, националистическое правительство, но есть миссия Деникина.

Ну познакомилась с графом Козловым, красивый белокурый молодой человек. Опять гуляли, опять я рассказывала про бабушку, про наследство. Потом назначили мне день, когда в миссию идти.

Иду. У дверей двое деникинцев, здоровенные детины. Я думаю: - Господи, и куда это меня несет? - в самое их логово... Дал он мне конверт запечатанный, вышла на улицу и вздохнула. Там молодежь вся. Ну что, Дуничка? как? Радуются за меня, и что ехать вместе будем.

Через два дня - отправление, погрузку уже закончили. Вот с корзиной пришла на корабль. Прочитал командир, нахмурился, но отказать не может, от самого указание. И говорит - вот здесь располагайтесь. А у него каюта, как квартира: кабинет, спальня, столовая. Вот, показывает на спальню. У молодежи лица вытянулись, они думали, там где-нибудь меня поместят, они будут ко мне ходить, я к ним. А тут на тебе.

Я свою корзину под кровать задвинула, здесь-то уж в неприкосновенности. Так и ехала. Они меня зовут - завтрак, обед, ужин. Салон, в общем, культура, по-французски я говорила хорошо. О книгах говорят, шутят. Прислуживают матросы. Тарелки подают горячие, салфетки. Вот как-то тарелка плохо подогрета, что ли, один офицер кинул ее в лицо матросу. Мне противно, но не реагирую, стараюсь. Потом рассказывают, вот, мол, восстание, офицеров убивали, в воду кидали. Я поддерживаю: - Да что вы? ах, звери!

На миноносце все, конечно, знают, что едет в каюте адмирала барышня. И случилось так, что я по кораблю расхаживаю и механик говорит мне:

- Скажите, зачем вы здесь? Нет, не правда это. Ну я знаю, вы не то, что говорите.

Может, не так прямо, а намеками. Вот странно, интуиция как сильна у человека. И просит, молит. И у меня тоже интуиция.

- Ну скажите, кто вы? Я прошу вас, от этого зависит моя жизнь.

Я тоже не прямо, тоже намеками: - Ну да, может вы и не ошибаетесь, ну что вы хотите?

- Я хочу связаться с большевиками. Видите, мне противно здесь быть, но я не ухожу, потому что я хочу именно здесь быть полезным. Свяжите меня с большевиками. Я ведь не живу здесь, а только об этом и думаю и все жду. Я хочу бороться.

Я говорю важно: - В одиночку ведь не борются.

- Я не один, разве мало народу здесь - люди найдутся, свяжите меня.

- Ну какой ваш адрес?

А сама боюсь, никто не видел?

История знакомства с Анастасом

Анастас Иванович рассказывал: - Я подхожу к вагону и вижу, стоит она с винтовкой. Я спрашиваю, ты что? А она строго так отвечает - я тебя охранять буду. Я говорю - иди, иди, я сам себя охраняю. А она - нет, говорит, не уйду, меня Степан прислал. Строгая такая, серьезная.

Расскажи про это.

Он не понимает, я же не могу объяснить ему. Дело было так. Я была личным секретарем Степана.

Степан говорит: - Если к тебе будут попадать какие-либо документы о вредительстве дашнаков, отдавай их сразу в печать.

В это время оказалось, что один из комиссаров - изменник. Анастас прислал об этом телеграмму. Я, что мне? что я понимаю, семнадцать лет! отдала ее в печать. Так получилось, что его секретное - печатей и грифов "секретно" тогда никто не ставил, по смыслу секретное - что его секретное письмо, которым он просто предупреждал нас, оказалось в печати. Он понять этого никак не может, как же так училось, что оно напечатано? Он едва жизнью за это не поплатился. Ведь они стреляли в него. Они из засады стреляли. Анастас приехал и пришел в редакцию. Спрашивает Степана: - Как же так, я же вам послал? Степан говорит: - Я не знаю. Я не видел этого письма. А я говорю: - Это я послала.

Анастас подошел к моему столу, поднял руку к моему лицу и зло так, с кавказским акцентом, он очень плохо тогда говорил по-русски, сказал: - Дура ты, дура!

Ну вот когда он снова уезжать должен был, я и решила его охранять. Жалко мне его стало, из-за меня убьют. Едва отпросилась у Степана, не хотел пускать. Ну Анастасу я, конечно, сказала, что Степан послал.

Ну а как ты вообще с ним познакомилась?

Дело было так. Степан поручил нам с Суреном наладить работу среди молодежи. Организуйте комитет по работе среди молодежи. Ну а что мне - семнадцать лет! Я говорю: - Я не знаю, как это сделать, я не могу, Степан.

- Ну вот что, приехал из Тифлиса Анастас Микоян, он такой комитет там организовал. У него и спросите, с чего начать.

Я слышала про него, но не знала в лицо, а Маруся Крамаренко почему-то знала. Мы пошли все вместе в губком искать его. Вдруг Маруся говорит, вон он как раз идет. Видим, идет кавказец, черный.

Мы подошли, говорим: - Здравствуй, нас Степан послал к тебе, чтобы ты нам рассказал, с чего начинать, чтобы организовать комитет по работе с молодежью.

- А, - говорит, - ну пойдемте тогда, я расскажу.

Очень плохо по-русски он говорил, едва можно было понять. Сели все в комнате, он нам все объяснил. Он понравился мне тогда, ну так просто понравился. Ну и я ему так же понравилась.

А потом он был ранен и лежал в госпитале. И я как-то туда приходила к кому-то другому. Иду и слышу: - Оля!

Я сказала Степану, что Анастас в госпитале лежит. У них тогда с Като было четверо детей.

- Катя, - говорит он жене, - надо его взять из госпиталя. Это молодой щенок, из него орел вырастет. Надо взять его.

И принесли к ним. А я как секретарь Степана у них тогда жила.

Свадьба Артака и Маруси

А это уж потом было. Была свадьба Маруси Крамаренко и Артака. Со брались все в одной квартире. Много народу. Пришли и мы с Суреном. Я смотрю, Анастас почему-то стоит на темной галерее и все смотрит, смотрит во двор.

Я подхожу, говорю ему: - Почему ты стоишь здесь? Что ты такой грустный? Сейчас весело будет. Песни будем петь.

А он говорит: - Да, мне грустно.

Дикарь он тогда был. Повернулся и говорит с вызовом, и акцент жуткий

- Да, грустно. Меня никто не любит.

Не говорит, ты меня не любишь. А никто. Никто меня не любит.

Я говорю: - Ну что ты? как это тебя никто не любит? Мы все тебя любим, я тебя люблю.

Он обрадовался очень: - Правда, любишь? Ну если любишь, будешь со мной сидеть на свадьбе, а не с Суреном?

- Пожалуйста!

Оля смеется, когда говорит это, и звонко так, будто тогда.

- У меня две стороны, с одной стороны Сурен, с другой ты.

- Нет, только со мной, и говорить только со мной будешь!

Ну а потом уже стал мне свидания назначать. Скажет, приходи туда-то и туда-то. Я приду, и мы поедем на фаэтоне. Он тогда скрывался, был в темных очках, и не ходил, чтоб его не узнали, а все на фаэтоне ездил. И скажет кучеру, чтобы поехал куда-нибудь далеко. Мне что? Мне нравилось, что за мной ухаживают, возят. Поклонников много, мне весело.

Один раз мы поехали, выехали за город, он схватил меня и стал целовать, Ну я тогда не могла представить, что так можно целовать. Вообще представить не могла, чтоб кто-нибудь мог так меня зверски хватать и вообще с такой страстью целовать.

Сурен нежно так, ну в щечку или в губы поцелует, поласкает.

- Пусти! - стала вырываться. Он не пускает. Я вырвалась, выпрыгнула на ходу из фаэтона.

Он кричит кучеру - стой! а тот не обращает внимания. Видит, что влюбленных везет, не оборачивается, ничего не слышит и не видит. Анастас соскочил за мной, тогда он, наконец, остановился.

- Садись, поедем, - говорит.

- Нет, я не поеду, я так пойду. Я сама до города дойду.

- Почему? почему ты так делаешь? ты почему ушла, ты почему так делаешь?

- А ты почему так хватаешь меня?

- Я целую тебя, ты сама сказала, что любишь меня. Когда любят, всегда целуют.

Я ж говорю, он совсем дикарь был, не то что сейчас. Ну мы пошли, стали говорить.

- Ты сказала, что ты любишь меня. А ты, наверное, не меня любишь, ты Сурена любишь.

- Люблю, конечно. Сурен не как ты, так грубо не хватает. Сурен меня нежно целует.

Он мне все внушать стал, что когда люди любят, они всегда целуются и даже еще больше бывает. И говорит, что у него в Тифлисе есть сестра троюродная Ашхен, она всегда позволяет себя целовать, а ты вот не позволяешь.

- Ну вот и уезжай к своей Ашхен и целуй ее.

А ему действительно очень опасно было в Баку, его искали, и надо было ехать в Тифлис. В тот раз мы совсем разругались. И так почти все время мы ругались. Я дерзкая была, что мне? поклонников хоть отбавляй. Вот один раз мы поехали за город. И он опять стал просить меня. - Выходи за меня замуж.

И слышал, наверное, что когда просят женщину о любви, на колени становятся, встал на одно колено, стоит, а самому обидно это.

И говорит: - Вот, я перед тобой даже на колени встал. Перед женщиной на колени встал. Ни перед кем не стоял, а перед тобой встал. Я гордая была, и очень мне это обидно показалось. И я говорю: - Ну и что же, и стой. А перед кем же тебе еще стоять, не перед мужчинами же. Вот и стой передо мной, правильно.

Он обозлился тогда: - Вот ты гордая какая, моя сестра не такая, вот смотри, она мне карточку подарила.

Достал из кармана и показал мне карточку, там девушка, хорошенькая. И надпись по-армянски: "Моему любимому Анастасу".

Я говорю: - Зачем же ты мне говоришь все это, на колени встаешь? Ты поезжай в Тифлис к ней, тебе будет хорошо.

Он обозлился, схватил карточку, порвал ее на мелкие клочки и бросил к моим ногам. Он думал, что мне это понравится, а меня тогда совсем от него отворотило.

Как ты смеешь, как ты посмел, тебе девушка карточку подарила, а ты порвал! Вот запомни навсегда. Никогда, никогда я не подарю тебе своей карточки. Просить будешь, никогда не подарю. Может быть, ты ее тоже порвешь и к ногам какой-нибудь женщины кинешь. Очень растерялся.

Не знаю, как тебе угодить. Я думал, ты рада будешь, что я карточку другой женщины порвал, а ты...

- Как ты смел? Она тебе такую надпись надписала. А ты порвал, к ногам моим кинул.

- Она мне не нужна, мне ты нужна.

И так всякий раз - как встретимся, так ругаемся. Он меня просит за него замуж выйти. Я говорю: - Ты что? я вообще не хочу замуж выходить. Мне еще лет мало.

- А Маруся за Артака вышла!

- Ну это их дело. А я не хочу.

А потом мы у Артака и Маруси еще одну свадьбу играли. Ее родители узнали, стали просить венчаться в церкви. Мы все, и Анастас тоже, говорим - чего вам, венчайтесь, раз им так хочется!

Гостей у них собралось много, все родственники пришли с женихом знакомиться. Все мы одеты были плохо, и Артачок в косоворотке, незаметный среди нас. Один Анастас, так как он скрывался, был одет хорошо, в пиджаке, в шляпе. Его и приняли за жениха. Все здороваются с ним, поздравляют. Он думает, это его за товарища поздравляют. Ну а уж когда его ста ли сажать за стол с Марусей, тогда стало понятно, и мы все говорим - не он жених, вот жених, и на Артака показываем.

Потом стали дурачиться. Как будто тут представители от разных партий. А мы все тут одни большевики-подпольщики. Выступают, тосты поднимают. Один как будто от белых - за Русь, единую, неделимую. Ему все сочувствуют, гости, конечно, больше всего. Другой от анархистов – выпьем за бомбу и за свободу. С бомбой пройдем мы весь мир! Гости ахают. А мы смеемся.

Савостьянов

Потом мы ездили на конференцию в Москву в девятнадцатом году. Я через фронт шла, прокламации несла, а Анастас на лодке через Каспий тыл. А из Москвы нам дали специальный состав, потому что мы много денег, николаевок, везли и оружие. Мы ехали кругом, через Ташкент и Ашхабад. А потом по морю. Баркас под миноносец покрасили, чтобы белые думали, что это их миноносец.

Когда ехали в поезде, у меня свое купе было, одна женщина. Долго ехали, месяц. Анастас это, видимо, хотел использовать, чтобы приблизиться ко мне.

- Давай, - говорит, - вместе заниматься, чтобы время зря не тратить. Будем читать Розу Люксембург на немецком - что не поймем, на русском смотреть.

Он хорошо читал по-немецки. И тогда я поняла, какой он способный. Любое теоретическое положение понимает и свои мысли высказывает. Мы прочитаем часть или главу, потом обсуждаем. Все время ругались. Я иногда не пойму чего-нибудь, он дразнит меня:

- Что же ты не поняла? Ты же умная!

Приехали в Тамбов. Там мы пробыли с неделю. И там в меня влюбился Максим Савостьянов, заместитель губернского комитета. Все его звали Макс. Очень интеллигентный. Интеллигент, соратник Ленина, был с ним в Париже. Он был старше нас, лет сорок. Он так влюбился! Вы не знаете, какая вы замечательная, красивая, обаятельная...

Мне он казался совсем старым, но я думала, пусть поухаживает, что мне?

И вот однажды он говорит: - Мне бы очень хотелось провести с вами несколько часов. Скажите мне, что бы вам хотелось, я так и сделаю.

Я говорю: - Я люблю ездить верхом.

Он говорит: - Хорошо.

Я и до этого ездила. Там недалеко от нас стояла кавалерийская бригада. И один из командиров ее, Молчанов, молодой, лет двадцати, тоже влюбился в меня. И мы часто ездили с ним верхом. Один раз я каталась одна и перелетела через голову лошади. Она остановилась с ходу, испугалась чего-то, и я прямо через ее голову кубарем перелетела. Я очень тщательно скрыла, никому не сказала.

Так вот как-то мы сидим в своем вагоне и завтракаем: я, Анастас, Иванов-Кавказский, еще кто-то. И вдруг видим, идет по путям Савостьянов и ведет двух прекрасных белых коней в поводу.

- Куда это он идет? - они удивляются. А я молчу.

А мы в тупике самом стоим, сколько же ему путей пришлось пройти!

- Или это кавалерийскую бригаду куда-то переводят?.. - и они высовываются из окна и кричат: - Товарищ Савостьянов, куда это вы идете?

А он увидел их и понял, что это наш вагон, значит. Подходит к окну и говорит: - Ну вот, Оля, вы хотели покататься верхом, поедемте. Тогда Анастас понял.

- Ах вот что, - говорит, - это он за тобой приехал. Никуда ты не поедешь. И высовывается из окна и говорит: - Она никуда не поедет.

Я говорю: - Почему это ты мной командуешь? Я поеду.

- Нет, не поедешь. Я здесь старший, и ты не поедешь.

- Не смей мной командовать. Ты не имеешь права. Я и раньше каталась. И я опять говорю: - Почему это я не поеду?

- Потому что я за тебя отвечаю, разобьешься еще.

- Я не в первый раз еду. Я и раньше каталась.

Он высовывается из окна: - Товарищ Савостьянов, она с вами не поедет.

Он очень удивился: - Почему?

Наивно так спрашивает, интеллигентный такой, ему непонятно, как это так.

- Потому что я за нее отвечаю. Я здесь старший, и я не разрешаю ей.

А я все говорю: - Не смей мной командовать, ты не имеешь права.

И говорю: - Не слушайте его, товарищ Савостьянов, я сейчас поеду. Подведите коня к окну, я прямо отсюда сяду.

Я вскочила на столик, хочу в окно выпрыгнуть, Анастас меня схватил, не пускает, не драться же мне с ним.

Тогда Иванов-Кавказский, он тоже был старше нас, как Савостьянов, говорит: - Забирайте коней и уходите, Макс. Не в свои сани не садись. Здесь народ горячий, кавказский, того и гляди до поножовщины дойдет.

Ну он и ушел. Я, конечно, не разговаривала с Анастасом. Но и с Савостьяновым уж все, неловко было и ему и мне.

Молчанов

Я с Анастасом долго не разговаривала. От Тамбова до Ташкента с нами ехал и кавалерийский полк. К нам приходил Молчанов. Он говорит мне: - Оля, вы умеете ходить по вагонам? Я говорю: - Нет.

- А вы должны научиться! Какая же вы подпольщица, если вы не умеете ходить по крышам? Давайте, я вас научу.

Я говорю: - Давайте.

И мы вылезли наверх. К паровозу идти легко, перепрыгиваешь с вагона на вагон, инерция подталкивает. А когда обратно, надо эту инерцию преодолевать.

Я говорю: - Нет, обратно я не могу, мне страшно.

- Ну тогда давайте я вас возьму под руку, вместе будем прыгать.

Ну так мы и стали. К паровозу я сама прыгаю, а обратно под ручку. Сидим на крышах, разговариваем, и так несколько дней.

Анастас спрашивает: - Что вы с Молчановым делаете? Где вы целый день бываете?

Я говорю: - По крышам бегаем. Он говорит, что мне надо этому научиться.

Ну а они сидят в своем купе и видят, когда поезд изгибается, как мы бегаем, что мы под ручку прыгаем. И тогда Анастас сказал Молчанову, чтоб он больше не приходил, что он не разрешает.

- Но как же так, ведь ей надо этому научиться, - говорит Молчанов.

- А я не разрешаю, нечего ей по крышам бегать, я отвечаю за нее.

Я, конечно, опять злюсь. Говорю Молчанову: - Вы не слушайте его, приходите, а то над вами так же будут смеяться, как над Савостьяновым.

А над Савостьяновым все смеялись - ишь разлетелся, с конями!

Но потом Анастас сказал его командиру. Мы увиделись как-то на полустанке, и он говорит - я не могу больше приходить, мне командир запретил. А они все потом долго еще смеялись - и про Савостьянова, и про него.

- Ну как, Оля, твои кавалеры? тебе, наверное, вообще блондины нравятся?

А они оба светлые, и Савостьянов и Молчанов.

Перестрелка Анастаса с Рахуллой

Потом мы разъехались, они поехали к южной границе - к Кушке, а мы в Ашхабад. В Ашхабаде у наших были знакомые. Они когда узнали, что мы пробудем там несколько дней, сказали - приходите, мы устроим пир в вашу честь.

Вот мы пришли, и на этом пиру Леван говорит: "Оля, давай будем пить на брудершафт.

Мы, конечно, и так были на ты. Ну просто так. А когда пьют на брудершафт, должны становиться на стулья, все поют братскую песню, и в конце мы целуемся.

Вот Анастас говорит: - Пей со мной тоже на брудершафт. Я говорю: - Не буду.

- Почему?

- Не хочу.

Вот еще, все время спорим, ругаемся, не хочу с ним перед всеми стоять.

Вообще я в то время любила покапризничать. А надо ведь просить разрешения у тамады и чтобы все подготовились петь. Он не обращает внимания на то, что я говорю, и говорит тамаде:

- Мы с Олей будем пить на брудершафт.

Тамада говорит, разрешаю. Все начинают петь "Брат и сестра..."

Я говорю: - Зачем ты это сделал? я все равно не буду с тобой пить!

Он разозлился: - Нет, будешь! - схватил меня за талию, поднял и поставил на стул.

А весь наш спор слышал Рахулла Ахундов, он тоже немного был влюблен в меня. Когда Анастас схватил меня и поставил на стул, он выхватил револьвер и выстрелил в Анастаса. Не попал - может быть, нарочно мимо стрелял. Анастас тоже за револьвер, поднялась страшная суматоха, все повскакали, стол со всем, что на нем было, опрокинулся.

Может быть, нарочно опрокинули, чтобы их разнять, схватили Рахуллу, Анастаса, держат. А я стою в стороне. Хозяйка ко мне подошла и говорит:

- Бессовестная! У, бесстыжая! рада, да? Из-за тебя мужчины дерутся! Весь пир нам испортила!

Постепенно, конечно, все успокоились, но уж пир был испорчен, и мы пошли домой. На другой день они все ходили извиняться, и снова еще праздновали, но я уж не пошла.

Проводы Анастаса

А вскоре, в марте двадцать первого, нас стали отзывать из Баку за борьбу с дашнаками. И первым отозвали Анастаса, поскольку он возглавлял эту борьбу. Его посылали в Нижний Новгород. Это казалось нам всем ужасным как ссылка. Уехать из родных мест, с Кавказа, куда-то на север. Мы все очень его жалели.

Он уговаривал меня поехать с ним: - Неужели ты отпустишь меня одного в чужие края, на север, на чужбину? Неужели ты не поедешь со мной?

- Очень тебя люблю, Анастас, но поехать с тобой не могу. Уехать с родины, когда мы столько лет боролись - тогда это казалось, что столько лет!

<...>

- и теперь, наконец, победили. Это, конечно, ужасно, что тебя посылают туда, на север, но я поехать не могу. Это даже к лучшему, жизнь сама решает за нас, мы расстанемся и перестанем ссориться.

Тогда мы простились с ним, и он ушел.

В честь его отъезда был устроен вечер, но я не пошла туда - зачем? Когда все говорили о наших с ним отношениях... Прощаться на людях, чтобы все смотрели и говорили - вот, она не поехала с ним... И я помню, он ушел, а я долго сидела около балкона в своем кабинете, где я и жила. Мне было очень грустно, что он уезжает, что я лишаюсь близкого друга.

Долго я так сидела и вдруг вижу, идет Левой Мирзоян.

- Оля, пожалуйста, пойдем. Анастас очень грустный и мрачный, приди хоть ненадолго проститься.

- Я уже простилась.

- Пойдем, очень прошу тебя.

Он долго все уговаривал меня, даже встал на колени.

- Пойдем, я прошу тебя.

- Нет, не пойду. Зачем я буду прощаться с ним на людях? Мы уже простились.

Потом я говорю: - Тебя Анастас послал?

- Нет, он не посылал, но мы все видим, какой он грустный, и я пошел за тобой.

Я говорю: - А зачем ты тогда Сурену сказал, что у нас с Анастасом уже все?

- Так я думал. Вы все время спорите, ругаетесь. Все так думали. Потом говорит: - Оля, теперь мы уж на вечеринку опоздали. Пойдем, еще успеем на вокзал, пойдем, хоть там простишься. Так он просил, все уговаривал меня, наконец я говорю:

- Иди, Левой, а то ты меня уговариваешь и сам опоздаешь, поезд уйдет.

И он ушел. А потом опять пришел.

- Ну что, проводили?

- Да, было очень много народу. Все пришли на вокзал, только ты не пришла.

- Ну вот видишь, зачем бы я пошла, и так много народу.

- Скажи, ты догадалась?

- О чем?

- Ты хитрая, ты догадалась, да?

- Нет. А о чем я должна была догадываться?

- Неужели ты не догадалась? Ведь мы хотели украсть тебя. Заманить тебя на вокзал. А там я бы тебе сказал, Оля, давай зайдем проститься в купе, и там бы уж нас заперли, поезд бы тронулся. Потом где-нибудь я бы сошел, ты бы поехала, уж не будешь же возвращаться, когда все будут знать, что ты поехала.

Я говорю: - Неужели это Анастас придумал?

Да нет, я вижу, что он такой мрачный, я ему предложил, давай увезем насильно. Поэтому я тебя так и уговаривал. Значит, ты с Суреном остаешься?

На другой день я поехала к Сурену в Черный город. Он говорил потом, что очень волновался. Он не знал, уехала я или осталась? Хоть я и сказала, что я не поеду с Анастасом, но он боялся, вдруг я перерешила. Вскоре меня послали в Черный город, и мы стали жить вместе. Анастас прислал с дороги письмо, очень большое: "Ты не поехала со мной. Я еду один на чужбину. Мне грустно и одиноко".

И как-то раз Сурен нашел это письмо, поднял его высоко в руках, так что я не могла дотянуться.

Я говорю: - Как ты смел брать мои письма?

А он говорит: - Ты сказала, что с его отъездом, наконец, все кончилось, а сама хранишь его письма.

- Вот, вот! - и высоко наверху порвал письмо много-много раз.

Мы прожили в Баку полгода. В ноябре двадцать первого нас тоже отослали на работу в Брянск. Все считали нас с Суреном мужем и женой. По дороге в Ростове мы встретились с Анастасом у Левы Шаумяна. Анастас выписал к себе в Нижний Новгород Ашхен, и скоро она должна была родить. Мы долго с ним сидели и говорили, Сурен спал в соседней комнате.

- Ну вот, ты не захотела поехать со мной. Ты теперь с Суреном. А я с Ашхен. Ну вот видишь, теперь уж все. Теперь я буду заботиться об Ашхен. Теперь моя жена Ашхен.

- Хорошо тебе?

- Да, хорошо.

А еще, когда Ашхен ехала к нему, она ехала через Баку и захотела познакомиться со мной. За мной пришли как-то и говорят:

Оля, пойдем, с тобой хотят познакомиться. Я пришла и вижу, Ашхен. Она говорит:

Я хотела с вами познакомиться. Вот и все.

Она не мещанка была. Ей интересно было посмотреть на меня. Ведь ей говорили, что из-за меня Анастас ее бросает.

Рассказ 7. Анастас и Сурен

Сурен и Анастас

Когда ехали морем, баркас покрасили под миноносец, белые издали ду-маю г - свой, близко не подходят.

Когда приехали в Баку, мужчины тоже любят поболтать, Сурену сказали: - Ты на Олю не надейся, она уж теперь с Анастасом совсем.

Но я сама Сурену все сказала. В то время я жила то в райкоме, то в клубе, бывшем дворце, и ко мне приходил Сурен ночевать. Мы с ним подолгу разговаривали, он меня ласкал, обнимал.

Ну вы и спали вместе?

Да, конечно, я помню, я без него даже засыпать не хотела, я очень лЮ-1 била, чтоб он меня обнимал, ласкал, а вместе мы не были, я почему-то не хотела. Видимо, болезни, то тиф, то голодовки, кушать ведь совсем почтт было нечего.

А Анастас спросил у кого-то, где Оля? Ему сказали, что она в клубе я"" чует. Вот он ночью и пошел меня искать. А клуб заперт. Здание огромн** Где-то сторож есть, но не барабанить же, будить его. Он мне рассказыв3-1 что он кинул издали камень, чтобы разбить стеклянную дверь, а сам сПр тался, не показывается. Смотрит, не придет ли кто? Когда видит, что Щ тихо, подошел, вынул осколки стекла и открыл дверь с той стороны-пошел по темным коридорам, к каждой двери ухо прикладывает,

А мы с Суреном, как всегда, разговариваем о чем-то. Он услышал, по-

ал. ы очень удивились, кто так поздно? Я в кровати лежу, ну не со-С рм раздетая все же. Он увидел Сурена, мрачно так сказал, извини - и

ушел.

' Потом через несколько дней меня спрашивает:

- Так ты с Суреном уже ночуешь? Я говорю: - Да.

- Значит у тебя уже все с ним?

- Нет, не все.

- А разве так бывает?

- Бывает.

Потом Сурен стал работать в Черном городе, -и мы редко виделись. Как-то Анастас говорит:

- Теперь ты уже большая, тебе двадцать лет, ты уже можешь выйти замуж. То я говорила, что ты! я маленькая, мне только семнадцать!

- Я твердо решил, я буду добиваться, ты выйдешь за меня замуж. Я говорю: - Добивайся! - и смеюсь.

- Когда ты выйдешь за меня замуж, ты будешь мыть ноги мне, моему отцу и моим братьям.

А это, действительно, такой обычай у них - невестка вечером ставит таз, мужчины опускают в него ноги, и она моет отцу, мужу и всем неженатым братьям.

Я говорю: - Подожди, может быть буду.

Однажды они вместе, Анастас и Сурен, прятались от погони в парадном, и Анастас спросил.

- Ты любишь Олю? -Да

Я тоже люблю ее. Как же будет? Как она захочет, так и будет.

Рассказ 8. Через фронт

Рассказано Джане 30 марта 1977, Е.А.Миллиор в декабре 1963

Ленин, Сталин

[Джана: Вчера мама рассказывала, как пробиралась через белых. Сейчас хочет снова рассказать все подробней. Перед этим были у нее Елена Юльевна Шаумян и Маня. Когда я пришла, они говорили о Сталине.]

В тридцать четвертом году на семнадцатом съезде против Сталина было подано двести девяносто два бюллетеня. Всего членов съезда было тысяча двести, он уничтожил двести восемьдесят девять бюллетеней, так что против осталось только три.

Когда как-то сказали об этом Крупской - видимо, раньше еще, она сказала: "Знаете, политическая борьба. Ильич тоже в Женеве, за границей, иногда изменял протоколы, дескать, дело пролетариата требует".

Нет, это, видимо, было сказано вот после чего. В двадцать четвертом году Ленин написал работу о Рабкрине и просил издать ее в "Правде". Сталин позвал к себе завотделом печати ЦК и сказал ему, чтобы он выпустил один номер "Правды" с этой работой, вынул что-то и вмонтировал, а остальные все - без нее. Тот возмутился, они страшно поспорили, он пришел домой, по рассказу его жены, и написал на восьми страницах все, что он думал о Сталине, в том числе, что он цициановский ублюдок, агент охранки и прочее, и отнес это в "Известия" и в "Правду". Там, конечно, побоялись напечатать.

Сталин его, конечно, снял. А один этот экземпляр все равно был напечатан, Крупская об этом узнала. А работу Ленина о Рабкрине Сталин разослал для ознакомления активу с сопроводительным письмом, в котором прямо не говорил, но намекал, что Ленин болен и, дескать, не в своем уме. А члены семнадцатого съезда знали, конечно, за кого они голосовали, и поэтому впоследствии весь семнадцатый съезд был уничтожен. Остались в живых из счетной комиссии к пятидесятым годам только два старика - Верховых и Наполеон Андреасян. Наполеон страшно боялся и ото всего отказался, а Верховых все это нам написал.

После съезда Сталин утопил страну в крови - в тюрьмах, лагерях и застенках находилась десятая часть населения.

КГБ прислало нам в комитет подробные данные - там все было расписано по годам. Говорилось, каким образом спускало НКВД при Сталине свои разнарядки на места, сколько и кого именно арестовать. Сводные данные были такие: с января 1935 по июнь 1941 было репрессировано в стране 9 миллионов 840 тысяч человек! Из них 7 миллионов было расстреляно в тюрьмах НКВД.

Опять про "Буг"

В девятнадцатом году я была послана для связи в Москву и перешла границу около Курска, где проходила линия фронта. На юге были деникинцы - белые. Все это было, наверное, в октябре-ноябре месяце. Из Баку я доехала до Батуми, чтобы оттуда доехать до Новороссийска, а оттуда в Ростов.

Для ростовского подполья у меня были прокламации, они лежали в корзине под бельем. У нас в Донском комитете в Ростове произошел провал и типография провалилась. И они нам написали, что просят отпечатать, прислали текст, и мы в своей подпольной типографии напечатали. Большущая такая корзина у меня была с этими прокламациями. Сверху я там положила юбочку, кофточку, вроде это моя корзина с вещами.

Корзину я сдала в камеру хранения на вокзале в Батуми. Пассажирского сообщения оказалось нет, как уехать в Новороссийск?

По бульварам гуляли молодые офицеры, на рейде стоял миноносец. Говорили, что он должен скоро пойти в Новороссийск. Я решила, что надо познакомиться с офицерами, и купила для украшения башлык с золотыми прошивками, он очень шел мне и скрывал едва отросшие от тифа волосы, и еще французские духи - вот и вся моя прикраса.

Вот стою так, рассматриваю открытки у киоска, и они рассматривают; молоденькая, хорошенькая, заговорили со мной. Я им рассказывала, что сирота, хочу поехать к бабушке в Ростов, не знаю как доехать до Новороссийска.

Мы стали встречаться каждый вечер, они говорят, что по законам на миноносец вход женщинам запрещен. Надо познакомиться с племянником адмирала, он адъютант в деникинской миссии. Адмирал не имеет свой детей, страшно любит племянника и не сможет ему отказать.

Их было человек шесть, очень приятные молодые люди, вот как-то они привели в кафе этого адъютанта, тоже приятный молодой человек со светлыми волосами, голубыми глазами, очень хорошо воспитан. Они ему все рассказали, что вот, мол, бедная девушка-сирота, надо помочь ей доехать до Ростова.

Он говорит: - Хорошо, приходите ко мне в миссию, я напишу письмо дяде.

Вот через день или два когда он назначил, я пришла. Подхожу, у ворот стоят два гренадера, огромные, в медвежьих шапках, мне так страшно стало. Думаю, куда я лезу в самое логово! Но тут же я себе сказала - нельзя об этом думать, мысли передаются - отошла немного и стала себя заставлять думать, вот что я сирота и только об этом. Вот так перестроилась и пошла. Иду, меня уж там, оказывается, ждали. Пропустили, повели к нему.

Огромный кабинет - это только преддверие кабинета начальника миссии, у которого он был адъютантом. Ну я села, поговорили немного. Сейчас, он говорит, напишу письмо дяде.

На бланке миссии написал, что вот, дескать, дядя, очень прошу, это моя знакомая... запечатал и дал мне. Меня проводили до ворот.

А там в городе те молодые люди, офицеры, уже ждали меня, было условлено с ними где. Они обрадовались, в восторге, что предстоит такое плавание. Отвезли письмо адмиралу, он согласился. И сказали, что в такой-то день приходи на военную пристань. Я пришла с корзиной. И меня поселили в одной из кают адмирала, у него целая анфилада кают.

А потом был шторм. А когда шторм, все офицеры на своих местах, и никого со мной нет, и я пошла одна гулять по всему кораблю, бродила, бродила и спустилась в машинное отделение. Оказывается, чем глубже, тем меньше качает. Там жарко, кочегары, обнаженные до пояса, бросают в топку уголь, и все время команды — право, лево, туда, сюда. Я так прислонилась, смотрю, как они бросают, и машинально, тихонько так, запела - раскинулось море широко... товарищ, ты вахту не смеешь бросать... - так машинально, не то говорила, не то пела. И когда пошла наверх, то меня стал провожать механик, молодой человек.

Там очень много ступенек, мы прошли один, два как бы этажа и встали отдохнуть на площадке, он смотрит на меня и говорит:

- Я очень ищу большевиков, я мог бы быть им полезен.

Я стою и молчу, а потом говорю:

- Где вы живете? как ваша фамилия?

И больше ничего, и мы пошли опять наверх. Вот ведь, что это - передача мыслей? Он ведь страшно рисковал, а вдруг я его сейчас выдам адмиралу?

Но ведь и ты рисковала.

А я что? Я, может, хочу его выдать, для этого спрашиваю. Потом в Ростове я отдала его адрес Донскому комитету.

Панихида по мне в Баку

А в это время по мне панихиду справляли.

В Батуми были, конечно, большевики, и мне в Баку еще сказали, чтобы я с ними не здоровалась, может быть, за ними следят, и я себя выдам. Я и не здоровалась, но они меня видели. Видели, как я в военный порт с офицерами шла, видели, как с моря принеслась шлюпка с двенадцатью гребцами, с рулевым, у меня взяли из рук корзину, передали на шлюпку, меня взяли под руки, посадили в шлюпку, и шлюпка умчалась на рейд.

А тогда на рейд возили расстреливать, а потом в море бросали. И они сообщили в Баку, что видели, как Олю увезли на рейд. В рабочем клубе отслужили по мне гражданскую панихиду. Сурен в горе. В его тетради: "Оли нет. Ее убили. Как жить теперь? Для чего жить?"

Маме не сказали, что на рейд, сказали, что, дескать, не то утонула, не то арестовали, мама ездила, искала меня в Батуми по тюрьмам. И только потом из Ростова приехал Марк и развеял эту легенду, сказал, что я была у него в Ростове и пошла через линию фронта.

Ростов. Донской комитет

Ну вот мы доехали до Новороссийска, и тут только я поняла, как хорошо, что я не на пассажирском пароходе приехала. В порту всех проверяли, кто что везет. А мы приехали в военный порт, никто даже не посмотрел. Меня свезли на берег, дали мне мою корзину, и я пошла.

На вокзале Бог знает что делается, никаких билетов, никаких поездов. Чтобы только пройти на вокзал, оказывается, надо иметь около десяти справок - от санинспекции, от деникинского управления, от таможни, а у меня, конечно, ничего этого нет.

Куда же мне с моим фальшивым паспортом во все эти места соваться? Взяла корзину на плечо и пошла за город. Шла, шла, километров за десять ушла. А потом обратно вернулась. Получилось, что сразу я на перроне. А документы все, чтобы выйти на перрон, проверяли. Но билета-то нет.

И слышу, говорят - вот стоят теплушки, они пойдут на север. На одном пути товарный эшелон с людьми, полно набито. Я тоже забралась со своей корзиной, села на нее, отправились. Сзади офицерик сидит, со мной любезничает. Вдруг на полустанке двери закрыли и снаружи на замок заперли. И так спокойно говорят бабы, а это сейчас документы и билеты проверять будут. Что делать? Смерть, если поймают.

Говорю офицерику: - Вы скажите, что я ваша жена, хорошо?

Вот пришли, он показывает документы, на меня кивает, жена. Обошлось, они как-то и не посмотрели, записана ли я у него в паспорте, поверили. Ну жена белого офицера, кто же станет сомневаться.

Ушли, поезд тронулся. Свет погас, и он - негодяй такой! стал приставать ко мне. Лапать.

Мне позвать людей стыдно как-то, что же, девчонка еще, восемнадцати лет. Я все его улещиваю, стыжу.

- Пустите, ну что вы, как вам не стыдно? А он: - Ты же жена мне!

А я была как дикая кошка, до меня пальцем не дотронься.

Он сидел сзади меня и схватил за грудь, а я, как сидела впереди него, и двинула ему локтем в лицо. Сильная девка, и прямо в глаз ему звезданула. Он так и упал со своих мешков и давай на весь вагон на меня орать-

- Шлюха! без документов! я вот тебе! мать твою! погоди у меня…

И ведь все это под угрозой смерти, если меня поймают.

- Ну погоди, стерва, я тебя выдам.

Откуда только у меня силы взялись, поезд остановился, я выпрыгнула - высоко ведь над землей, вместе с корзиной, и под составы, под один, под гой Страшно! корзинка тяжелая, того гляди, паровоз дернет, составы тронутся, задавят. Корзину кидаю, сама под вагон, опять корзину кину и дальше. Поднырну, корзинку переставлю, вытащу... Он некоторое время бежал за мной, слышу его топот, ругань, а потом все, отстал. Я еще составов пять пробежала и вижу - спаслась.

Наконец спряталась, отдышалась. Часа через два иду, уехали уж, наверно? Опять ищу, что делать, как дальше ехать?

Стоит эшелон, на вагоне надпись: "8 лошадей,. 20 человек". Внутри десять казаков, везут лошадей в Ростов.

-Дяденьки, возьмите меня!

Ну они разрешили, залезай, мол, девка, ложись, шинели подостлали. Я не сплю - лошадей не боюсь, людей боюсь. Ночь, дверь закрыта, на ходу что хочешь сделают. Ну ничего, никто не тронул. Вот все-таки какие тогда еще неиспорченные нравы были. Парни эти деревенские молодые освободили мне уголок от лошадей, постелили сена, ложись, говорят, барышня. И я уснула. А потом разбудили. - Вставай, - говорят, - барышня, к Ростову подъезжаем. Я с большими очень трудами добралась. У меня была явка в Ростове к Сырцову. А Сырцов у нас был секретарем Донского комитета. Но в это время он уже оказался отозван, и вместо него была Минская. Его я не застала в Ростове, я его потом застала за фронтом.

И вот я пошла к Сырцову прямо с корзиной. Неосторожно, конечно, но надоела она мне, поскорей бы избавиться. Позвонила. Такой небольшой двухэтажный домик. И вдруг мне открывает дверь полковник деникинский, так и обмерла. Думаю, что такое, какая тут промашка? И говорю: - Вы меня извините, я ошиблась, мне не сюда. А он говорит: - Да нет, вам наверное сюда. Вы подождите.

А тут из прихожей - лестница наверх, знаешь, как бывает в маленьких домах - сбежали две девушки и говорят мне условный пароль, я тогда тоже им отвечаю.

Они говорят: - Вы не бойтесь, это наш папа, он за нас. Оказывается, полковник - отец Сырцова, и прикрывает его. А сам Сырцов вызван на работу в Красную армию за линию фронта.

Я им говорю, вот корзина, а мне надо переночевать и корзину передать в Донской комитет. И вот мы эту корзину запрятали во дворе в дровах. Я у них переночевала, а потом они меня отвели на Софийскую площадь, там явка у одной портнихи. А этой Ольге Минской уже дали знать, что я приехала из Азербайджана, и они меня позвали на заседание Донского комитета.

Комитет заседал в трамвайном депо. Меня повел один член комитета, он пришел за мной к этой портнихе домой и повел меня в депо. Я же в Ростове плохо знала расположение. Хотя в детстве когда-то я там бывала у дедушки с бабушкой. Но я уже к тому времени все забыла.

Так что я у них была на заседании Донского комитета. И ты знаешь, какое совпадение, когда вот я работала в ЦК в пятидесятых, этот самый молодой человек, который тогда меня вел на заседание, оказалось, что он сидел, исключен был из партии, конечно, и что он бывший троцкист. Вот он пришел ко мне на прием и все это рассказал. А я по фамилии и по отчеству вижу, что вроде это мне знакомая личность.

Я говорю: - Слушайте, вы были членом Донского комитета?

Он говорит: - Да.

- Так это вы меня вели тогда с явки в депо?

- Ну да, я, а вы меня теперь узнаете. Я-то вас сразу узнал.

В пятидесятых было такое, чтобы бывших троцкистов в партии не восстанавливать, но он же был членом партии, когда его арестовали, с партбилетом. Обязаны восстановить. Но они крутили, потому что им Суслов дал такую установку, не восстанавливать. Я на Комитете за него сказала, и его восстановили.

А тогда они меня хорошо проинструктировали, купили мне деревенскую одежду, и я пошла. Я доехала до Белгорода. А тут уже белые отступали, и от Белгорода я пешком шла 194 километра и прошла. Уже снег лежал. И вот я фронт перешла.

В Ростове была еще неприятная история. Я присутствовала на заседании, где разбирался вопрос о причинах участившихся провалов разных мероприятий. В организацию, очевидно, проник предатель. Заподозрили молодую красивую женщину, присланную в Ростов из Москвы. Она служила в штабе одной из частей деникинской армии и для отвода глаз даже стала любовницей одного офицера. Передавала рискуя жизнью ценные сведения о военных действиях, о намечаемых передвижениях частей.

Руководительница подпольной организации решила, что эта женщина одновременно работает и на деникинцев. Не вызвав ее, не допросив, заочно ей вынесли смертный приговор как предателю и по настоянию этой руководительницы привели в исполнение. Один из товарищей рассказал мне подробности убийства. Особенно я была поражена, увидев одну из членов организации в платье покойной. Я не скрыла своего удивления и получила упрек в интеллигентской бесхребетности.

Позже в Москве я узнала, что обвинение в предательстве было ошибкой, убита была смелая преданная коммунистка.

Через фронт

Надо было продолжать путь к Москве. В Туле стояли красные войска. Поезда на север уже не шли, линия фронта приближалась. Меня научили как дальше идти. Доехать до Белгорода, там купить мешок сахара и дальше идти пешком. Купили мне крестьянское платье, валенки. А свое все я оставила у тети Раи, она жила в Ростове. И в Ростове жил тогда Марк Выгодский, он работал стенографом в деникинской канцелярии и все передавал нашим. Марк стал плакать, перед этим одного нашего разведчика поймали, привязали к березам и разорвали пополам.

Он стал умолять меня: - Оля, не ходи, я чувствую, что будет плохое, я тебя умоляю.

Я говорю: - Марк, что ты меня умоляешь, меня послали, я должна идти. Купили мне билет, и почти до Курска я доехала. А там оказалось, что мост через реку взорван и дальше поезда не идут. Как переходить? Не знаем, как-то переходят.

Я спустилась к реке, круто там, как быть, по льду идти? Смотрю, сваи моста торчат, и по ним люди скачут на тот берег. На сваях шапки снега, а я ни снега, ни льда раньше не видела, страшно мне. Ну, думаю, ладно, поскачу как и они. И вот скачу. Темнеет уже, все скачут, и я скачу с мешком, валенки на мне, они все же как-то держат, шершавые.

Доскакала. Только до того берега добралась, а тут состав стоял и тронулся, паровоз сзади толкает, я на ходу вспрыгнула, за бортик кой-как уцепилась, держусь, руки замерзли, мешок в зубах, ну, думаю, сейчас упаду Ехал, ехал и остановился. Все из теплушек выбежали, побежали в какую-то сторожку холодную греться, и я туда. А потом со всеми уже в теплушку забралась.

Доехали - дальше не идет. Еще на подводе немного подъехала, а потом пешком стала идти.

Я так шла - расспрошу, какие впереди деревни, и говорю, что туда иду. Но не в ближнюю, в ближней они могут знать, кто живет, а в самую дальнюю. В Устиновку. В Михайловку. Куда ходила? В Белгород за сахаром.

В избу приду, ребятишкам сахар раздам, меня хозяйка уже и не знает, как усадить. Они тогда не знали, что с ним делать. Зальют сахар водой и из миски ложками едят.

Я им говорю: - Вы бы хоть кашу сварили!

А они говорят: - А мы не знаем, что с ним делают.

Я усвоила повадку и говор местных крестьян. Ночевала в попутных деревнях. Однажды попала на сытную семейную вечеринку. В другом месте два парня из состоятельной крестьянской семьи сказали мне, что с нетерпением ожидают прихода красных, у них интересно, весело, молодежь учится, а у нас скука.

Так я дошла до какой-то деревни. Уже близко линия фронта. И говорю, что мне надо в Обоянь.

Хозяйка говорит: - Ты не ходи, подожди, вот ночь побудь, к утру, может, уже красные займут, ты и пойдешь.

А я думаю, что это нехорошо, придут, найдут у нее постороннего человека, и пошла ночью.

Вот уж рассветает, снег. Я хоть и плохо видела, но не так, как сейчас, конечно - вижу на снегу впереди телефонный кабель сматывают. Значит линию фронта сейчас перейду. Вдруг откуда-то небольшой отрядик на конях, и офицер мне говорит:

- Ты куда идешь?

- А вот, - говорю, - в Обоянь.

- Там красные.

- Красные? - я как заревела, заголосила. - Красные! ой, я туда не пойду!

Офицер смеется.

- Да чего ты, - говорит, - испугалась? иди, не бойся, красные девок не трогают.

- Нет, я туда не пойду, - и назад хочу уйти.

А он меня уговаривает: - Да иди, - говорит, - не бойся.

Ну уговорил, и вот я иду, а сама думаю, вдруг еще кто-то на дороге встретится, спущусь лучше в овраг, там пойду. И спустилась, а там снег лежит до пояса, я едва пробираюсь, себя кляну.

И слышу, на той стороне оврага - я справа спустилась, а то слева, больное движение войск. Конный отряд двигается по дороге над оврагом, говорят бойцы не по-русски. Вспомнила, в составе Красной армии сражаются отряды латышей.

Я выглянула, вроде идут в буденновках и со звездами. А меня предупреждали в Ростове:

- Тебе когда покажется, что ты уж совсем перешла, ты все равно не открывайся. Такие случаи были. Тебе покажется, и даже со звездами увидишь, все равно, может, они замаскировались.

Я из оврага вылезла с мешком, они сейчас же меня схватили, а я не сознаюсь, вот говорю все свое. Они меня свели в деревню, в избу отвели, во вторую комнату, вроде я арестована значит.

Потом, слышу, говорят: - Вот, товарищ комиссар, девку подозрительную поймали, из оврага выбиралась.

Он входит в комнату, ну я вижу, что все как по описанному - кожанка на нем и звезды, и слышала же, как они его назвали - комиссар.

И тогда я встаю и говорю: - Здравствуйте, товарищ комиссар!

Тетя Нелли тут говорит всегда: - И ты сказала ему своим партийным голосом: "Здравствуйте, товарищ комиссар!"

Он так удивился, а я распорола подкладку, показала ему мандат. Мы стали разговаривать, ему интересно - девушка, из Баку, пришла. Потом отправил меня дальше.

В Курске, нет, где-то ближе к Москве, отдала все сведения о войсках, которые мне дали в Ростове - не на бумаге, конечно, а так, в памяти. И вместе с Самариным доехала до Москвы.

Москва, Ленин

Приехала и с Курского вокзала, почему-то одна, пошла пешком. На улицах снег лежит, извозчики, большие Красные Ворота стоят, и так дошла в ЦК. Он тогда помещался, где сейчас приемная Верховного Совета, напротив Манежа.

Приняла меня Стасова, она была секретарем ЦК. Я распорола свой полушубок, где у меня был зашит на полотне доклад нашего краевого комитета Центральному комитету, и ей отдала. Долго она со мной говорила. Я, конечно, шла, мечтала, что я все Ленину самому отдам.

Жить я стала у Шаумянов. Степан уже был убит. А они жили здесь, жена с детьми, Сурик и Левой.

Потом была восьмая партийная конференция, и я там сидела прямо на сцене, свесив ноги вниз к делегатам, а рядом говорил Ленин.

Ленина я видела так, как тебя сейчас вижу. Круглая такая сцена около кафедры, и вышел Ленин и делает доклад. А я сижу почти рядом, спустивши ноги. Много нас сидело вот так. Тогда все просто было. Так что я просто вот так смотрела и слушала Ленина. В пяти или десяти шагах.

Мне бы очень хотелось просмотреть протоколы этой конференции, но так и не пришлось.

Потом я была на седьмом съезде Советов. Тоже он доклад делал. Но там я в зале сидела. А на конференции я буквально вот сидела в пяти-шести шагах от кафедры.

Кругосветное путешествие совершила, чтобы оказаться в Москве. Там же на конференции был и Анастас, он пробрался на лодке через Каспий.

Опять про вечеринку в Ашхабаде

Обратно месяца через два мы поехали вместе, через Среднюю Азию. Там нас пригласили в богатую армянскую семью. И были там с нами Рахулла Ахундов, Бесо Ломинадзе, Леван Гогоберидзе и Володя Иванов-Кавказский.

Вот мы сидим и Леван говорит, давай, выпьем с тобой на брудершафт. Я уж не помню всю эту церемонию. На стул становились, руки перекрещивали и целовались.

Мы выпили, а потом Анастас говорит: - А теперь со мной выпей.

Я говорю: - Не хочу.

- Почему? с ним пила, а со мной не хочешь?

- С ним пила, а с тобой не буду.

Он стал настаивать и так взял меня и стал приподнимать за локти, хочет на стул поставить, я вырываюсь. Рахулла вдруг как вскочит, выхватил револьвер и выстрелил в Анастаса, хорошо руку его кто-то подтолкнул, пуля пролетела выше. Анастас тоже выхватил револьвер, стреляет. Едва их схватили за руки, развели, стол опрокинут, все угощение - чего только там не было! шашлык, бешбармак, вина, посуда дорогая - все на полу валяется.

Хозяйка давай меня ругать.

- Ах ты такая, - говорит, - бессовестная, мужчинами крутишь. Я говорю: - Я не виновата, я что?

- А почему ты не могла с ним выпить, когда он просил?

- А я не хотела.

В общем, вот так все было. Анастас потом долгие годы с Рахуллой не разговаривал - шутка ли? перестрелялись. И в Баку вперед нас эти слухи дошли, что Анастас с Рахуллой из-за меня перестрелялись и так, что вроде я с Анастасом сошлась, Сурену сказали. Я когда приехала, он хмурый такой и со мной не разговаривает.

Через реку Самур с бриллиантами

По Каспию мы плыли на барже, которую под белый миноносец перестроили и перекрасили. Но мы приехали не в Баку, а в Махач-Калу. Анастасу еще какое-то дело было. А мне дали мешок с николаевками, такие спресованные кубики. Чтобы не было заметно, мы в углы мешка соломы натыкали, и в руках опять корзина, а в ней под юбками баул с бриллиантами.

- Пойдешь одна? - говорят.

- Пойду.

Меня одели в форму медсестры, серое платье, будто в отпуск иду в Баку, и я пошла. Надо было пройти через границу между дагестанским правительством и белыми, деникинцами, которые у нас тогда были.

Я перешла речку Самур - ну, думаю, вроде перешла. И тут отряд азербайджанский.

- Что, - говорят, - несешь?

Один спешился и смотреть хочет. Ну что, если я ему мешок сперва покажу, там николаевки! Я корзину открываю, юбки свои поднимаю.

- Что? женские вещи будешь смотреть, на, смотри, если тебе не стыдно женские вещи смотреть.

Он покраснел весь, он ведь был азербайджанцем, а им это стыдно. Товарищи ему кричат:

- Слушай, иди, не позорься, оставь ее!

Он махнул на меня рукой, сел на коня, они уехали.

Потом иду, стадо овец гонят пастухи, с овчарками. Я думаю, что они медленно идут, обогнать их надо, стала обгонять, овчарки на меня бросились, ноги искусали, кровь идет. Мне не ноги жалко, все чулки изорвали, других нет, как я теперь пойду? Иду по деревне, женщины говорят – иди, помой ноги. Я воды попросила пить, они мне айран дали. Я стала свой мешок поправлять, они переглянулись и вынесли мне хурджин.

- На, - говорят, - тебе удобней будет, ты ведь из дагестанских войск, будешь обратно идти, отдашь.

Так я им и не отдала.

Пришла в Дербент, а там на вокзале таможенники, все вещи осматривают. Не уехать мне. Я пробралась сзади по путям и легла в канаву, она вся заросла лопухами в человеческий рост.

Лежу, слышу, первый звонок, второй звонок. Как раздался третий звонок, свисток, я вскочила и на ходу в поезд! Таможенники поняли, что я их перехитрила - с корзиной, с мешком, из канавы. Бегут, свистят, кричат, машинисту машут, чтоб остановил, но он не остановил. Так я и уехала.

До Баку мне нельзя, думаю - там тоже таможня. И я вышла в Кишлах. Это километров за пять до Баку, и пошла ночью пешком через степь. Страшно! В степи кечи, разбойники. Но вот Бог дал, дошла, никого не встретила.

Баку-то я хорошо знала. Пришла ночью на квартиру к нашему казначею. Исаю Довлатову. Его жена - акушерка, и на дверях написано "Акушерка Довлатова, принимает днем и ночью". Звоню, звоню, они спят, ведь ночь. Наконец открывает сам Исай в подштанниках.

Я говорю: - На, возьми, Исай! - и даю ему мешок с николаевками и баул с бриллиантами.

Как мне давали, не считали, сколько унесешь, так и я ему, не глядя даже, что там за бриллианты, отдала. И чувствую, словно гора каменная с мен свалилась. Все! Они мне постелили, я уснула как убитая. Днем проснулась, встала, вышла из их дома, легкая словно ласточка.

Снова про Сурена и Анастаса

И куда ж ты пошла?

Пошла к Сурену. А он хмурится, ему сказали, что я в Москве с Анастасом сошлась.

Я говорю: - Да нет, не было, что ты так?

И ушла. Ну а потом уж опять мы вместе стали жить.

Сначала я к нему пришла. Они, трое братьев, на веранде спят, а я в его комнате, где он раньше спал. А ночью он ко мне приходит. Ничего не было такого, а просто мы лежим вместе, ласкаем, целуем друг друга. А мать пришла на веранду, его там нет, она тогда в комнату пришла, а мы тут лежим вместе в постели. Она наутро скандал устроила, отцу рассказала.

Сурен им говорит: - Да у нас ничего такого нет, мы так.

Они, конечно, не верят: - Пусть она уходит, позор какой, без брака живете!

Сурен говорит: - Если она уйдет, и я уйду с ней.

И мы ушли с ним на конспиративную квартиру и там жили.

Потом в двадцать первом году Анастас уезжал насовсем и меня уговаривал уехать с ним. Пришел прощаться, на колени встал, просил.

Я говорю: - Нет, не проси, я Сурена люблю, я с ним буду.

Он ушел, ему надо было с родными и друзьями прощаться, а я осталась, сижу на балконе в нашем ЦК. Пришел Левой, говорит, Анастас просит тебя придти прощаться с ним. Я сказала, что уже попрощалась. Он просил, просил, ушел. Потом опять пришел - Анастас просит тебя на вокзал придти прощаться.

Я говорю: - Нет, не пойду. Мы уж попрощались наедине, зачем еще на людях прощаться?

Ни за что не пошла, сколько ни просил.

Потом Левой пришел и говорит: — Ты что? догадалась?

Оказывается, у них план был, уговорить меня в купе зайти прощаться, а там они меня запрут, и поезд тронется. Я рассмеялась.

- Ну уж, не на таковскую напали, так бы он меня и увез! Что ж я бы не вырвалась? если уж я фронт перешла и от всех смертей ушла. Сколько бы он меня из купе не выпускал, выпустил бы, я бы на ходу выпрыгнула!

Анастас потом с дороги письмо прислал, грустное такое на восьми страдах - вот я уехал един... Я его хранила, мне очень жалко его было, а потом Сурен нашел и разорвал его.

Рассказ 9. Начало соввласти

Из рассказов Джане 1.06.1960, в декабре 1973, 10 апреля и 13 октября 1981, бесед со Старковым, 1989

Победа (статья Оли, 1960)

"Все люди мечтают, особенно в свои юные годы. И я с моими друзьями по социал-демократическим кружкам в пятнадцатом году мечтала о свержении самодержавия, о мире, который прекратит империалистическую войну, об осуществленном братстве людей и о торжестве социализма.

О многом мы мечтали тогда. Мечтали о том, что исчезнут городовые и черносотенцы, что амбалы будут сыты, их перестанут избивать, и они будут полноправными людьми, что Баку покроется садами.

Когда приезжаешь теперь сюда после долгого перерыва, то первое впечатление так глубоко взволнует, что мелькает ощущение, будто по ошибке не туда приехала, что это не Баку, а другой какой-то город. И в самом деле не узнаешь ни улиц, ни домов, ни площадей.

Кажется, где-то тут вот должно быть здание второй больницы - по современному мы назвали бы ее поликлиникой, где в комнате фельдшерицы А.П.Давыдовой у ее дочери Лели Давыдовой мы собирались для совместного чтения марксистской литературы, здесь потом читались доклады в защиту пораженческой позиции В.И.Ленина.

Не найдешь теперь на бывшей Гимназической улице и комнаты Миши Лифшица, в которой размножали на гектографе наши нелегальные издания и листовки. Затерялась среди новых улиц, дворцов и зданий и квартира Серго Мартикяна на бывшей Молоканской улице. Или на бывшей Садовой квартира старого большевика, агента "Искры" Александра Митрофановича Стопани, долголетнего руководителя нашего дореволюционного подполья. Там была этажерка с выдолбленными полками и бывшая керосиновая, переделанная на электрическую, "лампа-черт". Это была черная отлитая из чугуна пустотелая голова Мефистофеля. Я уж теперь забыла как именно, но знаю, что и этажерка и чертова лампа имели тайники, которые служили надежным местом хранения нелегальных документов.

Апрель двадцатого года. Кажется, были совсем недавно эти напряженные, тревожные и вместе с тем радостные дни борьбы и победы - дни, в которых терялись грани между днем и ночью, когда не было ни дома, ни сна.

31 июля 1918 года пала наша Бакинская коммуна. Погибли тысячи сынов рабочего класса, сложили свои головы 26 комиссаров. Но возникла Рабочая конференция, и несмотря на то, что в ноябре 1918 командующий английскими войсками генерал Томсон объявил, что "бунтовщиков" будут высылать в Индию, тогда являвшуюся еще колонией британского империализма, 23 декабря 1918 была объявлена всеобщая политическая забастовка. После декабрьской стачки большевики, томившиеся в закаспийских тюрьмах, были освобождены и вернулись в Баку, между тем, материальное положение рабочих непрерывно ухудшалось. Английское командование запретило вывоз нефти в Астрахань. Постепенно переполняющиеся нефтехранилища угрожали рабочим промыслов и заводов безработицей, нищетой, голодом. К лету 1919 ухудшилось и политическое положение. Деникин развил свое наступление — на севере он рвался к Москве, на юге все ближе подходил к границам Азербайджана.

С осени 1919 большевики вместе с партиями Адолят и Гуммет стали готовиться к восстанию. Была создана глубоко законспирированная военная организация, закупали и привозили оружие из Закаспия и Астрахани, установили береговую радиосвязь с Советской Россией, усилили работу среди аскеров в мусаватских военных частях, создали свою разведку.

В конце апреля 1920 наша партийная организация была объявлена на военном положении, мы организовались по-военному, готовились к выступлению и ждали распоряжения о начале действий.

В ночь на 27 апреля железнодорожники разобрали путь между Кишлами и Баладжарами, чтоб не дать мусаватским частям оказать сопротивление красным войскам. Военный флот был выведен из строя, все замки с морских орудий и береговых батарей моряками были сняты. Радиостанцию захватили силами самих радистов. Рабочие отряды разоружали полицию.

26 апреля у нас на Баилове прошло в напряженном ожидании. 27 апреля штаб нашей Баиловской организации получил команду начать действовать, и в ночь на 28-ое приблизительно около двух часов все наши десятки, которые до тех пор не знали друг о друге, были вызваны с промыслов и около четырех часов собрались на сборном пункте.

В эту ночь мы освобождали из тюрьмы Саркиса и других наших товарищей, в пятом часу утра приступили к разоружению полиции. А в центре был создан Военно-революционный комитет, который предъявил ультиматум. Утром 27 апреля министры ханско-бекского правительства еще подписывали грозные приказы, а в ночь с 27 на 28 апреля они безоговорочно приняли ультиматум, предъявленный им революционным Комитетом, и без единого выстрела сдали власть народу. Али Гейдар Караев впоследствии вспоминал, что 27 апреля в 12 часов ночи Азербайджанский парламент передал власть в руки Военно-революционного комитета. Бронепоезд "Интернационал" почти не встретил сопротивления".

[Из Олиных "Воспоминаний к сорокалетию Азербайджана".]

Как мы оружие из Красноводска везли (беседа со Старковым)

Мы угнали баркас буксирный, нобелевский. На нем мы из Красноводска оружие везли - когда готовили восстание, а восстание не пришлось устраивать, одиннадцатая армия пришла, правительство сдалось без боя.

А оружие заготавливали, его нам дал Куйбышев. Из Ташкента привезли в Красноводск по железной дороге, тот участок был уже в советских руках, уже можно было перегонять.

Команда баркаса была молодежь, большевики, они угнали из Баку этот баркас. Нобель же имел в Баку свои промысла и заводы, пароходы. И вот мы один из баркасов угнали в Красноводск, поставили вторую большую трубу и покрасили, потому что каспийская флотилия была в руках белых.

Чтобы когда мы плыли, издали было впечатление, что это маленький миноносец. Когда мы пришли в Баку, там красных еще не было. Уже потом вскоре пришла одиннадцатая армия. Мы успели все выгрузить, припрятать.

У нас были боевые отряды подготовлены. Это был девятнадцатый год и потом двадцатый, от коммуны ничего к тому времени не осталось. Мы заново создавали, люди были и новые и старые - всякие. Все делалось сими большевиков, Микоян был во главе подпольной труппы. Народа было много, по всем районам.

Наша задача была организовывать Союз молодежи, и мы выпускали газету "Молодой рабочий", нелегальную. Была подпольная типография, но – «Молодой рабочий» мы выпускали за деньги в частных типографиях. Я принесла большие деньги, когда после Москвы через границу переходила между Дагестаном и Азербайджаном - николаевки.

Это было через ЦК, через Стасову. Она вообще руководила всеми подпольными организациями - где только были подпольные организации, это все под руководством Стасовой.

Это кредитки спрессованные такие были, пачками, николаевки царские. Стасова выдала мне их, целый мешок, вещевой мешок... я его провезла под видом постели. И кроме того был баул из мягкой соломы, битком набитый драгоценностями. Бриллианты, сапфиры, изумруды - вот такой баул. Это мне просто дали, никто не считал, и я нигде не расписывалась. Я пронесла все через границу, на Самуре была граница. Это была дагестанская, не советская территория, они были там нейтральными в Дагестане.

Для меня война гражданская кончилась, когда одиннадцатая армия пришла в Баку и там возникла советская власть. Микоян там был во главе. А я сначала была секретарем ЦК комсомола. У нас он не был комсомолом, а был Союз молодежи. А тут стали создавать комсомол.

А потом меня перебросили в Сураханы секретарем райкома партии. А потом мы с Наримановым большую борьбу открыли. Ничего там партийного не было, такой там актив был. И нас отозвали в двадцать первом году, целую группу работников. А потом черный ворон. Как раз тогда Карабах был присоединен к Азербайджану. Было постановление краевого комитета - Карабах в Армению. А Нариман Нариманов со Сталиным перевернули. Уже было постановление, было уже воззвание. Ленин не вмешивался, это все делал Сталин. Берия был в Грузии, он не был в Азербайджане долго. В Азербайджане его посадили в тюрьму. А его Багиров выпустил.

Его посадили как провокатора, а Багиров его освободил. Киров в Тбилиси был в то время постпредом. Он дал телеграмму в штаб одиннадцатой армии: "В реввоенсовет, Орджоникидзе. Сбежал провокатор Берия, арестуйте". И его арестовали в Баку. А потом Багиров его освободил.

А почему, они друзья были?

Не друзья, а просто оба провокаторы, и тот и другой. Багиров же на самом деле служил в земской полиции. А когда советская власть пришла, он переделался. Он провокатор, и тот провокатор. Вот так и получилось, что провокаторы пролезли. Никакой там бдительности не было.

Двадцатые годы, Баку

Советские войска вошли в Азербайджан. Степа в День советизации Азербайджана родился, 28 апреля 1927 года. Заняли советские войска Азербайджан, потом заняли Армению, потом Грузию. Они же были самостоятельные государства. Потому что восстанавливалась в рамках старой Россииской империи территория. Все это постепенно завоевывалось. Они входили в состав России, но это были губернии, это было еще завоевано при Николае Первом.

Были губернии: Бакинская, Тифлисская, Елисаветпольская. Не было при царской империи Азербайджана, Грузии. Не было государственных образований. А когда произошла революция, то создались государства - Азербайджан, Грузия и Армения. Они вошли в СССР. В этом и были разногласия Ленина со Сталиным. Сталин хотел, чтобы все были в РСФСР как автономные области и республики. А Ленин поставил вопрос, что они уже самостоятельные, значит надо организовать Союз советских республик. Они вошли как республики, а не как автономные образования, как предлагал Сталин. В 1922 году закавказские республики вошли в Союз советских республик. Был договор.

Советизация - это войска вошли 28 апреля 1920 года в Азербайджан.

Сразу после установления советской власти мы решили созвать первый съезд комсомола Азербайджана. Уже в мае было создано организационное бюро, которым руководил Борис Бархашев. Съезд открылся 16 июля 1920 года.

Нас с Джафаром Бабаевым и Борисом Бархашевым избрали в президиум. Микоян приветствовал съезд от Центрального Комитета Азербайджана, я - от имени Кавказского краевого комитета комсомола. Мы с Джафаром Бабаевым сделали доклад, как строился комсомол в Азербайджане и что ему предстоит. Впервые избрали Центральный комитет комсомола, и нас всех - Бархашева, Дадашева, Джафара Бабаева, Асланова и меня, выбрали в него.

На съезде присутствовали также Орджоникидзе, Нариманов и Стасова, которая была тогда председателем исполкома Коминтерна. Орджоникидзе от имени Кавказского бюро партии и Реввоенсовета Кавказского фронта сказал: «Мы, старые ваши товарищи, пережившие много от Николаевского и других режимов, от всей души и всего сердца призываем вас к плодотворной работе. Учитесь великому делу служения рабочим и крестьянам, знайте, что на этом пути вас ожидают счастье, слава и победа. Да здравствует молодежь!»

Потом у нас в Баку был первый съезд народов Востока, где выступал Джон Рид.

Пайки

В Баку до революции пирожное сегодняшней выпечки стоило копейку. На следующий день это пирожное стоило полкопейки. А на третий день, если оно не было продано, все эти пирожные третьего дня собирались, и из них делалось пирожное-картошка.

В двадцатые годы, когда пришла советская власть, у нас в Баку сразу не стало ничего есть. У меня были расчесы от ногтей, которые гнили и не заживали. Я пошла к одной знакомой фельдшерице, а она говорит:

- Так ты, наверное, ничего не ешь, вон ты какая истощенная.

Я говорю: - Да.

- А вам же дают.

- А я не беру. Все голодают, а я буду паек брать?

Я Саню Сандлера один раз встретила, он идет веселый, толстый, весь лоснится.

- Ты чего, - говорит, - такая? Я хожу в столовую, там знаешь как наедаюсь.

- А я не хожу, во-первых, сил нет из Черного города туда идти, а во-вторых, стыдно. Что ж, я рабочих уговариваю, что это временные трудности, что надо хорошо работать, а сама буду паек есть?

Мужа Миры Коган, Абрама, назначили в район уполномоченным. Мы говорили, ты откажись, у тебя жена и ребенок.

Он говорит: - От этого как от фронта не отказываются.

И паек тоже не взял: - Как же я буду уговаривать их работать, если сам буду на пайке?

И он заболел белокровием, но этого никто не сказал ему, врачи не знали, просто очень ноги стали болеть. Пришел и сказал, я полежу, и лег у нас - в той комнате, где сейчас тахта, кровать с шишечками стояла. А потом поехал уполномоченным от Серго Орджоникидзе в Киев. И там врачи сказали - белокровие.

Мира туда к нему в больницу приехала. Цветущий весенний Киев, везде сирень продают. Она купила белую сирень и принесла ему. Он положил ветку на грудь, вдыхает ее аромат и говорит - как прекрасна жизнь, как хочется жить! И через несколько дней умер.

А Радочке тогда было пять лет, она тоже заболела - вырезали опухоль на плече и задели нерв, рука не двигается. Мира говорит, она мечется по кровати и никого не признает. Я приехала к ним, и она ни к кому не шла, а ко мне пошла на коленки. Я говорю, дайте спички, и говорю, на, зажги, а она не может этой ручкой, значит, действительно не работает. Но потом летом ее возили на море, и все прошло. А в двадцать лет она все же умерла.

[Джана: Мама рассказывает, и я вдруг явственно почувствовала запах сирени. И подумала, что мы с Радочкой дружили детьми. Когда мамы не было - на Колыме в лагере была, тетя Мира приглашала нас с папой. Я помню, мы идем к ним с Кропоткинской. Квартира в центре, с хорошей мебелью, книгами и еще чем-то, очень культурна против нашей простой жизни. Мы как будто были из разных столетий. Мы играли с Радочкой и казалось могли дружить, ну а потом мы подросли, и стало видно, что она воспитанная девочка из хорошей семьи. И у дяди Сани так же было. Нет, не оттого, что генеральская квартира. Дети, выросшие с матерью, вот что это.]

Знаешь, чем еще так страшна старость? Болезни. Слабость. Но еще груз воспоминаний, они давят меня.

Ну и что? вспомнила и хорошо. Они же всегда с тобой были, всю жизнь.

Но раньше они меня не давили, потому что я была занята другим. А теперь вспоминается все так ярко. Или у меня такое живое воображение? Будто рядом, а никого ведь уже нет. И я говорю прямо себе, ну перестань, вспоминай, не надо, ну я не могу больше, это так тяжело.

Нариман Нариманов

Нас отослали из Баку за разногласия с Нариманом Наримановым.

В двадцатые годы, когда второй раз пришла советская власть, Нариманов завладел особняками. Рабочие ЧОНа - частей особого назначения, протестовали, требовали, чтобы в них были детские дома.

В это время из сорока губерний России привозили тысячи голодающих детей. Вот их туда и помещайте, говорили рабочие. Рабочие выходили с винтовками на улицы, останавливали машины.

- Все из машин выходите на шоссе! Разве мы для этого завоевывали советскую власть?

- А чего вы, здоровые, туда ездите? Вот их туда и помещайте!

Меня вызвали тогда в ЦК, вот что твои рабочие творят!

Нариманов не хотел национализировать землю. Когда мы говорили об этом в Москве, нам сказали:

- Мы это знаем, ничего, пока пусть он будет. А вы пока поработаете в России, наберетесь опыта.

Мы с Суреном пошли в Москве к Молотову в ЦК, который помещался тогда в Доме архитектора, чтобы нас вместе послали, так как нам дали путевки в разные места: Сурену - на Эмбанефть, а мне - в Ленинград. Ну и тогда нас послали в Брянск.

Брянск. Юрий

Там нам сказали: - Знаете что, сейчас у нас партмесячник, помогите нам сначала, нам нужны люди ездить по уездам, вы пойдите к завагитпропу, Кутьин Юрий, он вас направит на работу в уезд.

Мы пришли, его не было, и стали ждать. Я сидела на подоконнике, а Сурен стоял рядом. Юрий потом так описывал эту сцену, что он вошел и обомлел, так он был поражен этим зрелищем. Что он никогда не видел такой красивой девушки.

А он с семьей, с матерью и сестрами переехал из Жиздры, и в Брянске они жили в классе школы. Родились они в Мещовске.

А потом я осталась в Брянске. Сурена послали в Людиново Мальцевского округа начальником завода, а я осталась в Брянске. В субботу или

Сурен приезжал или я ехала к нему, но больше он. Я была очень сильная и часто помогала одной знакомой нести мешок с продуктами. То есть я его и несла все время. Я шла пешком до Радицы Паровозной километра четы, ре, а потом один час езды.

В Брянске я жила с начальником Чека через перегородку. У них родился ребенок, и они оба боялись до него дотронуться. Не знали, как пеленать, купать. Я целую неделю им это все делала.

И потом чуть что они сразу кричат через перегородку: Оля! Оля! Потом им дали новую квартиру, но они сказали, что не поедут без меня. И мне пришлось переезжать с ними.

Больная у Сурена

Однажды я заболела, приехала к Сурену больная, меня всю трясет, температура сорок, вызвали врача, ставили банки. И я оставалась там всю неделю. Я лежу в жару и беспамятстве, но чувствую, что все время открывается дверь и кто-то заглядывает. А у Сурена была экономка от завода, которая все ему делала.

Вот я ее спрашиваю: - Кто это все время заглядывает?

- Ах, - говорит, - вот я им!

- Да кто же это?

- Да так, - говорит, - девки балуются.

Но я все же пристала к ней, и она говорит: - Вы только меня не выдавайте Сурену Хуршудовичу, ведь мы же не знали, что вы жена его, он всегда говорил - сестра, а это все его полюбовницы, он же всякие кружки здесь развел, вот они к нему и липнут.

Он пришел, я не могу, чтобы он дотронулся до меня.

Он говорит: - Давай я сниму банки, дай я тебя переложу.

Я говорю: - Не подходи ко мне.

- Что с тобой?

- Не подходи ко мне! - не могу просто, чтобы он притронулся. И потом, чуть температура спала, встала и ушла на станцию.

И потом стала встречаться с Юрием. Однажды Сурен приехал, а Юрий у меня. Он стучит, я говорю, не открывай. Ну он стучал, стучал и ушел. Тогда я испугалась, говорю Юрию, беги за ним. Юрий нашел его на берегу реки, и всю ночь они там сидели и говорили, как быть, и что надо расстаться. И тогда мы с Юрием поехали в Сиббюро ЦК, а Сурен в Туркестан.

Ехать надо было через Москву, чтобы получить там назначение. И вот перед отъездом Сурен сделал предложение Марусе Поляковой, так просто, что вот он тоже не один едет. Уже по пути в поезде он понял, что сделал ошибку. Пришла первая ночь - это Маруся потом рассказывала - а он ушел из дому и всю первую брачную ночь бродил по улицам. Думал о том, что потерял Олю, так он сказал утром. Другая бы ушла, а она поехала с ним дальше. Но никогда никакого счастья не было. Она была мещанкой, ревновала, придиралась, говорила потом уже в Москве, что все мои трое детей не от Юрия, Юрий так для прикрытия только, а от Сурена. Я как-то сказала, что давай, мол, я поеду к ней с детьми, она увидит, что они беленькие, разве у тебя могут быть белые дети? А он говорит - нет, это невозможно она и тебя и детей с лестницы спустит.

А потом он работал в Минтяжпроме у Орджоникидзе. И его обвинили во вредительстве домны, которая, как потом выяснилось, никогда не останавливалась. Они караулили его и взяли, едва он вернулся из командировки и пошел в ванну мыться.

А до этого в Москве сидел у меня, дети играли в большой комнате, и он говорил, что ты наделала, Оля, это могли бы быть мои дети!

Марк и Юрий

Когда я узнала от женщины, заведующей домом приезжих, обо всех любовницах Сурена, мне так горько стало. Он вечером пришел домой, хочет мне компресс сделать, я закричала: - Не подходи ко мне, я ничего тебе делать не дам!

- Что случилось, Оля, милая, что с тобой?

Он сильный, высокий, схватил мои руки, отводит назад - нет, я сделаю. Я вырывалась, сказала, что буду кричать, он отошел.

Потом я сказала, что заглядывали, это твои любовницы, что они приходят на меня смотреть как на вещь. И через несколько дней еще больная уехала.

Я решила как-то покончить со всем этим, надо было как-то решиться. Я сказала Сурену, что сблизилась с Юрием, хотя тогда еще не сблизилась.

Потом мы поехали все на съезд партии в Москву. Пришли к Марусе Крамаренко, она жила в отеле Континенталь, Гранд-Отель потом он назывался, около гостиницы Москва.

И вот, помню, мы пошли гулять по улицам Москвы, снег шел, и Сурен стал рассказывать мне - ему всегда надо было покаяться! - что когда он был в Ленинграде, У Него был роман с Марусей Барановой, и она поставила ему ультиматум, что ты разойдись с Олей. Значит уж он какую любовь разыгрывал, если она посмела такой ультиматум поставить, ведь она знала, что мы с детских лет дружим. А он сказал, что нет, это не возможно. Она пошла провожать его и упала в обморок в коридоре.

Мне стало так противно, я говорю: - Зря ты ей так сказал. Ты вернись в Ленинград и женись на ней. Я больше не могу. Мы все равно больше не будем жить с тобой.

Я ушла от Маруси, поехала к Марку. Приезжаю. Марк варит кашку на керосинке, ребенок на горшке сидит. Говорит - она ушла, к Розенпрахту. Это его первая жена, она была врач-психиатр, его бросила, оказывается. И такая негодяйка, так потом за всю жизнь сына и не вспомнила! Когда Марк в войну получил похоронку, он ей позвонил, но она и тогда не пришла.

А потом я попросила его: - Ты сходи в гостиницу, спроси, где там брянская делегация, и привези сюда Юрия Кутьина.

Он привез его. Юрий пришел, озабоченный, смущенный немного. Ну посидели, поговорили, потом он уехал.

Марк спрашивает: - А кто он тебе?

Я говорю: - Товарищ, он любит меня, и я хочу уйти от Сурена к нему.

Марк так стал плакать, меня уговаривать не делать этого. Стал на колени, меня, мои руки целовал, умолял, он ведь тоже меня любил когда-то. Не бросай Сурена. Не сходись с этим человеком. Он очень ему не понравился тогда, Юрий. Он старше тебя, он плохой человек, я прошу тебя, не делай этого.

Когда я вернулась к Марусе, а ночь не ночевала, на следующий день собрались все бакинцы, все стали говорить: - Что ты делаешь? что ты хочешь делать, Оля? разве это возможно?

Но я решила бесповоротно. Я не думала, что я всегда буду с Юрием. Думала только, чтоб уйти от Сурена.

Все-таки это долго тянулось. Год-два. Сурен уже был назначен управляющим. А контора размещалась в Москве, и там ему дали квартиру, он привозил меня туда, показывал, уговаривал, что мы будем в ней жить вместе. Потом он еще устроил без моего ведома вызов в Москву на курсы марксизма-ленинизма. Все так удивились: Оля, почему через нашу голову? нас не предупредила.

А я сама ничего не знаю. Это уж потом я узнала. А тогда не поехала, послали ответ, что отпустить не могут.

Рассказ 10. Сурен и Юрий

Рассказано Джане в августе 1971 и 30.01.1981

Семья Юрия

Их семья, Юрия, была из Мещовска. По отцу они были купцы. У отца их отца в Калуге была гостиница - постоялый двор для извозчиков. После смерти отца они переехали в Жиздру.

Со слов Юрия, дедушка - сын пленного турка и русской девушки. Когда его крестили, то дали церковную фамилию Кутьин. Бабушка по отцовской линии, Анна Исаевна, ходила с клюкой и била внуков - маленький Юрий был бесстрашный, отнял клюку.

Отец, Николай Николаевич, был агентом по продаже швейных машинок Зингер - филиал Зингер. Завод был в Подольске, нынешний Подольский завод швейных машин. Тогда ведь все шили вручную. Значит, он должен был ходить по деревням, городам, уговаривать, что машинку купить выгодно.

У Марии Ивановны было одиннадцать детей: пять сыновей и шесть дочерей. Двое сыновей близнецов умерли в раннем возрасте. Девочки: Ляля, Тамара, Нина, Люба, Вера, Милица - это твои тетки. Мальчики: Юрий, Лева, Николай.

У Ляли, Елены Николаевны, в брачном свидетельстве было написано: урожденная села Шеметово Мещовского района Московской области. Наверное, там же родился и Юрий.

Лева погиб как белый офицер где-то на Колыме. От него сын Гоша. Николай погиб на гражданской войне. От него сын Володя, который жил у тети Милы.

Остался один Юрий. Он кончил педучилище и уехал учительствовать на Дальний Восток, лет двадцати, вроде еще до гражданской войны - он ведь 1894-го года рождения, а война была в 1914.

В это время отец умер, с постоялым двором они разорились, потому что это надо уметь - дешево купить сено, овес, чтобы принимать извозчиков. Мать Мария Ивановна осталась одна с восемью детьми и вызвала Юрия, он приехал, там на Дальнем Востоке познакомился с девушкой Верой и привез ее как жену, но она долго не прожила, будто бы, по словам его матери Марии Ивановны, из-за его несносного характера, и уехала обратно.

Мария Ивановна во время войны познакомилась с пленным турком, сошлась с ним и вместе с ним и всеми детьми уехала в Уральск. Но война кончилась, турок уехал к себе на родину, и она вернулась в Брянск.

Как мы познакомились с Юрием

В это время у нас в Баку была борьба с Нариманом Наримановым, и нас отозвали. Чтобы разрядить обстановку, поработайте немного в России. Мы с Суреном приехали в Москву, к секретарю ЦК ВКП(б) Молотову.

А разве не Ленин?

Нет, Ленин никогда таких постов не занимал, он был председатель Совнаркома.

Поговорили с Молотовым. В чем там у вас разногласия с Нариманом Наримановым? Ладно, говорит, поработайте годик-два в России.

Молотов послал нас в Брянск. Там нам сказали, сначала поработайте так просто, у нас сейчас партийный месячник, поезжайте в Жиздру, там есть Кутьин, он вам скажет, что нужно делать. Юрий был тогда завагитпропом губкома. Мы с Суреном пришли к нему. Он после говорил, что сразу как ты вошла, я понял, что это и есть моя единственная любовь.

Мы ездили по волостям на санях, делали доклады, разговаривали, агитировали за советскую власть, на нас нападали. Тогда, когда мы с ним познакомились, он рассказал, что вот только что от него уехала любимая девушка, Леля Еремеева.

Леля Еремеева была гимназической подругой Ляли, очень красивая блондинка с голубыми глазами. Будто бы они любили друг друга с гимназии.

Она приехала к нему. Она была дочерью полковника и привыкла к удобствам.

Но раз уж она приехала к нему? должна была смириться с неудобствами?

Когда она уехала, она не говорила, что насовсем - что может быть, еще вернется.

Мария Ивановна потом говорила: - Как ты с ним живешь? с ним две жены не ужились, обе уехали, у него жуткий характер.

А он как объяснял?

Он, конечно, не так объяснял. Он говорил, видишь, как я живу, что я мог ей предоставить? ничего. Нетопленая комната и шинель вместо одеяла.

Чтобы угостить меня, он достал из-под кровати таз с замерзшей чечевицей, вырубил оттуда кусок и унес греть куда-то в детский сад.

Он вечно ездил по волостям на санях, как-то на него напали, он отстреливался, чуть не убили.

Потом он уехал в Брянск и стал секретарем уездного комитета партии. Там же в Брянске или в Жиздре были Петр Захаров, Талаев, Гайгеров, которые стали его друзьями.

В Жиздру приехал Михаил Соколов. Петр Захаров был председателем уездного исполкома. Сурен был назначен зампредгубисполкома. Меня - в агитпроп. Юрия - в Севск. Так примерно прошло полгода.

Людиново

Сурена назначили директором Людиновского завода. Машиностроительный завод, турбины изготавливал. Он пришел домой и мне говорит, вот, мол, как - соглашаться или нет? Все же это интересно - промышленность, серьезное дело. От Брянска до Радицы Паровозной недалеко, а оттуда паровозик в Людиново ходит. Ну мы и решили, что будем друг к другу ездить - я к нему, он ко мне. Я говорю, соглашайся.

Так и жили. Потом я в командировке заболела. Воспаление легких. Я приехала к нему в Людиново больная. Лежу в его комнате в Доме приезжих на большой кровати, мне ставят компрессы, банки. Большая комната, лежу за ширмой, а в комнату все время кто-то входит, и ко мне за ширму заглядывают. Все время хлопают двери. Я спросила эту женщину, заведующую домом приезжих, кто это? Она помялась немного, а потом говорит:

- Вы только ему не рассказывайте, тогда я скажу. Видите ли, когда вы приезжали раньше, Сурен Хуршудович не говорил, что вы его жена, а его сестра.

А сейчас-то я лежу на его постели, она уж понимает, что я никакая не сестра, а жена.

- Вы такая красивая, от такой красивой жены...

В общем, она рассказала мне, что это все его возлюбленные любопыствуют на меня посмотреть.

Он был очень интересный человек, музыкальный, он им самодеятельность организовал в клубе, ясно, что все девки на него вешались. Но я тогда этого не понимала. Я не была его фактической женой. Может быть, сказалось то, что я в восемнадцать лет перенесла тиф, когда приехала из Тифлиса во Владикавказ.

Когда он пришел вечером с работы, спрашивает, как я себя чувствую, хочет переменить компресс, я ничего ему этого делать не дала, сказала - не трогай меня. И едва смогла встать на ноги, дошла до станции и уехала к себе в Брянск. И тогда в Брянске я стала более приветлива с Юрием. Я, конечно, видела, что нравлюсь ему.

Сурен и Юрий

Соседями моими были председатель Чека Крумин Николай и его жена Густа, латышка или эстонка. Юрий пришел к ним, я позвала его, стала разговаривать с ним. Я хотела отомстить Сурену и поэтому сблизилась с Юрием, я и ему так сказала. Он был, конечно, оскорблен, что его используют как орудие мести. Он, правда, очень удивился, что я девушка.

Но если ты не была Сурену фактической женой, что ж ему оставалось, неужели ты не понимала? Нет, не понимала. Я думала, что можно и так. И так хорошо, а это необязательно.

И никто не объяснил? Я ни с кем не говорила. Ни с матерью, ни с подругами, что вот так. Не делилась такими интимными подробностями. Все считали, жена и жена. Мы спали всегда вместе, он меня целовал, обнимал, ласкал, а этого я не хотела. Мне казалось, что это лишнее, зачем, когда и так хорошо?

Я сама потом думала, почему так у меня было? Может быть, сказалось то, что я перенесла тиф, у меня не было потом год менструаций, может быть, я отстала в развитии.

Он не настаивал, не принуждал, только спрашивал, ну ты потом, когда-нибудь, будешь? Я говорила, да, потом.

Странно все это. Почему же он тебе не объяснил, что так нельзя?

Не объяснил. Он никогда мне этого не говорил. Может быть, боялся оскорбить, что вот, дескать, он иначе не может. Только рассказывал про свои измены и раскаивался. А может быть, и сам не считал, что иначе нельзя. Сам раскаивался, что не может подождать.

Странно.

Да, странно и непонятно. Я сама, когда вспоминаю, удивляюсь.

А когда вы решили жить вместе?

Что мы будем вместе, это всегда так считалось. А жить вместе мы стали с гражданской войны. Однажды на фронте ночевали в избе, было очень годно, мы легли вместе и с тех пор уже всегда стали жить вместе, то есть и считаться мужем и женой для окружающих. Как-то мы пришли к Миха Цхакая, это старый большевик, товарищ Ленина по Женеве. Сурен говорит: - Товарищ Миха, вы наверное не помните меня?

- Нет, как же, помню, ты - Сурен Шатуновский.

Оля произносит эти слова за Миха с кавказским акцентом.

Миха писал мемуары о жизни большевиков в Женеве, и называл их "мои мемаури".

Сурен всегда спрашивал: - Ну как, товарищ Миха, пишете еще ваши мемаури?

Миха не подозревал шутки: - Пишу.

Но и Сурена мне, видно, терять не хотелось. И все это тянулось года два. Но каждый раз становилось все хуже. Он клялся, божился, что больше этого никогда не будет, что это последний раз, но потом опять повторялись его измены. И он сам рассказывал о них и клялся опять. Я была глубоко оскорблена.

Маруся Баранова

Одной из последних была история с Марусей Барановой. Мы с Шурой Барановым считались как братья, потому что вместе были приговорены к смертной казни: я, Сурен и он.

Нас послали на съезд партии в Москву. Сурен приехал из Ленинграда и рассказал, что там в Ленинграде у него был роман с Марусей Барановой, сестрой Шуры. Он остановился у них и сблизился с нею. Она умоляла его не бросать ее. Он говорил ей, ты знаешь, я с Олей. Оставь Олю. Она упала в коридоре в обморок, он поднял ее, отнес в комнату на диван и ушел.

Мне так противно стало это все. Я говорю:

- Ты вот что сделай, ты возвращайся в Ленинград к Марусе. Как ты мог? Маруся, сестра Шуры, с которым мы вместе под смертью были.

И тогда мы решили разъехаться. Сурена послали председателем совнархоза в Ташкент, а нас с Юрием отправили в распоряжение Сиббюро в Новосибирск, там был председатель ЦК Косиор. Меня в агитпроп, Юрия секретарем райкома.

Маруся Полякова

А до этого еще Сурен был управляющим всем Мальцевским промышленным округом, в Дядьково. Я к нему туда тоже ездила. И прежде, чем ехать в Ташкент, он должен был вернуться туда, сдать дела. Он пришел к Марусе Поляковой - просто девушка, которой, может быть, он нравился. Да кому он не нравился? Он всем нравился. И сказал:

- Хочешь, поедем со мной, будешь моей женой.

Маруся согласилась.

Потом он рассказывал, что когда они были в Москве - он получал назначение, он ночью ушел и всю ночь бродил по улицам. Такое его охватило отчаяние, что же он наделал. Олю потерял, зачем-то с Марусей едет куда-то. Ее охватил ужас - привез в Москву, бросил, ушел в ночь.

Утром он пришел и все это ей рассказал. Ей бы отказаться, не ехать с ним. Она поехала. И вся жизнь потом была у них несчастная. Всю жизнь Маруся ревновала его ко мне, говорила даже, что дети не от Юрия, а его, Сурена.

Я ему говорила: - Давай я возьму своих детей и пойду к ней, пусть посмотрит, какие у них белые головки, разве у тебя и у меня могут быть такие дети?

Сурен говорил: - Что ты, не ходи, она тебя кипятком ошпарит.

А Юрий?

И Юрий ревновал. Не только к Сурену. Я многим нравилась. В Новосибирске был в меня очень влюблен Роберт Эйхе, председатель Сибирского ревкома, потом он был член Политбюро.

Моя месть Марусе Романовой

Это всегда так было. Когда мы жили в Баку в двадцать первом году, от Маруси Романовой ушел возлюбленный, она хотела отравиться, я ее очень жалела, утешала, взяла к себе. У нас была квартирка: комната, коридор и кухня. Кухней не пользовались, так как ничего у нас не было. Питались по столовкам. Там и стала жить Маруся. Так он туда приходил к ней. Как они устраивались, не знаю, но он сам потом мне рассказал все.

Зачем же он все рассказывал?

Не знаю. Так всегда было. Потом рассказывает и кается и обещает.

А Маруся тоже потом мне хотела рассказать.

Мы учились в шестом классе гимназии. Маруся заболела туберкулезом, и врачи сказали, что ее может спасти только перемена обстановки.

Они были бедные. Она жила с матерью, их было четверо детей, и они жили в подвале. Отец их бросил, мать, кажется, работала прачкой. За Марусю платил комитет благотворительности.

Тогда очень много умирали от чахотки, в нашем дворе только и слышно было, что снова кто-то умер. Я не хотела, чтоб Маруся умерла.

Мы с Марусей познакомились, когда поступали в гимназию. Мы сдавали экзамены. До тех пор я занималась дома, так считалось лучше, а в четвертый класс меня отдали в гимназию. За экзамены я получила все личные оценки, а у Маруси были одни тройки.

Но священник гимназии, батюшка, готовил ее к поступлению, и кроме того Маруся была бедная, а Мариинская гимназия брала много бедных, и когда на педсовете решали, кого брать: Шатуновскую или Романову – было одно место, - то решили взять Романову. А я пока опять стала заниматься дома. А перед рождественскими каникулами пришел сторож и принес отцу пакет, что освободилось еще одно место, и во втором полугодии я стала ходить в гимназию. С Марусей я была уже знакома, вот мы и подружились, а она дружила с Марусей Крамаренко.

В четвертый класс Марусю готовила Раиса Николаевна, мать Миши Орлицкого. Тогда еще они не были бедные, у нее был отец, он имел мастерскую, делал какие-то тормоза. Потом он их бросил, в пятом классе, ушел к молодой.

Что же, он их не содержал?

Нет, он, кажется, говорил, чтобы дети приходили к нему за деньгами, а мать не пускала. Да нет, кажется, Маруся ходила за деньгами, но все равно было мало, их было пять человек с матерью. Мать стала прачкой, и они переехали в подвал. Там всегда было сыро от стирки, и Маруся заболела.

Когда педсовет узнал, что отец их бросил, Маруся стала учиться бесплатно, и ей давали бесплатный завтрак. Завтраки всем давали, яблоко, молоко, хлеб с котлетой, а некоторым - по списку бесплатно, и форму, и за учение они не платили, пятьсот рублей в год.

Когда был осмотр из пятого класса в шестой, у Маруси обнаружили чахотку. Тогда многие умирали от чахотки. В нашем дворе было очень много смертей, и все детские гробики носили.

Врач гимназии была Мария Михайловна Короно, она тетка Маруси Короно, матери Вано Сванидзе. Врач сказала, что Маруся умрет и что только одно ее может спасти - если она будет жить в сухой светлой комнате и очень хорошо питаться. Я стала просить маму, чтобы она разрешила Марусе жить у нас, мама не разрешила, и тогда я сказала, что я найду уроки, чтобы Маруся могла оплатить комнату.

И я стала давать уроки, тринадцати лет.

Это была армянская семья, одна девочка Шура училась в нашем классе, а другая, Анюта, была младше. Я только приходила домой пообедать, а потом шла к ним. Я в тот год, помню, даже и учебников не покупала, все уроки у них делала. Мама была недовольна, но что она могла сделать, ведь я же их просила, а они отказали. Мне платили по тем временам большие деньги, тридцать рублей.

Шура ничего не понимала. Я даже сочинение за нее писала, так чтобы оно под разные темы подходило, ей надо было только название изменить написать такое, как на доске, но она даже и этого не могла - напишет что-нибудь не то.

Меня вызывают, почему вы пишете за нее сочинения? И мать ее вызвали. Она входит как-то в нашу комнату, руки в боки. Оля, говорит, я вам тридцать рублей плачу не за то, чтобы Шурочка двойки получала.

А я приходила домой только пообедать и с трех до девяти у них была, я уже с Мишей Орлицким и с Суреном дружила, они придут за мной и ждут когда я уроки кончу - слышу, свистят. Мать ее говорит - что это? Слышит свист, но не догадается, что это меня свистят.

А отец очень недоволен был - что тебя как собаку высвистывают?

Мама очень расстраивалась, что я так поздно прихожу, что меня дома нет. А что она может сказать, я же просила, она не согласилась. Как-то мы шли с ней по бульвару, она говорит:

- Что ты думаешь, тебе Маруся потом благодарна будет?

- Я просто не хочу, мама, чтобы Маруся умерла, сколько уже у меня подруг умерло, я не хочу, чтобы Маруся умерла.

После четвертого класса Маруся Крамаренко поехала в Шемаху, а мы с Марусей Романовой поехали в колонию для слабых детей в Мезенцево. Маруся была смирная тогда, я ее подговаривала огурцы воровать. И мы все спорили по ночам о законе божьем. Я ей пример приводила - Иисус Навин сказал солнцу остановиться. А ведь на уроке космографии мы проходили, что не солнце вокруг земли ходит, а земля вокруг солнца, значит, этого не могло быть.

В гимназии у каждого был свой закон божий. У нас, евреев, был раввин. У армян - тэртэр. У поляков - ксендз, патер католический. У лютеран, вот Нелли Миллиор была лютеранка, пастор. Одна была мусульманка, так к ней мулла ходил.

В нашей Мариинской гимназии, ее учредила императрица Мария, было много бедных, потому что были стипендии для бедных. Были еще гимназии: гимназия Вальда - ходили в голубом, Тутовская - в песочном, в Коммерческой зеленая форма, в Балаханах красная. Еще были Блиновские курсы, заведение святой Нины - заведенки ходили в коричневом.

И вот Маруся поправилась тогда. Потом она стала очень интересной девушкой, волосы русые с прочернью, у нее был уже офицер какой-то знакомый, и в девятнадцатом году он, наверное, давал ей деньги.

Вот что случилось. Маруся Крамаренко заболела чахоткой. Она ездила в Ашхабад узнать что-нибудь о двадцати шести бакинских комиссарах. Их расстреляли в Красноводске, но мы этого не знали, а думали, что их довезли из Красноводска в Ашхабад, и она ходила там возле тюрьмы, чтобы узнать что-либо о них, и ее схватили и долго держали в подвале, а потом сказали, что выпустят, если приедет ее отец и поручится за нее, что она никакого отношения к большевикам не имеет.

В Баку был мусават. А там были белые. Они обе вступили в партию, Маруся Романова и Маруся Крамаренко, это я их распропагандировала.

Отец забрал ее, но она заболела, и они поехали вместе в Екатеринодар, там жила Маруси Романовой тетка. Там же жила и моя тетка - Дуня, но в это лето я к ней не поехала.

А они поехали, и пока у Маруси Крамаренко были деньги, она платила, потом, видно, деньги кончились. И она сказала Марусе, что пойдет продаст платья. У нее было много хорошеньких платьев. И Маруся купила у нее платья. Когда они приехали, я смотрю, Маруся Крамаренко все в одном платье ходит. Я говорю, где же твои платья? Она и рассказала, что их купила у нее Маруся.

Я так возмутилась тогда, разве так друзья поступают? Если друг в беде, помоги, если у тебя есть деньги, дай ей, будут у нее, она отдаст, или так. Я же, чтобы ее спасти, целый год работала, а она, значит, воспользовалась случаем, платья ее скупила. Я так была возмущена, так ругала Марусю Романову. Она говорит, я не знала. Да, теперь я вижу, вот ты объяснила, я теперь вижу, что это нехорошо получилось.

А потом ее офицер, тот молодой человек, бросил, и она хотела покончить жизнь самоубийством, и я взяла ее к себе, мы с Суреном жили, и устроила на работу, чтобы все время смотреть за нею. А она с Суреном сошлась. Когда мы уехали в Брянск в двадцать первом году, Сурен мне рассказал это, он всегда рассказывал, зачем, не знаю.

Когда мы были с Юрием в Москве, пришли к одним знакомым, она была в соседней комнате. Хочешь, вот говорят, тут Маруся Романова, с нею увидеться? Я не успела ничего сказать, они меня к ней повели. У нее только ребенок родился, она сидит, его кормит и говорит:

- Оля, я перед тобой очень виновата.

Я говорю: - Не надо, Маруся.

- Нет, я должна покаяться.

Я говорю: - Нет, нет, не надо.

- Нет, ты не знаешь, я должна тебе сказать.

Я говорю: - Не надо, Маруся, я все знаю, мне Сурен рассказал.

И ушла от нее.

А потом в двадцать четвертом году мы с Юрием были в Сиббюро ЦК, недолго, полгода, потому что я заболела чахоткой, и мне пришлось уехать в Баку, а он потом приехал. Мы пробыли в Баку до двадцать девятого года, когда нас отправили в Москву.

А тогда как-то раз иду в Сиббюро и вижу, в коридоре сидит Маруся с годовалой дочкой и мужем. Ее на работу куда-то в Сибирь направили, а у них ничего нет, муж - студент. Они написали заявление о помощи и сидят, ждут.

Я говорю, не надо ничего, пойдем к нам. И думаю, вот я тебе отомщу вот это моя месть тебе. Ты мне так, а я тебе так. Я все ей отдала, все, что у меня было: валенки, шубка была коротко стриженая черная, все скатерти простыни на пеленки, все деньги.

Почему? В Сиббюро нам хорошо было, все было, шуба — будет еще у меня, пусть она знает - все ей отдала. Вот думаю - осознай, как я тебе мщу.

Потом много лет мы не виделись. В тридцать пятом году она приходила с дочкой и с мужем в гости к нам, сюда на Короленко. У меня дети еще маленькие, а у нее дочка уже большая была. А потом в сорок шестом, когда я из лагеря приехала, друзья ей говорят: - Оля приехала, пойдем.

А она говорит: - Нет, я не могу, у меня братья в Мининделе, а один послом в Лондоне, мне нельзя. - И не пошла.

А потом уж, когда я в ЦК была, она просилась, что придет, но я сказала, нет, Маруся, теперь не надо, теперь уже поздно. А ты бы как поступила? Зачем теперь уже было?

Да, пожалуй, уже незачем.

А один брат ее, Гриша, погиб тогда же, связался мальчиком с какими-то беспризорными и попал в тюрьму в Ростове-на-Дону, и они убили его в камере - в карты, что ли, играли и проиграли. А мы с Марусей ходили на гипноз, ее загипнотизировали - думайте, говорят, что вы хотите увидеть. И вдруг она как закричит: - Гриша, кровь! Вижу, вижу, кровь, камера какая-то...

А Гриша пропал тогда, ничего не было о нем известно, и она хотела про него узнать. И потом через полгода тетка ее узнала, что его убили в камере беспризорники.

В Баку с Юрием

Все эти переживания, видно, повлияли на мое здоровье. Я заболела чахоткой. Я ездила в командировку в Иркутск, в Черемховский угольный бассейн. Меня там возили, все показывали, собирались показать Байкал, но не тут-то было! свалилась. Больная приехала к Юрию.

Он возил меня в Томск к профессорам. Они сказали: чахотка, нужно вернуться в родной климат, в Баку. Станислав Косиор меня отпустил, и я уехала в Баку. Потом туда же приехал Юрий.

Что было в это время в Баку? Там жила моя мать, сначала я стала жить у нее, потом мне дали квартиру. Отец умер в двадцать втором году от разрыва сердца.

Как-то раз ему сказали, что привезли очень красивый текинский ковер, он пошел смотреть с приятелями, и все они потом заболели черной оспой. Он валялся в заразных бараках, вроде выздоровел, оспины под бородой не были видны, но, видимо, сердце ослабело.

Примерно через полгода он умер. Вышел на балкон, какой-то его знакомый был около. Он сказал: - Что-то мне плохо, прилягу.

Лег в комнате, и умер. Мама была на кухне. Тогда мне Яблонский дал в редакцию газеты радиограмму о его кончине.

В Баку все были очень огорчены, что я рассталась с Суреном. Уговаривали меня, говорили: - Ну что ты, кто из мужчин не изменяет? Он же не Иосиф Прекрасный.

И мама отговаривала меня, говорила, все мужчины так. Но потом все бакинские друзья Юрия очень любили.

Когда Нариманова сняли, и я смогла вернуться в Баку, это был двадцать пятый год, я работала секретарем райкомов разных рабочих районов Баку, меня все знали и любили, и всегда избирали в бакинский комитет партии. Мы вели реконструкцию нефтяной промышленности, боролись против троцкистов и Саркиса, специально приехавшего из Ленинграда, чтобы возглавить у нас в Баку оппозицию - но мы не дали троцкистам завоевать ни одной ячейки. Потом я была одним из инициаторов раскрытия ошибок партийного руководства, у нас тогда был Мирзоян - так называемой атаманщины, зажима самокритики. ЦК поддержало нас, и "Правда" 28 июля 1929 года напечатала постановление об этом и статьи Емельяна Ярославского, но потом вскоре нас опять отозвали.

В двадцать девятом году мы с Юрием уехали из Баку в Москву учиться. Сурен уехал в Закавказский совнархоз. В двадцать седьмом году у нас в Баку родился Степа, а у него в Ташкенте Владилена. В Баку в это время были Арон Новиков, Володя Парушин, его жена Аня. Потом Сурен тоже приехал в Москву. Он был начальник главка в Наркомтяжпроме у Серго.

Как лечили Таню в двадцать восьмом

Сурен выхлопотал, чтобы Таню повезли на операцию в Берлин.

У Тани была саркома, сперва ноги в бедре. Доктор оперировал, не смог отделить опухоль от нерва. Вот, смотрите, показал маме в кабинете. Она видела этот нерв, толстый такой белый канат. Таня сама была врач, понимала все, но соглашалась на операции. Пусть делают, - говорила, - учатся.

Ей их шесть сделали.

Сурен ведь входил в состав Азербайджанского наркомата, он выхлопотал разрешение.

Платило государство?

Нет, где там! Сами. Миша, мама золотые кольца продала, еще были знакомые в Берлине, Шице, Данге, они тоже деньги дали, и мама с Инной и Миша там жили у них. Потом еще Мишу обвинили в незаконных финансовых операциях, что у них марками брали, потом советскими рублями отдавали. Ну опять Сурен вмешался, спас.

Миша потом уехал, а мама еще два месяца оставалась до самой Таниной смерти.

Потом, когда похоронили, отдали ей прах в урне, и они с Инной уехали. Инне два года было, и она тогда научилась по-немецки говорить как по-русски. Мама же уходила, а она с немцами оставалась, ей было все равно как говорить. Потом уже брали всяких гувернанток, старались, чтоб она не забыла, поэтому она так хорошо немецкий знает.

Как я узнала, что меня должны арестовать

А Сурен, когда Степа родился, пришел, сидел-сидел около его коляски, ничего не сказал, ушел. А потом уже в тридцать седьмом году он был у Мирзояна, и тот сказал ему, что видел у Маленкова списки на столе и в них фамилии - мою и его. И Мирзоян сказал, поезжай к Оле, предупреди ее.

И вот он приехал. Юрий поздно возвращался, он до ночи работал, его тоже уже таскали. Там у него латыши работали, их всех брали подряд по списку, а потом уже собирали на них материал. И Юрия просили дать на них материал. Ну мы тогда не знали еще, что их так прямо брали, не разбирая.

Но все равно Юрий говорил: - Что я могу дать на них? Работали, вроде хорошо, нечего мне сказать о них плохого.

А они держали его, все просили: - Ну они же работали у вас, вы можете что-нибудь сказать!

Ну вот мы сидели с Суреном в большой комнате, тогда там ковер был, который сейчас здесь на диване, он тогда еще хороший был, это потом без меня его уж до такого состояния довели. Мы разговариваем, а вы на нем играете.

Сурен смотрел, смотрел, как вы играете, и сказал: - Что ты, Оля, сделала, ведь это мои дети могли быть...

Это было, наверное, первого ноября, за мной пришли пятого, а он в командировку уехал. Я говорила, ну зачем ты поедешь, там схватят, пусть лучше дома заберут. Он говорил, ну уж где заберут, там и заберут, что делать, поеду.

Меня взяли, а его подстерегали, каждодневно приходили к Марусе. Он приехал, только кран открыл, помыться с дороги, они вошли.

В последний год Каганович был отправлен на работу на Украину, а секретарем стал Хрущев. Из меня на него, Хрущева, вымогали показания. Он еще член Политбюро, а на него уже есть показания. Сталин пальцем махнет, и готово!

Вот так я узнала, что меня должны арестовать. Маленкова вызвали к Сталину, а в это время у него Мирзоян сидел. Вижу, говорит, там списки лежат, с надписью "Согласен, Маленков", и в списках вижу: ты и Сурен. Пошел к Сурену - вы в списках, пойди, Олю предупреди, у нее трое детей, пусть мать вызовет.

Это конец октября я уже знала, а взяли пятого ноября. Виза должна быть на всех с дореволюционным стажем. А Мирзояна перед восемнадцатым съездом в тридцать восьмом году в поезде арестовали. А до этого уже город назвали его именем.

Рассказ 11. Москва

Рассказано Джане 30.01.1981, 25-27.10.1981, 30.09.1983, Андрею 23.01.1985 и Н.И.Старкову, 1989

Москва

В 1929-ом году меня вызвали из Баку в Москву учиться на курсах марксизма-ленинизма. По окончании дали путевку, парторгом ЦК в политотдел Московско-Казанской железной дороги. Я, конечно, была вне себя - оставаться в серой холодной Москве, в этом климате.

Было постановление ЦК. Сказали, что надо зайти представиться в МК, так как большая часть дороги проходит по Московской области. Московская область была тогда огромная, она включала и Тулу и Калугу - всего сто сорок четыре района.

Я зашла в МК, спрашивают: - Не хотите ли у нас остаться?

Я отвечаю: - Нет, железную дорогу я знаю, я работала секретарем железнодорожного райкома партии в Баку. В аппарате я работать не хочу.

Отделом руководящих работников заведовал тогда Михаил Каценеленбоген. И представь себе, они все переиграли. Пошли к Кагановичу, Каганович был тогда и секретарем ЦК и секретарем МК.

- А! Я ее знаю, - сказал он.

Каганович знал меня по Брянску. Он приезжал на актив и на губернскую конференцию, а я там выступала. Он и сам со мной говорил. Так они все переиграли.

Короленко. Мария Ивановна

Сперва почти два года мы жили на Балканском переулке в общежитии курсов марксизма. Когда мы въехали в квартиру на Короленко в тридцать первом году, Джана только родилась, там текло со всех стен, мы подставили тазы. Степа заболел воспалением легких. Мы с Настей, твоей няней, ставили керосинки около стен.

Тогда было закончено только это крыло дома, выходившее на улицу, а весь остальной дом еще только строился. Но я согласилась сразу. Мы выплачивали деньги, это был тогда кооператив. А потом квартиру передали ЖЭКу и нам вернули деньги, но это уже были не те деньги - бумажки.

Жили на мою зарплату. Юрий получал мало денег, сперва он учился в МВТУ, а потом пошел работать мастером. Его ставили начальником цеха, но он говорил, как я могу командовать рабочими, если я не знаю их работу? И только после того, как он год проработал на всех рабочих местах, стал начальником цеха, а впоследствии главным механиком, главным технологом, главным инженером завода.

Мы ничего в квартиру не покупали, он сам все делал. Мама привезла и Баку два шкафа, ковер, кровать. Остальное Юрий сам сделал. Вскакивал рано утром, еще так хочется спать. Куда ты, поспи! Нет, не хочу больше. Идет, строгает, мастерит - стол, топчан, шкаф. Всю мебель в доме он сделал сам.

Мария Ивановна жила у нас. Она пожила немного у Ляли, потом опять пришла к нам. Ей хотелось посылать посылки, а Ляля выдавала продукты прислуге на день, и все. А у меня все открыто. Мария Ивановна набирала ящики - крупа, масло, и посылала в Брянск родным. Ляля ведь воспитывалась в детстве у немцев, и у нее все было из-под ключа. А у меня, пожалуйста, она была полная хозяйка.

Родители Марии Ивановны были дворяне, мать - немка, отец, Киселевский, - поляк. Мария Ивановна очень любила читать, к работе домашней не была пригодна. Она могла гладить детям пеленки и бросить закаканную пеленку в чистую стопку. Может быть, читала, может быть, задумывалась.

Когда она жила у Тамары в Ленинграде, то в своей отдельной комнатке во дворе все время писала что-то в тетрадь красивым почерком, свою жизнь описывала.

[Джана: По семейной легенде, которую рассказывала мне тетя Люба в 1960-ых, отец Марии Ивановны был послан усмирять восстание в Польше, и она девятнадцатилетней считалась там первой красавицей города. Там влюбился в нее молодой поляк Владислав, и Мария Ивановна, когда умирала, просила тетю Любу назвать своего сына - тетя Люба будет скоро родить - Славой. И Тамара еще спросила - Владиславом или Вячеславом? Владиславом, - сказала бабушка.

"Вот, и на смертном одре его вспомнила", - говорит тетя Люба. - "За него выйти замуж ей не разрешили. А потом она вышла за нашего отца, твоего деда, Николая".

А как же, говорю, его отчество, тетя Люба?

"Я и не помню его отчества, наверное, Николаевич, потому что его брата звали Константином Николаевичем. Отца родители противились браку с матерью. Не оттого, что не родовита - она родовитая была дворянка, а оттого, наверное, что хотели побогаче. И признали только, когда у нее было уже двое детей, Ляля и Юрий.

Отец наш очень ее любил, но было у него и много других женщин. Когда она обижалась, он говорил, что они для него ничто, и когда шел рядом с ней, не давал ей нести даже зонтик. Он содержал номера в Мешевске, а потом умер, и тогда ее с младшими детьми увез с собой в Уральск турок. Мне было пять лет. Он был пленный турок, очень красивый и очень добрый, и ее очень любил. Через два года ему разрешили уехать к себе в Турцию, и он звал ее с собой. Ты у меня одна будешь, говорил он, хотя, наверное, там в Турции у него были жены - не одна, а как положено богатому турку, несколько."

Но ты у меня одна будешь, - говорил он бабушке моей, Марии Ивановне. Какой же она была, родив одиннадцать детей, что могла так понравиться этому турку? А я не помню ни слов, ни присутствия Марии Ивановны, только катафалк перед подъездом. Потом страх зайти в балконную комнату, где осталась стоять ее кровать. Мне было девять лет. Только сейчас, написав эти строки, понимаю, что это та самая белая железная кровать, на которой после войны спала бабушка Виктория Борисовна. Потом я. И после возвращения - мама. Как же долго живут вещи!

И вопреки знаменитому высказыванию - как хрупки рукописи! Тетрадь Марии Ивановны так и не нашлась.]

Калинин. Дети заболели

Первого декабря тридцать четвертого года был актив о смерти Кирова. Я была на нем. Это говорила недавно Маруся Давидович, что мы там встретились.

Потом меня послали в Калинин, в оргбюро ЦК по организации области. Я была беременна четвертым ребенком, но не хотелось говорить этого, просто говорила, что не хочу. Там приходилось ездить на телегах по болотам, оврагам. Сообщили, что дети заболели. Я ехала на машине и думала, вдруг я вас уже не застану?

Джану привезли из колонии прямо на Колодезный к Наумовым с воспалением легких, потому что на Короленко у Алеши был коклюш. Тогда я решила, что больше ни за что. Они звали в обком, я говорила, у меня трое детей, муж. Мужу найдем работу на паровозостроительном заводе, дадим трехкомнатную квартиру. Но я отказалась - ему не по специальности.

Когда вернулась, договорилась, что снова буду работать в МК. И вот назавтра должна выходить на работу. В воскресенье пришли Саня с Цилей и говорят: - Вставай, бездельница, что лежишь? погода какая, пойдем гулять в Сокольники, осень!

Я стала вставать, а подо мной кровь.

Саня говорит: - Что это?

- Да ничего, пройдет.

- Как пройдет? ты же в положении. Юрий, иди за акушеркой.

Увезли в больницу с выкидышем семимесячным. И это там была сестра, которая не приходила.

Партконференции против троцкизма

Коротченко Демьян был тогда секретарь МК, курировал орготделом МК. Заведующий орготделом был Крымский. Я последние полгода исполняла обязанности завотдела вместо Крымского, который занимался в политотделе Испанией.

На районной конференции шла разнузданная кампания, что политработники попустительствуют врагам народа. Например, парторг завода, член ЦК, участвовавший раньше в дискуссии с троцкистами, звонит мне, Голодников:

- У нас на конференции происходит нечто странное. Прошлой ночью арестовали парторга ЦК. Где же я был, дескать? Выражают мне недоверие.

Я иду к Коротченко: - Что делать?

- Сталин сказал: "Не всякий, кто прошелся по одной улице с троцкистами - троцкист".

Так двулично маскировался.

- Может, вы сами, Демьян, поедете?

- Нет, бери машину и поезжай на вечернее совещание.

Приезжаю - там буря, разнузданные страсти. Орут, кричат. Кошачий концерт на конференции. Тот был парторг ЦК. Причем здесь парторг завода? Спрашивайте с ЦК. Кто-то хочет разъяснить, ему не дают говорить. Я посидела, послушала час.

Говорю: - Дай мне.

- Приехал представитель Комитета Ольга Шатуновская.

Воцаряется молчание. Я думаю, это благодаря моему уму, оказывается, просто смотрят - выступает молодая красивая женщина. Выступаю, разъясняю.

- ЦК сам разберется, зачем объявлять парторга завода врагом? Орут: - Да нет, он сам враг. Что ж, он не слышал, тот проявлял свои вражеские настроения?

- От имени МК. МК доверяет товарищу Голодникову и считает, что он должен остаться на своем посту. Товарищ Сталин вчера на заседании Политбюро именно для таких товарищей, которые выступают здесь, сказан: "Не всякий, кто прошелся по одной улице с троцкистами, троцкист".

Выносится две резолюции: первая - одобрить, работу считать правильной, вторая - недоверие. За вторую голосует одна треть конференции. Таким образом, прошел в райком. Через неделю арестовали. И так все время. Сидим, смотрим, в таком-то районе намечены такие-то конференции перевыборные...

Дело военных

Следователю было дано задание, покопаться в архивах и что-нибудь найти. Найти документы на Зиновьева, Бухарина, что они агенты царской охранки. А с другой стороны он, Сталин, думал, что уничтожил все документы на себя. Он сам такой и думал, что и другие такие же, что-нибудь найдется. А следователь нашел бумагу на него, что он был агент полиции.

Сталин и сам искал эту бумагу. Когда он был наркомнац, он тоже такое из архивов убирал, но этой бумаги не нашел. Следователь нашел и пришел в ужас.

Начальником был Ягода, но он весь сталинский. Ягоде он не доложил.

Раньше он работал с Балицким и доверял ему. Он поехал к Балицкому на Украину в НКВД. Украинским военным округом командовал Якир, близкий к Косиору, секретарю компартии Украины. Якир был начальником армии на Украине. Начальник политуправления Гамарник тоже был старый большевик.

Косиор некоторым доверенным лицам сказал, и решили действовать через армию, поскольку у Сталина аппарат НКВД разветвлен повсюду. Ознакомил весь Генеральный штаб, маршалов еще не было: Егоров, Блюхер, Тухачевский, Алкснис, Якир. Поставили в известность начальников военных округов и предполагали в один прекрасный день всем начальникам военных округов двинуть войска и смести всю эту шайку, разогнать.

Но Сталин их обскакал. Наверное, через агентов проведал, и всех начальников военных округов арестовал и потом пошел вниз по линии партийного актива. Потому что на семнадцатом съезде он получил 292 голоса против. Он понимал, что, значит, в областях против него. Значит, надо истребить весь актив. И он истребил 19 миллионов 840 тысяч. Начиная с тридцать четвертого года.

1-го декабря 1934 года было убийство Кирова. До июня сорок первого прошло шесть с половиной лет. Мы нашли сводку по годам, сколько арестовано, сколько расстреляно.

Арестовано 19 миллионов 840 тысяч. Расстреляно 7 миллионов. Вернулась пара сот тысяч из двадцати миллионов. Остальные погибли.

Тридцать седьмой год

В тридцать седьмом году отправили Марию Ивановну с Алешей в Баку, потому что ждали ареста. Она привезла Алешу маме и сказала, что они боятся, что их арестуют. А мама сказала: - А что же вы приехали? Почему же вы тогда уехали? Там надо быть! Взяла Алешу и поехала в Москву. На третью ночь после ее приезда за мной пришли. Потом мама уезжала в Баку к Инне и возвращалась обратно. Письмо, которое через год, в тридцать восьмом, я бросила с этапа из теплушки, слоенное в комочек, дошло на Короленко к маме, она была здесь. Перед самой войной мама уехала в Баку менять паспорт. Варя приехала за Алешей, но в Баку уже было не проехать. Она поехала в Камышин к родным. Туда плавал на пароходе некий Виктор, любовник Веры. Он забрал ее оттуда в Баку. За эту услугу тетя Вера взяла у тети Вари золотой крест. Год Алеша жил у мамы, два у Веры.

Как Мирзоян увидел списки на арест

Левой Мирзоян, он был секретарем ЦК Казахстана, он ждал Маленко в его кабинете, когда того не было. Видит, на столе лежат списки, посмотрел, что за списки? Увидел наши фамилии: мою, Сурена. Это были спики на арест, их дали Маленкову на визу. Он позвал Сурена, сказал ему:

- Ты поезжай к Оле, предупреди ее. У нее ведь трое детей, пусть вызовет мать из Баку, пусть хоть успеет проститься.

Мы сидели с Суреном в комнате, которая теперь твоя, там стояла тахта с ковром, который сейчас у меня в прихожей. Часа три сидели, обнявшись, и все говорили. А на полу играли вы дети. И он говорил, что ты наделала, ты раз рушила всю нашу жизнь, эти дети были бы наши, а теперь жизнь кончается.

Я говорила ему: - Ты не уезжай в командировку, - он должен был ехать куда-то в Новосибирск, Новониколаевск тогда, - тебя схватят в командировке, пусть уж возьмут дома, может быть, мы праздники с тобой вместе встретим. А он говорил: - Нет уж, поеду. Командировка подписана. Поеду. Пусть где хотят хватают. Командировка подписана, надо ехать. Пусть будет, что будет. И уехал.

Меня взяли пятого ноября, а его, видно, караулили около дома. Когда он вернулся в конце ноября или начале декабря, сразу они его взяли. Он успел только в дом войти и чай пил, а в это время ванну ему наливали, как они вошли - значит, караулили около дома. Он успел узнать, что меня взяли.

Я видела документы. На первом допросе - от всего отказывается. На втором - то же. А на третьем сознался во вредительских акциях на таких-то домнах. И протокол особого совещания ноль часов семь минут. Приговор - "Расстрелять". И - "Приговор приведен в исполнение".

Аресты на Электрозаводе

Юрия потом исключили из партии. Он был главным инженером электрокомбината, там пять заводов было. И там очень много работало в свое время латышей, эстонцев, австрийцев.

Была большая забастовка, и из Вены в те годы приехало несколько тысяч австрийцев, социал-демократов, рабочих. Так вот этих людей тысяча или больше работало на этих заводах. Их всех поголовно арестовали.

Юрия стали таскать в НКВД и требовать, чтобы он на них дал материал, что они создали вражеский шпионский центр, что-то типа гнезда.

Латышей, эстонцев, финнов - всех брали прямо по спискам. Родителей брали и детей с четырнадцати лет. Этих детей несчастных ссылали в колонии для малолетних преступников.

Без всяких приемников, прямо в тюрьму. Я сидела в одиночном корпусе, сам знаешь как - огромнейший корпус и вдоль стен железные галереи. А между галереями железная сетка натянута. А вдоль этих галерей - камеры камеры, камеры. Ты не понимаешь, нет? Галереи вдоль стен железные, а из галерей двери в камеры. Я бы тебе нарисовала. Поэтому слышно было иногда. Вот откроют какую-нибудь камеру и слышно. А там ведь битком нас набивали, хотя камеры были одиночные, а набивали по двадцать-тридцать человек, впритык, как селедки в бочке. И вот слышно, что камера детская, слышны голоса. А потом, когда их на этап отправляют, их выводят, слышно же.

Битком набито, это конец тридцать седьмого года. А когда меня перевели в Бутырку, в тридцать восьмом году, в камере было большинство латышек. Их просто брали по спискам. Милиция выдавала списки латышей, эстонцев, финнов. Просто по национальностям брали.

Латышей арестовывали так. У них клуб назывался Клуб латышских стрелков. И членский билет был, на одном углу этого билета - Сталин, на другом - Ленин. Так вот в этом клубе забрали списки, и по спискам их всех брали, и жен и детей. Они оставались в Москве после гражданской войны, из полков латышских. Эти полки сыграли очень большую роль в гражданскую войну. Они железные полки были. Латыши же очень напористые, очень напористый народ.

Во время гражданской войны я была в Закавказье. А когда переходила Фронт, тогда вот видела их в Белгородской области, это было в девятнадцатом году.

Письмо Джане

"Магадан 10 декабря (1939)

Ненаглядная моя дочечка Джаночка! Что же это тебе так не везет? Летом свинку схватила, а осенью ножка заболела! Отчего это с твоей ножкой получилось? Сильно ли она у тебя болела? Как мне грустно, моя родная, что не была с тобой во время твоей болезни. Помнишь ли, как ты заболела воспалением легких и коклюшем, когда была в колонии? А я тогда работала в Калинине, и только по телефону узнала, что тебе совсем плохо. Никогда не забуду тех четырех часов, которые я ехала к тебе из Калинина. Был прекрасный летний день, все цвело кругом и зеленело, а у меня на душе было черно - я так боялась за тебя, за твою жизнь. Наконец, я приехала, ты лежала на квартире у Наумовых, и ты была жива!

Когда я тебе давала пить - ты нарочно пила медленно и спрашивала меня: -"Когда я кончу пить - ты уедешь, да?" Это потому, что когда ты до этого болела в колонии - я к тебе приезжала из Калинина и торопилась обратно на поезд, давала тебе пить и говорила: "Ну выпей, а потом я поеду". Ты это запомнила и потом в жару повторяла. Как часто я все это теперь вспоминаю!

Милая моя девочка, какая ты большая и серьезная вышла на карточке, где вы втроем. Какие у тебя чудные косички! А платьице в ромашках - очень хорошенькое. Мне бы хотелось, чтоб ты снялась в меховой шубке, которую тебе купил папа. Интересно - как ты в ней выглядишь. Джаночка, в конце сентября я послала вам всем открытки с видами Колымы и платочки тебе и Алешеньке, а Степе - книжку. Получили ли вы их?

Напиши мне, дорогая, выполняешь ли ты мою просьбу - помогаешь ли бабушке по хозяйству? Джаночка, почему никто из вас никогда ничего не пишет о бабушке Марье Ивановне? Как ее здоровье, приезжает ли она к вам? Напишите ей привет от меня.

Степочка мне написал, что он читает, какие кинокартины видел. Напиши и ты мне - об этом. Я как-то видела здесь картину "Руслан и Людмила" по Пушкину. Вот красота какая!

Очень рада, что ты стала заниматься с Алешенькой, это полезно и тебе и ему. Только ты не бросай, продолжай эти занятия с ним. И прошу тебя, моя любимая доченька - не ссорься с ним и не дразни его. Помни, что он еще маленький, уступай ему. Ну, прощай. Пиши мне почаще. Целую тебя много, много раз.

Твоя мама"

Письмо Анастасу

"23 июня 39 г.

Дорогой товарищ Анастас! Я называю Вас товарищем, по-старому, несмотря на то, что полтора года тому назад меня арестовали, как врага народа, и затем осудили на 8 лет исправит.-трудовых лагерей. Несмотря на это - я все та же, какой вы знали меня с 1918 года - коммунистка, готовая отдать жизнь за свою Партию, за дело коммунизма.

Я писала вам уже дважды, но по всей вероятности, письма эти до вас не дошли. —

Последние полтора года перед арестом - 36 и 37 г.г. - я работала в Моск. Обл. Комитете Партии в качестве зам. зав. ОРПО. Заведующим был Крымский (б. помощн, т. Кагановича). Весной 37 г. на Крымского было подано заявление о том, что он скрыл свою принадлежность к троцкистской с позиции 23 года. Вскоре его перебросили начальником Политотдела Черноморского пароходства; в июне его там арестовали.

5 ноября 37 г. Моск. Упр. НКВД арестовало меня. Виза об аресте была положена на присланном из Баку совершенно бессмысленном клеветническом материале - показании какого-то неизвестного мне Фомина. — Самая элементарная проверка буквально в течение нескольких часов выяснила бы его лживость и абсурдность.

Это "показание" обвиняет меня в следующем:

1) в 29 году вела в Баку троцкистскую борьбу против Мирзояна

2.) в 26 году называла троцкистов бузотерами

3.) в 30 году участвовала в Баку в группе Ломинадзе

4.) дружила с Рахуллой Ахундовым. —

Я объясняла, что это именно сам Мирзоян, травивший меня в 29 году за борьбу против него, распространял тогда слухи о "троцкистском характере" этой борьбы, о моем якобы участии в троцкистской профсоюзной оппозиции 21 года и тому подобное.

Просила взять хотя бы № "Правды" за июль 29 года, где было опубликовано решение ЦК Партии о нашей борьбе с Мирзояном.

Просила взять в архиве ЦК решение Бакинского К-та "Об итогах дискуссии в Баиловском районе", из которого ясно видна моя роль в разгроме троцкистов и Саркиса в 27 году в Баку.

Просила документально установить, что уехала из Баку еще осенью 29 года на Курсы марксизма при ЦК ВКП(б), и потому никак не могла участвовать в Баку в группе Ломинадзе. Тем более, что даже действительных участников драки Ломинадзе-Полонского никто не обвиняет в принадлежности к группе Ломинадзе. Я не отрицала, что дружила с Рахуллой Ахундовым, так же, как и многие другие бакинцы, считая его тогда большевиком и интернационалистом; но с 31 года, с момента его отъезда из Москвы - ни разу даже не встречалась с ним.

Кроме "показания" Фомина на следствии фигурировала телеграмма Кавбюро от 21 года о моем отзыве из Баку "за фракционную борьбу".

Я настаивала, чтоб проверили у вас, что это была борьба против Нариманова и буржуазных националистов, а вовсе не троцкистская борьба против Ленинско-Сталинской Партии, как написал Багиров в сопроводительной к этой телеграмме.

Но это, конечно, не сделали.

Единственная проверка, которую, кажется, следствие все же провело, был допрос Саркиса обо мне.

По словам следователя Зайцева, он показал, что я всегда отстаивала генеральную линию Партии.

Следствие, по-видимому, само поняло, что все бакинские "материалы" ничего не стоят. В протоколе моего допроса нет ни слова обо всем этом, несмотря на то, что именно на основании показания Фомина меня арестовали.

В протоколе мне было поставлено 2 вопроса: была ли я завербована Крымским в контрреволюционную троцкистскую организацию, и помогала ли я ему, как секретарь парткома организации МК, скрыть его троцкистское прошлое 23 года.

Я ничего не знала об участии Крымского в троцкистской оппозиции 23 года, пока на него весной 37 г. не было подано заявление. Во время проверки и обмена партдокументов Крымский ни слова об этом не говорил.

Я никак не могла помогать Крымскому скрыть его троцкистское прошлое: на Московской Обл. Партконференции в июне 37 г. т.т. Хрущев и Коротченко в своих заключительных словах заявили о том, что руководству всегда был известен этот факт. Об этом же т.т. Каганович и Жданов дали справку Партколлегии КПК, которая под председательством Ярославского в апреле или мае 37 года разбирала дело Крымского. Именно исходя из этого, Партколлегия КПК не вынесла Крымскому даже партвзыскания, ограничившись тем, что предложила ему самому внести это обстоятельство в свою учетную карточку.

Когда Крымский, во исполнение этого решения, явился в Красногвардейский РК, секретарь РК, Комаров, предложил заведующей учетом, Слемперс. внести это в учетную карточку Крымского, но не сообщил ей, что это делается по решению КПК. Слемперс выполнила распоряжение Комарова, но, чтобы снять с себя ответственность, написала заявление в МК Партии, где сообщает об этом, а в конце обвиняет меня, как секретаря Парткома, в том, что во время проверки и обмена партдокументов я не вскрыла троцкистского прошлого Крымского. Это заявление было разобрано секретарем МК еще до моего ареста. После же ареста его переслали в НКВД. Следователь Захаров, которому я все это говорила, отказался внести в протокол это мое исчерпывающее объяснение.

На всех допросах я слышала только одно: "поймите, что вы отсюда все равно не выйдете. Подпишите лучше, что вы были завербованы - это облегчит вашу участь".

Я не буду в письме останавливаться на методах следствия. Вы знаете меня, тов. Анастас, достаточно, чтоб понять, что ничто не могло заставить меня подписать ложь, и дать материал для обмана Партии. Под конец мне сказали: "ну, что ж, мы обойдемся и без ваших показаний".

Действительно, обошлись.

Вместо того, чтоб признать свою ошибку в аресте честного коммуниста на основе непроверенной бессмысленной клеветы - чиновники и карьеристы (а м.-б. вредители) решили покрыть ее.

В конце декабря 37 г. меня "оформили" очными ставками и "показаниями" двух арестованных работников Москов. Город. Комитета Партии Матусова и Порташникова. Они показали, что лично от меня слышали, что я была завербована Крымским в контрреволюционную троцкистскую организацию и помогала ему скрыть его троцкистское прошлое 23 года, в обмен на что он помогал мне скрыть мое "троцкистское прошлое 21 года".

Надо допросить Матусова и Порташникова, чтоб установить - каким путем были получены от них эти показания. Одно ясно: люди эти, с которыми я едва была знакома, понятия, конечно, не имели, что в 21 году я была отозвана из Баку телеграммой Кавбюро за борьбу против Нариманова, и что из этого факта можно сделать "троцкистское прошлое 21 года". Узнать это они могли только от следователя.

Арестовали меня 5 ноября, а их показания на меня получены 17 декабря. 21 декабря мне предложили расписаться в окончании следствия. Казалось бы, что эти разоблачения должны стать исходным пунктом дальнейшего следствия, однако на этом оно и было закончено.

Через месяц - 24 января 38 года меня вызвал Нач. IV отдела Моск. Упр. НКВД Персиц. Он сказал мне: "ты должна понимать обстановку. Мы знаем, что ты не была троцкисткой, но ты работала с Крымским и прозевала его. За это ты будешь отвечать. Когда лечат тело от язв, то прижигают не только язву, но и здоровые края".

На мой вопрос - зачем нужны были в таком случае гнусные показания и очные ставки Матусова и Порташникова - Персиц ответил, что дело не в этих показаниях; в заключение он обещал еще раз вызвать меня через 10 дней.

Больше он меня не вызывал. Через 9 месяцев пребывания в тюрьме - в августе 38 г. мне зачитали приговор Особого Совещания при НКВД СССР от 26 мая 38 г. о том, что "за контрреволюционную троцкистскую деятельность" я осуждаюсь на 8 лет исправительно-трудовых лагерей.

Вот уже 1 год и 8 месяцев, как меня заклеймили и держат в заключении. За это время я много раз писала в НКВД, в ЦК Партии. Не знаю - дошли ли мои заявления по адресу.

Я пишу Вам, потому что Вы прекрасно знаете все обстоятельства - злостное извращение которых привело к моему аресту и осуждению.

Помогите мне доказать правду.

Тов. Анастас, помогите мне снять с себя позорное клеймо врага народа, и снова стать членом нашей великой Ленинско-Сталинской Партии.

(О. Шатуновская)"

[Здесь, как и везде далее, в письмах сохранена орфография Оли. Письмо Анастасу приводится по копии, сделанной Викторией Борисовной, по-видимому, перед подачей оригинала заявления.]

Рассказ 12. Московский комитет

Настя. Колония

Настя тебя любила, но когда родился третий, Алеша, не захотела больше быть, пошла в тридцать третьем году на завод работать. С Алешей была Варя, а у тебя были всякие плохие няньки. Я вас почти не видела, только спящими или по воскресеньям, приходила в десять, уходила в восемь.

Утром ты вцеплялась в меня и кричала - не уходи, не уходи! С каким сердцем я уходила из дому? В колонию брали только с пяти лет, а тебе еще не было трех. Но я пошла и стала просить, что я не могу работать, она кричит, няньки плохие, обижают. Мне разрешили - ты была самая маленькая, с тобой все носились как с куклой.

Но я помню все же, что было грустно...

Грустно, конечно, все отдала, всем пожертвовала. Я об этом столько думала в лагерях.

[И сейчас на глазах слезы. Мам, ну что ты? А я помню, что дразнили они меня за то, что писалась, и куклу мою дверью разбили. Ты привезла, а они разбили. А еще я помню - я смотрю через щели высокого забора, там ров огромный, много-много двигающихся людей, горы желто-красной земли.

Где это было? Они все обнажены до пояса, копошатся, передвигаются - с вагонетками, с лопатами. Палящее солнце, горы земли и словно муравейник из людей. Что это?]

Это мы были с тобой в доме отдыха под Солнечногорском. Тогда канал строился. Юрий все меня ревновал и сердился, что меня приглашают танцевать. Потом совсем рассердился, ушел. Сам он совсем не танцевал.

Из рассказов Джане в августе 1971, 2 июля 1976, 27 октября 1981, 30 сентября 1983 и Андрею 27 января 1984

Пожары на торфе

В тридцать втором году я работала секретарем Мосэнерго, и тогда меня посылали на торф тушить пожары, и я ползла среди болота и дыма, кофточка распахнулась, стал виден выпуклый животик. Один посмотрел и сказал: - Ты что, в положении?

-Да.

- Так что же ты сюда поехала?

- Ну послали, я и поехала.

- Я сейчас же отправлю тебя обратно.

- Нет, не надо, раз уж приехала.

И Алеша, по-видимому, повернулся в животе, и его обхватила петля, поэтому при родах он вышел весь синий и полчаса не кричал. Они все меня бросили и всей толпой около него крутились, что-то делали, пока наконец раздался не крик, а тоненький писк.

Четвертый ребенок

Потом сразу после убийства Кирова в тридцать четвертом меня послали в Калинин. Работала я там примерно полгода. В Москве - Юрий и трое детей, и была в положении опять. Они уговаривали совсем остаться, пусть и муж приезжает, мы дадим ему работу по специальности. Он приехал, посмотрел - паровозостроительный или вагоноремонтный завод - нет, не по специальности. И я говорю, нет, не могу, не останусь.

Мы пришли в роддом, Юрий не хотел аборт, а я говорю, что нам делать, Насти нет, ты же знаешь... Нам говорят, ждите. Мы сидим внизу, грустные, ждем. Особняк старинный, напротив нас лестница деревянная. И как раз время кормления настало, кормилицам детей несут. На лестницу сверху, по обеим ее сторонам, вышли сестры в белых халатах, идут с младенцами. У каждой два свертка вот так на руках. И вдруг лучи солнца сквозь витраж на них упали, будто ангелы с неба спускаются - мы с Юрием посмотрели друг на друга... и ушли.

Я стала искать работу в Москве. Пошла в МК. Там был мне знаком Крымский. Но самое главное, секретарь был Каганович, а он меня знал. И еще там была секретарь Евгения Коган - жена Куйбышева. Крымский был мне знаком по комсомольской организации, он был там завотделом руководящих органов. Он говорит, пойдешь ко мне замом?

Выкидыш

Я уже оформилась и должна была в понедельник выходить на работу. Кажется, я ему не сказала, что в положении. А в воскресенье пришел к нам Санька с Цилей и говорит: - Ну что разлеглась, смотри день какой, солнце, пошли гулять в Сокольники.

А я лежу еще, что-то как-то плохо себя чувствую.

- Ну ладно, - говорю, - встану, иди выйди.

Я спустила ноги, а Циля говорит: - Что это, кровь? Да?

- Ну ладно, пройдет.

- Да нет, что ты?

Она пошла, Сане, Юрию сказала, они подняли тревогу, приехала скорая помощь.

- Да вы что? никуда я не поеду, пройдет.

- Тогда подпишите: "в состоянии смертельной опасности по своей воле отказалась".

- А какая смертельная опасность?

- Такая, кровь пойдет, не остановить.

Так потом и случилось. Отвезли в больницу. Лежу, двенадцать человек родильниц. Сестра приходит, простыни подо мной меняет. Обложили льдом.

- Вы что-нибудь сделали?

- Да вы что?! если бы я хотела, я бы на пять недель сделала, зачем же я буду на седьмом месяце?

Ладно, обложили льдом. К ночи стало сильнее, я лежу в полузабытьи, больные кричат - у нее кровь под кроватью, вызовите врача! Пришла сестра, выдернула простыню, и что-то на пол шмякнулось. Я говорю: - Что это?

- Да ничего, сгусток.

Собрала этой же простыней лужу под кроватью и ушла, а это плод вышел, без потуг, схватки были, а он маленький и без потуг вышел. Но я ничего этого не понимаю, только чувствую, колокола где-то звонят, и я уплываю куда-то.

А потом уже очнулась от крика, они кричат так ужасно все сразу. Мы ей говорили, мы ей все говорили, а она ничего не делала, это в четыре часа детей кормить принесли, свет зажгли, они меня увидели, как я лежу, такой крик подняли: Умирает, умирает, зовите врача!

Меня на каталку и в операционную. Врач - мужчина, руки вот так держит кверху, и вокруг него сестры, все торопятся, спрашивают:

- Руки мыть будете?

- Нет, поздно.

Они не то йодом ему их мажут, не то перчатки одевают, еще про что-то.

- Будете?

- Нет, поздно.

- Нет, поздно. Плод отошел, место осталось. Поздно. Поздно. Подошел, руку внутрь засунул и дернул, и последнее, что помню, весь верх его халата стал красный, и струя ударила в стену. Потом очнулась на другой каталке у стены, под грудями две иглы вставлены, и они туда качают.

Я засыпала, а они говорили: - Нет, голубушка, терпи, ты с того света вернулась.

А потом перевели в маленькую каморку, и там я лежу одна.

Вдруг через несколько дней открывается дверь, и входит целая толпа - все в белых халатах, главврач, врачи и прокурор. Что такое? Оказывается, женщины, которые были со мной, подняли такой скандал, потребовали прокурора. Мы ей говорили, мы ей всю ночь говорили, а она ничего не делала и врача не хотела вызвать.

Они говорят: - Вы должны дать показания, все дали, остались только ваши.

- И что тогда будет?

- До пяти лет тюрьмы.

- Тюрьмы?

- Да, конечно. Вы же понимаете, она совершила преступление. Вы мог ли умереть. Дайте ваши показания.

- Из-за этих показаний ее посадят в тюрьму, но я не хочу кого-нибудь сажать в тюрьму.

- Но вы понимаете, она совершила преступление, вы могли умереть.

- Ребенок уже все равно умер, а я жива. Нет, я не буду, я не хочу.

И я вижу, главврач радуется, даже сказал что-то. Конечно, ему не хочется, чтобы потом про его больницу так говорили.

- Так вы не будете давать показания?

- Нет, не буду.

Они ушли, открывается дверь, и та акушерка прямо с порога падает на колени, целует мне руки.

- Спасибо, спасибо, что вы меня от тюрьмы спасли. Ну я говорю: - Как же это так получилось?

- Все мой супротивный характер виноват, он у меня с детства такой: мне говорят, я всегда наоборот делаю. Чем они больше кричали, тем больше я хотела сделать по-ихнему. Они кричат - врача! а я, нет, не вызову врача. Я сама не знаю, почему я такая, вот теперь чуть до тюрьмы не дошла.

Московский Комитет. Крымский

Ну вот отлежалась немного и вышла на работу. К Крымскому. Потом его послали начальником Политуправления Черноморского флота, этот флот в Испанию возил людей и все. А я стала исполняющим обязанности завотдела и парторгом ЦК и МК, они были тогда вместе, и еще комсомол. Всего пятьсот человек в парторганизации.

Так это же очень много работы?

Да, я очень много работала, все меня любили, потому что я всем старалась добро сделать. Придут - Оля, помоги! - одному сестру надо устроить учиться, другому ребенка в сад, тому материальная помощь, а мне что, жалко? я всем, что могу, делаю.

И на Короленко меня все любили. Я когда шла по двору, все дети бежали ко мне. Я всегда носила красивые блузочки, духи у меня были хорошие, и я каждому давала конфету.

В то время я не понимала, почему Крымский на все трудные дела меня посылал - что они использовали женское обаяние в партийных целях. И действительно, все сложные дела решались.

Крымского арестовали как троцкиста. А меня и Демьяна Коротченко обвиняли потом, что мы во всех районах своих людей сажали, троцкистские кадры. Потому что как раз в это время проходили везде партконференции, и мы повсюду ездили.

Вот однажды звонят из Калинина: - Оля, у нас идет партконференция, выступают, кричат, что Голодникова не перевыбирать, потому что у него на ЖДаРе в секретарях парткома был троцкист, он его поддерживал, что делать?

Я посоветовалась с Демьяном Коротченко, он говорит, ты скажи так: Сталин на днях сказал: "Не всякий троцкист, кто с троцкистами по одной улице прошел", - он любил такие лицемерные формулировки, сам всех сажает, сам говорит так, - и мы Голодникову доверяем.

Я познакомилась со стенограммой выступлений и в докладе обсуждаю все вопросы, которые поднимались о промышленности, сельском хозяйстве, а потом говорю о парторге ЖДаРа, говорю, что его назначило руководство для укрепления завода, как опытного коммуниста.

Крики: - А вы что не знали, что он троцкист?

- Знали, но мы считали его преданным делу нашей партии.

- Ну органам виднее.

- Я хочу сказать, что московский областной комитет полностью доверяет Голодникову и рекомендует его кандидатуру.

После этого голосование, две трети за Голодникова, одна треть все же в - может быть, без моего выступления и больше бы еще было, но прошел. А через несколько месяцев он был арестован.

Последний год Каганович был отправлен на Украину, а секретарем ста Хрущев.

Семнадцатый съезд. Киров

В январе 1934 года, то есть пятьдесят лет назад, был семнадцатый съезд. На съезде было объявлено о торжестве коллективизации - "социализм в деревне" - и конечно было много хвастовства. Но в кулуарах обсуждались большие ошибки, сделанные при коллективизации, гибель скота и падение производительных сил земледелия, приводились конкретные цифры.

Некоторые члены Политбюро собирались в это время на квартире у Серго, в двухэтажном доме у Троицких ворот в Кремле, то есть в непосредственной близости от съезда. Обсуждали Сталина, говорилось, что он ведет себя как диктатор, не считается ни с чьим мнением. Предлагали сменить Сталина и просили Кирова взять на себя руководство партией и страной. Однако Киров отказался, а взамен предложил обратить внимание Сталина, чтобы он изменил свое поведение.

Когда проводили голосование в ЦК, Сталин получил 292 голоса против. Видимо, не только эти члены Политбюро, но и руководители областных делегаций вместе со своими делегациями проголосовали, независимо друг от друга, против него.

Руководил счетной комиссией Затонский. Когда он сообщил Сталину об этом, тот распорядился оставить три бюллетеня против, а остальные 289 сжечь. Против Кирова было подано также три голоса. Это и было объявлено на съезде - то есть три и три.

Я была на съезде с гостевым билетом, и в кулуарах ходили слухи, что Сталин получил много голосов против, хотя сколько - не говорилось. Если был бы хотя 71 кандидат на 70 мест в ЦК, Сталин бы не прошел.

В пятидесятых годах, когда мы расследовали архивы съезда, обнаружилось отсутствие 289 бюллетеней. Поскольку Сталин не знал, кто именно голосовал против него, он уничтожил всех тех, кто был на съезде. Однако двое из счетной комиссии, в которой всего было сорок один человек, уцелели, хотя конечно сидели в лагерях, и один из них дал нам показания о том, что нам было известно по архивам.

Стояло тринадцать урн для голосования, к каждой из которых было прикреплено по три члена счетной комиссии. Итого тридцать девять человек. Двое составляли сводный протокол - это Затонский и Верховых. Уцелели потом из счетной комиссии только Верховых и Наполеон Андреасян. Они тогда же ночью поехали к Кагановичу, который ворочал всеми колесами на съезде: счетной комиссией, редакционной комиссией, мандатной комиссией, и был правой рукой Сталина. Каганович ночью же поехал к Сталину, доложил, что 292 бюллетеня против него.

— А сколько против Кирова? — спросил Сталин.

Каганович ответил, что три. Ну пусть и против меня будет три, а остальные сожгите.

После съезда Сталин вызвал Кирова, откуда-то ему стало известно об этом закулисном совещании. Киров не отрицал своего участия, сказал Сталину и о позиции, которую он занял. Когда собралось новое ЦК, Сталин выступил с предложением переместить Кирова с руководства Ленинградкой парторганизацией на должность секретаря - одного из секретарей ЦК.

Киров пользовался большим уважением в Ленинграде, ясно было, что предложение Сталина имело целью лишить его этой поддержки. Киров это предложение резко отверг. Сталин ответил, что он вовсе не имел в виду смешать Кирова с поста секретаря Ленинградской организации. Пусть Киров совмещает эти две должности. Ясно, что совмещать их было невозможно.

Киров не согласился с назначением, хотя предложение Сталина пленум принял. Киров так до самой своей смерти и не зашел в предназначенный ему кабинет секретаря ЦК.

Вернувшись с пленума, Киров сказал своим близким друзьям:

- Ну теперь моя голова на плахе.

Он понимал, что Сталин его уничтожит. И, действительно, за 1934-ый год было совершено три покушения на него, третье оказалось успешным.

Сразу же после убийства Кирова Сталин со своей свитой приехал в Ленинград и повернул дело так, будто Киров убит "правотроцкистским центром". Этот центр он сфабриковал сам. Его собственноручные записи мы нашли в архиве Сталина: бумага с двумя центрами на двух половинах листа, на которой отдельные люди зачеркнуты и перенесены из одного центра в другой. Все сведения об этом были собраны, а затем положены в архив еще при Хрущеве.

Вслед за убийством Кирова начался разгром Ленинградской парторганизации, а затем и всей партии, интеллигенции и многих активных людей из всех слоев населения, вплоть до самых нижних. Было арестовано двадцать миллионов человек. Таким образом, "съезд победившего социализма" явился поворотным пунктом к этому погрому.

Смерть Орджоникидзе

Зинаида Гавриловна рассказывала. Жили они в Кремле. Дочь Этери и зять были агентами Берия. Всегда все перерыто, все бумаги пересмотрены. Им нашли квартиру в Москве, но пришел Берия и сказал: - Ты что же это дочь из дому гонишь? Ты не гони...

Этери была приемной дочерью, она была подброшена и найдена на ступенях дома, но стала рассказывать, что она дочь Серго от другой женщины, а Зинаида Гавриловна так говорит только из ревности.

Серго был наркомтяжпрома. В самый короткий срок он создал для СССР тяжелую и оборонную промышленность. На его заводах нашли вредителей. Он послал туда свою комиссию из бывших чекистов, и они привел заключение, что никакого вредительства нет. Потом все равно и тех, кт подозревался во вредительстве, и комиссию арестовали. Шалико Огуджава, отец Булата Окуджавы, тоже был начальником одной из строек. Серго предложили выступить с докладом о вредительстве на февральско-мартовском пленуме. Он не хотел. Киров был уже убит. Он, Серго, видел, что де.лается что-то страшное, но не понимал до конца что.

Как-то - в день накануне пленума - он с утра не встал. Зинаида Гавриловна видела, что иногда он поднимался, в нижнем белье, в кальсонах подходил к столу, что-то писал и опять ложился. Она просила его встать поесть, но он не вставал. Вечером приехал его друг Гвахария, начальник макеевской стройки - детей у Орджоникидзе не было, он любил его как родного сына.

Гвахария говорит Зинаиде Гавриловне: - Накрывайте стол, ставьте самое лучшее - ведь я же гость (по грузинским понятиям!), скажите, что я приехал, меня надо принять, он встанет.

Зинаида Гавриловна так и сделала; накрыли стол, она пошла звать его. А чтобы пройти в спальню, надо пройти прежде гостиную, и она подошла к выключателю зажечь свет, она зажгла и не успела сделать пару шагов, как раздался выстрел. Видимо, он увидел сквозь щель в двери, что зажегся свет, понял, что сейчас будут звать... Он выстрелил себе в сердце.

Она вбежала, и в эту минуту, говорит, его рука с револьвером опустилась на пол.

А на комоде лежало его письмо, он написал все, что он думал, что он не может больше жить, не знает, что делать - это можно только думать, потому что никто этого письма не видел.

Зинаида Гавриловна бросилась к телефону и позвонила своей сестре Вере Гавриловне и Сталину.

Я с Верой Гавриловной тоже разговаривала. Она говорит, я вбежала в спальню, увидела мертвого Серго и бросила взгляд на открытое бюро. Там лежала пачка листков, я схватила их.

Пришел Сталин со свитой. Там же все близко в Кремле, он собрал всех членов Политбюро и пришел вслед за Верой Гавриловной. Сразу спросил, он оставил что-нибудь? Вот, письмо. И все! больше письма никто не видел. Выхватил у Веры Гавриловны из рук эту пачку листков, она не успела их спрятать к себе в сумочку. И сколько мы их ни искали, это посмертное завещание Серго, мы их не нашли. В архиве Сталина их нет и нигде нет.

Дальше Зинаида Гавриловна мне говорит. Они подошли во главе со Сталиным к кровати мертвого Серго, и она в это время сказала: "Вот, не уберегли вы Серго ни для меня, ни для партии". И он над неостывшим трупом Серго сказал ей: "Замолчи, дура". Вот все то, что она мне рассказала. Она открыла одеяло на его кровати, когда я была у нее, и показала мне окровавленное белье, это происходило в пятьдесят шестом году, застрелился он, как вы знаете, в тридцать седьмом. И вот она двадцать лет спала рядом с кроватью, на которой он покончил с собой, и под покрывалом - его окровавленное белье.

Серго хоронили. Сталин нес его гроб, а газеты сообщали, что он скончался от сердечного приступа. В понедельник - на другой день, открылся пленум, и на нем выступали Молотов и Сталин. Сталин - о мерах ликвидации троцкистских и других двурушников. Молотов сделал доклад о всеобщем вредительстве - все или почти все парторганизации заражены. Агенты иностранных государств, троцкисты проникли на ответственные посты. А некоторые руководящие товарищи, как в центре, так и на местах, настолько благодушны и наивны, что способствуют этому...

Рахулла Ахундов

Род Рахуллы был из священников. Ахунд это пастырь, настоятель, духовное лицо, а Рахулла - дух божий.

Когда я вернулась в Баку, Рахулла просил меня быть с ним. Тогда не говорили муж, жена. Он меня любил и раньше, у них даже перестрелка была из-за меня с Анастасом.

Он говорил: - Раз ты все равно разошлась с Суреном, будь со мной.

Я отказывалась: - Нет, нет, говорить так нельзя, ты уже живешь с Фридой.

Они не были женаты, но все равно.

Была бакинская конференция, выбирали кандидатов на пленум.

Все говорят: - Оля, мы будем за тебя голосовать.

А я говорю: - Неверно, надо Рахуллу Ахундова, он азиат, его все знают, уважают. Конечно, характер у него капризный... - и мы провели его на пленум.

Я была в списке - за кого голосуют, тот уходит. Левой Мирзоян сказал тогда: - Ее ведь не было в Баку два года, я думаю, что на этой конференции мы воздержимся, она не в курсе дела.

Рахулла был высокий, тонкий, интеллигентный, очень образованный, он занимался переводами Маркса на азербайджанский.

Они с Фридой тоже потом приехали в Москву на учебу, а потом его отправили обратно в Баку, секретарем ЦК, он пользовался большой популярностью. Он очень не хотел ехать. Багиров выжил его с секретарей, под предлогом - ты наш ученый, занимайся переводами, мы не будем тебе мешать...

Был съезд, вот уже было заседание, выступал Багиров, это был тридцать шестой год. А в перерыве пришел Рахулла, он был делегатом съезда, ну запоздал, может быть, - и люди в коридорах ему устроили овацию. Пока он шел, все расступались к стенам, освобождая проход, и хлопали в ладоши приветствуя его.

Он прошел в зал, и все, кто был в зале, встали. И те, кто пришел вслед за ним, и те, кто был в зале, кричали: - Рахуллу в президиум! Рахуллу в президиум! Багирову ничего не оставалось, как пригласить его в президиум. Он ненавидел его и до этого, а эта неподготовленная, неорганизованная никем встреча, приветствие, довершили дело.

Очень вскоре после этого Рахулла был арестован. Ему предъявляли разные обвинения: персидский шпион, иранский шпион - он не подписал ни одного из них. Они его буквально растерзали. В тюрьме он был почти год.

Фриду арестовали в тридцать седьмом. У них была няня, повариха, она до самой войны кормила и воспитывала их детей.

Мира Коган тогда ездила в командировку в Тифлис и проезжала через Баку. Она дала телеграмму Фриде, чтобы та встретила ее на вокзале, и они поговорили. За Фридой уже следили, и это стало известно Берия. Мира заведовала тогда сектором ИКП - Институт красной профессуры - в ЦК. Ее вызвал Берия, кричал на нее:

- Вы поддерживаете отношения с шпионкой, с женой шпиона, врага народа! У вас было свидание с ней! О чем вы с ней договаривались? Я сообщу этом в ЦК!

Мира рассказывала, что ей надоели в конце концов эти крики, и она стукнула кулаком по столу:

- Я официальный представитель ЦК, как вы со мной разговариваете? Если вы не прекратите, я сейчас же свяжусь по телефону с ЦК.

После этого он стал немного тише.

Фрида была красавица, золотистые волосы. Она приехала к нам в Баку из Тбилиси.

[Джана: А я помню ее в то время, когда они все вернулись, что-то удивительное было в ней, будто свет шел от нее. Вот и на карточке - какое кроткое и одновременно смелое выражение лица, глаз!]

Прощание с Суреном

После смерти Серго весь Наркомтяжпром посадили. Багиров был первым секретарем ЦК Азербайджана. Хрущев - секретарем Московского комитета партии. Я работала у Крымского, он был начальником орготдела в МК, я его заместителем. Потом его послали начальником политотдела Черноморского флота. Я стала вместо него.

До Крымского был Маленков. В это время Маленков заведовал орготделом ЦК. Потом в пятьдесят четвертом году Хрущев говорил, что, дескать, когда мы работали вместе с Маленковым, ты была в брюках, а Маленков в юбке, но это, конечно, сильно преувеличено. Хорош ли он был? Ничего. Но формалист, кабинетный работник.

На семнадцатом съезде, в январе тридцать четвертого года против Сталина голосовало около 300 человек. Это побудило его к увеличению репрессий.

Второго ноября Сурен пришел ко мне, сказал, что его предупредил Левой Мирзоян о том, что видел нас в списках. Мы долго, часа три, говорили тогда.

Он говорил: - Что ты сделала, ты сломала, испортила всю нашу жизнь. Эти дети могли бы быть нашими детьми...

А ты что чувствовала тогда? Раскаивалась, жалела?

Что почувствуешь, когда стоишь перед бездной? Это было второго ноября, а пятого ноября за мной пришли. Сурен тогда уезжал в командировку, поэтому его взяли позже, в декабре. А в марте уже расстреляли. Обвинили в аварии на каких-то домнах. И он в конце концов подписал: "Вредительски разрушил домны".

Я видела акт - приговор приведен в исполнение. Потом я попросила поднять документы, когда вышли из строя такие-то домны? Пришел ответ, что и домны никогда из строя не выходили.

Рассказ 13. Тюрьма

рассказы Джане 27-28 октября 1981 и Андрею 2 октября 1983

Арест

Пришли ночью, в час, два. За несколько дней перед этим приехала мама. Когда раздался звонок, мы не знали, за кем пришли - за Юрием или за мною.

Мама спала в маленькой комнате, она пришла. Дети спали в средней, вас не стали будить. И обыск они в той комнате не делали, только в этой. На следующий день пришли, забрали все хорошие книги. А у нас ничего не было, а книги были очень хорошие, издательства Асаdemia, они были тогда дешевые, мы могли их покупать и много покупали.

Следствие. Персиц

Юрия после этого исключили из партии, уволили, он год был без работы. Потом снова приняли, так как был он ценный специалист. Но я этого не знала. На допросах они кричали мне:

- Твой муж во всем сознался, не то, что ты, гадина!

Соберутся человек десять, машут кулаками, орут.

- Гнида контрреволюционная, сознавайся, сейчас мы тебе покажем!

- Водили вниз в подвал, где других пытали, но меня ни разу не били и не пытали. А Марусю Давидович пытали - подвешивали за ноги, раскачивали и били головой об стену.

Орут, орут: - Сейчас мы тебя!

Идут наверх, потом приходят: - Опять не дал.

Разрешения пытать начальник не давал. Персиц. Один раз он вызвал меня к себе, мы были одни в кабинете, и он говорит:

- Я хочу вас спасти, я не дам вас на военную коллегию, а пропущу через Особое Совещание.

- За что? Чем я виновата?

- Вы ничего не понимаете, это самое лучшее, что я могу сделать. Военная коллегия - это все! Я решил спасти вас.

Почему он так решил, я не знаю, то ли брат его - он работал секретарем Красногвардейского райкома партии, рассказывал ему обо мне, то ли я ему понравилась, когда он приходил на допросы. Однажды они дали мне подписать отрицательный протокол, это считалось очень хорошо, но я этого не понимала.

Сознаетесь ли вы в том, что вели контрреволюционную троцкистскую деятельность, насаждая в партийном аппарате троцкистов?

- Нет.

Пишут: "Отрицает". Дают подписаться.

- Помогали ли вы скрывать Крымскому, что он троцкист?

- Я не могла этого ему помогать, потому что он не скрывал. В двадцать четвертом году на чистке в партии он выступал и говорил, что он принимает троцкистскую платформу, тогда многие ее принимали. И он никогда этого не скрывал, поэтому я не могла ему помогать.

Пишут: "Отрицает".

- Подпишите.

Я говорю: - Что же вы пишете "отрицает", вы напишите, как я вам сказала, что он не скрывал.

Они так обозлились: - Ах ты, гадина, такая-сякая!

Орут, кричат: - Вызовите начальника.

Вот тогда я первый раз его увидела, наверное, он и до этого приходил, только я его не видела, потому что их много, а я без очков.

- Вот, товарищ начальник, до чего эти враги дошли, до какой наглости, ей дают подписать отрицательный протокол, а она не подписывает, куражится.

Вот тогда я его впервые увидела, невысокого роста.

- Сейчас же подписывайте, вы видимо не понимаете, где вы находитесь, что и при каких обстоятельствах следует делать. Вам дают отрицательный протокол, вы понимаете, что это такое?

Вот не помню, кажется, после этого он вызвал меня к себе в кабинет.

Я говорю ему: - Что вы творите, что вы делаете? вы же не врагов сажаете, всех честных партийцев.

Он взял меня вот так пониже локтя за руку: - Если здесь вот у вас язва, что вы будете делать? Вырежете сперва язву, а потом и то, что вокруг нее - здоровое мясо, так и нам приходится делать.

- Похоже на то, что руку уже всю отхватили.

- Ну что ж делать, может быть и руку.

Год была в одиночке. Сперва на Лубянке. Потом в Новинской тюрьме - там, где сейчас СЭВ, а за СЭВом гостиница, там тогда деревянные и каменные барачные дома стояли, там и была Новинка. Потом в Таганской. С Персицем - это в Таганской, в одиночке.

Юрия тоже брали в собачники

Когда ведут на допрос, ставят в собачники, такой шкаф, где только стоять можно. На сколько? На час, на два, на сколько им захочется. Когда Юрия брали в сорок восьмом, заставляли, чтобы он подписал, что согласен быть осведомителем - трое суток держали.

А ведь они еще как делают: пуговицы срезают, подтяжки отбирают, ремень, резинки - все сваливается, и так стой. Без еды, питья, трое суток держали.

И он подписал? Конечно. А что ему еще оставалось делать? Он все равно в их руках, арестован, оттуда не выйдет. Подписал. Потом обошел друзей, сказал, что он с ними порывает и чтобы они к нему не ходили. К Мире Коган приходил и к другим. Только с одним Валерьян Николаевичем продолжал встречаться. Они пили вместе.

Ну И ЧТО?

Так, писал что-нибудь иногда.

[Джана: А я вспоминаю что-то ужасное, но мне непонятное, как папы часто по ночам нет дома, потом он приходит, весь сам не свой, странный, измученный и конечно пьет. Потом бабушка обмолвится иногда, что его опять "туда" таскали.]

Очные ставки

Держат в собачнике, потом выпускают, приводят, дают подписать отрицательный протокол.

Зачем держат? А черт их знает - для устрашения. А может, чтобы с другими заключенными не встретились. Уже после подписания отрицательного протокола устроили очную ставку.

Вообще-то они говорили сами: - Что за птица такая, Шатуновская? Никто на нее давать показаний не хочет.

Всех секретарей райкомов арестовали, каждому какое-нибудь дело пришили, заставляли на себя подписывать и на других. Они подписывают, что делать? когда забьют, кровью исходишь, но на меня отказывались давать.

- На нее отказываются давать!

А двое все же дали.

Устраивают очную ставку. Парташников. Очная ставка Парташникова и Шатуновской. Показания Парташникова. Такого-то числа Шатуновская пришла ко мне в кабинет и сказала: "Ничего, Парташников, не расстраивайся, нас осталось мало, но все равно наша троцкистская организация действует".

- Шатуновская, вы согласны с этим?

- Какая организация? какая чушь это! Парташников, подними голову, посмотри на меня!

Он не поднял.

- Парташников, вы подтверждаете свои показания?

- Подтверждаю.

- Подпишитесь.

- Шатуновская, подтверждаете?

-Нет.

Пишет: "Отрицает".

- Подпишитесь.

Его уводят.

Думаю, а меня зачем оставили? Вводят еще одного. Очная ставка с Матусовым. Он тоже был у нас секретарем райкома.

Матусов показывает, что во время перевыборной партконференции Шатуновская была выбрана в президиум и сидела рядом со мной и шептала мне на ухо, что надо переходить в их троцкистскую организацию. И в это время она меня завербовала.

- Какая чушь, во время конференции, в президиуме, шепотом, я тебя за вербовала? Матусов, посмотри на меня.

Не смотрит, сидит, замученный, понурый.

- Матусов, вы подтверждаете?

Матусов подтверждает.

Потом, наверное, после этого была встреча с Персицем в его кабинете потому что я спросила его, а зачем же тогда эти очные ставки, эти протоколы?

- Так надо, - говорит он.

Потом уже на пересылках я узнала, что и он и его брат были арестованы и расстреляны.

Потом дают подписать окончание следствия. Следствием установлено, что Шатуновская О.Г. занималась контрреволюционной партийной деятельностью, насаждала в советских партийных аппаратах троцкистские кадры, вербовала в троцкистские организации.

- Что это? Я не подпишу такое.

- Подписывайте, подписывайте, - кажется и он был здесь,- так надо.

Общая камера

После окончания следствия приводят в общую камеру. Там встретилась с Марусей Давидович.

Трехэтажные нары. Сто двадцать человек. Десятиведерная параша. Я еще молодая, гибкая была, мне хотелось размяться. Я стану на нарах делать что-нибудь, ноги за голову закину или голову между ног, Маруся говорит: не делай этого, они тебя осуждают, говорят, трех детей оставила, а сама это выделывает.

Один раз нас вели по коридору в уборную, и выносят парашу, человек восемь ее несут. Я никогда в нее не ходила, терпела, я тогда могла раз сутки ходить. И промашку они дали - им не полагается в это время других вести, а они вели, навстречу другая камера валит, и вдруг мне на шею прямо бросается Лиза Борц.

- Оля, - говорит, - я твоего Юрия видела, его с работы уволили.

Говорит быстро, потому что уже прикладами расталкивают, разгоняют.

- Из партии выгнали, дети здоровы, мама тоже.

У меня как солнце зажглось. Значит, не арестован. Ну выгнали, лишь на свободе. Я ведь все это время считала, что его тоже арестовали - так они мне кричали, а дети в детдомах.

А еще как-то раз в баньку водили из одиночки. Маленькая каморка, предбанник и крохотный как шкаф душ. В предбаннике охранница сидит и говорит: - Ты что это такая, кожа и кости, как доска вся?

- Дети у меня маленькие остались, а они говорят, что всех забрали и мужа арестовали.

Она нагнулась и тихо, тихо мне шепчет:

- А ты не верь, не верь, они только брешут, всегда так брешут.

Ну а тут уж я точно от Лизы узнала. Она говорит, что за несколько дней перед тем, как ее арестовали, Юрия видела. Она его знала, он приходил к нам, в МК.

Бутырка

Потом нас перевели в Бутырскую тюрьму. И там камера без стола - нам хлеб на пол покидали и бадью с баландой поставили. Дежурные подошли к дверям и говорят в глазок:

- Возьмите вашу еду.

- Мы не собаки, с пола есть.

- А у нас стола нет.

- Ну и не надо, совсем есть не будем.

Ну это что? это же голодовка. Это они не могут. Посовещались. Выходите все. На прогулку. Погуляли где-то по заднему двору минут пятнадцать. Привели в другую камеру со столом. На нем еду поставили.

А еще разрешали здесь, когда в баню идешь, что-нибудь покупать в счет тех денег, что они отобрали. Ну кто-то из женщин купил желтую майку, ее распустили и стали вязать. Она роздала кому что - кому спинку, кому воротник, кому рукава. Что ни делать, лишь бы делать, все рады. А я научилась крючки из спичек делать. Спичку заостряю крышкой от чайника, она острая становится. Потом натираю мылом и об юбку, она становится как костяная. Я всех крючками снабжала. Вяжем, прячемся за спины.

А один раз в уборной стали мерить кофту, как получилась - там, где кружки, дырки. Все равно через глазок углядели, такой крик подняли. Откуда достали? связь с волей, мы вам еще одно дело пришьем!

Вызывают, спрашивают.

- Нитки? Майку распустили.

- А крючки, крючки костяные откуда взяли? сознавайтесь, чьи крючки?

- Мои.

- Откуда костяные?

- Какие же они костяные, они из спичек.

- Не ври!

- А вы переломите.

Переломили - спички.

- А как же ты их костяными делаешь?

- А так мылом натру и об юбку тру.

- Все отобрали.

Приговор

Потом дают приговор особого совещания. Восемь лет исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную троцкистскую деятельность. Подписывайте. Я перевернула листок.

- Вы что? Вы что делаете?

- Ничего, я хочу номер дела посмотреть.

Тогда еще такие иллюзии были, что буду жаловаться, писать, номер дела нужен.

- Нельзя этого!

Вырвал у меня бумагу, перевернул.

- Подписывайте.

Но я успела все же углядеть, на обороте зелеными чернилами "Колы" было написано. Значит, Колыма.

После того, как приговор предъявлен, переводят уже в пересылочную тюрьму, она в церкви. Церковь большая, трехэтажная, и на всех этажах нары.

Потом перевели в Краснопресненский тупик - ветка туда подходила железной дороги, и стали в теплушки грузить. Теплушки высокие, ни приступок, ни сходен. Состав был пригнан из Белоруссии. В нашей теплушке были Лена Лебецкая и Нина Улащик, они нам руки подают, принимают нас.

Было это, наверное, в конце октября - начале ноября тридцать восьмого года. Путь весь длился примерно два месяца.

Но еще не замерзло море?

Замерзло, но не совсем. Лед еще мягкий был. Шел ледовой караван: ледокол и наш пароход "Дальстрой" - огромный, трюмы грузами забиты, и заключенные валяются. Три тысячи вмещает.

По дороге кормят ржавой селедкой и хлебом, в котором полно тараканов и все поры забиты тараканьими яйцами.

Следователь Захаров

В тридцатые годы я была парторгом МК по шахтам - по подмосковным угольным бассейнам. Тогда в Московскую область входили Тула, Тверь, Огромная Московская область. Сто сорок четыре района. Поскольку угля было мало, этот бассейн имел значение. Я туда приезжала и спускалась в самые шахты. Разрабатывали пласты толщиной до одного метра, и кое-где приходилось пробираться ползком. Работали отбойными молотками и кирками. Врубные комбайны только-только появились, и им еще не было разворота. Однажды я пришла в забой. Там работало несколько человек, и это всегда было опасно, когда работали широким фронтом, потому что может обвалиться кровля.

Они, рабочие, и говорят: - Уже крепи трещат, уходите.

А я им говорю: - Пока вы здесь работаете, я буду с вами.

Им, конечно, приятно, что товарищ из московского комитета партии находится здесь с ними. Но вот уже крепи начали ломаться, и мы ушли из забоя.

После того, как я вернулась из бассейна, решали, как поднять производительность? И я внесла предложение, устроить для шахтеров прогрессивку, заинтересовать их и другим тоже.

А в тридцать седьмом году первым моим следователем был Захаров, такой рыжий человек. И когда мы остались с ним одни, он спрашивает.

- Вы меня не узнаете?

- Нет.

- А я был тогда в забое, в Подмосковном угольном бассейне. Когда вы приезжали к нам, и мы все вами восхищались, что вот вы с нами. Неужели, вы - враг народа?

Я ему отвечаю: - Я такой же враг народа, как и тогда. Я ни в чем не изменилась.

Он схватился за голову и вышел из кабинета.

Входят другие: - А! С такой сволочью, с таким закоренелым врагом народа даже следователь отказался работать.

И меня передали другому следователю.

В конце пятидесятых годов ко мне приходили из московской военной прокуратуры два прокурора и сказали, что Захаров работает сейчас главным прокурором московского военного округа и что он хочет ко мне придти, но ему очень стыдно, что он был моим следователем.

Я спросила: - Какой? Рыжий?

- Да, да, рыжий.

- Ну что же, он ведь отказался, он ничего мне не сделал, пусть придет.

Но он не пришел.

В Бутырке после приговора

В Бутырке, когда подписали приговор и стали готовить нас к отправке, один раз привели на ночь в камеру, а на столе лежали книги - и одна была «Отцы и дети», я ее очень любила. Я ее схватила, забралась за выступ стене и всю ночь читала. И словно луч солнечный засветился среди мрака - пока я жива, мой внутренний мир существует, никто не может его отобрать. Книги есть, значит еще можно жить.

Этап, тридцать восьмой год

В дороге давали ржавую селедку и хлеб наполненный тараканьими яйцами, который есть было невозможно.

На одной станции мимо вагона идет начальник поезда, он был страшный пижон, желтые краги и стек. Идет, стеком по своим крагам пощелкивает.

Одна женщина, которая лежала на верхних нарах, говорит ему:

- Посмотрите, каким хлебом нас кормят!

И кинула ему пайку, и сейчас же, не сговариваясь, все протянули ей свои пайки, и все - трах, трах - упали прямо к его ногам. Он, конечно, не нагнулся смотреть, а как заорет:

- Ах бляди, туда их и туда!

Страшный матерщинник, знал ведь, что не блатнячек везет, а политических. И так ругался.

- На три дня на хлеб и воду!

Да и про хлеб он знал - из списанной муки его делали. И вот три дня воды не дают, а до этого ведь ели селедку, пить хочется, жажда мучит. Около Биробиджана пошел дождь, мы свои кружки выставили, с крыши течет черная вода, нам уже все равно. В кружки капает, покапает - выпьем, снова ставим. Пока состав шел, не было видно, а на станции они заметили.

- Убрать! - кричат.

Мы не убрали, они палить из винтовок начали - пули летят в окошко, все с нар соскочили, на пол попадали.

За эту дорогу двое в теплушке умерли, старушки, может и не старушки, а просто постарше, мне так казалось.

И как-то раз не то простудились, не то заболели, врач приходила и всем одинаковые порошки стала давать. Я тоже два взяла. Бумагу с них развернула, у одной женщины в шве был графит зашит, и я маленькими муравьиными буковками письмо маме написала, сложила треугольничек и адрес надписала на Короленко.

Один раз на станции вижу, женщина идет с мальчиком через пути. А конвойные так ходили - туда, обратно, другой - обратно, сюда. Как раз повернулись и к концам пошли. Я подождала, когда она подойдет, и глазами ей показываю и шепчу. Она услышала, подошла ближе, я ей к ногам конвертик этот крошечный, его к хлебному шарику прилепила, чтоб падал лучше - он прямо к ее ногам упал. Она кивнула мне, поняла, мол, нагнулась чулок поправить и взяла бумажку, опять кивнула, глазами только, и пошла с мальчиком.

Мама письмо это получила, оно было в конверт положено и дошло. Ну что там уместилось: "Мама, я жива, везут на Колыму, когда смогу, напишу". Потом еще один раз так же на другой бумажке написала - и тоже дошло.

А почему не папе ты писала?

Не хотела его компрометировать, боялась.

Гнилая речка

А еще такое совпадение. На Гнилой речке - пересылка под Владивостоком - там для женщин бараки, а мужчины прямо в загонах на холодной земле спят. Там всего десять тысяч умещалось, а наш барак на триста человек. Я вышла в загон, облокотилась и смотрю, и женщина тоже там одна стояла. И она спрашивает:

- А тебя за что взяли?

- А тебя?

- А я полька, просто взяли безо всякого и все.

- А где ты работала?

- На АТЭ-1.

Я уж стою, прислушиваюсь.

- А в каком цеху?

- У нас начальник цеха очень хороший был, у него жену вот так же забрали, с тремя детьми остался, его из партии выгнали, уволили.

- Ну а потом что?

- А потом через год смотрим, идет он, улыбается и говорит - вот я опять к вам работать пришел.

Я слушаю и радуюсь. Надо же, такое совпадение! И он работает опять! Я ей говорю:

- Я и есть его жена.

Она удивляется так: - Вот ведь, говорит, какое совпадение, в бараке триста человек, разве б мы с тобой увиделись да разговорились?

Маруся Давидович на этой пересылке заболела тифом и осталась, нас дальше без нее повезли.

Было там еще на Гнилой речке так, что пошел снег, а они живут все на земле. Мужчины на открытом воздухе живут, а для женщин дали барак. Но несколько дней не давали ничего есть. И заключенные стали кричать:

- Хлеба! Хлеба!

А там огромная была гора - пологая гора, разгороженная колючей проволокой на квадраты - и все заключенные стали присоединяться, и этот крик достиг... Владивостока? Находки? Ну города.

Достиг города, оттуда приехало начальство и распорядилось дать еды и воды заключенным. А все конвоиры говорили: - А что вас кормить? Вы - живые трупы, вас сюда привезли, чтоб вы сдохли.

И так же на корабле, когда везли на Колыму.

Я говорю конвоирам: - Слушайте, в трюмах умирают люди, никто не помогает, лежат все заблеванные.

А они говорят: - Вы живые трупы.

И я выходила как-то на палубу и только там приходила в себя. Забилась за какую-то часть парохода. Волна пятидесятиметровая. Вода же ледяная! Я держалась изо всех сил за снасти, чтобы меня этой волной не смыло

На Гнилой Речке тогда я за водой пошла. Дали нам после этого ржавую селедку, а пить не дают. И приехавшее это начальство распорядилось дать воду. Но за ней надо идти.

Никто не хотел, что ли, идти?

Никто не мог. И я из всего барака одна пошла. Я была здоровая тогда.

Я пошла и принесла на коромысле всем этим женщинам воды, и все пили. А потом на Колыме я носом пила холодную воду, чтоб у меня нос не простужался.

Пароход "Далъстрой"

Пароход "Дальстрой", на нем всегда заключенных на Колыму возили. В войну один взорвался на минах. Не знаю, может кто из команды на шлюпках спасся, а так все погибли. Он же идет не через Татарский пролив, там слишком мелко, а через Лаперузов, мимо Японии. Южная часть Сахалина - японская, и когда пароход там идет, никого даже на палубу не выпускают, чтобы в воду ледяную не прыгнули или знака кому не дали. Ну вот японцы в войну и заминировали пролив.

Из-за шторма мы плыли не десять дней, а две недели. Шторм был не то десять, не то двенадцать баллов - двенадцать это самое большое по шкале.

Все в трюмах валяются, рвут, под себя ходят, сюда же пайки бросают, многие умерли, и мертвые через живых перекатываются, рвота, блевотина, моча, запах такой стоит.

Когда пришли, чтобы в гальюн вести, я одна вышла, больше никто не поднялся.

- Что? Больше никто не хочет?

- Вы же видите, у них нет сил подняться. Вы бы мертвых хоть от живых отделили.

- А! Все вы мертвые будете, вас для этого везут,

Я вышла из гальюна, а конвойных нет, то ли забыли, то ли не стали из-за меня одной ждать. А на палубе драги везли, для промывки, для золотых приисков, огромные, брезентом покрыты. Я туда за брезент спряталась от ветра и там до вечера стояла - холодно и страшно, но все равно лучше, чем в трюме, среди блевотины.

А страшно! я никогда такого не видела. Шторм, волны как горы. Пар ход идет поперек волны, если он потеряет рулевое управление и встанет вдоль - все! волна на него обрушится, и он пойдет ко дну.

Он то идет наверх на волну, то вниз. Когда наверх, еще ничего - все далеко видно. А когда вниз, оказываешься как в пропасти, зеленые стены прямо надо мной, сейчас сверху обрушатся.

Перед ночью ушла в трюм - страшно! Бросает, швыряет, надо же держаться все время, иначе оторвет и полетишь за борт. Потом когда шторм кончился, пришли, мертвецов описали - на каждого дело ведь едет, и за борт сбросили.

Бухта Нагаево

Когда к бухте Нагаево подходили, мне жутко стало, черные зубчатые скалы по всему берегу, словно ворота ада - как предзнаменование всего, что ждет там.

Первое время как приехали, нам разрешали писать и получать письма. Потом нельзя стало - письмо в год. А первое время можно, и мы все сразу писать стали.

У меня шаль кружевная розовая была, я ее за сто рублей продала, и мы на эти деньги телеграммы посылали. У Лены Лебецкой дочка трехлетняя прямо в гостинице осталась, когда ее забирали. Она хотела знать, где она, в каком детском доме? Мы посылали телеграммы по всем адресам, я на это денег не жалела. В конце концов узнали. Потом дочку брат забрал.

Я послала телеграмму маме и Юрию.

Я не знала, что когда Юрий год был без работы, мама продавала свои вещи, и на это жили.

К нам приходила еще до моего ареста Таня Борисова. Сергея Борисова арестовали, и она осталась одна, детей не было. Юрий говорит, чего она ходит, не надо ей ходить к нам. А я говорю, стыдись, Юрий, как это можно, пусть ходит. Мама говорила, что после моего ареста он сошелся с ней, но потом отстранил. Я, когда приехала, говорила, лучше бы ты уж с Таней сошелся, дети были бы присмотрены, как у Христа за пазухой, Таня так их любила.

Секретари московского городского и областного комитетов в то время перед моим арестом были: Корытный, Демьян Коротченко, Евгения Коган, Каганович, потом Хрущев.

Рассказ 14. Колыма

Рассказы Джане 2 апреля 1976, 30-31 января и 12 февраля 1981

Пароход в Магадан

Взяли в ноябре тридцать седьмого. Тридцать седьмой год весь здесь по тюрьмам болталась, а в тридцать восьмом осенью только повезли, в теплушках. Месяца два ехали все. Только на пересылке под Владивостоком в этой не то Черной, не то Грозной речке были.

И Лена Лебецкая ехала, и Маруся Давидович, и Нина Улащик. Маруся потом воспалением почек заболела и отстала, а нас из Владивостока в Магадан с последним пароходом отправили. Это был ледовый караван, льды еще не схватились совсем. Вместо восьми дней двенадцать нас болтало. Сначала было ничего, а когда вышли в Лаперузов пролив, шторм начался.

Я такой шторм только раз еще раньше видела, когда я пробиралась в Новороссийск на миноносце.

Тебя тошнило?

Нет, я терпела. Я старалась на палубе быть, это легче, чем в трюме. Хотя на том миноносце какой трюм? там у меня каюта была. А здесь мы в трюме валялись, половина людей умерла, половина валялась, не вставая, сил не было у них уже встать, и рвота, и понос, и трупы через живых людей перекатываются.

Два раза в день на палубу в гальюн водили.

Я охране говорю: - Что же вы делаете? посмотрите, что там в трюме творится, там половина трупов, трупы через живых катаются.

- Ну и что? Вас всех везут, чтобы вы трупами стали, - вот и весь ответ.

Гальюн, это так - загорожены дырки на палубе. А им тоже, конвою, плохо, они не смотрят особенно, я раз и ускользнула, там сзади какие-то агрегаты стояли, покрытые брезентом, везли груз в Магадан, я за них спряталась, а потом туда внутрь под брезент забралась.

Так холодно же! Наверно, ватник был?

Нет, какой ватник, пальто мое домашнее на мне, ну я под брезентом от Ветра прячусь, все равно лучше, чем в рвоте да в блевотине в трюме. Только Страшно очень. Вокруг волны, вот с наш дом. Корабль идет поперек волны, а если руль откажет и только на мгновенье он встанет боком - вал обрушится и конец. Когда он идет вверх на волну, то как на стену карабкается, тяжело так, потом сверху все вокруг видно, словно с горы, а под бор-пропасть. А потом вниз с волны ухнет, и по сторонам зеленые стены сейчас на него опустятся.

А есть давали?

Да кто ж там есть может? Все валяются. Ну кидали конечно нам пайки эти.

Колыма

А в Магадане сначала на лесоповале работали, а потом вот удалось, спросили, кто хочет на автобазу, я себя записала и Лену. Сперва работали в арматурном цехе, потом в электроагрегатном. Но там очень приставать стал начальник Костенко, перевел меня на работу в ночную смену и пристает - я ушла оттуда в отделение главного механика. Но там тяжести надо было таскать, и у меня началось кровотечение из почек. Потом оказалось, что это полипы на матке, и мне их без наркоза прямо так вырезали - теперь на три недели в больницу кладут. И сказали, что надо работать только в теплом помещении, поэтому удалось устроиться в котельную. Там я за всех была: за табельщика, за нормировщика, за бухгалтера, за плановика. Когда я ушла, они четырех человек на мое место взяли.

Потом нас забрали на путину в Армань. А когда путина кончилась, месяца через два, и нас по этапу отправили, то я из пересылки дала знать начальнику котельной Зиновию Михайловичу, и он вытребовал меня опять к себе.

Он очень хорошо ко мне относился, а когда нас освободили в мае сорок шестого, то заставляли заключать договор на два года в Дальстрое, потому что иначе паспортов не давали, а без паспортов жить нельзя - пограничный город.

А Зиновий Михайлович говорил: - Не заключайте, это обман, не на три года, на всю жизнь.

- А как же жить? ведь нельзя тогда.

- А вы, - говорит, - идите в наш дом для аварийного персонала, дом под моим началом, там никто вас не найдет.

Там я жила и работала: готовила, убирала, стирала, гладила для аварийного персонала - они меня так полюбили, так горевали, когда я уезжала, все провожать меня пришли. Я им тараканов вывела. Мне дали кусок из котельной, которым накипь из котлов удаляют, я хотела чайники почистить, а пока положила его под тумбочку, смотрю и вижу, что из тумбочки полоска по полу тянется - дохлые тараканы. Они приходили есть - лакомство это для них. Я переносила этот кусок из комнаты в комнату и так их всех повывела.

Обратно ехали тоже в трюме, но совсем по-другому, чисто. Не помню чтоб были уголовники, вроде одни политические. Соломки нам постелили, мы на соломке лежали, Нюта Иткина тогда со мной ехала. На этот р не до Владивостока плыли, а до Находки. А оттуда на пятьсот веселом. Там уже в поезд уголовники садились. Помню, я пошла на станцию что-то купить, а когда вернулась, Нюта сказала, что уголовники хотели твои вещи забрать, я не дала.

Сколько ехали? Месяца два с половиной.

Автобаза

[Джана: Я спросила вчера - сколько ты была на автобазе и сколько в котельной? Нет, не с этого началось. Я спросила: мама, а тетя Дуся пишет? Нет, не помню начала. Но мама сказала так.]

Значит, всего я сидела восемь лет вместо семи. Год проболталась по тюрьмам, и дальше лет пять на автобазе и года три в котельной. Значит получается, что на автобазе - с тридцать восьмого по сорок третий, а остальные в котельной.

В лагере говорят, нужно тридцать женщин на грамотную работу, на автобазу. Я и решила записаться, и Лену записала. Все-таки работать на предприятии. Некоторые говорили - ох это на трассе. А я думаю - ну и пусть, лишь бы на предприятии работать. На трассе? Кто ее знает, может и на трассе. Шестая автобаза. Так мы знали, что автобазы в городе. Ну а кто их номера знает? пятая, шестая...

Вот повезли. Это ведь не объявляют, поедете туда-то. А просто выкликнули по списку - выходи, садись в грузовик. И действительно везут за город, ну может и правда на трассу.

Нет, просто эта шестая автобаза была за пределами города. Две недели мы там жили. Они хотели, чтобы мы там жили, мы тогда в их распоряжении, а если в женском лагере, тогда не в их. Женщин на Колыме мало, и тут сразу многие сошлись с мужчинами, это не понравилось начальству -проституция. Когда нас привезли обратно, многие лагерные придурки пришли к воротам и кричали - проституток привезли!

Ерунда это конечно, какие проститутки?

И потом уж вы в лагерь ездили?

Нет, пешком ходили, это не очень далеко было.

Потом Новые Гаражи. Те за рекой. Это когда нас к АРЗу, авторемонтному заводу, присоединили, автокомбинат стал.

Иван Иванович Авик был механиком на автобазе. Он умел делать очень точные вещи. Взяли его из Ленинграда. Обвинили в пособничестве восставшим. Можно сказать, сами спровоцировали. Организовали войска по борьбе с восставшими, он в них участвовал, а потом обвинили.

Ему срок был с тридцать пятого до сорок третьего. Сначала он был на золотых приисках. Каждый день норма была, сколько руды достать. А кто нормы не выполнит, того не выпускали. Ну он все же поднялся наверх, может пустят, а они его прикладами вниз скинули. Шурфы это не шахты, там холодно. Теплее, конечно, чем на улице - не сорок градусов, но холодно. Лестницы приставные, вот он по ним поднялся а они скинули.

Он упал вниз, потерял сознание и лежал там несколько часов обмороженный, пока какие-то другие заключенные не осмелились его все же вытащить наверх. После этого он болел очень. А потом его взяли на автобазу, потому что он был такой механик, что мог сделать все.

Он очень любил меня, и когда появился Доминик, стал ревновать и уехал на трассу.

Доминик

С Домиником познакомилась сразу, как пришла на автобазу. Зашла как-то в красный уголок, а там стоит книга Франка о Сервантесе, я сразу ее взяла и стала смотреть. А Доминик стоял рядом, увидел и говорит:

- Что это, хорошая книга?

- Да, - говорю, - очень хорошая и урок мужества всем нам, потому что он же был среди мавров в Испании.

Доминик говорит: - Ну тогда я за вами читать буду.

А потом мы с Леной стоим в очереди, еду получать, и говорим между собой, что, мол, жаль, что мы Нину Улащик не смогли тоже сюда затащить, а Доминик стоял сзади, услышал и говорит:

- Что? Нина Улащик тоже здесь?

Так мы и познакомились. У меня коса была длинная, а заколоть нечем, потому что все шпильки отбирают. Он говорит:

- Приходите ко мне, я вам сделаю.

И действительно сделал. А Нины Улащик брат, тот, который потом стал доктором наук, был женихом его первой жены, Доминика. И он всю семью Улащиков хорошо знал.

Когда он вернулся и стал искать жену, то оказалось, что их всех - и ее вместе с ребенком - согнали в церковь и сожгли.

Доминик изобрел какие-то жиклеры для машин, которые работали на морозе, за это у него была мастерская при автобазе. Начальство получил премию, а его не отметили даже благодарностью. Он с ними поругался - дядя Саня всегда говорил о нем "занозистый панич" - они устроили обыск, нашли бумажки, в которых он все время продолжал расчеты. Они ничего в них не понимают, но видят - тетради, много тетрадей с записями. Пригрозили, что ушлют на рудники.

Он пришел ко мне и говорит: - Оля, что делать?

А мы еще раньше говорили, что если бы он послал то, что он изобрел - о ракетах, война же шла! - то его сразу же отсюда бы вызвали.

Я говорю: - Посылай.

- Но ведь я тогда с тобой больше не увижусь, мы расстанемся, меня увезут отсюда.

- Ну а если тебя на рудники увезут, разве ж мы не расстанемся?

Я отредактировала ему, и мы послали письмо с вольным, тот опустил его прямо в Спасской башне Сталину. И ровно через месяц, день в день, за ним приехали и увезли его. Он был в тюрьме у Королева. Их освободили раньше - еще в войну или сразу после войны. Он говорил, что искал меня, но я не очень этому верю, потому что если бы искал, нашел. Если я люблю, я где хочешь найду.

Но он говорил, что искал. Что сперва он, конечно, искал жену, а когда не нашел, то стал искать меня, написал на автобазу, а ему ответили, что я умерла.

Это когда меня с автобазы на двадцать шестой километр отправили, я, действительно, тогда чуть не умерла и на автобазу больше не вернулась, потому что мне дали заключение, что на тяжелой работе нельзя и в холоде. И меня отправили в котельную.

А он потом уж нашел меня, когда я вернулась и работала в КПК. Он увидел подпись под некрологом, сперва Микоян, потом Шатуновская. Пошел к брату Микояна, Артему. Я, говорит, знал на Колыме Ольгу Шатуновскую. Это, говорит Артем, она и есть. И он прямо из кабинета Артема мне в кабинет позвонил.

А он за это время женился на своей троюродной сестре Ростиславе, и у них родился сын Стасик. Ему было тогда уж лет одиннадцать. Ростислава ушла от него, оставила ему Стасика, он показывал мне ее письмо. Он говорил тогда, давай, мол, будем вместе, звал, приезжай ко мне. У него была пятикомнатная квартира, но сам же говорил, что Ростислава стала опять бывать у них. И даже ночевать.

- Нет, не у меня, - говорил он, - а в спальне Стасика.

Ну как я поеду в дом, где бывает другая женщина, тем более бывшая жена?

А тут еще дядя Миша сцены устраивал. Обманом у Стасика достал телефон Ростиславы, поехал к ней, стал говорить ей, что ее муж отбивает у него любимую женщину. Ростислава говорит, он такой, я поэтому и сошлась с ним. И мне стал говорить, с кем ты связалась, вот и жена его говорит, что он негодяй.

Я ему говорю: - Не беспокойся, я его раньше тебя знала, мы еще на Колыме познакомились.

Я тогда очень на дядю Мишу рассердилась.

- Вот, - говорю, - чем ты мне за все добро заплатил.

[Джана: Мне не нравились эти мамины слова. А за какое добро, думала я. А его любовь - не добро? Отказала ему от дома. Он год почти не бывал. А с Домиником все равно уж все расстроилось. Мне помнится что, действительно, Доминик испугался тогда дяди Миши, может испугался, что тот и до работы его доберется, за карьеру свою. Но и к маме он очень ходил, когда у него неприятности были, это дядя Миша правильно говорил, а потом все уладилось. Дядя Миша тогда все вызывал меня, жаловался — вот, Джанка, как твоя мама меня теперь видеть не хочет!]

Потом он на Лизе женился. Да что там, все правильно, конечно. Ну как бы это все было? Теперь я - старая развалина, а около него молодая здоровая женщина. И тогда все это не для меня было. Лиза рассказывала, что когда он ее привел в дом, Ростислава придет в комнату, сядет на постель и говорит - это моя. А Лиза тоже сядет и говорит — нет, теперь моя. Нет, это только современные женщины так способны, я не могу.

Ну да, но хоть бы дружба осталась. А то и этого нет. Он не приезжает никогда. Пишет: "всегда любящий тебя Доминик". Один раз так было - он поехал ко мне и с полдороги вернулся. Почувствовал, что не может ехать. И с тех пор больше не приезжает, только письма присылает или то телефону разговаривает. Почему вернулся? что он там в это время почувствовал? кто его знает, сложный он человек.

Но вот, видишь, как все получилось. Лиза тогда, чтобы он о Стасике не грустил, детей взяла, такие были славные карапузы, а вот какие бандиты выросли. Теперь они их в дом не пускают. Она к Стасику ревнует-обижается, что он ходит. Доминик уже говорит, давай разведемся. Она ко мне прибежала, что делать?

Я ему звонила. Ты, говорю, с ума сошел. Да, говорит, это я с ума сошел.

В кузовном цехе

Потом запретили нам, заключенным, работать на легкой работе - писать, считать. Пусть на тяжелой работают. Мой начальник все меня скрывал, говорил, что я на тяжелой. А мне говорил: - Вот тебе фартук, как кто придет, ты сразу фартук надень, и руки в керосин сунь.

В мойку, где детали лежат, будто я мойщица. Ну а потом не уследила: кто-то из лагерных придурков пришел в комнату, а я сижу, пишу. Такой крик подняли! пришлось мне в другой цех перейти, роторы мотать, конденсаторы делать.

Этот станиоль и так в руках рвется, а еще надо его скручивать и засовывать.

Я говорю: - Ой я не могу.

- Ничего, - говорят, - Оля, научишься.

И вправду научилась, стало получаться.

А потом в кузовном цехе работали, кузова шили.

Вот грязь ужасная. Эти кузова сверху накрывают машину, а если авария или что, их шофер прямо на землю бросает. Не будет же он на студеной земле под машиной лежать. А их надо чинить. Мы мешок под подбородок подвязывали, все в грязи, руки по локоть в грязи.

А потом пришли новые материалы, вата, новые кузова шить. И это все передали куда-то, а я стала работать в отделе главного механика. И оттуда пришлось уйти, потому что начальник стал очень приставать. Света и так нет, там ведь всю зиму темно, и электричество часто гаснет, а он еще нарочно свет выключает.

Позовет к себе: - Оля, пойдите ко мне в кабинет! - свет выключит и начнет лапать.

На двадцать пятом километре кайлили глину. Это с автобазы, значит, нас посылали. Раньше, в начале войны, там был госпиталь. Врачиха делала уколы хлористого кальция в вену. Если попадет, то трясет и начинает жечь слизистые оболочки, а если мимо, то рука отнимется.

Поэтому она делала сама и все спрашивала:

- Ну как, трясет, жжет?

Значит, попала.

Стланик

У меня и так зубы все целы, вот только сейчас падать начинают. У других там прямо с корнями вылетали. Потому что я стланик пила, а они не хотели - он горький, и еще он мочевой пузырь раздражает, но я терпела. Идешь на ужин, сидит одна, ложки раздает - ложки же у нас все отобрали, чтоб не порезались или еще чего не сделали - и лампадки около нее с этим стлаником стоят. Я всегда лампадку, а то и две, выпивала.

Хвоя, елку что ли варили?

Стланик, он по земле стелется - хвойный. Его варят в котлах, черная жидкость как деготь, потом разбавляют, зеленый становится. Считается, что очень богат витамином С. Да что уж витамины, когда еды нет. Я-то кое-что подрабатывала, вышивала платочки вольным.

[Джана: Ох да ведь я помню эти батистовые платочки с розовыми нежными цветами, которые нам восьми-девятилетним детям - давно, еще до войны присылала откуда-то издалека мама. Где все эти платочки? Там же где все довоенное. Вот сейчас Андрейка поймал песни Исаака Блантера по радио: "И эти руки, руки молодые, руками золотыми назовет". И я говорю ему, что приятно слушать эти песни, они напоминают о чем-то хорошем, навсегда утерянном - как тогда жилось с верой, что так все и есть как поется. И как мы тогда горланили эти песни на демонстрациях.]

Иногда мне эта женщина в бутылочку наливала, я носила в мужской барак - у них не варили - старику одному. Он был начальник управления какой-то дороги, их всех, все управление посадили. И вот он рассказывал, что следователь показал ему схему такую - вредительской организации, как дерево с ветвями. Наверху главное управление железной дороги, а от него ветви и кружочки, по всем управлениям, по всем железным дорогам, по всей стране. И их заставляли фамилии называть, чтобы эти кружочки заполнить. Вредительская организация.

Я, говорит, ничего не назвал, говорил, не знаю. За это получил двадцать лет, а другие, кто называл, по десять получили.

В лазарете

Ну вот, а Иван Иванович потом, когда с трассы приехал, стал работать на автоколонне в Новых Гаражах. Он очень меня любил, но я ему говорила - я не люблю тебя, Иван, ну что поделать, не люблю.

И тогда стала я ему сватать Дусю. Она там работала - он ее устроил. И я с ней записочки ему стала слать, что вот, мол, Иван, присмотрись, какая хорошая женщина, добрая, хозяйственная. Она и не раскрывала моих записочек и не знала, что я про нее пишу. А ей я тоже про него говорила. Так и сосватала.

С Дусей я познакомилась после Армани. Там на Армани все заболели. Мы же не ели ничего много лет мясного, рыбного, так, всякой ерундой нас кормили. Навар от зеленых листьев капусты это щи. Баланда из крупы и так далее. А тут рыба, сколько ее там валялось, пропадало! Хвосты - чуть не полрыбы. Молоку выбрасывали.

А они разрешали брать?

А чего ж не разрешать? Наша кухарка приходила, наберет этого всего, сварит, все накидывались, а особенно мужчины.

И все валились с кровавым поносом. Путина, а работать некому. Все лежат. Приехала комиссия, думали, эпидемия холеры, потом разобрались - белковое отравление. После недоедания сразу слишком много белков, организм отвык от белков, не может их перерабатывать.

Руки все в рыбьих нарывах. Здесь за один такой - освобождение, а там сто, все равно не дадут, можешь - работай.

Потом опять, когда стало у меня воспаление почек, гипоуремия, меня отправили в лазарет, при лагере был. Без сознания почти приволокли.

Я в кладовке свалилась и несколько часов лежала, и слышу, трогают меня - а это врач и санитарка, Дуся. Вы, говорят, идти можете? или на носилках? Нет, говорю, не надо носилок, как-нибудь дойду. А на промыслах не было пресной воды, мы голову соленой, морской мыли, в волосах колтун, разве косу ниже пояса промоешь?

Дуся говорит, давайте, я вам голову помою, вам сразу легче станет. Принесла два ведра пресной воды, голову мне с постели свесила, клеенку подложила и промыла всю.

Я говорю: - Какая вы добрая, у вас ведь и так сколько дел.

А она говорит: - Как же? мы все тут в беде, должны друг другу помогать.

Мы потом очень подружились и полюбили друг друга. Она работала в домработницах потом и с чехом одним сошлась, а он уехал, их отпускали тогда. И она очень затосковала. А ее на последних двух-трех неделях перед волей послали работать в автоколонну.

Она говорит: - Что же я там буду делать? я ведь там пропаду, там тяжелая работа, наверное.

Я говорю: - Не горюй, там у меня знакомый, он тебе поможет устроиться.

И я написала Ивану Ивановичу, чтобы он дал ей работу полегче. И он нашел ей такую работу - смотреть за показаниями приборов на водокачке. Уж совсем и не работа, блатная работенка - говорят про такую.

А потом они поженились. Только уж когда я в Москве была, они уехали оттуда, и я им квартиру в Волгограде выхлопотала. А Иван Иванович в Москве год в железнодорожной больнице лежал, и Дуся всех там деньгами задобрила и с ним там жила в больнице.

Армань, рыбные промысла

Мы стояли у больших лотков и потрошили рыбу-горбушу. Икру откладывали отдельно, печень и сердце кто хотел брал, а так они все равно пропадали. Все остальное выкидывали. А сзади стояли чаны с водой, там стояли женщины постарше, они мыли в них рыбу. Мы кидали ее туда прямо назад через голову.

Один раз мы не спали три ночи подряд, пришло очень много рыбы. Приехал уполномоченный, уговаривал нас.

- Женщины, на материке идет война.

- Мы знаем.

- Вы уж постарайтесь, пожалуйста, вам дадут белого хлеба и конфет.

- Нам не надо, мы и так сделаем.

Почему, мама?

А чтоб не думал, что мы за их слипшиеся подушечки не спим. Так и стояли трое суток подряд. А руки до локтя все в крови и чешуе, ели хочешь пойти оправиться, то надо полчаса отмывать их. Так мы уж идем все сразу - собираемся группами человек десять, а одна только вымоет руки и всех нас оправляет, расстегивает, застегивает. Рыба шла назад по реке на пороги, метать икру. Она трется о камни, все сплошь ею покрыто, как пелена бьется, серебрится. Пароходы приходят с рыбой, и их не успевают разгрузить, как приходят еще новые. Это - путина.

Надо эту рыбу класть в бочку, селедку - голова к голове в одном слое, а в другом слое - хвостами в ту же сторону, в какую раньше клали головы.

Или, скажем, крест-накрест надо класть слой за слоем, чтоб они не тухли, чтобы они друг друга не мяли, чтоб они сохраняли свою форму. А уголовницы накидают просто селедку в бочку, а сверху положат несколько рядов.

Я говорю: - Как же так? как же вы так работаете? ведь селедка же испортится в бочке!

А они говорят: - Туда-сюда, дескать, пусть ее сгниет, нам лучше будет. А потом стали мы икру просеивать через сита. Вот стоит много всяких сит, и икра проходит через сито и задерживается по калибру сита. И нам давали части этих рыб - печенки, селезенки, и мы их варили. И все как один слегли, у всех температура сорок. Приехало начальство, не вредительство ли это? Работать некому - путина идет! И вот нашелся один врач, который сказал, что эти люди не видели белков несколько лет, и вот у них получилось белковое отравление.

Потом я ходила с тачкой, и женщины очень возмущались. А там отходы эти белковые. Я вывозила их из цеха на какую-то свалку. Женщины говорят: - До сих пор еще этого не было, чтобы женщины ходили с тачками. Раз ты можешь ходить с тачкой, то и нас заставят, эта работа не женская. Все на меня кинулись.

Я говорю: - А как же, я не могу, у меня исколоты все руки рыбьими плавниками.

У меня по всем рукам пошли нарывы, от недоедания, конечно. Я до того исхудала, что у меня около предплечья сходились уже пальцы, я могла обхватить одной рукой - левой за правую. И каждый укол вызывал нарыв, все руки в нарывах.

Но кое-как прошли эти нарывы, и я стала опять работать с рыбой. Три месяца работали в Армани. На Армань приехали морем, был шторм. Катер не мог пришвартоваться к кораблю, нас бросали прямо вниз, в волны, на катере парни ловили в руки - так высадили. Жива.

Там я заболела почками, бросили меня в чулан, Дуся мыла волосы. С Армани попали опять на пересылку, не знали кого куда. Я говорю, дайте я позвоню, мой начальник за мной приедет.

Освободили меня в апреле сорок шестого по ходатайству начальника котельной. До ноября там жила, не было разрешения на выезд, Микоян хлопотал.

Когда освободили, я бросила бушлатик, все лагерное, хотя на пересылке говорили, это ненадолго, снова загребут. Потом жалела - на этапах, да в Енисейске бы пригодился.

Я все на себе переделывала: юбку в складку, бушлатик ушила.

Мне сон недавно снился про дядю Мишу, что мы с ним в тюрьме сидим, и буханку нам теплую на нары кинули, и дядя Миша о друзьях вспомнил, есть ли у них, и я думала - дядя Миша, как всегда, о друзьях думает.

Письма с Колымы

[Джана: Свои письма мама посылала из котельной через вольных, и ей туда письма шли, поэтому она могла переписываться. Она говорила, что я ей из деревни, из эвакуации, прислала письмо, в котором было написано, что сегодня я выкопала в поле две картошки и съела их. Папа тогда был в тюрьме, но она этого не знала. И она стала писать ему, умолять его собрать детей. В сорок третьем за мной в Барановку приехал Степа с пропуском и привез - затолкал меня коленом в забитый тамбур поезда. А потом в сорок четвертом она стала просить нас всех хлопотать: папу, бабушку, Степу, меня - и я ходила иногда с бабушкой в приемные. Просила, чтобы мы ходили в прокуратуру, к Анастасу, и все писала нам об этом письма. И мы ходили в эти приемные, то с папой, то с бабушкой.]

Письмо Тамаре в Барановку

"Магадан 13.VII.42

Дорогая Тамара! Только теперь получила вашу открытку от 6 января. Как видите, она шла не меньше моей телеграммы. Тамара, ваша открытка прямо дышит отчаянием. Так страшно мне даже думать, что такое положение было в январе, а теперь уже июль...

Каково вам теперь? Как вы кормитесь, чем поддерживаете жизнь детей? Тамара, я даже толком не знаю - как вы попали в эту злосчастную Барановку и как у вас очутилась Джана? Где Люба и Марья Ивановна? Вы о них ни слова не пишете. Много ли у вас детей? Чем вы там живете? Вчера послала вам телеграмму. Я могу здесь продать свои вещи - пальто, платье, и послать вам деньги. Только мне нужен ваш точный адрес. Судя по тому, что бои сейчас идут под Воронежем, я предполагаю, что вы уедете из Барановки... письмо пишу вам… куда его адресовать...

Тамара, я понимаю, что вам сейчас не до писем. Но вы сами мать, вы знаете - каково матери годами ничего не знать о своих детях. Нет часа ни днем ни ночью покойного, когда бы сердце замолчало. Тысячу раз хотела бы лететь на крыльях туда, где вы все мучаетесь и боретесь, а не прозябать здесь в этой ужасной неизвестности.

Прошу вас - напишите мне подробно про Джаночку. Как ее здоровье, как она выглядит, чем вы все питаетесь, есть ли у вас хлеб? В чем она обута и дета? Вы пишете, что она ходила в 5-й класс. Это хорошо, конечно. Хотя самое главное сейчас, вы правы - сберечь их жизнь. Напишите мне, какая она, слушает ли вас, не в тягость ли вам?

Тамара, любите ли вы ее? Ведь ребенку тяжко без отца и без матери. Приголубьте ее за меня. Если с вами Марья Ивановна, почему она мне ничего никогда не напишет? Давно уже никто мне о ней ничего не сообщает. Как она переносит все эти... при ея летах…

Дорогая Тамара, от Юрия последний раз получила телеграмму в январе. С тех пор ни духу ни слуху. Много раз телеграфировала ему в Москву, маме в Баку - никто не отвечает. Где же теперь Юрий? М.-б. их завод эвакуировался из Москвы, но почему он не сообщает мне ничего? Напишите мне все, что знаете о нем.

Имеете ли вы связь с Алешенькой? Они с Варей в Камышине. Я им тоже телеграфировала, но ответа также нет. Камышин от вас недалеко. Степанчик мне один раз написал из Джамбула, это было еще в ноябре 41 г. С тех пор тоже ни слова не отвечает ни на письма ни на телеграммы. Вот так я оторвалась от всего, что мне дорого на свете, без чего жизнь теряет всякий смысл.

Здесь в Магадане война мало чувствуется. Снабжение неплохое, даже мы вполне сыты. Когда ем, каждый кусок становится комом в горле, потому что знаю, что дети мои там этого не имеют… напишите мне… Магадан Гостиница Связи Подъезд № 4 Ивану Ивановичу Авику. Но не мне, как вы написали в открытке. Она до меня дошла прямо таки случайно. Ведь я там не живу.

Я работаю на 6-ой Автобазе; а живу - сами знаете где. Этот адрес мне дал мой хороший друг и товарищ, чтоб легче было получить письма и телеграммы.

Так вот, Тамара милая, прошу вас - напишите мне все подробно. И Джаночка пусть сама напишет.

Прощайте. Буду надеяться, что письмо это вас все же найдет.

Да, хотела еще вам сказать, что здесь многие получают письма из

Алма-Аты, Ташкента, Барнаула. Там, певидимому, значительно лучше с питанием. Тамара, где же Юрий?

Оля"

[Бумага, на которой написано письмо, пожелтела от времени, края письма осыпались, и многих слов уже не разобрать. В письмах сохранена исходная орфография.]

Письмо Юрию

"14 октября (1943)

Дорогой мой, милый, любимый мой Юрий!

Ну вот, наконец, ты снова счастлив, свободен и с детьми.

Теперь, когда все уже в прошлом, когда я так безумно рада за тебя и детей, я могу тебе признаться. Страшная весть, сообщенная мне Марусей, чуть не убила меня. Впервые за все эти годы я потеряла было бодрость, веру в будущее. Юрий мой, Юрий, я могла выносить все; но тебя представить в таком состоянии - униженным, обесчещенным, лишенным свободы - в нашей стране - это было выше моих сил. И бедные наши дети, сперва потерявшие мать, потом свое родное гнездо, и наконец - отца?

Юрий-джан, теперь это все уже прошло, все ликует во мне, я так счастлива. Правда, я сама тоже хочу, наконец, вырваться. О, как хочу! Но даже, если этого не будет, если не доживу, я все равно до конца буду теперь спокойна и счастлива. Милый мой, любимый, я всегда вижу тебя - гордого, свободного, с высоко поднятой головой, со смелым решительным взором. Таким ты был всегда в жизни, так ты выглядишь и на карточке, которую когда-то сюда мне прислал. Такой ты теперь снова, опять независимо и бесстрашно смотришь в жизнь. Как я хочу, чтоб наши дети стали такими же как ты! Верю, что теперь это так и будет. Теперь уже они не будут беспризорными, не будут скитаться, над ними никто не посмеет измываться, как Люба над Джаной. Как бы вам ни было еще трудно, пусть недоедания, лишения, холод - все не страшно теперь для них, раз есть у них отец.

Дорогой мой Юрий, о если бы я могла теперь тоже быть с вами, приникнуть к тебе на грудь и отдохнуть, отдохнуть, наконец, от этих страшных 6-и лет! Неужели мне суждено выпить всю чашу до дна? Еще долгие два года тянуть эту лямку? Здоровье уже неважное, и со зрением тоже довольно плохо. Врач говорит, что на нервной почве повреждена сетчатка глаз, осталось 6-7% зрения. Но ты не думай, Юрий-джан, что я совсем слепая. Нет, вблизи я еще вижу, пишу, читаю, шью и вообще работаю. Работаю так, что считаюсь стахановкой, имею книжку отличника. Одно время было хуже, но теперь и со зрением несколько лучше, и общее состояние поправляется. А после такого счастливого известия я, наверное, совсем окрепну. Ведь самое главное - это состояние духа, я это так хорошо узнала за эти годы

Юрий-джан, прости - я все о себе. Но если бы ты знал, родной мой, как я истосковалась, как страшно я одинока. Кому же мне, наконец, вылить все все, что бесконечно гнетет и давит. Иногда хочется рыдать, кричать, биться, отчаяние охватывает, душит. Ты, ты это знаешь? Кто же поймет меня, если не ты? Ведь ты так хорошо знаешь мою душу, знаешь, как я горела в заботе, как отдавала всю себя. Как мне жить с этим клеймом, как мне находиться здесь. Теперь находиться, когда вся страна напрягается в решающей схватке с врагом... Каково мне здесь читать о партизанской борьбе, о "Молодой Гвардии"...

И потом, я думаю: если не удастся за остающиеся 2 года добиться отмены приговора, если я отсижу весь срок - так кто же я буду, когда освобожусь?

Тогда клеймо останется на мне, я так и буду - преступник, отсидевший срок. Тогда все передо мной будет закрыто: и Партия, и работа, и даже семья. Потому что к вам меня тогда не пустят, я должна буду жить где-нибудь на окраине.—

Юрий, я пишу тебе все это, потому что надеюсь все же - м-б удастся что-нибудь тебе сделать? В мае или в июне этого года местные органы послали за меня ходатайство в Москву - об освобождении. Но вот уже октябрь, а ничего не слышно. 3 года тому назад 5 ноября 40 г. вам дали справку в приемной тов. Берия, что дело мое закончено и передано в Особ. Сов. Ты телеграфировал мне тогда об этом. С тех пор я ничего не слыхала больше о своем деле. Да оно и понятно - вскоре началась война, Наркомат эвакуировался, конечно, разбора дел не было. Но в 43 году то и дело я вижу - то одного, то другого освобождают здесь; значит опять разбор происходит. Вот поэтому и я могу надеяться, тем более, что за меня послано ходатайство местными органами, которые по поручению центра уже разбирали мое дело в 40 г., а теперь опять ходатайствовали. Мне кажется, что если бы вы там подтолкнули, наведались бы - ведь где-нибудь все это лежит: и результат переследствия 40 г., и нынешнее ходатайство. Но скажи мне открыто, дорогой Юрий, м-б я не должна просить тебя об этом? М-б ты не считаешь возможным для себя такие хлопоты? Тогда ответь мне прямо, не скрывай. Прошу тебя - в этом случае скажи мне прямо, только не молчи.

Тогда я буду знать, что на это мне не надо надеяться. Что могу - буду тогда делать сама.—

Дорогой Юрий, смотри не проговорись маме о том, что я хворала, что у меня неважно со зрением. Ей этого ни в коем случае не надо знать. Я всегда пишу ей что вполне здорова, ее бы такое известие прямо убило.

Юрий, милый мой, расскажи мне все - как ты жил эти годы? Ведь я последний раз получила от тебя телеграмму в январе 42 года. Потом в июне 42 года мама мне телеграфировала, что ты мобилизован в Красную Армию по специальности. С тех пор - до письма Маруси я ничего не знала. Время от времени мама сообщала, что ты жив и здоров, потом и такие сообщения прекратились. От тебя самого я ничего не получала почти 2 года, да и весь 41-й год также почти ничего не было; но тогда я хоть знала, что ты в Москве, работаешь по-прежнему на заводе. Я предполагала, что переписываться со мной тебе не совсем удобно, а когда началась война - понимала, что ты бешено работаешь, и писать некогда. Но мне хочется знать от тебя, что с тобой было в эти два года, дорогой мой.

Еще я прошу тебя - напиши мне подробно о детях. Особенно о Степочке и Джаночке, потому что об Алеше мне, хоть и редко, но пишет мама. А об этих двух я так мало знаю, и так болит у меня за них сердце. Напиши - с тобой ли уже Джаночка? Взял ли ты ее уже от Любы? Поспеши с этим, милый, не надо, чтоб злоба и ненависть разъедали ее детскую душу. Боюсь, что эти 2 года, проведенные ею у Любы - изуродовали ее сильно. Письмо ее, пересланное мне Марусей, ярко говорит об этом. Теперь не так давно я получила письмо от Юли Сильвестровой, она писала, что положение Джаночки ужасное, даже сомневалась - как она проживет зиму эту. Но я хочу надеяться, что пока это письмо дойдет, Джаночка уже будет у тебя. Напиши мне о Степанчике - что он теперь собой представляет, какой он? Ведь он уже не ребенок. Как я тревожилась, когда узнала, что он в Москве, скитается без прописки. Но теперь все будет иначе. Право, мне иногда кажется, что это теперь только сон, счастливый радужный сон.

Буду ждать твоих писем с огромным нетерпением.

Прощай пока, мой родной, ненаглядный мой.

Обнимаю тебя горячо и крепко целую

Твоя Оля.

Обними за меня наших детей".

Рассказ 16. Этот долгий путь

Из рассказов Джане 30 сентября 1983; Андрею 11 июля 1984 и 11 апреля 1985, бесед со Старковым, 1989

Дорогами прозрения (беседа с Н.И. Старковым)

Когда началось прозрение? Еще до ареста, летом, когда уже шла огромная волна репрессий, я как-то чувствовала, что наступает какой-то поворот. Уходят порядочные люди, преданные, строители социализма. И все же и в тюрьме я еще не понимала.

До того, как меня в одиночную камеру посадили, я была в какой-то большой общей камере. Я лежала на полу, и рядом со мной лежала одна итальянская коммунистка, она кое-как по-русски говорила. И мы с ней всю эту ночь проговорили до утра. О том, что же произошло.

Она мне рассказывала, что в Италии фашизм, арестовали ее мужа, активного борца. Потом арестовали родителей - рабочих-коммунистов. И их детей, которые находились у родителей, отправили в монастырь на воспитание. В Италии очень много монастырей. Она эмигрировала, потому что чувствовала, что вот-вот ее тоже посадят, считая, что здесь - отечество трудящихся. И вдруг ее тут сажают, и других политэмигрантов...

Она мне говорила: - У вас произошел фашистский переворот.

Но это в голову не вмещалось, хотя еще до ареста такие мысли были.

Я ей говорю: - Этого не может быть.

Ну как фашистский переворот? То, что фашистский переворот может произойти под маской социализма и под маской советской власти, у меня не укладывалось в голове.

Я ей говорю: - А вот я сидела в Новинской тюрьме, там на окнах не было козырьков, и я слышала музыку.

Нас ведь арестовали под пятое ноября, весь состав Московского комитета. Я слышала музыку и где-то по верхушкам видела даже красные знамена Демонстрации, которая шла. А эта Новинская тюрьма, она там была, где теперь СЭВ - снесли ее корпуса. Так что, когда демонстрация шла, видно было. Я видела красные знамена, как же фашистский переворот?

Но это глупо, наивно так думать, могут звучать революционные гимны и могут нести красные знамена - и все равно все это прикрывает фашистский переворот.

Она говорила: - Раз коммунистов арестовывают, значит фашизм.

Но в меня это не вмещалось.

Многие мои близкие друзья до сих пор не могут понять этого. Моя близкая подруга, Мария Давидович, была очень умная женщина, но она не мог-

Додумать, даже уже когда мы были реабилитированы. Она приходила ко и мы спорили.

Нас гнали одним этапом на Колыму: меня, Марусю Давидович и Лену Лебецкую. Они сидели еще в Фордоне, в польской тюрьме. И мы тихонечко на нарах шепотом беседовали. Все время старались понять. Ну что же это? Ну что же это? Вот так, капля за каплей.

До ареста, летом тридцать седьмого года, когда репрессии уже разразились, я помню, у Хрущева был заведующий особым сектором Рабинович. И вот я иду по улице от МК, а навстречу мне идет Рабинович. И там у них уже помощников некоторых взяли.

И он мне на улице говорит: - Оля, что же происходит?

- Мне кажется, что это какой-то переворот. Только какой, я понять не могу, - вот я помню, что это я Рабиновичу сказала.

Мы были объяты полным обожанием всего того, что происходило. Это как гипноз какой-то. Были, конечно, люди, которые понимали, но только не мы. Мы же были аппаратчики и старые коммунисты, которые посвятили свою жизнь всему этому, и нам очень трудно было перестроиться, очень трудно. И окончательно я все поняла, когда я работала уже членом комитета партийного контроля над всеми этими вопросами. Вот когда я погрузилась в процесс убийства Кирова, тогда окончательно я стала понимать.

Вот возьмите, например, эту насильственную коллективизацию. И гибель, по некоторым данным, двадцати двух миллионов. Это не официальные данные, но это говорили мне работники статистики. Двадцать два миллиона смертей причинила насильственная коллективизация и голод, последовавший после нее. Я это знала, но все-таки до конца додумать, что был контрреволюционный переворот, это ко мне пришло только за последние годы.

А в конце двадцатых - начале тридцатых я считала, что все что делается - правильно. Вообще сначала у меня всегда в голове было: все, что Ленин творит, все правильно. Даже мысли не может быть, чтобы не согласиться с Лениным. Как бы мне ни казалось, что нет, не так, я должна это отбросить. Раз Ленин говорит так, значит только так. А потом это как-то перешло и на Сталина. Сталин говорит...

Но нужно вам сказать, что он применял очень коварные методы. Например, до этой насильственной коллективизации было принято постановление ЦК о том, что нужна демократия, нужна самокритика, ее у нас недостаточно. Мы принимали все за чистую монету. В двадцать третьем году было сначала письмо Дзержинского об отсутствии демократии в нашей партии, потом заявление сорока шести. После этого состоялось постановление Центрального Комитета. А мы все принимали за чистую монету - вот постановление о самокритике, о демократии внутрипартийной. Это не маскировка была хитрейшая, коварнейшая, но мы же не понимали.

Это нас объединяло, привлекало. Мы верили, что в нашей партии все правильно. В двадцать седьмом году была открытая дискуссия в партии. По всем ячейкам, всюду, выступали оппозиционеры, и выступали мы. Я в это время была секретарем райкома в Баку. И мы боролись за мнение каждой ячейки. Оппозиционеры уже читали завещание, а мы не соглашались.

Тогда в партии не так много народа было - наверное, миллиона три, не больше. На каждой ячейке читали завещание. А на наш район навалилось очень много видных революционеров. Во-первых, приехал бывший секретарь нашей подпольной организации Саркис Даниэлян, который пользовался очень большим уважением и авторитетом в Баку среди рабочих. Во-вторых, приехал видный теоретик оппозиции Тер-Ваганян. Затем приехал соратник Камо, Володя Хуталашвили. Вот такие силы крупнейшие приехали, и все на наш район навалились. Так что я и Артак Стамболцян, он был первый секретарь, а я второй, мы бегали бегом по всем промыслам и заводам - куда оппозиционеры, туда и мы. А я только что родила, с новорожденным ребенком.

И вот мы отстояли. Мы очень были довольны тем, что ни одна ячейка не согласилась с оппозицией, а соглашалась с нами, с генеральной линией. Мы этим очень были довольны и горды.

И вот однажды вечером, когда дискуссия по району закончилась, приходит к нам Володя Хуталашвили.

- Давайте, товарищи, побеседуем.

- Давайте, - мы хотим с ним беседовать.

И вот целый вечер мы с ним разговаривали, и он нам объяснял, что из себя представляет Сталин.

И говорит: - Вы понимаете, почему столько старых большевиков пошло за оппозицией? Это не потому, что нам нравится Троцкий и его платформа, а потому, что мы хотим, чтобы партия не шла за Сталиным - это подонок, это негодяй. Он обманывает всю партию. Вот вы не поняли, что Ленин прозрел и рекомендовал его убрать. Вы не поняли этого. А он приносит нашей партии величайший вред, и кончится это все очень плохо.

Очень много он нам говорил о Сталине. И мы не верили. Не может это быть. Ты клевещешь. Это оппозиционеры выдумывают. Не может это быть. Сталин это Ленин сегодня. Вот до чего у нас это было в мозгах.

Он говорит: - Вашими руками он нас закопает в землю.

Мы говорим: - Да что ты говоришь! никто вас не собирается закапывать в землю. А что вы ведете подпольную работу фракционную, так вас за это исключат из партии - на это есть постановление десятого съезда.

- Нет. Нас всех прикончит он. Вашими руками. Он нас закопает в землю. А потом по вашим головам он придет к единоличной власти. И тогда Ваши головы полетят.

Мы кричим: - Да что ты! Обязательно все по образцу французской революции, что ли, должно происходить?

- При чем тут, - говорит, - французская революция? Я вам говорю, как будут развиваться события у нас в России. Все вот так будет совершаться мы не верили. Весь вечер мы спорили. Он нам объяснял и втолковывал складывал в мозги, а от нас отскакивало, как горох от стенки. И в конце концов он рассердился, встал и говорит:

- Запомните, слепые щенки, что я вам сегодня говорил.

Хлопнул дверью и ушел. И я на всю жизнь запомнила - "слепые щенки"

- Запомните, когда-нибудь у вас откроются глаза, но поздно будет. Вот так и свершилось, как он говорил. Конечно, они все погибли, всех оппозиционеров он прикончил, а потом он пришел к единоличной власти прикончил и всех тех, по чьим головам он пришел на трон. Все, как Хуталашашвили нам сказал. Свершилось.

Почему они не могли переубедить ячейки?

Какая-то часть пошла за ними, но он их всех истребил. А массы верили нам. Верили, что мы строим социализм. Что большинство в ЦК - это последователи Ленина. Сталину верили. Наверное, человек так устроен – что в его мозги войдет, то и держится. Верили. Слепая такая вера была. Вот он нас и назвал - слепые щенки. Все они были уничтожены. Не только они, и рядовые, совершенно рядовые.

Один раз, когда я уже в лагере была на Колыме, пригнали этап тюремщиц. Значит, те, которые сидели по тюрьмам, по политизоляторам. Пригнали целый этап. Мы пришли с работы и узнаем, что пришел этап тюремщиц. И вдруг ко мне идут и говорят, что вот из такого-то барака тебя зовут. Тебя там кто-то знает.

Я пошла. А там одна бакинская коммунистка, которая была в оппозиции, совершенно рядовая - Рая, я помню, ее звали. И эта Рая, когда я пришла, лежит на нарах.

Я пришла: - Боже мой, Рая! Ты что в тюрьме была?

-Да.

Муж ее Момедлинский тоже в оппозиции. Его, видно, уже расстреляли, а она сидела во Владимирской тюрьме и вот попала в этот этап.

Мы коренные бакинки. А ее отец был старый, старый большевик. Еще когда у нас боевая дружина формировалась в семнадцатом году при Бакинском комитете большевиков, то у него на квартире первые совещания были.

Она говорит: - Ну, вот что? что мы добились? Вот вы нас били, вы нас отвергали, а теперь мы с вами на одних нарах. Вот чего вы добились.

Ну что я могла ей ответить? Ничего.

Маркс пишет - "Гражданская война во Франции": "До сих пор в истории всегда повторялось одно и то же явление. Если угнетенные трудящиеся брали власть и свергали власть угнетателей, то через некоторое время чиновники, выдвигаемые этими победившими трудовыми классами, постепенно складывались в новый класс и становились господином над выдвинувшими их трудящимися".

Ну а дальше, он продолжает, в Парижской коммуне это не произошло, потому что они себя застраховали от выдвинутых ими депутатов и чиновников такими способами, как всеобщая избираемость, сменяемость, жалование не выше среднего мастерового. Ну он там показывает, как застраховалась Парижская коммуна от своих собственных чиновников. Но это же все только на семьдесят дней.

Николай Орехва

Когда я ездила в командировку в Минск для расследования, как был истреблен белорусский партактив в тридцать седьмом году, - я ездила уже в шестидесятом году - я беседовала там с бывшим секретарем ЦК комсомола в Западной Белоруссии, Николаем Орехвой, который чудом уцелел только потому, что он в это время сидел в польской тюрьме.

Много тогда коммунистов и комсомольцев сидело в тюрьмах польских. И вот он мне рассказывал:

"С одной стороны идет Гитлер, а с другой стороны идет советская армия. И тс и другие для нас враги, потому что эти тоже объявили нас провокаторами и фашистами и шпионами. И вот когда уже подходили войска, наша охрана тюремная разбежалась, а население нас освободило.

И вот куда податься? куда бежать? В Советскую Россию бежать? Провокаторы и шпионы... А там фашисты. И я в одной деревне сумел все ж таки тюремную полосатую одежду с себя снять, мне дали взамен какое-то тряпье. И я решил бежать в Чехословакию. И вот я добежал. А в Чехословакии партия была полулегальная. Но у меня были адреса, мы имели же адреса друг друга. Я пошел по этому адресу. Там так напугались.

- Что ты? Чего ты пришел? Вы же объявлены шпионами, мы боимся Советского союза...

- Ну а что же мне делать?

Я ночевал на берегу реки под лодкой, а они все-таки иногда мне что-то приносили - одежду, деньги. Боялись меня. И вот я в конце концов решил, что же мне делать? Они меня не принимают. Я решил отправиться в Минск. Когда я приехал в Минск... Туда из подполья, когда мы еще работали, когда я еще не был арестован в Польше, моя жена беременная уехала, в Минск. И вот я ее стал искать.

Что же я узнал? Ее арестовали и расстреляли, а она была беременная в тюрьме. Так они ей объявили расстрел, но подождали, пока она родит. И разрешили каким-то знакомым, которые пришли, передать новорожденного ребенка, и тогда ее расстреляли как шпионку и провокатора. Потому что она была членом подпольной польской компартии в Западной Белоруссии. И вот я ее уже не застал. Она оказалась расстрелянной, и тех людей, кому она отдала ребенка, я тоже не нашел. И тут началась война, и я пошел в армию, в партизанские отряды. И всю войну я там провоевал".

А после войны он стал искать этих людей и нашел эту девочку в Куйбышеве. Когда я была в Минске, она была уже взрослая. Вот это рассказ этого Николая Орехвы. А после войны его Польша удерживала. Хотела, чтоб он был у них в армии, потому что он командовал отрядами, в общем, ценный был как военный. Но он не остался в Польше. Уехал в Минск, стал искать своего ребенка. Он работал в институте истории партии, в белорусском институте.

Он это все написал, но это конечно нигде не напечатали тогда, а сейчас я не знаю, жив ли он. Он не намного моложе меня, если мне восемьдесят восемь, то ему наверное восемьдесят. В общем, раньше он приезжал ко мне, а последнее время что-то не слыхать про Николая Орехву.

Конец лагерей

В лагере через двор с кружкой идешь - уборная во дворе, блатнячки кричат: - Смотри, больная! подмывается! - им странно это. Уборная дощатая, ветер снизу со снегом.

Мороз, метель. За дровами вечером для лагеря посылают на сопки, и себе немного оставишь, а охрана на входе все себе отбирает.

В войну политических не выпускали. Мой срок кончился в апреле сорок пятого. Когда война кончилась, вышел указ - не выпускать. Вызывали в лагерную контору - учетно-распределительную часть, УРЧ, и давали расписаться, что "сидеть до особого распоряжения". Сидеть без срока очень трудно, и я заболела. У меня начались припадки, вроде падучей. Днем ничего, а ночью во сне я кричала, так что просыпался весь барак, двести человек. И во время этих припадков меня подбрасывало чуть ли не на аршин от нар.

Наконец вышло распоряжение - тех, кто отличился ударной работой, выпускать. Мой начальник стал за меня хлопотать. Ведь я у него работала за пятерых: бухгалтера, экономиста, плановика, учетчика, нормировщика - и вдобавок за него самого.

В Магадане были двадцать две котельные, наша - центральная. В конце каждого месяца надо было сдавать отчет, а к отчету прилагалась таблица - огромная простыня цифр с показателями за каждый день и с итогами по декадам и за весь месяц. Эту таблицу надо было всю сосчитать. Когда начальник первый раз попросил меня это сделать, я думала, не смогу.

- Зиновий Михайлович, как же так? там надо считать по сложным формулам.

- Ничего, Ольга Григорьевна, я вас научу считать на логарифмической линейке, вы все на лету схватываете, научитесь и этому.

И действительно, сейчас я уже забыла, как это делать, а тогда научилась, и все эти отчеты составляла сама. В управлении котельных заметили, что отчеты сильно изменились по стилю - а у меня есть способность собирать все в узлы, все мысли, это знали и в МК, и в ЦК за это меня ценили - и просили начальника отдать меня туда, писать отчеты для Москвы. Но он не отдал.

Работала я за семерых, а получала лагерные семь рублей в месяц. На эти деньги можно было купить пачку махорки. Но я еще подрабатывала, стирала сотрудникам белье. За штуку белья платили рубль, получалось до двухсот рублей в месяц.

Один раз я вешала белье, зэки костер развели, мне чаю дают - на, выпей. Я выпила. Они смеются. Я стирала рубашки, кальсоны, трудно, все очень грязное, все руки собьешь, пока отстираешь. И вешать трудно - таз тяжелый, веревка высоко, не дотянешься. И вдруг меня будто над землей поднимает. Белье вешаю, растрясаю, поднимаю - и мне не тяжело, я словно бабочка около этих веревок порхаю. А это не чай, а чифир был, целую пачку чая в котелок бросят и варят. Через два часа началось страшное сердцебиение. Потом уже всегда отказывалась.

Еще я вышивала и убирала квартиры инженерам, сотрудникам котельной. Лагерные женщины укоряли меня:

- Что вы унижаетесь, туалеты им моете?

Ведь когда квартиру моют, надо помыть и туалет.

А я говорила: - А по-моему, трудиться не унизительно, унизительно заниматься воровством или проституцией, а труд человека не унижает.

Каждый месяц я покупала пачку сахара или пачку масла. И посылала деньги Джане в Барановку. Это делалось через вольных. Вольные мне тоже говорили:

- Зачем вы это делаете? Ведь сейчас на материке буханка хлеба или два килограмма картошки стоят двести рублей.

Но я думала - ничего, пусть у нее будут деньги купить буханку хлеба.

Действительно, когда потом я приехала в Москву, буханка хлеба на рынке стоила восемьдесят рублей, и мы с мамой покупали, у нас ведь не было хлебных карточек.

Однажды я убиралась в кладовке. Там столько было всего на полках понаставлено! Конечно я ничего не тронула. А когда вышла, хозяйка говорит: я за тобой в замочную скважину подсмотрела, ты ничего не тронула. Зачем я трону? маме на сохранение серебряные вазы давали, и одна даже не в списке была, она и эту отдала. Нет, нет, вы возьмите, это не моя.

Путь с Колымы

Когда я освободилась в сорок шестом, из Магадана не выпускали. Предложили подписать договор с Дальстроем. Мне сказали, что тогда отсюда мне точно не выбраться. Я подумала, неужели я никогда не увижу своих детей? И не подписала договор.

Без этого не прописывали, и жить в Магадане было негде. Начальник предложил мне жить в доме для аварийного персонала, где жило пять человек аварийщиков. Дом стоял стена в стену с котельной, в случае аварии они должны были бежать и исправлять. Я жила у них полгода, стирала, убирала, готовила, они были просто счастливы.

До ноября там жила, не было разрешения на выезд. Анастас тем временем хлопотал в Москве и выхлопотал мне разрешение. Заключенным давали литер вместо билета на проезд, и было указание везти их только в теплушках, "пятьсот веселым". В бухте Находка был оборудован бывший пересыльный лагерь для освободившихся заключенных, те же бараки и нары, только проходная свободная.

Давали сухари из черного хлеба, кипяток.

До Москвы я добиралась два месяца.

Сахалин

Владимир Захарович Портнов мне про Сахалин рассказывал. Поселки как игрушки. В каждом поселке обычай - утром все идут, и мужчины и женщины и дети, в бассейн.

Дороги как игрушки. Мы за месяц, говорит, все это истребили. И все, что у них было, все это к черту пошло. Дороги за один месяц, как пошли танками, так все и разрушили. И бронетранспортерами - все к черту. Никакого порядка не стало. А у японцев все было как игрушка.

После второй мировой войны у них забрали и Курильские острова и весь Сахалин. А у них настолько тесно, их уже больше ста миллионов, что они забивают сваи в шельфы, прибрежные шельфы, и на этих сваях ставят Дома.

У них очень тесно, но у них огромный порядок. Он выступил на партсобрании: почему у них забрали?

А вот меня два раза через Дальний Восток везли этапом, на Колыму и с Колымы, и я наблюдала. Ведь весь Дальний Восток пустой. Он же весь пустой, совершенно. Огромные территории пустые. Да еще Сахалин себе забрали. И Курильские острова забрали. Но японцы не мирятся с этим. Они все время требуют обратно эти территории. Причем они уже не требуют Сахалин. И не требуют всю гряду. А только четыре острова, которые ближе к ним, к Японии. И он высказался, что надо кончать с этим империализмом, что надо отдать эти территории.

Первое возвращение

Когда я вернулась с Колымы в сорок шестом, Юрий не встретил поезд в Ярославле, и маме самой пришлось мне все рассказать.

Юрий познакомился в тридцать девятом году с молодой работницей завода, она приходила ночью, мама делала вид, что не замечает. Приходила и днем в воскресенье, катались вместе с детьми на лыжах. В войну, когда все уехали, Варю проводил с Алешей, с вокзала пришла с ним - Настя убиралась в квартире. И с тех пор стала жить. Когда он сидел в тюрьме, носила ему передачи. Я спросила потом, ну жил и ладно, зачем прописывал? Сказал, чтобы квартиру обратно получить.

После ареста он судился от имени детей. Сам не был реабилитирован, ему не полагалось, а только детям. Но на троих или четверых - с ним, ему не дали бы всю квартиру, а на пятерых дали, поэтому ее прописал.

В сорок шестом году, когда я еще не приехала, она собирала тюки: одеяла, простыни - все вывозила к матери. Настя пришла и увидела, что она чайный сервиз заворачивает.

- Ты что же этот сервиз берешь? это же Оле подарили.

- Юрий Николаевич сказал - здесь все мое, я здесь хозяйка.

Настя сказала: - Ах, здесь грабят? я тоже, - и взяла большую подушку и швейную машину, которую принесла потом, когда я приехала.

Увезла также столовое серебро, все мамины ложки, ножи, вилки, которые мама из Баку привезла. Мы с мамой вышли на кухню и спросили про то. Она ответила - Виктория Борисовна приезжала, и мы ее здесь кормили; Юрий Николаевич сказал, здесь все мое. Я хотела сказать, верните сейчас же, и она бы побоялась, но мама сказала, пойдем отсюда, здесь не с кем разговаривать.

Когда я приехала, Юрий только два-три дня жил в балконной комнате со мной и мамой, спал на полу около стола. Потом я вижу, что он ее во всем защищает.

Сперва она его шантажировала, что покончит с собой. Сидит так на кухне, голову повесил.

Я говорю: - Что ты, что с тобой?

- Ах она говорит, что покончит самоубийством.

- Знаешь что? успокойся, она не покончит с собой - человек, который думает о смерти, не ограбит ребенка.

А он дал маме сто рублей денег и тебе байку на платье, так она потребовала, чтобы это ей отдали. Я не хотела, а мама сказала - возьмите все.

Она украла его бумажник, деньги и карточки взяла себе, а бумажник утопила в пруду. Телефон о его голову разбила. Он бежал через весь город с окровавленным лицом к Ляле. Я когда приехала, видела этот телефон в чулане разбитый. А потом Ляля мне рассказала, как он к ней окровавленный пришел. Она как-то спросила, что ты в ней, такой негодяйке, нашел? Он ответил, знаешь, я много женщин знал, но таких не встречал. Что-то особенное нашел.

В 46-ом однажды она легла посреди проходной, знаешь, где башни, и не пускала его в завод, демонстрацию устраивала, что он от нее ко мне уйти хочет. Потом она всех отравить хотела, кинула в кастрюлю купорос. А мама вошла в этот момент на кухню - она тогда схватила кастрюлю и вылила ее всю в уборную.

Ты не помнишь, как однажды ты с ней подралась из-за зеленой кружки? Ты кричала, не трогай эту кружку! это мамина кружка! Она кричала, а ты почему приехала? все там дохли, а ты приехала! Я тебя обратно на десять лет отправлю! В это время Степа открывал дверь ключом, он как услышал эти слова, побледнел весь и говорит - убирайся отсюда!

Она пошла в свою комнату, а он за ней, схватил за горло и стал душить. Зрачки белые, ничего уже не соображает, еле его оттащили. Она взяла свои тюки и ушла. Девочка была в детсаду. Юрий потом говорил - вы моего ребенка из дому выгнали.

Встреча в Измайлово

Всех брали по второму разу. Жить на Короленко было нельзя, я ночевала то у одних, то у других. Меня уже выследили, один раз я чуть не по крышам уходила. Я решила уехать в Среднюю Азию, думала, что там от них спасусь.

Ляля с Иваном Степановичем позвали к себе, встали на колени, умоляли не уезжать. Иван Степанович сказал: - Я живу в ведомственном доме, где никто вас искать не будет, пожалуйста, приезжайте, живите! - но я сказала, что не могу принять эту жертву.

Иван Степанович во всем разобрался еще до тридцать седьмого года. Он был инженер-электрик. Он был членом партии, но он все рано понял и мне это говорил.

Я ему отвечала: - Ваня, ты просто не дорос до всего этого и говоришь ерунду, и все это не так.

А он смеялся: - Ну посмотрим, кто из нас окажется прав.

Еще перед моим арестом у нас шли эти разговоры. Меня уже должны арестовать, а я с ним спорила. Вот такой Иван Степанович был, простые люди все поняли гораздо раньше. Вообще-то он был крестьянин. И это удивительно, что люди, которые были далеки от политики, во всем этом раньше нас разобрались.

[Джана: Их дочь Аллочка, тогда десятилетняя, понимала по-своему: "Тете просто негде было встретиться с дядей Юрием. Поэтому им организовали встречу у нас на квартире. Они сидели и целовались. Прямо целовались в губы как молодожены - вот это я помню. У нас в доме не говорили о политике. Во-первых, я не очень понимала, кто она такая, это я уже потом поняла. Мне сказали, наверное, что это его жена. Но почему тогда - негде?

В нашей большой комнате диван стоял слева. К дивану подвинули стол, и они сидели весь вечер вокруг праздничного стола. Я думаю, что народу было мало. Она каких-то сведений ждала, был разговор, что она должна встретиться с Микояном и передать просьбу Сталину. Микоян от встречи с ней вроде отказался, но какого-то человека прислал. Был разговор, что дядя Юрий должен вроде поехать в Рубцовск. Он не поехал или тетя Оля отказалась, я не знаю, но я поняла как-то интуитивно, она просто не смогла простить ему эту измену".]

Тюрьма в Кзыл-Орде

А когда потом меня в сорок девятом арестовали в Кзыл-Орде - девять месяцев на меня вели всесоюзный розыск и нашли, так как я прописалась в Сыр-Дарье, чтобы устроиться на работу, - у меня снова начались припадки.

Держали во внутренней тюрьме, которая при НКВД, а не в городской. В одиночке. Ночью я опять начинала биться и кричать, и вся тюрьма просыпалась. Сидели в ней одни мужчины, и слыша женские крики, они начинали бить и стучать во что попало, думали, что меня избивают. Страже, конечно, это не нравилось, они приходили меня будить. А у них есть такое правило, один в камеру войти не может - наверное, чтобы не пырнули, ведь хотя и обыскивают, но уголовники могут протащить. И вот представь, просыпаюсь, а надо мной эти рожи, ведь у тюремщиков рожи хуже, чем у бандитов, сам понимаешь, кто туда идет. К тому же это были казаки.

Потом ко мне в камеру подселили Клаву Замятину. Ей тогда носили передачи, и она всегда делилась со мной. Тюремное начальство узнало, что она фельдшер, и стало спрашивать - что с ней? Клава ответила, что это нервное: сдерживается днем, выходит ночью.

- Тогда вы будите ее сразу, как только закричит.

- Конечно, но я и сама не сразу просыпаюсь.

Клава - старый член партии. При белых они с мужем держали явку в Иркутске, где она работала в госпитале. У них была и литература и оружие, они рисковали головой.

В партии ее не восстановили, так как они с мужем принадлежали к группе Рютина в 1930-ом году. Мужа расстреляли. Дети все погибли, кроме одного, который живет в Куйбышеве, нехороший. Ей не помогает, хотя деньги есть, он там футбольный тренер.

Сталин из всей страны сделал тюрьму. Вся Средняя Азия в те годы была полна переселенцами. После войны будто за измену Сталин высылал в одночасье целыми селами крымских татар, кабардино-балкарцев. Чеченцев выселяли в феврале 1944 года. Гнали зимой, по обледенелым тропинкам, всех - и беременных, женщин с грудными детьми. Многие срывались в пропасть, гибли. Тех, кто отказывались идти, запирали в сараи и сжигали.

Один раз в Кзыл-Орде мальчик-чеченец сидит под чинарой, и я его спрашиваю: "А где все твои родные?" "Умерли" "Отчего они умерли?" "Не знаешь, от чего? От горя".

История про безногую девушку

Со мной был такой случай, когда я тогда в сорок шестом жила в Москве нелегально. Иду с корректурами домой мимо Остроумовской больницы. Там такой длинный забор. И вот у школы стоит какая-то женщина.

- Можно с вами поговорить? Я долго уже здесь стою и жду, пока пойдет человек, с которым можно поговорить и посоветоваться.

Я говорю: - Конечно, можно.

- Мой сын во время войны не был призван в армию. Он изумительный мастер костылей и протезов, и его забронировали. И вот к ним в мастерскую приходит девушка. У нее нет двух ног. Она была медсестра, выносила раненых с поля боя. И потеряла обе ноги. Я конечно стала возражать. Пойдут дети, как это так - мать без двух ног?

Она несколько раз приходила к нам, и вы знаете, когда она приходит, от нее исходит такое дуновение, буквально излияние души, что в нее влюбляешься. И забываешь про все. А когда уходит, я вспоминаю и опять начинаю его убеждать. Она живет в Люберцах. Он каждый день ездит туда ей помогать. Она все делает сидя - стирает сидя, в кухне готовит сидя. В магазинах ее знают, так что, когда она приходит, ее пускают без очереди.

Он говорит: - Мама, меня забронировали. Я не был на войне. А она была, и там потеряла ноги. Если ты не разрешишь, я покончу с собой. И вот я решила встать здесь и ждать, пока пройдет тот, с кем можно посоветоваться. Как он скажет. Я сказала: - Это судьба. Судьба посылает и нельзя вмешиваться.

Рассказ 17. Дома, в которых мы жили

Рассказы Джане 2 июля 1976

Дом в Баку

[Джана: В каждом из нас отражается история. На каждом своя: на мне своя, на маме своя - но на бабушке моей, Виктории Борисовне, по-моему, большая часть всей нашей. Побывав в Баку, я спросила маму о ее доме - где кто жил? И вдруг поняла, что из этого выливается вся бабушкина жизнь. Хотелось расспросить про бабушку, а получилось опять про всех нас. И не так это просто - расспросить, в этот раз мама не спала после рассказа ночь.

Они жили, бабушка Виктория Борисовна, ее муж Григорий Наумович, дети Оля и Таня, и прислуга, на втором этаже дома 4 по улице Офицерской, теперь Мусеви, снимали весь второй этаж.

Хозяин жил внизу. Оля в 1917 году ушла отсюда к большевикам. Григорий Наумович умер в двадцать втором году, заразившись черной оспой.

В двадцать седьмом году после того, как родилась Инна, Таня заболела, у нее оказалась саркома, и они с Инной и Викторией Борисовной поехали в Берлин. Сурен выхлопотал им разрешение на поездку и на лечение. Миша тоже был там, но не так долго. Он был архитектор и строил кооперативный дом в Баку, в котором одна квартира была предназначена для его семьи.

Они жили в Берлине более года. Таня умерла там и на смертном одре завещала девочку матери, Виктории Борисовне. С двухлетней Инной, беленькой, кругленькой как пупсик девочкой, Виктория Борисовна и подавленный растерянный Миша вернулись в Баку.

Это был двадцать восьмой год. Их ждала новая квартира, но Тани не стало, и Виктория Борисовна отказывалась переезжать. Инна должна была остаться с нею, так завещала Таня, а к Мише все время приставали, чтобы он или отказался от квартиры или переезжал - она уже более года стояла пустая.

Миша был в отчаянии, умолял Викторию Борисовну. Она телеграммой вызвала Олю. Оля приехала.

"Миша",- сказала она, "ну что же, мама должна лишиться своего крова? Ты женишься, приведешь жену, а мама останется без своего угла".

Миша встал на колени, он плакал, умолял, целовал Виктории Борисовне руки. Он клялся, что никогда не женится.

"Не клянись, Миша",- говорила Оля, "нельзя в этом клясться."

Но он клялся снова и снова со слезами на глазах, что никогда не женится, что не сможет забыть Танечку, что у Виктории Борисовны будет своя комната, что она будет полной хозяйкой дома, что другой хозяйки не будет.

Что было делать? она согласилась. Ее квартиру они отдали и переехал в новую квартиру. Инне было два года.

Их квартира была роскошной. Миша ведь проектировал ее для себя. В ней было пять комнат, два туалета, ванная, кухня и огромная галерея. Одна комната, та, которая потом стала тети Вариной, тогда пустовала.

Спустя некоторое время Миша спросил, не возражает ли Виктория Борисовна, чтобы он пустил квартирантов. Виктория Борисовна сказала, что не возражает, но когда те пришли, то сказали, что хотят не эту комнату, а ту, которая была ее. Наверное, так они заранее с Мишей договорились.

Виктория Борисовна сказала: "Пожалуйста, я перееду" и перешла в угловую комнату. В то время она еще не была такой темной, как потом, когда под окнами разросся кипарис.

Потом к Мише стала ходить Сусанна, она была художница. Ходила, ходила, и Миша сказал, что он хочет жениться. Виктория Борисовна написала обо всем этом Оле, просила забрать ее, это слишком тяжело для нее смотреть, как место ее дочери займет другая женщина. Оля приехала с тем, чтобы забрать ее вместе с Инной к себе.

Оля говорила: "Помнишь, Миша, как ты клялся? я же говорила тебе тогда, не клянись."

Но Миша опять стал умолять: "Не уезжайте, Виктория Борисовна, не уезжайте, вы будете, как и прежде, полной хозяйкой." И Виктория Борисовна осталась. Так и было, Сусанна была артистическая натура, она не вмешивалась в хозяйство. К Сусанне приходила ее подруга, которая жила в этом же доме, ходила, ходила, и Сусанна - артистка! - ничего не замечала. И вот в один прекрасный день Миша меняет Сусанну на Веру Иосифовну, и она поселяется в средней комнате, в той, в которой раньше жили постояльцы. Виктории Борисовне не пришло в голову оформлять на себя лицевой счет, а Вера Иосифовна оформила.]

Тетя Варя

[Тетя Варя была монашенка. Она в пятнадцать лет овдовела, ее мужа убили на гражданской войне. Она с такими же, как она, вдовами пошла именем Христовым из Камышина, своего родного города, в Благовещенск, где он был убит, отслужила молебен и постриглась в монахини. В двадцатые годы, при советской власти, монастырь закрыли, и она приехала в Баку к своему дяде, который был церковный староста. Мишин же отец входил в совет синагоги. И где-то на каком-то церковном собрании, оно было общее для всех религий, где церковному начальству давались какие-то инструкции, они разговорились.

Мишин отец сказал, вот, дескать, какое у них несчастье, у сына умерла жена и осталась маленькая девочка без матери. А тот сказал, что к нему приехала племянница-монашка и вся истосковалась, бедная. Вот хорошо было бы ее к ребенку пристроить, и было бы у нее кого любить в жизни.

Вот так и появилась тетя Варя, и всю свою жизнь она Инне отдала.

Виктория Борисовна с Инной и с тетей Варей каждое лето ездили в Москву - как жара наступит, так и ехали. Оля снимала им дачу, то в Серебряном Бору, то в каком-либо другом месте. Инна дружила со Степой и много помнит о довоенной жизни. Помнит двор на Короленко и Милу Катаеву, тогда Гольдштейн, очень красивая, говорит, была девочка, и всегда с бантом ходила. Помнит, как Алешка заболел и в бреду кричал: "Ой трамвай едет, ой меня Инка дерет, меня Джанка дерет!"]

Олю забрали

[А в тридцать седьмом году, когда всех вокруг брали, Оля отправила Алешу в Баку, к маме. Мария Ивановна как раз ехала к Вере и отвезла Алешу со словами: " Оля сказала, что висит на волоске и просит вас взять его".

Виктория Борисовна собралась в тот же день. Оля очень удивилась, открыла дверь и увидела ее.

"Ты что приехала?"

"А как же, ты же сказала, что дни сочтены, как же я могла не приехать?"

И через три дня Олю забрали.

Виктория Борисовна осталась в Москве. И так они менялись - то она, то тетя Варя. Одна в Москве, другая в Баку, потом наоборот. Когда наступила война, в Москве была тетя Варя. Она с Алешей поехала на свою родину в Камышин - в Баку проехать было нельзя. Потом их забрал оттуда по Волге знакомый тети Веры, достал для них пропуск.

Тетя Варя почему-то оказалась выписанной из Баку, прописать ее отказывались, и это могла сделать только тетя Вера. Она поставила условие, живи за это у меня год. А потом еще, когда тетя Варя уходила, взяла у нее, сняла с нее, золотой крест. Алеша жил с Викторией Борисовной. Потом, когда стало мало еды, а у тети Веры все было, стал жить у нее.

Джану отдали Тамаре и Любе, они поехали под Смоленск. Люба жила тогда у нас, она была студенткой МГУ, потом уехала с Миндыбаем, а в это время как раз, видимо, разошлась и приехала с годовалым Славиком снова в Москву, к Юрию. Они все поехали в Брянск, к Милиным родственникам, и там началась война. Поехали дальше, в деревню под Рославлем, где был дом и огромный сад у родителей Тамариного мужа.

Падали бомбы. Старики ехать отказались. Под бомбежками грузились в эшелоны, ехали в эвакуацию. Есть было нечего, Люба разжевывала печенье и кашицей изо рта в рот кормила Славика.

Степу Юрий отправил к Нине. Так все дети оказались у теток. В сорок третьем году Оля написала: "Юрий, война еще не скоро кончится, собери детей". И Юрий, только что вышедший из тюрьмы, стал собирать детей. Степа сам через полгода сбежал от Нины, жил у Марусиной матери, Натальи Ипполитовны, в Лялином переулке. Юрий сделал ему пропуск и послал за Джаной. Степа привез ее из деревни на станцию, втолкнул в переполненный поезд: - Не реви!

Квартира в Москве была занята чужими людьми. Жили в доме от завода на Матросской тишине. Там в одной комнате жили Юрий, Степа и Маруся с маленькой только что родившейся дочкой.

Маруся бывала и до войны. Дети помнили ее с тех давних довоенных времен, когда они ходили с отцом на лыжах. В сорок первом, когда Юрия сетовали, она ходила в тюрьму и поддерживала связь между всеми.]

Дом на Короленко

Потом постепенно удалось вернуться в свою квартиру на Короленко. В ной комнате еще долго жили соседи, с большим трудом удалось добиться, чтоб они выехали куда-то, куда им давали, но они не хотели идти. Их перевозили. Стены комнаты, из которой они уехали, были сплошь покрыты детскими каракулями.

В маленькой комнате Джана с друзьями Ниной и Васей, устроили елку - Новый Год. Это была их первая компания, потому что никаких дней рождений или детских утренников им не делали. Они договорились не есть бублики, которые давали в школе, собирали их по штуке, потом половину продали и купили там же на базаре еще чего-то. Они прятались в чулан от Алеши, а он упрямо забирался туда за ними, чтобы послушать, о чем они говорят.

Алеша вырос с тетей Варей, она любила его безоглядно. Уже бывало в Москве в последние военные голодные годы она шепчет: "Алешенька, сыночек мой, пойди на кухню, там папа кушает, может тебе что-нибудь даст".

Когда в первый раз отменили светомаскировку и с окон сняли синюю бумагу и одеяла, стало неуютно, обнаженно и незащищенно. Дети, не выросшие вместе, ссорились. Все были вспыльчивы до потери знания, так что Джана однажды кинула в Алешу утюг, он разбил окно, Джана и Алеша дразнили Стёпу, он бил их, они плакали. Тетя Варя разнимала, уводила Алешу, утешала. Маруся не вмешивалась, иногда посмеивалась - у Жанетика опять кровать мокрая. Юрий пропадал на заводе. ]

Оля и Сталин, рассказ Алеши

Гадалка маме предсказала судьбу, что она проживет очень долго и что будет у нее три тюрьмы, три мужа и трое детей. Гадала она по руке и нагадала глупость. Они с Суреном смеялись. Никаких не трое детей будет, а будет много детей, пять-шесть, как принято на Кавказе.

Тут они смеялись, а как эти гадания мама по жизни комментировала? Первая тюрьма - турецкая; вторая тюрьма - тридцать седьмой год; третья, как мама говорила, это самая страшная - сорок девятый год. Она говорила, что второй арест она перенесла хуже, чем первый. Первый она еще не знала, что такое тюрьма и что будет. А вторая тюрьма, она уже представляла, куда попадет.

А я когда после ареста мамы вернулся в Москву, то потом мне рассказывали Стёпа и папа, что я часто забирался в платяной шкаф и прятался там. Когда меня спрашивали, что я там делаю, я говорил "Здесь мамой пахнет". Мне это рассказывали, что я забирался в платяной шкаф и отвечал - там мамой пахнет... Там висели её платья и кофточки. Вот такое собачье немножко поведение.

И еще в Камышине мне запомнился один эпизод. Меня обычно клали в десять-одиннадцать спать, но я старался не заснуть, а в двенадцать ноль-ноль послушать, в то время передавали Красную площадь и звон часов на Красной площади. После того, как я послушаю, представлю себе Красную площадь, я уже смело засыпал. Нет, не умный. Это же всё животное чутьё - звуки, запахи. Шум автомашин и звон курантов, двенадцать ударов.

В сорок седьмом году, когда мама приехала в Москву, Анастас Иванович Микоян попробовал замолвить за нее словечко у Сталина. После одного из заседаний Политбюро, в перерыве, когда возникла пауза, Микоян обратился к Сталину и говорит: "Иосиф Виссарионович, в Москву вернулась Шатуновская Ольга, я ее знаю по Баку, у нее трое маленьких детей, пусть уж живет в Москве".

Сталин на какую-то минуту замешкался, посмотрел на Берия и на Микояна и сказал: "А вот от Лаврентия Павловича поступили данные, что у Шатуновской контакт с английской и американской разведкой".

Микоян побледнел, это что значит? Что он хлопочет за англо-американскую шпионку! В то время, когда его сын сидел, это было грозное предупреждение. Надо знать эпоху сорок седьмого года, чтобы представить, насколько эта реплика Сталина была смертельно грозной для Микояна.

Сталин очень хорошо ее знал, - когда Микоян спрашивал, - он знал и смертельно ненавидел - она была личным секретарем Шаумяна, его врага, который сказал, что он агент охранки."

Возвращение с Колымы

В сорок пятом мой срок истек, но выехать никому не разрешали. Потом вам сказали, что Анастас Микоян смог добиться у Сталина для меня разрешения на выезд.

Юрий в письме к Виктории Борисовне написал, что просит ее помочь говорить Марусю уехать в комнату, которую он достал для нее. Виктория Борисовна приехала.

"Как же я могу сделать, чтобы ее не было, если вы не можете?"

Юрий поехал встречать поезд в Александров. Поезд был – теплушки. Номера у него не было, он шел кое-как, в Александрове встал где-то на запасных путях. И он, приехав в Александров, провел там вечер с Сергеем Борисовым, поезда они не нашли.

Я приехала в Москву, позвонила с вокзала, Алеша, ты и Настя поехали меня встречать. У Виктории Борисовны не действовала нога, она была парализована, наверное, от недоедания.

Ты помнишь, как вы меня встречали?

Помню, но плохо.

Что же ты ничего не помнишь? Ведь ты уже большая была!

Не знаю.

[Джана: Не знаю, говорю я. А про себя думаю, что, наверное, вся эта моя жизнь без матери и война отбили у меня память. Очень мало я помню и все как-то обрывками. Из той встречи помню только одно: слякоть, мы стоим в начале перрона на Ярославском вокзале, везде узлы и чемоданы, и худая незнакомая женщина в темном пальто - наша мать. Тот день просвечивает мне как сквозь туман. Я восстанавливаю его только с маминых слов.]

Оля вошла в свой дом

Настя увидела меня издали и сказала вам: "Бегите, вон ваша мать". Без Насти вы бы меня не узнали.

Я вошла в свой дом, мама сказала "Оличка!" и тут же увела меня в ванную под предлогом мыться с дороги, и стала меня готовить к тому, что есть Маруся. Она рассказывала издалека, дескать, у Юрия была женщина.

Я сказала, ну что ж, восемь лет большой срок.

И что у нее дочка от него, и что она жила здесь, и что Юрий приготовил ей комнату. И только потом - что она здесь, сейчас. Здесь, в этой квартире, сейчас?

Я пошла к ней. Маруся лежала. Я сказала: "Здравствуйте!" Маруся не встала, она лежала и кричала: "Все равно, он к вам не вернется, он с вами жить не будет, все равно он будет жить со мной!" Я вышла из комнаты.

Квартиру стали заполнять люди. Все узнавали, что я вернулась, приходили, приносили, кто что. Пришли соседи: Злотниковы, тетя Паня, тетя Дуся. Потом приехала Ляля, и стали приезжать друзья: Маруся Сарвилина, Миша и Женя Лифшиц. Саня и Циля были на даче, они прислали вместо себя Мару. Все набились на кухне.

Приехал Юрий, сказал: - Ну ты, наверное, уже знаешь. Я поехал тебя встречать, чтобы предупредить, но мы разминулись, не удалось мне...

- Да, я знаю.

И вдруг ты закричала, я не знала, что случилось, только вижу, Маруся тебя утихомиривает, выталкивает из кухни. "Тише, тише!" говорит. А ты плачешь: "Не хочу, чтобы он ходил к ней, пусть не ходит". Оказывается, Юрий пошел ее утешать, а ты говоришь: "Не надо, не ходи".

Потом Маруся всю ночь пугала его самоубийством, то из окна хотела выброситься, то на пруд топиться в Сокольники бежала, бросила его все документы в пруд. Утром Юрий пришел в комнату и сказал, что Маруся просит отдать ей четыре метра байки. Я говорю:

- Как же, ты ведь их дал Джане, она же будет обижаться.

А мама сказала: - Ах, Оличка, о чем ты говоришь? - и отдала эту байку, - И двести рублей, которые он дал на твою встречу, он тоже взял и ей отдал, мы теперь без денег будем.

Вечером Юрий сидит за столом, голову подпер руками.

- Что ты, Юрий?

А он говорит с таким отчаянием: - Маруся самоубийством может покончить, и я боюсь, что... Рассказал, как той ночью она из окна выбрасывалась, в пруду топилась.

- Как ты думаешь, что делать?

- Успокойся, Юрий, ничего этого не будет, она не покончит.

Он так поднял голову и говорит: - Да? Ты вправду так думаешь? А почему?

Я усмехнулась и говорю: - Человек, который хочет покончить самоубийством, не станет у ребенка последнюю тряпку отнимать, а она о тряпке думает. И вот что - если она тебе так дорога, ты лучше иди к ней, все равно наша любовь кончилась, зачем нам быть с тобой. Будь с ней.

Потом она нас отравить хотела. Мы с мамой входили на кухню, а она сыплет купорос в нашу кастрюльку. "Маруся, что вы делаете?" А она как схватит кастрюльку, и сразу вылила в уборную, и ушла к себе в комнату.

Когда Юрий пришел, мы стали говорить ему, а она его уже подготовила, что они, дескать, будут наговаривать на меня, и он говорит:

- Да нет, ну что вы выдумываете?

- Как же выдумываем, она же вылила весь бульон в уборную!?

Вот тогда я и поняла окончательно все, раз он ее защищает, раз он ей верит. И говорю: - Юрий, знаешь, давай не будем больше ни о чем говорить

Я ничего от тебя не хочу. Не защищай ее. Иди, живи с ней, она тебе нужна, вот и живи с ней. Я все равно с тобой жить не буду, ничего между нами нет, любовь кончилась, я сама с детьми буду, а ты будь с ней. И не говори больше мне ничего, что она это от любви все делает, что она тебя любит, иди, живи с ней, а от меня отстань, пожалуйста.

[Джана: Я иногда пытаюсь теперь сказать, что мало чего с кем не бывает, и что, может быть, бабушке тогда показалось про этот купорос? Но мама когда кричит как раненый зверь - ты не помнишь? конечно! она и так всем говорит, что ты ее больше матери любишь, Густа рассказывала.

И тогда так много еще нужно времени, чтобы ее утешить, успокоить.

Десятый класс я жила с мамой. Но в школьных воспоминаниях мамы нет, нет ее нигде, ни около моих подруг, ни около моих занятий. Помню, что решила сдать на серебряную медаль, как три ночи и три дня учила физику и не смогла отвечать, разрыдавшись на экзамене. И ушла, думая, что все, провалила. А когда вернулась к школе, то девочки сказали, что тебе поставили четыре. Почему мамы нет около?]

Участковый

Мне нельзя было жить дома. Приходил участковый, взял подписку - в двадцать четыре часа выехать. Разрешалось жить не ближе ста километров от Москвы, я была прописана в Александрове.

Участкового угостили, Юрий выпил с ним, и он говорит:

- Да разве это я? Разве мы не знали, что она приехала? Ну знаем, мать приехала к детям, смотрим вот так, - он поднял пальцы к глазам, - но кто-то на вас доносит. Поступил донос, мы обязаны реагировать.

Участковому дали сто рублей, он порвал подписку. И потом каждый месяц он приходил, платили ему сто рублей, а потом однажды он пришел и говорит, что теперь донос пришел из московского отделения милиции, и что пишет бывшая жена вашего мужа, и если она не перестанет писать, то я ничего не смогу больше сделать.

А она уже написала донос, что у меня здесь контрреволюционная организация, что собираются ссыльные и друзья.

Дора, соседка, тоже сказала как-то: - Пусть к тебе там много народу не ходит, я - осведомитель, и должна сообщать о них, но ты меня не бойся, я тебе зла не сделаю, ты бойся Марию, она что хочешь на тебя напишет.

Юрий пригрозил, что не станет жить с ней, и тогда она не отправила свои донос. Он предлагал, что мы уедем в Рубцовск, и получил уже назначение главным инженером. Пришел с ним и сказал: - Вот давай поедем туда. Помоги мне отстать от нее.

Я посмотрела на него и сказала: - Нет, если ты сам не можешь, я тебе не помогу. Ты под ее властью, и там тоже не освободишься. Зачем я туда с тобой поеду, я тебя не люблю, дети мои здесь, зачем я поеду... Нет, не поеду. Наверное, тогда он сдал назначение.

Дети

Помнишь, когда я приехала, на тебе были мальчиковые ботинки, и я тебе отдала мои черные прюнелевые туфли?

Помню. Я сразу попала в них в грязь и дождь.

Ты хотела после школы пойти на геологоразведочный, мы с Юрием тебя отговорили. Потом на исторический, ты думала, что всюду возьмут с твоей серебряной медалью. Мы сказали, кто тебе даст историей заниматься? Нужен диплом, технический, чтобы всегда кусок хлеба был! И ты пошла тогда на курсы кройки и шитья. А на следующий год летом подала документы в МАИ на радиотехнический, радиолокация тебе понравилась, и уехала в Ленинград к тете Тамаре. Когда я пришла в приемную комиссию, они говорят: "Нет, не можем взять ее".

А ты сказала перед отъездом, что можно еще в МЭИ на такой факультет. Я пошла туда, но и там не берут. Тогда я пошла к председателю, и он мне говорит: "Ей бы я не сказал, но вам скажу - мы не можем ее взять. Из-за вас. Это не я придумал, это там вверху крутят, и даже если бы я взял, то потом ей все равно не пришлось бы работать по специальности".

Владилена, дочь Сурена, не написала в анкете про отца и кончила МАИ, но потом ей пришлось вместо самолетостроения работать в управлении мер и весов. Председатель комиссии так и утешал меня: "У нас есть только три факультета, на которые я могу ее принять: тепловозостроение, электростанции и электромеханический, пусть идет на них, может быть потом все равно она переменит специальность". На электромеханическом была Юрия специальность, автотракторное машиностроение, и ты пошла на нее.

[Потом оказалось, что туда брали евреев, или детей врагов народа, или футболистов.]

Помнишь платье зеленое, шерстяное, его тебе уже после моего отъезда сшила Дуничка? Она жила в переулке около Чистых прудов, вы ходили к чей с бабушкой - ведь она была женой бабушкиного брата, Яши Лифшица.

Помню, мам, знаешь, как Дуничка кроила? Меня на курсах учили, учили, вымерять, высчитывать, конструировать, а она взглянет на меня и ведет прямо по материалу ножницами.

Когда я уехала, Маруся вернулась в маленькую комнату. Мама осталась с вами, ты жила с ней в большой комнате.

Перед моим приездом Юрий освободил балконную комнату. Когда Маруся спрашивала его, почему она с маленьким ребенком и с ним должны жить в маленькой комнате, а Джана одна живет в большой, он отвечал ей - это Олина комната.

Маме было тяжело с вами, она любила Инну, Инна была для нее всем, но она жила с вами, долг выполняла. После моего отъезда вы с мамой подрабатывали корректурами, тебе давали стипендию, и у мамы были еще старые запасы, вы на них жили. Алеша жил с Юрием, а Степа питался отдельно.

Это случилось еще при мне, он все не хотел работать. Куда ни пойдет, не берут, говорит. И опять - не взяли. А сам связался с какими-то торгашами. Юрий договорился, что его возьмут на Геофизику, это завод у вас такой на Стромынке. Но он и оттуда пришел и говорит - не взяли.

Тогда я очень рассердилась и сказала: "Ну вот что, тогда я не буду тебя кормить, питайся как хочешь сам."

До этого он учился в МАИ. Но несколько раз его уже выгоняли. Когда я пошла туда последний раз, декан сказал, что нечего вам ходить, он все равно не будет учиться, мой вам совет - выгоните вы его из дому.

И тогда он стал питаться отдельно. Потом на Геофизике он получил рабочую карточку и хорошо стал зарабатывать, оказалось, что он хорошо справляется со специальностью слесаря-лекальщика, но денег мне не давал. Правда, как-то в булочную привезли муку по коммерческим ценам, и вы пристали, ты и Алеша, - очень хочется, спеки что-нибудь - а у меня нет совсем денег. Должна уже была быть денежная реформа, и нигде в издательствах внешним сотрудникам денег не выдавали. Я пошла к Степе и попросила у него взаймы - дети, говорю, просят муки купить. Он дал.

Потом после моего отъезда он женился, привел Галю. Жили они в средней комнате за занавеской, и Алеша жил в той же комнате. А потом он женился на Римме и родилась Оличка.

Отъезд в Среднюю Азию

В Баку от турок прятались в трубы, а в Москве от арестов в склепах на кладбище. Однажды я пришла домой на Короленко. Звонит телефон. Кто это? Оленька, то да се - стал говорить всякие глупости, и я поняла, что меня выследили. Сказала маме, что пойду к Еве, и сразу ушла. И тут же позвонили в дверь.

Мама открыла. "Здесь живет Шатуновская?" "Да". "Где она?" "Это я. "А Ольга Шатуновская, где она?" "Ее нет дома". "Я ее подожду."

Сел и стал сидеть.

А я сижу у Наумовых, и вдруг приходит мама.

- Ты зачем пришла?

- Оля, ты не возвращайся, там тебя ждут.

- Зачем же ты пришла, они сейчас сюда придут!

- А я взяла помойное ведро, будто пошла на помойку.

Ева говорит: - Ольга, у меня тоже дети. Я недавно приняла кафедру. Долго ты не можешь здесь быть.

Звонили, наверное, с автомата около дома. Тот по телефону как-то так начал сюсюкать - что ты, не узнаешь? - из моих знакомых никто так не говорил. И еще он допустил профессиональную ошибку: - Ну что ей сказать? - трубку не закрыл, и вроде с кем-то советуется.

В тот раз они меня не поймали. Я выбежала в одной блузе. Ушла через двор, а они зашли с улицы.

Осенью сорок восьмого стало известно, что вышел указ - всех освобожденных политических брать снова. Лева Шаумян пошел к Анастасу, а он просил у Сталина за Шатуновскую. Нет, ничего не удалось. Лева передал это мне и сказал, что Анастас советует уехать куда-нибудь, спрятаться тихонько, может быть, не заметят, может, обойдется. К тому времени в издательствах уже почти не давали работать. В Речиздате я сидела как-то в коридоре, вдруг пришла одна знакомая по МОГЭС'у и всматривается в меня. Потом редактор говорит: "Она сказала - что же это вы, врагам народа работу даете? это же Шатуновская там сидит!"

Он был хороший человек, Чагин, он стал давать работу на другую фамилию и сказал "Ты сама не приходи".

Тогда стала ты ходить, и Алеша. Помнишь угловое большое здание на площади Ногина? Но потом и через них перестали посылать работу. И только в "Авторских Правах" Зинаида Александровна продолжала давать работу на мое имя, и еще после моего отъезда, года два, вам давали, и вы делали с бабушкой и на это жили.

Я уехала в Кзыл-Орду и сперва жила у Нины, а потом сняла комнату. Ты приезжала, помогала меня перевозить. Вместе с Вадимом Павловичем. Была зима, ты приехала тогда на зимние каникулы. А летом ты приехала просить со мной свидания, я была уже в тюрьме.

Вот ты упрекаешь, что же ты не поехала с папой? Он так старался, доставал то назначение! Вот и получилось к лучшему. А представь, мы бы уехали, меня арестовали, и он бы остался там в Рубцовске, а вы здесь. Нет, так уж он хоть остался с вами.

После отъезда Оли

[Джана: Мама часто говорила "ты помнишь?" и рассказывала истории, как было, когда мы были маленькие:

"... перед твоим рождением на Сретенке давали швейные машинки - они были те же, что Зингер, но назывались Моссельпром - я встала в очередь и стала стоять. А меня пожалели, сказали - ну что ты тут стоишь с таким животом - и пустили без очереди.»

«... один раз пришла Маруся Сарвилина и принесла большой арбуз. Все на него набросились, стали резать и есть. Маруся говорит - тебе же рожать, тебе нельзя, Оля! Маруся пришла со своей Олей, ей уже год был, и я ей завидовала, когда еще у меня такая вырастет!..»

«… я вошла с тобой в переполненный трамвай, ты была у меня на руках и тебе не понравилось, что много людей - ты стала кричать и толкать всех ногами, так что пришлось из трамвая выйти.»

«... а потом ты взяла в привычку бросаться на пол и бить ногами. Это ты от Тани переняла. Тамара приехала с ней из Ленинграда и она, чуть что, бросалась на пол и колотила ногами. Тамара давала ей конфетки. Но я не стала, как Тамара, обращать много внимания, выйду из комнаты, будто ничего не замечаю. Ты придешь, прижмешься, а я говорю: ну что ты пришла, пойди, там еще полежи - ты и перестала так делать.»

Мама как бы погружалась в этих рассказах в тот мир, плавного перехода к которому не было, и все спрашивала - ты помнишь?

Да, - например, угол желтого дома, около которого мне так не хочется отпускать мамину руку - детский сад? - "Нет, это на Балканском, где мы раньше жили." - Но это же было до моих двух лет?!

Или белая дверь крыльца, на котором я играю, открывается и разбивает куклу, привезенную мне мамой. - "Это в колонии."

Помнишь, над вашими кроватками висела моя карточка?

Да, помнила, она всегда была у нас перед глазами. И тогда, перед войной, мы еще часто думали, засыпая, как это было. И как это будет - когда все вернется снова. Но жизнь уводила нас от этой карточки, мы расставались и встречались, и не нравились друг другу, потому что не было человека, который любил бы нас всех вместе.

Да, помнили. Но говорить про это не хотелось, потому что теперь мы знали: та нежная, желанная мама с фотографии к нам уже никогда не придет.

Мама уехала. Бабушка Виктория Борисовна осталась с нами. Ах как, наверное, нелегко ей это было. Пусть я заботилась - бабушка, что вам дать? Пусть я отказывалась - нет, нет, я не хочу масла, да я уже Виктория Борисовна помазала, ешьте, бабушка, не жалейте.

Пусть я прибегала из института и захлебываясь все рассказывала ей. Все равно, Инка, ласковая Инка, была ей дороже.

Как я удивилась потом, в 54-ом году, когда была у них в Баку: "Бунчик",- говорила Инка лежа в постели, "принеси мне воды". Принести? ей? воды?! И бабушка несла. Бабушка! которую я по десять раз в день спрашивала, не принести ли ей чего-нибудь. И все же она уехала от нас из Москвы в Баку. Но это потом.

Помнится, меня приодели за эти два года с мамой. Сделали из папиного для меня неплохое пальтишко, я его любила и ходила в нем осенью и весной и зимой. Из бежевого коверкота на желтой подкладке - за него-то и Борька, может, влюбился. Как, говорил, подойдешь, крутанешь, желтое что-то сверкнет, огонь полыхнет, и нет тебя... убежала уже.

У нас в институте устраивались моральные собрания, выступали с бичеваниями, например, разложившегося комсорга - целовался. К ленинской годовщине я тоже выступала и говорила, как я люблю Ленина. А то, бывало, спорила с Ильей Вевюрко, почему он не занимается общественной работой. Илья был на фронте и повторял всегда - хоть бы успеть доучиться до новой войны.

А на третьем курсе меня саму, за отказ дальше заниматься спортом, разбирали на собраниях и исключали из комсомола. И мой друг Саша Бусыгин говорил - да, она оторвалась от коллектива, а потом сел ко мне и гладил мою руку, когда я плакала. Как потом оказалось, исключали не за спорт.

Юрия после отъезда мамы стали беспрерывно таскать в МГБ - держали по несколько дней, спрашивали, где она. Он говорил - не знаю. Помнится, что это было ужасно. Мы знали, что он опять ТАМ, и в доме стояло тихое страшное ожидание. Он приходил опустошенный - это был не он, страшно и сейчас вспомнить все это. Бабушка выходила к нему, они шли к бабушке в комнату, и говорили там... Тогда он и стал сильно пить. Не было вечера, чтоб не пил.

Они, говорит мама, все же заставили его подписать, что он будет осведомителем. Тогда он раззнакомился со всеми нашими друзьями. Вот после чего никто из них не стал бывать в нашем доме, и вы не стали бывать у них.

И осталась только работа. И все. Домой он приходил поздно, нас почти не видел. В это время он начал преподавать и поздно ночью сидел над книгами и тетрадями: математика, физика, электротехника, механика. Выводил формулы, составлял конспекты лекций. Мне было его жалко, Маруся чего-то все ругалась с ним, грозилась, что вот брал с завода спирт и какие-то приборы, не пускала к себе, не разговаривала месяцами. Но мы с бабушкой старались, мы обе словно договорились - худой мир лучше доброй ссоры.]

Виктория Борисовна снова в Баку

В пятьдесят первом Виктория Борисовна уехала в Баку, теперь уже казалось насовсем. За ней приехали Инна и Шурик. Они поженились, а в это время Мишу посадили за злоупотребления на строительстве - он оформил кого-то не по той должности, по которой они работали. Когда его выпустили из тюрьмы, то оказалось, что его кабинет занят и Мише сказали, чтобы он жил в той же комнате, где Вера Иосифовна. Человек пришел из тюрьмы, и его собственная дочь не впускает в собственную квартиру. Миша был так возмущен, что не стал даже раздеваться и ушел из дому. Он жил у Зямы, и об этой истории я узнала от женщины, приехавшей из Баку в Енисейск к своему мужу.

Она написала огромное письмо на восьми страницах Инне, как-то пыталась объяснить ей, чтобы она поняла, что она сделала. Инна сказала, что не получила этого письма. И тогда они приехали за Викторией Борисовной, чтобы уладить все это.

У Виктории Борисовны теперь уже не было своей комнаты, ей выгородили часть галереи. Миша вскоре умер. Вера Иосифовна сменяла свою комнату так, чтобы съехаться с сыном. У сына таким образом образовалась двухкомнатная квартира. В средней комнате стали жить чужие люди, а Вера Иосифовна пришла обратно, чтобы нянчить Тату. Виктории Борисовне опять приходилось считаться с чужой женщиной, и Инна ею командовала - Веру Иосифовну Инна называла - "мама".

А тетя Варя уехала к племяннице в Камышин, она заболела воспалением легких и сказала, что хочет умереть в монастыре. В монастыре том жить нельзя было, но она каждый день туда ходила. Когда тетя Варя умерла, Инну никто не известил. Инна говорит, из-за того, что племянница не хотела делить наследство с другой, бакинской, а может, тетя Варя на нее сильно обижалась к тому времени, потому что она стала стара, а Инна не дала ей покоя. У той сердечный приступ, а она несет ей маленькую Татку.

[Джана: В пятьдесят четвертом году, когда я была в Баку летом, они еще жили там же, а позже сменяли на другую в соседнем подъезде. Старая квартира стала к тому времени благодаря Вере Иосифовне коммунальной, и они переехали в меньшую, но отдельную. И это тогда при переезде они оставили на балконе всю энциклопедию Брокгауза и Ефрона, что часто поминала им мама.

Мама приехала за бабушкой сразу после освобождения в 54-ом, осенью, но бабушка не могла поехать с ней. Она болела и приехала в Москву позже. Теперь уже она приехала сюда насовсем и даже привезла диванчик, столик - остатки той мебели, которая была еще в мамином детстве. Мы с мамой разминулись. Мама приехала в Москву - я вела туристскую группу по маршруту Архыз-Рица. И было странное совпадение с маминой ситуацией в Калинине, я была инструктором и пересиливала себя - во мне уже рос Андрюшка. Но теперь видно, что тени маминой судьбы то и дело ложатся на дорогу - не только мою, но и моих сыновей. На внуках, наверное, кривая последействия уже затухнет.]

Второе возвращение

Когда я освободилась в пятьдесят четвертом году, Хрущев позвал меня работать и спросил, есть ли у тебя, где жить? Я сказала, что в моей старой квартире живет муж со своей семьей. Они стали давать мне квартиру на Бережковской набережной.

Я сказала: "Юрий, все годы, что я была на Колыме, я думала об этой квартире, она была для меня символом моего оставленного домашнего очага, к которому я вернусь, я бы хотела остаться здесь."

Мария сперва согласилась, а потом отказалась, потому что далеко ездить на Электрозавод. Мы пошли к помощнику Хрущева, Лебедеву, просить поближе к Электрозаводу, а тот как стал кричать на Юрия: "Не согласны? Мы дадим вам одну комнату, и идите в нее со своей семьей!"

Ну мы видим, раз так уж: - "Ладно, ладно", говорим.

Они переехали - Юрий с Марией и Наташей, и Степан с Риммой и Оличкой. Я хотела, чтобы Юрий взял Любу, чтобы она приехала из Ленинграда, где у нее были неприятности с работой и ведомственным жильем. Видимо, уже тогда началась у нее та болезнь, которая потом все прогрессировала, - мания преследования. Но Люба сделала ошибку, не приехала сразу, и они успели привыкнуть к той комнате. Поэтому, когда Люба приехала и заняла комнату, Мария, да и Юрий, хотя он сам вызывал сестру, начали к ней плохо относиться. Потом я выхлопотала Любе комнату в Останкино. Степа с Риммой сменялись вместе с Римминой матерью, которой дали квартиру "за сломом".

[Джана: Летом пятьдесят пятого маме давали дачу в Быково, там жила тетя Варя с Тэтой, а летом пятьдесят шестого года я ездила искать дачу по ленинградской дороге, где домики стояли в березовой роще. Потом остановились на даче в Заречье, ее помог найти Алексей Ильич Кузнецов, он все знал. И мама стала там жить и зимой и летом. Мы уже переехали с Андрюшей туда, а мама с бабушкой хотели переезжать, и тут на лестнице у мамы случился инфаркт - она упала, ее занесли к Злотниковым, потом приехала скорая помощь, на простыне перенесли выше этажом - к себе. Бабушка тоже свалилась. Шура, наша домработница, которую нашла тетя Ляля, ухаживала за ними обоими. Только к концу лета они переехали на Дачу и остались там жить. Бабушка так и не поправилась, иногда ей было лучше и она ходила, но больше все сидела в кресле на веранде. А в феврале 57-го года она умерла в больнице на Грановского. Мы с Борисом все не ладили. Я то жила дома, то на даче. Поступила в литературный институт, но потом ушла. И учили - в семинаре Бедного - по стандартам, и от мамы тяжело было зависеть, и места своего в жизни не чувствовала. Весной 57-го пошла работать по автоматическим схемам правления в геофизической разведке. Знакомый уговорил - тут тебе будут и радиолокация и путешествия. И я уехала в Осташево. На следующую весну поехала в Байрам-Али. Это был 58-ой год. Потом Салехард, разведка в тундре. Алеша в это время был в армии, Борис жил на Короленко. Когда я приехала с Севера, он уже привык к свободе, мы с ним вроде мирились, потом опять расходились, и так продолжалось, пока в шестидесятом году я не сказала ему, что у меня живет больной товарищ. После этого он не стал больше звонить, а Георг так и остался со мной, хотя и много ночей я все еще плакала, не понимая себя.]

Как Джану исключили

[Джана: Борис учился с нами в институте только один год. Он был из семьи спецпереселенцев, и в пятидесятом его отправили из общежития опять в Сибирь, на этот раз этапом по тюремным пересылкам.

Летом 1952-го я навещала маму и его в их ссылках - Борис тогда был на кирпичном заводе в Покровске под Якутском, а мама в Енисейске. Зимой пятьдесят второго - пятьдесят третьего меня за пропуски занятий исключили из института.

Я пришла к секретарю комитета комсомола. Он, как и я, был лыжником нашей институтской команды, и я говорю ему: "Как же так, Лева, я ведь вела группу по лыжному маршруту как общественный инструктор! И из-за этого на три дня опоздала!" А он достал какую-то зеленую бумагу и говорит: "Это ты писала?" И вдруг я узнала эту бумагу, это была анкета, которую меня вынудили заполнить в тех местах летом. "И никуда больше не ходи! И ни с кем не говори."

И я не стала ни с кем про это говорить. И постаралась выкинуть из памяти эту зеленую бумажку. И стала искать работу. А наши студенты, которые проходили практику на заводе, узнав однажды, что их руководитель - мой папа, спросили его вежливо, как, дескать, Джана? "А что с Джаной?" - так он узнал, что я исключена.

Папа вечером пришел домой, с порога закричал на нас страшно, и выгнал всех моих друзей из дома. А мне было его жалко, что он так расстраивается. Мы так с ним никогда об этом и не говорили.

Последние годы папа жил на даче в Дудкино и ездил оттуда на работу. Он был в это время главный технолог завода и, кроме того, преподавал. Соединить их жизни - его и мамину - не удалось.

Папа умер в 1963 году. На совещании у директора был спор, он хотел горячо высказаться, жестикулируя взмахнул рукой - но слов никто не услышал. У него парализовало речь. Наступил инсульт. Через пять дней он умер в больнице. Его хоронил весь завод. Море людей, и всюду красные флаги.]

Рассказ 18. Снова тюрьма

Рассказы Джане 30 января 1981, 8 августа 1983 и 27 апреля 1984

Кзыл-Орда

[Джана: "У него дома своя машинка есть, сам себе считает, статьи пишет..." - это мама про Вадима Павловича вспоминает. Сегодня пятница, я сижу у нее на бюллетене. Она довольна и спрашивает про моего знакомого физика. Говорить о нем мне совсем не хочется, что о нем говорить? Говорю самое простое - да у него жена есть... Да маме, оказывается, не так уж он нужен, только как повод, чтоб рассказать.]

И в пятьдесят лет еще не поздно замуж выйти - когда я жила в Кзыл-Орде, у меня столько женихов было. Помнишь, Вадим Павлович, он звал меня с ним в Алма-Ату уехать, там у него квартира была. Он с женой разошелся, ей оставил квартиру в Ташкенте. Он не любил ее, и дочек не любил, говорил, что они легкомысленные, все об одежде думают. Тебя он видел, когда ты приезжала, и говорит: - Вот это девушка, действительно, настоящий человек, а они что?

Он был академик Казахской Академии Наук. Он строил Чирчикскую ГЭС. Тоже сидел. Их проект объявили вредительским, и их посадили. Она тоже сидела, его жена, но в лагере для жен. Но потом по их проекту строили все равно, хоть и вредительский, и они потребовали второго расследования, комиссии, и проект их пересмотрели и их выпустили.

Сюда он приезжал, что-то наблюдал за плотиной и пришел к Виктору, который был главный инженер. А я ходила куда-то, замерзла и по пути решила зайти к Нине погреться. А она на кухне вся в ажиотаже, жарит, варит и шепчет мне:

- Ты пойди с ним в комнату, займи его разговорами до прихода Виктора, а потом я стол хороший накрою, поужинаем вместе.

Я говорю: - Нет, Нина, я только погреться зашла, я Виктора ждать не буду и уйду.

Ну так все же мы с ним разговорились, а потом я говорю, я пойду, а он тоже пальто одевает. Нина в ужасе, что он уходит.

Он говорит: - Я Олю провожу, потом вернусь.

Ну и стал он ко мне заходить. Как приедет, все время ко мне. Ну Нина говорит ему, потом и сама она и он мне это передавали.

- Вадим Павлович, зачем вам Оля, она худая, грустная всегда, да за вас любая двадцатилетняя пойдет.

Он говорит: - Не нужна мне двадцатилетняя, мне нужна Оля.

А потом разговорились о его книге, он книгу писал. Я говорю, покажи-

- 244 -

те ее мне. Он показал. Я говорю, надо ее редактировать, давайте я вам помогу. И мы с ним всю книгу перевернули, он в такое восхищение пришел

- Да это же другая книга! Ты поедешь со мной в Алма-Ату, я доложу о тебе президенту Академии Наук, он выхлопочет тебе прописку!

Это уж все потом, когда мы сошлись и он уговаривал меня пожениться.

- Да он за тебя двумя руками ухватится, как только я доложу, что такой человек есть. Это уж ты мне и то сделала, что книга стала вдвое лучше, а им, знаешь как они пишут, им надо все с ног на голову переставлять.

Но было уже поздно, уже начальник паспортного стола меня предупредил, что меня ищут.

И вот он уезжал, Вадим Павлович, в командировку, сперва в Ташкент, а потом на сессию в Москву, - а потом, говорит, когда я вернусь, я все это сделаю, и он прислал мне телеграмму, сперва из Ташкента, потом из Москвы, а когда вернулся - все! уже меня взяли.

Паспорт

А про начальника паспортного стола я тебе не рассказала. Был у меня знакомый казах Гасан, я ему жаловалась.

- Что, - говорю, - за паспорт, справка каторжная, всегда из нее видно, что враг народа, если был бы у меня чистый паспорт...

И Гасан говорит: - Я поговорю с начальником паспортного стола, он мой родственник, может быть, он тебе сделает чистый паспорт. И вот приходит и говорит, что договорился, готовь пятьсот рублей, а пока вот что, мы сделаем обед, ты придешь и обо всем с ним так договоришься.

Ну вот я накупила на двести рублей водки, выпивки всякой, а закуску его родственница сама наготовила - и пришла. Сидим за полным столом: он, я, те двое его родственников, муж и жена, и начальник этот, казах - пьем, едим, все по-русски говорим.

Вдруг что такое? что-то заспорили, по-казахски, шумят, ругаются, и хозяйка и все, что-то говорят тому казаху, ругают его. Я спрашиваю: - Что такое, из-за чего поругались? Хозяйка говорит: - Пойдем посидим на кухню.

Пошли туда, она говорит, видишь, какой он бесстыдный, говорит - мне эта женщина нравится, не надо пятьсот рублей, пусть со мной одну ночь переспит. Мы ему говорим, ты что думаешь, если русская, то проститутка, как тебе не стыдно, у нее трое детей, интеллигентная, я твоей жене скажу. Говори - и все равно свое.

Ну вот мы сидели, сидели, все его пережидали, наконец он ушел. Нет, сел на лавочке у ворот, сидит, ждет, пока я домой пойду. Наконец Гасан говорит: - Пойдем, он заснул, я провожу тебя.

- 245 -

Только вышли, и он за нами - притворился только, что спит. Ну что делать, идем, не отстает он.

Я говорю Гасану: - Я сейчас убегу.

А под ногами арыки - там сквер такой, и весь так и так в арыках, там же иначе ничего не растет. Ну, думаю, сейчас свалюсь в какой-нибудь! Ничего, выберусь, а он пьяный, ему не догнать меня... Ну так и убежала.

А что делать с паспортом? Опять Гасана прошу. Гасан говорит, что тот раскаивается, просит извинить, что пьяный был. Вот он однажды говорит: - Завтра бери свой паспорт, фотографию, пятьсот рублей, иди к нему в милицию.

Пришла с утра, села в очередь. Как моя очередь подходит, подаю в окошечко. Он говорит, нет, вы подождите. И так несколько раз - нет, вы подождите. Я опять сижу. И так весь день просидела, уже вечер, все уходят, скоро все закроется. Что же, думаю, это он делает? опять хочет вдвоем остаться, но ведь он в милиции, он ведь здесь ничего себе позволить не может... Наконец, все ушли, он меня зовет зайти к нему туда в комнату. Опять приставать будет? Делать нечего - вхожу.

Говорит: - Вы меня извините, что я тогда такой дурак пьяный был, я вас оскорбил, конечно, вы уж меня извините, но дело вот какое - я уже ничем вам помочь не могу, вас уже ищут, розыски на вас пришли, уже спрашивали про вас, какая-то бумага из Москвы прибыла. Так что вот я вас предупреждаю, вы лучше уезжайте, может спрячетесь где-нибудь.

Снова арест

А где я спрячусь? Был у меня еще один человек, который просил меня уехать с ним. Это был главный технолог Мурадов, управляющий нашим трестом.

- Поедем со мной в горы. Мы зарегистрируемся, ты будешь на моей фамилии, ни один человек тебя там не найдет.

Я все отказывалась. Он придет к нам и, бывало, говорит:

- Вот сейчас конец рабочего дня, поедем вместе, я тебя домой отвезу. Я говорю: - Да нет, что вы, ни за что!

Чтобы я перед всеми с ним на его бричку села? он главный инженер, а я кто?

- Нет, езжайте, - говорю, - я сама дойду.

- Ну тогда, - говорит, - я отпущу их, а вас пешком провожу.

И вот тут я ему рассказала, он говорит - уедем, уедем обязательно, вот я возьму расчет. Он вообще уже хотел уехать отсюда, ему тут надоело, к себе в Осетию. Но ведь он управляющий, сразу так не уволишься. Ну вот как-то конец рабочего дня, я сижу над своими бумагами, кассирша приехала, зарплату дали, а то три месяца уже не давали, вот она разложила бумаги и говорит:

- 246 -

- Сейчас вот я все подсчитаю, разберусь и тебе, Оля, первой выдам, управляющий этот, осетин, зашел, разговариваем, бричка его во дворе стоит.

Вдруг говорят: - Оля, тебя в соседнюю комнату зовут. Там другое отделение наше было, ну часто звали, я говорю: Как идти? с бумагами? Не знаем, - говорят.

Я пошла, а там уже трое ждут - и все! Как железный занавес опустился, все кончилось.

Вадим Павлович? А Вадим Павлович вернулся потом к жене, взял ее к себе в Алма-Ату. Мне уж в Енисейск прислал большое письмо и шестьсот рублей денег. Вот так - НКВД развела.

Потом виделись уже в Москве, у Чухманов. Вера Чухман - она в доме 6Б жила - звонит, что вот Вадим Павлович приехал, приди. Я пришла, мы посидели, потом вышли во двор, еще немного поговорили и все. А теперь, говорят, у него склероз, и он ничего не понимает уже.

А те трое повели меня на квартиру, обыск делать. А на окне письма были, большая стопа. Я села на окно, пока они в комнате копаются, думаю, может быть, заслоню, не хочется, чтобы к ним в руки попадали, хоть и нет там ничего такого, а не хочется. Хозяйка рядом села и так показывает мне глазами на письма, я ей киваю - да, мол. Она их взяла, под передник спрятала и унесла.

А потом что - не выслала? Да нет, их Нина взяла и читала их все, она вообще все взяла, она и хозяйка. Я потом просила их в Енисейск прислать теплое - ничего, говорит, нету.

Мурадов

Мурадов, главный технолог Сыр-Дарьинского молмаслопрома, балкарец, был членом Учредительного собрания, и когда он услышал, что всех членов собрания понемногу подбирают, арестовывают, он уехал в Казахстан и много лет уже здесь работал. В Нальчике у него были сестры, и было много родных там, брат был директор совхоза под Нальчиком. Нет, он не занимался политикой. Нет, беспартийный. Просто для своих лет он был интеллигентный человек, имел высшее образование, хорошо говорил по-русски, и когда были выборы, его выбрали в Учредительное Собрание.

Он, действительно, был интеллигентный? Да, очень интеллигентный. Ну что же он тебе не нравился? Нравился. Но Вадим Павлович нравился больше. Сказать по правде, я играла тогда на два фронта, где выйдет. Но ведь бывает и не в таком положении женщины играют на два, а то еще и больше фронтов. Я не была уверена, что Вадиму Павловичу удастся про-

- 247 -

писать меня в Алма-Ате, я уже знала, что это трудно.

А чего же он ждал? пока ты получишь чистый паспорт? Ты ему сказала, что уже пришел розыск?

Сказала. Но он сказал:

- Все равно, мы уедем в мои края, брат - директор винсовхоза под Нальчиком, мы там зарегистрируемся, ты будешь Мурадова, никто тебя не разыщет.

Он написал письмо сестрам. Дорогие сестры, вы знаете, что я дал обет никогда не жениться и держал его двадцать лет, а сейчас я встретил женщину, очень интеллигентную, которую полюбил, и хочу на ней жениться. У него невеста умерла перед свадьбой. Сестры прислали ответ, он мне его показывал, что рады и счастливы, и пусть он скорей со мной приезжает.

- Вот видишь, - говорил он, - они тебя будут любить.

Надо было уволиться, это тоже не просто, где они найдут другого такого специалиста? Даже после моего ареста, как говорят, он увольнялся еще две недели - наверное, надо было ждать ответ из министерства.

Подумать, какая судьба! Одна невеста умерла перед свадьбой, другую арестовали. Потом наши сотрудницы Вера и Тамара - такие оторвы! - рассказали, что было в тот день.

Было много народу - за получкой, ее не давали три месяца. Все говорили, что Ольгу Григорьевну арестовали. Мурадов пришел, услышал, побледнел ужасно, а через две недели уволился и уехал.

А если б успели уехать?

Оля помолчала. Что Бог ни делает, все к лучшему... Что ж связывать свою судьбу с чужим человеком? Ну конечно, если знать, что через пять лет Сталин сдохнет... Да, конечно. Но и так вот - хибарку построила, друзей нашла, жить стало можно. Сначала конечно уж плохо было.

Дядя Миша, Цуца, Кукурия, Гоги, Леонид... Что-что, а на это мне всегда везло - на друзей. Ну а Вадим Павлович, ты знаешь, он в это время как академик от Казахстана в Москву на сессию поехал, к маме пришел, а маме уже Росляковы сообщили.

Напротив нас помещалось Заготзерно, я там иногда тоже какую-нибудь работу для них делала. В тот день, когда привезли деньги, за мной оттуда пришли.

Я спросила: - А сказали, какие книги, что с собой взять?

- Нет, ничего не сказали.

Я пришла, а там трое, и Гафуров на окне сидит и смотрит злорадно - вот попалась?!

Гафуров

Гафуров был начальник треста. Когда было наводнение, было объявлено военное положение, рыли канавы, спускали туда воду, дежурили по очереди у телефона. Я дежурила вечером, света нет, электричества не стало а телефон работает, лампочка керосиновая светит.

Телефон около его кабинета. Он пришел, меня увидел, сразу облапил, я стала вырываться - лампа полетела, разбилась - и в дверь выскочила.

Он говорит: - Ну погоди, стерва, ты у меня узнаешь.

Потом он меня в списки на рис включил. Я пошла к глазному врачу, говорю, что вот у меня со зрением очень плохо, а там работать внаклонку - она мне сразу написала освобождение. А вообще-то у меня не было даже никакой одежды, в чем на рис ехать, это же по колено в воде.

Я эту справку передала в трест, чтобы меня из списков выключили. Говорили, что он очень разозлился, сказал, что я эту справку купила. И еще говорили, что как-то на совещании в тресте меня похвалили, что вот, мол, Сыр-Дарьинский маслопром всегда теперь по всем отчетам на первом месте, раньше всех все отчеты сдает, с тех пор как этим Шатуновская занимается, А он сказал:

- Конечно, она же враг народа, ей и надо выслуживаться.

А я у них за бухгалтера, плановика, экономиста - все делала, вместо двухсот четыреста рублей они мне платили.

А что, они знали все, кто ты? Конечно, разве утаишь. Паспорта нет, собачья справка. В эту дыру забилась. Они же понимают, чего бы здесь в этой дыре интеллигентная женщина делала?

Ну вот он, Гафуров, хоть этим смог отомстить, что их за мной привез, на всей бричке. И сидит, ухмыляется - вот попалась голубушка...

Снова тюрьма

Три месяца сидела в одиночке в тюрьме МВД. Потом вспомнила, память всю отбило, что они при обыске у меня шестьсот рублей взяли и квитанцию не дали. Я подала заявление на имя начальника тюрьмы - следователю. Он говорит, что же вы так долго ничего не говорили, через три месяца.

Я говорю: - Не знаю, я забыла совсем.

Наверное, он сказал начальнику следствия, тот очень обозлился. Меня вызывали на допрос, руки скрутили назад и поволокли. Он, казах, ругается страшно.

- У нас, - говорит, - процесс в Венгрии будет, мы тебя по нему пустим. И назад так же со скрученными руками поволокли. Наверное, за деньги разозлился, потому что под конец сказал:

- Вспомнила через три месяца, что деньги какие-то взяли...

- 249 -

Тогда Клаву в камеру привели. Ее втолкнули, румяная, в свежем платье - я думаю, кого это ко мне, прокуроршу, что ли? Я сижу после этого допроса, а в комнате ничего больше нет, ни стула, ни другой кровати - в двери окошко, и через это окошко раз в день воду в миске передавали.

Я говорю ей: - Вы прокурорша?

- Нет, я такая же, как вы.

Я говорю: - Ну вы садитесь здесь со мной, больше сидеть негде. А она села на пол в углу. Потом уж сказала:

- Я думала, что ты помешанная. Ну, думаю, совсем плохо, к сумасшедшей посадили.

А я после этого допроса, да и вообще, сама не своя была. Месячные были, я так и сидела на тюфяке, ничего - ни ваты, ни тряпки, все через тюфяк на пол капало, больше уже потом не приходили.

Потом на ночь я ей матрац дала, их два было, а одеяло уж не помню, я дала или они. На другой день они ей кровать поставили.

Клава Замятина

Клава Замятина - ее муж, Замятин, был в рютинской группе.

Рютин в тридцатых годах был секретарем Краснопресненского райкома. Он написал свою платформу, в которой все тогда уже понял и предвидел. Что коллективизация - разорение крестьян и сельского хозяйства, что разрушены все производственные мощности, вся экономика. Индустриализация - пыль в глаза, пятилетние планы не выполняются. Он был тогда же расстрелян.

Клавин муж распространял эту платформу, а Клава сама ее печатала. И когда я потом в пятьдесят пятом году хотела ее реабилитировать, это не удалось, по рютинскому делу не реабилитировали.

Он тогда был переведен на Урал, и Клава взяла четырех детей и поехала к нему. Они там жили. В тридцать седьмом году его расстреляли, а ее осудили на десять лет. Меня на восемь, поэтому я смогла два года на воле пожить, да и то потому, что Анастас исхлопотал для меня разрешение на выезд - с Колымы никого не выпускали. А ее оставили сразу из лагеря в ссылку и привезли в Кзыл-Орду этапом. В тюрьму, до решения особого совещания.

Обо мне пришло решение особого совещания, ОСО, из Москвы - ссылка на вечное поселение в Енисейский край. А ей - в Казахстан.

Трое ее детей умерли в детдомах, а один остался жить. И однажды, когда она была в лагере в Куйбышеве, работала там фельдшерицей, оказалось, Что его детдом тоже в Куйбышеве. Вольные врачихи выпросили его, вроде к себе, и привели на улицу перед медпунктом, где она работала. Через двор и решетку она смотрела на него.

- 250 -

Передавала ему, что могла. Белье какое-нибудь, сухари, деньги - в детдомах тоже голодали. А потом когда он вырос, он стал тренер футбольной команды и ни разу не съездил к ней в Кимры, когда был в Москве со своей футбольной командой. У сестры ее, Паны, ночевал. Я Пане говорила: - Не пускай его.

- Как не пущу, он племянник.

Пана ему говорила: - Съездил бы к матери.

- Нет, некогда.

Жена у него - заведующая столовой или магазином, в доме всего полно. Один раз у них Клава была, они ничего не дали. Обмолвилась про консервы - у нас нет в Кимрах.

- У нас тоже нет ничего.

Сережку подобрала в детдоме, где работала фельдшером, он к ней прибился, за мать считает.

Свидание с Джаной

В этой тюрьме с тобой свидание дали, когда ты приезжала. Принесли передачу, я вижу, список твоей рукой написан, значит, ты приехала. Клава говорит - ты все проверяй, по списку.

Я стала проверять, в списке одеяло стоит, а его нет. Стала стучать в дверь, окошечко открылось - чего тебе? - вот, говорю, здесь в списке одеяло, а вы чего не даете? давайте одеяло! Они закрыли, посовещались там, казаки, просовывают - на! - дали. Хотели присвоить одеяло.

Потом перевели в общую тюрьму. Вывели в коридор - думала одной идти, смотрю, и Клаву выводят. Вместе и повели через весь город, общая тюрьма совсем на другом конце города помещалась.

Ввели в общую камеру, я вошла, растерялась, камера большая, полно народу. Вдруг говорят:

- Ольга Григорьевна, это вы? Вас узнать нельзя. Две женщины с нашего молкомбината.

- Что с вами, краше в гроб кладут, вас пытали?

- Нет, не пытали.

Тамара и Вера. Они рассказали, что в тот день все о моем аресте говорили, испугались за меня очень.

Мурадов в тот день ко мне зашел, сказал, что он ненадолго на молзавод уходит - он на нашей же территории помещался. Вы пока получку получайте. Он потом вернется, домой проводит.

Они сказали: - Он вернулся, ему сказали, что вас арестовали, он побледнел как смерть. Через две недели уволился и уехал.

Про себя они рассказали, что ехали с телегой, или машиной? в два ряда загружены бидоны с маслом, без всякой накладной. В кустах была милицейская засада, их арестовали.

- 251 -

Они настолько оторвы! Я говорю: - Вы боитесь?

- Чего нам бояться? Мы прокурору говорим - а пойди вот туда... а этого вот не хочешь? Так и говорят. Им каждый раз передачи носили, в кастрюлях горячее.

- Мы, - говорят, - записку Гафурову написали, в кастрюлю положили. Их никто не проверяет - вся страна подкупленная.

- Пока молчим. Выручай. А то разговоримся.

- Их потом освободили конечно.

Мурадов тоже мне говорил, что он из-за этого не хочет работать. Что там такие дела делаются, половина товара в хищение идет. Он ходил в горком, секретарь его выслушал, ни одного вопроса не задал, сказал - вы кончили? можете быть свободны. Под праздник всем начальникам - райком, прокуратура, милиция - ящики на телегах развозят. Вот чем-то начальника милиции обошел, тот и устроил ему засаду.

Они тебе тоже давали из своих передач? Давали, я девочке-гречанке одной, четырнадцати лет, там отдавала.

Нина

Нина была очень жадная. Она готовила хорошую еду только для детей и Виктора. Даже когда ее дочь от Николая Урядова с больным мужем приехала, Туся с Ваней, оба больные и истощенные после экспедиции, она делала так. Накормит их постным супом, картошкой. А когда они уходят, достает из сундука в кладовке продукты, наготовит блинов, пирогов, накормит Гришу и Тамару, Виктору - жаркое. А они придут, опять пустой стол.

Я говорю: - Нина, что же ты дочь свою не поправишь?

- А у меня ничего больше нет.

Она положила на крыльцо старый овчинный полушубок - ноги вытирать. Я говорю, дай его лучше мне, я его починю и носить буду, мне ходить не в чем. Так она деньги с меня за него взяла. Ваня потом заболел белокровием и умер, он облучился в экспедиции в горах.

И еще она была осведомителем, обо мне докладывала. И всегда мне разорванные письма отдает, это, говорит, я по ошибке вскрыла.

Вот писем долго нет и нет, а уже знаю, что вы писали.

- Нина, почему же писем нет?

- А ты пойди на почту спроси.

Я пошла на почту, говорю:

- Почему ко мне письма не приходят?

- Не знаем, не было.

- Нет, должны быть.

- А вы пойдите в такую-то комнату, спросите.

Там внизу такое помещение. Я спрашиваю:

- 252 -

- Почему ко мне письма не приходят?

А он держит в руках письмо и говорит: - Это ваше?

Письмо от мамы, открытое. Я как закричу:

- Отдайте сейчас все мои письма!

Он открыл ящик, там валяются письма, все в разорванных конвертах.

- Нате, возьмите! - и кинул пачку мне. Я потом ушла от нее, сняла комнату.

Вещи

[Джана: А что я помню про то время? Мало, к сожалению. Я приехала летом в Кзыл-Орду просить свидания с матерью, жила у тети Нины. Казалось, что я не чувствовала тюрьмы и страха, но мне хотелось только одного - скорее уехать. Жизнь моя была ненормальная, но я и этого не чувствовала, так как другой не знала.

Тюрьма сквозила как-то мимо меня. Наверное, так устроен молодой организм, защитные силы не дают глубоко проникнуть отрицательным эмоциям, а может быть, так кажется теперь, что-то все же проникало...

Да, конечно, за всю жизнь проникало в конце концов, конечно, тут уж надо какой шкурой обладать! Но тогда я не воспринимала свою поездку как трагическую и важности своей миссии - передать вещи, пойти на свидание с арестованной матерью - тоже не ощущала.

На днях я шла по Боевской вниз и услышала, как на другой стороне женщина громко окликнула встречную:

- Женщина, скажите, где тут тюрьма?

Я оглянулась, скажет ли? Да, встречная, пожилая в платочке, показывала - вот там.

Что-то перевернулось во мне от ее вопроса - я же жила тут рядом с тюрьмой этой в сорок третьем, может год, а может и больше, не помню сколько, сейчас кажется долго, но не чувствовала никакого отрицательного поля от тюрьмы, которая выходила в наш двор высокими стенами с колючей проволокой, зарешеченными окнами. Там людей вызывали на допросы, их мучило бессилие, тоска, физическая и душевная мука, а я бежала по этому двору, спала в комнате, которая была одна для Маруси, папы, Степы и меня. Я и квартиры не помню, помню дверь налево из квадратного коридора и квадратную светлую комнату. Ребенку дано не ощущать этого поля, от которого душа содрогнулась сейчас, так защищает нас природа.

Вот и тогда. Я ехала туда в Кзыл-Орду один раз зимой, а потом вот летом на свидание, не думала, просто ехала - беседовала с парнишкой, ехавшим из армии, об этом я потом написала рассказ, но там нет ничего о матери.

Помню немного квартиру тети Нины со светлой верандой, детей, Тамару

- 253 -

и Гришу, за обеденным столом. Палящее солнце где-то за городом - купались ли мы там в арыках? ездили ли туда на огороды работать для тети Дины? На фотографии черная-пречерная, похожая на гречанку - такая была я?

Про свидание помню, как я приходила к этой тюрьме. Красный кирпичный дом? Зеленое деревянное крыльцо? И все говорили - нет.

Потом сказали, что разрешили свидание.

С крыльца направо была большая, голая, сумрачная комната, стол, скамьи? Мы с мамой сидели за этим столом, кто-то сидел, смотрел в упор и слушал - напротив? И это все, что я помню?

- А хозяйка? вещи? - спрашивала потом мама, - ты ходила туда?

- Да, кажется, ходила.

- Вещей не отдала?

Какими незначащими казались мне тогда эти вещи, кому они нужны?

И долгие годы потом морщилась я, когда речь в маминых воспоминаниях заходила о вещах, которые кто-то не отдал. Одеяло. Керосинка. Кастрюля. Подушка. Неужели они стоили того, чтобы их посылать из Кзыл-Орды в Енисейск?

Помню, бродила по окраинам - домики, во дворах за оградой что-то странно звенит под ветром. Что это развешано на веревках? Это сохнут лягушки на веревках.

А зимой, помню, по этим дворикам бегали полураздетые дети, выбегут, повозятся в снегу и опять в дом вбегают. Это дома корейцев, у них отопление - каны, теплый воздух под всем полом, поэтому дети часто болеют туберкулезом от резких перепадов тепла и холода.

Зимняя, а скорее весенняя Кзыл-Орда, синие тени подтаявшего снега. Летом арыки на улицах, пыльная зелень деревьев, в тени которых сидят и стоят люди.

Мама рассказывала про казашек, что они любили ходить в белых платьях, черная жакетка. Нравы простые - отойдет на обочину и присядет. Я ей говорю: "Ты что же это, отправляешь такие дела на виду у всех?" А она говорит: "А ты, когда ешь, прячешься?" "Нет." "А чего ж скрываться, когда то, что ты съел, из тебя выходит?"

А я не понимала, даже прожив уже жизнь, что вещи бедного человека - часть его самого. И мучит тебя, что ты все части вместе не можешь собрать. И мучит тебя, что часть тебя где-то осталась. И если не соберешь, то кажется всю себя так и растеряешь.]

Рассказ 19. Все под НКВД

Рассказы Джане в августе 1971, 8 ноября 1981, 30 сентября 1983, 3 октября 1987 и Андрею 14 июля 1974

Этап в Енисейск

Наш этап пригнали в Енисейск в октябре 1949-го года. Уже начинался снег. Капитан отказался дальше ехать.

Мы должны были ехать в Туруханск - там нет леса, болота и тундра. Капитан сказал, что реку схватит льдом, затрет пароход. Он дальше не поедет, он должен возвратиться в затон в Красноярск.

Ссыльных высадили в сарай, там стояли скамейки, можно было сидеть или спать, но везде щели в стенах и продувает ветер. Конвой пошел в НКВД, договориться, где нас разместить, большинству предстояло ехать на тот берег на лесоразработки. Я, когда меня вызвали, сказала, что слаба здоровьем и зрением, там не смогу. Посоветовались, посмотрели дело, согласились.

Дядя Миша

Вечером в сарай пришел дядя Миша. Он услышал в городе, что привезли этап и в нем есть земляки. Дал хозяйке денег и велел сварить картошки и другой еды.

Идет и спрашивает по-грузински: - Кто здесь из Тбилиси, пойдемте со мной!

А я говорю: - А из Баку вам не надо?

- Как не надо? надо! Я в Баку полжизни прожил.

И вот привел нас, человек восемь, к себе - на столе картошка, самовар, хлеб, лук, чай с сахаром. Наелись, все съели, тепло. А когда уходили, он сказал - вы завтра опять приходите. И назавтра сам за нами пришел опять.

Сняли комнату, я стала как массажистка работать, мне один знакомый хирург показал и книги дал. Ходила пешком через весь город. От поликлиники направляют, а вы сами договаривайтесь. Обычно платили три рубля за один приход, я брала рубль и стеснялась сразу просить - потом под конец, дескать, все сразу, а потом, бывало, ходила, ходила на другой край Енисейска, не отдают. Старик, помню, он лежачий был, ходить начал - нет и нет. Сегодня нет, придите потом. И другой раз - опять нет.

Потом дядя Миша заболел - воспаление сердечной сумки.

В Енисейске был доктор Гурич. Он кончил духовную академию и должен был стать архиереем. Свою невесту он поручил другому, так как архиерей - это монах, не имеет права жениться. Пошел советоваться к Иоанну Кронштадскому. Тот посмотрел на него и сказал: - Этот путь не для тебя.

Откажись от сана, откажись от архиерейства.

Он вернулся, взял у друга свою невесту, женился, потом у них родился мальчик и заболел туберкулезом. Гурич дал обет, что он станет врачом. В промежутке между двумя арестами стал профессором.

Доктор Гурич сказал, что дяде Мише нужен пенициллин. А где его взять? Он сказал - пойдите в больницу, там хирург-балкарец работает, попросите. Я пошла, сказала, что вот ваш земляк, хороший человек, заболел. Он дал, только не мог сразу много дать, а велел мне через день приходить, он будет давать по две ампулы. И сестру прислал, уколы делать, за деньги конечно.

Месяца через два-три дядя Миша написал в Красноярск, что он гравер, может делать печати, организовать граверную мастерскую. До этого он был в Тюмени, справки были. Они его вызвали.

А мне раз-два в год давал справку глазной врач, что нуждаюсь в лечении в Красноярске, и там врач продлевал. Один раз у врача были неприятности, зачем дает так долго, вы поосторожней, это же враги. За мной приходили к дяде Мише выселять меня из Красноярска.

Цуца (рассказ Инне Мавриной в 1988 г.)

Когда я поругалась с хозяйкой - я сначала жила у Настасьи, еще Джана туда ко мне приезжала, - Цуца приняла меня к себе. Но потом все равно стало тяжело вместе, и я стала искать себе отдельный угол. Нашла у одной хозяйки - сняла за печкой, за занавеской, но так была рада, что вот свое место есть.

С Цуцей нас вместе вели по этапу. Цуца была намного слабее, и я поддерживала ее, помогала идти. Она сказала - я не дойду, и тогда я стала ее тащить. Когда приходили на ночлег, всех разделяли по кострам, вот мы сидим у своего костра, Цуца говорит:

- Оля, я не могу, ты только тратишь на меня силы, я не дойду.

Ночью мы про это говорили, а когда встали и пошли, сзади идет конвой с собаками. Я ее держу. Цуца еле идет, а потом остановилась и говорит - ты иди. Я говорю: - Нет, нет.

- Нет, иди, я не пойду дальше.

Конвой стал отгонять всех штыками, колют, говорят, уходи, или и тебе будет конец. И я ушла.

Мы всегда думали, а куда деваются мертвые тела? Но всякий раз - человек отставал и слышался выстрел. Я иду и вся съежилась и жду выстрела. Выстрела нет, и слышно вдруг какой-то гогот.

Когда вечером пришли на привал, около костра Цуцы нет, и я все думаю, чго предала ее. Мучаюсь, что я там не осталась, что меня не убили вместе с ней. И потом в темноте стала видеть какую-то фигуру, похожую на Цуцу. Страшно. Черная ночь, костры, и это - как призрак. Мне кажется, что я сошла с ума, что мне мерещится, что это моя совесть. И я боюсь к ней подойти, к этой фигуре, к этому призраку. Хожу кругами, все уже и уже.

И вдруг слышу голос: - Оля, ну что ты ходишь, иди сюда! - голос Цуцы.

Я подбежала, это она, и со мной стала истерика.

- Я тебя никогда не брошу, я никогда бы себе этого не простила.

И тогда она меня стала утешать.

- Ну что ты так мучаешься, другого выхода не было.

А потом Цуца рассказала такую страшную вещь. Она села. Конвойные сказали: "Вставай". Она сидит. Они сказали: "Ну смотри тогда!" И вдруг она увидела, что все охранные собаки смотрят прямо на нее. И она поняла, что когда ее убьют, то она по кускам будет в желудках этих собак. Собаки знали, что хозяева, конвой, оставляют это для них. Она прямо представила себе это, и ей стало так страшно, что она сама встала и побежала и догнала всех. И вот тогда раздался гогот. Так вот мы поняли, куда девались мертвые.

А потом всех посылали на лесоповал. Но мне повезло, я там недолго была, оттуда ведь почти никто не возвращался.

Вера Моисеевна Крестинская

Я теперь от посторонних устаю. Вспоминаю, раньше Вера Моисеевна в Енисейске меня позовет:

- Оля, вы что давно не приходите? приходите!

Я приду, часок поговорим, она говорит: - Ох идите уже, я устала.

Я думаю, ну и барыня, сама зовет, а сама теперь - идите, устала. А теперь сама такая. Вера Моисеевна меня очень любила. Я ее ведь от блатных отбивала.

С Верой Моисеевной мы познакомились где-то на пересылке в Ташкенте. Там были камеры как зверинец, раз в двадцать больше этой комнаты, с трех сторон стены, а с четвертой решетка. Огромный двор, и во дворе стояло штук двадцать таких камер. Ходит часовой - ему все видно.

Меня втолкнули в камеру. Я присела внизу. Камера человек на двести. И среди них было человек пятнадцать-двадцать политических. Они устроились наверху на нарах. Ну видят, по облику интеллигентная женщина.

Спрашивают: - Товарищ, вы политическая? идите к нам, наверх.

Я говорю: - Где же? у вас самих места нет.

- Ничего, мы подвинемся.

А в Самарканде у Веры Моисеевны дочь была, и она привезла ей портплед с постелью. Таскать его трудно, я помогала. Вера Моисеевна лет на десять старше, значит тогда, в сорок восьмом, ей уже под шестьдесят было.

На какой-то пересылке я от блатных едва ее постель отбила. Они ведь так и норовят отобрать, чуть у кого что появилось, себе.

Нас втолкнули в вагон. Вагон переделан из купейного. Полки наверху соединены и получаются нары, а вместо дверей решетки и по коридору ходит часовой. Едва мы вошли, они, блатные, сверху руки - хвать постель! Я от них ногами отбивалась, вот так, наверх лягалась, руки ведь заняты - постель держу.

Чего ж они? не отобрали?

А часовой же ходит, а так бы, конечно.

- Подожди, - говорят, - вот приедем, мы тебя!

Ну и я тем же отвечаю. Это вы погодите... посмотрим еще кто кого...

С ними ведь только так.

Вера Моисеевна была педиатр, детский врач. В Енисейске в поликлинике работала. По вызовам ходила, иногда далеко. Я иногда с ней ходила, ее чемоданчик, первая помощь, носила.

Спросит: - Оля, вы сегодня со мной пойдете? Мне сегодня далеко идти.

- Пойду, Вера Моисеевна.

Она жила вместе с Татьяной Моисеевной, та фельдшерицей работала. Ее муж Крестинский был полпредом много лет в Германии. А там такой обычай - кто живет больше других, назначается старейшиной дипломатического корпуса.

И вот, когда старый старейшина уехал, Крестинский был назначен. Они же восемь лет жили, и у них приемы, собираются все - послы, корреспонденты. Значит, Вера Моисеевна - первая дама, жена старейшины. А она все равно работает врачом. Это очень всех удивляло, это ведь не то что сейчас, много женщин-врачей. Тогда еще их не было. И вообще, утром рано вскакивает, встает, идет в больницу, работает - там все ее знали. Она известна была - врач, жена посла.

А дочь ее в Самарканде вышла замуж - неудачно, за алкоголика, двое детей. Она к ней и поехала после лагеря. Там ее и взяли. А потом она все хлопотала о посмертной реабилитации Крестинского. Я ей помогала. И когда наконец удалось, она так радовалась, поехала в Ленинград к его родственникам. Когда вернулась оттуда, умерла.

Доктор Гурич

Александр Пантелеймонович Гурич окончил с отличием духовную семинарию, ему предложили пост архиерея, что значило постричься в монахи - так как это был монашеский сан - и следовательно нельзя жениться.

Он поехал к Иоанну Кронштадскому под Петроградом, к которому многие приезжали за советами или пророчествами. Тот посмотрел на него, а был Александр Пантелеймонович телосложения плотного, могучего, и ростом высок, — и сказал:

- Нет, сын мой, не по тебе этот сан, ты не создан для монашеской жизни, откажись.

И Александр Пантелеймонович отказался.

А была у него невеста, Ксения Ивановна, которую чтобы не бросить так одну, он просил товарища на ней жениться. Теперь женился он сам на Ксении Ивановне, стал преподавать языки, латинский, греческий. Жили они в Ростове.

Туда, когда немцы заняли Польшу, во время первой мировой войны переехал Варшавский университет. Там в те годы учился на математическом факультете и Марк Выгодский.

Александр Пантелеймонович поступил на исторический факультет этого университета и кончил его. К тому времени он знал уже и древние и современные европейские языки. У них с Ксенией Ивановной родился сын и маленький заболел туберкулезом. Александр Пантелеймонович дал обет Богу, что если сын поправится, он окончит медицинский факультет и посвятит свою жизнь помощи людям, больным туберкулезом.

Мальчик умер, но Александр Пантелеймонович все же поступил в университет. Он был религиозен, участвовал в делах церкви, организовывал хоры, чем вызвал недовольство НКВД. Оно вылилось в то, что они запретили ректору университета выдавать ему диплом, чтобы не присвоить ему звание врача.

Он поехал в Москву, пробился к Калинину. И, представь себе, произвел на него такое впечатление, что тот написал письмо - указание ректору университета. Запечатал конверт и вместо того, чтобы, как положено, послать его по почте - вручил его ему в руки.

Ректор получил письмо, и Александру Пантелеймоновичу выдали диплом. Он стал крупным врачом, ученым-туберкулезником. Но все это время у него были вызовы в НКВД. Так как он не прекращал своей религиозной деятельности, НКВД его преследовало. Сперва сажало на год, на два, потом на десять лет.

Потом после лагеря он был в ссылке в Енисейске. Ксения Ивановна всюду за ним ездила, куда бы его ни увезли, ни сослали. Мужья реже приезжали в ссылку, жены чаще.

У них были сын и дочь, они росли с родственниками. Иногда Ксения Ивановна уезжала к ним, иногда, когда выросли, они приезжали к ней.

В Енисейске он работал врачом и все время занимался научной работой. Он мог читать научные журналы на всех языках, какие только он мог иметь в Енисейске. Я видела у него толстые тетради, в которые он все записывал.

Я спросила как-то его: - Это все вам нужно, Александр Пантелеймонович?

Он сказал: - Да. Настоящий врач не должен никогда остановиться.

А потом все кончилось трагически. Был заведующий райздравотделом, бывший фронтовик, партийный. Он был, вообще-то, неплохой человек, добрый. Поэтому-то они и могли работать у него врачами - ссыльные. Их было трое: Александр Пантелеймонович, Коган - врач-инфекционист из Киева, и еще один - Бендик, немец, хирург, его я знала меньше, он был давно. Но он, заведующий, был алкоголик. Иногда его находили валявшимся пьяным на мостках около пристани. Или больные ходят, переживают за родственников, которым делают операцию, спрашивают, не надо ли чего? Он говорит - литр спирта. Они думают - для операции, несут. Была конференция, и все врачи стали говорить, что нельзя, чтобы заведующим был человек, который может класть кучи у себя в кабинете. Это очень не понравилось в райкоме партии. Это, говорят, ссыльные подговорили, если бы не ссыльные, никто не посмел бы так выступать. И они вынесли приказ: уволить и лишить их всех права врачебной практики. Но это было беззаконно, так как лишить их этого права может только Академия медицинских наук. Врачи написали письмо в Академию наук все там изложили, и Ксения Ивановна - она же была вольная и могла - поехала, отвезла письмо.

Пришло указание восстановить их в врачебных правах. Но НКВД отомстило: с первым зимним этапом они отправили их с конвоем на север, в Ярцево. Я провожала Александра Пантелеймоновича. Там он умер. Говорили, что Ксения Ивановна сошла с ума над его гробом. Это было незадолго до моего освобождения из ссылки.

Ко мне всегда дети шли

Ко мне всегда дети шли. В лагере начальник котельной говорит:

- Мы с женой как прикованные, никуда не можем пойти вечером, дочка ни с кем не остается.

- Ну не может быть, со мной бы осталась, меня дети не боятся.

Он выписал мне наряд на работу в ночную смену. Вечером пришли к ним, она смотрит, я говорю: - Иди сюда, иди ко мне, Люба.

Она подходит так робко, я ее взяла на колени, а у самой слезы ручьем.

- Тетя, почему вы плачете? - слезы мне вытирает.

- У меня тоже такая девочка дома осталась...

Она от меня не отходила. Как я приду, родители могли идти, куда хотели - я ее накормлю, умою, спать уложу, сказку расскажу и свет гашу. А они говорили - она так не ляжет, только со светом, и мы ее два часа укладываем. Они были так довольны. Целый стол наготовят, накроют, едой уставят. Но мне было неудобно, с краешку возьму два-три пирожка. С собой предлагают, но с собой все равно ничего не пронесешь, на вахте отнимут, если только между ног, но пирожки неудобно.

И так он мне выписывал наряды в ночную смену. А ночью иду сама в лагерь. Если остановят, видно - серая юбка, бушлат, говорю, из ночной смены, могут проверить. И днем работаю и вечером. Так это же лучше, чем в бараке сидеть - в теплой чистой комнате, с ребенком.

И в ссылке в Енисейске как-то сказали, что сдается комната, я пошла. Женщина с ребенком на руках.

Я говорю: - Вы сдаете?

- Да мы уж раздумали, ребенок первый, плачет, как незнакомого человека увидит.

Девочка прячется у нее в плечо. Я говорю: - Ну что ты, что ты прячешься? Иди ко мне, у меня тоже такая есть! - она и пошла.

Мать была поражена, никогда такого не было, чтоб к постороннему пошла. Потом она от меня не выходила, так что они даже сказали хозяйке, у которой сами снимали полдома - чтоб не сознаваться, что они сдали комнату за кухней - что они няньку для девочки наняли.

Сон

Мы с Джаной возвращаемся откуда-то в Москву и стоим на подножке поезда. Мы ведь в молодости часто ездили на подножках.

Вдруг Джана говорит: - Смотри, айва! - соскакивает с поезда и начинает рвать айву. Я тоже соскакиваю. Тут поезд начинает ускоряться.

Я говорю: - Джана, давай вскочим обратно.

Джана говорит: - Ничего, тут недалеко станция, мы успеем.

- Джана, но ведь он может на станции сразу получить жезлы и пойти дальше.

Ведь машинист получает от дежурного по станции жезлы, что можно выезжать на следующий перегон. Пытаемся догнать, но поезд уже идет быстро, не вскочить.

Прибегаем на станцию, поезд уходит. Что делать? Я конечно расстроилась. Идем по перрону. Сидит старый, старый носильщик.

- Идите, - говорит, - к начальнику вокзала, может быть, посадит вас на проходящий поезд, который обгонит ваш.

Идем к начальнику. Тот говорит: - Нет, никакого поезда сегодня не будет, и надо давать телеграмму, чтобы сняли с поезда ваши вещи.

А как их будут снимать? мы же ехали в купе, в мягком вагоне, все разложено. Выходим от начальника. Где ночевать? Стоит какая-то дама. Давайте, говорит, у меня. Я говорю, я-то могу и на полу лечь, как Джана? Дама говорит - она ляжет со мной.

Тут я проснулась. Как хорошо, думаю, что это только сон.

Это еще ничего, это житейская история. Мне все больше кошмары снятся. Арест и тюрьма.

Почтовые открытки из Енисейска

25 августа 53 г. Мой дорогой Алешечка! Вот уже 10 дней, как я уехала Красноярска, рассталась с Михаилом Александровичем! На душе смутно, тяжело и грустно, хотя я все время готовила себя к этому моменту. Пока остановилась здесь у своей землячки, по ул. Баграта, д. 43 квартира Тату Омаровны Булач. Буду подыскивать себе жилье, хотя это теперь здесь очень-очень трудно, да и здоровье уж не то, энергии меньше. Милый мой сыночек, не ленитесь вы с Джаночкой, будьте внимательны, пишите мне хоть сюда почаще, а то я буду чувствовать себя очень одиноко. Где теперь Джаночка, когда она вернется в Москву? Пусть сразу мне напишет. Тебя прошу сообщить мне - получил ли ты мое письмо, что предпринял и какие результаты? Есть ли какие-нибудь надежды, предвидится ли что-либо реальное? Я живу только одной этой мыслью, одной этой надеждой... Засыпаю и встаю только с одной мечтой! Мне кажется необходимым, чтоб мое письмо, адресованное Лаз.М., было вручено ему. До сих пор не знаю, передали ли ему или нет? Ведь возможно, что он сделает для меня, если Ан. не сможет. Поэтому надо действовать по обоим адресам, а не только одному. —

Когда я уезжала из Красноярска, здоровье Мих. Ал. было неважное - опять нашли сильные отеки на ногах и одышка, поэтому уезжать было особенно грустно. Хочу надеяться, что через некоторое время удастся опять поехать к нему. Здесь уже чувствуется дыхание осени, иногда бывает довольно холодно. Ну, пока до свидания, мой родной Алешечка. Целую вас всех крепко и обнимаю. Ваша мама"

"9/Х 53 г. Дорогие мои Джаночка и Алешенька!

Как долго вы мне ничего не пишете и не отвечаете на мое письмо. Получила ли ты его, моя доченька, я даже не знаю. У меня большая новость: я купила себе избушку за 3,5 тысячи рублей, теперь делаю в ней ремонт, деньги дал Михаил Александрович. У меня будет 24 кв.м.: комната метров в 14, и кухня-столовая метров 10. Я очень рада, наконец-то кончатся мои мытарства. Так тяжело, как сейчас, мне еще ни разу не приходилось - квартир совсем не стало, за самую плохонькую комнатенку требуют 150-200 руб. Ну, теперь скоро буду уже под своей крышей (правда, она пока еще довольно худая), но со временем все исправим. Будет у меня и свой огородик, около 2-х соток, что тоже хорошая подмога. А самое главное - Михаил Александрович в любое время может приехать, если останется без работы или здоровье ухудшится - для него приготовлен свой собственный уголок на старость лет.

Все эти дни - вот уж недели две я с утра до вечера хлопочу - ищу доски, плиты, гвозди и т.под. для ремонта, чтоб привести свою развалюшку в порядок. Надеюсь, что недели через две там можно будет уже жить. Конечно, работы предстоит еще много в ней, но это меня не пугает. Вас, мои дорогие, прошу написать мне поскорее - что там слышно с моим делом, добились ли чего-либо, или все приостановилось? Пока до свиданья. Горячо вас всех целую Ваша мама"

Открытка Юрия в Енисейск

Штемпели: Москва-23 26.1.54

Енисейск Краснояр. кр. 2.2.54

"Дорогие мои! Поздравляю Вас с Новым Годом и надеюсь, что он принесет всем нам малые, а может быть и большие радости. Письмо я направил через экспедицию. Приложил свое заявление в котором привел слова А.И., сказанные им в 1946 г. когда был у него на приеме.

Думаю, что в ближайшие 2-3 недели должно быть что либо известно. Принимаю меры к тому, чтобы поставить этот вопрос перед руководством МК. Сегодня был у секретаря Р.К. и ознакомил его с обоими документами. Просил о приеме в МК. Обещал переговорить и сообщить.

Дома никаких особых перемен нет. Тебя, Джануленька, ожидаем, как обещала в апреле-мае, а еще лучше раньше. Одновременно с письмом посылаю 300 руб. Обязательно напиши, долго ли будешь вместе с мамой, когда собираешься выезжать и когда надо ожидать тебя.

Крепко обнимаю Юрий

26.1. 54. Днями напишу более подробно."

Все под НКВД

[Джана: Едешь в поезде на восток мимо Красноярска, разговор идет о красноярских столбах - не была? была? Не, на столбах не была, чудно даже подумать, что там эти столбы были. А что ж тогда? Мама там просто была, скажешь, и больше ничего не прибавишь.

Из поезда выйдешь в Красноярске, дальше надо к автобусной станции идти, если зимой. Или на пристань к Енисею, если летом. Чтоб до Енисейска добраться. И еще надо чтоб без денег.

В этот раз я к маме не из Москвы и не из похода приехала. Я из Томска, от Бори уехала. А мама как раз в Красноярске! НКВД ей разрешило глаза лечить. И дядю Мишу ей надо лечить.

Я уж несколько дней у них жила и с дядей Мишей немножко спорила, потому что он ворчит и подтрунивает, а мама все о нем заботится, и мне кажется, что он не так, как надо, к маме относится. Дядя Миша хоть и ссыльный, но известный гравер, и его в Красноярск перевели. Был конец зимы или ранняя весна, Енисей, по-моему, еще не вскрылся, тот вечер я, наверное, на него смотреть ходила. Не из магазина же я? вроде не было никаких магазинов. Где-то что-то иногда доставали – на рынке или привозил кто - и говорили, ну теперь на зиму хватит, расходовали и все думали, хватит ли? Ну а тут праздник, дочка приехала. Мама наэкономила - сама не ела, чтобы теперь печенье курабье из чистого топленого масла делать, какое я никогда еще в жизни не видела. Или чтоб чебуреки с мясом и с травой на сковородке пузырились. Это Алешка, когда к маме в Енисейск приезжал, хотел только пироги есть, а я нет, мне и есть-то такое жалко. Как ей на печке это удавалось, не знаю. После, в Москве, этого больше не делала.

Я иду по улице к дому и в снежных сумерках маму вдруг вижу, и она говорит:

- Борис приехал.

- Да ты что!? - говорю я от неожиданности, и звучит это более фамильярно, чем у нас с мамой принято.

- Я тебя поэтому встречаю, - говорит мама, - дядя Миша очень волнуется. Борис из Томска уехал без разрешения, просто так сел в поезд и поехал. Ты должна ему сказать...

- М-м, - говорю я.

- Он должен немедленно уехать, это очень опасно, если его тут обнаружат. Сбежавший ссыльный. И мне не разрешат здесь лечиться, и дядю Мишу могут на север отправить. Или новое дело завести. Ты понимаешь? Пусть он переночует, а утром рано, скажи ему, он должен уехать.

Так мы вошли в дом, то есть в комнату с помытым крашеным полом, где с потолка свисает лампа, сбоку у стены стоит узкая железная кровать, а посередке стол. Что еще надо человеку? Место, где спать, место, где есть, место, где заботиться о ком-то, кто в тебе нуждается - чувствовать и думать. Это и есть жизнь, даже если каждые две недели надо в комендатуре испрашивать на нее разрешение.

А в середине этой комнаты у стола сидят дядя Миша и Боря.

- А вот и Джанушка! - говорит Боря. - А я вот приехал, взял и приехал! А тут такой шум-тарарам. Еле нашел вас - а тут вот тебя и нет...

Он говорит на всех своих обертонах, высоких и низких, и дядя Миша осаживает его.

- Тише, тише, дорогой мой товарищ.

И зная его я представила, как он прогрохотал кирзовыми сапогами по крыльцу, по коридору, а потом зычно закричал в темноту: - Эй, кто здесь есть, где тут такие-то и такие-то?

Свободный он тогда был. Лет едва за двадцать - не шестьдесят семь, как дяде Мише. И за плечами этапов не много - всего один, которым его возвращали с учебы в Москве. Если не считать, конечно, того, в котором его вместе с родителями везли в теплушках три месяца из Литвы в Сибирь... но то было детство. Ну да еще принудработы на кирзаводе... комендатура... но это всю жизнь. Те тюремные пересылки научили его лихости, не осторожности. Что было это все против дяди Мишиного: "Дело мое вели..."

И вот они сидят за столом, два встретившихся каторжника.

- Так вот ты какой - значит, взял и поехал? Ну а если б тебя по дороге схватили, без билета, без документа... где бы ты сейчас был? Ну а если сейчас сюда придут, знаешь, где мы все будем? Ах ты, какой храбрый заяц...

- Ну ладно, ладно, бросьте вы это! Ну приехал и приехал! Вот Джанушку захотел повидать, и вас тоже. Ну чего тут, от Томска до Красноярска... Ладно, договорились, завтра уеду.

Чай пьем, едим, так сидим мы весь вечер и на улицу не выходим.

Разговариваем - они ведь Борю первый раз видят - про его родителей, да про брата, да может им тоже НКВД ссылку перенесет, из Якутска в Томск? Вот Борису ведь учебу разрешили, может и брату? Да, мол, они подали уже заявление. Ну а ты, вот ты какой, как назад отправят...

- Ну и отправят!.. Да не отправят, да что мы все про это?

Стала мама постель нам стелить, они с дядей Мишей у стены на кровати, а нам с Борей у окна на полу. Ватники, пальто кладет. Дядя Миша с Борей из комнаты вышли. Вот, говорит мама, вроде хорошо, хорошая постель, спите, только вы уж без этого. Да уж, конечно.

Легли, лампу погасили, а мы все шепчемся.

- Тише, тише, ты в ухо говори - Вроде все спят - Нет, Боря, нет, не надо, Боря - Спят все, тихонько - Не, не, не надо.

Так ночь идет, снизу комната пустая, большая, серый свет от снега в нее через ставни сочится. Сон наконец приходит и сквозь него тихий шопот.

- Не надо, Мишенька, не надо, перестань, Мишенька...

А утром Боря уехал. Дядя Миша ему сапоги подарил. Позавтракал он, одел ватник и новые сапоги, и пошагал. Наверное, как всегда, насвистывая.

Через неделю и я уехала, в Москве ждала меня славная компания. После моего отъезда хозяйка спросила маму:

- Ваша дочка не в положении?

- Нет, а что?

- Очень уж бледненькая.

В каком же месяце это было, снова думаю я. И вдруг понимаю, что найти время не так уж трудно, надо только отсчитать девять месяцев назад от рождения Андрюши.]

Сталин умер!

Литого марта 1953 года умер Сталин. А у нас ничего не изменилось, Первого декабря пятьдесят третьего года я переехала в хибарку. Ее продали татары. Они в ней не жили, она вся ушла в землю. Все лето я ее поднимала из земли, приносила бревна с Енисея - вылавливала и несла. Потом старик, который складывал печку, денег не взял, когда узнал, что сама строю. Сказал, печка будет такая, что едва затопишь, все нагреет. Велел обмазать навозом с мхом все щели. Я мох во все щели забивала, навоз носила и обмазывала. Леонид и Гурген сделали мебель, строгали, сбили. Положила дорожку, вот и стало уютно, и щи я им варила, им нравилось приходить.

Потом в феврале пятьдесят четвертого от дяди Миши пришла телеграмма, что он лежит, не велели ходить - тромбы, если ходить, могут пойти к сердцу - лежит, ноги кверху. Поехала зимой. Пурга, пятьдесят пять градусов мороза. Автобус в пургу налетел на спуске на оставленный трактор, выбил двери, несколько человек пострадали.

Ходили в поселок, там забрали раненых, и мы с выбитыми дверями поехали дальше. Местные сидят в тулупах, пьют спирт. На мне одно демисезонное пальтишко.

В два часа ночи приехали в Красноярск. Отогревалась на почте, гнали - не уходила. Утром пошла в мастерскую граверную, так как не знала дяди Мишин новый адрес. Нашла женщину, которая ставила ему пиявки, она сказала мне, где он живет.

Потом вернулась снова в Енисейск. Дольше жить в Красноярске не разрешили. Два раза в месяц ведь ходили на отметку, в окошечко, в НКВД. А июне пятьдесят четвертого пришла реабилитация, и я стала выпрашивать в НКВД, чтобы Цуцу повезти с собой в больницу в Красноярск.

- Да как же, не положено.

- Да уж скоро всем реабилитация будет.

Неделю, пока ее устраивала, пожила в Красноярске. Было так мучительно оставлять друзей в ссылке - друзей, которые помогли мне выжить. Дядя Миша, Цуца, Гоги, Леонид, Гурген... Я была уже в комиссии по реабилитации, когда мне удалось, чтобы их из ссылки освободили. Но реабилитировали их не сразу, а спустя еще несколько лет.

Михаил Александрович Богданов

[Джана: Дядя Миша жил потом у мамы на даче в Заречье.

Он был философ-самоучка. То, что он говорил, было всегда не похоже ни на что другое. Как восточный мудрец, он говорил иносказаниями, и не всегда удавалось уловить все смысловые пласты его шуток. На его вопросы ни я, ни маленький Андрюша, с которым он дружил, не находили ответов. Но они, старик и трехлетний мальчик, хорошо понимали друг друга - два мудреца, старый и малый. А я сердилась на дяди Мишину присказку "Ах ты, сукин сын!", выражавшую наибольшую степень его удовольствия от разговора с малышом.

Дядя Миша подарил Андрюше столовый прибор, на котором - на ложке, вилке и ложечке, сам выгравировал: "Моему дорогому другу Андрюшеньке от дяди Миши". Тогда казалось, шутит, а сейчас читается как завещание.

В Красноярске перед своим отъездом Оля написала вместе с Дядей Мишей от его имени жалобу на имя Верховного Прокурора СССР Руденко. Привожу ее полностью, потому что это не просто жалоба, а описание его жизни, составленное мамой. Вот эти листки, написанные в пятьдесят четвертом году Олиной рукой.]

Я - рабочий, гравер по металлу, был отдан в ученики с одиннадцати лет. Пятнадцатилетним подростком в 1902 году я вступил в партию эсеров в Кутаиси и состоял в ней до 1918 года. На протяжении всех этих лет я участвовал в революционной борьбе против царского самодержавия в Закавказье России. В 1905 г. я участвовал в восстании в Тифлисе, в 1906 г. эмигрировал в Америку, оттуда вернулся в 1907 г., был арестован в Харькове и отправлен в ссылку, откуда бежал в Тифлис.

Во время империалистической войны 1914-1917 гг. я был пораженцем. В 1917 г., будучи зампредседателя Шуйского Совета Рабочих Депутатов, помогал тов. М.В. Фрунзе формировать рабочие отряды, и под его руководством в Октябре я вместе с этим отрядом пошел на помощь восставшему пролетариату Москвы и участвовал в штурме Кремля. После октябрьской революции я ушел на фронт гражданской войны, был уполномоченным по снабжению юга России, работал в это время вместе с Орджоникидзе и Якубовым. В 1921 г. во Владикавказе я опубликовал в местной печати о своем разрыве с лево-эсеровской организацией, происшедшим еще в 18 г. С 1918 года я никогда ничего общего с эсеровской организацией не имел. Вплоть до момента своего ареста в июне 1938 г. я непрерывно и честно работал на советской работе.

1-го июня 1938 года я был арестован в Москве и направлен в город Иваново в распоряжение Ивановского НКВД, которое предъявило мне обвинение в создании контрреволюционной левоэсеровской организации на территории Москвы и области. Это обвинение было целиком сфабриковано агентурой расстрелянного провокатора и злейшего врага народа, Берия, но стоило мне много крови, унесло все мое здоровье и отняло уже шестнадцать лет жизни.

Так называемое "следствие" мое тянулось ровно год. За это время я подвергался непрерывным жутким истязаниям, меня систематически зверски избивали, доводили этими избиениями до бесчувственного состояния, после чего приводили в сознание, поливая водой, и снова избивали. В числе «мер воздействия» были бесконечные многосуточные стойки на ногах и сидки с вытянутыми руками и ногами без сна, что доводило меня до невменяемости; горячие карцеры, селедки, вызывавшие ужасную жажду, и еще многое другое...

В камеру меня выпускали из кабинета следователя утром к подъему и после завтрака без сна вновь тотчас отправляли обратно на новые истязания, издевательства и избиения. Под конец "следствия" меня не выпускали из кабинета следователя пятьдесят шесть часов подряд. Били кулаками, ногами, ключом в область сердца и правого легкого, выбили мне двадцать четыре зуба, наколотили две паховых грыжи, разбили мочевой пузырь, от чего я мочился кровью, разбили крестец, вследствие чего я не мог ходить и несколько лет лежа одевался и раздевался, и лежа ел пищу. В результате этих избиений произошло выпадение прямой кишки, глухота, тяжелый порок сердца, атрофировалось правое легкое - с тех пор я дышу одним легким.

"Дело" мое вели: Морозов, начальник отдела Волков, Шаров, Титаренко, Мухин и Цыбин. Всеми этими пытками и истязаниями они стремились заставить меня взять на себя роль руководителя в выдуманной ими самими контрреволюционной организации левых эсеров.

К концу апреля 1939 года я уже был при смерти; весь изувеченный, не мог сам передвигаться, к тому же из-за разбитого легкого заболел плевритом с высокой температурой - несмотря на это меня продолжали таскать на допросы и истязания продолжались. И, наконец, после года непрерывных пыток и нечеловеческих истязаний я - совершенно обессилевший, искалеченный, не державшийся уже на ногах, почти в невменяемом состоянии - стал подписывать все их гнусные вымыслы, в том числе о якобы имевшихся у меня контрреволюционных связях с Широкогоровым.

В первых числах апреля меня для очных ставок с Широкогоровым Александром и Нырковым Алексеем передали двум новым следователям.

Очные ставки с Широкогоровым повели не по всему материалу, ранее провокационно созданному, а по вопросам, коими меня старались связать покрепче с Широкогоровым. Я был настолько обессилен, что не мог уже требовать пересмотра всего материала по существу, да это было бы и бесцельно, так как и голодовки, которые я дважды объявлял, ничего не дали.

С Широкогоровым, в действительности, я ничего общего не имел. Я знал его до революции, около 1909 года. В 1917 году, когда я работал в Шуе, я его не встречал. За все время советской власти я его видел один раз случайно несколько минут на улице в Москве и другой раз в 1929 году в Шуе, когда я жил там на даче у своего тестя Суслова в Косячеве. И этим ограничилось мое знакомство с ним, так что за двадцать лет существования - к тому времени - советской власти я с ним виделся всего несколько часов и то случайно, и понятия не имел о его настроениях.

Ныркова Алексея я знал до революции и после, примерно до 1918 года, как эсера. Около 1924 года он вступил в Коммунистическую партию. Он первый, измученный, истерзанный и забитый, дал на меня "показания", что и послужило причиной моего ареста. На очной ставке он отказался от всех показаний против меня, но затем, подавленный новыми угрозами следователя, вынужден был подписать эту провокационную "очную ставку".

Нелепость обвинений доходила до того, что мне предъявили, якобы я давал ему указания отравить грязную шуйскую речку Течу. И я это подписал!

Чтоб создать вокруг меня "контрреволюционную организацию" в дело включили еще разных моих знакомых: Марчадзе, Томашевского, Брызгалова, Ткалупу. Иосиф Иванович Марчадзе, мой старый друг, был эсером революции, после же революции совершенно отошел от партии, будучи обременен своей большой и больной семьей. С Томашевским и Брызгаловым мы вместе работали в Мосторге и никогда не были связаны на какой-либо антисоветской почве. Широкогоров и Нырков не знали Марчад-зе, Брызгалова и Томашевского, никогда не встречались и друг о друге не знали.

Теперь несколько слов о Петре Ткалупе - бывшем коменданте Кремля. Я его знал в 1918 году, когда он был комендантом одного из домов в Москве, потом мы разъехались по фронтам, а встретились вновь в Москве в тридцатых годах. Изредка встречались семейно, думаю, до 1935 года, после больше не видел. За все время нашего знакомства ни я его, ни он меня ни м не знакомил, и он о моих товарищах понятия не имел. А все то, что имеется в моем деле - это злостная, выдуманная следователями и выколоченная из меня провокация, так же, как и все дело в целом, после окончания этого "следствия", продолжавшегося год, меня, почти умирающего, отправили в тюремную больницу в Шую, где я пролежал около полутора лет. В 1940 году в феврале меня из больницы повезли в Иваново на суд выездной сессии Московского Военно-Революционного трибунала, с так называемым "однодельцем" Широкогоровым Александром. Суд отверг весь следственный материал и передал мое дело на новое следствие, выделив его от остальных, приписанных мне "соучастников", и числе Широкогорова - и предложил отправить меня обратно на лечение в больницу.

Несмотря на это постановление Военно-Революционного Трибунала, никакого переследствия Ивановским НКВД проведено не было. В тюремную больницу ко мне пришел новый следователь Ширяев, который даже не коснулся прежнего сфабрикованного материала, а представил мне список людей, не относящихся к делу, которых я не знал, о чем он и написал протокол. Это было сделано умышленно, чтобы старый провокационный материал продолжал идти за моей пятой.

Вместо действительного расследования всего шантажа и провокации, всех тех страшных кровавых допросов, которым я подвергался в течение этого года, все "переследствие" было закончено за два часа. Мне известно, что дважды еще Ивановское НКВД посылало мое дело в суд и дважды его отклонил.

После этого меня осудили Особым Совещанием (ОСО) на восемь лет исправительно-трудовых лагерей. После лагеря постановлением ОСО меня отправили в ссылку в Тюмень на три года. А в 1949 году ОСО еще раз осудило меня на вечное поселение.

Коротко о себе. Теперь я стар, мне шестьдесят семь лет, часто болею и с трудом работаю. Видимо, жизнь подходит к концу. Не пора ли и мне побыть со своей семьей? У меня есть жена, дети, которых я не видел шестнадцать лет, у меня есть внучонок, которого я не знаю. Я человек и человеческое мне свойственно. Надеюсь, что теперь, когда наше Правительство стоит на страже законности, истина и справедливость и в моем деле восторжествуют."

[Оля уже была в комиссии по реабилитации, когда ей удалось, чтобы дядю Мишу освободили.]

Рассказ 20. Из ссылки в ЦК

Из рассказов Андрею 1 июня 1984, 3 декабря 1985, бесед с режиссерами Мосфильма 10.12.1988, бесед со Старковым, 1989, рассказов Алеше, 1989

Из ссылки в ЦК

[Джана: Когда мама приехала, у нее было два инфаркта, один за другим. Врачи говорили, надо отвлечься. А как отвлечься? Приезжали все новые реабилитированные, и приходили все, чьей жизненной задачей теперь стало разоблачить Сталина. Алексей Снегов, Некрич, Юсуф Касимов.

Они приходили на Короленко, а потом приезжали в Кунцево. И когда они собирались за круглым столом на даче в Заречье и говорили о лагерях, тюрьмах, пересылках, рудниках, лесоразработках, следователях, подвалах Лубянки, Берия и Сталине, мне хотелось исчезнуть из этой комнаты, так густо и черно было облако воспоминаний. В нем нечем было дышать, казалось, оно раздавит меня своею тяжестью.

И я думала, хоть бы они перестали! ведь теперь все это кончилось! хоть бы они поговорили о чем-нибудь другом!

Олины друзья и знакомые любили нас, и мы любили их. Мне только казалось, что зря они растравляют все пережитое, зря вызывают его духов снова и снова. Но мама сердилась на меня за это.

Оле в КПК была поручена проверка работы парторганов в Закавказье и на северном Кавказе. Ее помощником был Алексей Ильич Кузнецов. Сектором Украины руководила тоже реабилитированная - Валентина Пикина. Как единственную надежду на справедливость передавали люди их имена друг другу - Шатуновская, Пикина. Они помогут, иди к ним, они разберутся.

Со всех сторон шли письма. Со всех сторон просили люди о защите и помощи. Письма с просьбами разобраться в их личной судьбе, письма о бюрократизме и произволе, письма, обличавшие взяточничество и самоуправство. Письма шли беспрерывно. В КПК они подшивались помощниками в бесконечные папки. Не было дня, чтобы почта не приносила их также домой. Люди звонили, приходили - жаловаться или советоваться, просить или просто рассказать. Оля всегда пересказывала нам их истории, они жили в ней так, как если бы произошли с ней самой.]

Письма от друзей

Лена Лебецкая пишет Оле и Марусе Давидович.

"11.3.55. Марусенька! правда ли это, не сон ли? Это ты. Твое письмо. Вижу на конверте Олину фамилию, но почерк не ее. Читаю, но кто же пишет? не верится своим глазам. Да, вот и чудеса в наше время могут быть.

Когда же ты приехала в Москву? Как это получилось? Родная такая, любимая, хорошая, как хочется тебя видеть!"

"Марусенька, ведь другой всю жизнь проживет и одного такого раза не переживет с такой глубиной, таким трагизмом, какое нам пришлось переживать так много раз. Эта встреча в прачечной, которую я все время вижу ярче какой-либо сцены в театре!

А эта встреча, такая необыкновенная в вагоне, где я тебя узнала только по твоему искристому заливчатому смеху. Сидит как маркиза с белой головой, такая прекрасная, обаятельная, и в такой обстановке!

Она, говорю себе, а ты говоришь - нет. И я опять украдкой на тебя смотрю, она, она...

И еще так помнится, когда ты получила письмо, и узнали, что Веру освободили, что она уехала домой, как мы все трое обнялись и рыдали безудержно. Даже теперь не могу совладать с собой от одних воспоминаний. А я всегда старалась ни о чем подобном не думать, не только что говорить.

Какая же ты теперь? Такая ли энергичная, умная, коминтерновская голова, как мы тебя называли, так ли заразительно смеешься как некогда, когда мальчишки, слушая твой смех с третьего этажа Фордона, подхватывали и сами смеялись, такая ли красивая с головкой и шевелюрой маркизы? Или годы и жизнь наложили свой отпечаток, что мне тебя не узнать?

Милая, хорошая! как я тебе благодарна, что ты, вы все не забыли меня. Помните. И милая, милая Виктория Борисовна, она мне светит всегда в моих глазах как идеал преклонных лет, всегда бодрая, подтянутая, всегда выдержанная и улыбающаяся, а ведь и ей немало выпало на долю выстрадать!

Не верится, что Джаночка уже мать, хочется это видеть, ведь я ее помню, такую тоненькую девочку с умной головкой!

Годы прошли... Все изменилось. А дружба наша, выкованная в страданиях, не только не изменилась, а окрепла и похорошела от множества воспоминаний и пройденных путей..."

Пишет Дуся Трунина из Магадана.

"24.1.56. Получили от тебя письмо с фотокарточками. Теперь я имею о тебе лучшее представление. Передо мной много лет стояло лицо полное страха - это фото, дело Ванюши 1947 года.

Ты помнишь, поваром работал в Армани Василий Васильевич с белыми усами, он живет где-то недалеко от поселка Новые Гаражи в своем домике, сегодня пойду поищу его по указанным приметам, быть может, он знает что про Корчакова.

Иван Иванович тоже собирает бумаги. Ответ из Армани придет наверно не так скоро, да и другие сведения к этому времени должны собраться."

 

Пишет член комиссии по делам Верховного Совета СССР, А.Андреев.

"6.03.56. Узнал в середине июня, что ты, надорвавшись на своей работе, тяжело заболела. Доступ к тебе закрыт.

У нас здесь в Унженском лагере (Горьковская область) работа комиссии протекает успешно, но сложно. В составе комиссии два юриста - областной горьковский прокурор и заместитель министра юстиции РСФСР.

На девяносто пять процентов решения принимаются единогласно, а все прения носят сугубо партийный характер. Вероятно, в начале июля закончим политические дела и в полтора месяца кончим дела малолеток.

На одном лагпункте освободили из-под ареста Владимира Львовича Глебова, сына Каменева и Татьяны Глебовой."

Из Карагандинской области, Джезказган, пишет Адров Капитон.

"10.05.56. Сюда прибыла комиссия с большими правами. Ежедневно пропускают человек пятьдесят и всех освобождают, окромя убийц, шпионов и диверсантов. По всему ходу дела я буду освобожден. Моя очередь будет в первой половине июня или в июле.

Как мне быть - ждать решения Военной коллегии, или решение местной комиссии равносильно решению Военной Коллегии для передачи в партийный контроль? По-моему, местная комиссия имеет право только досрочно освобождать, но не реабилитировать."

Член комиссии Георгий Петросян пишет из Архангельской области, Плесецкий район, п/о Пуксозеро.

"12.05.56. Оля, я хочу рассказать тебе о наших делах.

В день мы пропускаем двадцать пять человек. Работу начинаем с девяти утра, час обед, с двух до трех, затем до шести или семи вечера, в зависимости от дел.

Если так пойдет, думаем к июлю закончить и приехать в Москву, но все мы настроены, что нас пошлют куда-либо на помощь, и к этому готовы, работа очень интересная, ответственная и благородная, решается жизнь, участь живого человека, тем более невинно страдающего. По пути из Москвы мы ехали в одном вагоне с Ксеней Чудиновой, она рассказывала об опыте их комиссии, и я по приезде рассказал своим товарищам.

Теперь у нас тоже процент уходящих домой большой. Контингент здешний в основном полицейские, работавшие в период оккупации, и националисты из прибалтийских стран. Завтра кончаем с полицейской группой. Не ясно, как быть с подростками - когда они судились, были подростками, а теперь они взрослые дядьки с бородками. Запросили ЦК.

Состав комиссии серьезный, бывают серьезные споры, решаем вопросы по большинству голосов. Но хочу тебе рассказать о председателе, он из вашего учреждения. Наше мнение - страховщик, без своего мнения, представитель старого мышления. И вот мне думается, как тяжело тем товарищам, дела которых попадают к таким людям. Такое пренебрежение к людям.

Я устроил скандал. Люди не знали решения комиссии в течение трех недель, а их жалобы и заявления не рассматривались, а передавались спецотделу.

Ксения говорила, что они свои решения тут же объявляют, кого это касается. Я добился у себя только один день. Говорят, не было руководящих указаний во время инструктирования. Они боятся, что если будет отказ, тогда будут неприятные инциденты со стороны тех, кому откажем. Но все же добился, что на второй день стали объявлять через спецотдел."

Член комиссии Алексахин Иван Павлович пишет из Воркуты.

"3.6.56. Узнал, что болеешь.

Прошло полтора месяца нашей деятельности - при самой организованной работе при двенадцатичасовом рабочем дне больше пятидесяти дел не рассмотришь. На днях к нам приезжают еще две комиссии, в одной из них Халевин будет председателем.

В практике работы встречаем такие состряпанные дела, что изумляешься человеческой фантазии. Возникает для всякого здравомыслящего человека вопрос, кто и когда будет привлекать к суду этих преступников, которые годами уничтожали невинных советских людей? Почему мы держим в ИТЛ полицаев и карателей, как исполнителей чужой воли, а почему теперь после закрытого доклада Хрущева на съезде мы обходим молчанием вопиющие факты? Надо по конкретным делам, то есть по приговорам явно сфабрикованным, нашим комиссиям направлять в прокуратуру дела на преступников, губивших невинных людей. Где же партийность наших комиссий, если мы за отсутствием директивы формально и бюрократически имеем дело только с производным, то есть с пострадавшими, которых освобождаем и реабилитируем, и стыдливо замалчиваем виновников совершенного преступления.

Посоветуйся там и напиши мне. И не потому, что равнодушие всегда было чуждо мне, а во имя марксистско-ленинской справедливости."

"24.6.56. Здесь на местах многие болеют политическим недомыслием. На днях горком отказал в восстановлении в партии начальнику стройконторы Гиндельману Он полностью реабилитирован Верховным судом. Здесь отработал девятнадцать лет. Горком рекомендовал заново вступать, "так как он отстал от жизни"."

"13.8.56. В ответ на мое тревожное письмо Аристову прислали сюда Болдырева, который собирается по-чиновничьи замазать ошибки в работе комиссии Аксюты, которая в июле допустила формальный подход: у них освобождение со снижением составило пятьдесят три процента и ни одного реабилитированного, в то время как в других комиссиях восемьдесят пять-девяносто процентов.

Наша деятельность здесь будет закончена в 20-ых числах августа. Работаем и сейчас, когда уже виден конец, по десять-двенадцать часов в сутки.

Привет тебе от Петросяна."

Член комиссии Георгий Петросян пишет из Воркуты.

"29.6.56. Здесь работают несколько комиссий. Работы в два раза более, чем в Архангельске, и производительность наша в два раза более. Хочется скорее кончить. По приезде мучили комары, кругом болото, даже наш дом, где мы живем, стоит на болоте, а теперь дожди и холода, ветра не дают хотя бы после работы немного погулять. Тебе известно, куда загоняют в лагеря и в ссылку людей.

Во всяком случае мы с собой привезли радость им. Те, кого не касается наша работа, недовольны, хотя среди них имеются многие, которые должны быть на свободе. Об этом мы, да и другие комиссии, написали при отчетах."

Адров Капитон освобожден и приехал. Жалуется, что его не пускают к Оле во время ее болезни.

"6.09.56. Мне запретили приходить, да и всем сказали, чтоб не ходили. Твой помощник Кузнецов прямо стыдил меня - вы своими посещениями загоняете ее в гроб."

Из Еревана Алексей Снегов пересылает письмо от Р. Кочара, в котором тот жалуется, что "гости" из столицы (по-видимому, партийная комиссия) не стали глубоко разбираться.

Оба письма, его и Алексея Снегова, написаны эзоповым языком.

"10.09.56. Они не стали вникать во все подробности, выяснять истинные обстоятельства, почему-то спешили вернуться и не приняли сотни членов партии, которые ежедневно наполняли коридоры здания, где работали они. После отъезда гостей прибегают ко всем средствам очернения людей, которые критиковали их, собирают газетные и архивные материалы о всех периодах жизни этих людей.

... Скрывая свои преступления, они спекулируют ошибками других и дискредитируют их. Словом, создавалась атмосфера на самом деле напоминающая 1937 год."

"О Сталине. Упорно искал грузинскую легенду и не мог найти. Перелистывал десятки газетных комплектов и вот дошел до источника.

Он был исключен из Месами-Даси как неисправимый интриган, а не за то, что возглавлял левое крыло этой организации. Второй факт - его отношения с Шаумяном и подозрения, что только он мог известить полицию о конспиративной квартире Шаумяна.

В этой же статье рассказывается, что после реакции, когда в Тифлисе объявилось военное положение, созывалось заседание объединенного комитета социал-демократов. На этом заседании против предложения продолжать активную борьбу против самодержавия Сосо возражал. Игра проиграна, говорил он, мы должны скрываться и спасти себя. Народ и без нас может сохранить себя.

Начались острые споры, и он оставил заседание, ушел.

("Последние новости", Париж, 1936 г., 16 декабря, № 5745)"

Письмо из Железноводска от Юсуфа Касимова, он тревожится, что Оля больна. "1.07.56. Оля, сделай все, чтобы отвлечься от всего прошлого."

"19.10.56. Я принял предложение возглавить партийную организацию в Кировабаде (бывшая Гянджа). Там все очень сложно и запутано."

Автобиография (в отдел кадров ЦК)

"Я родилась 1 марта 1901 года в городе Баку в семье служащего. Отец мой до революции служил юристом в нефтепромышленных фирмах, а после революции в юридическом отделе Бакинского Совета рабочих депутатов. Он умер в 1922 году. Мать - домашняя хозяйка. Единственная сестра, врач по профессии, умерла в 1928 году.

До революции я училась и кончила Бакинскую первую женскую гимназию с золотой медалью, одновременно работала репетитором, давая частные уроки. С 1915 года я участвовала в городе Баку в юношеских кружках, в частности в кружке, группировавшемся около покойного Александра Митрофановича Стопани.

В январе 1916 года я вступила в бакинскую организацию РСДРП большевиков. С тех пор моя жизнь неразрывно связана с жизнью и борьбой нашей партии. В 1916 году мы выпускали рукописную юношескую газету "Вперед" и журнал "Товарищ", для чего был приобретен гектограф. Газета и журнал распространялись среди учащейся молодежи.

После революции 1917 года я работала при бакинском комитете партии, а затем личным секретарем товарища Степана Шаумяна - чрезвычайного комиссара Закавказья, председателя первого Бакинского Совета народных комиссаров. Я участвовала в завоевании советской власти в Азербайджане в качестве дружинника Боевой дружины большевиков. После падения советской власти в Баку в августе 1918 года я была в группе других товарищей оставлена для подпольной работы. Зная хорошо бакинские типографии, участвовала в захвате типографии Куинджи для напечатания прощального номера нашей большевистской газеты "Бакинский рабочий" и в создании, путем экспроприации, подпольной типографии.

В сентябре 1918 года после оккупации Баку турками я была арестована и приговорена к повешению турецким главнокомандующим - вместе с товарищами Суреном Агамировым и Александром Барановым. Выбравшись из турецкой охранки, я скрылась в Грузию, где участвовала в подпольной Закавказской партийной конференции. До июня 1919 года я вела подпольную партийную работу во Владикавказе, захваченном белыми, и в Тифлисе - при меньшевиках. Потом вернулась на нелегальную работу в Баку, где установилось мусаватское правительство. Мы восстановили вновь после разгрома нашу партийную организацию. Я работала при Кавказском бюро партии, а также участвовала в создании нелегального Союза рабочей молодежи, была секретарем Кавказского Бюро Союза молодежи, редактором газеты "Молодой рабочий".

В ноябре-декабре 1919 года по поручению Кавказского Бюро партии и Кавказского Бюро Союза молодежи пробралась через фронты гражданской войны на территорию Деникина в Ростов в подпольный Донской комитет партии и затем в Москву в ЦК партии и ЦК ВЛКСМ. Здесь я впервые встретила товарища В.И.Ленина. Потом вернулась обратно через Закаспий, участвовала в нелегальной доставке оружия и ценностей в Баку для подготовления восстания.

После создания советской власти в Баку в 1920 году я работала первое время секретарем Бакинского комитета комсомола и секретарем Совета молодежи Востока. Затем меня перевели на партийную работу - секретарем Черногородского райкома партии. Здесь я участвовала в национализации нефтеперегонных заводов города Баку.

В профсоюзной дискуссии 1921 года я отстаивала и голосовала за ленинскую платформу. В 1920-21 годах я участвовала в борьбе бакинской организации против буржуазного националиста Наримана Нариманова - председателя Азербайджанского совнаркома. Не осуждая нашей политической линии, Центральный Комитет партии по тактическим соображениям отозвал на время из Азербайджана ряд работников, в том числе и меня, послав на партийную работу в Брянский губком. После снятия Н. Нариманова ЦК вернул меня в бакинскую организацию, так же, как и других товарищей.

В Брянске я работала заместителем заведующего агитпропом Бежицкого укома и Брянского губкома, читала лекции в Губернской Совпартшколе, проводила активную борьбу против медведевщины и троцкистской оппозиции 1923 года. В 1924 году Центральный Комитет направил меня в Сиббюро ЦК, где я работала заместителем заведующего агитпропом Сиббюро в городе Новосибирске.

С 1925 по 1929 годы я вновь была направлена и работала в Бакинской организации - заведующей орготделом и секретарем райкомов рабочих районов Баку. Здесь я принимала участие в коренной технической реконструкции нефтяной промышленности города Баку. В этот период в 1926-27 годах я вела ожесточенную борьбу против троцкистов и Саркиса, специально приезжавшего из Ленинграда, чтобы возглавить оппозицию в Баку. Наша борьба увенчалась успехом, мы не дали троцкистам завоевать ни одной ячейки. В 28-29 годах я была одним из инициаторов раскрытия ошибок азербайджанского партийного руководства - так называемой атаманщины, зажима самокритики и пр. Эта борьба получила одобрение Центрального Комитета в его постановлении, опубликованном 28 июля 1925 года в "Правде" и сопровождавшемся передовой "Правды" и статьями товарища Емельяна Ярославского. Работая в Баку я всегда избиралась членом Бакинского Комитета партии.

С конца 1929 по апрель 1931 года я училась на курсах марксизма при ЦК партии в Москве. А затем - с апреля 1931 года в течение семи лет работала почти беспрерывно в Московском Комитете партии: заведующим сектором районов топлива и энергетики Московской области, участвуя в реконструкции Подмосковного угольного бассейна; парторгом МК и МГК по действующим и строящимся электростанциям Москвы и области - при МОГЭСе; заместителем заведующего отделом руководящих парторганов МК. Короткий период, с апреля по август 1935 года, я работала заведующим промышленно-транспортным отделом Калининского обкома партии, выделившегося в это время из Московской области. С 1935 по 1937 годы я одновременно со своей работой в отделе руководящих партийных органов МК была избрана секретарем парткома первичной парторганизации МК и МГК партии и комсомола. Работая в московской организации, я постоянно избиралась в состав МК.

В августе 1937 года я была освобождена от работы в МК. Решением Оргбюро ЦК меня направили на работу заместителем заведующего издательством "Академия" по редакционно-издательским делам. Там успела проработать всего несколько месяцев. 5 ноября 1937 года вражеская рука Берия-Багирова вырвала меня из жизни - я была арестована органами НКВД и осуждена Особым совещанием на восемь лет исправительно-трудовых лагерей по обвинению в контрреволюционной деятельности.

После тяжких девяти лет, проведенных в тюрьмах и лагере в Магадане на Колыме, я осенью 1946 года вернулась в Москву. Пыталась остаться тут, чтобы жить с своими детьми, брала на дом корректуры для заработка. Но милиция не давала жить в Москве, летом 1948 года пришлось уехать в Среднюю Азию в город Кзыл-Орду, где я работала плановиком в Сыр-Дарьинском маслопроме.

В 1949 году я была там вновь арестована органами НКВД и осуждена Особым совещанием в ссылку на бессрочное поселение. Пять лет ссылки провела в городе Енисейске Красноярского края. Возможности устроиться на работу не было. Я изучила медицинский массаж и зарабатывала на жизнь этим трудом.

В течение всех семнадцати лет заключения и ссылки я не переставая добивалась своего оправдания и разоблачала провокационную роль Багирова.

В начале 1954 года по указанию ЦК КПСС дело мое было пересмотрено, и 24 мая 1954 года Центральная правительственная комиссия отменила оба приговора Особого совещания и полностью реабилитировала меня. После освобождения из ссылки я в июле приехала в Москву и в августе была восстановлена в партии Комитетом Партийного Контроля при ЦК КПСС. И января 1955 года постановлением Секретариата ЦК КПСС я назначена на работу ответственного партконтролера Комитета Партийного Контроля при ЦК КПСС.

Личная моя жизнь всегда неотделимо переплеталась с революционной борьбой и партийной работой. Вступив в партию пятнадцати лет, я уже в Шестнадцатилетнем возрасте покинула отцовский дом. Своим трудом начала жить с тринадцати лет. Замуж я вышла в 1923 году в городе Брянске за Кутьина Юрия Николаевича, который, будучи членом партии с 1918 года, тоже являлся активным партийным работником. Я имела с ним четверых детей, из которых живы трое. К несчастью они выросли без меня. За долгие годы моего отсутствия бывший муж мой создал себе другую семью. Я в настоящее время живу со своей старушкой-матерью, дочерью и младшим сыном.

О. Шатуновская

12 января 1955 года г. Москва".

Работа в ЦК в пятидесятых годах

В марте 1954 года я послала из ссылки заявление Хрущеву, на клочке бумаги. Как только он получил, сразу дал указание в МГБ. В мае я получаю телеграмму от родных - состоялась твоя реабилитация. Когда я приехала, мне позвонил помощник Хрущева, что назначен прием. Но я отказалась, у меня уже билеты, я должна ехать за мамой. Поехала в Баку. Мама сразу не могла ехать из-за Вари, и сама она болела. Я оставила в Москве доверенность на обмен квартир, но без меня не разрешили.

Когда вернулась, снова позвонил помощник Хрущева, и вскоре я стала работать. Во всяком случае в январе, когда родился Андрюша, я уже располагала машиной. Ходила к военному прокурору, генералу Китаеву, насчет Бори. После этого, в октябре, он приехал. Не дождавшись реабилитации.

Тогда в пятьдесят пятом году Китаев много помог. Например, это он сказал, что в уголовном кодексе нет ссылки на вечное поселение. Постановление ЦК отменило ссылку. И тогда все ехали, а потом реабилитировались.

Юсуфа Касимова привели ко мне в кабинет прямо в тюремной одежде. Его вызвали на перерасследование.

В ЦК окружение было жуткое, они говорили:

- Почему они все сюда едут, эти реабилитированные? Что там работы нет для них, в Сибири? Пусть там восстанавливаются и работают в местных партячейках. Надо не пускать их в здание ЦК, а выходить к ним в бюро пропусков.

Обедали в столовой. Наберешь на поднос и идешь за столик. Ни один не сядет за этот столик. Алексей Ильич Кузнецов устроил демонстрацию. Идет с полным подносом и громко на весь зал:

- А я вот сейчас к Ольге Григорьевне Шатунонекой сяду...

Ко мне были прикреплены два шофера: Аня и Виктор. Аня однажды сказала мне: - Ольга Григорьевна, мы оба агенты НКВД. Но я не очень стараюсь, а Витька старается. Когда я передаю ему смену, он расспрашивает обо всем, что было в его отсутствие.

В бюро пропусков списки всех, кому выписывали пропуска ко мне, передавались на Лубянку. Об этом управляющему делами ЦК Пивоварову сказал сотрудник НКВД.

Телефоны тоже прослушивались. Однажды иду я по коридору второго этажа, а мой кабинет был на третьем. Встречает меня инструктор Грачев. Он работал не в моем отделе, но я знала, что он пришел с Лубянки - берет под руку и подводит к концу коридора, где стоят железные шкафы. Шкафы в это время были распахнуты, и было видно, что там аппаратура.

- Ольга Григорьевна, как вы думаете, что это?

Я говорю: - Видимо, это ремонтируют телефонную аппаратуру.

- Вы знаете, где я раньше работал?

Я говорю: - Да.

- Так вот, здесь подключены на прослушивание телефоны. Если хотите, чтобы не слышали, что вы говорите, то отходите от телефонов и стола к другому концу кабинета, - а кабинет был огромный, больше, чем вся эта квартира, - где стоят стальные шкафы, и там негромко разговаривайте.

Все-таки добрые люди тоже там были.

Молодой сотрудник органов, направленный к нам для помощи, спросил:

- Ольга Григорьевна, как вы не боитесь? с вами может случиться автомобильная авария.

- А как же в семнадцатом году мы шли на фронт, мы же не боялись умереть?

Дома тоже в телефоне был жучок, чтобы подслушивать что говорится в комнатах. Степа нашел и вынул. Почтовый ящик взламывали семь раз, каждый раз вызывали мастера для починки, ему надоело, он сказал - к вам лазят, поставьте другой замок. Что же мне, амбарный замок на почтовый ящик вешать?

Реабилитации

Меня реабилитировали в пятьдесят четвертом, тогда была создана правительственная комиссия. Политбюро постановило создать правительственную комиссию - одну! по реабилитации. Во главе был Серов, КГБ. Я послала заявление после ареста Берия, еще через некоторое время арестовали Багирова, секретаря ЦК Азербайджана. А Багиров, когда я еще была на воле, из Баку послал письмо, что вот Шатуновская в Баку работала и всегда вела антиленинскую работу.

Это было еще летом тридцать седьмого года. Меня вызвал Хрущев.

- Ты в каких отношениях с Багировым?

- В нормальных. Обычные товарищеские отношения.

- А между вами нет никакой ссоры?

- Нет.

- На, читай.

Я прочитала: "Вела в Баку все годы антиленинскую работу".

Хрущев говорит: - Не обращай внимания. Иди работай.

И я пошла работать. А вот когда меня арестовали 5-го ноября 37-го года, примерно через полгода после этого письма, это письмо было уже у них, уже в КГБ. "Ты не обращай внимания..."

Ну мне предъявили, главным образом, вот что. Все лето тридцать седьмого года, еще даже весной, шли районные конференции по Московской области. И я исполняла обязанности заведующего отделом партийных органов МК вместе с секретарем МК, который курировал этот отдел - Коротченко, Демьян, и мы занимались всеми этими конференциями. Руководили ими. Ну а потом, конечно, всех секретарей райкомов арестовали. Всех. И расстреляли всех. Так вот мне предъявили, что я расставила врагов народа по всей области, по всем районам.

Маленков? Нет, не Маленков их выращивал. Они росли, были замечательные люди, были участники гражданской войны. Маленков тут совершенно ни при чем. Он и был-то всего года два, потом был Крымский. Эти люди были старые большевики, участники гражданской войны. Что Маленков? Маленков сам из себя ничего не представлял. Недоросль в партийном отношении. Вырос потом в палача.

И вот когда арестовали Берия и Багирова, мне мои друзья, там в ссылке, в Енисейске, говорят:

- На тебя же Багиров написал. Ты работала с Хрущевым. Напиши ему.

Я говорю: - Не буду я никуда писать, не умею. Я не верю им никому и ничему.

Приставали, приставали, пришли с бумагой и ручкой, и прямо чуть ли не силком - напиши Хрущеву. И вот я на маленькой такой четвертушке бумаги, написала ему несколько строк, что мы работали с вами вместе, и вы, конечно, знаете, что я никаким врагом народа не являюсь.

Больше не стала ничего писать. Никаких этих объяснений. И отослала по почте. И представьте себе, что он так взялся. Немедленно дал поручение, и мне говорил следователь, который занимался моим делом, Рублев, что каждый день звонил помощник Хрущева Шуйский и спрашивал: - Ну когда вы кончите дело Шатуновской?

Они закончили и вот в эту комиссию, которая была создана, передали. И эта комиссия меня реабилитировала. Одна была тогда единственная. И еще хуже, что одна - под председательством Серова.

Ну а потом он, конечно, меня вызывал к себе. Долго со мной Хрущев беседовал, три с половиной часа мы беседовали. Предложил идти работать в Комитет партийного контроля. А потом мы уже стали говорить, что надо создать много комиссий, а иначе это растянется на года.

Серов старался поменьше реабилитировать. Вот, например, в КПК приходит заявление заключенной Иваницкой.

Я Иваницкую прекрасно знала, она работала у нас в Баку завагитпропом Сураханского райкома партии. Она пишет из лагеря.

У меня были связи со всеми прокурорами: и военными, и в прокуратуре СССР. Я звоню тому прокурору, который занимается Закавказьем - я тоже курировала Кавказ и Закавказье, и прошу его рассмотреть дело Иваницкой. Они рассмотрели, дали заключение реабилитировать.

И подали в комиссию Серова. А там ее обвинили, что она во время борьбы с троцкистской оппозицией была на стороне оппозиции. Значит, отказать - троцкистка. Я знаю, что она никогда не была троцкисткой. Приходят прокуроры и говорят - он отказал. Я говорю - принесите мне ее дело. Я смотрю ее дело, там на нее два человека показали, что она была в троцкистской оппозиции, и они оба отказались от своих показаний. И пишут, что они поддались физическим воздействиям. А на самом деле она была завагитпропом райкома и возглавила борьбу против троцкистов.

- Где заключение прокурора, который вел ее дело?

- Он этого не написал.

- Ну как же вы просмотрели? В деле отказ. А смотрите, что пишут. Пишут, что "где она и работала".

- Ах да, мы просмотрели.

- Делайте второе заключение и обратно на комиссию.

Через какое-то время они выносят дело опять на комиссию. Серов говорит: - Почему второй раз?

- Открылись новые обстоятельства.

- А кто распорядился?

- Это из КПК.

- Кто именно?

- Шатуновская.

- А-аа, Шатуновская. Ей там совершенно не место. Она сама контрреволюционерка, да еще реабилитированная, нечего ей в ЦК делать.

Это сказано при всей комиссии. Там человек сорок сидит. Они зачитали отказ этих людей от обвинения, и он был вынужден на этот раз ее реабилитировать. Они прямо с комиссии пришли ко мне и рассказали.

Почему он сразу стал против меня, с первых шагов моей работы? Да потому, что я поставила перед Хрущевым вопрос о том, что надо же этих палачей выявлять и привлекать к ответственности. Но Хрущев мне ответил, что мы не можем этого сделать, потому что их тысячи и тысячи, и тогда у нас получится новый тридцать седьмой год. И я как-то в разговоре с Комаровым, он был зампред КПК, все это высказала. А Комаров пошел и доложил Серову. Вот почему он на меня и озлился, что я сама контрреволюционерка. И мне не место в ЦК.

Ну и еще, когда я только пришла, и мне однажды принесли конверт с деньгами, я подняла перед Хрущевым вопрос об отмене привилегий. Каждый месяц это было - и в обкомах и в министерствах. Помимо зарплаты. Из государственной казны. Что это у нас в стране за порядки, что высшие государственные чиновники получают деньги не по ведомости, а в конвертах? Вот так же я ставила вопросы о ликвидации дач, персональных автомашин, пайков. Конверты Хрущев отменил, все остальное оставил. Партийное чиновничество меня возненавидело.

Ну а потом мы стали говорить Хрущеву, что надо создать комиссии и чтобы они ехали на места. Он это поручил Микояну.

Комиссии по освобождению

Я не руководила работой комиссий. Я только подавала мысли Никите Сергеевичу и Анастасу Ивановичу, что надо экстренно все делать. Иначе люди умирают, погибают. Если все будет тянуться годами, то они не выживут. И в конце концов собрали юристов и оформили комиссии законно.

Комиссии были задуманы так, что в них войдут люди от КГБ и представители местной власти, по месту нахождения лагеря. Этим занимался помощник Хрущева Лебедев. Он должен был сформировать весь состав комиссий, а я ему дала список реабилитированных, их каждого по одному надо было включать в эти комиссии. Ну и я была уверена, что конечно это будет. И вот эти восемьдесят четыре комиссии, их состав, пустили на голосование членам Политбюро, уже не на заседании Политбюро, а просто. Часто там голосуют так, просто пускают на голосование. Опросом.

Что значит опросом? Вам приносят, мне приносят. Это не заседание, а опросы. Я пошла, мне сказали, что Швернику принесли. Я пошла посмотреть. Смотрю, ни в одной комиссии нет ни одного реабилитированного. Тогда я пошла к Миронову, заведующему административным отделом, и говорю:

- Как же так, почему не включили?

- А они все отказались.

- Как? Все сто двадцать отказались?

- Да. Все, кого ни вызовем, все отказываются.

- Неправда, ни один не отказался, когда я их вызывала и составляла список. Вы просто неправду говорите.

И я настояла на том, чтоб остановили голосование. И вернули все списки обратно Миронову. Для включения реабилитированных. Ну он все-таки включил только в пятьдесят четыре, кажется, комиссии. А тридцать комиссий поехали без реабилитированных. А раз там не было реабилитированных товарищей, то они действовали, конечно, очень скупо. Надо же было тысячи людей освобождать.

Лагерей было, конечно, больше, чем восемьдесят четыре. На некоторые комиссии падал не один лагерь, а несколько лагерей. Но не во всех же лагерях политических содержали. Ну вот это подсчитали тогда с МВД, у них брали списки лагерей, это все проделывалось. Они полгода работали, эти комиссии. Это была очень большая работа, потому что там было оговорено, что с вызовом каждого на комиссию, каждого заключенного.

Вот недавно один из членов комиссии, который в Воркуте работал, приходил ко мне со своими записками. Он написал записки о том, как они работали, и попросил меня редактировать, и я ему сидела полдня редактировала. Он описывал там весь ход этой работы, какой саботаж был со стороны других членов комиссии, как они не хотели многих реабилитировать.

Указ об отмене ссылки на вечное поселение

После этого прокуроры - некоторые были очень настроены хорошо и очень довольны тем, что их включили в работу по реабилитации, не все же там негодяи, которые под Берия ходили, - мне подсказали, что Указ, который был издан в сорок восьмом году, о ссылке на "вечное поселение" всех бывших политических, что этот указ незаконный. Что ни в одном уголовном кодексе ни одной республики нет параграфа о ссылке на вечное поселение. И что надо его просто отменить - издать другой указ, который тот как противозаконный отменяет.

Я написала об этом письмо Хрущеву. Они мне дали, так сказать, все координаты, как это написать, юридически обосновать и так далее.

И состоялось постановление Политбюро об отмене этого указа. О том, что ссылка на вечное поселение является незаконной и что все сосланные по тому указу должны быть немедленно освобождены. Без всякой реабилитации, просто освобождены и все. Потом, дальше уже, каждый будет заниматься своей реабилитацией.

А у них есть такой порядок, они, если издают - издать такой-то указ, Президиуму поручается - то они и прилагают к постановлению Политбюро проект указа. И высылают туда, в Президиум Верховного Совета, такая у них практика в Политбюро. Они отсылают в Президиум постановление, и к нему приложен уже проект указа. Им там остается только его выпустить. И они обязаны реализовать постановление Политбюро в течение одних суток.

Ну вот они вынесли это решение и отослали туда. Ну я думаю, что вот со дня на день. Я пригласила из МВД того начальника, который ведал этим вечным поселением, и они составили инструкцию на места о том, как проводить этот указ, то есть как освобождать всех.

Вот проходит неделя, вторая, третья. Ничего. Никакого движения. Я его опять пригласила. Я говорю:

- Ну как, вы инструкцию спустили? Почему их не освобождают?

А у меня же остались в ссылке в Енисейске друзья, я с ними переписывалась, они мне пишут, что ничего нет. И не слыхать даже. Он говорит мне, этот работник МВД, какой-то большой начальник:

- Вы знаете, у нас инструкция готова, но мы ее не спускаем, потому что указ не вышел.

- Как указ не вышел?

- Не вышел.

- Этого не может быть!

Он говорит: - Я вас уверяю. Указ не вышел.

Я позвонила туда, в Президиум Верховного Совета, и узнаю, что указ не вышел. Тогда я вечером позвонила домой Анастасу Ивановичу. И говорю, что вот указ не вышел. А он радовался, что они вынесли такое постановление, что вся ссылка на вечное поселение будет отменена.

Он даже рассердился, когда я ему это сказала.

- Ну что ты мелешь? Этого не может быть! У нас существует твердый порядок - мы им отослали проект указа, они обязаны в течение суток его выпустить.

- Ну я вот тебе говорю, что указ не вышел. Если не веришь мне, проверь сам.

Я проверила.

Он позвонил, а там круглосуточное дежурство в Президиуме Верховного Совета. Дежурный говорит: "Сейчас проверю". И сообщает ему: "Да, указ не вышел". Тогда он звонит Хрущеву. И ему сообщает, что указ не вышел. Хрущев тоже на него обозлился и тоже ему говорит:

- Что ты мелешь? Так не бывает, так не может быть. У нас существует твердый порядок, они обязаны в течение суток его выпустить.

Хрущев сам стал звонить в Президиум. И ему тоже ответили, что указ не вышел. Вот я не могу вспомнить, по-моему, был секретарь Президиума тогда Пегов. Их было три брата - это все родственники Суслова. Один сидел секретарем Моссовета, другой сидел секретарем Пролетарского райкома, а один вот был, по-моему, секретарем Президиума.

Все они были родственниками Суслова, и все они были люди Маленкова. По его директивам работали. По его подсказкам. Они долго держались.

Куда они делись, я уже не помню. Знаю, что того сняли. Конечно, их опять куда-то на хорошие места ставили. Они же не утепляемые. Эти все люди не потопляемые.

Ну, конечно, гром и молния. Их заставили на другой день этот указ выпустить. И оказалось, что это рука Маленкова. Что он им подсказал: "Кладите под сукно. Как отменять? Этих врагов распускать по всей стране?"

Так что этот указ вышел с большим опозданием. Я переписывалась со своими друзьями. Я им написала ликующее письмо. Что вы скоро будете на свободе! А они мне отвечали, что ничего подобного, никаких признаков...

Политбюро при Хрущеве

Ведь 30 июня 1956 года было опубликовано пресловутое сусловское постановление ЦК о культе личности. Это он старался погасить доклад Хрущева. Притушить. И вот после этого постановления сразу пошла пробуксовка. Комиссии закончили работать в сентябре - к первому октября должны были. Никто их не собирал. Никто итогов не подводил. Совершенно некому было это делать. Никому это не было интересно. Аристов должен был. Ему поручили руководство.

Мы сдали свой отчет какому-то третьему секретарю в отделе Миронова, и на этом все закончилось.

Хрущев и Микоян с охотой к этому относились. Были ли возражающие? Наверное были, раз они дали установку спрятать.

На Политбюро перед двадцатым съездом Каганович, Маленков, Молотов возражали. И Суслов возражал против того, чтобы в отчете ЦК был раздел о Сталине. И в результате получился отдельный доклад по этому вопросу, который, уже согласно постановлению президиума самого съезда, Хрущев сделал отдельно на съезде.

И мало этого. Ведь съезд проголосовал доклад Хрущева как резолюцию съезда. А в стенограммах и в бюллетене съезда доклада нет. Только недавно опубликовали в первом номере "Известий ЦК". Как-то умудрились в бюллетень не включить.

Каганович, Молотов и Маленков, эта антипартийная группа, они же устроились с помощью Суслова и других. Там был Игнатов еще, Кириленко. Они имели большинство в Политбюро, и они постановили выгнать из секретарей Хрущева. Это было в пятьдесят седьмом году, после двадцатого съезда. Но в это время быстро удалось Хрущеву, с помощью Фурцевой, вызвать по телеграфу, по прямому проводу членов ЦК, пленума.

К этому времени постановление уже состоялось, и они имели большинство, чтобы Хрущева выгнать. За Хрущева были только Микоян, Фурцева, в общем, меньшинство. Но очень быстро, на другой же день съехался пленум ЦК, отменили это постановление, Хрущева оставили, а их выгнали.

Суслов, Шелепин, Кириленко, Игнатов остались и сыграли в дальнейшем очень отрицательную роль. Почему не удалось их убрать? Они были большинство, и на пленуме они уже сманеврировали.

Антипартийную группу исключили из партии: Молотова, Кагановича, Маленкова, - а потом Черненко Молотова втихую восстановил. А Молотов это же страшная фигура. Черненко и компания тогда имели перевес в Политбюро. После смерти Андропова был же Черненко. И Громыко сумел это сделать. Он выкормыш Молотова. Не думайте, что там было единогласие. Он провел постановление Политбюро, хотя оно нигде не было опубликовано. Мы узнали из голосов - этого кровавого палача восстановили в партии.

Его жена сидела, Полина Жемчужина. Потом, пока Хрущев был у власти, она все время делала вид, что она за Хрущева и не согласна со своим мужем Молотовым. Она даже мне говорила, что вот давай, приходи к нам домой, и ты Вячеслава должна переубедить.

Я сказала: - Я к вам не пойду, и ни о каком переубеждении его не может быть и речи. Он участник всех этих кровавых расправ.

На тысячи людей он подписывал списки. Ему дали список на несколько сот женщин, жен расстрелянных, и там на этом списке была заготовлена не то Ежова, не то Берия резолюция: "Восемь лет лагерей".

Он зачеркнул, я своими глазами видела эти списки, и сверху написал "Первая категория". И их всех расстреляли. Первая категория - это расстрел. Жуткий негодяй! Мейерхольда он же постарался угробить.

Я видела дело Мейерхольда. Вот знаете, заключенным выдавали крошечные тетрадочки из папиросной бумаги и махорку. И вот отрывали листочек и крутили цигарки. Так вот, на такой книжечке Мейерхольд кусочком карандаша написал Молотову, что меня вынудили подписать на четыреста с лишним виднейших деятелей нашей культуры, режиссеров, актеров и драматургов, что они составляют из себя контрреволюционную организацию. Я это подписал, лежа в луже крови. И умоляю вас, я не хочу сам жить, я только умоляю вас - спасите цвет нашей культуры, потому что то, что я подписал, это клевета и ложь вымученная.

И вот эту книжечку маленькую с препроводиловкой, это уже Берия посылает Молотову: "Посылаю вам письмо заключенного Мейерхольда".

И на этой препроводиловке Берия Молотов пишет: "НКВД, Берия". Обратно отфутболил.

Тот умоляет его о спасении четырехсот с лишним человек, цвета нашей культуры. А он отсылает обратно. И они это вшили в дело. Я брала дело Мейерхольда, и там и эта тетрадочка и эта препроводиловка. И резолюция Молотова.

Он этим показал себя Сталину, какой он преданный человек. Что он даже жен и тех предлагает расстрелять. А он их лично знал, это были жены наркомов.

Хрущев и Микоян рассказывали, что перед убийством Михоэлса Сталин сам после Политбюро - фактически на Политбюро, инструктировал Ежова, как обернуть лом мешковиной, чтоб не было следов, предварительно напоить немного, бросить на дорогу и проехать грузовиком. Потом изобразили, что пьяный Михоэлс попал в аварию.

Вот так же, на Политбюро, Сталин обсуждал вопросы выселения украинцев в Сибирь. А когда обсуждали, как быть с евреями, во время процесса врачей, с иронией заметил: - Ну что, дескать, посадить на баржи и утопить всех вместе с командой, - предлагал варианты сценария.

Хрущев (беседа со Старковым)

Я ушла в 1962 году. В 1964-ом они его выгнали, Суслов и компания.

В приемной Хрущева сидели НКВДшники, они старались не соединять меня с Хрущевым. Один его помощник, Лебедев, так и сказал: - Вы очень плохо влияете на Никиту Сергеевича, и мы вас постараемся изолировать.

В экстренных случаях я звонила домой Нине Петровне и просила ее передать, чтобы он мне позвонил. Но сколько можно так звонить?

Я работала над процессами Бухарина и других. По всем процессам были составлены докладные записки. Но они уговорили его не публиковать. Он вызвал меня.

- Знаешь, если сейчас это опубликовать, это нас дискредитирует, мы к этому вернемся лет через пятнадцать.

Я ему сказала: - Никита Сергеевич, в политике такими категориями не мыслят. Вы сами роете себе яму. Через пятнадцать лет нас с вами здесь не будет.

И я как в воду глядела. Потом на пенсии он несколько раз передавал, просил прийти. И Нина Петровна звонила. Теперь она умерла, бедная. Но я не пришла. Когда была возможность, он этого не сделал, а теперь что мне с ним - перемывать кости?

Были ли люди, с которыми он мог бы реально работать? Нет. Его поддерживал искренне Микоян. А вот, например, Подгорный, который считался его самым близким другом и выдвиженцем, он же его продал. Он перед отъездом в отпуск, свой последний отпуск, говорил с Подгорным, что я слышал, что у вас заговор. Вы хотите меня снять. Так Подгорный бросился к нему со слезами на шею. Что ты? Что ты? Зачем ты веришь таким сплетням? Вот так они двурушничали. Я говорю - это банда, они на все способны.

Микоян

Микоян подарил мне свою книжку с первой частью мемуаров. А вторую часть Брежнев не разрешил, она вышла в Италии, а в России не вышла.

Неправильно ставить Микояна на одну доску со всеми этими палачами. Все же он избегал. Там одиннадцать томов переплетено списков, и в них сорок четыре тысячи человек на расстрелы подписал лично Сталин и Молотов. Иногда Каганович. А так Сталин, Молотов. Сталин, Молотов.

Микоян ни одного списка не подписал, во-первых. А во-вторых, неправильно пишет Рой Медведев, что он якобы ездил вместе с Маленковым в Армению истреблять актив. Это неправда. Он с Маленковым не ездил. Он ездил один, никого там не истребил и просто занимался тем, что он там читал лекции, ходил в университет.

А когда Сталину стало известно, что он не истребляет их там, тогда он со своим письмом послал Маленкова и Берия. А Микояна отозвали. Я в Армении была сама и расследовала все обстоятельства истребления армянского актива.

Игнатов. Кириленко

Вы их называете бандой. А что вы имеете в виду? Ведь банда это люди, которые преступными методами действуют.

Но это ж и есть преступные методы. Например, я с Сердюком беседовала. Я говорю: - Вы же выступали на двадцать втором съезде и поддерживали разоблачение Сталина.

Он отвечает: - Нам так надо было. Надо было подыграться Хрущеву, а мы вообще-то против всего этого.

С глазу на глаз открыто мне это сказал. Когда я это сказала Хрущеву, он мне не поверил: - Не может этого быть. Сердюк это мой человек.

Вот тебе и пожалуйста - мой человек.

И он приспособился. Первое время делал вид, что поддерживает всю эту работу по разоблачению убийства Кирова и по всем процессам. Каждый вечер вызывал меня к себе, чтобы я ему доложила, что за сутки еще было, какие данные поступили. Оперативно руководил. А на самом деле он тоже двурушничал. Потом он перекинулся на сторону сталинистов. Выпытывал у меня все, что удалось сделать и узнать. Я думала, что он искренен.

В гостях у Анастаса Ивановича

[Джана: После возвращения мамы в пятьдесят четвертом году и начала ее работы в КПК восстановились ее дружеские отношения с Анастасом Ивановичем. Помню наши первые поездки к нему.

Андрюше не было еще года. Деревянные полированные двери, деревянные панели на стенах. Непохожесть на наши привычные московские квартиры ставила в тупик, когда надо было найти простое местечко, чтобы перепеленать и помыть маленького. У меня не было коляски, я принесла его из машины в большом свертке. Боясь прервать беседу, я стояла в затруднении. А потом смущенно думала, как вести себя в комнате, которую мне показали. Можно в ней помыть ножки сыну, закрыть дверь и - в этой просторной розовой комнате, использовать для себя туалет?

В большой столовой сидели большие люди, моего светского воспитания не хватало, чтобы заговорить с ними или после того, как я, молоденькая мама, привлекла чье-либо внимание, удержать его. Я не умела вести разговор на общие темы, а мой взгляд на большие темы был слишком наивен. Иногда в беседе принимали участие сыновья Анастаса Ивановича. Думаю, что они были людьми совсем другого направления, чем то, в котором выросли мы.

Несмотря на все бедствия, случившиеся с нашей семьей, понимание мира у нас всегда оставалось идеально-демократическим, декабристским.

У папы было для нас мало времени, но сквозь дымку воспоминаний я вижу, как мы гуляем далеко в Сокольниках, где в конце пути всегда лабиринт из больших камней. Напрасно потом, после войны, я пыталась найти в Сокольниках что-то, что можно было бы отождествить с той детской картинкой. И только много позже, гуляя уже со своими детьми, нашла однажды каменный грот вблизи полуразрушенного деревянного дома и поразилась, как мал он был, мой лабиринт, и как близко он был.

Однажды - мне наверняка было уже лет тринадцать, так как я уже снова жила в Москве и к тому же на Короленко - папа дал мне прочитать один рассказ и сказал, что потом он его со мной обсудит. Рассказ был итальянского писателя, про отца и сына, которые были в партизанах. Отец спрашивает мальчика, откуда у него часы, и мальчик говорит, что он получил часы от тех, с кем они борются. Тогда отец объясняет мальчику, что он сделал, и говорит ему, что он должен умереть. Встань там, говорит он и поднимает ружье.

Я помню, как папа спрашивает меня снова и снова - ты поняла? расскажи, что ты поняла. И свое внутреннее сопротивление пересказать и удивление, за кого же он меня принимает, если думает, что я нуждаюсь в растолковании. Но отец настаивает, и я говорю - да, он предал.

Взгляд моих родителей на мир, глобальная оценка места человека в мире, шкала ценностей не менялись никогда: полная отдача работе и дружбе, цельность в отношениях, вера в идеалы молодости, получение для себя только самого необходимого. И все случившееся считать виной отдельных людей. Мир в их сознании никогда не разделялся на русских, евреев, азербайджанцев, грузин... мир состоял из людей.

Красные кирпичные особняки в высоком сосновом лесу. Деревянная лестница на второй этаж. Мы подъезжали на черной машине к высоким воротам. У Микояна была большая семья: сыновья, их молодые жены, их дети. У меня не было с ними личного контакта, я смотрела на них издали. Беседы за столом в скромно убранной комнате-гостиной. Помню сидящую за этим круглым столом молодую женщину с рыжеватыми волосами - Светлана Аллилуева. Как и о чем заговорить мне с ней?

Длинный стол под большой люстрой, занимающий всю столовую, человек на тридцать, всегда покрытый белой скатертью и уставленный южной зеленью, закусками, рыбой, колбасой, пирогами. Не думаю, что я могла бы там много есть, а тем более пить. Громкие тосты. Приходят и уходят люди. Внимательная и бесшумная прислуга в белых кружевных фартуках.

Потом шли в специальную комнату смотреть кино. Иногда долго обсуждали, какое. Меня удивляло - как дети.

Деревянная балюстрада на втором этаже, внимательные глаза Ашхен Лазаревны и нежное дружеское прощание.

- Ты хочешь поехать к Анастасу Ивановичу? - спрашивает мама. Я не знаю, что ответить. Почему не поехать. А с другой стороны чувство ложности своего положения. Мама гордилась нами как своими детьми, но мы ведь были уже не дети. Она вернулась к нам через время, которое выпало для нее, и вместе с ним выпал этап нашего взросления. Утверждать себя как личность в мамином присутствии мне было трудно. Может быть, это лучше удавалось братьям. Обо мне мама говорила, что вот я инженер, или что вот организует вычислительный центр, или - вот пишет диссертацию... и я сразу оказывалась за этой проведенной чертой.

В более поздние годы, когда мама уславливалась с Анастасом Ивановичем, когда лучше приехать, чтобы с ним поговорить, он отвечал - я всегда раз в день гуляю по часу, в это время приезжай, поговорим во время прогулки.

Мы шли по каменистым дорожкам среди высоких сосен. За стволами деревьев всегда были видны люди в черной офицерской одежде, переходившие, по-видимому, там за деревьями соразмерно нашему шагу. Сначала я удивлялась и не понимала, что это за люди?

Однажды мы вышли на пристань, берег от реки вверх был огорожен. Я вспомнила тогда, как мы с друзьями, бродя по берегам этой реки, не раз наталкивались на похожие заграждения и, бывало, с досадой обходили их по воде. К пристани пришел Никита Сергеевич с женой Ниной Петровной и Маленковым, позвал нас к себе.

Наверное, это у него во всю стену было кино. В большой оборудованной под кинозал комнате показывали какие-то недоступные обществу кинофильмы. Я не понимала разговоров - оказывается, обсуждали, что раньше смотрели и что выбрать на сегодня. Экран во всю стену был слишком велик, при моей близорукости. Мама говорила: "Не носи очки, я никогда не носила очков, это так уродует". Иногда я думаю, что может быть, я не помню мир, в котором жила, просто потому, что я плохо его видела?

Про одну из первых поездок мама рассказывала: "Мы с Епископосовым пошли к лодочной пристани, там Маленков пришел к пристани, как он меня обнимал и целовал! Анастас потом говорит - вот Иуда!"

В совсем поздние годы, когда Анастас Иванович, так же, как сначала мама, был отставлен от дел, он фактически находился под домашним арестом. Ашхен Лазаревна умерла, он чувствовал себя одиноким, просил маму звонить ему, но трубку всегда брала опекавшая его женщина.

В один из последних звонков Оля ей сказала: - Мне хотелось бы его навестить.

- Вы же с Анастас Ивановичем привыкли в лес ходить, а он теперь не может, - ответила она и передала трубку Анастасу Ивановичу.

- Ну, Анастас, - сказала Оля, - мы с тобой на этом свете встретимся или на том?

Анастас ответил: - Я полностью доверяю Вере Семеновне. Мама поняла его, он был под неусыпным наблюдением и ничего больше сказать ей не мог. Вскоре он умер.]

Рассказ 21. Расследование сталинских процессов

Из беседы с режиссерами Мосфильма 10.12.1988

Рукопись Сталина о террористических центрах

Двадцатый съезд на закрытом своем заседании принял доклад Хрущева как резолюцию съезда, весь доклад. А в докладе он уже говорил о том, что обстоятельства убийства Кирова вызывают сомнения и что их надо расследовать.

И так как доклад был принят как резолюция съезда, то вот в дальнейшем мы и приступили к этому расследованию. И тогда мы обнаружили рукопись Сталина в его архиве, в которой он собственноручно сфабриковал два "центра" - ленинградский террористический и московский террористический, своей собственной рукой он сфабриковал эти центры. И сначала он Зиновьева и Каменева поместил в ленинградский террористический центр, а потом он зачеркнул, переставил их в московский террористический центр. Я тогда эту рукопись сфотографировала и вместе с итоговой запиской по расследованию убийства Кирова разослала всем членам Политбюро. Из всего расследования вытекало с несомненной ясностью, что убийство было организовано самим Сталиным. И вот на процессе тридцать шестого года, когда этот фальсифицированный суд был над Зиновьевым и Каменевым, в их уста вложили, якобы они в своей контрреволюционной деятельности были связаны с Бухариным - и с Рыковым, и с Томским. Но Томский к тому времени застрелился.

Застрелился он вскоре после того, как к нему явился домой Сталин - мы это знаем от его жены, ныне покойной, она тоже сидела. Сталин предложил ему отколоться от Бухарина и объединиться с ним. На что Томский ответил ему категорическим отказом и, по словам покойной жены Томского, обрушился на Сталина с руганью и выгнал его вон. И конечно его судьба уже была предрешена, и он вскоре застрелился. А Зиновьева и Каменева заставили оговорить Бухарина. Он в это время был на Алтае. Он дал телеграмму, чтобы приговор не приводили в исполнение над Зиновьевым и Каменевым, и что он требует очной ставки. Ну конечно, на это никакого внимания Сталин не обратил, и когда он приехал, то их уже не существовало.

Почему так спешно приговоры приводились в исполнение, буквально на следующий день? Как это было с Зиновьевым и с Сокольниковым и с Бухариным. Мне кажется, что Сталин удовлетворял свои кровожадные инстинкты. Ему это было приятно, убедиться в том, что его идейные противники, которых он превратил в негодяев, в диверсантов, что он их уничтожил. Он же высказался даже однажды, что как приятно отомстить, привести в исполнение свою месть и потом пойти отдыхать.

Письма Бухарина из тюрьмы

Так вот расследование убийства Кирова, обнаружение этой рукописи Сталина, где он сам, самолично, сфабриковал два процесса и два центра, это привело к необходимости расследовать все остальные процессы.

Такое заключение мы и сделали в своей докладной записке - что убийство несомненно организовано Сталиным и что найденная рукопись говорит о том, что надо расследовать все процессы. И тогда была сформирована комиссия Политбюро, во главе которой стоял член Политбюро Николай Михайлович Шверник, и в этой комиссии была и я.

Расследование привело к абсолютно ясному выводу, что процесс Бухарина целиком сфабрикован. В этот процесс были включены люди, которые даже никогда друг друга не видели, так сказать, шайка бандитов, в которой один бандит другого не знал. Туда включил он и врачей, которых ему нужно было уничтожить, потому что они были причастны к вскрытию тела Горького. Этим нам не удалось заняться, но следовало бы, конечно, расследовать обстоятельства гибели Горького, так как они - Плетнев, Левин, вскрывали тело и, по словам Плетнева, убедились в том, что он был отравлен. Это Плетнев говорил перед смертью в лагере молодым людям, заключенным, которые в будущем это опубликовали. Но этот вопрос остался нерасследованным.

Это уже говорит о том, что состав обвиняемых он просто набрал с бору-сосенки - кого ему хотелось уничтожить, кроме Бухарина и Рыкова, он включил туда.

Мы видели документы процесса. Мы брали их из архивов - и документы дела и стенограмму предшествовавшего пленума. Тогда существовал личный архив Сталина и архив Политбюро, которые находились в Кремле. Там и была обнаружена рукопись Сталина с фабрикацией процессов, там же я читала письма Бухарина из тюрьмы Сталину. Я не знаю, где они сейчас, ведь прошло почти тридцать лет. Он главным образом писал по политическим вопросам, о своих разногласиях со Сталиным.

Было около десятка писем. Нет, это не покаянные письма. Они такие, как бы вам сказать, ну как-то он полемизирует со Сталиным и с его политикой, но в смягченной форме - он же сидит в тюрьме, у них в лапах, так что не в лоб, вот что у меня сохранилось. Нет, и не дружеские, он объясняется, он старается выпутаться из этой паутины, но в то же время утвердить свои взгляды. Но все это в очень, я бы сказала, мягкой форме.

Он пишет про Зиновьева и Каменева, что от них вынудили на него показания. Он еще с Алтая подавал телеграмму, что он требует очной ставки, но их поспешно расстреляли. И он не сомневался в том, что и заграничная командировка была игра с ним. Что приоткрыта чуть-чуть дверка мышеловки. А там его уговаривали - и Аксельрод и Дан, чтобы он не возвращался, тем более, что с ним была и жена, Анна Ларина. Она была с ним. Ну остальные все родные были здесь, в лапах. Но не этим он руководствовался, он отвечал, что стать политэмигрантом он не в состоянии. Это не для него.

Меньшевики, находившиеся в эмиграции, говорили, что мы создадим фонд и вы будете выпускать газету. Вы будете главным редактором большой газеты, где вы сможете изложить все свои взгляды и концепции. Но он отказался.

Аксельрод писал потом, что Бухарин высказался, что "... правы были вы. Революция должна была быть демократической, а не социалистической". Он признал правоту меньшевиков. Что все это кончилось страшным поражением нашего народа. Начиная с насильственной коллективизации. Вот это они констатировали - Аксельрод, Дан, Николаевский, что он высказался за то, что правы были меньшевики в своих прогнозах, в своих программах. А представляете, как страшно отдать за это жизнь и признать, что это не так.

У Коэна в его, изданной в Оксфорде, монографии есть такое место - в своих работах до революции Бухарин считал возможным, что империализм создаст какое-то огромное чудовище, которое наступит железной пятой на человечество. А вот в дальнейшем под влиянием происходивших у нас событий он понял, что это чудовище рождается здесь. Это чудовище, которое, он ожидал, родит империализм, это чудовище рождается здесь. Железная пята, которая может наступить на человечество.

Комиссия по расследованию процессов

Когда это было установлено, я создала маленькие бригады по всем процессам, я же не могла сама освоить все это. Комиссия состояла из высокопоставленных людей: не говоря о Швернике, Генеральный прокурор Руденко, председатель КГБ - тогда был Шелепин, заведующий отделом административных органов ЦК - это был Миронов, и я пятая. Пять человек. Ну эти члены комиссии непосредственно не работали, а знакомились только с материалами, которые удавалось добывать.

Трудно ли было добывать материалы? Нет, было решение Политбюро, открыли все архивы для этой цели. Все архивы были открыты. Мне много помогал по делу об убийстве Кирова помощник Шверника Кузнецов Алексей Ильич, а по делу Бухарина Колесников, контролер из моей группы. Кроме того, некоторых молодых людей из прокуратуры, из КГБ удалось привлечь, очень активных, энтузиастов этого дела.

По каждому процессу была создана маленькая бригада. И вот все процессы были расследованы. Еще до этого был расследован без моего участия так называемый процесс по ленинградскому делу. А уже в компетенцию комиссии входил процесс Тухачевского, процесс Зиновьева и Каменева, процесс Сокольникова-Радека, так называемый параллельный, Пятакова, и вот процесс Бухарина. В итоге была составлена обстоятельная докладная записка по делу Бухарина, и мы разослали ее всем членам Политбюро.

Наутро мне позвонил Никита Сергеевич Хрущев и говорил: "Я всю ночь читал вашу записку о Бухарине и плакал над ней. Что мы наделали! Что мы наделали!"

Ну после этого я была в полной уверенности, что все эти результаты будут преданы огласке, тем более, что он и на двадцатом и на двадцать втором съезде говорил о том, что мы все опубликуем. Между прочим, еще до двадцать второго съезда все было готово. Но Хрущев на съезде в своем докладе и в заключительном слове не говорил о том, что все готово, а он говорил только опять, как и на двадцатом съезде - только в более широком виде, что НАДО все расследовать, НАДО все опубликовать. Когда на самом деле все уже было расследовано и установлено, что все процессы сфабрикованы.

Его окружение, особенно Суслов и Козлов Флор Романович, который был вторым секретарем ЦК, и члены Политбюро, на него влияли. И в конце концов после двадцать второго съезда уговорили не публиковать ни результаты по убийству Кирова, ни результаты по процессам, в том числе по процессу Бухарина, а положить в архив. То есть фактически спрятать.

Я пошла к нему. И стала его убеждать, что это неправильно и что этого делать нельзя. Он мне на это ответил, что если мы все это опубликуем, то подорвем доверие к себе, к партии в мировом коммунистическом движении. И так после двадцатого съезда были большие колебания. И поэтому мы пока публиковать не будем, а лет через пятнадцать вернемся к этому. Я ему на это говорила, что в политике откладывать решения на пятнадцать лет - это значит вырыть себе яму под ногами. И даже сказала ему, что "вы окружены не ленинцами, напрасно вас убедили, что опубликовать все это будет вредно." Но он остался при своем. И вот они все сложили в архив.

Удались только отдельные реабилитации

Но мне удалось после этого из процесса Бухарина, по которому двадцать два человека проходило, одиннадцать человек поодиночке реабилитировать: Крестинского, Икрамова, Ходжаева, Владимира Иванова... Зеленского. То есть половину людей, прошедших по этому процессу. Таким образом, процесс рассыпался сам собой. И тем не менее Бухарина не удалось.

Что удалось? Удалось Анну Ларину вызвать из ссылки, где она бедствовала, находилась в тяжелейшем положении, и она у нас в ЦК восстановила "завещание", которое он тогда просил ее, молоденькую его жену, заучить на память, так как не доверял бумаге. Села за стол, взяла бумагу и восстановила завещание Бухарина на наших глазах.

Удалось из ссылки вызвать старшего брата Бухарина с семьей - и его тоже туда загнали - и все, что можно было, сделать для них в материальном отношении: квартиры, пенсии. Так же и для близкой к Бухарину Светланы Гурвич и Эсфири, ее дочери, которых тоже посадили, но уже в пятидесятом году.

Вся эта работа протекала в стенах Комитета партийного контроля, и благоприятно относился к этой работе только Николай Михайлович Шверник. А его заместители и многие члены Комитета рвали и метали, и поэтому вся работа проходила в очень тяжелых условиях.

Почему я до сих пор не опубликовала это? А что именно?

Ну свои докладные записки?

А какое же право я имею, они же были секретные. Разослала членам Политбюро, положила в архив. Я-то как могу их опубликовать?

Ну сейчас-то можно?

Но у меня же их нет.

А вы себе не оставили?

А разве можно сверхсекретные материалы брать домой? Конечно нет.

Но мне пришлось уйти из ЦК. Я не могла больше там работать. Так же, как и Колесникову и Кузнецову.

Когда Хрущев сложил все это в архив, настолько возобладали силы реакционные, что работать стало невозможно. Они и сейчас там, все эти записки - я думаю, по ним и принимались решения, но почему-то оформление было только юридическое. То, что было опубликовано, носило только юридический характер, в печати партийно-политического оформления не было. Например, пленум, на котором их арестовали, на котором они были осуждены, не упоминался даже. Февральско-мартовский пленум. Так же, как и то, что накануне этого пленума застрелился Орджоникидзе. Этого же нет.

О смерти Орджоникидзе

Я по просьбе его жены, Зинаиды Гавриловны, после двадцатого съезда приходила к ней несколько раз.

Объявили, что он умер от сердца. И только на двадцатом съезде Никита Сергеевич сказал, что это неверно, что он покончил с собой. Но распространилась после этого версия, что он был убит.

Конечно, она не смела говорить о том, что он застрелился, раз была объявлена официальная версия, что он умер от сердца. Но за ней был учрежден надзор. Я видела это дело агентурное, она фигурировала в нем под именем Шустрая. И за ней все время следили. По ее словам, к ней была приставлена ее приемная дочь Этери и ее муж, которые жили с ней вместе. Она мне говорила, что "всякий раз, когда я выходила из дому, они сообщали, приходили агенты, рылись в бумагах, в книгах Серго и что-то утаскивали всегда. Я всегда не досчитывалась чего-то потом".

Когда она больше не могла всего этого терпеть, велела этой Этери с мужем уходить из ее дома. Совсем. И переселиться в свою квартиру - у них была своя квартира. Им пришлось уйти.

Она говорила мне, что вскоре после того к ней явился Берия.

Он сказал: - Это почему вы выгнали свою дочь с мужем от себя?

Она ему ответила: - А вам какое дело, почему вы вмешиваетесь в мою семейную жизнь?

- Но это же недопустимо, как это так? вы выгнали свою дочь!

Она говорит: - Это дело мое.

И больше она их к себе не впустила.

Незадолго до ее смерти мы с Львом Степановичем Шаумяном ее навестили, и она повторила вот это все в присутствии Льва Степановича, как происходило: гибель Серго, и как она выгнала эту Этери с мужем за то, что они к ней были приставлены для слежки, и она написала письмо - она уже была тяжело больна - она написала письмо, что "когда я умру, я не разрешаю, чтобы к моему гробу подошла Этери. А все, что у меня есть, я завещаю моей сестре Вере Гавриловне". Мы с Львом Степановичем это письмо видели. Она его положила в гардероб на свое белье. Но, тем не менее, когда она умерла, всем завладела Этери.

Умерла Зинаида Гавриловна не дома, а в больнице, у нее был рак горла. Она просила, чтобы ей прислали профессора-горловика, который не был в штате этой больницы на Грановского, где она лежала. Я настояла, хотя там администрация говорила, что зачем, дескать, она в безнадежном состоянии. Я говорю, надо удовлетворить просьбу, раз она хочет, ей кажется, что наступит какое-то облегчение, надо это сделать. И я настояла, этот профессор приходил - конечно, спасти ее уже было невозможно, она умерла.

После ее смерти Этери завладела всем и председательствовала на поминках. Мы с Львом Степановичем даже написали в Секретариат ЦК записку о том, что вот она нам показывала это письмо. Но результатов никаких не последовало.

Орджоникидзе и Сталин

Серго застрелился накануне пленума, и этому предшествовало вот еще что. Он же был нарком тяжелой промышленности. В архиве Сталина я обнаружила письма Серго Сталину, где он писал, что его ненавидит Молотов, который в то время был председатель Совнаркома. И что из личной неприязни к нему Молотов систематически проваливает те проекты и предложения, которые Серго вносит в Совнарком. И что поэтому работать он не может и просит его от этой работы освободить, так как деятельность Болотова распространяется на деятельность наркомтяжпрома и вредит работе. На что Сталин, конечно, не реагировал - оставайся на своем посту, разбирайся сам! - и надо думать, что он именно и натравливал Молотова на Серго по своему обыкновению стравливать. В дальнейшем Сталин поручил, по-видимому, Ежову. Надо думать, что Ежов не по своей инициативе доложил материалы на Политбюро о том, что на всех крупнейших стройках происходит вредительство. И вообще все пронизано вредительством.

Все эти стройки, конечно, были под руководством Серго. Он выразил сомнение в достоверности этих материалов и создал комиссии. Во главе каждой комиссии стояли крупные чекисты, которые в свое время работали с Дзержинским, но Ягода и Ежов их выжили из органов, и Серго их взял к себе и создал из них "особую инспекцию" при себе, при наркоме. Это были такие, как Павлуновский, Ойский, крупнейшие чекисты времен Дзержинского.

Вот ими он возглавил комиссии, и на каждую из строек, крупных, которые были обозначены в материалах Ежова, он послал эти комиссии. Конечно, там были и специалисты по каждой отрасли. И все эти комиссии, проверив стройки, на которые они были посланы, по возвращении составили отчеты, в которых констатировали, что никакого вредительства на стройке, которую они обследовали, нет и что, наоборот, с огромным воодушевлением и большим трудом все эти стройки идут.

Эти все записки Серго Орджоникидзе со своим письмом направил Сталину в опровержение материалов Ежова. Немедленно весь состав комиссий во главе с этими крупными чекистами был арестован, и они объявлены тоже вредителями - они поехали на стройки и скрыли то вредительство, которое там происходит. Тогда все эти вопросы обсуждались на Политбюро, и Сталин поставил вопрос о том, что вся страна пронизана вредителями, а Серго вот не видал, не понял того, что комиссии прикрыли вредительство. И внес этот вопрос в повестку предстоящего пленума ЦК.

Сталин потребовал, чтобы на февральско-мартовском пленуме Серго доложил все это: что всюду вредительство и что комиссии, посланные им, - вредители, и так далее, от чего Серго категорически отказался. И тогда взялся Молотов доложить. Вот что предшествовало.

К этому же времени был арестован брат Серго, начальник политотдела Закавказской дороги в Тбилиси, Папулия Орджоникидзе. Серго понимал, Для чего арестовали его брата со всей семьей. И все они были расстреляны, и жена, и дети. Так что круг смыкался. И вот накануне этого пленума, в повестке которого были два вопроса: о всеобщем вредительстве и о Бухарине и Рыкове, он застрелился. Пленум открылся в понедельник, а он застрелился в воскресенье.

Голосование на семнадцатом съезде

Всего было сорок три члена счетной комиссии. Руководил работой комиссии ее председатель Затонский. Вот что рассказал мне Верховых, который в те времена был секретарем Тульского обкома партии и членом ЦК.

Всего у комиссии было в руках тринадцать урн с бюллетенями. На подсчет бюллетеней, лежащих в каждой урне, выделили по три человека, итого тридцать девять человек.

Затем все собранные данные свели вместе. Оказалось, что из общего числа делегатов семнадцатого съезда с решающим голосом, а их было тысяча двести двадцать семь, двести девяносто два голосовало против товарища Сталина. Двести девяносто два делегата выразили недоверие великому вождю, которому на съезде курили невероятный фимиам.

Когда нам принесли все данные, говорил Верховых, полученные из обсчета тринадцати урн, когда мы все свели вместе, и когда оказалось, что против великого Сталина подано на съезде, который его прославлял, двести девяносто два голоса, волосы у нас стали дыбом. Председатель счетной комиссии помчался немедленно ночью к Кагановичу, ведавшему отделами партии.

Ночью же вместе с Затонским Каганович понесся к Сталину. Сталин спросил Затонского: "А сколько голосов против получил Киров?" Затонский, который знал все сводные данные, ответил правду: "Три голоса". Тогда Сталин передал Затонскому простую команду: "Сделайте в вашем завтрашнем сообщении и мне столько же голосов против, сколько получил Киров. Остальные бюллетени делегатов, зачеркнувших мою фамилию, уничтожьте, сожгите их." Теперь в пакете, который хранится в ИМЭЛ, не хватает двести восемьдесят девять бюллетеней.

Я просила Верховых, единственного оставшегося в живых члена счетной комиссии - все остальные были расстреляны Ежовым, - чтобы он изложил все письменно на бумаге. Так как в это время в связи с расследованием убийства Кирова мне пришлось уехать в Ленинград, то дела с Верховых повел заместитель председателя комитета партийного контроля, Шверника, Богоявленский. Верховых не доверял ему и ничего ему не передал. Он дождался моего возвращения из Ленинграда и передал мне свою докладную записку. Я немедленно направила документ членам Политбюро. Мы получили ключ не только к тайным пружинам убийства Кирова Сталиным, но и к убийству Сталиным большинства делегатов семнадцатого съезда и избранного на съезде ЦК.

Лев Шаумян сообщал следующие цифры о семнадцатом съезде:

"После съезда Сталин принял свои меры, уничтожив больше половины участников съезда: 1108 из 1966 делегатов. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на семнадцатом съезде, погублено 98 человек."

Сталин, хотя и созвал очередной восемнадцатый съезд ВКП(б), боялся в дальнейшем созывать съезды партии. Интервал между восемнадцатым и девятнадцатым съездами составил тринадцать лет.

Об убийстве Кирова

В архиве Сталина лежит его рукопись, в которой он фабриковал собственноручно ленинградский и московский центр. Я сняла с этой рукописи фотографию, когда рассылала итоговую записку по убийству Кирова, - и не только приложила фотографию, но я еще сделала экспертизу почерка Сталина. Из генеральной Прокуратуры я пригласила экспертизу, и они сопоставили эту рукопись с другими документами, тоже собственноручными, где он расписывался. И было установлено, что это подлинная его рукопись. Фотографии и экспертизу его рукописи я вместе с итоговой запиской разослала всем членам Политбюро.

Что делал Сталин на второй день, когда он приехал в Ленинград после убийства Кирова Николаевым 1 декабря 1934 года?

Сталин сидел в комнате за столом, вокруг него стояли сотрудники НКВД. Сталин взял чистый лист бумаги и лично, собственной рукой сфабриковал документ. Слева он написал "ленинградский террористический центр", справа "московский террористический центр". Перед ним стояла картотека, которая раньше стояла перед Кировым. И если Киров ею не воспользовался, то Сталин ее использовал во всю. Он выписывал фамилии людей на лежавший перед ним чистый лист бумаги и размечал, кого куда направить из двадцати двух зиновьевцев, кого в московский, а кого в ленинградский террористический центры.

Впоследствии все стоявшие в комнате сотрудники Медведя, да и он сам, были расстреляны. Остался только один, который дожил до двадцатого съезда.

По делу об убийстве Кирова очень важные данные были получены также от человека по фамилии Гусев, который стоял у камеры, где находился арестованный Николаев. Гусев дожил до дней двадцатого и двадцать второго съездов КПСС и рассказал, что преступник Николаев кричал из камеры на волю: "Четыре месяца меня ломали сотрудники НКВД, доказывая, что надо во имя дела партии убить Кирова. Мне обещали сохранить жизнь, я согласился. Меня два раза арестовывали те же сотрудники НКВД, когда я шел убивать Кирова, и два раза выпускали. А вот теперь, когда я совершил - для пользы партии! - дело, меня бросили за решетку, и я знаю, что меня не пощадят! Сообщите об этом всем людям на воле!"

Документы с данными, полученными от Гусева, я немедленно передала Хрущеву и в Политбюро.

Свидетели допроса Николаева

Как мы нашли свидетелей допроса Николаева? Это не свидетели. Это люди, которым свидетели доверили. Один из них Никита Степанович Опарин.

Опарин был членом московского комитета, он строил Воскресенский химкомбинат и в дальнейшем был его начальником, директором. А я тоже до тридцать седьмого года работала в московском комитете, была членом московского комитета, он меня прекрасно знал. И вот Опарин написал следующее.

При допросе Николаева присутствовал прокурор ленинградской области Пальгов. Пальгов - близкий друг Опарина и как бы его крестный отец, потому что во время гражданской войны Никита Степанович Опарин был еще простой стеклодув и малограмотный даже, он только расписываться умел. Хотя он командовал полком, но ему приказы читали.

Опарин рассказывал, что Пальгов был старый большевик, работал, сражался в тех же частях, где был Опарин, и понял, что это самородок-рабочий, и вовлек его в партию в семнадцатом или восемнадцатом году.

Пальгов, ленинградский прокурор, вызвал к себе Опарина после убийства Кирова и ему все рассказал. И застрелился после этого. Потому что он понимал, что не сегодня-завтра его схватят и казнят, раз он является свидетелем. Так вот Опарин все написал - но со слов Пальгова.

А когда я была в Ленинграде, ко мне пришел старый большевик Дмитриев, который был в то время секретарем партколлегии ленинградского обкома. Он был другом Чудова, второго секретаря ленинградского обкома, который присутствовал на допросе.

Чудов тоже погиб - его, конечно, казнили и жену его, Людмилу, казнили. Но Чудов не сразу был арестован, он Дмитриеву эту сцену тоже рассказал. Абсолютно совпало. Два этих письма. Одно написал Дмитриев, другое написал Опарин. Эта сцена была изображена обоими абсолютно точно. Вот откуда я узнала сцену допроса.

Ну кроме того, Чудов предполагал, что Николаева убили, когда его били. Когда он это высказал, показал рукой на стоявших за креслом Сталина энкаведешников - "Вот они же меня склоняли", они выбежали, стали бить его наганами по голове. Опарин это написал мне, и Дмитриев, причем Чудову показалось, что они его убили. И Чудов даже предполагал, что на процессе было какое-то подставное лицо.

Расследование дела Кирова

Работать было трудно. Там в Комитете Партийного Контроля работало много людей, которые еще при Шкирятове были. Там совершенно не обновлялся состав. Например, и Колесников и Кузнецов работали еще при Шкирятове. Но у них пробудилась совесть, а там были люди абсолютно бессовестные - какие только трюки не употреблял Сердюк, чтобы помешать раскрыть мафию! И он при этом использовал, конечно, этих работников. Так что может быть, что теперь Фомин дает показания, что наша комиссия его принуждала давать ложные показания.

Фомин был заместителем начальника НКВД или тогда ГПУ - Медведя, и мы его, конечно, пригласили. Медведя уничтожили, и Запорожца, а Фомин остался. Но он заявил нам, что он занимался только деятельностью ГПУ по военной части и никакого отношения к работе секретно-политического отдела, который вплотную готовил убийство, не имел.

От пола до потолка вот такие гигантские сейфы. И их десятки, наполненных документами. Разве мы могли бы, даже если бы годами там рылись, найти? Но я позвала заведующего этим архивом, сейчас я его фамилию не помню. Меня предупредили, что это человек Маленкова. Тем не менее, я с ним стала говорить, ну как с порядочным человеком. Убеждать его, что вот видите, мы в силу решения двадцатого съезда должны исследовать этот вопрос. Что у вас есть? Дайте нам! Потому что вот мы пришли в ваш архив, но ведь он колоссальный. А вы знакомы с содержанием этого архива. Дайте нам то, что может послужить ключом! Он сидел, молчал, молчал. Хорошо, я подумаю. На другой день он нам принес вот эту рукопись. А это ключ! Раз Сталин сам собственноручно составил центры, то отсюда все.

Потом когда я была в Ленинграде - я там много сидела, беседовала с очень большим количеством людей - мне подсказали, что в ленинградском ГПУ были работники, которых Сталин вызывал с картотеками. Ну к тому времени они уже были полковники, а во времена убийства Кирова они были сержантами и сидели на картотеках. Я их вызвала.

Один тогда вел картотеку зиновьевцев, активных зиновьевцев, ведь ленинградская организация во время оппозиции на девяносто пять процентов пошла за Зиновьевым - против Центрального Комитета.

А другой сидел на картотеке троцкистов. И вот они написали, не просто рассказали, а написали, что их вызвал Сталин на другой день после допроса Николаева вместе с этими ящиками, картотеками. И что Сталин, кроме того, обладал списком активных оппозиционеров, который незадолго до убийства Кирова Медведь предоставил Кирову, человек на двадцать с чем-то, на предмет их ареста.

Медведь хотел получить от Кирова санкцию на их арест, и Киров задал ему вопрос - это мы узнали от уцелевшего референта Кирова.

- А что они сделали, почему вы предлагаете их арестовать?

- Они встречаются.

- Ну так что из этого? Чем они сейчас занимаются?

- Ну этот вот учится, этот поступил учиться, тот там-то работает, вот этот то-то и то-то делает.

- Ну и что из этого, что они встречаются? Почему это говорит о какой-то контрреволюционности? Это товарищи по партии. Нет, я этот список не буду санкционировать.

И Киров вернул Медведю список без своей санкции.

Но этот список Сталин затребовал. И вот эти картотетчики бывшие показали, что он, во-первых, рылся в картотеках, и во-вторых, у него был список. И эту рукопись, которую мы потом обнаружили, он при них и составлял - руководствуясь списком, который Медведь предлагал Кирову, и выбирая из картотек.

Так мы получили, кроме самой рукописи, двух свидетелей, которые присутствовали, когда он формировал "центры". Конечно, я все это отразила в своей записке - что не только фигурирует сама рукопись, но есть показания свидетелей.

Я подготовила всего шестьдесят четыре тома материалов и показаний. Архив КПК переплел и взял на хранение.

Когда я уходила в шестьдесят втором году, я пригласила к себе заведующего архивом. Это был молодой человек лет тридцати, кончивший историко-архивный институт, образованный человек, и вот мы с ним сидели, я ему передавала шестьдесят четыре тома, и я ему говорю:

- Дайте мне слово, что если, когда я уйду, противники этой работы будут пытаться ее уничтожить или что-то делать с этими документами, то вы постараетесь все это сохранить. Это нужно для будущего нашего народа, для нашей партии. Когда-нибудь, несмотря на то, что сейчас все положи ли в архив, когда-нибудь это все воскреснет.

Вы знаете, он заплакал, мужчина, взрослый человек, заплакал, когда я ему это все говорила.

- Вы не думайте, что если мы молчим, то мы ничего не понимаем. Молчать мы вынуждены, но мы знаем и понимаем, что в этом кабинете происходило и какое значение имеет эта работа.

Вот он так мне сказал.

- Я вам клянусь, что все что от меня зависит, я сделаю, чтобы сохранить все эти материалы.

Вот это было в шестьдесят втором году, значит прошло почти тридцать лет.

И так же подшиты, конечно, и все мои записки, кроме того, что я их разослала членам Политбюро. Там же и проекты записок, ведь я не сразу оформила то, что я отослала, у меня это складывалось постепенно Я меняла это, нарастало, поступали новые данные, и были разные варианты, ведь я не сразу пришла к абсолютному убеждению, что организовано убийство Сталиным. Сначала у меня только были подозрения а постепенно это конечно, в убеждение перешло.

В Комитете Партийного контроля командовал Сердюк после моего ухода. И он с Климовым мог затребовать эти тома, и могли они уничтожать решающие документы. А могли и так вот вроде Фомина, что его кто-то понуждает давать ложные показания, а он никаких показаний не дал Он написал: Я ничего не знаю. Я не в курсе дела, я ведал только работой в воинских частях, в гарнизонах".

Рассказ 22. Конец работы

Из бесед со Старковым, 1989, и рассказов Алеше, 1985

Разгром Коминтерна

На шестом Конгрессе Коминтерна Сталин навязал резолюцию о том, что германская социал-демократическая партия является крылом фашизма, и потребовал разбить единый фронт, против чего возражали очень многие коммунисты-германцы. В результате - это происходило еще до прихода Гитлера к власти - были выборы президента, и буржуазные партии все объединились в один блок и выдвинули Гинденбурга. Коммунистическая партия выдвинула Тельмана, а социал-демократы - Эберта. Эберт получил семь миллионов голосов. Тельман - пять. Итого двенадцать. Если бы не разделились, то прошел бы Эберт. А Гинденбург получил десять.

Единый фронт по указке Сталина был разбит, и прошел Гинденбург. А он на другой же день призвал Гитлера премьер-министром.

А вот спросите Сталина, зачем это ему было нужно? Потом уже на седьмом Конгрессе та резолюция шестого Конгресса о том, что социал-демократия является крылом фашизма, была отменена, но уже было поздно. Это уже был тридцать пятый год. Гитлер пришел на плечах Сталина к власти. Это одно из преступлений Сталина.

К этому надо добавить - для того, чтобы дележ Польши, согласно пакта, заключенного с Гитлером, прошел гладко, Сталин настоял на том, чтобы польскую компартию объявить партией провокаторов и шпионов, и ее объявили распущенной. Чтобы она во время вторжения советских войск в Польшу не протестовала, не восстала против этого. Это было объявлено.

Кроме того, весь состав Центрального комитета польской компартии, которая работала тогда в подполье при Пилсудском, был вызван сюда якобы на совещание. И всех членов Центрального комитета польской компартии во главе с секретарем Лещинским-Ленским уже на аэродроме схватили, увезли на Лубянку и расстреляли всех до одного. Без всякого суда и следствия. Центральный комитет, который организовался в Польше после войны, ни разу нигде не поставил об этом вопрос, хотя, конечно, они знали великолепно об участи польской коммунистической партии, работавшей в подполье.

Вместе с польской партией были также объявлены вне закона входившие в нее секции: коммунистическая партия Белоруссии и коммунистическая партия Западной Украины. И их руководителей тоже уничтожили. Он провел это через Президиум Коминтерна, который был совершенно у него в руках, потому что то и дело из него вырывали людей, сажали и расстреливали.

Мне говорили польские коммунисты, что в составе ЦК польской компартии была женщина по фамилии Кощела, молодая, исключительно одаренная. Они говорили, что выросла бы у нас еще одна Роза Люксембург. Ее тоже расстреляли. Весь состав ЦК был схвачен и расстрелян.

В отношении объявления польской компартии шпионской, провокаторской и роспуска ее Хрущев даже на двадцатом съезде говорил. Никаких мотивов, когда ее уничтожали, представлено не было. Просто поставили клеймо и все, и никаких доказательств.

И вообще большинство политэмигрантов ведь посадили.

Я видела документы. Были арестованы тысячи эмигрантов. И немецких и австрийских. Их главным образом сосредотачивали на Соловках. Когда началась война с финнами, их привезли с Соловков несколько тысяч человек на Медвежью гору под Ленинградом, и там их всех казнили. И вот я видела дело двух энкаведешников. Это бывшие коменданты ленинградской внутренней тюрьмы, братья Матвеевы. Они так развлекались - они себе сделали дубинки окованные, и когда выстраивали этих коммунистов расстреливать, так они забавлялись тем, что они этими дубинками разбивали черепа. Но им дали не то по году, не то по два условно. За превышение власти.

А когда я была там по расследованию убийства Кирова, мне принесли вот эти дела, и там это было все описано. А они к тому времени имели собственные особняки за городом и торговали клубникой на базаре. И они уже были полковники, и тот, и другой. Так они сильно пострадали.

А часть немецких коммунистов вывезли в Гамбург, и там им рубили головы фашисты.

Сталин и Гитлер

Сталин посылал НКВДистов в Германию на практику. Это было после прихода Гитлера к власти, когда у них уже гестапо работало.

У нас в Московском областном комитете был Лева Лебедев. Я занималась угольным бассейном и электростанцией до того, как стала работать в отделе Крымского. А он занимался районами льняных посевов. Потом он по командировке Коминтерна поехал в фашистскую Германию. И когда он приезжал в отпуск, он мне рассказывал, что он встречал наших НКВДшников, которые там стажировались в гестапо.

А может быть, гестапо у нас перенимало опыт? Они ведь с тридцать третьего года, а мы с двадцатого. Мы систему лагерей раньше стали создавать, чем они. Если похоже, то значит они у нас переняли опыт.

Бывший заведующий управлением печати Наркоминдела, Гнедин, сделал выборку из нескольких томов гитлеровского архива. Не гитлеровского, а Риббентропа. Архив министерства иностранных дел при гитлеровском владычестве. Эти документы в нескольких томах изданы на всех европейских языках. Он тоже просидел семнадцать или восемнадцать лет. Есть его воспоминания, как его терзали.

Он взял эти тома и выбрал все, что относилось к общению Сталина с Гитлером, и издал сборник этих документов. Этот сборник говорит о том, что, начиная с прихода Гитлера к власти, Сталин с ним все время схлестывался. Переписывался и всякие поручения давал, Молотов был его правой рукой в этом деле. Он с ним якшался за спиной Литвинова.

Мы послали Литвинова в США, и он будет отсутствовать две недели. За это время пусть приедет уполномоченный Гитлера для переговоров с нами. Пока Литвинова нет, за его спиной. Наверное, это Молотов пишет этому послу, который здесь был, Шуленбергу. Это было до тридцать девятого года.

И теперь все время делается вид, что договоры все-таки были на пользу Советскому союзу. Какая же была польза? Отодвинули границу на триста километров. Прежняя граница была оборудована, защищена. Были созданы защитные всевозможные сооружения, а ее разоружили, и в новой границе ничего не сделали.

Так вот. Когда Гитлер пошел, так он в течение первых месяцев из пяти миллионов наших войск четыре миллиона уничтожил. Вот какая выгода нам была от этих договоров. А за эти два года беспрерывно ввозили в Германию маршруты с хлебом, хлопком, марганцем и другими стратегическими материалами. Вот и вся польза от этих договоров.

Тайные смерти

Когда после войны и после установления советской власти в Восточной Европе Димитрова сделали генеральным секретарем болгарской компартии, он почувствовал, что Сталин возьмет их под сапог. Он создал проект Балканской федерации, чтобы объединиться и сопротивляться. Туда должны были войти Югославия, Албания, Болгария. Когда Сталин об этом узнал, он его вызвал якобы посовещаться и устроил страшный разнос. Какая еще Балканская федерация? Хотите противопоставить себя нам? Мы этого никогда не допустим!

После этого Димитров оказался в больнице и умер. Работники НКВД, которые мне помогали, когда я работала над процессами, говорили, что он был отравлен. Но документов об этом я не видала. Однако болгары это знают, мне это говорил один наш товарищ, который в свое время работал в Болгарии, в подполье от Коминтерна.

Тодор Живков приехал сюда на совещание и объявил своей делегации во время завтрака, что Димитров был убит за балканскую федерацию. Этот товарищ не разрешил мне назвать его, но он сейчас еще жив. Он был на этом завтраке и слышал то, что говорил Тодор Живков. Живкову, вероятно, это стало известно тоже по линии НКВД.

Дело в том, что когда они проводят такие операции, у них все это зашифровано. Мне приносили материал, как отравили маршала Чойбалсана. Он был во главе Монголии и во главе войск. Сталин настаивал, чтобы ввести войска советские в Монголию. Под видом защищаться от Китая, якобы Китай агрессию хочет на Монголию. А Чойбалсан сказал: "Нет. Нам не надо. Мы не пустим."

Он сказал, что если Китай пойдет на нас, мы сами защитимся. Никаких советских войск нам для этого не надо. И вот тогда его отравили. Это я видела своими глазами - операция номер такая-то, буква такая-то. В НКВД на все такие операции составляются бумаги. Они тоже боятся - убьют, а потом будут их провокационно обвинять, что они это сделали сами.

Или, например, я поинтересовалась Радеком и Сокольниковым. Их ведь осудили на десять лет по процессу Казакова. Куда они делись? Так мне принесли документы. Сталин дал указание их убить в тюрьме.

Оказывается, когда десять лет кончились, один из них сидел в Тобольской тюрьме, а другой в Верхне-Уральской. И когда они отсидели этот срок, то к ним подсадили НКВДшников, которые совершили уголовные дела и были осуждены. И этим НКВДшникам пообещали, что их освободят, и поручили им в камерах их убить. И они их убили.

Этот отчет мне принесли. Как убивали, все подробно описано. Сокольникова убили с первого захода, а Радек был еще крепкий, сильный. Схватил крышку от параши и этой крышкой отбивался от этого НКВДшника. Его изувечили, но не убили с первого захода. Со второго захода его уже убили. Это товарищ Сталин распорядился.

Душили. Они сидели в одиночках. Это уже было после войны. Процесс был в 1936-ом году, а это 1946-ой год. Я хочу сказать, что они все точно записывают. Они себя тоже оберегают. Допустим, Сталин поручил эту операцию им провести. Они записывают, потом вдруг их привлекут?

Так что все эти дела у них фиксируются. Все их деяния записаны.

Дзержинского? Думаю, что нет. Дзержинский был на заседании Политбюро, там спорили. Он вышел с заседания в приемную. Вместо того, чтобы его положить и вызвать врачей, его взяли под руки и повели в больницу. А он по дороге умер. Его нельзя было вести пешком, надо было уложить и вызывать врачей к нему, тут же в приемной, а этого не сделали.

Про обстоятельства смерти Крупской и Марии Ильиничны я не могу ничего сказать, я в это время сидела. А расследовать мне не пришлось этого дела. Так же, как обстоятельства гибели Фрунзе. Я не знаю. Никто не расследовал.

Многие документы исчезали. На процессах велась съемка, но кадров с обвиняемыми нет. Да мало ли что исчезало. Я когда работала над всеми этими процессами, ко мне приходили сотрудники архива Революции и говорили, что за эти десятилетия из архива Революции агентами Сталина были изъяты тысячи документов, касавшихся революционной деятельности всех тех, кого он уничтожал. Особенно, конечно, лидеров, близких к Ленину людей. Тысячи, они мне говорили, документов Сталин уничтожил. Понятно, что они все фабриковали, и уничтожали, и искажали.

Я вот сейчас не знаю, например, существует ли моя записка об убийстве Кирова. И та рукопись Сталина. Я не знаю. До сих пор в печати ничего не появляется.

Ульянова Мария - тоже есть разные подозрения, как она умерла, потому что она на заседании Московского комитета почувствовала себя плохо, как пишут в биографии, и ей понадобилось уехать. А потом она оказалась в своем кабинете в редакции "Правды", и там у нее инсульт был. Но на этом заседании Московского комитета обсуждался вопрос об аресте и о предании суду с расстрелом группы Тухачевского. Это было седьмого июня тридцать седьмого года.

И еще Куйбышев тоже, он ведь умер через полтора месяца после убийства Кирова. В прошлом году по рукам ходило письмо Дзержинского Куйбышеву, где он обсуждал с ним доверительно тенденцию партии. А в январе тридцать пятого года процесс над Зиновьевым и Каменевым был по поводу убийства Кирова. Тут тоже ведь привязка по времени есть.

Крупская это восемнадцатый съезд, Мария Ульянова это Тухачевский и его группа, а Куйбышев это суд над Зиновьевым и Каменевым. Может быть, это и не случайные совпадения.

Или вот новая версия смерти Серго. Вот якобы в присутствии какого-то члена Политбюро, пришел к Сталину объясняться, что всю его семью арестовали в Тбилиси. И схватил его за грудки и бросил. И ему Сталин сказал, что ты не проживешь и часа после этого, что ты сделал. И его уже часа в три-четыре, его уже убили. Тот, кто рассказывал, тот фамилию этого члена Политбюро не назвал, дескать, я тебе не назову, это тайна. Тот боится. Сейчас все боятся.

Будто он лежал после обеда на диване в гостиной. Выход из этой гостиной - в подъезд, и подъезд открыт был в этот день, хотя всегда он был заперт. Нет, дверь не была заставлена. Вот так вдоль стены стояли шкафы.

Вот как у меня прихожая, там этот подъезд, и в подъезде стояли шкафы, не было заставлено. И из гостиной туда на площадку дверь была открыта всегда, потому что там библиотека, а внизу подъезд всегда был заперт. Хода не было. Я сама ходила мимо подъезда через черный ход - на площадке кухня, и выходили из столовой.

Жена, Зинаида Гавриловна, рассказывала об этом. Но мне она это все описывала, как самоубийство. С нее вероятно взяли подписку. А вот о том, что он был убит, она сказала жене и дочери Серебровского, заместителя Серго. Им она поведала, что Серго Орджоникидзе не покончил с собой, а был убит по заданию Сталина.

"Мы пообедали. Он вышел в гостиную и прилег на диван. Лежал он лицом к стене, к спинке дивана. А мы еще с Верой оставались - это ее сестра - в столовой. Вдруг слышим выстрел. Вбежали и видим, какой-то человек бежит от него к подъезду. Вера побежала за этим человеком, но он успел скрыться. А я подбежала к Серго. Он был убит под левую лопатку". Она от меня это скрыла, она мне говорила, что я позвонила Сталину, пришел Сталин со всем составом Политбюро. А Ирина, дочь Серебровского, теперь говорит, что мы дали клятву никому не говорить. Жены Серебровского в живых нет, жива только дочь.

Рассказ И.П.Алексахина

"Я тогда в субботу в час пятнадцать ночи стоял, дожидался машины, чтобы ехать домой. Тогда работали до часу, до двух. Мне позвонила жена, чтобы я заехал в аптеку на улицу 25-го Октября, потому что заболел сын. И вот я дожидаюсь, когда подойдет машина. Аптека была дежурная по Москве, она работала круглосуточно. И вот от Наркомтяжпрома, это же на Старой площади, - я стою у подъезда ЦК жду машину - поднимается от Наркомтяжпрома Орджоникидзе и с правой стороны Богушевский, редактор газеты "За индустриализацию". Это умнейший, талантливейший журналист, остроумный, пользовался большим авторитетом. И что-то он так рассказал, что Серго на всю площадь хохочет. Мимо меня они проходят. Я еще подумал - вот пример какой подает. С одной почкой, работает до часу ночи и в таком настроении еще домой идет. Но не в машине, а лишь бы лишние полчаса подышать, идет пешком. Потому что я-то сам занимался физкультурой в особой группе начсостава РККА. И вот они прошли, машина с охраной, машина Серго и потом охрана сзади, метров через двадцать. Они свернули. Через некоторое время подошла моя машина, я подъехал к аптеке и видел еще, как они идут по направлению к Кремлевским воротам.

И вот это была суббота. А в четыре часа дня Гриша Виноградов, заворготделом Сталинского райкома партии, в воскресенье позвонил, что Серго умер. Я говорю, как же он умер? он же вчера, в таком хорошем состоянии, смеялся на всю площадь, шел домой с Богушевским".

"Мельницы "

В пятьдесят шестом году Микоян стал вести переговоры в Венгрии, он был зампредсовмина и член Политбюро. И тогда Хрущев решил, что вот Микоян там не действует энергично и активно, и его отозвали, а послали Маленкова. А Маленков пустил танки. Микоян не пустил танки. Он пытался с ними вести переговоры.

Теперь что сделал Маленков. Он тоже сделал вид, что переговоры. Пришлите на переговоры ко мне в штаб. К нему прислали Кадара и Мюнниха. Кадар был секретарем ЦК, а Мюних предсовмина. А он говорит - штаб у меня в самолете. Когда они поднялись к нему в самолет, все было уже подготовлено. Самолет пошел в воздух. Их привезли в Москву, а тут или голову на плаху, или объявляйте себя правительством, которое против независимости.

А Имре Надь скрывался в американском посольстве. Его выманили, увезли в Румынию и там казнили. Венгры боялись, и поэтому в Румынию. И к нему там приставили Федотова, а это был член комитета госбезопасности. Кстати, я добилась его исключения из партии со страшным сопротивлением наших сталинистов. У меня были материалы об этом Федотове, что он творил в тридцать седьмом, тридцать восьмом.

Так они, когда боролись против меня, ему в заслугу ставили, что он расколол Имре Надя. Он к Надю сумел втереться в доверие, и Имре Надь ему, очевидно, рассказал о подготовке и о ходе этого восстания. И вот когда я с кипой увесистых документов против Федотова выступила и потребовала его исключения из партии, то наши сталинисты, зампреды и члены КПК, ополчились, что вот он такую заслугу имеет - он Имре Надя расколол. И его назначили, ни много ни мало, после исключения из партии профессором в Академию КГБ.

Они ведь когда восстали, они обратились в ООН по радио, просили помощи. Но никто никакой помощи им не дал. Они не искали социалистических путей. Они против диктатуры Советского Союза. Сейчас его, Имре Надя, перезахоронили, его реабилитировали.

А в тридцатые годы этот Федотов устроил так называемую "мельницу" на Дальнем Востоке, когда оккупировали Манчжурию - под видом что Япония, в японской форме сотрудники НКВД. А из Дальневосточного НКВД посылали людей как будто в Японию, на эту оккупированную территорию, для разведки. И тут их хватали, пытали, якобы это японская организация, и заставляли переходить на службу в Японию. А после этого их увозили обратно в Хабаровск, в Управление, и расстреливали как изменников.

Сами же создавали из них изменников.

Они показывали тем самым, что они работают и вылавливают врагов. Вот такие документы я получила. Это у них называлось "мельница". Гнусные провокаторы. Из советских людей делали изменников. Он доказывал, что еще при Дзержинском такие "мельницы" делали.

Чеченское дело

Было задание взорвать меня изнутри, то есть скомпрометировать. Мне создали чеченское дело, что вот я чеченцев защищала, когда они возвращались. И это Климов докладывал на Комитете, это "Чеченское дело". Они там выпустили листовки, и что, мол, я поощряла. Дошло до того - это Шатуновская их поощряла. Кроме того, был писатель Костерин Алеша. Этот Костерин уже давно умер. Он сидел тоже семнадцать лет.

Этот Костерин возглавлял партизанское движение в Чечне, и его очень хорошо знали. Когда они вернулись, он туда ездил, конечно, тоже защищал их, поддерживал.

А он меня очень хорошо знал, Костерин, - когда мы в подполье работали при мусавате, он к нам приезжал одно время. Он вообще писатель. И вот он мне писал письма, когда он приезжал из Чечни, вот в это время. Он мне писал, в какое положение чеченцы попали, что их не пустили обратно в аулы, в горы, ну в общем, возмущался. А письма он писал так: "Оля, я приехал опять, вот то-то и то-то..." Так вот. почему он пишет Оля, а не Ольга Григорьевна Шатуновская. Вроде бы у нас отношения какие-то. Он меня же знал по подполью. Мне было восемнадцать-девятнадцать лет, меня никто иначе и не называл, все называли Оля.

В общем, Климов доложил на общем комитете у Шверника, что контрреволюция в Чечне развивается благодаря покровительству Шатуновской. Целый обвинительный акт. Разбирали целый день, но в конце концов мой контролер Прохоров, который курировал Чечено-Ингушетию, очень убедительно доказал, не поддался всей этой говорильне, выступал с документами, доказывал, и в общем, у них это провалилось и кончилось тем, что надо снять вопрос с повестки.

Они на Секретариате постановляли, но в протокол не записывали, что надо ее выгнать, убрать оттуда. А убрать не могут, потому что это номенклатура Политбюро, член Комитета. Поручали Швернику, чтобы он вошел в Политбюро, что я мешаю работать.

А Шверник меня вызывал и говорил: - Ты знаешь, вот опять Суслов поручил мне. Ты вот поезжай к Хрущеву, поговори с ним.

Я говорю: - Я не поеду, Николай Михайлович. Вам поручили, вы сами и интересуйтесь и действуйте.

Ну когда Политбюро собиралось, он подходил к Хрущеву и говорил ему об этом. Хрущев мне даже звонил по этому вопросу. Суслов же сказал, взорвите ее изнутри. И вот они стали меня изнутри взрывать. А Хрущев звонил мне, чтобы предупредить и вообще спросить, в чем дело, он же все-таки не в курсе был.

Однажды на партсобрании они стали мне выдвигать, что вы расходуете партийные деньги. А партийные деньги - это я каждому, кто вернулся с Колымы или из Сибири, выписывала в кассу, дать пятьдесят рублей. Никто у нас в КПК не тратит столько партийных денег, как Шатуновская. С этого партийного собрания я ушла и больше никому квиточков в бухгалтерию выписывать не стала. Я стала делать так - мне приносят зарплату, я половину кладу себе в сумку, а половину я кладу в стол. И уже из этих денег стала давать. А квиточки в бухгалтерию я перестала выписывать.

Они противопоставлялись по каждому вопросу, особенно, конечно, вот когда он комиссию эту создал.

Не ленинцы

Хрущёв на заседании Политбюро сказал, что Снегов и Шагу невская предупредили его, что члены Политбюро его не поддерживают - они не ленинцы, они тебя не поддержат.

После этого Суслов потребовал, чтобы со Снеговым переговорил Борис Пономарёв, а со мной Анастас Микоян. Микоян в то время был председателем Верховного Совета. Когда я пришла в его кабинет, он говорил очень строго, почти на Вы - создавалось впечатление, что он говорит на микрофон. Что я не должна, не имею права так настраивать Никиту Сергеевича против членов Политбюро.

"Вы окружены не ленинцами". Он взял и на Политбюро рассказал это все. Фактически он меня выдал. После этого, конечно, стало очень плохо. Потому что и так они меня травили. После этого они обнаглели. Выгнали моих помощников. Один это Кузнецов, помощник Шверника. А другой, Колесников, мой контролер. Их уволили безо всяких предлогов - освободить и все. С Шверником же не считались. Это его помощники, их и выгнали. Колесников устроился в СЭВ, а Кузнецов в Госплан.

Когда через год после этого, даже через два года - это все было в шестьдесят втором году, а Хрущева они выгнали в шестьдесят четвертом, он несколько раз через общих знакомых передавал, чтобы я к нему приехала, я не поехала. Я думаю, что когда надо было, когда можно было действовать, он пошел по их желанию. А что, когда его уже выставили, я поеду с ним говорить? О чем? Зачем вы меня выдали?

Тогда мне звонил Кириченко по вертушке. Это ставленник Хрущева был, бывший секретарь одесского обкома. Он не долго был, они на него ополчились все.

После моего ухода Фурцева ко мне приезжала и говорила, что Суслов такой интриган, подставил меня, чтобы я первая Хрущеву против Кириченко высказалась. А этим Хрущев против меня настроился. Она приезжала ко мне несколько раз, советовалась. Оставит где-нибудь подальше машину и приходит.

Ну они какие-то факты набрали, что он не компетентен, что он не на уровне. И Суслов ее подставил, что она первая, когда они пришли к Хрущеву, стала говорить. Она просто не поняла, что он ее подставляет. И вот она приехала ко мне и сказала, что он такой интриган, он меня подставил. Теперь Хрущев против меня настроен, будто я эту группу против Кириченко возглавила.

Они его выгнали, несколько позже, не в связи с этим.

Так он мне звонил, Кириченко, и говорил, что вот на Секретариате стоит вопрос, чтобы вас из КПК убрать, что вы ставите такие вопросы и так далее.

Я говорю: - Товарищ Кириченко, я удивляюсь такому методу работы. Со мной никто ни разу не говорил. И вы не говорили. А уже который раз ставите вопрос обо мне. Это что же за такой метод работы?

- Да, вы правы.

Но так беседа у нас с ним и не состоялась.

Рассматривалось ли это как персональное дело? Нет, после повестки. Они не имеют права, потому что это номенклатура Политбюро. Они не могли этого сами решать, они могли только входить в Политбюро. Нет, и бумагу не имели права направлять.

За восемь лет восемь раз. У меня же был список на двести четыре виллы генеральские, которые построили им солдаты. Я это тогда внесла на комитет, так они подняли страшный шум, эти сталинисты, зампреды. А в повестке дня стоит материал, я его разослала перед заседанием.

Когда Шверник открыл заседание, в повестке стоит: "Материалы все разосланы". И они начали кричать:

- Николай Михайлович, не надо этого вопроса. Шатуновская всегда вносит такие вопросы, которые нас только ссорят с активом и с крайкомами, с ЦК республик.

А я, действительно, вносила такого рода вопросы. Это вопрос вне нашей компетенции. А он такой растерянный: - А что, снять?

- Да, да, снять.

- Ну давайте снимем.

И на другой день на Секретариате уже они доложили. И это каждый раз. И про обстановку в Грузии я же вносила, что там все на свете продается. То же самое Мжаванадзе, кандидат в члены Политбюро. Нельзя его трогать.

Я курировала Азербайджан, Армению, Грузию и часть Украины. Из Закавказья потоком шли письма о нарушениях. В частности, документы на Мжаванадзе - о взятках, о распродаже участков в городе. Его поддерживал Аджубей, редактор "Известий" и зять Хрущева. Однажды у нас с ним был такой разговор.

Меня предупредили, что в "Известиях" назавтра готовится большая разгромная статья про моих сотрудников - что они в целях карьеры порочат Мжаванадзе. Я позвонила Аджубею и попросила снять статью. Он отказался, тогда я сказала:

- У нас есть материалы о вашем участии в этих делах.

- Как вы смеете следить за мной?

- Мы за вами не следим, это ваши друзья-взяточники попали в поле зрения прокуратуры.

- Статья будет издана.

- Тогда я сейчас же звоню Никите Сергеевичу и всю эту историю докладываю.

Он ответил грубовато: - Ну ладно, поговорили.

Статья не вышла, но они все равно их уволили.

Члены КПК

Они начали кричать, что Шатуновская нам портит отношения. Они же сами тоже этим занимались. Это же все бывшие удельные князья, члены Комитета, были. Меня только поддерживал один член Комитета, бывший секретарь ташкентского обкома, и Пикина. Эти два человека слегка меня поддерживали. Слегка. Тоже боялись за свою судьбу, что могут их погнать.

Тогда один из секретарей был Мухетдинов, бывший секретарь ЦК Узбекистана. Его Суслов интригами выгнал. Он тоже слегка протестовал.

У него отец верующий был мусульманин. У отца был маленький домик в старом городе в Ташкенте. И к нему приходили муллы, и они сидели на скамеечке около домика. С муллами он сидел, отец, старик. И его скрытой камерой сняли, и вот фотография - отец Мухетдинова, секретаря ЦК, сидит с муллами. Вот Суслов и подвел под него.

А вот Джурабаев, наш член Комитета, бывший секретарь ташкентского обкома, очень честный человек был. Мне президент Академии Наук узбекской говорил, что это самый честный человек в Узбекистане - про нашего Джурабаева. Он пошел к Мухетдинову советоваться, как быть. Вот Шатуновская ставит вопросы по-партийному, вы же знаете, такие-то и такие-то. А на Секретариате всегда после этого ее стараются выжить.

Мухетдинов ему сказал, они друзья: - Ты имей в виду, что все это ядро у нас так настроено, что с ними бороться очень трудно. Ты вот поддерживаешь Шатуновскую, а тебя тоже выгонят.

И вот когда я ушла уже, через некоторое время они его все-таки выгнали, Джурабаева. Он и умер. Его хватил инфаркт.

Тост Хрущева

И Кириленко, и Суслов, и Игнатов - вот эта троечка. Особенно Суслов и Игнатов.

Они уже замыслили меня выгнать. В это время Хрущев поехал в Баку. Было какое-то пятидесятилетие, я уж не помню. И я там была. Мы поехали на Нефтяные Камни, вся делегация. И на Нефтяных Камнях был банкет, он второй тост за меня поднял, Хрущев. Первый, как говорится, за советскую власть и за Ленина, а второй тост за меня. Вот, мол, вы все знаете, что она тут и в подполье работала, и то и се и так далее.

Сейчас же по телефону это передали Суслову и Игнатову в Москву, что, мол, второй тост он за нее произнес. И они в это время не могли уже активно действовать, а только окольными путями.

Сразу после двадцатого съезда в июне месяце уже было выпущено постановление ЦК о ликвидации последствий культа личности. И это уже было назад. Это уже заслуги Сталина отмечались. Построение социализма, индустриализация, коллективизация - все достижения отмечались сталинские в этом решении. Они сразу начали на Хрущева давить. Так ведь еще Мао Цзедун запротестовал против двадцатого съезда. И Хрущев выступил в китайском посольстве с речью, где он комментировал это решение ЦК и тоже говорил о заслугах Сталина, то есть уже отступал.

Письмо жены Троцкого

Я рассказывала, как меня пригласили к помощнику Хрущева Лебедеву по идеологии? Он потом был директором ИМЭЛа. Он умер.

Пригласил меня: - Приходите.

Когда все эти работы по процессам и по убийству Кирова, все уже было сделано, разослано. Приходите, пожалуйста, надо побеседовать.

Я пришла. Мы разговаривали три с половиной часа. Дошло до того, что он кулаками стучал на меня по столу. Я ему сказала, что я не привыкла, так чтобы со мной разговаривали. Что воспитанные люди так не разговаривают, стуча кулаками и ногами. Но раз он начал на меня кулаками стучать, я тоже начала стучать.

Он заявил, что вы имеете очень плохое влияние на Хрущева. И мы все сделаем, чтобы вас не допускать до Хрущева.

Я сказала: - Вы значит глухи. Вы преподносите себя Хрущеву, как будто вы за линию двадцатого съезда.

В итоге этого разговора он вытащил из сейфа письмо жены Троцкого. Она жила в это время в Париже. А ведь все их дети были убиты. Дочь выбросилась сама из окна, а сыновей - под фамилией Седовы они были - того, который оставался здесь, того здесь и прикончили. Того, который был там, там убили. Так что она осталась совершенно одинокая, вдова Троцкого. Ее фамилия Седова.

Она прислала письмо после двадцатого съезда. И пишет она в этом письме, что я прошу вас, надо сказать о Троцком правду. Он имел разногласия со Сталиным, с генеральной линией ЦК. У него была другая линия, все это так. Но никаким шпионом, диверсантом и террористом он никогда не был. И я прошу вас об этом сказать открыто на весь мир. И никаким он убийцей не был, а его самого убили.

Он вытащил это письмо: - Вот до чего вы довели, вот ваша работа. Осмеливается жена Троцкого ставить такой вопрос. А что, она ведь не пишет о том, чтобы его восстановили в партии или бы признали правильной его линию. Она этого не просит. Она только просит признать, что он не был никаким шпионом, диверсантом и террористом. Ну разговор кончился тем, что мы все сделаем, чтобы вас не допускать до Хрущева. И они сделали. До этого я имела возможность звонить ему по вертушке, по кремлевской вертушке, а тут - он же сам вертушку не брал, в его преддверии, в приемной сидят НКВДшники, они берут и тогда ему докладывают, что вам звонит такой-то - а тут мне каждый раз отвечали, его нет, или он заседает, или он занят. И меня даже перестали с ним соединять.

Так что в самых экстренных случаях мне приходилось звонить домой Нине Петровне, а я с ней, еще когда в Московском комитете работала, имела отношения. Она работала в парткоме электрокомбината, заведовала агитпропом этого парткома. Так что я с ней имела связь.

И я звонила: - Нина Петровна, меня не соединяют. Я тебя прошу, пожалуйста, позвони ему, пусть он сам мне позвонит.

Ведь это каждый раз не сделаешь. Это только в самых тяжелых, трудных случаях.

И действительно, они меня отрезали. А потом, когда я к нему пробилась, он уже положил в архив все, и я стала ему доказывать, что этого делать нельзя. Но уже тогда это было бесполезно, они его уже уговорили, он уже не поддался.

ИМЭЛ

Когда я работала над этими процессами, я привлекала некоторых работников ИМЭЛа, и оказалось, что там очень много порядочных в то время было. Сторонников двадцатого съезда.

А потом Поспелов, - Хрущев хотел от него как-нибудь избавиться, чтобы он не был в ЦК, - так он его из Политбюро освободил и назначил директором ИМЭЛа. Это, конечно, была неудача. Потому что Поспелов довольно гнусная фигура.

Там были выборы парткома, и его провалили в партком. Общее собрание провалило. Не выбрали его. А были радетели, которые составили список на сто двадцать два человека, кто голосовал против него. И ему этот список дали. Так он всех этих сто двадцать два человека выгнал из ИМЭЛа под видом сокращения штата. Они ко мне приходили, а что я могла сделать? Я ничего не могла сделать. Заставить его их восстановить.

А кто предал? сын одного из наших народных комиссаров, расстрелянных в числе двадцати шести. Зевин был Яков - народный комиссар труда Бакинской коммуны. А сын вот этот список дал на сто двадцать два человека Поспелову.

Так что всюду, всюду есть негодяи и всюду есть порядочные.

Лаборатории Берия

Каждый вечер я вынуждена была ходить к Козлову, первое время он делал вид, что очень заинтересован в пересмотре всех процессов и согласен со всей этой работой, а потом он совершенно изменился, это все было лицемерием. Он мне начал, например, говорить, Флор Романович:

- Ну вот твой друг Микоян, - а он знал, что мы в подполье вместе работали, - он же с Кировым дружил, почему же он не рассказывает подоплеки убийства?

Вот такие вещи он мне вдруг начал заявлять. Я поняла, что он перекувырнулся.

А заведующий секретариатом Шверника был Богоявленский Павел Иванович. Он мне говорит: - Вы вот каждый вечер бываете у Козлова. Заступитесь за таких-то...

После двадцатого съезда были арестованы начальник и заместитель начальника лаборатории ядов, которую Берия создал на Лубянке, и эти яды они применяли, конечно, по указанию Сталина, когда они кого-нибудь хотели убить тайно. Там достаточно было одной капли яда, чтобы человек погиб, без следа, ненасильственной смертью. И они испытывали эти яды на политических заключенных, которых держали на Лубянке.

После ареста Берия их также арестовали и осудили на пятнадцать лет тюремного заключения. Они сидели в Ивановском изоляторе.

Мне вдруг говорит Богоявленский: - Вот заступитесь за этих людей, ведь они просто солдаты революции. Им велели, и они эту лабораторию организовали и делали это. Но нельзя же их осуждать за это, вот они сидят, по пятнадцать лет им дали.

Я была поражена. И говорю: - А почему вам хочется, почему вы заинтересованы в их судьбе?

- Ну как же? Это же несправедливо. Вот вы замолвите словечко Козлову.

Я говорю: - Нет, я этого делать не буду. Если вам надо, вы же ходите со Шверником на Секретариаты.

А Шверник был очень сильный склеротик, и всегда Богоявленский с ним ходил на заседания Секретариата.

- Вы же бываете там, поговорите сами с Козловым, если вы считаете несправедливым их осуждение, а я этим не буду заниматься.

Через некоторое время он мне говорит: - Вот вы отказались, а Шверник подписал мандат Климову, и он поехал в Ивановскую тюрьму и имел свидание с этими людьми. Причем без присутствия начальника тюрьмы. С глазу на глаз.

Климов ездит в эту тюрьму к этим преступникам. Да, Шверник подписал этот мандат. Он же был склеротик, он просто ему подсунул. Наверное, Шверник даже и не видел, что он подписывал. Или не соображал в это время. Так что Климов вот такой тип. Видите, какие поручения он выполнял. Он работал так до смерти.

А еще, кроме того, на Матросской Тишине была создана в одном из корпусов тюрьма, которой руководил Шкирятов. Вот там содержали Вознесенского, Кузнецова ленинградского, Власика, который был начальником охраны Сталина на Ближней даче.

Эта тюрьма выделялась тем, что ею непосредственно руководил Шкирятов. И его работники там фигурировали в качестве следователей. Комитет партийного контроля имел свою тюрьму, вот какой факт был. Это только их тюрьма была. А там людей просто уничтожали. Хотя эта организация и не должна была заниматься такими делами, но именно она и занималась всем этим.

Уход из ЦК

Когда я работала над процессами и над убийством Кирова, за мной была слежка. Ведь в мою квартиру НКВДшники ходили, как... я на работу, а они сюда. И я видела, что они приходили и рылись тут, в моих книгах и бумагах. Кроме того, они мне сломали почтовый ящик внизу, мою корреспонденцию проверяли. И меня слесарь с почты предупредил. За вами, говорит, следят. Они ящик ломали вместо того, чтобы отмычками открывать.

Я замечала, что даже после того, как я ушла из ЦК, они лазали тут. Они надеялись, что они что-то найдут. Но я же, конечно, ничего не взяла из ЦК, из этих материалов. Этого же достаточно было, чтобы опять сесть, а я и так просидела семнадцать лет.

И когда я работала, меня предупреждал управляющий делами ЦК, Пивоваров, - имейте в виду, за вами следят. Мне, говорит, комендант доложил. Потом заведующий был руководящих парторганов Чурай, член ЦК, тоже меня предупреждал, что слежка за мной, что все телефоны подключены.

Три предупреждения. Я знала. Он мне сказал даже - все, кто к вам идут, - там же по пропускам ходят - всех берут на учет. Вот так они работали. Восемь раз на секретариате Суслов и Игнатов ставили вопрос, чтобы меня выгнать.

В общем, за эти восемь лет, что я там работала, я потеряла нервов не меньше, чем за семнадцать лет по тюрьмам и лагерям. Такая трепка нервов была, что-то ужасное. И среди этой трепки я эту всю работу проводила. По сути дела и опереться не на кого было. В самом Комитете партийного контроля только Пикина и Джурабаев, а всего со Шверником одиннадцать.

И в конце концов они же уговорили Хрущева. Он все материалы положил в архив.

Когда я уже уходила из ЦК, мне из Ленинграда сказали, что с Медведем, начальником ленинградского НКВД, который был расстрелян в 1937 году, дружила одна коммунистка, с ним и его женой, некто Гнедич. Но я не успела ее вызвать. Я уже написала письмо Хрущеву, что прошу меня освободить. Правда, я ему не писала, что это из-за того, что вы так поступили. Написала, что я ослепла. Это правда, я сейчас почти слепая.

И он месяца два не реагировал, а потом они меня отправили на пенсию. И я не успела поговорить с этой Гнедич. А ведь какое это было бы важное свидетельство. Она очень дружила с Медведем. Его же арестовали не сразу, через день-два после убийства Кирова. И он что-то успел дома рассказать.

Или, например, в здании Бакинского комитета РСДРП в 1908 году некто Кузьма, член этого комитета, выступил с обвинением против Сталина, прямо на заседании этого комитета. Сказал, что он провокатор. Вот про этого Кузьму мне говорили, что он жив. Я тоже не успела его опросить. Много я еще могла сделать.

Рассказ 23. Гости в нашем доме

Рассказано Джане 25 октября, 30 января 1981, 28 июля 1984, 1 мая 1988;

из бесед с режиссерами Мосфильма 10.12.1988, Старковым, 1989

Из архива Ольги Шатуновской: П. Антокольский

Мы все лауреаты премий,
врученных в честь него,
прошедшие живьем сквозь время,
которое мертво

Мы пережившие друг друга,
не спавшие ночей,
когда из нашего же круга
он делал палачей

Мы все его однополчане
молчавшие, когда
росла из нашего молчанья

народная беда

Мы сеятели вечных, добрых,
разумных аксиом
за кровь Лубянки, сумрак допров
ответственность несем

И пусть нас переметит правнук
презрением своим
всех одинаково, как равных –
мы сраму не таим

Да, очевидность этих истин
поистине проста
и не мертвец нам ненавистен,
а наша немота

Гости в нашем доме

[Джана: Дача в Заречье. Сосны. Свет сквозь синие сумерки. Это картина Сережи Стручкова. Он был тогда студентом Суриковского училища. Мама удивлялась его одержимости - он вставал с восходом солнца и шел рисовать. Но на этой картине - вечер, освещенные окна дачи видны издалека, они кажутся беззащитными и манящими.

Внутри гости, и я, еще только подходя к белой веранде с балюстрадой, уже слышу их голоса. Иногда усталая говорю себе - ну конечно - потому что мне хотелось бы только тихонько присесть около сына. Но часто, часто тень предвидения вдруг опахнет душу, и пока я подхожу, приближаясь между деревьев на этот свет, словно говорит мне кто-то: запомни, вбери его в себя - на тот день, когда его уже не будет.

Виноградов, один из главных врачей четвертого управления, рассказывает: "Во время поездки в Индию, на одном из приемов, сижу недалеко от красивой женщины, завернутой в сари. А посредине обнаженная полоса, и по ней ползет муха. Я чувствую непреодолимое желание согнать эту муху и вижу, как моя рука тянется к черному пятну. Говорю себе, что ты делаешь? Ты что, в Сибирь захотел, перестань! Но не могу остановиться, уже почти касаюсь, и тут понимаю, что это родинка".

Гости уходят, Алеша спрашивает: "Мама, я все же не пойму, почему Орджоникидзе застрелился сам, а не застрелил Сталина?"

"Это необъяснимо. Единственная возможная причина - магический ужас, который внушал Сталин своим соратникам."

"Мама, как это было возможно, что вы, коммунисты, могли совершить такой ад, как убийство всей царской семьи, включая малолетних детей и прислугу?"

"Алешенька, сейчас это для меня кажется дикой нелепостью, но в то время все мы думали, что эта жертва абсолютно необходима для блага мирового пролетариата. И что революционная законность выше нравственной законности. Расстрел царской семьи в настоящее время мне кажется дикой, невероятной вещью."

Приходит Таня Сац, балерина и руководительница балетного ансамбля на льду, с сыном Сурена, Толей Агамировым. Оля очень любит их обоих и пытается познакомить Толю с Линой. Ей хочется подружить этих двух детей Сурена, которые никогда не знали друг о друге. Это ей не удается. Они из совсем разных слоев общества: Владилена - инженер, прожившая детство и молодость с клеймом дочери врага народа, и Толя - музыкант, одаренный и легкий. И наша дружба со всеми ними постепенно расстраивается.

Советоваться к Оле приходят и Светлана Аллилуева, и Вано Сванидзе, и министр культуры Фурцева.

Оля так часто повторяет - все мои друзья умерли. Ей не с кем больше говорить о тех мыслях, которые поднимаются, растут, теснятся в ней.

В ссылке они разговаривали и спорили, в годы работы было столько единомышленников! Сколько людей!

Дом звенел от людей. И во втором подъезде ЦК жаловались на вахте, сколько пропусков приходится к ней выписывать, всегда больше, чем к другим. С годами, после ухода из ЦК, людей становится меньше, но долго еще она отвечает по телефону - нет, нет, я ничем больше не могу помочь.

А письма с просьбами помочь все равно приходят по два-три в день, и все чаще я говорю: "Мама, вот ты опять не раскрыла письмо".]

Вано Сванидзе

Вано говорил: - Не ставьте так много на стол, я старый каторжник, я не могу остановиться.

И так многие - пока на столе есть еда, они будут есть, пусть потом будет плохо. Это въелось в них после десятилетий голоданий.

Когда Вано Сванидзе бросил Светлану - по одной причине: если хочешь со мной жить, приезжай, где я живу, оставь свои царские покои, - Светлана позвонила мне, попросила разрешения придти. Она пришла, плакала, просила, чтобы я уговорила Вано. Он был другом ее детства, они встретились после его возвращения. Но он не хотел с детьми жить, а она хотела с детьми.

Ты себе представляешь картину, я - каторжанка, у меня на груди плачет дочь диктатора Сталина. А потом, когда Светлана уехала и отказалась вернуться, к Вано прислали корреспондентов, почему она уехала. И Вано дал тогда голландской газете отрицательное интервью.

Я сказала ему: - Ты поступил непорядочно. Я тоже считаю, что это позор, что она уехала, но ты мужчина, ты не имел право давать интервью.

Рой Медведев

Наступает какая-то другая погода. И они соответственно будут себя вести. А если нужно, то продадут все с потрохами. Все продадут.

В то время, это было в конце семидесятых, группа диссидентов задумала издавать журнал под названием "Поиск". В один прекрасный день приходят они ко мне и рассказывают, что вышел первый номер, машинописный, на ксероксе, и в этом номере без согласования с редакцией - с нами, Рой Медведев опубликовал передовую. И там он написал, что ни в коем случае войска из Афганистана выводить нельзя, и что "Солидарность" польская это реакционная организация, надо ее распустить. Вот такую передовую опубликовал в фарватере правительственной политики. И поэтому мы ему заявили, что мы с ним работать не желаем и больше не будем. После этого у них у всех был дома обыск. Их не арестовали, но обыск был. И больше этот журнал не вышел.

Ну как же так, отца расстреляли, сын скрывался семнадцать лет. Он ответил, что было из ЦК указание.

Однажды Рой Медведев был у меня. За ним следили, а он пришел.

Сидим, разговариваем, и вдруг звонок в дверь. Рой говорит: - Это мой опекун, он меня сюда провожал.

Я открыла дверь, а там здоровый битюг, прямо лезет через меня в квартиру. Я как пошла на него всей грудью, кричу: - Я вас не знаю, уходите отсюда!

Но он уже увидел Роя, сидящего в комнате за столом. Ему было важно, чтобы Рой из-под его наблюдения не ушел. Он увидел Роя и ушел. Так вот я его выгнала.

Про Сталина в Туруханске

Когда я работала, ко мне пришел Борис Иванов. Он был вместе с Свердловым и Сталиным в ссылке в Туруханске.

Идейным лидером большевиков Заполярья был Свердлов. Когда началась война и связь с Лениным оборвалась, он собрал большевиков на совещание в селе Монастырское. Приняли решение против войны, против поддержки правительства. Сталин сидел на совещании, но не сказал ни слова. Несмотря на это, его все же избрали в состав комиссии для составления итогового документа. Сталин встал и не говоря ни слова покинул собрание.

После этого собрания произошло другое происшествие, это было, по-видимому, в Курейке. В комнату, где сидели Свердлов и Борис Иванов, ворвались пьяные уголовники. Они бросились на Свердлова, убивать. Иванов был в это время молодой рабочий-наборщик, здоровенный, и когда они накинулись на Свердлова, он схватил скамью, тяжелую дубовую скамью, и пошел с этой скамьей на них. Он случайно оказался у Свердлова в избе. И вот этой скамьей он этих уголовников стал бить. И они убежали, так что они не осуществили это. А потом он с ними разговаривал, и они сказали, что нас подкупил и напоил этот, Сталин.

Я думаю, что это было задание охранки, потому что Свердлов имел связь с Лениным и являлся центром ссылки политической. Так я думаю. Ну и кроме того, сам Сталин ему завидовал.

Это все происходило во время войны в четырнадцатом году. Теперь смотрите, что пишет Иванов дальше. Дальше он пишет, во-первых, о том, что Сталин изнасиловал ребенка. И что жандармы это дело погасили. Это подтверждается документами, которые Серов, председатель КГБ, во времена Хрущева докладывал на Политбюро. Мне это говорил Хрущев лично - что в жандармских документах фигурирует заявление отца этой девочки и видно, что вызвали для объяснения Сталина и погасили дело тем, что он дает расписку, что в будущем с ней обвенчается. И дело было закрыто.

Борис Иванов пишет, что после этих происшествий Сталина бойкотировала вся ссылка политическая, и он очевидно стал охранке не нужен в таком виде.

Дальше Борис Иванов пишет, что они призываются на фронт. Их посадили в сани под конвоем и повезли - это было зимой. Он описывает подробно, что по дороге он был поражен взаимоотношениями Сталина с жандармами, сопровождавшими их. Что он ими командовал, вот среди бела дня он не хочет, чтобы ехать дальше - ехали по льду Енисея. Вот это поселок, давайте, заезжаем в этот поселок, и будем отдыхать. И они подчинялись его команде. Наконец они прибыли в Красноярск. И как только они въехали в город, жандармы предложили Сталину идти на все четыре стороны. А Иванова повезли в воинское присутствие, забрили лоб и отправили в действующую армию, где он и провел все годы войны.

Между прочим, пришел он совершенно сам. Я этого ничего не знала. Не то, что мне подсказали, что пригласите Бориса Иванова, как мне очень часто подсказывали. Он пришел - вот я хочу вам рассказать, я был в Туруханской ссылке вместе со Сталиным. Вот так и так. И конечно, говорит, меня мобилизовали для прикрытия. Сталина решили и перевели, конечно, в один из южных районов Красноярского края. После того, как его стала бойкотировать вся ссылка. Ну чтоб прикрыть это, меня тоже мобилизовали, но меня действительно отправили, а его отпустили, как только мы въехали на территорию города.

Я еще, говорит, его спросил: "А куда же ты?" "Да тут у меня есть знакомые, я пойду!"

Своим товарищам по Курейке, которые и сами о многом догадывались, он ничего не сообщил о странном поведении "конвоируемого" Сталина. Самого Иванова, правдиста, знавшего достаточно много о великом вожде, но молчавшего, в 1939 году выгнали из "Правды", когда он уже после договора, заключенного с гитлеровской Германией, написал что-то о фашизме.

Вот такое письмо Бориса Иванова есть в одном из томов записок, которые я положила в архив. Он был пожилой человек, когда пришел ко мне, наверное, на пенсии. Что он делал в промежутке, и как он уцелел, я не знаю. Я только подчеркиваю, что он по собственной инициативе пришел и все это написал.

Есть об этом также в воспоминаниях Новгородцевой. Еще ходит по Рукам письмо петербургской охранки о Сталине в адрес енисейской охранки. По-видимому, оно все же не из архива революции, потому что архив категорически отрицает, что у них в фондах было такое письмо, и в описях тоже такого письма нет. Мне говорили, что заведующая этими фондами очень порядочная женщина. И она очень хотела бы, чтобы это был действительно их документ, но что - вот так они заявляют - он не их.

Что я предполагаю. В шестидесятых годах мне приносили один из номеров журнала "Лайф", изданный после двадцатого съезда. В нем была фотография вот этого письма, со всеми ятями и твердыми знаками. Говорили, что потом эта же фотография была опубликована в журнале "Тайм", и что будто бы в архиве есть подшивка "Тайм", но эта фотография вырезана. И когда их спросили, почему, они сказали - а, это недостоверно, и мы вырезали. Может быть, первоисточником была биография под названием "Сталин", изданная в Америке Фишером, а ему предоставили документ, вывезенный из России.

Но вот, сопоставляя с тем, что Иванов сообщил, я думаю, что ведь в конце этой грамоты енисейской охранке поручается восстановить с ним, со Сталиным, связь. Очевидно, они восстановили, отсюда, возможно, и вытекает нападение на Свердлова.

Застольные разговоры

Сейчас дают статистику - смертность в европейской части государства превышает рождаемость. Очень увеличились заболеваемость и смертность среди пятидесятилетних мужчин. Это они врут, по переписи не уменьшилось в европейской части население. Да и тридцать девятый год там весь неправильно показан.

Когда в тридцать седьмом году начальник статистического управления Кактыня провел перепись и опубликовал правильные данные, Сталин его и все статистическое управление расстрелял и велел произвести вторую перепись, которая была в тридцать девятом году. И переписать тех, кто сидит в тюрьмах и содержится в лагерном заключении. Чтоб поднять численность. Так нас всех в лагерях переписывали, все равно нужного числа не набрали, добавили, так что этим данным всем нет веры.

На самом деле сидело всего 20 миллионов (19 миллионов 840 тысяч) человек, из них 7 миллионов убили сразу - расстреляли в тюрьмах НКВД, а из остальных 13 миллионов вернулось 180 тысяч. Остальные погибли.

Когда я стала работать, я освободила Юсуфа Касимова из Александровского каторжного централа, вырвала с помощью военного прокурора Китаева.

Николай Иванович Вавилов сидел за вредительство в советской науке - открыл ген, завел советскую науку в тупик. Сергей Иванович Вавилов согласился быть академиком, если брата освободят. Тот провел в камере смертников два года. Через неделю умер после перевода. А на самом деле уже был мертв.

Никита Степанович Опарин построил химический завод и потом был его директором в Воскресенске. Всех, кого арестовали с ним, заставили подписать под пытками и расстреляли, ему переломали обе ноги, но он не подписал и получил десять лет. Потом после лагеря к нему в ссылку в Красноярский край приехала жена с дочкой, дочь вышла там замуж, там родились двое внуков. Дочка живет сейчас в Воскресенске, а он в пансионате в Переделкино - в ватной могиле.

Пальгов, прокурор Ленинградской области, рассказал Никите Опарину, что на суде Николаев бросился Сталину в ноги: "Да это они же! они меня уговорили, да я же..." Сталин толкнул Николаева в грудь сапогом.

Рокоссовского из Польши выгнали за то, что он окружил пленум. Пленум заседал, что колхозы только по добровольному принципу, остальные распустить. Чтобы на них повлиять, чтобы они испугались, окружили пленум. А они не испугались - если сейчас же не уберете эти войска, то отсюда не выйдете. Тогда Хрущев позвонил Рокоссовскому. А потом они потребовали убрать Рокоссовского.

Петя, Арон недавно говорят, давай Алиеву приветствие пошлем от старых большевиков. Нужно ему от нас приветствие, как же! Ему от Брежнева нужно. Не забуду, как он тогда, когда мы с тобой были, юбилей Шаумяна в юбилей Брежнева превратил. А еще раньше он спрашивал: - Ольга Григорьевна, мы вам восемь раз приглашение присылали, вы только первый приехали, почему так?

Я говорю: - У меня три инфаркта было.

- Три? почему так много?

- Да вот на сталинских курортах восемнадцать лет пробыла, здоровье расшатала.

Как он это услышал, прямо весь перевернулся. Очень ему это не понравилось. То сидел рядом со мной, разговаривал, на меня смотрел, а то отвернулся, не смотрит больше, заговорил с соседом. Я его тогда поняла уже. А теперь этого убийцу пригрел. Своего бывшего начальника, Евдокимов, кажется, его фамилия.

Когда их всех в пятьдесят пятом осуждали, Берия и его помощников, его одного, Евдокимова, не расстреляли, а двадцать лет дали. Так он ему и досидеть не дал, года три скостил.

- Ну так семнадцать отсидел?

Нас никто раньше срока не выпускал, еще пересиживали. Дал работу, где-то начальником тюрьмы, прописку и квартиру в Баку. А в Баку, когда его дело разбирали, сто тысяч им репрессированных в деле его фигурировали. Так он пригрел его, убийцу.

Еще он, Евдокимов, хвастается, люди передают. Я когда у Брежнева был, напомнил ему, ты помнишь, я первый тебя повысил, ты был лейтенантом, я тебе старшего дал. Да, говорит Брежнев, я помню, что вы способствовали моему продвижению.

Как Сталин уничтожил весь актив

Единственный процесс, который дезавуирован - процесс военных. Говорят, что есть предсмертное письмо Тухачевского, что он не знает, в чем виноват.

Это не случайно, что Сталин расправился с военными, есть сведения, что в их руках были материалы, что он был в царской охранке. Поэтому он решил их ликвидировать. 11 июня 1937 года газеты поместили сообщение, что Тухачевский, Якир и другие крупные военные арестованы по обвинению в шпионаже, наутро сообщили, что суд состоялся и приговор приведен в исполнение - все расстреляны.

После этого были арестованы все самые видные военные: Алкснис, Блюхер и многие другие, и весь средний командный состав Красной армии. Им не доверяли. Все они были уничтожены без суда. Сотни и тысячи вновь назначенных командиров Красной армии так же вскоре исчезали, авторитет командиров резко упал, армия оказалась деморализованной. Все спрашивали - кому можно верить? В тридцать восьмом году был расстрелян Косиор. Гамарник покончил самоубийством еще до расправы над Тухачевским.

Потом стали отзывать под различными предлогами советских военачальников из Испании, и здесь без суда их расстреливали. Горева, командира танковой бригады, вызвали в Москву для награждения. Калинин в Кремле вручил ему орден Ленина за заслуги в испанской гражданской войне. Через два дня после этого он был арестован.

Сталин всегда приглашал к себе, похлопывал по плечу, обласкивал, а наутро человека хватали и помещали в застенок.

Двадцать миллионов сидело. Ашхен и Зина были вместе в лагере в Караганде. Это был лагерь жен.

Ашхен Степановна, мать Булата Окуджавы, рассказывала. Совхоз в пустыне, агрономы - мужчины в лагере, на пустом месте создали на несколько тысяч гектаров сады. Когда лагеря распустили, все заглохло. Был цветущий оазис, потом опять стала пустыня, когда они уехали.

Зина Салганик. Ее муж - Федосеев, участник гражданской войны. Одной ноги у него не было. В камеру, где его допрашивали, завели Ксению Павловну Чудинову, чтоб смотрела. Костыли отняли, приставят -колотят. Он падает - опять приставят.

Зина Костельская, Лида Анашкина, Янушевская Людмила - они были в одном лагере. Людмила - тифлиска. Потом она работала в бюро патентов на Бережках. Зина - москвичка, дружила с дочерью Бухарина и Мариэттой Шагинян, рассказывала, как та в архивах нашла документы, что мать Ленина - еврейка. Работала в издательстве института Востоковедения. Лида Анашкина - секретарь Бакинского комитета комсомола и дочь старого большевика Ивана Анашкина.

Исая Ивановича Довлатова, казначея нашего краевого комитета, в тридцать седьмом году осудили за террористическую деятельность, его и жену расстреляли. Остались Лаура лет тринадцати и маленький мальчик. Так же, как Неля и Фиолетик от Рахуллы и Фриды, они были отданы в детдом, в колонию для матолетних преступников. Лаура перелезла стену и убежала, и кружила вокруг НКВД. Ее зацапали и дали свидание с отцом перед расстрелом. Квартиру захватило НКВД. Лаура выкрала братишку из колонии и спрятала в чулан. В войну его призвали в армию лет семнадцати-восемнадцати, у него была девушка русская, она ждала. Вернулся с простреленным легким, умер. У нее порок сердца. Их дочку взяла Лаура. Лаура кончила физмат и была преподавателем математики в пехотном училище.

Про Сталина и Иваняна

Людмила Янушевская и Зина Костельская рассказывали про Сталина, что когда он был в ссылке в районе Вологды в одном селе, то там же в уездном городе был Иванян. Он держал связь с банковскими служащими, с большевиками в Женеве, получал подпольную литературу и деньги для ссыльных, сам имел уроки и выписал жену и дочь из Тбилиси.

В один день заявляется Сталин.

Иванян спрашивает: - Как ты смог, ты же прикреплен?

- Я задумал побег, организую его у тебя.

То есть будет связываться с кем-то. Он поставит Иваняна под удар, - если кто-то без согласия властей живет у него, он всего лишится. В конце концов Иванян сказал:

- Если ты задумал побег, то беги.

- Какой ты товарищ, ты мне отказываешь в убежище. Ты тут пристроился к купцам, чиновникам, благополучие свое устраиваешь. Ты мещанин и приспособленец.

Произошла ссора. Сталин уехал и прихватил всю кассу, которую Иванян имел. Проходит время, наступает революция, Иванян вернулся в Тбилиси и как очень образованный специалист работает в Госплане Закавказской федерации. Вдруг в Тбилиси приезжает с визитом Сталин, уже после смерти Ленина, в двадцать восьмом. Не говоря ни о ком подробно, каким-то образом пронюхал о том, что Иванян работает в Закфедерации - между республиками были крайком, наркоматы, - что пользуется большим авторитетом, и что он делает.

А Берия был секретарем ЦК Грузии. Он говорит, Берия, надо покончить с этим Иваняном. Берия вызывает Людмилу Янушевскую, секретаря парткома Закфедерации, в ЦК Грузии.

- Вот у вас работает Иванян, надо его срочно исключить из партии.

- Почему?

- Его ненавидит Сталин, он ему вредил в ссылке в Вологде.

Она вызывает Иваняна и говорит, что на вас большой зуб имеет Сталин. Тогда Иванян все ей рассказал, что ясно было, что весь побег инспирирован охранкой и что уехал он вместе с кассой.

Ее опять вызывает Берия: - Ну что?

- Его не за что исключать.

Иваняна вызывают на бюро Грузии и там исключают и сажают. И уничтожили.

Я это все знала до Янушевской, парткомитет получил письмо от жены и дочери Иваняна. Они были в Вологде, когда Сталин там вытворял. Я дала сразу этой записке ход, доложила на Комитете. А потом вот Людмила рассказала, и две версии сошлись.

Испания при Франко

Хаджи Мансуров был в Испании. Потом я читала у Хемингуэя. Наши хотели использовать эту борьбу, которая происходила в Испании, чтобы захватить ее в свои руки. Там с одной стороны были коммунисты, с другой - анархисты. Анархисты же не пойдут за нас. Поэтому устроили распрю, во время гражданской войны - стреляют, сажают в тюрьму. По ком звонит колокол? По своим! Коммунисты стреляют в анархистов, анархисты в коммунистов. У нас это выброшено. Осталось только в рукописи и в европейских изданиях.

Рассказывала Пинар, ее приводил ко мне Толя Агамиров. Пинар ездила в Испанию при Франко. Сюда она попала, когда вывозили испанских детей. Они обрусели, но все же говорили по-испански. Ее отец, член ЦК испанской компартии, уцелел и сумел удрать после победы Франко.

Она рассказывала о своей поездке в Испанию. Франко сказал, что, мол, там тысячи детей есть испанских, так пусть едут, если хотят, я ничего против не имею. Кто хочет, пусть просто приедет к своим родственникам. Поехали очень многие. Она - член КПСС, работник радиокомитета, и пожалуйста, ей дают испанскую визу. Приехала. Полно родственников в Испании. Есть адвокаты, учителя, рабочие, крестьяне. Поехала к адвокату в Мадрид, на другой день является полицейский чиновник.

- Вы член компартии Советского Союза?

- Да.

- Если желаете, то, пожалуйста, живите, но дайте подписку, что не будете заниматься политической деятельностью.

Больше никого не видела. Объехала всю Испанию, побывала в городах, деревнях. Испания при Франко была цветущей страной. Очень высокий жизненный уровень. Была ли я у преподавателей, рабочих или крестьян - они благоденствовали. Во-первых, Испания не участвовала в войне, ничего не потеряла, а выиграла, потому что туда стекались капиталы. Туда, где можно было работать. Кроме того, он создал всестороннюю сеть туризма - гостиницы, транспорт, рестораны. Я привезла оттуда два сундука, все родственники мне все давали, хватит, наверное, на всю жизнь. И я могла остаться, многие остались. Я не осталась, потому что отец тут.

Теперь она, наверное, там, лет пятнадцать назад это было. Когда Франко умер, компартию легализовали, все вернулись. А здесь по редакциям обыски, нет ли самиздата.

Про отца рассказывала. Его послали поработать на Кубу, поскольку знает испанский язык. Он проклял эту Кубу, никто не хочет работать. Режим мерзкий, палаческий, сплошное НКВД. Голод, карточки. Это остров, кругом океан, полный рыбы - у них нет рыбы. Пальмы растут, плоды полные масла - масла нет, никто не собирает. Они падают на землю - и с земли не собирают, чтобы хоть свиней кормить.

В Баку рассказывал один директор, который тоже там был. Митинг малиновых беретов, все должны прийти в малиновых беретах. Представление! все собираются, он приходит, ораторствует, спрашивает толпу, ему отвечают. Из толпы спрашивают - он отвечает. Так часов пять. Потом в следующий раз митинг голубых беретов. Все озабочены, где достать.

Когда США открыли ворота, сто тысяч убежали на скорлупках через океан. Но потом США закрыли ворота. Лучше бы мексиканцев сто тысяч приняли - они работяги, а эти бездельники.

Про Сталина в восемнадцатом году

О том, что Сталин, тогда еще Коба, был агентом охранки, действовавшим в Закавказье, писал Ной Жордания в книге, изданной за границей. О том, что Сталин - провокатор охранки, говорил Степан Шаумян в 1918 году, когда я была его секретарем и присутствовала на созываемых им совещаниях.

Троцкий отдал Сталину приказ - немедленно направить на спасение Бакинской Коммуны дивизию Петрова. Сталин отправил дивизию в совершенно другом направлении. Самого же Петрова с небольшим отрядиком в несколько десятков человек и парой пушек он отправил спасать Бакинскую Коммуну. Когда руководители Бакинской Коммуны, встревоженные прибытием столь незначительных подкреплений, собрались у Степана Шаумяна, он сказал: - Вы ожидали, что Сталин будет вас спасать? Ничего подобного, он хочет вашей гибели. Это - агент охранки.

Существует две версии о поведении Сталина в дни Октябрьского вооруженного восстания: генерала Дмитрия Волкогонова о том, что Сталин куда-то стушевался, отошел на второй план, и версия Троцкого, что он просто бежал из Смольного, где-то прятался и прекратил информировать Ленина о происходящих событиях, что ему было поручено.

Обе версии неверны. Сталин никуда в дни октября не бегал и отнюдь не стушевался. С докладом, направленным против Ленина и Троцкого, он, оказывается, против решения ЦК от 16 октября выступал перед большевистской фракцией собиравшегося в те дни Второго Съезда Советов. Доказывал он, что восстание преждевременно, что не надо торопиться. Этот доклад Сталина перед большевистской фракцией РКП(б) на втором съезде Советов записал со стенографической точностью делегат от Ростова Жаков,

старый большевик. У политкаторжан был журнал "Красный архив", там он опубликовал свою запись в начале двадцатых годов.

Сталин об этом знал и дождался своего часа, Жакова схватили и в одночасье расстреляли. Это я установила, когда работала в Комитете партийного контроля. В 1937 году, когда Жаков уже жил в Москве, за ним приехали сотрудники НКВД и без суда и без каких-либо объяснений расстреляли. Это было сделано по приказу человека, который обладал феноменальной памятью и ничего не забывал.

О нем сказал Буду Мдивани перед казнью, отказываясь дать ложные показания: - Вы убеждаете меня, что Сталин обещал сохранить старым большевикам жизнь? Я знаю Сталина тридцать лет. Он не успокоится, пока не перережет нас всех, начиная от грудного младенца и кончая слепой прабабушкой!

Мдивани отказался оклеветать себя, и был расстрелян.

О Рихарде Зорге

Союзники вывезли из потерпевшей поражение Германии архив, на основе которого Гнединым была написана и издана на Западе книга. Из данных Гнедина следовало, что с самого момента прихода Гитлера к власти (а не с 1939 года) за спиной Литвинова, выступавшего в Лиге Наций со своими докладами, и Димитрова, который выступал сначала на Лейпцигском процессе, затем на седьмом конгрессе Коминтерна, велась постоянная оживленная переписка Сталин, Молотов - Гитлер. Стороны снюхивались друг с другом.

Когда в ФРГ выпустили фильм "Доктор Зорге", два экземпляра этого фильма прислали сюда, и члены Политбюро его смотрели. Хрущев предложил этот фильм размножить и пустить на экраны, что это наш герой, Зорге. Было дано задание Серову доложить на следующем заседании все материалы, известные о Зорге. И Серов доложил, что Зорге был выдан японской полиции по указанию Сталина. Осуществил это атташе советского посольства в Токио майор Зайцев. Он снесся с полицией японской и выдал. Может быть, имелось и письменное распоряжение - НКВД старалось оформить свои акции, чтобы снять с себя ответственность, на всякий случай.

Фактически, с Берзинем и всех наших резидентов от военной разведки и от разведки НКВД вызывали сюда и уничтожали. И в войну мы вошли слепыми и глухими.

Зорге неоднократно давал шифрованные радиограммы о том, что двадцать второго июня начнется наступление. Он точно указывал дату. А Сталин не считался. И наш посол в Лондоне тоже со слов Черчилля давал сюда шифровки об этом. Майского вызвали, арестовали, но он уцелел. Просидел много лет, но почему-то не расстреляли.

Рассказы Ивана Павловича

[Иван Павлович Алексахин в марте тридцать седьмого года стал, вместо арестованного Танина, помощником Хрущева, тогда первого секретаря МК. Но пятого ноября, в ту же ночь, что и Ольгу, его забрали на Лубянку без ордера на арест.]

"Я пытался протестовать, вы не имеете права, областной прокурор Гребнев не даст на меня санкции. Не беспокойтесь - подпишет. Тем более, что сам скоро здесь будет.

Тогда в подвалах Лубянки я думал - Сталин об этом не знает, его обманывают. И еще два года заключения так думал."

[Чудом уцелев и вернувшись, он указом от 24 марта 1956 года был назначен в Комиссию по Воркутинскому ИТЛ для пересмотра дел на политзаключенных и несовершеннолетних. В одном из лагерей, куда они приехали с комиссией, была забастовка.]

"Выкрики какие-то. Я говорю, наведите порядок, если вы в состоянии. Он тут же дал оплеуху, его все слушались, огромный, в наколках детина.

Чтобы расположить к себе, я знаю порядки лагерные, особенно уголовный мир - они трусливы по своей натуре и уважают силу - говорю, показывайте все ваши службы. Во-первых, карцер, кто в нем сидит. А там человек шестнадцать. Объясняют, один за повторное убийство, уголовное дело на него. Другой - еще какие-то серьезные проступки. А человек пять просто за хулиганство. Я говорю, надо бы этих выпустить, скажите начальству.

- Ну зачем держать. Они уже померли.

Потом пошли на кухню. Уже третьи сутки не работают, а пищевой блок на полном ходу, повар с таким хохотальником. Но повар, говорю, у вас в дистрофном состоянии, плохо питается. Смех. Попробовал пищу, все нормально.

Потом пошли по баракам. И я стал разъяснять, какие задачи стоят перед нашей комиссией, и сказал, что сейчас принято новое решение. Будут сокращать сроки за добросовестную работу. На вашу шахту план спущен. Зачем же вам, вы же были до сих пор на хорошем счету, зачет этих дней идет... у вас можно выйти по сокращенному сроку из лагеря. В общем всех их убедил, что это не метод - забастовка, и в ночную смену вахта вышла на работу.

Но это были исключительно уголовники, пятьдесят шестой год. А год назад, на Воркуте были политические. У нас там реабилитированных было в два раза больше, чем в других комиссиях.

Вот в Колпашево, там кости заключенных обнаружили. И что сделали? Теплоходы туда пригнали, винтами откопали и пустили по реке, вместо захоронения. Замаскировали. Волной от винтов смыли все, что там было. Я встречал раскулаченных ссыльных. Когда первый этап привезли в Колпашево, там никакой ни город, ни селение было, куда их привезли. Во-первых, пока привезли, много умерло стариков и детей на баржах. Во-вторых, когда выселяли их, так мешков пятьдесят муки, пару мешков соли на всех дали и все. Им не давали с собой брать ни топоров, ни пилы, ни косы.

Выселили их, уже дело было к осени, мор был страшный. К весне было людоедство, в уборную из барака боялись по одному выходить. Только два-три человека. А иначе из кустов хватают, и все. Это мне рассказывал выживший. Он там был восемнадцатилетним, моложе других. А потом ему удалось оттуда убежать. А так там все погибли из их деревни и из этого этапа.

У нарядчика, это еще не ссыльные были, а лагерь был в Колпашево, так у этого нарядчика весь баян или гармошка была забита золотыми зубами от покойников. Там страшнейший произвол был".

Записка Григория Петровского

Иван Павлович принес однажды записку Петровского. Григорий Иванович Петровский написал и разрешил опубликовать после его смерти вот что.

"Незадолго до семнадцатого съезда партии я был вызван к Сталину. Встретил Поскребышев, привел к Ежову, председателю Госбезопасности. Тот не ответил на приветствие, указал сесть. Сразу отворилась дверь, ввели человека. Станислав Викентьевич Косиор. Это был другой человек, я его не узнал.

- Знаете ли вы этого человека?

- Да.

Косиор тоже сказал - Да, я знаю.

- Подсудный Косиор, что вы можете сказать о Петровском?

- Григорий Иванович знал, что я агент Дефензивы, польской разведки.

- Что ты говоришь? Ведь за тобой гонялись агенты Дефензивы и хотели тебя убить! - после этих моих слов его сразу увели.

- Кто вам дал право устраивать очную ставку?

- Товарищ Сталин.

- Я сегодня на Политбюро поставлю этот вопрос.

- Ваше право, - холодно ответил Ежов.

Дома сердечный приступ. Через две недели поднялся. Приехал Поскребышев, просит к Сталину.

- Я болен.

- Товарищ Сталин говорил с лечащими врачами, и они разрешили.

За столом Сталина сидел Молотов, Сталин как разъяренный тигр ходил по комнате. Набросился, что я своей спиной прикрываю врагов на Украине.

Я говорю: - Это, наверное, вас Ежов настроил.

- А что Ежов? это наш маленький Марат. Он хорошо понял линию партии и хорошо ее выполняет. И Петр Петровский ведет вражескую работу, видимо, яблоко от яблони недалеко катится.

- Да, Петр был не согласен с рядом ваших взглядов, но зачем было его арестовывать? - я не знал, что Петр уже уничтожен Ежовым.

Сталин сказал: - Видишь, Вечя, он ничего не понял.

И мне: - Можете идти, вы нам не нужны.

После этого Петровский, участник четвертой думы, был освобожден от работы. Зашел в музей, там директор Федор Самойлов, соратник по большевистской фракции, сказал: - Плетью обуха не перешибешь. Приходи, будешь моим заместителем.

И вот девятнадцать лет работаю в музее Революции".

О Григории Шкловском

[Джана: Как-то в последние годы мама сказала - запиши, и продиктовала.]

"В тридцать седьмом году при аресте Григория Шкловского сотрудниками Лубянки у него была изъята записка Ленина, адресованная ему Владимиром Ильичом в 1922 году.

Григорий Шкловский во время первой мировой войны был председателем Бернской большевистской конференции, организованной Лениным, где было сформулировано отношение большевиков к этой войне. Григорий Шкловский был близким другом и доверенным лицом Ленина. Записка эта является частью переписки между Лениным и Григорием Шкловским.

Отвечая на какое-то письмо Шкловского, Ленин пишет: "Да, Григорий, Вы правы. Против меня ведется интрига, очень глубокая и сложная: предлагаю какую-нибудь кандидатуру на Оргбюро - меня проваливают; продолжаю настаивать - меня обвиняют в протекционизме. Повторяю, интрига глубокая и очень сложная. Придется нам опереться на нашу молодежь".

Записка эта хранилась в недрах архива ИМЭЛ и была опубликована лишь недавно где-то на задах сочинений Ленина. В тридцать седьмом году агенты НКВД передали эту, изъятую при аресте и обыске Григория Шкловского, записку Ленина Адоратскому, тогдашнему директору ИМЭЛа. Григорий Шкловский был расстрелян. Записку эту, тогда еще совершенно неизвестную, мне в шестидесятом году вручил заведующий архивом Лавров. Привожу ее на память в сокращенном виде. В Оргбюро тогда заседали Сталин и Молотов".

Про евреев

[Джана: Мама считала себя кавказского племени. А те, кому она не нравилась, под конец вспомнили, что она еврейка. В последние годы я подняла однажды телефонную трубку. Удивительно знакомый голос - или это просто знакомые кавказские интонации? - на мой ответ разразился бранью: - Еще не подохла старая жидовка?

Мама лежала очень больная, и мне стало страшно - а вдруг бы она подняла трубку? А может, она знала, что так бывает, да мне не говорила? А может, она бы не расслышала, не поняла? И это звонили из закавказского землячества! а мама считала, что у них у всех одна национальность - кавказцы, партийцы.

И папе вслед, с детства помню, дворничиха всегда говорила - пошел жид пархатый... В каком году папу во дворе избили? после войны. За что?

На эту тему мама мало говорила. Однажды, накануне дня, когда ожидался погром - в восемьдесят девятом году, к маме пришел Алексахин и сказал, что в партийной ячейке его дома посчитали, что в их домах одиннадцать евреев. А здесь в мамином дворе его знакомый из здешнего парткома тоже сказал ему, что они знают всех своих евреев. И что те, у кого будут гореть свечки на окнах, тех громить не будут.

- Представляешь, - говорит мама, - они там в домоуправлениях, в партячейках ведут учет евреев и не евреев! В Советском Союзе три миллиона евреев, пятнадцать миллионов полукровок. У Васи Рудича мать еврейка, не брали из-за этого работать историком.

И она никак не могла успокоиться.

Тогда я сказала: - Давай, поедем сегодня ночью ночевать ко мне на Панферовку. Вот сейчас соберемся, ты возьмешь все лекарства и поедем.

- Как мы поедем?

- Возьмем такси и поедем. Там нас же не знают...

А про себя подумала, что тут все же милиция во дворе, а там ни соседи, никто не вступится. Мама уловила, видно, какую-то мою неуверенность.

- Да нет, - говорит, - будем уж здесь.

И в самом деле, куда ей было уходить, здесь же была ее земля, для которой она так много сделала.]

Рассказ 24. Судьба материалов расследования

Из бесед с Н.И.Старковым, 1989

Оля больна

[Джана: Когда мама болела, я составляла расписание, кто, когда придет. Однажды было совсем плохо. Мама говорит - я заболела, но я этого не понимала, потому что, по моему представлению, мама болела всегда. В этот день обещалась Алла, и убежав пораньше с работы, я увидела сидящих в большой комнате за круглым столом - Аллочка угощала чаем. А мама как? Высокое давление. А они зачем? Джан, я же не могу их выгнать - они сидят и сидят, я стала угощать их чаем.

Иван Павлович Алексахин давно просил за своего знакомого:

- Профессор, Волков, Оля, ну давай мы к тебе придем.

И уже пару раз приводил его.

Я зашла в маленькую комнату, мама не подняла голову с подушки, померила давление, не поверила глазам. Лекарство? Да. Чай? Нет. Давно так? Все время, кто там? Алексахин и Волков, ты их звала? Мама закрыла глаза. Никого не надо, пусть все уходят.

Я вышла, они сидят, как ни в чем не бывало. Иван Павлович спросил - ну что она? Волков нагнулся над маминым письменным столом.

Я тихо говорю: - Алл, они давно? мама разговаривала с ними?

- Нет, она сразу была такая.

У нас, действительно, не было принято выгонять гостей, но это выглядело уж как-то совсем бесцеремонно, как пир у Пенелопы. Я сказала, что вы бы лучше ушли, Иван Павлович. Волков как будто не слышал, а Иван Павлович не отрывал его от чтения.

- Пожалуйста, уходите, мама больна, она не может говорить.

После их ухода мы два часа мерили давление, мама глотала таблетки, не глядя, пригоршнями и откидывалась без сил на подушку. Врача? Нет, не надо. Потом давление соскочило резко вниз. К вечеру, когда пришла в себя, стала спрашивать:

- Кто был? Алексахин? Один? С Волковым? Почему они пришли?

- Я не знаю, ты, наверное, позвала.

- Нет, он утром звонил, я сказала, что больна. Зачем вы их приняли?

Я пыталась объяснить, что мне тоже это не понравилось, что Аллочка не знала, как быть. Но переносить гнев на Аллочку не очень хотелось. Но мама уже сама восстановила картину:

- Что же они делают в моей квартире, когда я лежу без сознания? Буря разразилась спустя несколько дней, мама сказала, что какой-то листок исчез со стола. Я говорила, как всегда, не может быть, тебе кажется, где-нибудь в другом месте, чем сердила ее все больше. И в самом деле, через некоторое время оказалось, что Волков из того, что он услышал или бегло считал, изготовил сенсационные статьи и доклады, и выступал с ними в разных местах, а впоследствии поместил это в свою книгу]

Фальсификации

В "Московской правде" статья вышла, что Сталин сотрудничал с охранкой, Волков и Арутюнов опубликовали. После этой публикации ко мне приходил Арутюнов. Я ему говорю: Вы это взяли из западной прессы, и я даже знаю, из какой книги. Это один советолог Фишер опубликовал. Причем он сам пишет, что я этот документ не проверил. Когда я начал проверять, оказалось, что тот человек, который этот документ прислал в США, жил в ФРГ, и он умер - так что за достоверность этого материала я не ручаюсь.

А после этого, есть советолог Смит в США, он специализировался на документах охранки. Смит подробно анализирует этот документ и пишет, что в нем содержится одиннадцать ошибок.

Во-первых, адресат Железняков, которого они там Федором называют, не Федор, а Владимир. Кроме того, стоит подпись лица, который из Петербургской охранки посылает, и дата - июль. А уже с июня этот чиновник охранки находился в Финляндской охранке, а не в Петербургской. Далее, охранка, как Смит установил, на каждый район имела свои исходящие. На Сибирь отдельные номера, на другие части Российской империи совсем другие. Так что номер исходящей неправильный, и так далее. И Смит пишет, что Фишер опубликовал, но это фальшивка. А у них все одиннадцать ошибок повторяются.

Арутюнов ничего не признал.

- Вы же списали все это у Фишера.

- Я никогда не видел Фишера.

- Если вы не видели, то почему же весь документ, который вы публикуете, повторяет ошибки Фишера? Если бы вы нашли в архиве, то этих ошибок не могло бы быть. Если бы вы нашли в архиве, вы бы указали фонд и номер хранения, единица хранения. Каждый документ архива хранится в каком-то фонде.

- Он лежал без фондов.

Я говорю - как? вот так болтался? в архиве листок болтался... Как это без фонда? Нет, вы привели даже номер фонда, но фальшивый. И вас разоблачали, директор фонда написал заключение, он провел экспертизу - не существовало.

Мало этого, Волков дал интервью сибирскому корреспонденту. И мне со всей Сибири теперь пишут, вот лежит письмо из сибирского университета, что на меня ссылаются. "Неужели вы подтверждаете?" Из Братска мне прислали письмо: "Тот документ вы не подтверждаете?" Не только не подтверждаю, а утверждаю, что это фальшивка.

Контекст такой. Они приводят фальшивку, потом: "это подтверждает и Щатуновская, она говорит то-то". Выходит, что я подтверждаю фальшивку.

Но он сотрудничал в охранке?

Да, безусловно, он провокатор. Нашлось письмо, которое Сталин из Вены, после того как его Ленин кооптировал на Пражской конференции в 1912-ом году в ЦК, писал Малиновскому. Это провокатор, которого расстреляли после февральской революции, еще комиссия временного правительства установила, что он провокатор. Сталин пишет из Вены открытой почтой письмо Малиновскому, и в этом письме, оно у меня есть, фактически раскрывает всю подпольную нашу работу, весь актив.

То есть фамилии называет?

Нет, он называет А, Б, В, Г, но открытой почтой, и этот документ после революции нашли в архиве департамента полиции со всей расшифровкой. Все эти А, Б, В.

Например, у Ленина была тогда подпольная кличка Ильич, никто еще не знал, а они расшифровали. Ильич это Ленин. А - это такой-то, Б - такой-то. А он же там их выдает фактически всех, в этом письме Малиновскому.

Вот это письмо комментирует Смит, он его нашел в архиве департамента полиции. Он высказывает соображение, с какой целью Сталин мог открытой почтой послать. Он же великолепно понимал, что все письма политических эмигрантов перехватываются. Зачем он послал Малиновскому это письмо? Смит предполагает - для компрометации Малиновского, и в то же время выдает весь актив.

Дело в том, что они же только кусочек привели того, что я говорила со слов Шаумяна. Шаумян предвидел, что Сталин провалит и сделает все, чтобы предать Бакинскую коммуну. Это все Шаумян говорил не только мне лично, а в окружении близких товарищей.

Как они узнали об этом разговоре с Шаумяном?

Очень просто. Волков несколько раз приходил ко мне, я с ним разговаривала, а Арутюнов вообще в землячестве закавказском был. Вы знаете, что есть землячества: есть московское, а есть закавказское. Так вот в закавказском землячестве - я там состою, но я там не бываю, потому что я совершенно больная и слепая - в этом землячестве и Арутюнов. Я многим товарищам рассказывала то, что Шаумян говорил, и это все землячество знает. Я из этого секрета не делала. Я не ожидала, что он вот так повернет. Когда я его уже почувствовала, то узнала, что он пасся у Молотова. Он даже Деньги давал на похороны и на поминки. Когда я это узнала, я перестала с ним встречаться, и больше он у меня не стал бывать. Но, к сожалению удалось им такую гнусную сыграть шутку.

И интервью и статья безграмотные. Волков, например, пишет, что Сталин посылал Шеболдаева, секретаря северокавказского крайкома, в Новочеркасскую тюрьму для беседы с Каспаровой. Якобы она дала показания следователю. Чушь на постном масле. Разве может следователь того времени взять у заключенного показания про Сталина, что он был провокатором? Она никакому следователю не давала показаний, она была в оппозиции, на партийных собраниях она выступала и разоблачала Сталина, так же, как вот Хуталашвили нам сказал, что он провокатор. Так и она выступала. Вот ее как оппозиционерку держали в Новочеркасской тюрьме - Сталин же не хотел этого, что она открыто выступает и говорит, что он провокатор, вот он и послал Шеболдаева. А он пишет, что она следователю дала показания, и еще много всякой ерунды. Брежневской формации профессор.

Или пишет с моих слов, что Шаумян скрывался на явке. Разве на явках скрываются? Явка это явка, а скрываются всегда на других квартирах в подполье. Каждый подпольщик, если прочтет, только засмеется. Как это, скрывался на явке?

Фиктивный протокол

Наумов приезжал ко мне. Мы с ним беседовали, и по поводу этих фактов, и о другом. Я ему тоже говорила, что в свое время, в восемнадцатом году Шаумян говорил о Сталине в своем ближайшем окружении, а я была его личным секретарем и там присутствовала. Это происходило у него дома. Шаумян утверждал, что он провокатор. Товарищ Наумов с этим не согласился: на сегодня это ведь не главное, может быть, в будущем в этом необходимо будет более тщательно разобраться.

Но сегодня самое главное это то, что все, что происходило на семнадцатом съезде и после съезда - убийство Кирова, лавина репрессий - это отбрасывается сейчас фактически. В седьмом номере "Известий ЦК" они даже пишут, что не мог же он обидеться на то, что против него голосовали, и объяснять этим истребление делегатов съезда... Когда это абсолютно ясно.

Вот Николай Иванович принес мне письма хирурга Мамушина. Мамушин, который участвовал во вскрытии тела Борисова, утверждает, но просит не публиковать, боится и почему-то думает даже, что я не приняла его свидетельства. Но это он ошибается. Я вполне приняла его свидетельство, показания водителя грузовика Кузина. Но все это уже подменено. В нынешних материалах показания Кузина совсем другие - что была авария и во время этой аварии Борисов погиб. Это же фабрикация. Они, вероятно, вызывали Кузина и заставили его дать другое показание, или они просто подделали, как они подделали протокол вскрытия бюллетеней. Протокол якобы подписан - кроме меня, Кузнецова и Лаврова - Матковским, это был замдиректора ИМЭЛа в то время. Никакого Матковского не было, я даже этой фамилии не слыхала раньше.

Мы получили разрешение и поехали в архив проверять бюллетени, и при вскрытии обнаружили нехватку двухсот восьмидесяти девяти, о чем мы составили протокол. И вот теперь его нет. А вместо него сто шестьдесят, и откуда-то там взялся Матковский. И таким канцелярским языком составлен протокол - мы никогда так не составляли протоколов. Единицы хранения... и там моя подпись, где Матковский. Вероятно, даже наверняка, моя подпись подделана. Я считаю, что это им нужно было для того, чтобы исказить значение семнадцатого съезда.

Мы приехали в архив с Кузнецовым к Лаврову, и втроем вскрывали бюллетени. Кузнецов был референтом Шверника. И протокол был подписан мной, Кузнецовым и Лавровым - никакого Матковского не было в архиве в это время.

Как создавались шестьдесят четыре тома

Я составила шестьдесят четыре тома записок. Ведь расследование продолжалось два года, и для того, чтобы придти к выводу о том, что убийство Кирова было организовано Сталиным, пришлось опросить не менее тысячи людей. Ведь не каждый из тех, кого мы приглашали, что-то знал. У некоторых проявлялись только маленькие черточки, некоторые указывали на других, которые могли бы дать показания. Это расследование очень скрупулезно велось. Поэтому получилось очень много материалов и очень много томов.

Мы начали эту работу в шестидесятом году. Первый человек, который ко мне пришел, был Алеша Севастьянов. Это наш подпольщик, бакинец, который в бытность Кирова секретарем ЦК Азербайджана заведовал строительством Шалакского водопровода. Из гор вели водопровод, и он там жил в горах. Киров туда выезжал часто, и он с ним подружился, они вместе охотились.

После семнадцатого съезда Киров летом отдыхал в Сестрорецке, а Севастьянов в это время уже работал в Москве в черной металлургии, и Киров написал ему открытку или телеграмму с просьбой приехать к нему в Сестрорецк на отдых. Так вот, Севастьянов пришел ко мне и рассказал, что когда он был в Сестрорецке, Киров ему рассказал, что было тайное совещание, что ему предлагали заменить Сталина, что участники совещания считали необходимым убрать Сталина с поста генсека, что он отказался, что каким-то образом - возможно, было уже подслушивание - Сталин узнал об этом совещании.

Многие, и Микоян, неправильно пишут, что Киров сам пошел и доложил Сталину. Это неправда. Киров не настолько был глуп, чтобы подставлять свою голову под топор. Но Сталин его вызвал, и Киров не отрицал этого факта, что было совещание и что ему предлагали, но что он отказался. Вот мы впервые от Севастьянова это узнали, и Киров говорил, что, конечно, Сталин меня в живых не оставит.

Севастьянов по моей просьбе тут же сел и написал, но он не очень грамотный, он из рабочих. Он написал маленькую записку.

Я ему сказала: - Ты пойди домой и напиши все подробно.

Представьте себе, что на другой день, когда я его ждала, звонок. Его жена Агнесса сообщает, что он, придя с работы, позвонил в дверь и, когда она открыла, упал мертвый. Так что подробно он не успел нам написать. Но вот эта маленькая записка есть.

Так и формировались эти шестьдесят четыре тома. Например, доказательства близких отношений между Кировым и Севастьяновым, что Киров мог все это ему говорить. После его смерти и похорон жена принесла всю переписку, которая подтверждала их близость, дружбу, и что Киров его вызывал к себе в Сестрорецк.

После того, как мы закончили расследование убийства Кирова, когда мы нашли рукопись Сталина в его личном архиве, то к записке об убийстве Кирова, конечно, я приложила фотокопию этой рукописи с актом графологической экспертизы. Там я писала, что найдена рукопись, прилагаю ее, и два центра лично сфабриковано Сталиным, и поэтому необходимо расследовать все процессы. Именно на основании этого была создана расширенная комиссия. До этого работал Шверник, его помощник Кузнецов и я.

А тут уже была создана расширенная комиссия Политбюро. Это есть в протоколе Полибюро - по закону. Председатель Шверник, члены комиссии: генеральный прокурор Руденко, председатель КГБ Шелепин, заведующий отделом административных органов ЦК Миронов и пятый член комиссии - я. Хрущев пишет об этом, что я считал необходимым включить в эту комиссию Шатуновскую, которую я считал неподкупным и верным членом партии. А я была членом Комитета партийного контроля.

Фактически, конечно, в этой комиссии работали я и Кузнецов, помощник Шверника, остальные члены комиссии непосредственно не занимались расследованием, но знакомились с документами. Кроме того, тогда был второй секретарь ЦК Флор Романович Козлов, он требовал, чтобы я каждый вечер приходила к нему - что вот в этот день обнаружено? Так что я ежевечерне, часов в семь, шла к нему и докладывала ему, что за сегодня произошло. Причем при создании этой комиссии было указано, что все архивы будут открыты для расследования. Я имела полную возможность знакомиться с документами.

Тогда еще в КГБ были посланы некоторые молодые люди, которые очень добросовестно относились и приносили мне документы, о которых я даже не знала.

Вот, в частности, я получила от Шелепина сводку с 1 января 1935 года, то есть через месяц после убийства Кирова, по 22 июня 1941 года - вот такой лист, разграфленный по графам, по годам, сколько было репрессировано и сколько было расстреляно. И в этой сводке итог за шесть с половиной лет - 19 миллионов 840 тысяч. Из них 7 миллионов расстреляно еще в тюрьмах. Это из КГБ пришла такая сводка.

Эта сводка тоже подшита в эти тома. Когда я уходила и сдавала документы, у меня был особый сейф для всех этих дел. Сдавала я это все заведующему архивом Комитета партийного контроля - молодой, очень порядочный человек.

Я ему сказала: - Вот, я вам оставляю. Имейте в виду, это имеет огромное значение для нашего народа, для нашей партии. Будут возможно всякие попытки, покушения на эти материалы. Дайте мне слово, что вы постараетесь все это сохранить.

Он заплакал и сказал, что я вам клянусь, все, что от меня зависит, я сделаю. Но его сейчас, говорят, там нет. Он сказал, что он на каждый том составил опись.

- Я вам обещаю, своей честью, своей жизнью, что я буду все это хранить.

Ну конечно, что он мог сделать? По-видимому, они завладели этими материалами. Я писала об этом Яковлеву, он, по словам Наумова, распорядился передать Пуго, председателю КПК, а Пуго поручил Каткову, своему работнику. Ко мне в июне явился сотрудник КПК - нынче летом, с двумя прокурорами и очень вызывающе и торжествующе сообщил:

- Все, что вы пишете, не имеет никакого основания. Таких документов не существует. Никакого тайного совещания не было.

Я говорю: - Позвольте, как же? Когда я поехала в Ленинград, первым делом я беседовала с Софьей Львовной Маркус, которая жила вместе с Кировым. Это старшая сестра его жены Марии. Ведь Марья Львовна сошла с ума после его убийства.

Дело в том, что весь тридцать четвертый год они находились в страшном напряжении, потому что они знали, что на него совершаются покушения. Ведь это было третье.

Летом тридцать четвертого года Сталин его отправил на прием лесозаготовок. Там ему устроили аварию автомашины. Машина свалилась в кювет, перевернулась, но к счастью никто не погиб. Потом уже ближе к зиме, как сообщали мне сотрудники Ленинградского ГПУ или НКВД, было поручено двум разбойникам, братьям Орловым, которые были приговорены к смертной казни, что им будет сохранена жизнь, если они убьют Кирова. Их подвезли к его дому, и они через черный ход подошли и стали ломиться в дверь кухни. Было поздно уже, поздний вечер. Они думали, что Киров будет один, но у него было очень много гостей, и все прибежали на кухню, услышав шум. И они вынуждены были уйти. Это была вторая попытка. А третья - это Николаев.

Подмена документов

Моя итоговая записка была разослана всем членам Политбюро. Она должна быть в архиве Политбюро. Она большая, страниц двадцать с лишним. Потому что я там цитировала те документы, на которые я имела право ссылаться. Эта записка была подписана Шверником и мной. И вывод был такой: "Неопровержимо этими данными доказано, что убийство Кирова организовано Сталиным". Это был первый вывод.

Второй вывод: "Тот факт, что мы обнаружили, что он сфабриковал два центра собственноручно, говорит о том, что необходимо пересмотреть все процессы тридцатых годов". И вот на основании этого пункта выводов меня вызвал Хрущев, и при мне он назначил состав расширенной комиссии, о которой я вам говорила - Руденко и другие.

Я там писала подробно о голосовании на семнадцатом съезде. Они исказили. Вот возьмите, как они сфабриковали заявление Верховых. Он был членом счетной комиссии, но Затонский, когда они составляли итоги, привлек его. Он помогал. Поэтому он, фактически, был заместителем Затонского. Они вместе все это составляли, когда Затонский пошел к Кагановичу, это же все происходило в Кремле. Тогда все жили в Кремле. И Каганович повел его к Сталину. Затонский, когда вернулся, рассказал о приказе уничтожить двести восемьдесят девять бюллетеней. Оставить ему три. Он это все написал.

А они что пишут? В "Известиях ЦК"? Приводят фальшивые показания. К сожалению, Верховых умер. У него была гангрена ног, и у него отняли ногу. Он после этого через некоторое время скончался. Они уничтожили эту записку, и вместо его показаний какая-то ересь. А он все помнил и все очень подробно описал. Потом они ссылаются на Андреасяна, а он приходил ко мне, вот сюда, незадолго до своей смерти и признался, что, по настоянию Глебова, он переделал свое первоначальное заявление.

Я по всем процессам записки написала.

Как только я ушла, Климов и Сердюк взялись за подмену документов. Почему я это знаю? Потому что ко мне приезжала Трунина из Волгограда. Она специально приехала предупредить меня, что в волгоградский обком, тогда сталинградский, приезжал посланец от Климова, ее вызывал и требовал, чтобы она отказалась от своих показаний, а она не отказалась. Я тогда не знала, что он это делает.

Ведь я еще хотела успеть, я еще продолжала работу, но когда Хрущев положил все это в архив, начиная с убийства Кирова и кончая всеми этими процессами - кроме Тухачевского, вот Тухачевского они опубликовали, а остальное он все сложил в архив - работать стало совершенно невозможно.

Во время двадцать второго съезда я и Пикина, она тоже была членом Комитета партийного контроля, мы сидели во время съезда, а перед нами сидела молдавская делегация. Они к нам так вот обернулись и говорят:

- Ну поздравляем. Теперь Сердюк от нас ушел и будет у вас. Ему как раз надо быть совестью партии. Мы-то от него избавились, а вы получайте.

Мы с Пикиной спрашиваем, а какие факты? Они стали рассказывать, какие он взятки брал, какие он подделки делал, как он, если не мог выполнить каких-то заготовок, то скупал квитанции на Украине. В общем, когда они нам начали рассказывать, то у нас волосы дыбом поднимались.

А именно он возглавил травлю, он прямо это говорил. Позвольте, вы же выступали на двадцать втором съезде сами и разоблачали Сталина. Ну что, мол, из этого? Так надо было. А вся ваша работа это контрреволюция.

Еще о Кирове

Все шестьдесят четыре тома я с тех пор, как уходила, передала заведующему архивом. Я ушла в 1962 году. Эти шестьдесят четыре тома появились за два года - с шестидесятого по шестьдесят второй год. И сейчас еще продолжают поступать письма.

Вот я получила письмо от одного ленинградца. Он в декабре тридцать четвертого года был школьником, подростком, и его товарищи по школе пошли гулять на второй день после убийства Кирова, а он не пошел, его мать не пустила. И они были на улице Войкова, когда там убивали Борисова. Он это пишет. Называет фамилии этих четырех школьников, которые, вернувшись с прогулки, с ужасом рассказывали, что видели, как около какой-то грузовой машины на улице Войкова убивали камнем по голове человека, и как он кричал и вырывался. Вот сейчас только что пришло это письмо. Теперь он уже старый человек, но он это вспоминает в связи с публикацией Антонова-Овсеенко.

Киров с Петром Смородиным тоже разговаривал на тему о том, что он будет убит. Что голова его на плахе. Но Смородин был расстрелян, а жена его Елена сидела, вернулась, и когда я была в Ленинграде, в числе опрошенных мною была и она. И она рассказывала, что она была вместе с Петром Смородиным у Кирова в Сестрорецке, и Киров в ее присутствии говорил о том, что голова его на плахе, он будет убит. Рассказывал все это. Так что свидетели есть.

Когда здесь был сотрудник КПК, я его спросила: - Вот вы утверждаете, Что таких документов нет, никакого совещания не было, эта рукопись вовсе не Сталина, а Ежова? Вы это утверждаете?

И тут два прокурора сидели и поддакивали. И письмо Софьи Львовны со слов Кирова не существует.

Она очень большое письмо написала, со всеми подробностями о тайном совещании. Все, что Киров рассказывал дома, когда он возвращался с заседаний Политбюро - как себя вел Сталин, какие бывали случаи, что он бросал заседание и уходил, потому что не терпел возражений. И за ним ходили и умоляли вернуться.

Когда Антонов-Овсеенко задумал напечатать свою книгу, он пришел ко мне и просил меня рассказать о всех тех расследованиях, которые я производила в те годы, с тем, чтобы в своей книге поместить. Словом, помочь ему эту книгу создать, и я помогла. Но я просила его, чтобы он только в своей книге на меня не ссылался. Но это и так ясно, что эти материалы я ему дала. Это же было в брежневские времена.

Тревога о судьбе записок

Ведь когда Сталин фабриковал свою рукопись двух центров в Смольном, то он вызвал к себе двух картотетчиков из Ленинградского управления. Я это пишу. Один имел ящик с троцкистскими документами, с карточками, а другой с зиновьевцами. Кроме того, ему передал, вероятно, Медведь список на двадцать два оппозиционера, которых Медведь предложил Кирову арестовать. А Киров отказался, не дал ему санкции. Но этот список был у Сталина. Вот эти два картотетчика, когда я расследовала убийство Кирова, они уже были полковники или подполковники, не сержанты на картотеках. Они присутствовали, когда Сталин фабриковал рукопись, они были при этом, и они мне написали. Этого нет.

Во-вторых, эту рукопись мне вручил заведующий личным архивом Сталина. Когда я с Кузнецовым пришла, этот архив находился в Кремле, в полуподвальном помещении, весь он заставлен огромными сейфами от пола до потолка. Когда мы пришли и нам открыл этот заведующий архивом - представьте себе, разве мы могли там что-либо найти сами? Конечно, нет.

Он говорит: "Пожалуйста, все в вашем распоряжении". А что мы можем? Как мы найдем то, что нам надо? Я говорю, это нужно для нашего народа, для наших потомков. Мы должны во что бы то ни стало раскрыть тайну убийства Кирова. Он выслушал это молча и ушел. А на другой день, когда я пришла опять, он мне подал эту рукопись.

Рукопись самого Сталина. Конечно, я сняла фотокопию и прокуроры, которые мне помогали, сказали, что, товарищ Шатуновская, хотя вам дали в архиве личном Сталина, вы все-таки устройте почерковедческую экспертизу. Позвоните Руденко. Он пришлет. И пришел, по-моему, Арсентьев, он был во главе. И они сделали почерковедческую экспертизу. А как? Они сказали - дайте нам документ. Подписанный им лично. Тогда мы будем сверять и удостоверять, что этот документ тоже, хотя он и не подписан, но принадлежит его руке.

Значит, я опять обратилась к заведующему личного архива Сталина. Он дал такой документ, написанный Сталиным и подписанный им. А эта рукопись не была подписана. И тогда они сличили почерка.

А теперь Катков заявляет, что это не рукопись Сталина, а рукопись Ежова. Значит, они сфабриковали другую экспертизу. Фотокопию и копию экспертизы я приложила к итоговой докладной записке. Так же, как в этой итоговой докладной записке я процитировала письмо Софьи Львовны. И документа КГБ о количестве репрессированных тоже нет.

Я говорю Каткову: - Если исчезла справка из КГБ, и ее нет, то нынешний Крючков, который там сейчас в КГБ, обязан предоставить копию. Такую сводку послали в свое время в комиссию в Политбюро. Значит, у них должна была остаться копия.

Нет, он дает другие цифры.

Вы запрашивали Крючкова? - спрашиваю. Если другие цифры, то какие? Ничего мне не ответил.

Я говорю: - Ну что же вы мне говорите, что Ежов, когда два свидетеля, два работника НКВД, ленинградские картотетчики, подтвердили, что он в их присутствии фабриковал эти центры.

Этого нет. Значит, это тоже уничтожено.

Вот я же тебе рассказала про Катынь. На что они способны. Они трупы могут выкопать и подделать. Трупы выкапывают, а уж бумаги-то, да они что хочешь с бумагами сделают.

Наумов тоже спрашивал, ведь Наумов пришел после того, как я в сентябре написала второе письмо.

О том, что у меня вызывает большую тревогу, что Климов и Сердюк... -это ведь было уже в первом письме. Его взялся передать один человек из Главлита. Он не передал, а передала Катя Андруканис. Она с Наумовым была связана по фильму о Бухарине. Он курирует, ходит и смотрит. Это было уже в декабре. А я писала в сентябре.

После этого Наумов ко мне пришел. Мы сидели с ним, беседовали. Он сказал, что все это нужно очень внимательно расследовать, проверять. А затем он мне сказал, что он доложил Яковлеву. А правда это или нет, я не знаю. И говорил мне, что он придает очень большое значение тому, что я написала, и якобы Яковлев придает им такое же.

Потом, по словам Каткова, Яковлев поручил Пуго, а Пуго ему. Когда я из беседы с Катковым и его двумя прокурорами поняла, что все уничтожено, и они торжествующе об этом говорили, вроде бы я сама какую-то фальшивку написала - ничего этого нет, никакого совещания не было, сводки нет такой и так далее - я написала второе письмо, где перечислила, какие документы уничтожены. По словам Каткова их нет, значит они уничтожены. Тогда Наумов сказал - ну раз они так некомпетентно подошли к этому вопросу, мы все возьмем в свои руки.

Они взяли в свои руки и опубликовали на основании этих подлогов в седьмом номере "Известий". Я больше не стала Наумову ни звонить, ни разговаривать. Зачем мне с ним говорить.

Известия ЦК

Теперь по поводу моих писем звонили на днях из "Известий ЦК" - Николай Иванович до них добрался. В течение двух недель заявляли, что писем не получали. Получили, но не знали, что делать. В конце концов, позвонили и сказали, что мы получили.

Я говорю: - Ну что вы думаете?

- Вот доложим.

Несколько дней назад опять звонят и говорят:

- Ну мы ваше письмо прочли. Руководство редакции решило доложить на редакционном совете.

- А что такое редакционный совет?

- Там указано - Горбачев.

Я говорю: - Хорошо.

Но мне по его тону почувствовалось, что они очень отрицательно настроены. Я же им пишу в конце письма, что я прошу приложить, опубликовать вместе с этим письмом и те мои письма. Я не могу понять, почему на страницах "Известий ЦК" публикуют материалы, основанные на подлогах, хотя я и предупреждала об этом в двух письмах. Я же на этом кончаю свое письмо. Я задаюсь вопросом, почему это происходит?

Потом Николай Иванович нашел Юманова. Он сказал:

- Те дела очень важны, но важны и сегодняшние дела. Вот эти фабрикации. Это, может быть, еще более важно. Это симптом очень большой тревоги.

А Яковлев, как председатель комиссии по дополнительному изучению материалов, в своем выступлении сказал, что не со всеми оценками, которые сделала комиссия по расследованию убийства Кирова, он согласен. Не нашей комиссии, а сегодняшней, той, которой он заведует. Видимо, имеется в виду мнение Наумова, Каткова.

Нашли шестьдесят четыре тома

Показания Мамушина и показания водителя Кузина я использовала в итоговой записке, и Хрущев в своих мемуарах пишет об этом. И на двадцать втором съезде он говорил. Правда, он не говорил, что вся работа закончена, он делал вид, что мы еще расследуем. Фактически, мы все уже расследовали, но он там не сказал этого. Про убийство Борисова он пишет в своих мемуарах, что никакой аварии не было, что сотрудники НКВД ее инсценировали, что Борисов был убит. Но в конце концов они же уговорили Хрущева, и он все сложил в архив.

Мне звонили, сейчас они нашли. Я написала Яковлеву письмо, что необходимо опубликовать результаты расследования убийства Кирова. Он прислал ко мне своего консультанта Наумова. А потом мне звонили уже от Пуго.

- А вы нашли? Я же вам оставила в архивах шестьдесят четыре тома документов.

- Мы только теперь нашли. Долго искали, не находили.

Я говорю: - Это же не иголки. Шестьдесят четыре тома я давала в переплет. Все документы.

Он говорит: - Мы нашли, но я еще не читал.

Так что пока их отношение к этому материалу неизвестно?

Ну почему? Все процессы дезавуированы. Все реабилитированы, кто по процессам. Осталось убийство Кирова. Это до сих пор. Не знаю, как Пуго там. По каждому процессу вывод однозначный делали, а поручали Верховному Суду, и Суд уже объявлял.

Ваша задача была подготовить материалы по убийству Кирова?

Не только подготовить. Я написала итоговую записку. Я разослала ее всем членам Политбюро с приложением рукописи Сталина, которую он сфабриковал.

Ведь по каждому процессу я дала записку. И по Бухаринскому, и Зиновьева-Каменева, и Пятакова-Радека, и по Сокольникову. Более ранние я не рассматривала. Я рассмотрела убийство Кирова, Бухаринский процесс, Пятакова-Радека, Зиновьева-Каменева и Тухачевского. Вот эти процессы. А ленинградцы до меня еще, они в Политбюро сами дезавуировали ленинградский процесс. Я его не рассматривала.

Надо усвоить, Николай Иванович, что к двадцать второму съезду все было ясно. Но у Хрущева не хватило сил и мужества на съезде объявить об этом. На двадцатом втором съезде вместо того, чтобы опубликовать результаты того, что я дала по каждому процессу, он только намекал вокруг и около.

Рассказ 25. Прощание

Из архива Ольги Шатуновской: Р. Киплинг

Голос как совесть больная
Долгие годы и дни
Шепотом мне повторяя
Вечно звучал

Позади что-то сокрыто
Найди же, смело за грань загляни
То, что пропало за гранью
Ждет тебя. Встань и иди

Краски дома

[Джана: Я лежу, ковер уходит вверх надо мной, мягко сияют его розовые краски. Свой дом мама воспринимала как свой храм. Правда, как у меня уютно? - спрашивала она.

Снизу мне видятся высокие удлиненные окна, блики в стеклах буфета, орел, раскрывающий крылья, и белое с золотом - танцующие индийские статуэтки. Все стремится вверх: и ваза с сухими осенними листьями на книжных полках и тома книг, готовых всегда обласкать Олину душу. Маленький зеленый письменный стол, за которым так редко ее можно было видеть сидящей. Почти всегда она думала лежа, а последние годы так принимала друзей и знакомых. Если врачи были новые, то они всегда говорили: "Не может быть, что вам скоро девяносто", лицо ее на подушках казалось совсем молодым.

Ненужные мне книги, они не могут ответить на вопрос, почему нельзя убивать людей.

Розовый покой и мягкость исходили от нее, и никто не мог представить то, что знали мы - ее ночных криков, от которых меня сбрасывало с постели.

- А! а! уйдите! вон! гады! - кричала она и наконец приходя в себя говорила, и голос был слабый как после рукопашной схватки.

- Это ты? Я опять кричала? Мне опять они снились, я отбивалась от них ногами - вот так! вот так!

Однажды я взглянула на совсем старый снимок и удивилась - это мамина квартира? Круглый стол посредине, у окна пальма, и свет в больших окнах. А что за куколка сидит на высоком стуле? Да это же маленькая Инна!

На карточке была бабушкина квартира в Баку. Так вот откуда записывается в нас образец - что уютно.

Восточная гамма багряно-розовых тонов. Керамическая терракотовая люстра со светильниками, напоминающими грузинские кувшины. Веретенообразная ось, розовая медь, около которой они ходят как планеты в коперниковской модели мироздания.

Храм оскверняли шпики. Пропало, копались, исчезло.

А мне сказала: - Когда у меня был инфаркт, Степа сжег все мои записки, вынимал из письменного стола и выбрасывал. Говорил потом, что ты была при смерти, а я боялся.

Так же, как ее отец. Но отца не простила никогда.

- Все умерли, Марк умер, Нелли умерла, дядя Миша умер, Степа умер, Ляля, Люба, Тамара, Юрий. Мира, Арон Новиков, Саня Миркин. Я одна осталась.

- Ну нет, - говорила я, - а Ксения Павловна, Маруся Сарвилина, Саня Сандлер?

- Все умерли - Петя Можнов, Юсуф Касимов, Володя Ноздрин, Цуца, Гоги, все вернулись и умерли.

И Виктория Борисовна недолго пожила с дочерью, всего два года. Инна сидела около ее постели в сером здании кремлевской больницы на Калининском проспекте, просила:

- Бунчик, открой глаза, не уходи, бунчик!

Бабушка отвечала:

- Инна, ну что ты тянешь меня канатами с того света? Оставь меня. Я не хочу больше. Не тяни меня, дай мне уйти.

Цуца писала в то время: "Родная моя Оленька!

В одном я сильно тебе завидую, что мама умерла у тебя на руках, что ты ухаживала за ней до конца, что сделала все, что могла, и она не унесла с собой горя от разлуки с тобой.

Должна тебе признаться совсем по секрету, что мечтать о возвращении гораздо интересней, чем само возвращение. Из прежних друзей мало кто уцелел, кто уцелел стал далеким, а в нашем возрасте не очень выходят новые дружбы".

- Верующие в лагере лучше выживали, - говорила Оля.

Человек выживает надеждой, тем, что умеет радоваться и любить. В тюрьме, в лагере, в ссылке. Дети Пети Можнова скучали в Баку по Енисейску, по снегу. Дядя Миша - по тем временам, когда были они там вдвоем с Оличкой.

Умер дядя Миша, задыхаясь одной своей половинкой легкого в переполненной больничной палате на Басманной, где не разрешали открывать форточки. В этом спертом воздухе и мне-то было трудно дышать.

И выросли поколения, которые не умеют ответить на вопрос: "Можно ли людей убивать?" А и в самом деле - почему нельзя?

Кто сказал, что человек отличается от животного, особенно от домашнего, которое тоже не властно над своей судьбой, тоже не знает, отчего и когда настанет час его гибели. Кто сказал, что нельзя?

Но во время войны ведь можно? И если это гражданская война, тоже можно? Может быть, та гражданская война так затянулась - и стала семидесятилетней?

Большевики расшатали эту уверенность так, как никто до них. Это они, большевики, открыли путь для Гитлера, это они, а не Ницше, воспели теорию и практику насилия. Как нормы жизни. И воспитали три поколения людей на этой норме. И лишь почему-то на третьем не удержались. Почему? Только в ответе на этот вопрос светит какая-то надежда.

Мама писала: «... вернуться и увидеть вас еще детьми...» Это не удалось - мы выросли. За те семнадцать лет.

Насте передавала приветы и в письмах из Енисейска писала: "Вернусь, тебя не забуду". А Настя умерла одна в больнице. И на похоронах была ее дочь, моя ровесница, про которую я ничего раньше не знала.

"Сестрица Жанушка, а это что за воронье гнездо на твоей голове?" - так говорил Степа, ему не нравилась моя шапка. Дразнился: "Жанетик, бараний нос..." А потом так страшно было видеть его изменившееся лицо, зелень и желтизну его высокого лба!

"У Степы рак", - сказала его жена, и в то мгновенье, среди ярко освещенных колонн метрополитена, я, словно в сходящемся конусе еще более мощного и яркого прожектора, увидела будущее. Как если бы будущая Степина смерть означала последнюю грань, после которой все, что было, станет иным.

Мне предстояло сказать это маме. Я не любила, не принимала ложь подготовительных фраз - наверное, я считала, что каждый должен быть достаточно силен, чтобы принимать правду, как она есть. И все же я не могла сказать.

Но я должна была сказать - чтобы она сделала что-то для Степы. Меня сразило ее отчаянное: "Нет! Нет! Я ничего больше не могу, оставьте меня! Я старая беспомощная старуха. Оставьте меня! Я должна пережить еще и это... "

Прошло несколько дней, а может быть и недель, пока она собрала свои силы и стала писать, звонить, просить.

Это было все, наверное, в восьмидесятом - в декабре восемьдесят второго Степа умер. Когда мы навещали его с мамой в больнице... - о этот путь с медленно бредущей, опирающейся на мою руку мамой, между корпусов кремлевской Загородной больницы, этот приход в палату, где Степа не в себе после сеансов лучетерапии сидит в короткой рубашке, не сознавая своей наготы. Степа, умница, сноб и насмешник.

Он как бы стоял и смотрел всегда на всех со своей усмешкой. Он понял правила игры и чувствовал себя своим в обществе - ему не хватало только членства в партии, чтобы достичь большего. И он не раз возвращался к этой теме - и мама каждый раз убеждала его, отговаривала, запрещала "Разве это та партия, в которую мы вступали?"]

Марк Выгодский

[Джана: Марк Выгодский и Нелли Миллиор олицетворяли как бы Олино другое воплощение. Нелли и Марк были, пожалуй, единственными, с кем она сохранила тесную душевную связь от гимназии до конца дней. Это они присылали Оле в ссылку деньги.

Марк Выгодский, окончив в 1916 году гимназию, поступил в Варшавский университет, который из-за войны находился тогда в Ростове на Дону. Потом он закончил Московский университет и аспирантуру, преподавал в институте красной профессуры, был директором института математики и механики, создал технико-теоретическое издательство, преподавал в университетах. Книги его по математике читаются как беллетристика.

Я могу гордиться, что он меня воспитывал - ведь в каждом письме к Марку, с Колымы или из енисейской ссылки, Оля просит: "Повидай детей и маму, поговори, направь их..."., и - "... опиши мне их".

У себя дома в Четвертом Сыромятническом переулке, в своей комнате, заставленной книгами, он спрашивал: - Ну скажи, чем плох капиталистический способ производства? - и я не знала, что ответить.

- Ну про это же везде написано... в учебниках.

- Да ты не вспоминай, что написано, сама подумай, - я не знала, что об этом можно думать.

Он писал в своих книгах, что человек должен сам понять, зачем ему нужна математика. Когда я начала что-то понимать, его уже не было в Москве. Мама вернулась, а у него не было больше работы в московском университете, он жил в Туле и теперь оттуда писал ей письма.

После его смерти в шестьдесят пятом году Оля хлопотала о посмертной пенсии для его семьи. Академики писали в Президиум Верховного совета.

"Советское Национальное объединение историков естествознания и техники и Институт истории естествознания и техники АН СССР поддерживают ходатайство об установлении повышенной пенсии вдове покойного доктора физико-математических наук профессора Выгодского... в настоящее время она получает сорок два рубля...

...ему принадлежат замечательные труды по истории математики от древности до новейших времен...

...знал ряд иностранных языков (латинский, греческий, арабский, английский, итальянский, немецкий, французский)...

...выдающийся ученый, один из основателей советской школы по истории математики...

...замечательный педагог. Его учебники, учебные пособия, задачники, справочники вышли тиражом около семи миллионов экземпляров...

...получал пенсию не сто шестьдесят руб., а сто двадцать, так как она рассчитывалась из его последней зарплаты, но одновременно очень много писал и жил фактически литературным трудом. Этот труд продолжает давать доход государству..."

Сам же Марк писал в автобиографии в 1963-ем году: "При партпроверке 1935 года я был исключен из партии как оторвавшийся от партийной жизни, в своих научных работах протаскивающий чуждые марксизму взгляды. Здесь речь идет о моей книге "Галилей и инквизиция", подвергшейся резким нападкам на страницах журнала "Под знаменем марксизма"."

Он вынужден оправдываться и в том, что в годы ростовского подполья работал стенографом в деникинской канцелярии, передавая сведения Косте Румянцеву, а не был провокатором.

Казалось бы, какое им дело до Галилея и папы римского? Нет, они чувствуют, что это переносимо на современность - Марк более глубоко интерпретирует ситуацию и проецирует ее на свое время. Ведь Галилей в его книге пытается добиться признания учения Коперника не в борьбе с католической иерархией, а в сотрудничестве с нею. Он выступает как верный папист. Но сама ситуация не способствует его работе - учение Коперника вышло из протестантского мира и потому, с точки зрения католицизма, не приемлемо.

Читатели могли в этом усмотреть превосходство идейного противника, так же, как позже для коммунистических иерархов оказались неприемлемыми генетика и кибернетика. Таким образом, борьба научных идей воспринимается как борьба идеологий.

Как участник тоталитарной системы Марк хорошо понимает Галилея и его линию поведения. Для того, чтобы отстаивать свой научно правильный взгляд, ученый должен его подать как составную часть господствующей идеологии. Большинство же людей считают за аксиому, что Галилей борется с католической церковью путем утверждения учения Коперника.

Но ни один ученый, который еще не поставил крест на своей карьере, так Делать не будет. Галилей должен был современную космогонию обосновать в рамках католицизма - так же, как Выгодский должен был обосновать историю математики с точки зрения марксистского учения, а математические исследования направить по линии планового хозяйства. Это были две его главные заслуги. Хотя и это не спасло его от преследований даже в относительно мягкие хрущевские времена, когда он вынужден был уехать на Работу в Тулу.]

Нелли Миллиор

[Джана: Нелли я увидела впервые, когда мама вернулась - подругу, с которой они училась в одном классе гимназии. Хрупкая, с седыми букольками вокруг нежного личика. Смешливая и романтичная.

"Милая моя Олечка! - писала Нелли. - Недавно я слышала передачу песен 20-30-ых годов, думала о юности и о том, что ты - романтика моей жизни. В моей собственной жизни никакой романтики не было, я промечтала свою жизнь, пережила ее не в действии, а в воображении. В воображении я пережила любовь, путешествия, борьбу. Сейчас оглядываюсь назад и спрашиваю - как же зря я растратила себя. Мне иногда говорят, будто не совсем зря, я ж работала, читала лекции, что-то давала молодежи. Возможно, но несравненно меньше, чем могла бы".

Мне казалось, Нелли жила сразу во всех местах: в Ижевске, в Ленинграде, в Коктебеле у Волошиных... Нелли приезжала, и мне надо было ее встречать, маленький чемоданчик всегда был для нее слишком тяжел.

Нелли - Елена Александровна Миллиор, преподавала греческую литературу в Ижевском педагогическом институте, была профессором на кафедре истории. Студенты приходили к ней домой, она опекала их и привязывалась к ним своей не знавшей приземленной жизни душой.

По существу говоря, у нее не было дома. Они эвакуировались, она и ее мама, во время войны в Ижевск, и после войны не нашли в себе сил вернуть ни ленинградскую прописку, ни квартиру.

Неллин язык отличался от нашего, и мы часто повторяли ее фразы и словечки. В первые свои приезды она восклицала: "Ах если бы у меня был такой туалет, я бы сидела в нем и читала книги!" Такой роскошной казалась ей наша крохотная уборная на Короленко с окошком, замазанным белой краской. Их дом в Ижевске отапливался дровами, а уборная была во дворе.

В ней жило много стишков, игривых и куртуазных.

Ах, - как-то сказала она, увидев меня в белой облегающей кофточке:

"Грудочки у рыбок

Просто красота,

Трудно без улыбок

В те смотреть места".

А то рассказывала историю: В Коктебеле на пляже около меня ходил молодой грузин и говорил: "Давай познакомимся". Я смеялась и отказывалась, а он все не отставал и спрашивал: "Ну сколько, сколько же ты хочешь? Ну хочешь пятнадцать тысяч? Скажи, сколько, у меня никогда еще такой не было!"

- Зови меня просто Нелли, - попросила она как-то, и я попробовала, получалось забавно как игра, только мама удивилась.

Иногда они с Олей часами говорили про одного человека, которого Нелли любила всю жизнь. Ее рассказы о нем были трогательно детскими и казались выдуманными: "Недавно на собрании античников Виктор делал доклад, а я вела себя шумно, и он сказал: Нелли, выйди из зала!"

В другой приезд рассказывала, сияя: "Представь, последний раз, когда я приехала в Ленинград, Виктор встретил меня и донес мой тяжелый чемодан до самых моих дверей!"

А я удивилась, что он, оказывается, настоящий.

Нелли и ее мама не умели готовить, потому что до революции это было дело кухарок. Для них всегда готовил кто-то.

- Нелличка, это же так просто, сварить картофель, смотри, - говорила Оля, но Нелли не научалась.

Я была у Нелли в гостях в чужой пустой квартире в Ленинграде, принесла пирожные, как она просила, и это была вся наша еда. Нелли ела пирожные тонкими пальчиками, смеялась и говорила глупости.

Однажды в Москве она взяла меня с собой к вдове художника Фалька. Потрясающе было смотреть, как приносимые из темной комнаты на мольберт ставились и оживали картины.

Нелли писала книгу про греческого мальчика Диона. Перелистывая эти желтые хрупкие листы - бумага, на которой мы писали в те годы, - видишь, как воображение Нелли действительно ведет ее теми же дорогами, что и Олю. Ее Дион тоже уходит из дома, оставляет отца, спорит с друзьями о государстве, справедливости, добре и смысле жизни.

"Мечом и словом. Воспоминания Диона, сына Гиппоника Фиванца.

... - Обсудим и этот вопрос, - ответил Тимей. - Об отношении к государству один философ сказал следующее. К государству надо относиться как к огню: не подходить слишком близко, чтобы не обжечься, уходить не слишком далеко, чтобы не замерзнуть.

Книга кончается так: ... Конечно, истинная мудрость заключается в согласии человека с самим собой. Я же и на старости лет с горечью повторяю строки Эврипида:

Счастлив пловец, что в бурю
В гавань вошел и спасся,
Счастлив и тот, кто в сердце
Бурю сомнений и дум усмирил.
Мне не дано испытать это счастье".

В феврале семьдесят седьмого года Нелли писала из Ленинграда: "Оленька, опять ты меня догнала! Теперь нам обеим по 76! Вот вздор! Оле и Нелли - по 76?!? Об этом мы не думали, когда нам было по 25! Если б ты (иль кто-нибудь другой) описала свою жизнь, то получилась бы "книга века" Позже ее, твою жизнь, деятельность будут по кусочкам восстанавливать и писать диссертации. Это несомненно, но мы с тобой не прочитаем их. Гриша Тамарченко, говоривший с тобой по телефону, в восторге от тебя - такой молодой голос, столько увлеченности! Хочет повидать тебя. Он и его жена Анка - мои друзья со времен моего первого, довоенного пребывания в Ижевске."

А еще через год в том любимом Нелли Ленинграде у нее стали болеть ноги, и ее положили в больницу. Сказали, что нарушено кровообращение, отпилили одну ногу, через неделю другую, и она умерла на операционном столе или каталке. Так разбился хрупкий игрушечный мир девочки с седыми кудряшками. Меня ужасало, что Оля уже не ужасалась.

Анна Владимировна Тамарченко писала:

" ... Я была у Нелли назавтра после второй операции, она была совсем слаба, глаз открыть не смогла. Сказала: - Слушайте, если я умру, - не пугайтесь! - это с каждым может случиться.

... Женщине, которая была у нее накануне, она сказала по какому-то поводу: - Я не несчастлива, я просто больна. Это разные вещи.

В воскресенье Нелли была совсем другая, хотела сказать побольше из того, что она надумала и поняла, побывав ТАМ... Я возразила. Она улыбнулась как-то снисходительно и начала рассказывать о том, что поняла.

Стала говорить стихотворение, которое, как я тогда думала, именно в этот момент сочиняла. Потом оказалось, что нет - она его многим говорила.

Длинные дороги, трудные пути.
Притомились ноги, цели нет в пути,
Не горюй, дружочек: цель в тебе самом.
Тоненький виточек на пути с Отцом.

О том, что теперь она знает, как надо закончить Диона.

Самое удивительное, что до последней минуты Нелли сохраняла не только ясное сознание, но очень напряженную внутреннюю жизнь:

- Не важно, какая религия или церковь. Важно быть всегда живым, сохранять всегда живую душу".]

Баку раньше

Я не могла себе представить, как можно жить под таким угрюмым небом. Свою отсылку из Баку мы воспринимали как наказание.

Сейчас два рубля помидоры стоят. А до революции в Баку их ведрами продавали за копейки. Баклажаны, помидоры, черешни, это же все ведрами, никто их не вешал.

Или рыбу. Были пристани, придешь на пристань, и любую рыбу на веревочке, дюжину вобл предлагают за несколько копеек. Сейчас это деликатес, где ты воблу возьмешь? А тогда на веревочке дюжина пятак. Или были пристани арбузно-дынные. Придешь на пристань, купишь любой арбуз, любую дыню, и за копейки. Ведь рубль это был тогда золотой рубль. На рубль человек содержал семью с восемью-десятью детьми. На рубль в день, потому что он был золотой.

фунт хлеба, самого лучшего белого хлеба, стоил две копейки. Тогда все на фунты продавали, не на килограммы, а на фунты.

Я там и родилась, там и выросла. А к тете Дуне я ездила летом как на дачу. Тогда Екатеринодар был весь зеленый, весь в садах. Сейчас, говорят, все пропало.

Какое у меня образование? Я училась в Мариинской гимназии, два языка я знала, французский и немецкий, я и до сих пор могу свободно читать. После гимназии я один год училась на курсах марксизма при ЦК. Они были двухлетние, а мне не дали второй год учиться. Меня с этих курсов забрали в МК. Вот я работала с тридцатого по тридцать седьмой год. А в тридцать седьмом меня забрали. Вот это и все мое образование.

Когда у меня началась тяга к революционной деятельности? Рано. Я с детства очень любила читать. Мне было лет двенадцать, мне тогда принесли читать "Овод" Войнича. Это была маленькая книжечка в желтом переплете бумажном. Называлось "Универсальная библиотека". Эти книжки стоили несколько копеек. Я прочла тогда и прямо вся предалась этой мысли. Ну они боролись за освобождение Италии от австрийского гнета.

Потом Некрасова мне подарили, толстый том. И вот там я запомнила, тоже на всю жизнь, я еще тогда была ребенком, "Размышления у парадного подъезда". И там есть такая строфа:

От пирующих, праздно болтающих
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви.

А потом я читала "Былое и думы" Герцена, когда мне уже тринадцать лет было, а потом мне принесли Плеханова "К развитию монистического взгляда на историю". Вот так и пошло.

А потом у нас был кружок в Баку, общеученический. И в этом кружке под видом культуры, ознакомления с разными философскими направлениями фактически мы уже знакомились с программами революционных партий. В этом кружке я встретилась с сыном Стопани и с сыном Шаумяна. Так что Шаумяна я знала, как подруга его сыновей.

Мы собирались на квартире у Александра Митрофановича Стопани, и нам из Петрограда привезли Манифест Циммервальда. Потом Манифест Кинталя. Потом платформу Бернской конференции. И вот это все сформировало меня. Уже с шестнадцатого года. Александр Митрофанович был старым членом партии, а к нам еще приходили, и мы создали кружок большевистский.

Вот я с шестнадцатого года член партии - когда уже начиналась революция. Эту конференцию Бернскую Ленин организовал, и мы уже стали пораженцами, заняли тоже платформу пораженчества.

Предсказания

У меня отец был очень против революции, очень против. Я же ушла из дома после мартовских событий. У нас была гражданская война в Баку в марте 1918 года. У меня в эту ночь была моя подруга Маруся Крамаренко. Я ее в апреле семнадцатого вовлекла в партию.

И вот мой отец, уже слышно было, что стреляют близко, мы хотели пойти, мы же были в боевой дружине большевиков с Марусей, а он у нас отнял туфли и жакетки - в апреле еще в жакетках ходили - и велел лечь спать на пол. И вот мы лежим, и я говорю:

- Маруся, теперь мы дезертиры. Идет война, перестрелка, а мы не пришли в штаб дружины. Что теперь делать?

А папа повесил вот такой замок на двери и туфли отнял. Я говорю:

- Мы по карнизу пройдем на лестницу.

А лестница наружная. И чтобы пройти по карнизу, надо было выставить несколько стекол.

- Давай возьмем подушек, чтобы тихо выставлять стекла, чтобы не получилось шума. И тогда мы вылезем на карниз, нам будет за что ухватиться, и мы выйдем на лестницу.

- А как же мы без туфель?

- Ну и черт с ними, пойдем босиком.

И мы вылезли. А от ворот ключ у меня был. И мы убежали босиком. Пришли в штаб, присоединились к нашим дружинникам.

А хозяин дома видел, как мы открывали ворота своим ключом, пошел, моего отца разбудил, это было рано утром, еще только светало, и сказал, что ваша дочь убежала босиком с подругой. И он сказал, у меня больше дочери нету. Я ее больше не признаю.

И я уже домой не могла вернуться. И жила у Шаумяна на квартире. Он стал председателем Совнаркома Бакинского и взял меня к себе секретарем.

Турки в Баку находились до ноября 1918 года. По Версальскому договору они должны были уйти из Баку, и на их место пришли англичане. Мы хотели уехать, но нас арестовали на вокзале и приговорили к повешению. Я сидела в камере в отупении и ждала, когда начнет рассветать, настанет последний день. Думала - если верно, что погиб Степан, то и наша участь Должна быть та же. Вдруг слышу шум, звук шашек и прикладов и шагов около моей двери. Неужели до рассвета? Входят в камеру и говорят: "Распоряжением министра Джеваншира вы освобождены, смертная казнь заменяется высылкой из пределов Азербайджана". Я говорю: "Зачем обманываете, ведите, я готова". А он повторяет по-французски "Вы свободны", и переводчик все повторяет по-русски.

Меня вытолкнули за ворота, и там я вижу - стоит отец, от которого я ушла в марте месяце. Ему сказали, что завтра поведут на повешение, и он простоял у ворот тюрьмы всю ночь, ожидая когда меня поведут. Он смотрит, что я вышла одна, и не может понять, а я удивляюсь, что он тут. Он упал на колени от слабости, схватил меня и плачет.

Два дня и две ночи отец просил, умолял:

- Большевики вас бросили, сами удрали, оставь их, хватит, иди учиться.

Ни на минуту не давал покоя, без конца просил, требовал. На третью ночь я не выдержала, мы сильно разругались, и в час ночи я ушла из дома.

А потом мы уехали в Грузию. И с тех пор я его не видела и не признавала. Ни я его не признавала, ни он меня.

Он был очень эрудированный юрист. Его звали Григорий Наумович Шатуновский. И его, хотя он был очень антисоветский человек, но он, конечно, публично этого не говорил, его пригласили заведовать юридическим отделом Баксовета. В 1922 году он умер. Он очень не любил советскую власть. Он никуда не ходил, только на службу и домой.

Он был очень способный человек. Он кончил Петербургский Университет, юридический факультет, его оставляли при кафедре. Но он поехал в Баку и практиковал, работал там адвокатом, знал все языки, тогда же во всех гимназиях преподавали языки, французский, немецкий, латынь, древнегреческий. А вот тут за эти годы, когда он уже никуда не ходил - очень не любил все это, он целыми вечерами сам изучал английский, испанский, итальянский, по книгам, по учебникам, без преподавателей. Откуда было тогда преподавателей оплачивать?

Потом мне мама рассказывала после его смерти. Она говорила:

- Гриша, ну что ты сидишь до глубокой ночи, ложись спать, надо отдохнуть.

- Я отдыхаю. Я вот погружаюсь в эти языки.

Он был очень способный человек, очень. Но он терпеть не мог советскую власть. Царскую? Царскую он тоже не любил, но мы с ним вот так не беседовали, чтобы он мне изложил свою идеологию. Но он очень был против советской власти. Никакого социализма он не признавал. Он говорил мне:

- Оля, вы подняли топор, который упадет на ваши головы.

А в двадцатые годы мы идем с Мишей Лифшицем по бульвару, смеемся, болтаем, и цыганка на бульваре стоит. Ах красавица, давай я тебе по руке погадаю. Ну мы согласились, просто так, чтоб посмеяться. Вот она гадает. У тебя, говорит, будет три тюрьмы, три мужа и трое детей. Мы заливаемся.

- Какие тюрьмы?! одна тюрьма уже была, а теперь мы победили и живем при советской власти!

- Какие мужья?! у меня есть Сурен, мы любим друг друга и никогда не расстанемся.

- Какие трое детей?! у нас с Суреном их будет много-много. И долго еще хохотали.

А все так и было. Три тюрьмы. Три мужа. Если считать дядю Мишу. И детей трое. Мы хотели с Юрием четвертого, но он умер при родах.

Сбываются предсказания

Восемь лет я пробыла в лагерях. До этого я год была по тюрьмам. Меня обвиняли вот в чем. Что я рассадила по всей московской области врагов народа в райкомах. Потому что я руководила в тридцать седьмом году в перевыборной кампании летом. А всех секретарей арестовали - значит, я рассадила врагов народа. Это было главное обвинение, а там они еще много чего наворочали. И Багиров написал на меня. И добыли показания, что был московский центр правотроцкистский, и я якобы была в этом центре.

Я сидела сначала на Лубянке, потом в Новинской тюрьме, в Таганской, в Бутырской, а потом уже в Краснопресненский тупик, а оттуда повезли на Колыму.

Про Лубянку электрик мне говорил, он проводил там электричество, что там тысячи камер. Там у них большой резерв. Ведь это бывшее здание страхового общества "Россия", вот эта Лубянка - так там были большие подвалы для этого страхового общества, у них там, наверное, были какие-то сейфы. Кто сидел, знают, какая это огромная тюрьма. И Лефортовская тоже огромная тюрьма. А теперь они себе еще построили одно здание. Спрашивается, зачем этот колоссальный штат? Они же ни черта не делают. Вот спрашивается - два месяца была блокада Армении. И Карабаха. Где КГБ? Подумаешь, там женщины на рельсы ложились. А где они? Для защиты народа.

На рыбных промыслах в Армани я и тачку возила и мешки таскала, и в общем я нажила грыжу, и время от времени она грызет. Я не была все время на таких тяжелых работах, меня посылали от времени до времени.

Почему я осталась жива на Колыме? Мы ходили в поле работать и ели крохотную сырую картошку. Прямо сырую, потому что пронести в лагерь было невозможно. И еще меня спасло, что я попала в контору.

Основная моя работа была на автобазе. Я там работала и экономистом и учетчиком. А когда война началась - в электроцехе, делали конденсаторы автомобильные, и еще разные. А потом я работала в кузовном цехе, делала сигары для кузовов. И старые чинили, грязные. Это во время войны нам не разрешалось работать на конторских работах.

А потом я работала в котельной. Я очень сильно болела, у меня было кровотечение из почек. После этого я работала в Центральной котельной, а оттуда послали на рыбные промысла, повезли туда, а потом опять на котельную. Ну мне все же повезло. Там хоть тепло в котельных и нетяжелая работа.

Я и сама себя спрашиваю, и меня часто спрашивают. Как же это все могло быть - вы чувствовали, что вас возьмут, и просто ждали, что это произойдет? К тому моменту, к тридцать седьмому году, мы все уже переродились, мы тоже уже были другими. Не были такими принципиальными, был страх и приспособленчество какое-то.

Юзик пишет, что вот обвиняют большевиков, что они захватили власть Альтернатива, дескать, была только кровавая генеральская диктатура. Это исторически неверно. Альтернатива была Учредительное собрание, в котором большинство было у социалистических партий. А он этого не пишет. «Большевики были вынуждены захватить власть потому, что альтернативой была кровавая диктатура». А что ж ты не пишешь, что была еще альтернатива - Учредительное собрание, выбранное всем народом?

Прощание

[Джана: В ту ночь, когда мама упала, с ней был Алеша. Она упала, сломала шейку бедра, утром ее увезли в больницу.

- Дайте мне умереть в моей постели, - всегда говорила она.

Мама не любила больниц и всякий раз, когда санитары уносили ее, вместо «до свиданья» говорила мне «прощай». В то утро меня не было рядом, я не сказала ей до свиданья... и она не вернулась. Это было непостижимо.

Все выглядело так скупо и сдержанно, под стать ноябрьскому хмурому небу и схваченной уже холодами твердой земле. Бесформенная группа людей, не веря смотревших в ее непохоже отрешенное от нас лицо. Слова над разверзшейся ямой звучали чуждо, никто не бился в плаче, никто не протягивал руки ни к серому небу, ни к ржавой земле, настороженно ждавших ее, забирая.

Небо, хмурое московское небо между голыми вершинами вековых деревьев немецкого Введенского кладбища. Как всю жизнь тосковала она по щедрому яркому небу ее покинутого для партии солнечного Баку! И кто-то говорил слова, и она не слышала их, как и мы, все еще не постигшие факта ее смерти.

Без криков отчаяния, положенных по погребальному обряду. Не потому ли кто-то так крепко держит меня под руки над этой притягивающей к себе ямой? Вместо священника, пастора или рабби - одетые в черное представители каких-то официальных организаций. Несколько, вышедших из нашего туманного детства, теперь уже взрослых людей бережно держат под руки друзей ее юности, таким же чудом, как и она, когда-то оставшихся живыми.

Через три месяца в первый день весны, первого марта, ей могло исполниться девяносто лет.

Мама отбирала у меня детей, нанимала нянек. Друзья мамы говорили мне, как тебе не стыдно, ей нельзя. Да мне самой не нравится, пусть мне будет трудно и им не так хорошо, но они должны жить моей жизнью. А врач говорил - оставьте, ей нужно, чтобы жизнь имела смысл, ей нужно о них заботиться.

Мама отнимала у меня детей, мне приходилось бороться за право брать их к другу, в походы. Нанимала нянь, отпускала в любые командировки, лишь бы ей самой ими распоряжаться. Андрюша и теперь гордится, что его маленького возили на черной машине. Для него детство - это дача в Заречье, где он, свалившись в сугроб, не звал и не плакал. А что же делал? Просто лежал и пел песенки.

На этой даче в Заречье, когда мама уже ушла из КПК, начал бегать другой мальчик с волосами пушистыми, как одуванчик, и глазами ясными, как горные озера, Антоша. Он выбегал к гостям, и я прикладывала палец к губам, только не говорите - какой ты красивый.

В последние годы мама стала писать письма о своих записках и заметки о Сталине. Мысли о подмене ее записок, сделанных в КПК, не давали ей покоя. Она постоянно говорила и думала об этом. Она лежала с закрытыми глазами, как в забытьи, а потом звала, перебирая наши имена: Алеша, Андрюша, Антоша, и диктовала. Часто записывали для нее Алик Шеболдаев или Иван Павлович Алексахин. И самым доверенным ее помощником в последние два года стал Николай Иванович Старков.

Цыганка нагадала ей трех детей. Мы, трое, продолжили ее в шести других, и от них дальше - ее правнуки. А в скольких еще она вложила частицу себя! И мы все передаем ее дальше, в новые и новые поколения.

Ей ушедшей и им приходящим посвящается эта книга.]

Приложения

Из архива Ольги Шатуновской

1. Катынь

«Новый премьер-министр Польши Тадеуш Мазовецкий во время переговоров с А.И.Яковлевым очень настойчиво ставил вопрос о Катыни и затем сам совершил поездку туда. Яковлев обещал ему выяснить, установить причину и обстоятельства гибели поляков в Катыни.

Когда в 1960 г я работала в составе комиссии Политбюро ЦК КПСС по расследованию судебных процессов 30-ых годов, мне пришлось изучать партийные архивы, беседовать со многими людьми. В частности, Павел Иванович Богоявленский, главный помощник возглавлявшего комиссию Политбюро Н.Шверника, сообщил мне следующее.

Все пленные польские офицеры, находившиеся в Катыни, еще до войны с немцами были расстреляны по указанию Сталина. Когда немцы захватили этот район, совершенное злодеяние было раскрыто, и о нем узнал весь мир. Но Советское правительство отказалось от этого преступления и приписало его немцам. После того, как Смоленская область была от немцев освобождена, был составлен план, ставивший своей целью доказать, что это дело рук гитлеровцев.

Тогда же была создана комиссия под председательством Шверника, в то время Председателя Президиума Верховного Совета РСФСР, в которую включили митрополита, ученых, писателей для освидетельствования преступления в Катыни. К.Симонов, например, входил в эту комиссию. Но прежде чем комиссия выехала в Катынь, туда была послана группа работников Лубянки. Они выкопали трупы, погрузили их в ящики и привезли в Москву в Институт судебной медицины. Там из них извлекли пули советского производства и вместо них заложили немецкие, в карманы им положили немецкие газеты и немецкие деньги. Потом трупы отвезли обратно, закопали и поставили на них вешки.

Комиссия во главе со Шверником и Богоявленским в это время прибыла в Катынь, опять были раскопаны трупы и установлено, что расстрел произведен немцами, потому что пули - немецкие, газеты и деньги - тоже немецкие. Об этом был составлен и обнародован акт, под которым все подписались: и митрополит, и писатели, и ученые, и сам Шверник. И это было так обнародовано.

Вот это сообщил мне помощник Шверника Богоявленский, участвовавший в это» операции, план которой был составлен Сталиным. Когда Богоявленский беседовал со мной, он смеялся и говорил, что вот как ловко удалось Лубянке провести общественность и вообще весь мир. Между тем думаю, что еще живы некоторые сотрудники НКВД, принимавшие участие в этой акции, а также сотрудники Института судебной медицины.

В заключение хочу добавить следующее. Чтобы дележ Польши, согласно пакту с Германией, прошел гладко, без инцидентов, а Польская компартия не восстала бы против вторжения советских войск на территорию Польши, Сталин настоял на том, чтобы она была объявлена партией провокаторов и шпионов. Это было объявлено во всех газетах. Еще раньше все члены Центрального комитета компартии Польши, которая работала тогда в подполье, во главе с Ленским-Лещинским были вызваны в Москву под предлогом совещания. Их схватили уже на аэродроме, увезли на Лубянку и расстреляли всех до одного без всякого суда и следствия. Польская рабочая партия, которая организована в Польше после войны, ни разу нигде не поставила об этом вопрос, хотя, конечно, они прекрасно знали об участи ЦК польской компартии. Вместе с Польской компартией были объявлены вне закона входившие в нее как секции и тоже работавшие в подполье компартии Западной Белоруссии и Западной Украины, а их руководители также уничтожены.

Когда в начале 60-ых годов я ездила в командировку в Минск, чтобы расследовать, как были уничтожены в 37-ом году члены белорусского партактива, я беседовала с бывшим секретарем ЦК комсомола Западной Белоруссии Николаем Орех-вой, который чудом уцелел только потому, что он в это время сидел в польской тюрьме. Его жена, тоже работавшая в подполье, поехала беременная в Минск. Ее там схватили и после того, как она разрешилась от бремени, тоже расстреляли. Николай Орехва обо всей этой эпопее составил записки, которые, конечно, не были опубликованы. Я не знаю, жив ли он, но думаю, что эти записки еще существуют.

Я думаю, что руководство ЦК нашей партии и товарищ А.Н.Яковлев, который занимается всеми этими делами, могут и должны документально установить, что произошло в Катыни путем опроса оставшихся в живых сотрудников НКВД, организовавших подлог, а также бывших сотрудников Института судебной медицины.»

Со слов О. Шатуновской, члена КПСС с 1916 г., записал Н.И.Старков, общество «Мемориал».

В сокращенном виде было опубликовано в газете «Аргументы и факты» № 33 (514), 18-24 августа 1990 г.

2. Вокруг трагедии в Смольном

Письмо в редакцию:

«Уважаемая редакция! В вашей газете от 11 января 1990 года была опубликована статья А.Кириллиной «Трагедия в Смольном», в которой выдвинуты версии убийства С.М.Кирова. Автор пишет: «Комиссия Политбюро, созданная после 20-го съезда партии для расследования обстоятельств убийства Кирова, не обнаружила весомых доказательств этой версии». Имеется в виду причастность Сталина. Я категорически протестую против этого утверждения, оно прямо противоположно выводам, сделанным Комиссией Политбюро. Эта Комиссия была создана в 1960 году во главе со Шверником. Я тоже вошла в состав Комиссии, вся ее работа проходила при моем непосредственном участии. Мы опросили тысячи людей, изучили тысячи документов. Согласно решению 20-го съезда КПСС - а доклад Н.С.Хрущева был принят съездом как резолюция съезда - нами были расследованы обстоятельства убийства и события, ему предшествовавшие. Вот что открылось.

Во время 17 партсъезда, несмотря на его победоносный тон и овации Сталину, на квартире Серго Орджоникидзе, в небольшом доме у Троицких ворот, происходило тайное совещание некоторых членов ЦК - Косиора, Эйхе, Шеболдаева и других. Участники совещания считали необходимым отстранить Сталина с поста генсека. Они предлагали Кирову заменить его, однако он отказался. После того, как Сталину стало известно об этом совещании, он вызвал к себе Кирова. Киров не отрицал этого факта, заявив, что тот сам своими действиями привел к этому.

При выборах в ЦК на съезде фамилия Сталина была вычеркнута в 292 бюллетенях. Сталин приказал сжечь из них 289, а в протоколе, объявленном съезду, было показано 3 голоса против. Комиссия Политбюро, ознакомившись в Центральном партархиве с бюллетенями и протоколами голосования, установила факт фальсификации выборов. Вызванный в ЦК бывший член счетной комиссии съезда В.М.Верховых сообщил подробности этой истории.

Впоследствии почти все делегаты 17 съезда были уничтожены. Из 63 членов счетной комиссии 60 были расстреляны, а уцелевшие репрессированы.

Киров, осознавая что после происшедшего он неизбежно будет уничтожен Сталиным, говорил своим родным и друзьям, что голова его теперь на плахе. Убийцу Кирова Николаева трижды задерживала охрана Кирова, при нем был обнаружен портфель с разрезом на задней стороне, в котором находился заряженный револьвер и план Смольного. Однако сотрудники Ленинградского ГПУ его каждый раз отпускали, угрожая охране. Убийца, явившийся 1 декабря в Таврический дворец на партактив, где Киров должен был делать доклад, был предупрежден и перешел в Смольный, так как Киров поехал туда за материалами для доклада.

На другой день после убийства на допросе у Сталина в Смольном Николаев заявил, что его в течение четырех месяцев склоняли к совершению убийства сотрудники ГПУ, настаивая на том, что это необходимо партии и государству.

Личный охранник Кирова Борисов, предупреждавший его об опасности, был убит по дороге в Смольный ударом лома по голове сотрудниками ГПУ, сопровождавшими его на грузовике на допрос к Сталину.

Тщательное расследование многих других важнейших обстоятельств, показаний близких Кирову людей и других свидетелей, все это привело Комиссию к неопровержимому заключению: убийство Кирова было организовано Сталиным.

После убийства Кирова Сталин обрушил на страну лавину ужасающего террора. По всем республикам и областям рассылались контрольные цифры на аресты. [3 директиве за подписью Сталина и Молотова предписывалось организовывать во всех районах показательные суды, а если нет подходящих больших помещений, устраивать их в церквах.

Несмотря на однозначный результат, полученный Комиссией, мне уже не в первый раз приходится встречать публикации, в которых со ссылкой на документы Комиссии, делается вывод о непричастности Сталина к убийству Кирова. Я вижу два объяснения этому. Возможно, это результат недобросовестности авторов подобных публикаций и сознательное искажение содержания исторических документов. Может быть, однако, причина в том, что подлинные документы Комиссии заменены какими-то другими. Я полагаю, что более вероятной является вторая версия. У меня есть серьезные основания думать, что это именно так.

Следует отметить, что все расследование материалов проводилось мной в обстановке яростной травли со стороны сталинистов и интенсивной слежки за каждым моим шагом. После того, как материалы всех расследований (они составили 64 тома) и итоговые записки по ним были сданы в архив, я была вынуждена уйти из КПК. После моего ухода в окружении Н.С.Хрущева нашлись лица, заинтересованные в переоценке выводов Комиссии Политбюро. Они поручили заместителю председателя КПК З.Г.Сердюку вновь допросить главных свидетелей. Эту работу помогал ему выполнить сотрудник КПК Г.С.Климов. Они вызывали свидетелей, вынуждали их отказываться от ранее данных ими показаний и давать противоположные; уничтожали все основные документы и подделывали вместо них другие.

Было составлено новое заключение совсем иного свойства: якобы Комиссия не располагает достаточными данными, изобличающими Сталина в организации покушения на жизнь Кирова.

В июне 1989 года ко мне явился представитель КПК Н.Катков в сопровождении двух прокуроров с целью якобы посоветоваться о работе комиссии. В ходе беседы подтвердилось, что по заданию сталинистов из окружения Хрущева был совершен исторический подлог. Из документов расследования исчезли:

- Свидетельство члена партии с 1911 года С.Л.Маркус, старшей сестры жены С.М.Кирова — с его слов - о тайном совещании на квартире Орджоникидзе и о вы зове Кирова после этого совещания к Сталину и подробно о беседе его с генсеком;

- Копия полученных на следствии показаний помощника Орджоникидзе - Маховера, присутствовавшего на упомянутом совещании. По этому поводу представитель КПК заявил, что никакого совещания на квартире Серго в дни работы 17 партсъезда не было;

- Исчезли также показания старых большевиков Опарина и Дмитриева о сцене Допроса Сталиным Николаева 2 декабря, когда убийца заявил Сталину, что к покушению на жизнь Кирова его побудили и готовили сотрудники НКВД. Тогда энкаведисты жестоко избили Николаева и в бесчувственном состоянии доставили его в тюрьму. В материалах расследования были свидетельства тюремных врачей.

- Пропало полученное в ходе расследования заключение, данное хирургом Мамушиным, участвовавшим во вскрытии тела Борисова. Согласно этому заключению Борисов погиб не во время инсценированной сотрудниками НКВД аварии, а от удара по голове массивным твердым предметом.

Отсутствуют также показания Кузина, водителя грузовика, в котором везли Борисова на допрос к Сталину. Вместо прежнего показания, где Кузин писал, что никакой аварии не было, теперь имеется показание, что авария произошла, в ней якобы и погиб Борисов.

Круглосуточно находившийся при Николаеве в камере сотрудник ГПУ Кацафа написал в Комиссию, что убийца согласился дать следствию требуемые от него показания о якобы существующем «троцкистско-зиновьевском центре» только после обещания следователем сохранить ему за это жизнь.

На суде под председательством Ульриха Николаев сначала отказался от вымученных у него показаний и заявил, что никакого центра не было. Ульрих вел допрос Николаева в отсутствии всех остальных обвиняемых и в конце концов сломил его. В перерыве судебного заседания Николаева держали отдельно. Он снова кричал, что никакого центра не было, что он оговорил невинных людей. Об этом пишет в письме на имя Н.С.Хрущева конвоир Гусев, находившийся у дверей комнаты, в которой держали Николаева. После объявления смертного приговора Николаев непрерывно кричал: «Обманули!»

О происходившем на суде дала также показания Комиссии присутствовавшая в зале суда знакомая Ульриха. Ее свидетельство так же, как и приведенные выше показания Кацафы, исчезли.

Исчез важнейший документ: представленная КГБ в Комиссию Политбюро сводка о количестве репрессированных с января 1935 года по июнь 1941 года - по годам и различным показателям - с общим итогом: 19 840 тысяч арестованных, из которых 7 миллионов расстреляно в тюрьмах. Представитель КПК заявил, что в деле имеется якобы лишь моя личная записка с упоминанием двух миллионов жертв. Такой записки я никогда не писала.

В ходе нашего расследования в личном архиве Сталина обнаружен собственно составленный им документ со списками двух сфабрикованных им троцкистско-зиновьевских центров - ленинградского и московского. Причем Зиновьев и Каменев были вначале помещены Сталиным в ленинградский, а затем переставлены в московский центр так же, как и другие участники вымышленных центров. Этот документ был передан заведующим личным архивом Сталина как особо секретный. Графологическая экспертиза Прокуратуры СССР подтвердила, что рукопись составлена собственноручно Сталиным. Два сотрудника ленинградского управления НКВД показали Комиссии, что в 1934 году, во время своего пребывания в Ленинграде, Сталин вызвал их с картотеками на зиновьевцев и троцкистов. Сталин располагал, кроме того, списком двадцати двух бывших оппозиционеров, которых начальник ленинградского управления НКВД Медведь представлял Кирову для визы на арест, однако Киров в санкции отказал.

В присутствии этих сотрудников Сталин и сфабриковал состав террористических центров. Этих свидетельств, по словам представителя КПК, в деле нет. Он уверял меня в том, что упомянутая рукопись принадлежит не Сталину, а руке Ежова, хотя фотокопия сталинской рукописи и акт графологической экспертизы были разосланы вместе с итоговой запиской членам Политбюро.

Кроме материалов Комиссии, для обоснования своих утверждений Кириллина упоминает публикацию в седьмом номере журнала «Известия ЦК» за 1989 год, где помещена таблица, из которой видно, что Сталин будто бы недополучил всего три голоса при выборах в ЦК. Но там ни слова не сказано, что эта таблица была составлена Затонским после приказа Сталина уничтожить все остальные бюллетени, в которых его, Сталина, имя было вычеркнуто.

Там же опубликован протокол Затонского, в котором говорится, что не хватает 166 бюллетеней. И далее публикуется поддельный протокол, якобы подписанный мною, Кузнецовым, Лавровым и неким Матковским, в котором говорится, что будто бы при вскрытии бюллетеней было установлено такое же количество недостающих бюллетеней: 166. На самом деле мы обнаружили при подсчете бюллетеней что не хватает 289. В сумме с тремя голосами против Сталина, объявленными на съезде, это составило 292 голоса против Сталина. Никакого Матковского с нами при вскрытии бюллетеней в архиве не было и наш протокол он не подписывал. Я впервые услышала такую фамилию только теперь.

Далее публикуется поддельное заявление члена счетной комиссии В. М. Верховых, который якобы не помнит, сколько голосов против имел Сталин. На самом деле Верховых дал подробное описание того, что обнаружила счетная комиссия и что происходило затем. Когда Верховых пришел в ЦК по нашему приглашению, мы решили не говорить ему сначала о том, что мы обнаружили при вскрытии бюллетеней, и задали вопрос: «Что происходило при голосовании на выборах в ЦК на 17 съезде?» Мы были поражены его ответом, так как он сразу точно назвал число: «Против Сталина было подано 292 голоса». Затем он рассказал, что в виду этого Затонский отправился к Кагановичу, который руководил организационными вопросами на съезде. Тот повел его к Сталину, и последний спросил: «А сколько получил против Киров?» Когда Затонский ответил что три, Сталин приказал: «Мне тоже оставьте три, остальные уничтожьте». Это и было сделано. Все это Верховых подробно изложил в своем заявлении в ЦК, он все прекрасно помнил.

Другой член счетной комиссии, Н.Андреасян, незадолго до своей смерти приходил ко мне со своими мемуарами и признавался, что его вызвал в свое время Климов и склонил изменить свое прежнее показание, данное раньше, где он писал, что в его урне было 13 бюллетеней против Сталина, и дать другое показание, о чем он сожалел.

В 60-ых годах ко мне приезжала из Волгограда член партии с 1917 года Е.Тру-нина специально затем, чтобы сообщить, что ее вызывали в обком партии, куда прибыл некий посланец от Климова из КПК и требовал, чтобы она отказалась от своих показаний, данных ранее в Комиссии Политбюро о враче, который имел сведения об обстоятельствах убийства Кирова. Трунина отказалась сделать это.

Все это делалось для того, чтобы дать совершенно другую, искаженную оценку 17-му съезду партии и не допустить раскрытия правды в отношении подлинного организатора убийства Кирова - Сталина.

Многие делегаты съезда и сам Киров выступали на съезде со славословиями в адрес Сталина. Бухарин, Рыков и Томский капитулировали под улюлюканье некоторых делегатов, объявивших 17 съезд съездом победителей. Но все это оказалось кровавым, трагическим фарсом: съезд победителей превратился в съезд расстрелянных.

Над кем же пытались объявить себя победителями на 17-ом съезде? Над народом, против которого Сталин повел с 1928 года войну, под видом построения социализма на селе совершил контрреволюционный переворот, отняв у крестьянства землю и волю и орудия производства, за которые оно воевало с белыми всю гражданскую войну. Теперь же оно уничтожалось и физически в своей лучшей трудовой части.

Однако несмотря на то, что почти все присутствовавшие на съезде лично участвовали во всем этом, многие из них начали осознавать страшную суть содеянного и роковую роль Сталина в этих событиях. Судьбоносное, непреходящее значение 17-го съезда в этом и заключается, что партия коммунистов на том съезде последний раз дала бой, оказала действенное сопротивление побеждавшей на долгие годы диктатуре Сталина.

Как видим, даже сегодня имеется определенная тенденция ввести общественность в заблуждение относительно выводов Комиссии Политбюро о событиях, происходивших в период культа личности Сталина. Это касается и 17-го съезда, и убийства Кирова и, по существу, подрывает постановление Политбюро с поручением Комиссии пересмотреть все процессы тридцатых годов, принятое в 1960 году на основе выводов Комиссии.

После рассылки членам Президиума ЦК докладной записки по процессу Бухарина мне позвонил рано утром Н.С.Хрущев и сказал: «Я всю ночь читал вашу записку и плакал над нею. Что мы наделали! Что мы наделали!»

Тем не менее под давлением сталинистов - членов Президиума ЦК - все материалы, как по убийству С.М.Кирова, так и по всем упомянутым процессам, Н.С.Хрущев распорядился положить в архив. В ответ на мои возражения он заявил: «Нас сейчас не поймут. Мы вернемся к этому через пятнадцать лет.»

Я сказала: «В политике откладывать решение на пятнадцать лет значит вырыть себе под ногами яму. Вы окружены не ленинцами.»

Я вижу выход из создавшегося положения в опубликовании материалов, собранных Комиссией Политбюро, как минимум ее итоговой записки по убийству Кирова, то есть сделать то, что не было сделано почти тридцать лет назад.

10.02.1990

О.Г.Шатуновская, член КПСС с 1916 года, Москва»

(приводится по тексту статьи в газете «Сельская жизнь» от 23 сентября 1990 года, №218(21102))

3. О Сталине

«1. В начале 37-го года начальнику НКВД Украины Балицкому одним из сотрудников было доставлено обнаруженное в архивах царской охраны досье И.В.Джугашвили-Сталина, агента охранки. Балицкий сообщил об этом Косиору и Якиру. Было решено, что убрать Сталина можно только с помощью Красной армии, так как в его руках был аппарат НКВД. Велась подготовительная работа с руководителями Генштаба и начальниками военных округов. Однако об этом узнал Сталин. И тогда молниеносными ударами были захвачены все руководители Генштаба и военных округов. Их свозили на Лубянку и немедленно расстреливали без суда и следствия.

Протоколы якобы проводившегося процесса военных руководителей (Тухачевского и других) были сфабрикованы уже после их казни. Всех вынужденно подписавших эти протоколы членов правительственной комиссии позднее ждала та же участь. Так провокатор Сталин защищался от разоблачения, чтобы сохранить за собою трон.

Эти сведения опубликованы во втором посмертном издании книги А.Орлова, вышедшей в США. А.Орлов - крупный работник НКВД, действовавший во время борьбы за республику в Испании. Ему было поручено, и он осуществил вывоз золотого запаса Испанской республики в Советский Союз (из пещер под Мадридом). Это золото до сих пор не возвращено Испании.

В дальнейшем, когда разведчиков начали вызывать в Советский Союз из-за рубежа и уничтожать, А.Орлову была расставлена ловушка. Он должен был приехать якобы на совещание, на корабль в одном из портов Бельгии. Поняв, чем это ему грозит, он вместе с семьей покинул пределы Франции, где он находился на излечении после ранения. Вместе с семьей он перебрался в США - там, опасаясь ликвидации, пятнадцать лет молчал и скрывался. Однако был обнаружен агентами КГБ, после чего решил издать свою книгу, но сведения о провокаторстве Сталина вошли только в посмертное издание.

В конце 50-ых годов в ФРГ были изданы воспоминания крупного разведчика времен Гитлера по фамилии Яшке. В этих мемуарах он пишет, что в 30-х годах в Берлин приезжал по поручению Сталина Ежов, который предложил следующую сделку: из сейфов германского генштаба должны были быть похищены документы, присланные Тухачевским, как начальником советского генштаба, по расчетам в уплату за арендованные германским вермахтом в Советском Союзе аэродромы и танкодромы для обучения офицеров вермахта. По Версальскому договору в самой Германии такие базы не могли быть созданы. Текст этих документов, касавшихся арендных расчетов, должен был быть смыт, и вместо него на тех же бланках за подписью Тухачевского и с соответствующими грифами и печатями надлежало вписать шпионские данные.

По словам Яшке, разведуправление от этой сделки отказалось, и за это дело взялось гестапо, выполнившее требуемую работу. Эти фальшивки были вручены Ежову, уплатившему за них, по свидетельству Яшке, миллион рублей.

2. Летом 1918 года во время создания Бакинской Коммуны, когда Шаумян был Предсовнаркома Коммуны и Чрезвычайным Комиссаром Кавказа и Закавказья, он обратился к Ленину с письмом, в котором писал об исключительно тяжелом положении осажденной Бакинской Коммуны.

Он просил помощи вооруженными силами, продовольствием и деньгами. Был получен ответ Владимира Ильича, в котором он писал о своем полном одобрении политики Шаумяна в Баку и сообщал, что соответствующие указания о посылке в Баку вооруженных сил, продовольствия и всего прочего дал Сталину в Царицын

Степан Шаумян был очень огорчен этим известием. Он высказал это в кругу наиболее близких к нему людей. Я лично присутствовала при этом вместе с сыновьями Шаумяна Суреном и Левоном.

Товарищ Степан сказал: «Сталин мне никогда ничем не поможет. Наоборот, он сделает все, чтобы погубить меня и вместе со мной дело Бакинской Коммуны. Причина в том, что мне доподлинно известно - он является провокатором. В 1908 году я скрывался на одной квартире от преследований жандармов, искавших меня. Это место было известно только Сталину и никому другому. Тем не менее, жандармы явились и арестовали меня.»

Предвидение Шаумяна оправдалось: несмотря на приказ главнокомандующего всеми фронтами гражданской войны о посылке в Баку дивизии Петрова (14 тысяч штыков, с артиллерией и другими вооружениями), Сталин отправил эту дивизию на совершенно другой участок фронта. В Баку же всего за несколько дней до падения там советской власти был прислан небольшой отряд во главе с Петровым. Турецкие воинские части были уже на горах вокруг Баку, поэтому привезенные отрядом орудия не могли быть доставлены на фронт. Они были установлены около пристани и стреляли по позициям турок через город.

Население Баку переживало неимоверный голод. По заданию Шаумяна были собраны со всех складов мануфактура, гвозди и другие промтовары. Был создан рабочий отряд, во главе с членом Кавказского краевого комитета, старым большевиком Георгием Стуруа. Все собранное этот отряд повез в Кизляр для обмена на хлеб.

Когда обмен был завершен и хлеб с невероятными трудностями был вывезен и погружен на баржи в Кизляре, явился уполномоченный из Царицына лично от Сталина с приказом направить баржи с хлебом не в Баку, а в Царицын. Стуруа на быстроходном катере направился к Сталину лично в Царицын, чтобы добиться отмены этого приказа. Убеждая Сталина отменить приказ, он говорил ему, что Баку голодает, нечем кормить солдат на фронте. И говорил, что в таком случае Баку непременно падет. На это Сталин цинично ответил: «Ну что ж, придет время, мы его опять возьмем».

Сам Стуруа описал изложенное выше в воспоминаниях, опубликованных в газете «Заря Востока» в 39-ом году.

3. В 1927-ом году во время дискуссии с троцкистско-зиновьевской оппозицией в Баку приехали для защиты ее платформы ряд видных оппозиционеров: бывший секретарь подпольного Бакинского Комитета времен 1919-20 годов Саркис Даниэлян, Тер-Ваганян, Володя Хуталашвили (соратник Камо-Петросяна, женатый на его сестре Джаваире).

Все они сосредоточили свои усилия на Баилово-Биби-Эйбатском районе города Баку, стараясь завоевать на свою сторону его парторганизацию. Они обходили заводы и промысла, везде выступали, отстаивая свою платформу и читая завещание Ленина, в котором Владимир Ильич предлагал сместить Сталина с поста генсека.

Секретари райкома Артак Стамболцян и я шли за ними по пятам, отстаивая линию ЦК. В результате ни одна низовая организация не присоединилась к оппозиционной платформе. В один из вечеров Володя Хуталашвили пришел в райком и долго беседовал с Артаком и мной: «За кого вы боретесь, кого вы отстаиваете?! Ведь Сталин - это низкий подонок. Вы ничего не знаете о нем, а я был с ним в Хуруханской ссылке. Мы убедились в том, что он агент царской охранки. По ее заданию он организовал там покушение на Свердлова, который, находясь в ссылке, был связан с Лениным. Сталин подкупил бандитов, уголовников, находившихся в ссылке. И лишь по счастливому стечению обстоятельств Свердлов уцелел.

Сталин изнасиловал в Туруханске ребенка - тринадцатилетнюю дочь хозяина квартиры, на которой стоял. Отец девочки подал жалобу жандармам, однако они дело погасили, ограничившись обещанием Сталина обвенчаться с девочкой. Теперь он загонит в могилы всех, кто против него выступает, кто с ним борется. Он это сделает вашими руками, а потом по вашим головам придет к единоличной власти в стране, сядет на трон, и тогда ваши головы полетят.»

Мы с Артаком ничему этому не верили, кричали, что вы — оппозиционеры, клевещете на Сталина. Почему вы считаете, что все должно быть по образцу французской революции? Володя Хуталашвили долго старался убедить нас, однако мы не соглашались. Наконец, он встал и грозно произнес: «Запомните, слепые щенки, что я вам теперь говорил. Все будет так, как я сказал.» С этими словами он хлопнул дверью и ушел.

О покушении, организованном Сталиным через уголовников на Свердлова, подробно пишет жена Свердлова Новгородцева, находившаяся вместе с ним в Туруханске, в первом издании своих воспоминаний. Из второго, посмертного, издания их сын Андрей Свердлов, сотрудник НКВД, этот факт выбросил.

4. Одновременно со Свердловым и Сталиным в Туруханской ссылке находился Борис Иванов - рабочий-печатник (наборщик). Впоследствии он был членом редколлегии «Правда», которая была разогнана по указанию Сталина за то, что после подписания договора с Гитлером в 1939 году в «Правде» была опубликована статья, критикующая фашизм.

Борис Иванов после XX съезда партии написал в ЦК документ, где он подробно изображает сцену нападения на Свердлова в Туруханской ссылке. Случайно Б.Иванов находился в этот момент у Свердлова в избе. Когда ворвавшиеся пьяные уголовники накинулись на Свердлова, Б.Иванов, в то время крепкий рабочий парень, схватил скамью и начал ею отбиваться от них. В этой схватке опрокинулся стол, упала на пол керосиновая лампа, и в темноте бандиты убежали. Позже они признавались, что были подкуплены и подпоены Сталиным.

Вскоре после этого Б.Иванову и Сталину жандармы объявили, что они оба призываются в действующую армию - все это происходило во время первой мировой войны. Их обоих погрузили на сани и под конвоем повезли по льду Енисея в Кра ноярск. По дороге Б.Иванов был удивлен взаимоотношениями Сталина с жандар мами. В любое время, даже днем, по его требованию делались остановки в каком либо селении для отдыха. Жандармы подчинялись его желаниям. Когда их при везли в Красноярск, при въезде в город Сталина отпустили на все четыре стороны. А Иванова повезли в воинское присутствие, забрили и вскоре отправили на фронт, где он и пробыл до конца войны.

Б.Иванов пишет также об изнасиловании Сталиным ребенка в Туруханской ссылке и о том, что его бойкотировали все политические ссыльные.

После XX съезда председатель КГБ Серов обнаружил в архивах подлинные жандармские документы об изнасиловании Сталиным ребенка в Туруханске. В этих документах имеется обещание Сталина обвенчаться с этой девочкой, после которого дело было погашено.

Этот материал Серовым был доложен на Политбюро.

5. В начале века большевикам удалось в Тбилиси устроить подпольную типографию на Авлабаре. Вход в нее был удачно замаскирован. Из сухого колодца был прорыт ход и погреб, в котором она и помещалась. Типография успешно работала, выдавая нужную для большевиков литературу. Так продолжалось некоторое время, пока в типографию вдруг не нагрянули жандармы. Ни у кого ничего не спрашивая, они прямо направились к сухому колодцу во дворе и проникли в типографию. Все находившиеся там наборщики и другие работники были схвачены.

Присутствовал и Сталин, который тоже был арестован. Всех захваченных впоследствии сослали на каторгу в Сибирь, а Сталина через три недели выпустили, и через некоторое время он беспрепятственно уехал на Стокгольмский партийный съезд (под фамилией Чхеидзе).

6. До революции в одном из уездных городов Вологодской губернии находился в ссылке старый большевик Арам Иванян. Ему удалось получить уроки в зажиточных семьях города, в том числе у одного из работников местного банка. Через этого банковского служащего он сумел установить связь с большевистским цент ром, откуда он получал литературу и деньги для раздачи ссыльным большевикам. Однажды к нему заявился Сталин, также находившийся в ссылке в одном из селений. Он поселился у Иваняна и очень долго проживал там. На вопрос Иваняна, как он может длительное время отсутствовать в месте поселения, Сталин заявил, что готовится к побегу.

Иванян недоумевал, почему полиция по месту ссылки Сталина не замечает его отсутствия. На эти вопросы Сталин отвечал нападками, что Иванян омещанился и примазался к зажиточным семьям города. В дальнейшем Сталин, забрав все партийные деньги, которые хранились у Иваняна, скрылся.

В 1928 году Сталин посетил Тбилиси. Здесь он случайно узнал, что Иванян работает в Закавказском Госплане. По его указанию Берия вызвал секретаря парткома Госплана Людмилу Янушевскую и дал ей задание срочно исключить Иваняна из партии, сославшись на Сталина, который якобы знает Иваняна как провокатора.

Янушевская, вернувшись на работу, пригласила Иваняна и предупредила его об опасности. Так как она не выполнила распоряжения, Берия вызывал ее вторично и требовал исполнения.

Иванян был арестован и расстрелян. Подробное описание всех этих обстоятельств прислали в Комитет партийного контроля жена и дочь Иваняна, находившиеся с ним в вологодской ссылке; рассказала об этом и Янушевская.

7. По рассказу Бориса Шеболдаева, члена партии с 1914 года, работавшего секретарем Северо-Кавказского крайкома партии, в 1936 году он был вызван к Сталину, который поручил ему поехать в Новочеркасскую тюрьму, в изолятор для политических заключенных и переговорить с содержавшейся там в одиночке Варей Каспаровой.

Каспарова - старая большевичка, участница Бакинской Коммуны, близкая к Шаумяну. До революции находилась в швейцарской эмиграции вместе с другим известным революционером, своим мужем Славой Каспаровым.

Слава Каспаров умер вскоре после февральской революции в Женеве, и Варя в одном вагоне с Лениным приехала из эмиграции в революционную Россию.

Сталин поручил Шеболдаеву сказать Каспаровой, что если она откажется от того что говорила в его адрес, то он ее пощадит и сохранит ей жизнь. Шеболдаев вынужден был поехать в Новочеркасскую тюрьму и передать Каспаровой предложение Сталина. В ответ на это Каспарова вскочила с тюремной койки и яростно закричала: «Я знаю, что Сталин - провокатор, агент царской охранки! Говорила это и буду говорить до самой смерти, никогда не откажусь от этих слов.»

Шеболдаев, совершенно ошеломленный, покинул тюрьму. Он понимал, что теперь, когда он узнал такое о Сталине, его собственная жизнь в опасности, и не поехал к Сталину с докладом о результатах встречи с Каспаровой. Однако через некоторое время Сталин вызвал его и спросил об этом. Шеболдаев вынужден был ему все рассказать.

В 37 году Борис Шеболдаев был арестован и расстрелян. Арестована была также его жена Лидия Смирнова, от нее требовали показаний против мужа. Так как она этих показаний не давала, то сотрудники НКВД поехали в деревню Верея, где скрывалась семья Шеболдаева. Опричники схватили детей - трехлетнего Володю и шестинедельного Алика. Их тетка Валентина Смирнова, взяв узел с пеленками, насилу села в машину, в которой увозили детей. Однако ее на ходу выбросили из машины. Детей привезли в Бутырскую тюрьму и под воздействием их плача пытались добиться у матери ложных показаний. В результате Лика Смирнова сошла сума.

Вместе с этапом других помешавшихся заключенных она была отправлена в Каргополь, где этих несчастных больных держали на койках с железными решетками в виде крышек. Там она и умерла.

О страшных допросах с детьми и последующей судьбе Лики Смирновой рассказала Лилия Ивановна Рудзутак (племянница Яна Рудзутака), ее однокамерница.

Дети Шеболдаева исчезли. Сестры их матери Антонина и Валентина Смирновы целый год безуспешно разыскивали их по всем детским домам и приемникам, а также отделам охраны материнства и младенчества при районных отделах народного образования Москвы. Везде был ответ, что детей нет. Уже совершенно отчаявшись, Валентина в одном из «охматмладов» упала в обморок на лестнице к ней подошла женщина-инспектор, которая отозвала ее и сказала: «Поклянитесь что вы не выдадите меня. Я открою, где ваши дети. Они в доме матери и ребенка на Ленинградском шоссе под фамилией Воробьёвы». Если бы не это сообщение, дети никогда не были бы найдены.

8. Когда Ленин написал статью «Как нам реорганизовать Рабкрин», Сталин рвал и метал и ни в коем случае не хотел допустить опубликования этой работы, в то время как Ленин требовал ее напечатания в «Правде». Жена старого большевика Вардина-Мгеладзе, Татьяна Петровна Сокольникова (в прошлом тульская работница), рассказала: Мгеладзе в то время работал завотделом печати ЦК партии. ЦК помещался в доме на Воздвиженке (где сейчас музей архитектуры), а семья Мгеладзе жила во флигеле во дворе этого дома. Во флигель прибежал Сталин собствен ной персоной и спросил, где Мгеладзе. Татьяна Петровна ответила, что он уехал в Подольск на рабочий митинг.

В течение дня Сталин еще несколько раз требовал Вардина, однако тот вернулся из Подольска только поздно ночью. На другой день Вардин пошел к Сталину и вернулся вне себя от бешенства. Он сказал, что Сталин предложил ему поехать в редакцию «Правды» и организовать там печатание работы Ленина в одном экземпляре газеты, чтобы обмануть Ленина, который был болен и находился в Горках. Вардин категорически отказался, разругался со Сталиным. Он велел Татьяне Петровне сесть за пишущую машинку и продиктовал большую статью, где разоблачал Сталина с самых разных сторон. Затем с этой статьей поехал в редакцию «Правды».

Конечно, там категорически отказались ее печатать. После этого он поехал к Скворцову-Степанову в редакцию «Известий». Тот также отказался принять статью. Все это стало известно Сталину, он немедленно выгнал Вардина-Мгеладзе с работы в ЦК и отправил его в Иран каким-то торговым агентом. Впоследствии Мгеладзе работал завагитпропом Закавказского крайкома партии.

По словам Татьяны Петровны, Сталин все же добился опубликования статьи Ленина в одном экземпляре «Правды», и она была Ленину предъявлена. Через секретную часть работа Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин» была разослана по крайкомам партии с препроводительной запиской Сталина, что статья написана больным Лениным.

В 37-ом году Вардин-Мгеладзе был арестован и расстрелян, а семья выслана в глухой кишлак в Казахстане. Старший сын Юрий по достижении совершеннолетия был арестован и приговорен сперва к 10, а потом к 25 годам заключения.

9. Никита Степанович Опарин, член партии с 1917 года, начальник строитель ства Воскресенского химкомбината, рассказал.

В 1929 или 1930 году он учился в Промакадемии. Там же училась жена Сталина, Надежда Аллилуева. Парторганизация Промакадемии была решительно против насильственной коллективизации и сопутствовавшего ей так называемого «раскулачивания», распространившегося и на трудовую часть крестьянства. Как партком, так и общее собрание парторганизации вынесли резолюцию против этой сталинской политики.

Надежда Аллилуева была активной сторонницей этого процесса. Она часто приходила в комнату общежития, где жил Опарин, с негодованием выступала при обсуждении этого вопроса и открыто говорила, что Сталин является палачом народа, как и своей семьи.

Несмотря на требование отказаться от своей резолюции протеста, парторганизация Промакадемии осталась на этой позиции. В результате Промакадемия была распущена, и всем учащимся было предложено вернуться на места, откуда они прибыли. Опарин, еще один студент и секретарь парткома пошли за билетами на Казанский вокзал. При выходе из вокзала они остановились перед трамвайной линией, по которой мчался трамвай.

Внезапно из толпы выскочили два субъекта, которые схватили секретаря парткома за плечи и толкнули под трамвай.

В дальнейшем Опарин был арестован и просидел в тюрьме 17 лет.

10. Когда готовился созыв VI Конгресса Коминтерна, Сталин задумал провести на нем резолюцию, предлагающую германской компартии разорвать единый фронт с германской социал-демократией и объявить ее «левым крылом фашизма».

Работавший в то время в секретариате Коминтерна молодежи Бесо Ломинадзе обратился к Сталину с письмом, в котором решительно возражал против этой резолюции и предупреждал, что это облегчит приход Гитлера к власти.

На это письмо и многочисленные протесты немецких коммунистов Сталин не обратил никакого внимания и настоял на принятии У1-ым конгрессом Коминтерна своей резолюции.

Разрыв германской компартии и социал-демократии происходил чрезвычайно болезненно для обеих сторон; особенно в низах, на заводах, среди рабочих. В результате во время выбора президента в 1933 году компартия выставила кандидатуру Тельмана, а социал-демократия - Эберта. Блок буржуазных партий выдвинул Гинденбурга. Тельман собрал 5 миллионов голосов, Эберт - 7 миллионов, то есть в сумме, при общем кандидате обеих партий, это дало бы 12 миллионов. Гинденбург же получил 10 миллионов голосов и победил.

Таким образом, если бы не разрыв единого рабочего фронта, Гинденбург не прошел бы. На другой день после своего избрания он назначил рейхсканцлером Гитлера. Таким образом, Гитлер пришел к власти в результате разрыва рабочего фронта, навязанного Сталиным.

На VII конгрессе Коминтерна тот же Сталин предложил отменить прежнюю свою резолюцию. Но было уже поздно.

11. В 1929 году Сталин посетил ленинградскую парторганизацию и выступал там на партийном активе. Он остался недоволен холодным приемом, который ему там оказали. После актива некоторые руководящие работники встретились со Сталиным на квартире Кирова. Был там и Петр Иванович Чагин, который в Баку при Кирове редактировал газету «Бакинский рабочий», вместе с Кировым переехал в Ленинград после XIV съезда. В 1960 году он написал в ЦК следующее.

После ужина (жарили шашлык в камине) Сталин расхаживал по комнате. Сергей Миронович заговорил о трудностях в партии после смерти Ленина. Он говорил, что единственный выход из положения - создать «коллективный разум», коллективное руководство, которое только и может заменить Владимира Ильича.

В ответ на это Сталин заявил: «Да, коллективный разум - это хорошо. Но русский народ - царист. Ему нужен один.» И поднял указательный палец. Все присутствующие были ошеломлены этим заявлением, осознавая, к чему стремится Сталин.

12. Сын Шаумяна, Левон Степанович, в 20-ые годы был секретарем Царицынского горкома партии. Он рассказал: в Царицын прибыли посланцы Сталина и обратились в горком с его поручением переименовать Царицын в Сталинград, так как якобы Сталин в гражданскую войну возглавлял оборону Царицына.

Левон Шаумян ответил, что такое решение может принять только городской Совет рабочих депутатов. Собрали заседание Совета, на котором посланцы Сталина выступали с его восхвалениями. Однако рабочие депутаты стали выступать с речами о том, что Сталин фактически провалил оборону Царицына и что своим спасением город обязан рабочему Минину (Нолину?), который действительно возглавил оборону. И если уж переименовывать Царицын, то в Мининград. Предложение о переименовании в Сталинград Совет отклонил.

Однако через некоторое время, когда Сталин вошел в полную силу, он снова прислал людей с этим поручением, и на этот раз переименование Царицына в Сталинград свершилось.

Название «Царицын» происходило не от слова «царица», а от татарского слова Сари-Су, что означает «желтая речка». Так же, как название «Саратов» происходит от татарского «Сари-Тау», то есть «желтая гора» (см. Большую Советскую Энциклопедию).

13. Вскоре после окончания второй мировой войны проживавший в Париже лидер грузинских меньшевиков Ной Жордания стал издавать небольшую газету на русском языке. В этой газете он печатал свои мемуары, в которых сообщил о том, что Джугашвили-Сталин вступил в «Месами-Даси» на заре марксистского рабочего движения в Грузии по заданию царской охранки; и что деятели «Месами-Даси», установив это, исключили его из этой организации. Я сама читала эти мемуары в газете Жордания.

О публикации Жордания стало известно Сталину. И он предпринял следующие контрмеры.

Рассказал военный атташе советского посольства в Париже Василевский (однофамилец маршала):

Сталин прислал в Париж группу грузин, которым было дано задание заманить Ноя Жордания в Советский Союз.

Василевский сопровождал их к Ною Жордания - тот жил в пригороде Парижа крайне бедно, в небольшом скромном домике, который даже не отапливался.

Грузины явились с богатыми дарами: корзины с вином и всевозможными яствами. Стали устраивать пиры и разыгрывали на грузинский лад веселых собутыльников. Провозглашались хвалебные тосты в честь Жордания, Грузии. Но как только они поднимали тосты за Сталина, Ной Жордания ставил свой бокал на стол. Посланцы уговаривали Жордания ехать в Советский Союз, говорили, что для него там строится великолепный особняк, что он будет провозглашен отцом марксизма в Советском Союзе, его проведут в Академию Наук и осыпят всевозможными почестями и благами.

Все это продолжалось не один день. Они даже привезли дрова. Однако на все эти посулы Ной Жордания ответил: «Я старый волк и в западню не полезу. Сталин хочет заманить меня к себе и заставить отказаться от разоблачений его как провокатора, сделанных мной в мемуарах».

Посланцы уверяли, что это не так, и уговаривали послать с ними хотя бы его сына. На это Жордания ответил: «Сына в заложники Сталину я тоже не дам.» В конце концов эти люди уехали ни с чем.

14. Начальником отдела печати наркомата иностранных дел при Литвинове (до 1939 года) был Гнедин. При разгроме аппарата Наркоминдела в 1939 году Гнедин, как и многие другие сотрудники НКВД, был арестован и осужден. После 18-летнего заключения в тюрьмах и лагерях Гнедин выжил и выпустил в свет за рубежом крайне важную книгу.

Архивы гитлеровского Министерства иностранных дел попали в руки союзников и были опубликованы за рубежом на немецком, английском и французском языках. Гнедин изучил эти тома и выбрал из них все, относящееся к сношениям Гитлера со Сталиным. Эти материалы и вошли в его книгу в виде сборника, к которому он написал предисловие.

Из этих материалов явствует, что Сталин искал союза с Гитлером с момента прихода последнего к власти в 1933 году. Посредником в этих сношениях служил Молотов. Все это делалось за спиной Литвинова.

Например, во время командировки Литвинова в США в Москву для переговоров был приглашен особый уполномоченный Гитлера.

Среди приведенных Гнединым документов есть и такой: в нем Гитлер выдвигает требование - теперь, когда Сталин разгромил весь командный состав Красной Армии, необходимо сделать то же и с аппаратом Наркоминдела и убрать Литвинова. Этим будет подготовлена плодотворная почва для сближения его - Гитлера, со Сталиным.

Тайная переписка Сталина с Гитлером шла даже во время процесса Димитрова. Таким образом, документально подтверждается, что Сталин стремился к союзу с Гитлером не только «в силу необходимости» в 1939 году.

Черты личности

В начале 30-х годов секретарем Баилово-Биби-Эйбатского райкома комсомола был Петр Можнов (бывший литейщик). Он узнал, что на Баилове живет старик-Рабочий, у которого на квартире в свое время жил Сталин. Перед Сталиным этот старик преклонялся.

Можнов разыскал старика и расспросил его. К его величайшему разочарованию, старик рассказал, что Сталин, живя у него, вел себя не как революционер, а как последний подонок. Он пьянствовал, по мнению старика, на партийные деньги. Приходя домой, набрасывался с побоями на свою беременную жену Като Сванидзе и бил ее ногой в живот. Впоследствии Като родила сына Яшу, который долго воспитывался у ее родственников. Сама она вскоре умерла от чахотки.

* * *

Известная переводчица с русского на грузинский Сандра Карцивадзе одно время жила в Ленинграде и дружила с Яшей, сыном Сталина, который там работал инженером на заводе. Сандра передавала, что Яша смертельно ненавидел Сталина. Он рассказывал Сандре, что когда Сталин вселился в квартиру, отведенную ему в Кремле, он увидел, что в конце коридора вделано во всю стену огромное венецианское зеркало. С матерной бранью он размахнулся и сапогом ударил в зеркало, которое разлетелось вдребезги.

* * *

Младший сын Сталина Василий, будучи ребенком, очень плохо учился в школе. Школьные учителя тем не менее выставляли ему приличные отметки. Однажды Сталин посетил школу и узнал, что Василий учится плохо. Вернувшись домой, он накинулся на ребенка с побоями, свалил его на пол и топтал ногами.

* * *

Жена Микояна, Ашхен Лазаревна, вспоминала. Однажды они с Анастасом Ивановичем были на обеде у Сталина. За столом сидело человек тридцать. Как обычно, застолье продолжалось несколько часов. Дочь Сталина, Светлана, тогда семнадцатилетняя девушка, просидев около часа, тихонько встала и направилась к выходу. Сталин при всех сидевших за столом закричал ей вслед: «Куда ты, Светлана, зачем уходишь? Не терпится... ?» (нецензурное слово).

Из воспоминаний старого большевика Сережи Кавтарадзе

Сережа Кавтарадзе и его жена Софа в 1937 году были арестованы в Тбилиси. В течение года их зверски избивали, вымогая показания на самих себя и многих других. Неожиданно в 1938 году они были освобождены и привезены в Москву. Здесь им отвели шикарную квартиру на улице Горького. Вскоре после этого туда явился Берия с подручными, которые несли корзины с винами и всевозможной снедью, а затем пожаловал сам Сталин. Устроили пир, Сталин заставлял плясать Сережу Кавтарадзе. В дальнейшем Кавтарадзе был назначен первым послом в королевскую Румынию. На вопрос, чем объяснялось его освобождение и все дальнейшее. Кавтарадзе отвечал: «Я знаю причину, но говорить о ней не могу», - давая понять, что Сталину нужен был кто-то, хорошо отзывающийся о его прошлом.

Кое-что о прошлом Сталина Кавтарадзе знал: в начале века батумские социал-демократы задумали устроить маевку. Наняли несколько лодок и выплыли в море. По грузинской привычке подшучивали друг над другом. В одной из лодок был Сталин, посмеялись и над ним. Он до того рассвирепел, что раскачал лодку и опрокинул ее. Все оказались в воде, некоторые не умели плавать. С соседних лодок бросились на помощь. Увидев это, береговая полиция подоспела к месту происшествия. Маевка была сорвана.

Другой эпизод происходил в тюрьме Метехского замка. Среди заключенных одной из камер находился Сталин. Он уверял товарищей по камере, что настолько хорошо знает «Капитал» Маркса, что ему достаточно, чтобы прочитали первую строчку любой страницы, и он наизусть скажет всю страницу. С воли передали первый том «Капитала». Сталину предложили испытать его знания, начали зачитывать. Оказалось, что он понятия не имеет о тексте. Над ним стали смеяться, называть хвастуном. Тогда он со злобой кинулся драться. Возникла такая драка, что на шум прибежал тюремный надзиратель. Драка в камере политических была неслыханным событием.

Еще до революции 1905 года Кавтарадзе был членом подпольного Кутаисского комитета РСДРП(б). Большевикам большую помощь в революционной работе среди местного воинского гарнизона оказывал один меньшевик. Его кооптировали в состав комитета РСДРП(б). В помощь Кутаисскому комитету из Тифлиса приехал Сталин. Узнав, что в составе комитета имеется меньшевик, он был «до глубины души» возмущен и потребовал его немедленного исключения. На все доводы членов комитета, что этот товарищ ведет большую пропагандистскую работу среди военных и является полезным членом комитета, Сталин не реагировал и стоял на своем.

Члены Кутаисского комитета подчинились его требованию, однако обжаловали действия Сталина в Кавказском краевом комитете. Через некоторое время Сталин снова приехал и от имени Кавказского краевого комитета на заседании Кутаисского комитета «с возмущением» заявил, что исключение из членов комитета полезного члена-меньшевика было ошибкой комитета. Кавтарадзе был настолько возмущен двуличием Сталина, что схватил стоявшую на столе керосиновую лампу с зеленым абажуром и бросил ее в голову Сталина.

Из воспоминаний старой большевички Цецилии Сванидзе-Лускиной

В 1928 году Сталин приезжал в Тифлис. На вокзале его встречал весь актив Грузии. Перед приездом Сталина его матери отвели апартаменты в бывшем дворце наместника, и там был приготовлен для встречи Сталина банкет. Нескольким старым большевичкам, в том числе Цецилии Сванидзе-Лускиной было поручено сопровождать мать Сталина на вокзал.

Когда подошел поезд и Сталин вышел на ступеньки вагона, Цецилия и еще одна женщина под руки подвели его мать к вагону. Увидев мать, Сталин по-грузински сказал «И ты, старая б... , здесь!» Тем не менее, она стала приглашать его к себе на пир, от чего он с презрением отказался.

Его повезли за город на приготовленную ему дачу. Там Сталин в одной из комнат принимал поклонение руководящих работников Грузии. Вошел и Филипп Ма-Харадзе. На его приветствия Сталин по-грузински сказал в присутствии всех: «Ну что, Филипп, ты все еще с моей матерью... ? (далее нецензурно)».

Цецилия была замужем за подпольщиком-большевиком Колей Сванидзе, которого в тридцать седьмом расстреляли (однофамилец первой жены Сталина). Она скрывалась с ребенком вплоть до смерти Сталина.»

Приводится по рукописи О. Г. Шатуновской, 1989-1990 гг.

Даты жизни Ольги Шатуновской

1 марта 1901 - Родилась в Баку, Азербайджан

1913-1917 - Мариинская женская гимназия

1915 - Школьные марксистские кружки А.М.Стопани

1916 янв. - Вступила в партию большевиков РСДРП(б)

1917 фев. Февральская революция в Москве и Петрограде

1917 март - Степан Шаумян прибыл в Баку из ссылки

1917 июнь - Разрыв с меньшевиками

1917 25 окт. - Большевистский переворот в Петрограде, II съезд советов

1917 нояб. - Декларация прав народов России. Декрет о мире

1917 дек. Создание ВЧК - всероссийской чрезвычайной комиссии

1918 5-9 янв. - Разгон Учредительного Собрания. Расстрелы манифестаций эсеров в Москве и Петрограде Всероссийский съезд советов

1918 3 марта - Брест-Литовский мирный договор

1918 30 марта - Восстание мусавата в Баку

1918 30 марта - Ушла из дому. Боевая дружина

1918 25 апр - Создан Бакинский Совет Народных Комиссаров

1918 13 мая - Российский декрет о чрезвычайных полномочиях, беспощадная борьба с крестьянством

1918 6-7 июня - V Всеросс. съезд советов. Первая Советская конституция

1918 25 апр. - Создание Бакинской Коммуны

1918 лето - Личный секретарь Степана Шаумяна

1918 лето - Поездка на турецкий фронт (Баладжары)

1918 31 июля - Падение Бакинской Коммуны

1918 июль - Турецкие войска окружили Баку

1918 14 авг. - С Петровской пристани отплыли пароходы с комиссарами

1918 авг. - Оставлена в Баку для подпольной работы

1918 авг. - Покушение на Ленина, указ Совнаркома о красном терроре, создана система лагерей

1918 15 сент. - Турки ворвались в Баку, погром

1918 20 сент. - Расстрел 26 бакинских комиссаров в Кзыл-Арват

1918 сент. - Арест и приговор к повешению турецким командованием. Помилование. Последняя встреча с отцом

1918 дек. - На Закавказской подпольной конф. большевиков под Тифлисом

1918 дек. Революция в Германии

1918 янв. - Владикавказ. Сыпной тиф. Белая контрразведка. Пробралась в Тифлис

1919 апр. - По Версальскому договору в Баку пришли англичане

1919 апр. - Приезд из Тифлиса в Баку

1919 март - Создан III Интернационал (Коминтерн). I Конгресс Коминтерна в Москве

1919 март - VIII съезд РКП(б). Гражданская война. Мятежи

1919 июнь-1920 апр. - В Баку при мусавате

1919 июль-нояб. - Редактор выходивших в подполье газет

1919 нояб.-дек. - Поручение передать Ленину партийные документы. Деникинский миноносец. Переход через фронт

1919 дек. - В Москве.

1919 дек. - VIII конференция РКП(б). VII Всеросс. съезд советов

1919 янв.-фев. - Возвращение через Среднюю Азию и Дагестан в Баку

1920 28 апр. - IX съезд РКП(б), милитаризация труда. IX партконференция РКП(б)

1920 28 апр. - Провозглашение советской власти в Азербайджане

1920 май - В Баку. Редактор газеты. Секретарь Кавказского бюро союза молодежи

1920 июль-авг. - II Конгресс Коминтерна (учредительный)

1920 май-1921 сент. - Секр. Бакинского комитета комсомола. Секр. Совета молодежи Востока. Секр. райкомов партии г.Баку

1921 - Кризис с топливом, продовольствием в России Кронштадтское восстание

1921 - X съезд РКП(б). НЭП. Отмена продразверстки. Запрещение фракционной деятельности

1920 сент. - Отъезд А.Микояна в Нижний Новгород

1921 - Борьба с Н. Наримановым.

1921 окт. - Отозвана из Баку. Отъезд с Суреном в Москву и Брянск

1921-1924 - Брянск, Бежецк. Работа в агитпропе

1922 - XI съезд РКП(б)

1922 4 апр. - Сталин - генеральный секретарь ЦК партии

1922 ноябрь - IV Конгресс Коминтерна

1922 - Смерть в Баку Григория Наумовича Шатуновского

1923 апр. - XII съезд РКП(б). Переименование РКП в ВКП, ВЧК в ГПУ. Комиссия Дзержинского оправдала действия Орджоникидзе на Кавказе. Троцкий - член политбюро

1923 дек. -Письмо Троцкого к партийным организациям.

1924 - «Уроки Октября» Троцкого. Создание семерки: Зиновьев, Каменев, Сталин, Бухарин, Томский, Рыков, Куйбышев

1924 22 янв. - Смерть Ленина

1924 май - XIII съезд ВКП(б). Завещание Ленина. Восстания в Сибири, Амурской обл., Закавказье, Грузии

1924 июнь - V Конгресс Коминтерна

1924 янв. - Вышла замуж за Юрия Николаевича Кутьина

1924 авг.-1925 апр. - Сиббюро ЦК ВКП(б), агитпроп, болезнь

1925 - Кампания по приему рабочих в партию

1925 дек. - XIV съезд ВКП(б). Каменев и Сокольников потребовали смещения Сталина

1925 апр.-1929 нояб. - Возвращение в Баку с Юрием Кутьиным, член БК, зав.отделом Баиловского райкома партии в Баку

1926 июль - Смерть Дзержинского

1926 ноябрь- XV конф. ВКП(б) - «Догнать и перегнать». Осуждение троцкистско-зиновьевской оппозиции

1926-1927 - Секретарь РК в Баку. Борьба с троцкистской оппозицией

1927 28 апр. - Рождение в Баку сына Степы

1927 дек. - XV съезд ВКП(б) исключил из партии Зиновьева, Троцкого

1928 - Шахтинское дело. Янсон: о применении труда заключенных

1928 июль - VI Конгресс Коминтерна

1928 - Смерть в Берлине сестры Тани Шатуновской

1928-1929 - Борьба в Баку с Мирзояном. Отозвана в Москву

1929 - «Год великого перелома». Объединенный пленум. Пятилетние планы. Троцкий выслан в Турцию

1929 апр. - Исключение из ЦК Бухарина и Томского

1929 нояб.-1931 апр. - Москва, курсы марксизма при ЦК ВКП(б)

1930 - XVI съезд ВКП(б). Сталин - вождь партии. Голод на Дону, Украине, Северном Кавказе

1930 19 авг. - Рождение в Москве дочери Джимы

1931-1934 - Работа в Московском областном комитете зав.сектором районов топлива и энергетики, кандидат в члены МК

1931 фев.-март - Новая волна раскулачивания

1932 - Платформа Рютина. Чистка партии

1932 8 нояб. - Смерть Надежды Аллилуевой

1932 17 нояб. - Рождение в Москве сына Алеши

1933 - Приход Гитлера в Германии к власти

1934 - Объединение НКВД с ОГПУ

1934 фев. - XVII съезд ВКП(б) («Съезд победителей»)

1934 1 дек. - Убийство Кирова

1934 лето-1935 весна - Парторг Московского Комитета по МОГЭС

1935 16 янв - Арест Зиновьева, Каменева

1935 лето - Курс на сближение с Гитлером

1935 25 июля - VII (последний) Конгресс Коминтерна

1935 весна-1935 авг. - Зав. пром.-трансп. отделом Калининского обкома

1935 авг. - Преждевременные роды, болезнь

1935-1937 - Отдел руководящих партийных органов (ОРПО), член МК

1935-1939 - Расправы Сталина в Коминтерне

1936 - VIII съезд Советов, победа Народного фронта в Испании

1936 16 янв. - Исключение Бухарина из Академии Наук

1936 18 июня - Смерть М. Горького

1936 24 авг. - Показательные процессы. Приговор Зиновьеву, Каменеву

1936 сент.-окт. - Ежов сменил Ягоду, аресты в НКВД

1936 январь Судебный процесс над Пятаковым, Радеком

1937 фев-март - Смерть Орджоникидзе. Пленум.

1937 май-сент. - Массовые репрессии в Красной Армии. Отзыв и аресты советских разведчиков

1937 12 июня - Расстрел Тухачевского, Якира, Уборевича

1937 июнь - Пленум о «контррев.» заговоре Бухарина, Рыкова, Ягоды

1937 сент - Отстранена от работы в МК. Издательство «АсаЛепиа»

1937 5 ноября - Арест по обвинению в троцкистской контррев. деятельности

1937 нояб.-1938 май - Следствие: Лубянская тюрьма, Новинская, Таганская

1938 8 мая - Осуждена на 8 лет исправительно-трудовых работ

1938 лето-осень - В тюрьмах: Бутырская, Краснопресненская

1938 осень - Этап на Колыму

1938 март - Суд над Бухариным, Рыковым, Ягодой. Арест Ежова

1938 9-10 нояб. - Погромы евреев в Германии

1938 17 нояб. - Постановление об ограничении репрессий

1938 25 нояб. - Берия сменил Ежова

1939 - - Война с Финляндией

1939 27 фев. - Смерть Н. Крупской

1939 19 мар. - XVIII съезд партии

1939 3 мая - Смещение Литвинова, Молотов - министр иностр. дел. Переговоры о дружбе с Германией

1939 март-авг. - Вторжение Гитлера в Прагу и Польшу

1939 23 авг - Пакт о ненападении с Германией, приезд Риббентропа

1939 17 сент - Вступление советских войск в Польшу

1939 28 сент. - Договор о дружбе и границах с Германией

1939 20 авг. Убийство Л.Троцкого в Мексике

1939 22 июня - Нападение Германии на Советский Союз

1943 15 мая - Роспуск Коминтерна

1939-1943 - Колыма: Магадан, лагеря.

1942 янв.-1943 окт. - Арест и тюремное заключение Юрия Кутьина

1944 июль-сент. - Колыма: Армань, рыбные промысла

1943-1946 - Колыма: Центральная котельная в Магадане

1945 4 фев. - Ялтинская конф., Рузвельт, Черчилль, Сталин

1945 17 июля -2 авг. - Потсдамская конф., Трумэн, Черчилль, Сталин

1946 3 апр. - Освобождение из лагеря. Колыма: дом аварийного персонала.

1946 14 авг. - Постановление ЦК ВКП(б) о ленингр. журналах. Борьба с низкопоклонством перед Западом

1946 окт. - Возвращение с Колымы

1946 окт.-1948 июль - Корректор в издательствах

1948 - Подписана Декларация прав человека

1948 нояб. - Роспуск Еврейского антифашистского комитета. Убийство Михоэлса

1948 июль - Уехала от арестов из Москвы в Среднюю Азию

1948 июль-1949 апр. - Кзыл-Орда, плановик в маслопроме

1949 - Кампания борьбы с космополитами

1949 апр. - Арест в Кзыл-Орде. Кзыл-Ординская тюрьма. Этап, ссылка на поселение в Красноярский край

1949 окт.-1954 июнь - В ссылке в Енисейске

1949 дек. - 70-летие Сталина

1949 сент. - Ленинградское дело

1951—1952 - Повальные аресты в ленинградских организациях

1952 окт. - XIX съезд КПСС

1952-1953 - Дело врачей. Сталин планирует переселение евреев, строительство бараков в Биробиджане

1953 5 мая - Смерть Сталина

1953 июнь-дек. - Арест и расстрел Берия. Триумвират: Маленков, Молотов, Хрущев

1954 4 июня - Освобождение из ссылки

1954 июль - Приезд в Москву.

1954 авг. - Поездка в Баку за Викторией Борисовной 1954 дек.-

1962 май - Комитет Партийного Контроля (КПК) при ЦК партии, член Коллегии КПК

1956 фев. - XX съезд КПСС. Доклад Хрущева «О культе личности»

1956 25 янв. Смерть в Москве Виктории Борисовны Шатуновской

1961 окт. - XXII съезд КПСС

1961 май - Последняя докладная записка Хрущеву. Уход на пенсию

1961 19 апр. - Смерть в Москве Юрия Николаевича Кутьина

1961 14 окт. - Смещение Хрущева. Брежнев - ген. секретарь ЦК партии

1981 18 дек - Смерть в Москве сына Степана

1960 23 апр. - Поездка в Баку на празднование 40-летия Азербайджана

1968 сент. - Поездка в Баку на 50-летие Бакинской Коммуны

1978 сент. - Поездка в Баку на 60-летие Бакинской Коммуны

1982 12 нояб. - Андропов - ген. секретарь ЦК партии

1984 фев. - Черненко - ген. секретарь ЦК партии

1984 11 марта - Горбачев - ген. секретарь ЦК партии

1990 23 ноября - Смерть в Москве Ольги Григорьевны Шатуновской

ПРИМЕЧАНИЯ

К рассказу 1 Детство

Испанские фамилии у евреев

Первые контакты евреев и славян имели место, по-видимому, в Хазарии, то есть в Причерноморье и на северном Кавказе, где иудаизм в VII-VIII веках был государственной религией. В частности (см. [5]) Киев, входивший в то время в область влияния Хазарии, в некоторых византийских источниках называется Самбатион, что А.Архипов связывает со словом "суббота".

Временное правительство отменило все ограничения для евреев в первый день песаха (еврейской пасхи) 11 марта 1917 года.

Мария Федоровна была вдовствующая императрица, мать Николая II. Под ее покровительством находились многие гимназии, они назывались в ее честь Ма-риинские. После Екатерины II правили одни мужчины по закону о престолонаследии императора Павла I. Марию Федоровну называют вдовствующей, потому что ее мужем был предшествующий царь, Александр III. Она единственная из семьи императора Николая II, кому удалось спастись (вывезена на британском военном корабле из Ливадии в Крыму в 1917г.). Умерла Мария Федоровна в 1929 г. в Дании, к королевскому роду которой она принадлежала.

К рассказу 2 Юность

Родители Виктории Борисовны

"Дедушка... накрывался чем-то полосатым" - имеется в виду талит (талес), покрывало, которым евреи накрываются при молитве.

Напряжение в русском обществе

Царь Николай II не умел управлять государством - в 1905 году расстреляли людей за то, что они пошли с демонстрацией к Зимнему дворцу и несли петиции и портреты царя. Тем самым, войска стреляли по портретам царя. Почему после его представляли таким хорошим? На фоне остальных правителей России этого века он был самый порядочный, ну убили несколько сотен человек! Во время кровавого воскресенья сотню, да во время русско-японской войны погибло тоже много народу, может быть, 100 тысяч. Но уничтожение людей во время войн почему-то никогда не ставят в укор правителям.

Кроме того, в революцию 1905 года от террористических актов погибло за три года три тысячи человек. Царь не справился, и все это привело к падению ценности человеческой жизни. Если каждого полицейского можно убить, на каждого солдата можно напасть, то получается, что существующий строй не может защитить не только граждан, но и своих служителей.

Неблагополучие нарастало с начала XIX века, в особенности после отмены крепостного права, когда крестьян освободили без земли. Собственно, напряжение, которое наблюдалось между помещиками и крестьянами, имело своей причиной то, что помещики владели землей, а крестьяне ей не владели. Указ Екатерины II о вольности дворянства 1762 г. освободил дворян от обязательной государственной службы, но не освободил крестьян от обязательной работы на дворян и на государство. Это несимметричное состояние сословий в конечном счете и привело к Революции.

Кроме того, крестьяне были должны казне за свои души. Правительство выкупило их у помещиков, а потом хотело постепенно в рассрочку получить с крестьян - таким образом, формально, крестьяне превратились из рабов помещиков в рабов правительства. Эти платежи были отменены только в 1907 году, уже при Столыпине. Только тогда крестьяне смогли передвигаться свободно и арендовать землю у помещиков или переселяться в Сибирь, где земля была ничья.

Ограничения на передвижение и переселение и другие черты государственного рабства (вроде обязательных работ на казенных полях и в овощехранилищах) были, таким образом, не изобретены советской властью, а восстановлены по старым образцам. Это не ускользнуло от внимания современников, читавших сокращение ВКП/б/ как "Второе крепостное право - большевиков". (Образцом для военно-феодальной общественной организации русских послужила монгольская степная империя, в которой, в частности, каждый получал приказ о том, где ему жить, от вышестоящего начальника, ср. сообщения I.di Piano Carpini, 1246 г. [12] и W. Rubruck, 1253 г., [32], об их поездках к Батыю и другим ханам).

Советы

В 1917 году советскими партиями назывались меньшевики, эсеры и большевики, то есть партии, имевшие подавляющее большинство в Советах. Но это уже была узурпация власти, потому что Советы формировались из так называемых представителей трудящихся. Правовая основа у них была шаткой, не было известно от скольких людей должны быть депутаты (позднее конституция 1918 г. приравняла голос рабочего к голосам пяти крестьян). Первые советы, по свидетельству современников, вообще состояли из людей, которых никто не выбирал, которые выбрали себя сами [34].

Советы с самого начала противопоставляли себя правительству. С марта 1917 года они всячески мешали работе Временного правительства, но не брали на себя ответственности ни за какие функции общественной жизни, они занимались только критикой и помехами.

Фактически все эти партии ответственны за захват власти большевиками, так как ту власть, которую они смогли приобрести, они передали большевикам. Современники не делали никаких различий между большевиками, меньшевиками, эсерами, с их точки зрения они все были демагоги, которые направили свои усилия на свержение какой бы то ни было существующей власти.

Когда, например, большевики попытались захватить в июле 1917 года власть, тогдашние властители, Чернов и Керенский, позвали Корнилова, чтобы он справился с большевиками. Одновременно они же организовали население на борьбу с Корниловым, построили баррикады вокруг Петербурга (воспоминания генерала Лукомского [26*]) и предали Корнилова. С тех пор слово "корниловец" стало бранным ярлыком со значением "контрреволюционер".
* Число обозначает номер книги в главе «Литература».

Корнилов и Временное правительство

Корнилов передвинул войска с фронта к столице, Петербургу, с намерением создать более сильное правительство. За этим последовало из ряда вон выходяшее непонимание между Корниловым, главнокомандующим русской армией, и Керенским, премьер-министром Временного правительства. В результате этого 27 августа 1917 года Корнилов был удален со своего поста приказом Керенского, которому он не подчинился, осуждая Временное правительство как инструмент большевиков и германского генерального штаба. Он был обвинен в мятеже и арестован.

Эти события произвели резкую перемену в политическом климате Петрограда. Корнилов был арестован 1 сентября 1917 года, а 4 сентября Троцкий был выпущен из тюрьмы и стал главой Петроградского совета.

Перед этим Временное правительство рассматривало большевиков как врагов. В этот момент оно их стало рассматривать как союзников против военной диктатуры. Оно занимало очень двусмысленную позицию: с одной стороны, оно пыталось как бы обратиться к военным за помощью, но с другой стороны, когда Корнилов предложил им помощь, они его предали, объявив мятежником. И вследствие этого они фактически вступили в союз с большевиками.

Ничего удивительного в этом не было, во Временном правительстве преобладали эсеры, а вторую роль играли меньшевики. Так что не удивительно, что они в этот момент сблокировались с большевиками - и те и другие были революционеры.

Вслед за выпуском из тюрьмы Троцкого большевики начали свое восхождение к вершинам власти, занимая важные позиции в столице и на фронте. Троцкий впоследствии говорил, что, решив сместить правительство, большевики открыто перед глазами всей публики и правительства подготовили вооруженную силу для этой революции (октябрьской). По его словам, мировая история не видела другого восстания, которое заранее было публично назначено на определенную дату и произведено в указанный день - с победой. И в самом деле, правительство ничего не сделало, чтобы предотвратить свое падение.

Берия в Баку

Хрущев пишет [22]: "На февральском пленуме (1939 г.) Григорий Каминский выступил с речью: "Товарищи! Когда я работал в Баку, он был полон слухами, что во время оккупации Баку английскими войсками Берия работал в контрразведке мусаватского правительства. Поскольку мусаватская служба контрразведки была под контролем англичан, говорили, что Берия должен быть агентом английской разведки, оперировавшим с помощью мусаватистов."

Каминский закончил свою речь и сел. Никто не выступил с опровержением или разъяснением, и сам Берия тоже никак это не прокомментировал. Немедленно после заседания пленума Каминский был арестован и исчез без следа."

К рассказу 3 Бакинская коммуна

Степан Шаумян (1878-1918)

Согласно энциклопедии Флоринского [28]: "...родился в Тифлисе, где закончил среднюю школу и в раннем возрасте заинтересовался рабочим движением, начиная с 1898 г. Отчислен из Рижского политехнического института. В 1900 г. был возвращен на Кавказ, где продолжил революционную работу, присоединившись к социал-демократической партии в 1901 г. В 1905-07 годах вместе со Сталиным руководил революционным восстанием в Закавказье. На VI съезде партии был избран членом ЦК. Стал председателем Совета народных Комиссаров в Баку в апреле 1918. Казнен англичанами вместе с группой из двадцати шести ведущих большевиков в сентябре 1918".

Типография Куинджи

"Мама с Таней... потом переехали в Екатеринослав", - Екатеринослав это нынешний Днепропетровск.

Ян Рудзутак (1887-1938)

Ленин говорит: "Я не могу назначить преемника", - будто он такой наивный. Видно, какие они лицемеры: и Троцкий и другие оппозиции. Они начинают призывать к демократии, только когда они оказываются в меньшинстве. И наоборот пока они стоят у власти, не стесняются действовать насилием.

Троцкий говорил, что рабочих надо организовать в трудовые армии. С какой стати рабочие будут беспорядочно, по своей воле, переходить с завода на завод, как при старом режиме? Но ведь армейская дисциплина подразумевает такие понятия как дезертирство и трибунал - для тех, кто нарушает трудовую дисциплину или меняет место работы.

Лицемерие состоит и в том, что интеллигенты: и оппозиция, и правительство, выступают от лица рабочих, хотя рабочих между ними нет. В своих последних работах, 1923, Ленин полностью становится на меньшевистскую точку зрения - он начинает оперировать понятием культуры: у населения должна быть культура, чтобы можно было построить социализм. А сам за несколько лет до этого залил всю страну кровью.

Временное правительство было попыткой держать среднюю линию, но не нашло в себе сил и фактически уступило без боя власть экстремистам. (Это подтверждает точку зрения Лотмана и Успенского [25], что противоборство - это более естественное состояние российского общества, чем поиск компромиссов). Как могло получиться, что в Петербурге в 1917 году сказали «Вся власть Советам» и вся страна за неделю стала советской? Это уже означает, что не было никакой альтернативной власти.

Но ведь Советы - это не демократическая власть. Это Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Уже в самом понятии Совета, как оно понималось во время революции, присутствует ограничение избирательного права. Даже если бы большевики оставили меньшевиков, эсеров, они бы насаждали усеченную демократию.

Здесь мы видим, что как только демократию начинают ограничивать с какой-то стороны, так она постепенно стягивается к диктатуре и единовластию. Сначала отсекают от управления государством имущее сословие (до большевиков это пытался сделать Иван Грозный). Казалось бы, это немного - отсекли десять процентов населения, но вслед за этим начинают отсекать политических противников. Тем самым, уничтожаются возможности для высказывания разных мнений и управление страной остается без ушей и глаз, страна управляется по произвольным схемам. Но маховик насилия уже раскручен, и он наматывает на свою ось все новые и новые слои общества.

Раз было разрешено насилие над имущим сословием, то дальше уже позволено насилие надо всеми. Нет границы в обществе, которую можно провести и остановиться. Нельзя сказать - в этих пределах будут царить мир и благодать, а вовне — принуждение и насилие. Это не получается. Насилие перейдет любые пределы-

К рассказу 4 Новые времена

Учредительное собрание

Энциклопедия [28] пишет: "Лев Троцкий родился в 1879 году на Украине в Херсонской области в зажиточной семье. Учился в колледже в Одессе. Стал революционером, в 1898 году был арестован, выслан в Сибирь, но убежал за границу. В 1902 году впервые встретил Ленина в Лондоне и, несмотря на возражения Плеханова, был приглашен к сотрудничеству в "Искре".

В 1903 году, когда партия раскололась, Троцкий осудил организационные принципы Ленина, считая, что они приведут к диктатуре одного человека. В 1905 он стал председателем Санкт-Петербургского совета рабочих депутатов, подвергся публичному суду и был осужден на пожизненное поселение в Сибири, однако опять убежал и поселился в Вене, где редактировал русскую газету "Правда", продолжая бороться против ленинской диктаторской тактики, и старался объединить все русские социал-демократические партии.

Во время первой мировой войны руководил революционной антивоенной пропагандой во Франции - "Наше слово", и позднее в Нью-Йорке - "Новый Мир". После февральской революции отправился в Россию, но был задержан в Галифаксе (Канада) и позднее отпущен по настоянию нового русского министра иностранных дел Милюкова. В России он формально присоединился к большевистской партии в июле 1917 и был избран в ее Центральный комитет.

Был арестован после июльских беспорядков, но вскоре отпущен. Когда в сентябре 1917 большевики завоевали большинство в Петроградском совете, Троцкий стал его председателем. Он был также председателем Военно-Революционного комитета, который провел захват власти в столице. После октябрьской революции по популярности Троцкий уступал только Ленину".

Советскому человеку смешно читать, что убежал. Через несколько лет после этих побегов Ленин и он сам, Троцкий, установили такой режим, от которого уже некуда было скрыться, и высылали на Соловки, откуда уже невозможно было убежать.

Падение Бакинской коммуны

Фронт от бакинского правительства держали дашнаки. Конфликт в этом регионе вообще воспринимался многими как война армян и татар, то есть азербайджанцев. По логике векового развития примыкающей с севера части материка, где русские периодически переходят от подчинения кочевым народам к подчинению кочевых народов, от подчинения иудеям и мусульманам к подчинению иудеев и мусульман и от колебаний своего влияния по широтной оси к колебаниям по долготе, союзниками армян оказываются все представители России, от белых до большевиков (Деникин пишет, например, что они послали армянскому правительству несколько тысяч винтовок).

Мартовские события 1918-го года, с точки зрения Деникина, - избиение татар. Отряды дашнаков защищали большевистскую власть в Баку. После этого большевики завоевали Армению в 1920 году. Сражений почти не было. В Азербайджан пришла 11-ая армия. В феврале 1921 Грузию и Армению завоевали Киров и Орджоникидзе. Они захватили и после этого стали истреблять население. Не врагов, всех истребляли. При подавлении восстания в Гяндже убили десятки тысяч человек [4]. В течение многих лет не настоящих врагов, а потенциальных, всех, кто мог быть против, стали истреблять.

Об уходе остатков разбитой Красной Армии в Грузию пишет также Деникин [13].

Безвластие

С точки зрения русских, и особенно большевиков, если правительство не приступает немедленно к уничтожению или подавлению своих граждан, то это безвластие. То есть его все равно что нет. Поэтому мусават - это правительство времен безвластия, так же, как и Временное правительство.

Временное, оно потому и назвало себя временным, что оно не считало себя уполномоченным всем народом, оно строилось на основе соглашения партий, а не волеизъявления всего народа. В этом Временное правительство и проявило демократическую бесхребетность - оно само заявило о том, что у него нет мандата доверия от народа. Таким образом, оно считало, что ему необходим мандат. Это и давало возможность социалистическим партиям его подрывать и в конечном счете открыть дорогу тоталитарной власти.

Дело в том, что Временное правительство за время, которое оно правило, за те семь месяцев с марта по октябрь 1917 года, постоянно меняло свой состав, становилось более и более „левым". Кроме того, оно согласилось сосуществовать со структурой власти, которая впоследствии будет захвачена большевиками, а именно советами. Временное правительство мирилось с тем, что по всей стране существуют советы. Это время между революциями было временем двоевластия - не было четкого разграничения функций между властями.

Исторически вина Временного правительства состоит в том, что оно не защитило демократию, оно допускало и, по существу, поддерживало советы. Оно вступало с ними в переговоры. Оно вело себя так, как если бы советы были тоже властью.

Учредительное собрание, выбранное уже после большевистского переворота, тоже не имело в глазах многих авторитета законной власти. Собралось оно только в начале 1918, в это время уже два месяца власть была у большевиков. С Учредительным собранием Временное правительство и другие демократические силы упустили время. Ну конечно, можно сказать, что если быстрее это делать, то надо не так тщательно подсчитывать голоса. Но факт то, что большевики захватили власть до сбора Учредительного собрания, и собственно гражданская война началась не тогда, когда они захватили власть, а когда они разогнали Учредительное собрание. Гражданская война началась в 1918 году; 23 февраля 1918 года — день создания Красной Армии. Это значит, что четыре месяца большевики правили страной без армии, используя лишь Красную гвардию (см. воспоминания Деникина о Ледовом походе [13, т. 2]).

Зачем сформировали Красную Армию? Большевики заключили Брестский мир, после чего германские войска заняли Украину и значительную часть России - по Брестскому миру и в обход него. Патриоты, например, Деникин, считали большевиков предателями, которые уступают страну врагу. (Это была последовательная позиция. Во время второй мировой войны Деникин поддерживал Советский Союз против Германии).

Разгон Собрания и Брестский мир были первоначальными мотивами гражданской войны. Никто не собирался восстанавливать монархию, белые армии - Деникин, Колчак, выступали за единую неделимую Русь, но были "непредрешенцами", то есть не брались предрешать государственное устройство будущей России. Царя и его семейство к тому времени расстреляли большевики в Екатеринбурге летом 1918-го, через полгода после разгона Учредительного собрания. На Урале в это время была гражданская война, подходила армия Колчака, они боялись, что царь и его семейство попадут в руки белых. Свердлов и Ленин дали указание. Свердлов, как считается, несет основную ответственность. Они боялись, что их сместят, отстранят от власти.

Очень противоречивую роль во время гражданской войны играли эсеры. Если бы они поддержали белых, то гражданская война скорее всего повернулась бы против большевиков, так как для крестьян взгляды и программа эсеров были наиболее привлекательными. Эсеры сами расщепились на две партии, одна из них какое-то время сотрудничала с большевиками, другая встала в оппозицию к ним (см. напр. Фельштинский [17]). Как большевики смогли устоять до конца, никому непонятно. Видимо, за счет своей неимоверной жестокости. Крестьянам они отдали землю в 1917 году. Сказали - вся земля теперь ваша. Все побежали с фронтов, армии не стало - значит, вооруженной силой их уже нельзя было сместить.

Генералитет считал, что Временное правительство проводит политику социалистов и делает все, чтобы привести их к власти. С их точки зрения не было разницы между большевиками и меньшевиками, социал-демократами и эсерами. Естественно, они не поддерживали Временное правительство никакой силой. Они продолжали воевать на фронте, пока армия была в их подчинении. Однако в течение 1917 года армия вышла из подчинения, поскольку в ней были введены выборные комиссары - это знаменитый "Приказ номер один" Петроградского совета. Офицер приказывает отступать или наступать, они этого не делают. Нередко солдаты убивали своих командиров (об этом официальная история по понятным причинам умалчивает).

Революция шла весь 1917 год, мы воспринимаем только отдельные даты, но старый порядок рушился в течение всего 1917 года. В деревне крестьяне силой захватывали землю, кому бы она ни принадлежала, жгли помещичьи усадьбы, захватывали инвентарь всем миром. Шел передел собственности. На местах возникали неустойчивые очаги власти, национальные территории объявляли о своей независимости - Польша, Финляндия, Литва, Украина, Закавказье, казачьи области Кубани и Дона объявили себя самостоятельными республиками.

К рассказу 5 Двоевластие

Дашнакцутюн

Отношения армян с турками в этом столетии были омрачены многими трагедиями. Первой из них, ставшей фактически предвестницей Холокауста, было уничтожение турками большей части своего армянского населения, нескольких миллионов человек, в 1915г. Борьба за власть в Баку принесла новые жертвы с обеих сторон [4] [6].

Большевистское правительство в Баку воспринималось как правительство армян - и белыми (Деникин) и азербайджанскими национальными партиями. Армяне жили в это время в крупных городах. Баку был крупный промышленный город рядом Карабах. Социальная подвижность армян, отсутствие своей государственности, обширная диаспора и связанная с этим открытость системы ценностей, взглядов к внешним влияниям способствовали вовлечению армян в революционные движения.

Судьба армян во многом сходна с судьбой евреев. По мнению некоторых армян, когда римляне изгнали евреев из Палестины две тысячи лет назад, к ним пришло 60 тысяч евреев, и они влились в армянский народ.

Закавказье в середине 1918 г.

Давид Фромкин [18] пишет: "Мир, который наступил на Ближнем Востоке после первой мировой войны, создал ближневосточный конфликт, который не прекращается до сих пор - конфликт арабов и Израиля и конфликт Ирана и Ирака.

Баку, нефтяная столица Центральной Азии, был центром активности летом 1918, когда большевистские руководители покинули город. Было поспешно создано новое небольшевистское правительство, которое призвало англичан.

Данстервилль спросил и получил разрешение от своих начальников войти в Баку и защищать город. Его авангард прибыл в Баку 4 августа 1918, разрушив германские надежды на получение бакинской нефти, вследствие чего Германия решила, что Турция является меньшей опасностью, чем Британия — в то самое время, когда большевики приходили к противоположному заключению.

Германия попросила разрешения у большевистского правительства начать наступление на занятый англичанами Баку - либо одним, либо в сочетании с "Армией ислама" Энвер-паши. Большевистское правительство согласилось на немецкую оккупацию Баку, но не совместно с армией ислама, поскольку даже британцы для них были предпочтительнее, чем турки. Но германские силы в Грузии были слишком слабы, чтобы выделить войска вовремя для кампании по взятию Баку, и это оставило "Армию ислама" и британскую миссию в качестве единственных соперников."

Силы Данстервилля состояли из 900 офицеров и солдат согласно одному источнику (Эллис [15]) и 1400 - согласно другому (Каземзаде [21]). Армия ислама была по оценкам в 10 или 20 раз больше. Когда она атаковала Баку, британцы были предоставлены самим себе, местные силы не могли им ничем помочь. 14 сентября Данстервилль эвакуировал свои войска из Баку и отступил в Персию после того, как в течение шести недель он оккупировал город и лишал врага нефти. Британское сообщение агентства Рейтер описывало эвакуацию из Баку как одну из самых потрясающих глав войны (ссылка: Архив университета Дурхам).

Примерно в то же время, когда Данстервилль пришел на поддержку Баку, генерал Маллесон, также по приглашению, пришел на поддержку Туркестана, где правительство было сформировано антибольшевистскими русскими меньшевиками и социал-революционерами при поддержке железнодорожных рабочих. Туркестанское правительство провозгласило свою независимость от большевистских властей, и отвечая на его приглашение, Маллесон вмешивался в российскую гражданскую войну. Это действие было продиктовано страхом, что Германия захватит хлопковые запасы Туркестана и что немецкие и австро-венгерские военнопленные будут освобождены и Германия сможет из них сформировать армию в Туркестане.

Тюркское население Туркестана, которое хотя и противостояло как большевикам, так и антибольшевистским русским поселенцам, поддержало последних, когда было вынуждено выбирать между ними. Ожидалось, что когда придет Энвер-Паша с "Армией ислама", они ее поддержат.

Здесь на равнинах Туркестана, то есть нигде, с точки зрения западного мира, сталкивались не понимающие своих целей армии. На полях сражений Душана, Каахи и Мерва индийские силы генерала Маллесона сражались рядом с тюркскими сторонниками Энвер-паши против советских русских, которым помогали имперские германские и австро-венгерские военнопленные, освобожденные и вооруженные большевиками. В этой точке мира союзы перевернулись, теперь Британия и Турция сражались против России и Германии.

Генерал Маллесон не выводил свои войска из Центральной Азии до апреля 1919, то есть в течение полугода после окончания войны, и он вывел их только, когда антибольшевистские белые армии генерала Деникина оккупировали эту область.

К рассказу 6 У белых

Подпольная конференция

Миха Цхакая - прославленный революционер, соратник Ленина. Открывал в Лондоне 3 съезд РСДРП. Он приехал в начале 1917 года в Баку из Петрограда. Пользовался большим авторитетом среди революционеров Закавказья.

Мамия Орахелашвили, врач по образованию, в 1917 вел большую политическую работу среди солдат. Впоследствии был председателем Совета народных комиссаров Грузии; в 1937 арестован.

Филипп Махарадзе - марксист-литератор.

Белая армия

Деникин [13, т. 3,4] пишет про народы Кавказа и, в частности, про чеченцев, что они все время восставали против белогвардейцев, а правительства, которые были нейтральными, как, например, азербайджанское, не оказывали большевикам никакого сопротивления.

Грузия, у которой было 23 тысячи своих войск, отвоевала у белых половину закавказского Причерноморья в 1918-1919 годах. До реки Бзыбь. И за реку Бзыбь они иногда даже переходили. Во время войны белая армия была вынуждена здесь Держать значительный по тем временам контингент - 8 тысяч человек. Это было много, потому что ни на одном фронте вообще не сосредотачивалось более 100 тысяч человек.

Белогвардейцы страдали не только от горцев, также от Махно. Они считали себя армией России и хотели восстановить в России порядок. Но какой, они не предвосхищали. Часть ведущих общественных деятелей была за монархию, в то время как масса народа - казаков, крестьян, была за республику. Поэтому руководство белой армии не могло высказываться ни в пользу того, ни в пользу другого - это значило потерять поддержку.

Кроме того, белая армия страдала от раздробленности: большие группы Колчака в Сибири, группы Деникина на юге России; группа Родзянко и Юденича в Эстонии и, наконец, северные соединения белой армии, очень незначительные в районе Архангельска. Эти армии сражались с противником, который занимал центр России (Петербург; Москва), и поскольку пути расходятся от этих городов по всей стране, их противники могли более эффективно перемещать резервы, направляя их на самые горячие участки фронта - посадить в поезда или погрузить на платформы, и отправить куда надо. То есть расправляться с белыми армиями поодиночке, что в конце концов и произошло.

Страны Согласия (Антанта) помогали белым, но, по мнению Деникина, недостаточно, при этом поддерживала их по существу лишь Великобритания. Франция вообще не давала помощи и вела себя крайне двусмысленно, преследуя в основном то, что она считала собственными интересами. Но и Британия была непоследовательна: в лице военного ведомства (Черчилль) она им помогала, а в лице дипломатов - Ллойд Джорж и Керзон - она им мешала, искала все время контакта с большевиками, поддерживая Грузию против Деникина. Эти британские политики считали, что существование Грузии больше отвечает интересам Великобритании, чем ее включение в Россию.

Положение Грузии было, действительно, трагическим. Белые ее не признавали как независимую державу, находясь с ней фактически в состоянии войны. Грузия тоже на них нападала. С точки зрения Деникина не было большой разницы между большевиками и грузинскими правителями, потому что и те и другие воевали с его армией. Большевики, в свою очередь, тоже считали и тех и других своими врагами.

Деникин пишет, что на территории, занятой белыми, действовали все политические партии, включая социал-демократов. Запрещены были только коммунисты и анархисты. Была свободная печать, нормально работали школы. Как только в какую-то область вступала белая армия, тут же резко падали цены на продовольствие, потому что восстанавливалась политическая и экономическая стабильность, население верило в нормальную жизнь. Но они обнаруживали эти области в страшном избиении. Комиссия Деникина по расследованию преступлений большевиков установила количество известных жертв большевиков в 1 миллион 700 тысяч человек. Это означает, что число жертв революции росло в геометрической прогрессии. В 1905-1907 годах [19] террористами были убиты 17 тысяч человек. В гражданскую войну большевиками было убито в сто раз больше. Убивали крестьян, священников, интеллигенцию. Тех, кого подозревали в связях с белыми, просто рабочих убивали, если они организовывали забастовки. Впоследствии Сталин уничтожил еще в несколько десятков раз больше людей.

Деникин пишет: "Нам много раз предлагали поддержать или объединить силы с Учредительным собранием, которое большевики разогнали. Но мы не могли объединить силы с собранием, которое было избрано уже во время власти большевиков, и потому не являлось результатом свободного волеизъявления."

Кроме того, социалисты-революционеры, составлявшие большинство в Учредительном собрании, были партией, которая уже однажды уступила власть большевикам, и сотрудничество с представителями "старого режима" они достаточно однозначно отвергали. В частности, они поднимали восстания в тылу Колчака, во Владивостоке и Иркутске, под лозунгом заключить мир с большевиками, и в конце концов именно они казнили Колчака.

Махно же был и против большевиков и против белых. Он периодически сражался то с одними, то с другими - он был против любой власти, и поэтому под его знамена вступали люди, которые были против всякой власти. С точки зрения Деникина, возникновение Махно и атаманов (Григорьев и еще по меньшей мере двенадцать других) было связано с последовательностью сменявших друг друга на Украине слабых правительств. Сначала правительство Скоропадского, потом был Петлюра, между ними был еще ряд правительств, которые поддерживала Германия. Петлюра тоже сражался с Деникиным. Его войска захватили Одессу и восстановили против себя население грабежом и еврейскими погромами.

Другой проблемой антибольшевистского сопротивления было то, что кубанское казачество считало себя отдельным народом, донское тоже периодически выходило из борьбы, полагая, что большевики их не тронут. Это, конечно, универсальный закон любой революции, когда старые приверженности и присяги теряют силу и люди получают возможность объединиться на какой-то иной основе. Финляндия, например, провозгласила свою независимость от России в 1917, считая, что общего государя (Николай II был одновременно великим герцогом Финляндским) у них более нет, а никакой другой связи с Россией их конституция не предусматривает. Это вызвало невероятное возмущение передовой русской общественности. Во Франции в революции конца XVIII века тоже так было, отдельные провинции отлагались от центра.

Деникин, со своей стороны, выступал за "Россию единую, неделимую". Роковую роль сыграло то, что они не смогли соединиться с Колчаком. Белые захватили Царицын в 1919 году, но они не могли сконцентрировать все ресурсы на этой линии. Они одновременно наступали на Москву, Москву считали главной задачей. Поэтому они не смогли прорваться за Волгу, и даже захватить Астрахань южнее Царицына не смогли. В результате большевики могли сражаться с ними поодиночке. А главное - не было единства у них самих. Войска были очень ненадежны. Он пишет: и мы и большевики применяли тактику вовлечения военнопленных, захваченных войск, в свою армию. Это потрясающе, но большинство фактов говорит, что людям все равно - они вовлекаются в общую борьбу и сражаются. Он пишет, что советские взяли на службу старых генералов и офицеров, и эти люди создали Красную армию, а не Троцкий. Большевики же, которые руководили армией, по большей части оставались невеждами. Хотя некоторые из них выучились хотя бы настолько, чтобы не быть обманутыми, то есть если офицеры ведут в неправильном направлении, саботируют, понимать это.

Эсеры, собравшись на конференцию в Москве в 1919 году, призвали к прекращению вооруженной борьбы против большевиков (до этого в Ярославле они пытались организовать восстание против большевиков) и к переносу этой борьбы на Колчака и Деникина. А что они еще в Москве могли сказать? Власть большевиков была организована на основе одной партии, одной идеи, одного руководства. В России такая централизованная, полувоенная партия власти имела огромное преимущество перед противниками, которые действовали в условиях разнообразия мнений и интересов и должны были принимать решения с согласия всех общественных сил.

В этом отношении большевики также наследовали монгольским кочевникам, завоевавшим княжества Восточной Европы в XIII столетии. Армии кочевников также находились под единым командованием и тоже насильственно держали в своем составе представителей всех завоеванных ими народов, независимо от их языка и веры. Ср. сообщение англичанина, который жил несколько лет у татар приведенное в [16]: "Они думают, что все вещи созданы для них одних... У них не считается нарушением проявлять жестокость к восставшим... Они упорно следуют своей цели, привести весь мир в собственное подчинение, как если бы они были одним человеком, и вместе с тем число их больше, чем миллионы."

Ощущая приближение революции, поэты неизменно сравнивали ее с нашествием кочевников. Владимир Соловьёв (1853-1900), отталкиваясь от произведений Тютчева, писал:

Панмонголизм, хоть слово дико,
Но мне ласкает слух оно,
Как бы предвестием великой
Судьбины божией полно...

Судьбою павшей Византии
Мы научиться не хотим,
И все твердят льстецы России:
Ты - третий Рим, ты - третий Рим.

Пусть так! Орудий божьей кары
Запас еще не истощен.
Готовит новые удары
Рой пробудившихся племен...

Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена.

О Русь! забудь былую славу:
Орел двухглавый сокрушен
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.

Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть...
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.

Через несколько лет это же пророчество, но уже наполненное опытом недавних событий, повторил Брюсов в стихотворении "Грядущие гунны" (написано 10 августа 1905 г.). Жестокость и разрушения, сопутствующие революции, заранее находят в его лице благожелательного защитника:

На мир ордой опьянелой
Рухните с древних становий
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови...

Сложите книги кострами,
Пляшите в их радостном свете,
Творите мерзость во храме, -
Вы во всем неповинны, как дети!..

Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.

Сотрудничать с "гуннами" Брюсов действительно начал буквально с первого дня. Он возглавлял комитет по регистрации печати, занимал посты в Наркомпросе, Государственном ученом совете, Госиздате, и в 1920 г. вступил в партию.

Гораздо более противоречиво, но тоже как повторение монгольского нашествия, воспринял эти события Блок. В своем последнем произведении "Скифы" (январь 1918), написанном по следам стихов Соловьёва и Брюсова, он обращается к Европе - старому миру - с призывом принять в свои обьятья Россию "скифскую", которая одним из своих лиц обращена к европейской культуре,

Мы помним все - парижских улиц ад
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат
И Кельна дымные громады,

чтобы избежать встречи с Россией монгольской,

Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою!...

Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить...

Ужасы начинающейся гражданской войны предвидены им в этом стихотворении с почти фотографической точностью.

Большевики противопоставили себя всему русскому обществу - и сторонникам монархии, и либералам, и социалистам, и народам, стремившимся к независимости. Однако вместо того, чтобы объединиться против них, значительное большинство населения воздержалось от борьбы с большевиками, и это уже было им на руку. В истории гражданской войны поражает асимметрия. Многие из тех, кого большевики считали своими врагами, на самом деле сочувствовали им и были их явными или неявными помощниками. Фактически все эти разрозненные силы государства, национальные образования были завоеваны ими поодиночке в течение двух лет, и только Прибалтику и части Финляндии, Польши, Украины, Белоруссии, Румынии и Молдавии они завоевали в начале второй мировой войны.

Удивительно, но ту же самую асимметрию мы видим и во время холодной войны. Общественное мнение европейских стран всегда симпатизировало большевикам и проходило мимо таких трудов, как книги Деникина и Лукомского, несмотря на то, что книга Деникина очень либеральна по содержанию. Но он пишет, что они всегда были бескомпромиссны и, когда бы им ни предлагали мирные переговоры с большевиками, они в них не вступали, потому что знали, что советское правительство обманет и не выполнит никаких своих обещаний. (Ср. [16] "Они обманывают все народы и князей регионов во время мира... некоторые неразборчивые правители, заключив союз с ними, давали им разрешение пройти через свои территории, что, несмотря на заключенные союзы, было причиной падения и гибели упомянутых правителей.")

Кончилось все тем, что большевики сначала разгромили белогвардейцев под Петроградом - Юденича, потом бросили все силы против Колчака, а потом против Юга, против Деникина.

Еще удивительно, после изучения истории в советских условиях, что нигде у Деникина не упоминается Ленин, может, один раз, а Троцкий упоминается в каждой главе. Конечно, активность Троцкого было намного легче наблюдать, потому что он был военно-морским наркомом. Сам Деникин производит впечатление логично мыслящего и очень здравого человека. Не доктринера - монархиста или социалиста. Интересно, что он все свои ключевые решения считает правильными. И Колчак и Деникин подходили к одному и тому же участку фронта, но в разные моменты. Кроме того, Деникин признал себя подчиненным Колчака. Когда Колчак объявил себя Верховным правителем России, Деникин считал, что поскольку они воюют за единую Россию, то должно быть единое командование. Он признал себя подчиненным Колчака. Но практически это не отразилось ни на чем, потому что связи между ними не было.

Проводы Анастаса

"Она не мещанка была", - мещанка, с точки зрения Ольги, это женщина, уделяющая больше внимания своей семье, чем общественной деятельности.

(Anne Bobroff Hajal [43] отмечает, что преобладание такого типа женщин в России может быть связано с традиционно усиленной, по сравнению с европейскими странами, эмоциональной связью между матерью и детьми, и приводит в подтверждение многочисленные примеры из русского фольклора).

К рассказу 8 Через фронт

Ростов. Донской комитет

Молодой человек, который вел Ольгу на заседание Донского комитета, был Григорий Механик.

Из архива Ольги Шатуновской:

"Свидетельство т. Шатуновской, члена партии с 1916г.

Я, Ольга Григорьевна Шатуновская, член партии с 1916г., подтверждаю, что в октябре (ст.стиля) 1919 г. я прибыла в Ростов на Дону. Тов. Механик, будучи членом Донского подпольного комитета, по поручению последнего, провел меня с явочной квартиры Яценко на заседание комитета, где я сделала доклад о работе подпольной бакинской организации. Заседание происходило в трамвайном парке. В Ростове на Дону я была по поручению Кавказского комитета для дальнейшего перехода через деникинский фронт в ЦК РКП(б).

На заседании Донского комитета присутствовали его члены: Андрей (Васильев) Шмидт, Роберт (Пивоваров), Вольмер, Ольга Минская, Ирина (Агаджанова), Михаил (Механик). В числе присутствовавших Романова не было.

Будучи на приеме в ЦК РКП(б) у тов. Стасовой, я по ее просьбе рассказала о деле разведчицы Афанасьевой и ее судьбе в связи с решением Донского подпольного комитета.

Тов. Стасова пришла в крайнее негодование и выразила полную уверенность в преданности Афанасьевой и в том, что вина ее гибели ложится на секретаря Донского комитета Ольгу Минскую. Тов. Стасова тогда же распорядилась об отзыве Минской из Ростова. Я еще была в Москве, когда Ольга Минская туда прибыла. Мне известно, что вместо нее секретарем Донского комитета была послана Женя Листопад."

 

"Механик Григорий Львович (1901-1980) родился в г. Ростове на Дону. В июле 1917 вступил в РКП(б), а в октябре 1917 в организацию союза молодежи "Третий Интернационал". В дни ноябрьского восстания против Каледина был в рядах Красной гвардии и помощником коменданта ревкома. В калединское время (декабрь 1917 - февраль 1918) находился на нелегальном положении, выполняя отдельные поручения партии. После ликвидации калединщины до захвата Ростова Вильгельмовской армией работал в следственной комиссии штаба Красной гвардии, после взятия Ростова уехал в Москву. В июле 1918 направлен на нелегальную работу в Ростов. В октябре 1920 направлен на Врангелевский фронт инструктором политотдела 5-ой Кавалерийской дивизии."

Англия в 1-ой мировой войне

С точки зрения большевиков и их противников, Англия была могущественной державой. С точки зрения Фромкина [18], Англия уступила все позиции, которые она могла бы занимать в Закавказье и в Туркестане. А произошло это по двум причинам. Во-первых, англичане считали этот регион областью влияния России и не переходили в него ни при каких обстоятельствах. Во-вторых, Англия считала, что у нее нет ресурсов, чтобы брать на себя ответственность за эту часть мира. Еще одной причиной, по которой Англия не смогла удержаться в регионе, было отсутствие единого центра, который бы принимал решения. Практически центра было три: был центр в Лондоне, в городе Симла, тогдашней столице Индии, и был центр в Каире.

В Туркестане действовали одновременно представители как британской армии, так и индийской. Действовали совершенно несогласованно и даже не зная об экспедициях друг друга. Ни в одном из этих мест они не создали сколько-нибудь значительного военного присутствия. Например, когда турки подступили к Баку, англичане тут же эвакуировались. В течение первой мировой войны Германия и Турция были союзницами, но к этому моменту Германия уже была побеждена а Турция, со своей стороны, хотела воспользоваться моментом, чтобы захватить Закавказье. Оттоманская империя в это время находилась в процессе распада, от нее отделялись Сирия, Саудовская Аравия, Ирак, и Турция была готова поменять основу своего единства с общности султана и религии на языковое родство (это родство вновь начнет играть заметную роль в регионе в конце XX века).

Англия в этот момент не нашла в себе сил ни противопоставить себя Турции ни дать отпор Советской России. Она могла бы поддержать независимые правительства в Туркестане и в Закавказье, ускорив тем самым распад Российской империи. Но ее ресурсы были истощены войной в Европе и в Турции, где погибло очень много англичан. Поэтому в 1918-1919 годах британские политики не могли послать каких-либо солдат с риском гибели людей, хотя бы они и хотели. Общество уже всколыхнулось против войны.

Германия оказалась побежденной из-за того, что Америка вступила в войну, и из-за того, что в самой Германии произошла революция. Англия и Франция победили в первой мировой войне, но победили благодаря очень необычному стечению обстоятельств - не благодаря военному искусству, а потому что у Германии первой исчерпались ресурсы, то есть германское общество первым отказалось вести войну. Но и все страны истощили к этому моменту свои ресурсы. Кроме Америки, которая в результате стала великой державой.

Перевернутый мир

Одной из причин революции было накопление большого числа людей с имперским сознанием - людей, впитавших в себя идею империи, построенной на господстве одного мировоззрения, одной веры, но не признанных этой империей своими и остававшихся на краю существующего порядка в качестве "инородцев" - выходцев из этнических и религиозных меньшинств, связи с которыми, однако, были ими уже утрачены. Эти люди нуждались в новой идеологии, которая выравняла бы их в правах, и искали вероисповедания, которое бы вновь сказало, что "нет ни эллина, ни иудея" - важно лишь то, верит человек или не верит. Марксизм был находкой для этого поколения новобранцев русского племени, поскольку обещал им возможность стать "такими, как все" после упразднения прежних основ единства - врожденного славянства, греческой веры и унаследованной от тюрок государственности (с классическим римско-германским фасадом). Революцию, с этой точки зрения, можно рассматривать, как скачок процесса этнической ассимиляции, подытоживший столетия постепенного слияния русских с неславянским населением империи - скачок, соизмеримый лишь с переходом татарской элиты на службу московского государя в середине XVI века, который также подытожил столетия культурного синтеза и в очередной раз сделал Россию соперницей великих держав, которыми были в то время Польша, Литва и Швеция.

Приятие марксизма русскими было связано не только с усилиями энергичных выходцев из национальных меньшинств - латышских и армянских, грузинских и еврейских интернационалистов - но и с его близостью к традиционным ценностям русской культуры, в том числе с его уверенностью в правомерности господства одной группы и одного исповедания над другими, в сведении общественных и международных отношений к борьбе двух сил и в ожидании скорого конца цивилизации и истории и наступления райской жизни, мыслимой в рамках марксизма как возможность всеобщего неограниченного потребления.

Ощущение пригодности марксизма как новой общероссийской веры поддерживалось его европейским происхождением, поскольку он тем самым мог внедряться по уже известной схеме освоения европейских идей. (Князь Владимир, "Повесть временных лет": "... Аще же кто не крестится... мне противен да буди" [40]). Он был к тому же движением протеста, не признанным у себя на родине, в Германии, критиковавшим экономический строй Великобритании, и ставившим в своей классификации мусульманские страны, в частности, Турцию, на низшую ступень. В качестве государственной религии он, таким образом, позволял, исповедуя европейскую веру, в очередной раз оказаться праведнее Европы и оставить в неприкосновенности тысячелетние отношения международного соперничества и идейной борьбы.

Кроме того, марксизм продолжал традицию средневекового русского нестяжательства, поскольку он применял этические категории к анализу производства, не считал управление видом труда и отказывал тем, кто создает рабочие места, в праве на дополнительное вознаграждение, а в конечном счете и на экономическую деятельность.

Превознося достоинства подчиненного труда, марксизм, как и традиционная мораль русских, считал предоставление частными лицами другим возможности трудиться и зарабатывать на жизнь не нравственным, а своекорыстным актом. Приобщение к работе и отрешение от нее, с точки зрения марксизма, в его русском понимании, являются таинствами, совершение которых простыми смертными недопустимо. Эти таинства, подобно решению Последнего Суда, помещающие личность по ту или иную сторону границы общественного бытия и небытия, становятся ответственностью особой касты, избранной и рукоположенной в сан государством.

Эти и другие тезисы марксизма нашли в России благодатную почву, поскольку соответствовали чаяниям тех, кто веками стремился к подвигу коллективной бедности во имя „светлого" будущего, а также тех, кого раздражали экономическое творчество, способности и успех других. Совокупными усилиями всех упомянутых групп и была проведена смена вер (при сохранении общих предрассудков) и восстановлена ситуация, в которой, по словам дореволюционного историка, "государство пухло, а народ хирел".

К рассказу 9 Начало соввласти

Двадцатые годы, Баку

Записка Олиным почерком: „Оставались в Наркоматах Азербайджана после советизации бывшие мусаватские министры: Гаджинский М., Гаджинский Д., Рустамбеков, Джафаров, Алишевский (последний царский губернатор)".

Борис Бархашев написал книгу: "Бакинский комсомол в годы революции и контрреволюции. Издание ЦК и БК АЛКСМ, Баку, 1928". Впоследствии разделил общую судьбу - арестован и расстрелян в 1937.

Нариман Нариманов (1870 - 1925)

Азербайджанский просветитель, писатель, первый председатель Совнаркома Азербайджана. Родился в апреле 1870. Летом 1918 года был отправлен в Россию на лечение и поэтому избежал участи комиссаров. С марта 1923 работал в Москве. Председатель ЦИК СССР. Умер 19 марта 1925 года, на следующий день после возвращения из Закавказья, от острой сердечной недостаточности.

К рассказу 10 Сурен и Юрий

В 1936-1938 г.г. город Джамбул был переименован в Мирзоян.

К рассказу 12 Московский комитет

Настя. Колония

Детскую колонию в Ильинском организовали для своих детей сотрудники (сотрудницы) МК и МГК, чтобы иметь возможность спокойно работать, впоследствии она называлась детский оздоровительный санаторий или зимняя школа.

К рассказу 13 Тюрьма

Из статьи И.П. Алексахина в газете "Вечерняя Москва", 14.11.89.

"С осени 37 по 39 гг. были арестованы и расстреляны семь секретарей Московского областного и городского комитета партии: Марголин, Дедиков, Кульков, Корытный.

Начальником областного НКВД был С.Реденс, он был женат на сестре Надежды Аллилуевой. В декабре его перевели в Казахстан, где он уничтожил все национальные кадры, а в 39-ом году он был расстрелян. Суслов два раза ставил вопрос в КПК о посмертном восстановлении Реденса в партии и в конце концов он был восстановлен.

... Предстояла 7-ая московская и 8-ая областная партийные конференции. В день открытия партийной конференции был арестован Эйдеман. Накануне, узнав о предстоящем аресте, покончил с собой начальник ПУРа РККА Гамарник.

В июне 37-го без указания причин я был освобожден от работы. Я был арестован 5 ноября в 11 часов вечера но статье 58, пункты 10, 11, 7 и 8. В тот вечер и ночью проходила очередная сталинская облава.

Дело вел начальник 4-го отдела Персиц. Выбивали показания против Хрущева.

Почти все проходившие по делу Московского центра были уничтожены - из 300 человек остались 18. Я не подписал клеветы, благодаря этому избежал расстрела.

... На февральско-мартовском пленуме ЦК 1932 г. Молотов в своем садистском докладе говорил: каждая парторганизация в той или иной мере заражена вредительством. Каганович начал еще раньше. Осенью 33-го он был первым секретарем МК. Он занимался хлебозаготовками и, приехав на место, первым делом лично отобрал партбилеты у председателя райисполкома и секретаря райкома, предупредив, что они будут посажены в тюрьму.

Парташников тогда был помощником секретаря МГК партии. Н. Матусов - парторг метростроя."

К рассказу 14 Колыма

Конструкторское бюро Королева

Лагеря принадлежали НКВД, и были конструкторские бюро при НКВД, в тюрьме. Это было в середине 1940-ых годов - они начали работать во время войны (ср. Солженицын, „В круге первом" [38]). Другие научно-исследовательские институты были созданы на свободе - разработчики атомной бомбы говорили, что Берия знает, где мозги работают лучше. Так академик Леонтович, физик, говорил, что с Берия было лучше работать, чем с кем-либо другим, над атомной бомбой. Имелось в виду, потому что он понимал, что люди на свободе работают лучше, чем в тюрьме. Что на свободе они больше сделают, его рабы. Держали, конечно, в закрытых городках, куда никто не мог войти, выйти. Но без конвоя, без утренней, вечерней поверки. Это и называлось свободой.

Королев, Туполев, все сидели. Об этом и говорит Леонтович. Нам-то, атомщикам, повезло, а вот ракетчикам пришлось это делать в тюрьме, в Казанском изоляторе. Здесь как в зеркале видна логика советского ученого. Это звучало как шутка, но за шуткой стояла реальность.

Берия какое-то время учился в Техническом училище в Баку, т.е. в институте (см. Рассказ 2). Он заведовал проектом разработки атомной бомбы, и в лагерях у него были свои институты. Берия мог быть министром НКВД и одновременно руководителем атомного проекта. Поскольку он был министром НКВД, то он мог в любую минуту упрятать своих сотрудников за решетку. Но и достать из-за решетки он тоже мог себе рабочую силу любого уровня и квалификации. А этого уже другие министры сделать не могли.

К рассказу 15 Колымские лагеря

Хлопоты о пересмотре дела

Из архива Ольги Шатуновской:

Серая с пожелтевшими оборванными краями бумага, Олиной рукой сделанная копия.

"СССР Прокурор по надзору за Северо-восточными Испр. Трудовыми Лагерями и т.п.

9 сентября 1939 года

Н 4463 - 14-39 г.

Бухта Нагаево ДВК"

"Прокуратура Союза ССР Спецотдел г. Москва-47 Пушкинская, 15 а)

Копия: з/к Шатуновской Ольге Григорьевне

Женкомандировка Севвостлага -

При этом направляю заявление з/к Шатуновской О.Г., осужденной Особым Совещанием при НКВД СССР за КРТД сроком на 8 лет - на рассмотрение. Приложение: упомянутое на 4 п/л.

Верно Прокуратура по Дальстрою и Севвостлагу НКВД СССР /Гинзбург/"

К рассказу 16 Этот долгий путь

Дорогами прозрения

Из архива Ольги Шатуновской:

Выписка из письма Энгельса к Вере Засулич. 23. IV. 1885

„ ... Предположим, эти люди воображают, что могут захватить власть, - ну так что же? Пусть только они пробьют брешь, которая разрушит плотину, - поток сам собой быстро положит конец их иллюзиям. Но если бы случилось так, что эти иллюзии придали бы им большую силу воли, стоит ли на это жаловаться?

Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, — что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать.

Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которой избежали немногие исторические деятели.

Сочинения Маркса и Энгельса. Изд. 1964 г., т. 36, стр. 263 "

Кадеты, эсеры и большевики

Временное правительство уже было революционным правительством. Историки впоследствии постарались это забыть. Сначала оно было составлено из деятелей четвертой Думы. Гучков, Милюков, князь Львов, Родзянко. Большинство принадлежало кадетам, затем эсерам. Но ведь и кадеты и эсеры были революционными партиями.

Эсеры были социалисты (социал-революционеры, СР). Они устроили огромное количество террористических актов и фактически совершили революцию. В итоге этой подготовки они и стали во главе государства.

Но не надо думать, что эсеры были лучше большевиков. Эсеры уступили большевикам в 1917 г. главным образом потому, что они не могли решиться на односторонний выход из войны, то есть на нарушение обязательств России по отношению к союзникам. Кроме того, большевики заимствовали земельную программу эсеров и выхватили тем самым из их рук политическую инициативу. До тех пор эсеры были более ярыми революционерами, чем большевики. Но в этот момент они сделали ставку на демократию, на Учредительное собрание, стали править в коалиции с меньшевиками и беспартийными.

Керенский был тоже близок к эсерам, хотя и не состоял в их партии [39]. В момент февральской революции он был народным социалистом или трудовиком. Он был присяжный поверенный и как адвокат успешно защищал террористов, например, в 1905 г.

Русское общество таким и было именно, оно сочувствовало террористам. Фактически все русское общество, исключая, быть может, царскую семью.

Маклаков, член партии кадетов, пишет в своих воспоминаниях (Гейфман [19]). После манифеста 17 октября 1905 года они пошли на митинг в какой-то театр - на митинг либеральной интеллигенции. При входе - стол для сбора пожертвований, над ним огромный плакат: „На вооруженное восстание". И это был не одиночный факт, это настроение всей интеллигенции и даже зажиточных слоев России. Они все на это давали деньги.

Еще он вспоминает. Когда образовалась кадетская партия, то революционеры частенько заходили в ее клуб и пускали шапку по кругу. На дне шапки была приколота записка, на которой было написано, на какое дело идет сбор. Я не знаю, писали ли они, на убийство министра такого-то, но фактически речь шла об этом.

Все это продолжалось некоторое время, пока председатель клуба, князь Бейбутов, не сказал... Мы ожидаем, что он сказал, прекратить немедленно. Представим, частная квартира или помещение партии, к тому же не зарегистрированной по закону. Партия кадетов так и не была зарегистрирована, потому что отказалась осудить терроризм, и поэтому полиция иногда разгоняла их собрания. По закону они должны были подписать заявление, что отказываются от терроризма и осуждают терроризм. Они этого не сделали и поэтому оставались нелегальной партией. Хотя входили в состав Государственной Думы, издавали свои газеты.

Так вот князь Бейбутов сказал революционерам других партий, эсерам, анархистам: "Вы здесь не появляйтесь". Кадеты - это либеральная интеллигенция, которая не хотела подписывать отказ от террора. Фактически, они снабжали деньгами и ни разу не осудили террор социалистических партий, хотя осуждали любые акты террора справа.

Он сказал: "Сюда не ходите, здесь вас может арестовать полиция". Это эсерам, анархистам, социал-демократам. Чтоб сюда не ходили! Что он сам будет собирать деньги!

Что он сам будет собирать деньги и им передавать. Кадеты тем самым поставили себя в положение нанимателей революционеров. Фактически они наняли революционеров, чтобы разделаться с самодержавием и его правительством. Гейфман делает вывод, что кадеты были революционной партией, но такой, которая хотела добиться результатов чужими руками. Современники это хорошо понимали.

Октябристы - они так себя называли в честь манифеста 17 октября, но были сторонниками самодержавия, были консервативным крылом демократии - говорили: "Сделайте ясной вашу позицию, отмежуйтесь от террора, если вы партия либеральной интеллигенции". Но кадеты так и не отмежевались. Гейфман приходит к выводу, сходному с выводом Лотмана и Успенского [25], что в русской политике не было середины. Был только революционный лагерь и правительственный лагерь. (Лотман и Успенский пишут про русскую культуру, что она вся основана на двоичных оппозициях - священного и греховного.)

Маклаков спросил их: "Ну хорошо, права человека вы уважаете? А права государства как?" В том смысле - вы не принимаете во внимание, что в результате некоторого исторического поворота событий кадеты могут стать правящей партией? По реакции своих собеседников он понял, что это совершенно исключено. Поскольку власть в России - это всегда такое отрицательное явление, они не мыслят себя у власти. Они мыслят категориями человека, который привык бороться с властью.

Кадеты по результатам выборов в Учредительное собрание в ноябре 1917 года, Уже после захвата большевиками власти в Петрограде и в Москве, стояли на втором месте. Большевики получили около 45 % (Петербург) – 48 % (Москва) голосов, кадеты примерно 25 % голосов, и на третьем были эсеры с 16 %. Остальные разделились по мелким партиям, доли процента. Отсюда видно, что кадеты были очень сильны в столицах. Кроме того, кадеты упустили свой главный исторический шанс. В 1905 году правительство предложило кадетам создать коалиционный кабинет, то есть взять на себя часть министерских постов. Кадеты отвечали что они могут создать только кабинет, состоящий из одних кадетов. (Пример того, как интеллигенция, будучи частью общества, наследует и поддерживает его уровень терпимости или нетерпимости.) Этим отказом они подписали себе смертный приговор. Первая дума была разогнана, и в следующей думе их влияние заметно уменьшилось. Они уже не были доминирующей партией.

Большевики забрали власть, потому что они были самими крайними. Остальные социалистические и революционные партии хотя бы на словах были демократическими. Они не останавливались перед индивидуальным террором, но не считали возможным применять государственный террор - террор со стороны государства. Они считали, что если они уже взяли власть в свои руки, то террор не требуется, так как они уже правят от лица большинства.

Маклаков пишет в своих воспоминаниях, что в 1905 или 1904 году Московское дворянское собрание обсуждало вопросы конституции, представительства и писало адрес на имя царя с просьбой собрать Думу, с совещательным голосом при правительстве. И были еще какие-то пожелания по улучшению общественной жизни. И там разделились голоса, одни были за, а другие против, и не хотели включать это в адрес царю. Из общего количества примерно в 400 человек около 150 было за включение предложений в адрес. И тогда председательствующий сказал этим людям: "Ну напишите тогда приложение к адресу, чтобы государь знал мнение дворянства, а не только большинства". Как пишет Маклаков в этом месте, мысль еще не многими усвоенная.

К рассказу 17 Дома, в которых мы жили

Отъезд в Среднюю Азию

Из архива Ольги Шатуновской:

Неоконченная карандашная записка.

"Дорогой Анастас,

напоминаю тебе снова о себе потому, что мое неустройство буквально каждый день, в связи с усилившимся паспортным режимом в Москве, грозит мне катастрофой.

В результате моего длительного отсутствия у бывшего мужа теперь другая семья. С трудом мне удается содержать своих детей и мать заработками корректора. Уехать в провинцию и взять их с собой мне некуда и не смогу их там прокормить. Уехать одной - значит бросить их на произвол судьбы.

Анастас, помоги мне избавиться, наконец, от этих многолетних и незаслуженных страданий."

Виктория Борисовна снова в Баку.

Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Для Оли книги - это богатство, которое накапливают всю жизнь и с которым никогда не расстаются, особенно если это такая сокровищница знаний, как Брокгауз и Ефрон.

Для человека практичного мысли авторов дореволюционной энциклопедии являются устарелыми и опасными. В обозримом будущем их нельзя будет применить; за знакомство с ними ничего не стоит пострадать. Кроме того, они мешают своевременно менять взгляды в соответствии с требованиями текущего момента.

К рассказу 18 Снова тюрьма

Вещи

"Нравы простые - отойдет на обочину и присядет."

Кочевник свободнее в выборе поведения, чем оседлый поселенец, потому что его жизнь подчиняется правилу: "при известном настоящем будущее не зависит от прошлого" (свойство марковских процессов). Поэтому кочевник не стесняется своего отброса, - этот отброс останется позади, он не будет накапливаться и отравлять его жизнь. То же можно сказать и об отношениях с людьми. И потому большинство нормальных людей боится кочевников.

К рассказу 19 Все под НКВД

Цуца

Цуца и Нуна (Нина) - уменьшительные грузинские имена.

Цуца - Карцивадзе Александра Федоровна (1905-1960), секретарь Союза писателей Грузии. 6 декабря 1940 г. была обвинена в терроре против Берия. Ее муж Мегреладзе был расстрелян. Ее дочь, оставшуюся без матери и отца, маленькую Манану, воспитала сестра Цуцы, Нуна.

Сталин умер!

Из архива Ольги Шатуновской:

1. "Генеральному прокурору Союза ССР тов. Руденко

от Карцивадзе Александры Федоровны, 1905 г. рожд., проживающей в г. Енисейске Красноярского края, Партизанский пер. 25

Заявление

В августе 1950 г. я окончила срок наказания в лагере Востокураллага и была направлена в ссылку, без определения срока, в Красноярский край, где я и нахожусь по настоящее время.

Работники местного, Енисейского, РО МВД на мой вопрос ответили, что постановление от 16/VII-1954r не касается лиц моей категории, т.е. лиц, направленных без определения срока прямо из лагерей в ссылку, и что я освобождена не буду. Они также сказали, что я могу обращаться в центральные органы или прокуратуру Союза ССР с просьбой о моей реабилитации в индивидуальном порядке, а на общем основании мне нечего ждать.

Я глубоко убеждена, что когда-нибудь, когда разберут мое заявление о моем деле, посланное мною Вам в мае 1954г., я буду реабилитирована, но сейчас я страдаю тяжелым неизлечимым в условиях севера недугом, я инвалид, мне уже 49 лет. С каждым днем состояние моего здоровья ухудшается, и вряд ли в условиях Енисейска и больших морозов я смогу перенести еще одну зиму. Поэтому убедительно прошу Вас освободить меня из ссылки и дать возможность лечиться на юге.

г. Енисейск Партизанский пер. 25 Карцивадзе А.Ф.

Прилагаю копию справки об инвалидности"

2. "МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР

товарищу КРУГЛОВУ

от Карцивадзе Нины Федоровны,

проживающей в гор. Тбилиси

по Московской улице доме 7

Заявление

В декабре 1940 года в городе Ленинграде была арестована и приговорена к 10 годам ИТЛ по ст. 17-58/8, 58/10 сестра моя Карцивадзе Александра Федоровна по обвинению в терроре против Берия.

В течении 10 лет она отбывала наказание в Востокураллаге в Свердловской области. После окончания срока в 1950 году она была направлена в ссылку без указания срока, в Красноярский край, где находится уже 4 года. После разоблачения злейшего врага народа Берия Карцивадзе А.Ф. неоднократно обращалась с заявлениями о пересмотре дела и ее реабилитации. Дело ее в настоящее время находится в военной прокуратуре СССР на предмет пересмотра. Но это требует длительного времени.

Между тем, будучи еще в лагере, Карцивадзе А.Ф. перенесла тяжелую операцию рака, в настоящий момент страдает послеоперационными явлениями, больна туберкулезом легких и началось нагноение почки. Ей необходима срочная операция, которую невозможно сделать в Енисейске. Она лежит без присмотра и соответствующего ухода. Я же, одинокая, работаю в Министерстве Просвещения Грузии, воспитываю дочь моей сестры Карцивадзе А.Ф., и у меня нет никакой ни материальной, ни физической возможности выехать к ней и обеспечить ее соответствующим лечением и уходом.

Убедительно прошу вас разрешить Карцивадзе Александре Федоровне не дожидаясь пересмотра дела немедленно вернуться в г. Тбилиси для оперирования и лечения. Только это может продлить ей жизнь. Все врачебные справки находятся в деле в Военной прокуратуре СССР.

Операция и лечение потребуют 3-х месяцев. На этот срок я и прошу Вас разрешить ей выехать из Енисейска в Тбилиси.

Карцивадзе Н.Ф. 4 января 1955 года"

"... в июне пятьдесят четвертого пришла реабилитация", - реабилитация состоялась позже в Москве, тогда же в Красноярске была выдана только справка об освобождении (см.).

К рассказу 20 Из ссылки в ЦК

Из архива Ольги Шатуновской:

Работа в ЦК в пятидесятых годах

Записка Хрущеву:

"Глубоко, безгранично благодарна Вам за мое возвращение к жизни. Очень хотела бы повидать Вас, чтобы рассказать, что узнала и увидела за 17 лет.

Если это возможно, вызовите меня к себе. Я сильно хочу видеть Вас, Никита Сергеевич".

Реабилитации

Карандашные записки:

"11-12 июня 1937 г. Тухачевский, Ян Берзин, Якир, Уборевич, Гамарник, Корк, Путна, Эйдеман, Фридман, Примаков. Алкснис, Блюхер, Дыбенко, Белов, Каширин, Шапошников"

"I. Россман Илья Данилович, член партии с 1918 г., начальник Киевского Арт. Училища, начальник Московского Арт. Училища. Его лично знают:

- ген. Казаков (герой Сов. Союза), зам. ком-щего артиллерией Сов. Армии,

- ген. Хмельницкий (воспитанник Ворошилова).

II. Тодорский - в ссылке в Енисейске, б. нач. Упр. Военно-уч. заведений,

III. Лисовский Ник. Вас., б. зам. к-щего войсками Забайк. Военного округа."

Курилов Саша, секретарь РК Баку - Б.Улуй, Красноярский кр., ссылка, освоб. Касимов Юсуф, секретарь Новосибирского обкома, секретарь РК в Л-де - Красноярский лагерь (центр в Канске), 25 лет. Сафаров Гасан, зав. Сельхозотделом ЦК АКП —15 лет. Везиров Гейдар, наркомзем АССР. Кировобадский процесс - всего 14 человек. Палат-Заде, зам. Наркомзема. Султанов Сулейман, Нахичеван. Обком.

Комиссии по освобождению

Набросок письма Анастасу Микояну:

"Уважаемый Анастас Иванович!

Пользуюсь Вашим разрешением, чтоб поставить перед Вами несколько вопросов о судьбе людей, пострадавших в 37-38 годах.

1) Постановление о ликвидации ссылки на вечное поселение лиц, ранее осужденных по 58 ст. УК, до сего времени распространено лишь на так называемых „повторников", т.е. на тех, кто успели в 46-47 гг. освободиться из лагерей, а затем [повторно] были арестованы и сосланы в 48-49 г.г. Этих лиц освободили в августе 54 г., выдав им паспорта с ограничением.

Однако, кроме этих „повторников", в ссылке на вечное поселение находится большое количество людей, арестованных уже при Берия в конце 38 г., в 39 г. и позже, а также лиц, арестованных еще в 37 г. и осужденных на большие сроки.

Т.к. конец сроков этих заключенных пришелся на 48-49 г.г. и позже, т.е. когда уже действовало положение о ссылке на вечное поселение, то их из лагерей по отбытии ими сроков не освобождали, а сразу этапом препровождали в ссылку. Там они по сие время и находятся, никого из них не освобождают и им официально разъясняют, что постановление об освобождении от ссылки на вечное поселение касается только „повторников", а на них не распространяется. (Как пример, приведу из числа лично мне известных, все еще находящихся в ссылке на вечное поселение в г. Енисейске: Волков Яков Васильевич, бывший командующий Тихоокеанским флотом, в прошлом начальник Военно-Морской Академии; Карцивадзе Александра Федоровна, бывший секретарь Союза советских писателей Грузии, лично известная многим нашим писателям, и т.д.)

Таким образом, постановление о ликвидации ссылки на вечное поселение реализовано еще только наполовину.

2) Как известно, во всех прокуратурах и КГБ скопилось большое количество жалоб от заключенных, ссыльных и освобожденных, настаивающих на своей реабилитации. Приемные этих органов ежедневно наполнены типами жалобщиков и их родных.

Хотя Президиум ЦК вынес решение о пересмотре всех дел 37-38 г.г., необходимо организовать быстрейшее исполнение этого решения. Аппараты соответствующих органов не перестроились в духе этого решения, в значительной своей части сопротивляются ему; ведь это в основном все те же люди, которые еще недавно проводили совершенно противоположную линию. Мне представляется необходимым:

а) командировать в эти органы группу сильных работников из числа реабилитированных и восстановленных Центральным Комитетом нашей партии - с поручением в ближайшие год-два произвести пересмотр всех этих дел. Эти товарищи, как испытавшие на себе самих вредительскую деятельность следственных и судебных органов, руководившихся Берия и его сообщниками, и доподлинно знающие, как создавались клубки фальсифицированных дел, сумеют лучше и быстрее все это распутать.

б) В помощь им направить во все эти органы молодежь из юридических ВУЗов и курсов.

в) Всю работу по разбору дел 37-38 г.г. перестроить так, чтоб дела разбирались комплексно, т.е., например, всех бывших комсомольских работников разбирает одна бригада, всех военных - другая бригада и т.д., а не в разбивку, как это происходит сейчас, когда жалоба попадает к первому попавшемуся работнику и каждый из них начинает изучать и ворошить одно и то же заново и, фактически, дублировать друг друга.

г) Из числа привлеченных товарищей послать на места сильных работников с соответствующими полномочиями. Дела лиц, арестованных не в Москве, Разбирать по месту их следствия 37-38 г.г. в краевых и областных центрах.

д) Провести глубокую разъяснительную работу среди всех работников аппаратов прокуратуры и КГБ с тем, чтоб добиться их перестройки в духе решений ЦК."

Политбюро при Хрущеве

Наброски к 20 съезду партии:

"Объявлен пленум ЦК, созыв ХХ-го Съезда Партии. Страной и партией пережита длительная тяжелая полоса, когда враги орудовали во внутренней и международной жизни и политике.

Вот уже 2 года Партия, ее ЦК, шаг за шагом исправляют зло, ликвидируют последствия деятельности этой банды.

Прошлый пленум решал вопросы сель. хоз., которое враги путем извращений ленинской линии старались разрушить.

На нынешнем пленуме решались вопросы промышленности, новой техники науки и ее связи с жизнью - в этой области тоже под видом борьбы с космополитизмом враги причинили много вреда и старались затормозить наше развитие.

Решен также вопрос отношений с Югославией, в котором также ярко проявилась вероломная подлая роль бериевской банды.

Не так легко выкорчевать грязное наследие многолетней подрывной работы.

Старое еще живуче и хватает за ноги новое.

Вот факты: дело Борьяна - отказ КГБ, дело Сорокина - отказ КГБ.

После вызова следователей в КПК и разбора с ними все изменилось.

А вот работа органов МВД:

1) по указанию ЦК - Касимова Юсуфа везут самолетом из тюрьмы в Москву - так конвой на него наручники одел.

2) пом. Кирова Андреев был реабилитирован 16 мая, а его повезли этапом в ссылку и уж в Новосибирске перехватили, освободили 9 июля.

3) б. партработник Армении, член партии с 1920 г., Цовьян еще 18 июня - телеграмма от Пред. Верх. Суда Казахстана - реабилитирован; вместо освобождения повезли в ссылку этапом, и до сих пор еще он не освобожден - а сегодня 28 июля.

4) Из всего сказанного вытекает, что роль парт, органов исключительно ответственная, мы должны работать остро, инициативно, мы должны бороться за линию ЦК."

КПК

"За бумагой надо видеть живого человека. Мы можем и должны говорить свое слово о жертвах бериевской банды, в каждом отдельном случае помогать коммунисту действенно в реабилитации, помогать прокуратуре разобраться. Ведь старые большевики умирают там: Минкин. Иоанесян. Шига.

И еще одно. Здесь в КПК коммунисты должны чувствовать, что они пришли в свой ЦК.

Надо уметь говорить с этими измученными окровавленными людьми. Надо помогать им входить в жизнь, а не отмахиваться от них.

Вопрос о коммунистах, имевших в прошлом политические ошибки, колебания, участие в оппозиции.

Надо брать человека в целом, посмотреть, что для него характерно, а не подходить формально.

Это будет за вами ходить до самой могилы и останется в наследство вашим детям и внукам.

Объявлять надо людям, что о них решено Комитетом.

Когда перед нами дело коммуниста, уничтоженного этой шайкой - не должны ли мы посмотреть - кто конкретно был повинен в его терзаниях, в его гибели. Может ли эта личность оставаться в партии?"

К рассказу 22 Конец работы

"Мельницы "

- первым это использовал Камо (см. [31], стр. 452)

Уход из ЦК

Из архива Ольги Шатуновской:

Черновик письма:

"Тов. Хрущеву Н.С.

Дорогой Никита Сергеевич!

Сдавая многочисленные важные документы, собранные в процессе работы при изучении обстоятельств убийства С.М. Кирова, считаю своим долгом обратить Ваше внимание на следующее.

В период после XX, а также после XXII Съезда Партии в Комитет Партийного Контроля поступили ряд материалов, убедительно говорящих о том, что злодейское убийство т. Кирова было организовано Сталиным через 10 месяцев после XVII съезда, вследствие того, что во время этого съезда ряд руководящих деятелей нашей Партии вели переговоры с Сергеем Мироновичем о перемещении Сталина с поста ген. секретаря на пост пред. Совнаркома (взамен Молотова) и о выдвижении генеральным секретарем т. Кирова. Это основывалось на мнении ряда деятелей, что Сталин стремится к единовластию в партии, используя для этого борьбу Партии против оппозиций, и поэтому необходимо выполнить завещание Ленина о перемещении Сталина.

Эти переговоры стали известны Сталину, что и побудило его убить Кирова, а затем истребить большинство Центрального Комитета и актива нашей Партии. Подробно сообщили об этом т.т. Андреев, Чагин, Верховых и др. Часть этих материалов была приведена в нашей докладной записке еще до XXII Съезда.

После Съезда разысканы документы, полностью подтверждающие эти факты.

Среди них наиболее важными являются следующие:

1. Собственноручная краткая запись А. Севастьянова, близкого друга С.М. Кирова, сделанная им в июне 1956 года незадолго до своей смерти, гласящая:

"Гибель Серго Орджоникидзе и Сергея Мироновича Кирова, с которым я был близким товарищем и другом.

Разговор в 1934 году с Сергеем Мироновичем Кировым о том, что на 17 Съезде к нему подходили секретари Обкомов и другие члены Съезда, вели разговор о том, чтобы систему руководства восстановить, как было при Ленине, т.е. должен быть генеральный секретарь КПСС - предлагали быть С.М. Кирову, и председатель Совета Министров - Сталин."

Эта запись разыскана женой Севастьянова в его бумагах и вместе с фотографией его - стоящего вдвоем с М.Л. Маркус над гробом т. Кирова, а также другими Документами, свидетельствующими о большой близости с Кировым, получена нами. А. Севастьянов подробно рассказал об этом разговоре с ним Кирова друзьям Кирова П.И. Чагину и А.А. Андрееву, а также своей жене, что последние и изложили в документах.

2. Заявление бывшего помощника т. Ворошилова - Хмельницкого, его жены, а также вдовы т. Штерна.

Все они сообщили, что Штерн присутствовал вместе с т. Ворошиловым при допросе Сталиным убийцы т. Кирова Николаева в Смольном на другой день после убийства, и что, по словам Штерна, на этом допросе Николаев заявил, что убил Кирова по заданию органов НКВД.

Жена Штерна пишет: "... по возвращении из Ленинграда муж мой говорил, что Николаев, убивший Кирова, валялся в ногах, умоляя пощадить его, ибо он, убивая С.М. Кирова, действовал в соответствии с полученным приказом. Насколько мне помнится, упоминалось, что приказ был получен от руководящих работников НКВД".

Хмельницкий пишет: "Гриня (Штерн) рассказывал, что когда в кабинет, где находились Сталин, Молотов и Ворошилов, привели убийцу Кирова - Николаева, то Сталин набросился на него и стал ругать и поносить Николаева, как это он посмел убить Кирова - тогда Николаев на коленях перед Сталиным, плача, говорил: "Товарищ Сталин, я же выполнил задание Партии."

Г.М. Штерн вернулся в СССР из Испании, он не знал и не понимал, что происходит и что произошло в РККа, и мы с ним говорили в свете тех событий.

Штерн тяжело переживал гибель лучших полководцев. Многих он знал лично. Возможно, что он еще раз мне рассказал о сцене, которую он лично наблюдал в Ленинграде в декабре 1934 г. после убийства С.М. Кирова."

О фактах, подтверждающих, что убийство Кирова было организовано Сталиным и осуществлено через работников НКВД, сообщили письменно многие другие товарищи: т. Опарин, со слов б. прокурора Ленинградской области т. Пальгова (Паль-гов покончил в 1936 году самоубийством); т. Кирчаков, со слов известного чекиста Ольского; ленинградская писательница Гнедич, со слов жены Медведя, и многие другие.

Все эти документы имеют большое историческое значение.

Я глубоко убеждена в правоте сказанного Вами на XXII съезде: "... нужно, чтобы в истории Партии об этом было правдиво рассказано."

Никита Сергеевич, идет серьезная борьба вокруг пересмотра процессов. Конечно, принимая вновь решение о их пересмотре, Президиум ЦК отчетливо понимал, что эта борьба неизбежна. Она и развернулась еще во время исследования убийства Кирова.

Беседы с т. Козловым были направлены к выяснению, выработке основного смысла, содержания, объема этой работы.

Я понимаю так, что задачей партии при пересмотре этих процессов является не простое установление их юридической несостоятельности. Нет, исследование должно вскрыть их политический смысл, до конца раскрыть, что все эти процессы были задуманы и осуществлены Сталиным, как части одного целого плана, направленного, с одной стороны, к уничтожению всех, кто работал с Лениным, кто мог иметь авторитет, доверие в Партии; в то же время через эти процессы Сталин как по ступеням шел к уничтожению основного актива Партии. Процессы - это путь Сталина к единоличному господству в Партии. Это было его кровное дело, из всех материалов видно, что Сталин лично вынашивал каждый процесс, сам формировал "центры", давал указания, от кого какие "признания" получить. Вся "кухня", вся закулисная сторона этого дела, все детали этих чудовищных фальсификаций - дело рук самого Сталина.

Раскрыть все это - обязательная задача наша при пересмотре процессов.

Если в 1956-57 г.г. комиссия Молотова сумела свести всю работу по процессам на нет, причем Молотов утверждал, что процессы были якобы политически целесообразны, т.е. объективно полезны для нашей Партии - то теперь такие утверждения уже не могут проходить.

Борьба теперь идет на других рубежах - свести все к юридической стороне, удержаться на судебной части, признать, что процессы были сфальсифицированы, но не допустить полного раскрытия их политического смысла, разоблачения Сталина, как их организатора, его злодейского плана, неисчислимого вреда, принесенного Партии ими.

Нельзя разорвать вопрос о процессах и о жизни, судьбе Партии."

 

Из заключительного слова т. Хрущева на XXII Съезде Партии:

"... Начало массовым репрессиям было положено после убийства Кирова. Надо еще приложить немало усилий, чтобы действительно узнать, кто виноват в его гибели. Чем глубже мы изучаем материалы; связанные со смертью Кирова, тем больше возникает вопросов...

... наш долг тщательно и всесторонне разобраться в такого рода делах, связанных со злоупотреблением властью. Пройдет время, мы умрем, все мы смертны, но пока работаем, мы можем и должны многое выяснить и сказать правду партии и народу.

Мы обязаны сделать все для того, чтобы сейчас установить правду, т.к. чем больше времени пройдет после этих событий, тем труднее будет восстанавливать истину... Но нужно, чтобы в истории партии об этом было правдиво рассказано. Это надо сделать для того, чтобы подобные явления впредь никогда не повторялись..."

К рассказу 23 Гости в нашем доме

Из архива Ольги Шатуновской:

Газета „Бакинский рабочий", 17.6.1962, "Досье провокатора".

"... На рассвете гудок будит людей, заполняет улицы Сабунчей, плывет над полотном электрички, где-то на промыслах дробится в тумане. Врывается в дома, через закрытые окна, через стены. - Пора, зовет Касимов, - говорят люди и идут к заводским проходным, к нефтяным вышкам.

Так по имени зовут в Сабунчах хрипловатый гудок завода имени Юсуфа Касимова. Это имя дали заводу после смерти Юсуфа, друга Оли, который вместе с ней устанавливал в Азербайджане Советскую власть. Потом он стал секретарем Сабунчинского райкома партии Баку, соратником Кирова в Ленинграде, руководителем Восточно-Сибирского крайкома.

В 37-ом году по доносу, по приказу Багирова и Берия, был арестован. Это же ошибка! - говорил он все семнадцать лет и остался коммунистом-ленинцем. После смерти Сталина, после 20-го съезда партии вернулся обратно в Баку. Больной, но не сломленный. И работал, деятельно отдавая всего себя до последнего дня, заведуя отделом ЦК компартии Азербайджана.

За гробом шли оставшиеся в живых друзья, не стыдясь слез, вспоминали все пережитое. И не знали, что есть один среди них, возвысившийся на лживых доносах, на их крови. Это был Иван Мячин, член партии с 1918 года. Человек, едва не задушивший в объятьях Юсуфа, когда тот возвратился из лагеря, снявший кепку при вести о гибели Левона Мирзояна, всплакнувший на радостях при встрече с вдовой Рахуллы Ахундова.

Он сам вел летопись собственного предательства - нашлась папка, в которой он хранил вторые экземпляры всех написанных им доносов, когда-то с гордостью он сам сдал ее в архив. Все, кто были в ней названы, Али Гейдар Караев, Левой Мирзоян, Усейн Рахманов, Слуцкий и другие - все, кроме Юсуфа Касимова, расстреляны в 37-ом.

После самоубийства Орджоникидзе Сталиным была создана версия о его скоропостижной кончине. Но некоторая часть партийного актива узнала о действительной причине смерти Серго. Амирджанов, работник Бакинского совета, в тесном кругу товарищей рассказал об этом. В партком Совнаркома, в НКВД послано экстренное донесение Мячина: "Амирджанов говорит, что Орджоникидзе застрелился. Я снял его с работы. Дело передано в НКВД".

- Лучше бы он погиб в море в девятнадцатом, когда перевозил бензин в Астрахань.

- Да как ты мог? Ведь ты же чуть не обнимал Рахуллу, дружил с Юсуфом...

- Мы думали - так нужно. Писали все..."

Застольные разговоры

Из архива Ольги Шатуновской, записка:

"Переписи населения
1926 г. - 148,8 млн.,
1937 г.-156,0 млн.
(аннулированы цифры и статистики)
1939 г.-170 млн.

Естественный прирост должен был составить 2,3 %,
т.е. за 11 лет (1926-1937 гг.) = 37.6 млн.,
а составил всего 7.2 млн.

Если же взять данные 1939 г.,
то прирост за 13 лет - 21.2 млн.
вместо - 30 млн."

Расчеты в этой записке приближенны и, к сожалению, страдают ошибкой в отношении 1939 г. Более точный расчет дает:
(2.3 % * 11 = 25.3 %; 0.253 * 148.8 = 37.65,
1.023**11 = 1.2842; 0.2842* 148.8 = 42.29,
2.3 % * 13 = 29.9 %; 0.299 * 148.8 = 44.49,
1.023**13 = 1.344; 0.344 * 148.8 = 51.18.

Таким образом, недостаток населения составит:

В 1937 году по формуле простых процентов: 30.4 млн.,
по формуле сложных процентов: 35.09 млн.
В 1939 году по формуле простых процентов: 23.29 млн.
по формуле сложных процентов 30 млн.

Как Сталин уничтожил весь актив

Ашхен Степановна Налбандян - жена Шалико Окуджава, мать Булата Окуджава.

Испания при Франко

Даже франкистское правление кажется Ольге раем. Так же, как Япония.

Сталин

Фактически вся книга про Сталина. Ушедший век - это век Сталина и Гитлера, нацизма и коммунизма, схватки этих близнецов, и изживания учений, которые ценность человека связывают с его членством в той или иной группе.

Керенский [39] в 1965 г. пишет, что в России были попытки развенчать Сталина и при Хрущеве жизнь немного изменилась, но при Брежневе и Косыгине все опять стало, как при Сталине и что "Сталин был самым верным последователем Ленина и демократия в России не восторжествует до тех пор, пока не будет развенчан Ленин".

К рассказу 24 Судьба материалов расследования

Фальсификации

Ольга выступает здесь против методов упомянутых авторов, считая, что они используют непригодные источники и это лишает их выводы доказательной силы. В то же время она не отвергает мнение о провокаторстве Сталина, обсуждая его письмо Малиновскому (агенту Охранного отделения, которого Ленин кооптировал в большевистский ЦК в 1912 г.). Ср. тж. упомянутое ею высказывание Шаумяна.

Еще о Кирове

Войков. В 1927 году в Польше гимназист убил посла Войкова, после чего расстреляли Долгорукова [24] и еще двадцать аристократов. После этого улица (позднее станция метро) была названа в его честь.

Ольге не удалось опубликовать материалы расследования об убийстве Кирова, однако ее рассказы вошли в книги независимых историков Роя Медведева [29] и Антона Антонова-Овсеенко [2] [3] в 1970-80 годах. Эти книги были опубликованы на Западе, после чего сообщения Ольги стали доступны более широкому кругу общественности в работах американского историка Роберта Конквеста (см. например, [8, гл.13] [10]). Публикации Ольги конца 1980-х гг. были также использованы в недавней книге Эми Найт (Amy Knight) [23].

К рассказу 25 Прощание

Из архива Ольги Шатуновской:

"Разделительная линия добра и зла проходит не между странами, не между нациями, не между партиями, не между классами, даже не между хорошими и плохими людьми: разделительная линия пересекает нации, пересекает партии, и в постоянном перемещении то теснима светом и отдает больше ему, то теснима тьмой и отдает больше ей. Она пересекает сердце каждого человека, но и тут не прорублена канавка навсегда, а со временем и с поступками человека колеблется (Солженицын).

Ср. высказывание Августина [42, гл.8] по поводу утверждений, что бытие основано на борьбе света и тьмы: "... если нечто является злом, потому что вредит кому-либо, то и со света, которому вы поклоняетесь, нельзя снять это обвинение".

Как жаль, что Ольге не удалось перейти из черно-белого мира с его борьбой противоположностей в многоцветный мир, движимый поиском гармонии и согласия.

Предсказания

Отец - юрист, он всегда на стороне законности. Он на стороне процедуры, в соответствии с которой жизнь устроена, в соответствии с которой она может изменяться. Когда те стали властью, пошел к ним, с неохотой, но пошел. Он на стороне власти, а не на стороне хаоса. Он и царскую не любил, конечно, иначе как бы он воспитал такую дочь? Точка зрения родителей не может не передаться детям, хотя некоторые взгляды могут при этом смениться на противоположные.

В своей последней работе Ольга возвращается к занятиям и к образу мыслей отца. Справедливость для нее уже не столько повод для подвига и самопожертвования, сколько принятие решений в согласии с гуманным законом и помощь тем, кто пострадал от жестокого закона (ср. черновик письма Микояну на с. 429).

К приложению О Сталине

Сигизмунд Герберштейн [20] был посланцем императора Св. Римской Империи Максимилиана к великому князю Василию Ивановичу, отцу Ивана Грозного. В книге о своих поездках в Московию в 1517 и 1526 г. он пишет об этом, по понятиям русской истории, отнюдь не жестоком правителе:

"Он использует свою власть как над священниками, так и над мирянами и имеет неограниченный контроль над жизнью и собственностью всех своих подданных: ни у одного из его советников нет достаточного авторитета, чтобы осмелиться возражать ему, или даже иметь иное мнение о чем бы то ни было. Они откровенно признают, что воля князя - это воля Бога, и что все, что князь делает, он делает по воле Бога; поэтому они называют его хранителем Божьих ключей и палат, - короче, они считают его исполнителем божественной воли. Поэтому, если когда-либо просят за какого-то пленника, или по поводу других важных дел, то сам князь привычно отвечает: "Когда Бог повелит, он будет освобожден". Точно так же, когда кто-то спрашивает о чем-то сомнительном или неизвестном, все отвечают: "То  знают Бог и великий князь". Неясно, сделала ли жестокость народа князя тираном, или сам народ стал таким жестоким из-за тирании своего князя."

Ср. Хрущев [22, стр. 279]: "Когда Сталин что-либо предлагал, не было ни вопросов, ни комментариев. "Предложение" Сталина было указанием от Бога, а если Бог велит что-то сделать, никто не станет торговаться - ты просто благодаришь и подчиняешься."

Это показывает, что образ мысли людей не меняется в течение пятисот лет, хотя многие уверены, что уже за десять лет все переменилось. (О готовности стать "новым народом" в любую эпоху см. работу Успенского "Царь и Бог" [41].)

О причинах и последствиях революции

Что же получается в целом? Россия завоевала Кавказ. Потом Кавказ завоевал Россию. Со всеми вместе - тут и латыши участвовали и венгры и китайцы - были китайские батальоны, и германцы-военнопленные были. Частично заставляли, частично сами шли, привыкли воевать. (Керенский [39] пишет о своей встрече в 1930 г. в Париже с человеком, который по заданию германского правительства организовывал интернациональные батальоны для Ленина. Он также приводит много документов о начавшемся еще в 1915г. сотрудничестве Ленина с правительством Германии, которое в это время всеми силами стремилось вывести Россию из войны.)

Часто революция интерпретируется как битва русских против нерусских, по поговорке: "Еврейскими мозгами, латышскими стрелками и русскими дураками". Это не совсем правильно. Она проведена, действительно, людьми, у которых неславянские этнические корни, но которые вложили колоссальные усилия вплоть до собственной гибели в то, чтобы превратиться в основное население империи. К тому же не надо забывать, что русские тоже образовались из смешения угро-финского, тюркского и славянского этнических субстратов.

Вспомним, в какой последовательности шли кампании насилия - сначала уничтожали состоятельных людей и военных. Во время гражданской войны уже были концентрационные лагеря, они были с 1918 года. Идея была общеевропейской и состояла в том, что противник, а также его реальные или воображаемые помощники во время войны заключаются под стражу. Во время англо-бурской войны 1899-1902 года в Южной Африке 225 000 человек были помещены британскими войсками в концлагеря, из них погибло 42 081 человек [36]. Так что большевики не сами это изобрели. Противников всегда заключали в тюрьмы - отличие лагеря от тюрьмы состоит в том, что он обычно еще и удален от цивилизованного мира. Пожалуй, другое более важное отличие лагеря от тюрьмы в том, что лагерь - это всегда временное поселение, в то время как тюрьма стоит веками. Лагерь всегда создается для выполнения какой-то задачи - скажем, изолировать врагов на время общественной смуты. Или построить канал. В известном смысле это гуманная идея - не убить. Это заведомо лучше, чем расстреливать заложников. Другое дело, что тоталитарные правители фактически используют лагеря для уничтожения тех, кто им мешает.

Правительство Соединенных Штатов во время второй мировой войны тоже свезло всех японцев (в том числе граждан США) в концлагеря. Но после второй мировой войны они всех отпустили, никто не погиб. Конечно, сегодня мы рассматриваем это как насилие над людьми - люди потеряли собственность, дома, целая этническая группа должна была заново устраиваться в обществе. Но это были не истребительные лагеря, а именно концентрационные, то есть лагеря, которые были созданы для облегчения наблюдения, чтобы потенциальные враги не могли свободно действовать в стране. Этим, видимо, объясняется спокойная реакция европейцев на слово "лагерь". В отличие от слов "лагерь смерти" или "холокауст".

В течение гражданской войны большевики быстро превратились в правящую элиту; она сложилась из этих новых русских и тут же стала размываться за счет притока коренного населения. Можно сказать, что маргинальные элементы всегда ищут себе сверхзадачи, чтобы устроиться в обществе. И коммунизм - это очередная сверхзадача. Что было дальше?

Насилие, запущенное в общество, стало развиваться по своей собственной логике и сжигать его изнутри. То, что в бедах общества виноваты враги, а не оно само, это в России никогда не вызывало сомнений. Это связано с дуализмом по Лотману-Успенскому: присутствие ада и рая и отсутствие промежуточных ступеней для обычной, будничной человеческой жизни, то есть принцип исключенного третьего - "кто не со мной, тот против меня", закрывающий возможности для жизни, далекой от совершенства (ср. приведенную выше цитату из Солженицына). Но то, что врагов можно определять с помощью социальных категорий, это уже общеевропейская идея. Французская революция уже мыслила в таких терминах. А логика этой борьбы всегда известна - по мере того, как один социальный слой уничтожается, враждебность переносится на другой. Для объединения оставшихся? Нет, это, видимо, закон человеческой психики, она уже не может остановиться. Фрейд называл эту силу стремлением к смерти.

Для того, чтобы опамятоваться и прийти в себя после совершенного насилия, нужно какое-то время, но для русского общества это время оказалось самым долгим. Какое-то раскаяние присутствовало в желании пересмотреть процессы и реабилитировать людей в 1950-ые годы, но это было очень половинчатое раскаяние. Общество по-прежнему искало врагов (стиляги, абстракционисты), но не так насильственно действовало. Насильственно по отношению к отдельным людям, но не к социальным группам.

Может быть, общество запугано и меньшие порции насилия продолжают держать его в запуганном состоянии? Получается, что есть некоторый идеал святости, в соответствии с которым каждый человек должен вести благочестивый образ жизни. Благочестивый, значит, подчиняться власти, в данной ситуации. Даже не столько власти, сколько общественной системе. Но и этот вот идеал благочестия поддерживается насилием, иногда потенциальным. Если каждый человек знает, что он может пасть жертвой насилия, то не обязательно даже, чтобы массовое насилие было нормой, достаточно время от времени напоминать об этом. Достаточно, чтобы у каждого перед глазами был какой-либо пример. Чтобы оно было частью жизни, все время присутствовало как потенциальная возможность в сознании человека и связывалось с определенным поведением.

Отождествление тех, чьи привычки или образ мыслей отличаются от образа мыслей и поведения большинства, с врагами (ср. современное употребление слова "изуверы" с его первоначальным значением "люди, сменившие веру, изверившиеся", применявшимся к старообрядцам) основано на видении мира, поделенного на два враждующих лагеря, в котором внутриобщественные и межкультурные взаимодействия являются "игрой с нулевой суммой" - то, что выигрывают одни, проигрывают другие. Конкретное наполнение этих лагерей может меняться, оно не так существенно. Это может быть восточный мир против западного. Это также может быть необразованная часть общества против образованной. Христианство против ислама, славяне против неславян, правительство против отдельных граждан. Такая логика превращает общество в самоподобную иерархию, которая на каждом уровне и в каждой своей части распадается на победителей и побежденных: городские сильнее деревенских, среди тех и других мужчины сильнее женщин, в каждой из этих групп старые сильнее молодых и бедные сильнее богатых - или наоборот. И каждое различие - это ось, по которой может быть направлено насилие.

Однако источником вражды является не какая-то одна часть общества (ср. приведенные выше размышления Герберштейна). Этим источником является все общество, когда в нем преобладают упрощенные взгляды на мир и когда оно стремится уменьшить и разнообразие окружающего мира, и собственную сложность, приводя их в соответствие со своими взглядами и обычаями.

Литература

1. Светлана Аллилуева. Двадцать писем к другу. New York, Harper&Row, 216 p.

2. A.Antonov-Ovseenko. The time of Stalin - portrait of a tyranny. Translated by G.Saunders, with an introduction by Stephen Cohen. Harper & Row, New York, 1981 374 p.

3. А. Антонов-Овсеенко. Сталин без маски. Вся Москва, Москва, 1990, 573 с.

4. Fuad Akhundov. Democratic Republic of Azerbaijan: Chronology of major events. Azerbaijan International, 6.1, Spring 1998.

5. А.Архипов. По ту сторону Самбатиона: этюды о русско-еврейских культурных, языковых и литературных контактах в X-XVI веках. Berkeley Slavic Specialties, 1995,296s.

6. Zulejha Asadullaeva. When the Bolsheviks came (An oil baron's daughter revisits Baku). Azerbaijan International, 7.3, Autumn 1999.

7. С. Коэн. Бухарин и большевистская революция: политическая биография, 1888-1938. Перевод с английского Е. Четвергова, Ю. Четвергова, В. Козловского. Ardis, Ann Arbor, 1986. 516 p.

Stephen F.Cohen. Bukharin and the Bolshevik revolution: a political biography. New York, Knopf, 1973, 495 p.

8. Robert Conquest. The great terror: Stalin's purge of the thirties. Harmondsworth, Penguin, 1971, 830 р.

9. R.Conquest. Kolyma: the Arctic death camps. Macmillan, London, 1978, 256 p.

10. Robert Conquest. Stalin and the Kirov murder. Oxford University Press, New York, 1989, 164 p.

11. Robert Conquest. Stalin: breaker of nations. Viking, New York, 1991, 346 p.

12. Contemporaries of Marco Polo, consisting of the travel records to the eastern parts of the world of William of Rubruck (1253-1255); the journey of John of Pian de Carpini (1245-1247); the journal of Friar Odoric (1318-1330) & the oriental travels of Rabbi Benjamin of Tudela (1160-1173). Edited by Manuel Komroff. Published New York, Boni & Liveright, 1928.

13. А.И.Деникин. Очерки русской смуты. Париж, т.1-2; Берлин, т.3-5, 1923- 1925.

14. A documentary history of communizm, ed. by Robert V.Daniels, vol.1, NY, Vintage Books, 1960.

10. С. Н. Ellis. The Transcaspian Episode: 1918-1919. London: Hutchinson, 1963.

11. Epistle of Yvo of Narbona to the Archbishop of Bordeaux containing the confession of an Englishman as touching the barbarous demeanor of Tartars, which have lived long among them, and was drawn along per force with them in their expedition against Hungary: recorded by Matthew Paris in the year of our Lord 1243. The Principal Navigations, Voyages, Traffiques and discoveries of the English Nation, Richard Hakluyt, 1589. (Glasgow, James Mac Lehose and Sons, 1903, p.50-54).

12. Ю.Г. Фельштинский. Большевики и левые эсеры, октябрь 1917-июль 1918: на пути к однопартийной диктатуре. ИМКА-Пресс, 1985, 287 р.

13. David Fromkin. A peace to end all peace: creating the modern Middle East, 1914— 1922. New York, H.Holt, 1989, 635 p.

14. Anna Geifman, Thou Shalt Kill: Revolutionary terrorizm in Russia, 1894-1917. Princeton University Press, Princeton, New Jersey, 1993, 376 pp.

15. Sigismund von Herberstein, ambassador from the court of Germans to the Grand Prince Vasiley Ivanovich, in the years 1517 and 1526. Notes upon Russia: being a translation of the earliest account of that country, entitled Rerum Moscoviticarum commentarii. Transl. and ed. with notes and introduction by R.H.Major. Works issued by Hakluyt Society, 1st ser., no.10, 12, 1851-52 (reprint: New York, B. Franklin, 1963)

16. Firuz Kazemzade. The Struggle for Transcaucasia (1917—1921). New York: Philosophical Library, and Oxford: George Ronald, 1951.

17. Khrushchev remembers. With an introduction, Commentary and Notes by Edward Crankshaw. Translated and edited by Strobe Talbott. Boston, Little, Brown and company, 1970,639р.

18. Amy Knight. Who Killed Kirov?: the Kremlin's greatest mystery. New York, Hill and Wang, 1999,331р.

19. Князь Павел Дм. Долгоруков. Великая разруха. С биографическим очерком, сост. Петром Дм. Долгоруковым. Madrid, 1964, 459 р.

20. Ю.М.Лотман, Б.А.Успенский. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры. Труды по русской и славянской филологии, вып. XXVIII, Тарту, 1977.

21. А.С. Лукомский. Воспоминания генерала Лукомского: период европейской войны, начало разрухи в России, борьба с большевиками. Берлин, O.Kirhner, 1922, 2 т.

22. В. А.Маклаков. Из воспоминаний. Нью-Йорк, изд-во им. Чехова, 1954,410 с.

23. McGrow-Hill. Encyclopedia of Russia and the Soviet Union. Michael T. Florinsky, ed. New York, 1961.

10. Р. Медведев. К суду истории: генезис и последствия сталинизма. New York, A.A.Knopf, 1971, 1136 р.

11. С.П.Мельгунов. Красный террор в России, 1918-1923. Берлин, 1924.

12. А. Микоян. Дорогой борьбы. Кн. 1. М., Политиздат, 1971, 590 с.

13. The mission of friar William of Rubrik: his journey to the court of the Great Khan of Mengke, 1253—1255. Translated by Peter Jackson; introduction, notes and appendices by Peter Jackson with David Morgan. London, Hakluyt Society, 1990.

14. Наше отечество. (Опыт политической истории). Ч.П. М.: Терра, 1991. 620 с.

15. Roger Pethybridge (Ed.) Witnesses to the Russian Revolution. New York, The Citadel Press, 1967. 308 p.

16. Richard Pipes. The Russian revolution. Knopf, New York, 1990, 944 p.

17. F. Pretorius. The Anglo Boer War: 1899-1902. Don Nelson, Cape Town, 1985, 96 pp, ill.

18. Э.Радзинский. Сталин. Москва, Вагриус, 1997, 638 с.

19. А.И. Солженицын. В круге первом. New York, Harper & Row, 1969, 515 р.

39. Alexander Kerensky. Russia and History's Turning Point. Duell, Sloane and Pearce, New York, 1965, 558 p.

40. Повесть временных лет. Под ред. А.А. Шахматова. Том 1. Вводная часть. Текст. Примечания. Петроград, Изд. Имп. Археографической комиссии, 1916, (Hague, Mouton, 1969), 403 с.

41. Б.А.Успенский, Избранные труды, т. 1, 338-380, Москва, "Языки русской культуры", 1996.

42. Augustine, Saint, Bishop of Hippo. The Catholic and Manichaean ways of life. De moribus ecclesiae Catholicae et de moribus Manichaeorum. Translated by D.A.Gallagher and I.J.Gallagher. Wahsington, Catholic Univ. of America Press, 1966, 135 p.

43. Anne Bobroff-Hajal. Working women in Russia under the hunger tsars: political activism and daily life. Carlson Pub., Brooklyn, NY, 1994, 326 p.

Указатель имен

Авик И.И. 181, 190, 199,200

Агамиров, Сурен 28, 32, 34, 49, 62, 64, 65, 73, 78, 84, 86, 279

Агамиров Доля 332, 340

Агамирова, Владилена 233

Аджубей А.И. 321

Адоратский, дир. ИМЭЛ 346

Адров, Капитон 275, 277

Аксельрод П.Б. (1850-1928) 298,299

Алексахин И.П. 276, 317, 343, 347, 349, 377, 420

Алиев Г. А. (р. 1923), през. Азерб. 40, 71, 337

Алишевский, цар. губ. Баку 421

Алкснис Я.И. (1897-1938), военач. 147, 338, 429

Аллилуева, Надежда (1901-1932), жена Сталина 294, 390, 391

Аллилуева, Светлана, дочь 332

Амиров, Арсен 43, 61

Амиров, Татевос 43, 44, 61

Анашкин, Иван, дочь Лида 339

Андреасян, Наполеон (р. 1897), арм. б-к 73, 103, 160, 356, 383

Андреев (пом.Кирова) 431, 432

Андропов Ю.В. (1914-1984), генсек 290

Антонов-Овсеенко А.В., историк 357, 358, 436

Арсентьев, графолог 358

Арутюнян, аз. б-к 404

Арутюнов, ст. б-к 350, 351

Асьеры, друзья детства 25, 26

Атарбеков, аз. б-к 404

Ахундов, Рахулла, историк 98, 151, 163, 404, 434

Ашоян, Гурген 68, 69, 75, 79

Бабаевы (сестры) 26, 27, 58

Бабаев, Джафар, аз.б-к 54, 120

Багиров М.А. (1896-1956), нарком Азерб. 119, 120, 151, 164, 165, 281, 284, 375, 434

Балицкий, нач. НКВД Украины 385

Баранов, Шура 28, 32, 54, 55, 55, 56, 62, 64, 67, 133, 279

Бархашев, Борис, ред. 54, 120, 421

Бейбутов, князь, кадет 425

Белов, военач. 429

Бендик, ссыльный врач 260

Берзин, Я.К. (Кюзис Петерис) (1889-1938), военач. 343, 429

Берия Л.П. (1899-1953), нарком НКВД 33, 119, 161, 164, 192, 229, 268, 273, 281, 284, 287, 290-292, 302, 325, 337, 340, 388, 389,394, 407, 423,427-430, 434

Бехетдин-бей, нач. тур. охр. 64, 66

Блок А.А. (1880-1921), поэт 416

Блюхер В.К. (1890-1938), маршал 147, 338, 429

Богданов М.А., гравер 267, 329

Богоявленский П.И, член КПК 304, 325, 378, 379

Богушевский, редактор 317

Борисовы, Сергей, Таня 57, 177, 230

Борисов, телохранитель Кирова 352, 357, 361, 373, 381, 382

Борц, Лиза, ст. б-к 170

Борьян, репресс. 429

Брежнев Л.И. (1906-1982), генсек 292, 337, 338

Брейтман, Шура 28, 30, 34, 49, 60, 62

Брюсов В.Я. (1873-1924), поэт 416

Бухарин, Н.И. (1888-1938), философ 146, 291, 297-301,303, 339, 359, 361, 384

Вавилов С.И. (1891-1951), физик 336

Вавилов Н.И. (1887-1943), биолог, акад. 336

Ванд З.М., нач. котельной в Магадане 196, 206

Вардин-Мгеладзе, ст. б-к 390

Варшавская, Шура, гимназистка 11

Василевский, воен. атташе 50, 392

Вацис, аз. б-к 404

Везиров, Гейдар, аз. нарком 429

Верховых В.М., член счет, комиссии 103, 160, 304, 356, 380, 383, 432

Власик Н.С., нач. охр. Сталина 326

Вознесенский Н.А., член ПБ 326

Войков, посол 357, 436

Волков Ф.Д. 349,350,351,352

Волков Я.В., ком. флота 429

Волошин М.А. (1878- 1932), поэт 368

Ворошилов К.Е. (1881-1969), маршал 51

Врангель П.Н. (1878- 1928), бел. ген. 418

Выгодский М.Я., проф. 29, 109, 259, 366, 367

Гаджинский М. и Д., аз. мин. 421

Гайгеров, друг Ю.Н. Кутьина 131

Гамарник Я.Б. (1894 - 1937), военач. 147, 338, 422, 429

Гафуров, нач. треста 247, 248, 251

Гикало Н.Ф., партработник 20, 127

Гинденбург, Пауль (1847-1934), през. Германии 311, 391

Гитлер (Шикльгрубер), Адольф (1889-1945) 24, 50, 203, 204, 215,311-313, 343, 365, 385, 387, 391, 393, 436

Глебов В.Л., сын Каменева 275

Гнедин 313, 342, 343, 393

Гнедич, писательница 327, 433

Гоги (Цискаришвили Г.Д.) 247,267,364

Гогоберидзе Л. 40, 49, 63, 73

Голодников, парторг 146, 159

Горбачев М.С. (р. 1931), генсек 70, 71, 360

Горев, военач. 338

Горький М. (Пешков A.M.) (1868-1936), писатель 298

Грачев, инструктор КПК 283

Григорьев, атаман 415

Громыко А.А.(1909-1989), мин. ин. дел 290

Гурвич, Светлана 301

Гурич А.П., ссыл. врач 255, 256, 258

Гусев, конвоир Николаева 382

Гусейнов, Мирза-Давид, аз. б-к 404

Гусманы (семья) 11, 19, 20, 41

Гучков А.И. (1862-1936), Пред. Гос. думы 424

Давидович, Мария 145, 167, 170, 175, 179, 202, 211, 212, 273

Давыдова А.П., дочь Леля 29, 117

Дадашев, аз. б-к 120

Дан (Гурвич) Ф.И. (1871-1947), лидер м-ков 61,140, 298, 299, 387, 412

Даненко, аз.б-к 404

Деникин, А.И. (1872- 1947), ком. бел. армии 87, 89, 118, 279, 409-415, 418

Джапаридзе П.А (Алеша) (1880-1919) 39

Джафаров, министр мус. пр-ва 421

Джеваншир, Бейбут-хан, мин. мус. пр-ва 32, 41, 49, 51, 64, 66, 373

Джурабаев, член КПК 322, 327

Дзержинский Ф.Э. (1877-1926), Пред. ВЧК 303,314

Димитров, Георгий (1882-1949), рук. Коминтерна 13, 314, 343, 393

Дмитриев, ст. большевик 306, 382

Довлатов, Исай (1887-1938), член АзЦИК 114, 339

Думбадзе, Ладо, груз, б-к 74

Трунина Е.Н. (Дуся) 198, 199, 200

Дыбенко П.Е. (1889-1938), военачальник 429

Евдокимов 337, 338

Егоров А.И. (1883-1939), маршал 147

Ежов Н.И. (1895-1940), нач. НКВД 290, 291, 303, 304, 345, 358, 359, 383, 385, 386

Екатерина II (Великая) (1729-1796), росс, императрица 405

Енукидзе А.С. (1877-1937), ЦКК 19

Епискогюсов, Гранд 70, 295

Еремеева, Леля 130

Ефимов, Андрей 28, 29, 30, 58

Жаков, ст. б-к. 342

Жданов А.А. (1896-1948), секр. ЦК 152

Жемчужина П.С. (Карповская Перл. Сем.) (1897-1970) 290

Живков, Тодор 314

Жордания, Ной (1869-1953), лидер груз, меньш. 50, 73, 341,392, 393

Замятина, Клава 222, 249

Затонский, сч. ком.160, 304, 356, 383

Захаров, следователь 152, 172, 173

Захаров, Петр, пред, исполкома 131

Зевин, Яков, бак. ком. 324

Зеленский, репресс. 300

Зиновьев (Радомысльский) Г.Е. (1883-1936), пред. Коминтерна 59,297,298,300,307,315, 361, 382

Зорге, Рихард (1895-1944) сов. разведчик 342, 343

Зубковы, Нина, Володя 68, 69, 74,76

Иван IV (Грозный) (1530-1584) 408

Иванов, Борис (1887- 1965), журналист 334-336, 387, 388

Иванов-Кавказский, В. 95,96,113

Иваницкая, репресс. 285

Иванян, Арам, 339, 340, 388, 389

Игнатов, Н.Г., член ПБ 290, 322, 326

Икрамов А.И. (1898-1938), секр. ЦК КП Узбекистана 300

Иоанесян, ст. б-к. 68,69,431

Кавтарадзе, Сергей, ст. б-к 394, 395

Каганович Л.М. (1893-1991), член ПБ 141, 143,150, 152, 156, 160, 161, 177, 289, 290, 292, 304, 356, 383, 422

Кадар, Янош (1912-1989), пред. СМ Венгрии 317

Казаков, репресс. 314, 429

Каледин A.M. (1861-1918), росс, ген 419

Калинин М.И. (1875-1946), член ПБ 145, 259, 338

Каменев (Розенфельд) Л.Б. (1883-1936) 275, 297, 298, 300, 315, 361, 382

Каминский Г.Н. (1895-1938) 407

Камо С.А. (Тер-Петросян) (1882- 1922), рев. 213,431

Капутикян, Сильвия, писатель 71

Караев, А.Г., член азерб. парламента 40, 118, 404, 435

Карганов, дружинник 44, 54

Карцивадзе А.Ф. (Цуца) (1905-1960) 247, 256, 257, 267, 364, 394, 427 -429

Касимов, Юсуф 273, 278, 282,289,328, 336, 364, 429, 431, 434,435

Каспаровы, Варя. Слава, ст. б-ки 352, 389

Касьян, арм. б-к 77, 79

Катков, сотр. КПК 355, 359, 360, 381

Кахиани, Михаил, аз. б-к 404

Кацафа, сотр. ГПУ 382

Каширин 429

Керенский А.Ф.(1881-1970), мин. Врем, пр-ва 406, 424

Керзон (1859-1925), англ. мин. 414

Кириленко А.П. 290, 322

Кириллина А. 380,383

Кириченко 320, 321

Киров (Костриков) С.М. (1886-1934) 21, 28, 70, 119, 145, 147, 156, 160-162, 212, 292, 297-299,300, 304-308, 312, 315, 323, 325-327, 352-361,380-384, 391,404, 409, 431-36

Кирчаков, ст. б-к 433

Китаев, воен. прокурор 282, 336

Климов Г.С., сотр. КПК 309, 318, 319, 325, 326, 356, 359, 381, 383

Коган, Евгения, секр. МК 122, 171

Коган, Мирра, ИКП 156, 164, 169

Коган, ссыльный врач 260

Козлов П.Т. (Петя), ст. б-к 337

Козлов Ф.Р. (1908-1965), 2-й секр. ЦК 300, 325, 354, 433

Колесников, сотр. КПК 299, 301, 307, 320

Колчак А.В. (1873-1920), бел. адм. 411, 413, 414, 415, 418

Комаров, зампред КПК 286

Конквест, Роберт, историк 435

Корк, А.И. (1887-1937), военач. 429

Корнилов Л.Г. (1870-1918), бел. ген. 406, 407

Королев С.П. (1906-1966), академик 183, 423

Короно М.А. (1889-1942), мать И.А. Сванидзе 18, 19

Короно М.М., врач 135

Коротченко, Д., секр. МК 145, 146, 152, 159, 177, 284

Корытный, секр. МК 177, 414

Корягина. Ната 28

Косиор С.В. (1889-1939), член ПБ 133, 138, 147, 338, 345, 380, 385

Костельская, Зина 339

Костерин А., писатель 318, 319

Кощела, член польского ЦК 312

Коэн, Стивен Ф., историк 299

Кравчинский Л.В., врач в лагере 198

Крамаренко, Мария 20, 29, 30, 53, 91, 92, 94, 125, 135-137, 372

Крестинский Н.Н. (1883-1938), член ПБ 300

Крестинская В.М., врач 257, 258

Кронберг, родств. 23

Крумин, Николай 132

Крупская Н.К. (1869-1936), жена Ленина 47, 103, 315

Крымский, зав. орготделом МК 145, 150, 152, 156, 159, 284

Крынчик, муж Е.Лебецкой 202

Крючков В.А.(р.1924), пред. КГБ 359

Кузин, шофер 352, 360

Кузнецов А.И., сотр. КПК 239, 273, 277, 282, 299, 301, 307, 310, 320, 326, 353, 354, 358, 383

Кузнецов Н.Н. 204,205

Куйбышев В.В. (1888-1935), пред. ВСНХ 156, 315

Кукурия, груз.филолог 247

Курилов А., секр. РК Баку 429

Кутьины (семья) 129

Кутьин Юрий (Георгий) Ник. (1894-1963), муж О.Г. Шатуновской 56, 123-129, 130, 240, 278, 281

Лавров, зав. архивом 346, 353, 383

Ларина Анна, жена Бухарина 299

Лебедев, пом. Хрущева 239, 286, 291,323

Лебедев Лев, сотр. МК 312

Лебецкая Е. 172, 179, 202,212,273

Ленин (Ульянов) В.И. (1870-1924) 21,36,37,42,47,51-53,59,87,95,103,111,112,117,119,120, 130,133,149,212-214,233,237,280,306,315,322,334,338-342,346,351,372,386-390,392,394, 408-413,418, 432-436

Леонтович М.А., академик 423

Ленский-Лещинский, Юлиан, глава ЦК КП Польши (1889-1937) 311, 379

Лисовский, военач. Н.В. 429

Литвинов М.М. (Баллах Макс) (1876-1951), посол 313, 343, 393

Лифшиц М.О., друг детства 23, 54, 58, 117, 231, 233, 374

Лифшицы (семья матери О.Г.Шатуновской) 23, 25, 26

Ломинадзе В.В. (Бесо) 151, 391

Львов Г.Е. (1861-1925), князь, глава Врем, пр-ва 424

Люксембург, Роза (1871-1919), польская и нем. соц.-дем. 95, 312

Маклаков В.А. (1869-1957), лидер кадетов 424-126

Маленков Г.М. (1902-1988), член ПБ 148, 165, 284, 288-295, 307, 317

Малиновский, Роман (1876-1918), агент охранки, член ЦК 351,434

Маллесон, англ. ген. 412, 413

Мамушин, хирург 352, 360, 382

Мао Цзедун (1893-1976), пред. ЦК КП Китая 323

Маркус С.Л., сестра жены Кирова 355, 381, 432

Мартикян, Серго 62, 117

Марчадзе И.И. 270

Матковский, зам. дир.ИМЭЛ 353, 383

Матусов 152, 153, 169, 170, 423

Махарадзе Ф.И. (1868-1941), литератор 68, 73, 395, 404, 413

Махно Н.И. (1888-1934), рук. анарх. движ. 413, 415

Маховер, пом. Орджоникидзе 381

Мдивани П.Г. (Буду) (1877-1937), пред. ВСНХ 50, 342

Мегреладзе, муж Карцивадзе 427

Медведев, Рой (р. 1925), историк 333, 436

Медведь Ф.Д. (1890-1943), нач. лен. ОГПУ 292, 305, 307, 308, 327, 358 383,433 Мейерхольд В.Э. (1874-1940), реж. 290, 291

Механик ГЛ. (1901-1980) 410, 419

Мешкевич, аз. б-к 404

Мжаванадзе В.П. (1902-1988), секр. ЦК Грузии 321

Микадзе, Арчил 84

Микоян А.И. (1895-1978), член ПБ 33, 43, 44, 90, 91, 119, 120, 183, 189, 196, 222, 229, 286,289,290-294, 317, 320, 325, 354,429

Миллиор Е.А., проф. греч. истории 16, 87, 103, 136, 329, 366, 368

Милюков П.Н. (1859-1943), министр Врем, пр-ва 401, 424

Минкин, ст. б-к. 431

Минская О., секр. поди. ком. 107,419

Мирзоян, Левой, полит, деят., репресс. 20, 100, 139-141,148,151,163, 165, 404, 434, 435

Миркин, ст. б-к 364

Миронов 286, 287, 289, 299, 354

Михоэлс С.М. (Вовси Соломон) (1890-1948), евр. актер 291

Можнов, Петр. аз. б-к 364, 393

Молотов (Скрябин) В.М. (1890-1986), член ПБ 123, 130, 163, 289-292, 302, 303, 313, 343,345 346,351, 381, 393, 422, 432, 433

Молчанов, ком.отряда 95-97

Момедлинский 214

Мурадов 245-247, 250, 251

Мухетдинов, член КПК 322

Мюнних, Ференц (1886-1967), пред. СМ Венгрии 317

Мясников А.Ф., арм. полит, деят. 404

Мячин, Иван 434, 435

Надь (Nagy), Имре (1896-1958), пред. СМ Венгрии 317, 318

Назаретян, аз. б-к 404

Налбандян А.Л., мать Б.Окуджавы 436

Нанейшвили, Виктор (1878-1940), груз, б-к 33

Нариманов, Нариман (1870-1925), азерб. деят. 20,71,119,120,123,130,139,151,153,280,422

Наумов В.Н., муж Мирры Коган 67, 145, 150, 156, 234, 352, 355, 359, 360, 361, 373

Некрич А.М.( 1920-1993), историк 273

Николаев, убийца Кирова130, 240, 299, 305-307, 337, 356,380,382,432,433

Николаевский Б., м-к, историк 299 Николай II (Романов Н.А.) (1868-1918), посл. русск. император 405

Нобель, Альфред (1833-1896), учредитель Нобелевской премии 49, 118

Нобель Э. (1859-1932), племянник А. Нобеля 49,118

Новгородцева (жена Свердлова) 387

Новиков А.Л. (Арон)139, 337,364

Ноздрин В. 20, 278, 364

Нырков, Алексей 269, 270

Ойский, чекист 303

Окуджава М.С. (Шалва) (1883-1937) 436

Окуджава, Б.Ш. (р. 1924), поэт 162, 338

Ольский, чекист 433

Опарин Н.С., дир. з-да, репресс. 306, 337, 382, 390, 391, 433

Орахелашвили И. (Мамия) Д. (1881-1937), пред. СНК Грузии 68, 73, 404, 413

Орджоникидзе Г.К.(Серго) (1886- 1937) 49, 50, 55, 119-122, 125, 161, 162, 268, 301-303, 316, 317, 332, 380, 381, 404, 409, 432, 435

Орехва, Николай 204, 215, 216,379

Орлицкий М, друг детства 16, 27

Орлов, Александр, разведчик 355, 385

Павлуновский И.П. (1888-1937), зам. наркома 303

Палат-Заде, замнаркома 429

Пальгов, прокурор 306, 337, 433

Парушина, Аня 24, 139

Пеговы 21, 288

Персиц, следователь 153, 167, 168, 170, 422

Петлюра С.В. (1879-1926), рук. Центр. Рады 415

Петров, Гр., бак. ком. 342, 345, 386

Петровский Г.И. (1878-1958), пред. ВЦИК 345

Петровский П.Г. (1899-1941) 345

Петросян, Георгий, член комиссии по освобождению 275, 277, 278, 329

Пивоваров, упр. делами ЦК 282, 326

Пикина В.Г., член КПК 273, 296, 322, 327, 357

Пинар 340

Платен, швейц. коммунист 52

Плеханов Г.В. (1856-1918), философ 50, 52, 53, 372, 409

Подгорный Н.В., секр. ЦК (1903- 1983) 291, 292

Поляков 17, 19, 124, 133, 134

Порташников (тж.Парташников) 152, 153, 169,423

Поскребышев А.Н. (1891-1965), секр. Сталина 345

Поспелов П.Н. (1898-1979), секр ЦК, историк 324

Примаков В.М. (1897-1937), военач. 429

Прохоров, сотр. КПК 319

Пуго Б.К. (1937-1991), пред. КПК 355, 359, 361

Путна В.К. (1893-1937), военач. 429

Пятаков Г. (Юрий) Л. (1890-1937), член ЦК 300, 361

Рабинович, сотр. МК 212

Радек (Собельсон) К.Б. (1885-1946) 300, 314, 361

Реденс С.Ф.(1892-1938), нач. Казах. НКВД 422

Резник, Аня , гимназистка 11

Родзянко М.В. (1859-1924), глава Гос. Думы 413, 424

Романова, Мария 29, 58, 136,137 Россман, военач. 429

Рокоссовский К.К. (1896-1968), маршал 337

Руденко Р.А. (1907-1981), ген. прокурор 267, 299, 354, 356, 358, 427

Рудзутак Я.Э. (1887-1938), член ЦК 47, 389, 408

Рудич, Василий, филолог 347

Румянцев, Костя 49, 63, 68, 73, 367

Рустамбеков, мус. министр 421

Рыков А.И. (1881-1938), нарком 297, 298, 304, 384

Рютин , М. (1890-1937), секр. МК 222, 249

Саакян, эсер, пред. Баксовета 35, 36, 43

Савостьянов, Максим 95-97

Садовский , м-к 36

Салганик, Зина 338

Самарин 111

Самойлов, Федор, дир. музея 345

Сандлер С.М., замнаркома 20, 121, 289, 328, 364

Сарвилина, Мария 231, 236

Саркис (Даниэлян), оппозиционер 53, 118, 139, 151, 213, 280, 387

Сафаров, Гасан, член ЦК АКП 429

Сац, Татьяна 332

Сванидзе А.С. (Алеша) (1886-1942), пред. Госбанка 19

Сванидзе И.А. (Вано) 18, 19, 135, 332, 333, 394, 395

Свердлов Я.М. (1885-1919), пред. ВЦИК 334, 336, 387, 411

Седова Н., жена Троцкого 323

Севастьянов А. 40, 353, 354, 432

Сердюк З.Г., член КПК 292, 307, 309, 356, 357, 359, 381

Серов 284-286, 334, 343, 388

Симонов К. (1915-1979), поэт 378

Скворцов-Степанов, ред. 390

Смирнова, Лидия (Лика) 45, 46, 389

Смит, советолог 350, 351

Смородин, Петр, друг Кирова 357

Снегов, Алексей 273, 277, 278, 320

Сокольников (Бриллиант) Г.Я. (1888- 1946) 297, 300, 314, 361, 390

Солженицын А.И. (р.1918), писатель 423, 437, 439

Сорокин, репресс. 431

Сталин (Джугашвили) И.В. (1878-1953) 19, 21, 24, 37, 42-47, 49, 50, 52, 71, 103, 119,120, 141, 146-149, 159-165, 183, 203, 204, 212-214, 222, 223, 228, 229, 235,247, 266, 273, 277. 289, 291, 292,297 298, 302-309, 311-316, 323-327, 332-346, 350-361, 377-395, 407, 414,432-37

Стамболцян, Артак 94,213, 387

Старков Н.И., общ. Мемориал 35, 42, 117, 118, 143, 211, 273, 311, 330, 349, 377, 379

Стасова Е.Д. (1873-1966), член ЦК 111, 119, 120, 202, 419

Стопани A.M., ст. б-к 117, 279, 372

Стопани (семья) 29, 30

Стручков С.Г., художник 331

Стуруа Г.Ф. (1884-1956), пред. през. ВС Грузии 74,75, 77, 78, 386, 396

Султанов, Сулейман 429

Суслов М.А. (1902-1982), член ПБ 108, 269, 288-291,300, 319, 320 322, 326, 422

Сырцов С.И. (1893-1937), пред. СНК 107

Талахадзе 68, 69, 74, 76, 77

Тамарченко, А. и Г., филологи 370

Тельман, Эрнст (1886-1944), пред. КП Германии 311

Тер-Ваганян, оппозиционер 213, 387

Тер-Микаэлян, врач 33

Ткалупа, комендант Кремля 270

Тодорский А.И. (1894-1965), нач. воен. Академии 429

Томский (Ефремов) В.П. (1880-1936), член ПБ 297, 384

Троцкий (Бронштейн) Л,Д. (1879-1940) 52, 59, 213, 323,342,407-409, 415, 419

Трунина Е.Н. (Дуся) 186, 187, 198-200, 274, 356, 383, 384

Туполев, нач. авиаконстр. бюро 423

Тухачевский М.Н. (1893-1937), военач. 147, 315, 338, 361,385,429

Уборевич И.П. (1896-1937), военач. 429

Улащик, Нина 172, 179, 182

Ульрих В.В. (1889-1951), судья 382

Ульянова, Мария (1878-1937), сестра В.И. Ленина 315

Урядов, Николай, 242, 251

Федосеев, уч-к гражд. войны 338

Федотов, член КГБ 318

Фишер, историк 336, 350

Фомин, сотр. КПК 151, 307, 309

Франко, гл. исп. пр-ва 340, 341, 436

Фридман, военач. 429

Фрунзе М.В. (1885-1925) 268, 315

Фурцева Е.А. (р.1910), мин. культуры 290, 320, 332

Хейфец, Исай, родств. 23, 26

Хмельницкий, пом. Ворошилова 429, 433

Ходакова. Аня, гимназистка 11

Ходжаев, Файзулла (1896-1938), пред. СНК Узбекистана 300

Хрущев Н.С.(1894-1971), генсек 49, 141, 152, 160, 161, 165, 177, 203, 212,239,276,282-292, 297,300, 301,306,312, 317, 319-324, 327, 334, 337,343, 354, 356, 360, 361, 380-384, 407, 422, 428, 430, 432, 434, 437

Хуталашвили, Володя, оппозиционер 213, 352,387

Цинцадзе, Котэ, груз, б-к 34, 74

Цовьян, репресс. 429

Цхакая М.Г. (Миха) (1865-1950), груз, полит, деят. 73, 133, 404, 413

Чагин, ред. 235, 432

Черненко К.У. (1911-1985), генсек 90

Чернов В.М. (1873-1952), мин. Врем. пр-ва 406

Черномазиков, аз.б-к 54

Черчилль (1874-1965), пр.-мин. Великобритании 414

Чойбалсан, Хорлогийн (1895-1952), монг. маршал 314

Чудинова К.П., ст. б-к 275, 339

Чудов, секр. Ленингр. обкома 306

Чурай, член ЦК 326

Чухман, Вера 246

Шагинян М.С., писательница 339

Шапошников Б.М. (1882-1945), маршал 429

Шатуновские (семья) 11-13

Шатуновский Г.Н. (Исаак Ноахович), отец О.Шатуновской 12,32,67,374

Шаумян Л.С. 27,54,61,101,206,235, 302, 304, 309, 328, 392

Шаумяны (семья) 34,42, 91,103, 111, 289

Шаумян, Степан (1878-1918) 35, 54, 62, 64,229,278, 279, 337, 341, 342, 351, 352, 372,373,

386, 389, 407, 436

Шверник Н.М. (1888-1970), пред.КПК 286,296-299, 301, 304,319-321, 325-327, 353-356, 378-380

Шеболдаев Б., бак. ком. 43, 45, 46, 54, 352, 377, 380, 389, 390

Шелепин А.Н. 290, 299, 354, 355

Шига, ст. больш. 431

Широкогоров 269, 270

Ширяев, следователь 270

Шкирятов М.Ф. (1883-1954), пред. КПК 307, 326

Шкловский Г., ст. больш. 346

Шмылович, Валя 60

Штерн Г.М. (1900-1941), гл. воен. советник 432, 433

Шуйский, пом. Хрущева 285

Шуленберг( 1875-1944), посол 313

Эберт Ф. (1871-1923), нем. с.-д. 311

Эйдеман Р.П. (1895-1937), комкор 422, 429

Эйхе Р. И. (1890-1940), нарком 134, 380

Элиава Ш.З. (1883-1937), замнарк. 404

Эфендиев С.М., аз. б-к 404

Эшба, груз, б-к 74

Юденич Н.Н. (1862-1933), бел.ген. 413, 419

Ягода Г.Г. (1891-1938), нач. НКВД 147, 303

Якир И.Э. (1896-1937), командарм 147, 338, 385, 429

Яковлев А.Н. (р. 1923), академик 355, 359-361, 378, 379

Янушевская Л. 339, 340, 389

Яшке 385, 386

Послесловие и благодарности

В этой книге собраны мамины рассказы. Мама никогда не хотела, чтоб мы записывали, боялась за нас, и если я специально что-то уточняла, говорила - ах, я не помню. Некоторые эпизоды она рассказывала снова и снова, и нам и тем, кто приходил к ней, ее или нашим друзьям. Сравнение между собой этих повторных рассказов, записанных с интервалами в года, и даже десятилетия, показывает какую-то другую оценку ситуации и другие акценты. Иногда удавалось вести запись лишь ключевыми словами, но иногда и подробней, если мама рассказывала, как это часто бывало, моим детям Андрею Бройдо и Антону Кутьину.

Большей частью писалось, пока звенело в голове, в ранние годы - в метро на пути домой, дома сразу по приходе или на следующий день; в более поздние годы - вечером или наутро после разговора у нее, мамы, дома, что часто сопровождалось привычными упреками: опять в своих бумажках, не можешь оторваться от работы, как алкоголик. Почему не удавалось наладить какого-то более нормального процесса, не поддается рациональным объяснениям. Человеческая душа вообще, и мамина после всего пережитого и всех скитаний в особенности, иррациональна.

Записи, касающиеся наших детских лет и последующих событий, дополнены по рассказам моего брата Алексея Кутьина, память которого поражает богатством деталей, пониманием отношений мамы с людьми, ее места в тогдашнем мире и своей чрезвычайно оригинальной эмоциональной окраской.

Рассказы моей двоюродной сестры Аллы Митяевой помогли понять отношение к маме в те опасные годы Аллиных родителей и удивили ее тогдашней детской догадкой о сложных чувствах моего отца к моей маме.

Мамины рассказы - это отражение ее судьбы в наших судьбах, как продолжение ее и как обусловленность нашего пути. Как свет погасшей звезды, эта обусловленность может быть прослежена дальше, в судьбах уже наших детей.

Мамины рассказы - это рассказы ее различным людям и рассказы о ней, иногда это более опосредованный отсвет ее присутствия в мире; мысли, на которые навели споры с ней, как в рассказах моих друзей Окмира Лифшица, Жени Шуваевой, Инны Мавриной или в моих рассказах о нашей семье. И также в рассказах Маруси Мясковской. Она носила папе передачи, искала по стране детей, писала на Колыму, жила с нами. Мамина судьба отразилась в ее судьбе, и в них обоих - эпоха.

Записки маминой гимназической подруги Нелли Миллиор, переписка с Марком Выгодским дают коснуться той трогательной смеси чувств, которую несет с собой дружба детства. Или наши разговоры с Соломоном Мироновичем Сандлером - я слышу в них отзвук его первой детской влюбленности во взрослую образованную и, по его ощущению, такую домашнюю барышню.

Иногда мамины рассказы - это ее непосредственный текст для газетных или журнальных статей, или ее письма, или письма ее друзей. И конечно, ее беседы с Николаем Ивановичем Старковым, приходившим к ней по поручению общества Мемориал и бережно все записавшим.

Мама шестнадцати лет ушла из дома и ее семьей были ее друзья. Этим она намного опередила сегодняшнюю тенденцию. Это имело свою оборотную сторону. Нам с большим трудом удалось узнать что-либо о наших родных. Сейчас мы с горечью говорим, что мама поставила невидимый экран между нами и тем миром, откуда она вышла. С тем большей бережностью мы сохранили эти детали. Явление такого же экрана, как мы потом поняли, очень часто присутствовало в людях маминого поколения - редко кому из наших друзей и знакомых удавалось прорваться и заглянуть за него. Такова естественная реакция самосохранения людей при тоталитарном режиме, где любая частная подробность может оказаться роковой.

В каждом рассказе мама как бы снова просматривает всю жизнь, поэтому так часто они кончаются похожими эпизодами, которые постоянно присутствуют в ее памяти. Например, тема ареста, тема Владикавказа, тема Сурена и Маруси Романовой. Потом ее замешает другая душевная боль - когда она узнала, что есть Маруся, папина вторая жена. И под конец тема Сталина (которая в начале звучала как тема Берия) и тема оставленной и не пущенной в дело всей ее огромной работы в ЦК - шестьдесят четыре тома записок, которых, может быть, уже нет - не дает ей покоя до самого последнего дня ее жизни.

Сквозь всю книгу проходит тема неосуществленной женской любви. С Юрием были дети, семья, работа. С первым возвращением из лагеря разбивается созданный в противовес всему, через что пришлось пройти за те девять лет, миф о романтической любви, все девять лет дававший ей силы жить - вера в Юрия, в то, что связывало их через расстояния, - и она видит это в своем отчаянии еще приниженней, чем оно есть. И тогда уже она выговаривает свою боль про все, что не было важным для нее в те годы - Юрий не помогал мне, Марк помогал. Как он мог помогать, когда сам был в тюрьме, а потом еле сводил концы с концами, чтобы прокормить семью? Марк мог, Марк присылал, а он ни разу, ни разу не прислал мне ничего. Ты сама отказывалась. Я отказывалась для вас, я не хотела от вас отрывать.

Дети выросли без нее, и потребовались долгие годы, чтобы обрести понимание и обрести любовь, которая осуществима для нее только как полярность, другим полюсом которой является полное неприятие. Она всегда считала, что знакомые больше о ней заботятся, что они ей роднее, она любила и ругалась всегда насмерть. С дядей Саней не разговаривала лет десять за то, что он вступил в Антисионистский комитет и сказал, что евреи сами виноваты. И он звонил мне всякий раз, как она болела. А когда я говорила, да вы бы пришли - нет, говорил, она меня выгнала из дому. И она говорила - нет, не хочу я его, он черносотенец. И с Марусей Сарвилиной поругались они на долгие годы. И лишь под самый конец восстановились их отношения и снова они все были наилучшими друзьями.

Со мной такого не бывает - я даю постепенно умереть дружбе.

Джана Кутьина

Бабушка Оля написала эту книгу в своей голове и передала нам. Она говорила, что ее жизнь пришла к катастрофе из-за того, что она в молодости присоединилась к группе людей, которые за нее решали, что ей делать и что думать. Поэтому она настояла, чтобы ее дети не вступали в партию. Она учила нас мыслить и действовать самостоятельно.

Именно в этом и состоял ее окончательный вывод, а не в разрыве с коммунистической идеологией, как, может, многим хотелось бы думать. Это не отменяет того, что в беседе с друзьями молодости она могла пользоваться их языком, их клише, используя, например, такой оксюморон (сочетание несочетаемых понятий), как выражение "честный коммунист". Как, например, июльский мороз или деревянное железо.

Ее привлекала религия, как традиционная вера большинства, разрушенная ее поколением. К этой вере она испытывала такую же симпатию, как ко всем угнетенным и несчастным, но она никогда не могла назвать ее своей.

"Сделать много добра и открыть правду" - эти возможности она ценила в высоком положении и в работе, которая, по ее словам, за восемь лет отняла почти столько же здоровья, как предыдущие семнадцать лет лагерей, скитаний и ссылок. До последних дней она пыталась помочь другим.

До последних дней она стремилась к раскрытию истины о трагических событиях, которые ей пришлось пережить и расследовать. Два начала, начало милости и начало суда, пронизывают ее рассказы об ушедшем веке. Эти два начала сливались в ее личности в одно неразъемлемое целое.

Андрей Бройдо

 

Публикуется по HTTPS://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=author&i=205

---