Всеволод Волков. Диалоги с прошлым. ХХ век

---

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ
Ю.А Веденин (председатель)
Л.И. Зорин, А.П. Ненарокоа, О.Н. Постникова, М.Д. Чудакова. А.С. Янович

ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА
ИСТОРИЯ РОССИИ В ВОСПОМИНАНИЯХ ДНЕВНИКАХ ПИСЬМАХ

Всеволод Волков
ДИАЛОГИ С ПРОШЛЫМ
XX ВЕК
Книга первая

НОВЫЙ ХРОНОГРАФ 2019

УДК94 (47+57)
ББК63.3(4Рос)
В67

При оформлении обложки использована фотография усадебного дома в Абрамцеве. Начало 1950-х гг.

В67
Волков Вс.О.
Диалоги с прошлым. XX век. М.: Издательство «Новый хронограф». 2019. — 560 с.: ил. — Серия «От первого лица: история России в воспоминаниях, дневниках, письмах».

ISBN 978-5-94881-466-7

В книге представлена достаточно типичная история московской интеллигентной семьи, подвергнувшейся в советское время репрессиям. Читатель встретит известные имена и фамилии: предприниматель и меценат Савва Иванович Мамонтов, писатель Олег Васльевич Волков, князья Голицыны, Трубецкие, Оболенские, графы Толстые, столбовые дворяне Свербеевы, Сухотины, Осоргины, Лазаревы, Самарины. Фигурируют такие примечательные личности, как писатель В. В. Набоков, академик Д.С. Лихачев, ученые Н.А. Козырев, Ф. А. Петровский, священномученик о. Николай Пискановский, знаменитые летчики Михаил Михайлович Громов и Андрей Борисович Юмашев. Приводятся свидетельства о репрессиях, о путях выживания преследуемых. Повествование в основном сосредоточено на 1920-1960-х годах прошлого столетия, хотя затронутыми оказались и более ранние, и более поздние времена.

В своей основе книга построена на письмах того времени, протоколах следственных дел, генеалогических актах, других подлинных документах эпохи. Важное место отведено и свидетельствам очевидцев. В панораму повествования автор включает картины повседневной жизни, рассказывает о благородстве и жертвенности главных героев, о трудностях и искушениях в их жизни. Эта книга не ответ, что за люди в ней описаны. Это скорее обращенный к читателю вопрос — какими он их увидел? К читателю, который имеет полную возможность беспристрастно оценить изложенные в книге фактические сведения и составить свое собственное непредвзятое мнение. Суждения и выводы могут разниться, это естественно. Но может быть, большинство сойдется на том, что герои повествования в своем большинстве незаурядные личности с неординарной судьбой, поэтому читать про них интересно.

УДК94(47+57)
/ ББК68.8(4Рос)
ISBN 978-5-94881-466-7
@ Волков Вс.О,, 2019
@ Издательство «Новый Хронограф», 2019

Посвящаю эту книгу моей дорогой бабушке Елене Дмитриевне Мамонтовой

На сайте приведены только две главы, которые относятся к Ярцево Красноярского края. Остальные главы проаущены.

ОГЛАВЛЕНИЕ

<...>

Глава 5. СОВСЕМ НЕВМОГОТУ (1950-1953) 209
Моя новая школа. Пятый арест отца. Мое возвращение в Абрамцево. Высылка отца в Сибирь. Кончина дедушки Всеволода Саввича. Наши финансы поют романсы. В Абрамцеве и в Ярцеве. Хлопоты с отцовскими посылками. Мама в Архангельской области. - в лагере. Мой лесотехнический институт. Оживленная семейная переписка. "Всюду деньги» и их полное отсутствие.

Глава 6. ОСВОБОЖДЕНИЕ, ВОЗВРАЩЕНИЕ И РЕАБИЛИТАЦИЯ (1953-1963) 254
Смерть Сталина. Амнистия заключенным. Мама вернулась из лагеря. Попытка родителей устроиться а Ярцеве. Возвращение люмы в Москву. Отец воссоединяется с семьей в Москве. Реабилитация. Литературная карьера отца. Все те же финансовые проблемы. Бабушка на Диксоне. Я получил диплом лесоинженера. Мои жена и дочери. Особенности советской кадровой политики.

<...>

Глава 5. СОВСЕМ НЕВМОГОТУ (1950-1953)

Земля убоялась и притихла.
Псалом 75, 9

Моя новая школа. Пятый арест отца. Мое возвращение в Абрамцево.
Высылка отца в Сибирь. Кончина дедушки Всеволода Саввича.
Наши финансы поют романсы. В Абрамцеве и в Яр цеве. Хлопоты
с отцовскими посылками. Мама в Архангельской области - в лагере.
Мой лесотехнический институт. Оживленная семейная переписка.
«Всюду деньги» и их полное отсутствие.

В августе 1950 года я отбыл из Абрамцева к отцу в Калугу. Сдал документы для поступления в девятый класс 5-й городской школы. К тому времени отец подобрал для нашего совместного проживания узкую отгородку в деревянном небольшом доме (три маленьких выходящих на улицу окошка, в том числе одно наше) по адресу ул. Пролетарская, дом 181 (Этот дом не сохранился, он был снесен в 2000-х гг.). Сдавала комнату пожилая мещанка, очень гордившаяся тем, что работала несколько лет кондуктором на московском трамвае. Казалась она достаточно предупредительной и вежливой, скверно себя проявила лишь после ареста отца. 1 сентября 1950 года я пришел в свою новую школу, нашел назначенный мне класс — 9-й Б. Под любопытствующими и, как мне показалось, недоброжелательными взглядами определился с местом — меня из-за тесноты посадили куда-то третьим за парту. Как обычно в подобных ситуациях — временно. Сидеть было тесно, на парте даже тетради толком не разложишь. Почти через месяц таки были принесены дополнительные парты.

Потекли учебные дни и недели, прошел перед глазами калейдоскоп из незнакомых учителей. Сравнение с прошлогодними моими наставниками у меня складывалось явно в пользу Хотькова. Впрочем, словесник мне понравился — может быть, потому, что я всегда мог ответить на его вопросы. А математик, вызвав «новенького» для проверки, остался мною недоволен. Я от робости терялся, не сразу понимал, о чем он меня спрашивал. Мои новые буйные одноклассники вообще вызвали у меня легкую панику. Ведь я впервые пришел в мужскую школу, до этого я всегда учился в смешанных классах, где девочки вносили умиротворяющий эффект, гасили общую агрессивность. К тому же я вновь был одним из самых младших в классе. Я ведь пошел в первый класс в семь лет, нормой для первоклассника тогда были полные восемь лет, да еще война и оккупация заставили многих одноклассников потерять год, а то и два. И моим более зрелым соученикам было свойственно относиться к младшему сотоварищу свысока. Но если ранее, в Малоярославце и в Хотькове, мои учебные успехи поднимали мой общественный статус, то в Калуге учеба у меня не заладилась, я чувствовал себя неуютно. Впрочем, нашлись и доброжелательные ребята — со мной завел дружеский разговор Слава Дмитриев, высокий худой юноша года на полтора постарше меня. Заинтересовался прочитанными мною книгами: я хорошо знал историю разных войн, а он, сын полковника-танкиста, был весь погружен в боевую героику. У него был мотоцикл — немецкий трофейный, NSU. Он стал меня брать в поездки по окрестностям Калуги. Я ездил на заднем сидении, за спиной у меня болталось мое охотничье ружье — без всякого чехла. И ведь никто нас не останавливал, тогда в ГАИ еще царили буколические нравы.

Юбилей деда — его 80-летие — был торжественно отмечен в октябре 1950 года. Многие приехали поздравить его в Абрамцево. А я не смог приехать из Калуги, потому что у нас с отцом не нашлось денег на мой билет.

Жили мы с отцом с опаской, хотя не знали и не ведали ничего конкретного о планах «органов». А опасались, как очень скоро подтвердилось, не напрасно. МГБ не оставляло отца своим вниманием, вело наблюдение, собирало информацию. Приведу выдержки из справки, подшитой в отцовское следственное дело. Этот документ с грифом «Совершенно секретно» был составлен старшим оперуполномоченным 1-го отделения 2-го отдела областного УМГБ лейтенантом Чичиковым и утвержден главой Управления МГБ по Калужской области полковником Двиняковым в январе 1951 года (числа в этом документе почему-то нет, вспоминается рассказ Гоголя и его датировка «некоторого числа»). В справке приводились сведения, полученные по калужскому запросу из Ухтижемлага НКВД Коми АССР. Сообщалось, что Волков О.В. в 1939-1941 гг. «...работая в гравиметрической партии, проводил среди лагерников антисоветскую агитацию, направленную на свержение советской власти». Утверждалось, что он «высказывал пораженческие взгляды по отношению СССР в войне с Германией. Распространял провокационные слухи о якобы существующем голоде в СССР. Пропагандировал среди лагерного населения неверие в советские законы...»¹⁵⁹.
¹⁵⁹ Материалы Архивно-следственных дел № 36175 и № 252512 по обвинению Волкова О.В.

Калужские работники МГБ, «рассмотрев материалы о преступной деятельности Волкова Олега Васильевича», в дополнение к ух¬тинским обвинениям добавили новый негатив: «По освобождении из заключения Волков О.В. первое время проживал в Малоярославце, затем переехал в Калуг)', нигде не работает, ведет подозри¬тельный образ жизни»¹⁶⁰.
¹⁶⁰ Из Постановления на арест и обыск Волкова О.В. в Калуге от 20 января 1951 года.

Полковник Двиняков 20 января 1951 год утвердил постановление на арест и обыск. Потом почему-то произошла заминка — прокурор Калужской области, государственный советник юстиции 2-го класса Садовников дал свою санкцию на арест только 19 февраля. И на следующий день — 20 февраля — отца арестовали. Было заведено дело по обвинению Волкова Олега Васильевича в преступлениях, предусмотренных статьями 7-35 УК РСФСР¹⁶¹.
 ¹⁶¹ Подробнее об этих статьях УК РСФСР см., например, https://avkrasn.ru/article-683.html

* * *

В школе шел урок. Меня вызвали в коридор. Там стояла паша соседка, с которой мы были мало знакомы. Она, явно волнуясь и переводя дыхание, сказала: «Отца твоего арестовали, я была понятой». Меня качнуло, внутри все сжалось. Я вернулся в класс, взял портфель, спустился вниз, надел пальто и побежал домой. В нашей узенькой комнатушке все было перевернуто, на столе стояла выпотрошенная раскрытая шкатулка для хранения всяких документов и облигаций, рядом лежала записка отца — разрешили написать.

Родной сыночек, приходится нам, очевидно, на некоторое время расстаться — не горюй и не теряйся, все обойдется. Дай знать бабушке, чтобы за тобой приехали и увезли отсюда. Как поступить с вещами, решите сами. Оставляю доверенность. Из полученных денег рассчитайся с хозяйкой (я остался ей должен за февраль р. 50), с прачкой. Если удобнее, уезжай сразу— как скажет мама. Обними и поцелуй ее покрепче за меня. Обнимаю и целую тебя крепко, мой дружок. Папа.

Потрясенный пережитым, я лег на свою раскладушку и неслышно заплакал. Но надо было действовать. И в тот же вечер я отправился на Турбинку, к маме. Удалось получить свидание — выпал как раз подходящий день. И я сразу сказал маме об аресте. Она как- то погасла и окаменела, но держалась. Сказала мне, чтобы я сообщил родным и готовился переезжать в Абрамцево: Свидание было коротким — мама не хотела на людях показывать свою уязвимость.

На следующий день я отправил телеграммы в Москву тете Кате и бабушке в Абрамцево, а сам пошел в школу и попросил документы для перевода в другую школу. Разговора об аресте в школе не было, но ситуация завучу, преподававшему у нас литературу, была понятна без моих объяснений. Народ в это время был догадлив, хорошо научен полутонам и умолчаниям.

Дня через три после моих телеграмм на выручку, бросив все свои дела, приехала тетя Лиза Чернышева. Добиралась она в Калугу мало проезжим путем из Поленова вдоль Оки через Алексин. Сходила к маме на свидание. Как оно прошло, я не знаю, я оставался дома и занимался укладкой вещей. На следующий день тетя Лиза отправилась обратно. Она убедилась, что я достаточно толково готовлюсь к отъезду, а в Поленове ждали ее музейная служба и отроки — Сережа и Ваня^162.
162 Дети Елизаветы Александровны и Николая Сергеевича Чернышевых.

Я начал распродавать вещи, которые были слишком громоздкими для багажа или явно не подходили для перевозки. Например, наш замечательный керогаз, уж очень он пах керосином и занимал много места. Основную часть вещей купила наша хозяйка Порываева, что-то по мелочи приобретали соседки, которых она приводила. Часть вещей хозяйка похитила. Хищения начались, я думаю, сразу после ареста отца, еще до моего возвращения из школы. Пропали, например, все облигации, которых было довольно много¹⁶⁵.
; ¹⁶⁵ У нас хранились облигации Маши, которые она привозила с Диксона, а кроме того, я помню, как мы с мамой в Малоярославце стояли в очереди, чтобы поменять красочные разнокалиберные довоенные облигации на изрядную кипу упорядоченных мрачно помпезных облигаций послевоенных займов «Восстановления и развития народного хозяйства».

Исчезли, а я и не заметил тогда, еще кое-какие домашние и носильные вещи. И это были огорчительные потери. В то время любой даже не новый шерстяной джемпер был немалой ценностью, соблазн для хозяйки «пощипать» растерянного пятнадцатилетнего юнца был велик.

В кожаный свербеевский сундук, который когда-то раньше возили на запятках коляски, я, прежде всего, аккуратно уложил свой драгоценный велосипед, разобрав его предварительно, чтобы поместился. Затем стал укладывать раскладушку, носильные вещи отца, кое-какую посуду. Когда сундук наполнился, мы с другом Славой Дмитриевым отвезли его на багажную станцию на санках и там сдали для отправки малой скоростью на станцию Хотьково Ярославской железной дороги.

Затем я приобрел билет на ночной московский поезд. Мне досталась верхняя полка в комбинированном вагоне. Такой вагон напоминал плацкартный, но билеты в нем были дешевле, поскольку три номерных места на нижней полке были сидячими. Через дочь хозяйки передал записку для отца — ее обещали доставить в тюрьму по назначению: дочь имела какие-то связи в системе Калужского МГБ.

Примерно через неделю после ареста отца я в последний раз вышел из дома № 181 по Пролетарской улице города Калуги, имел в одной руке увесистый фибровый чемодан, а в другой — Бубу на поводке. Вышел за час с лишним до отправления поезда. Я рассчитывал доехать до вокзала на общественном транспорте. Но, дойдя до остановки и провожая взглядом переполненные автобусы, понял, что придется идти пешком. При обычных условиях это не составило бы труда, всего пара-тройка километров. Но случилось неожиданное: под колючим позднефевральским снегопадом отказалась идти Буба. Она легла на снег и не поддавалась на мои уговоры. И даже на постегивание поводком. Я просто не знал, что делать. Пришлось прибегнуть к единственно возможному выходу. Я потащил упрямицу на поводке за собой волоком по снегу.

Идти против метели с нескладным чемоданом, да еще и тянуть волоком собаку было очень трудно, но бросить упрямую зверюгу я не мог. Я тащился по обочине шоссе и плакал — и от беспомощности, и от страха опоздать на поезд. Но я успел, в том числе и потому, что Буба примерно за километр до вокзала встала на ноги и как ни в чем не бывало потрусила рядом со мной.

В вагон я пронес Бубу под полой — удалось обмануть бдительность проводника. Кто-то подал мне с перрона мой чемодан, и я по переполненному проходу пробрался к своей второй полке и вместе с собакой забрался на нее. Чемодан тоже разместил на нашей полке, потому что пассажиры с билетами на нижние сидячие места, не будь дурни, забрались наверх и полностью заняли для сна все багажные, самые верхние полки. Обессиленный и опустошенный, я заснул под стук колес. Буба тоже покорилась судьбе и замерла между мной и стенкой купе.

Если кто любопытствует, поясню: в вагонах этого типа о матрасах и прочих спальных принадлежностях речи вообще не было. Но жесткое ложе никакой помехой для сна мне в это время не служило.

Не помню, сколько часов занимала в то время поездка из Калуги до Москвы, но уже при дневном свете мы, наконец, въехали под стеклянные своды дебаркадера Киевского вокзала. На вокзале меня встретила получившая от меня телеграмму тетя Катя. Итак, мне удалось самостоятельно завершить переезд, отхлынула ответственность, и я с невероятным облегчением предоставил событиям развиваться уже при активном участии моих близких. Поэтому, наверное, я совсем не помню, как мы добирались до «ковчега» на Беговой улице. Но очень хорошо помню, как нежно и бережно меня встретили и приняли.

А на следующий день мы с Бубой отправились в Абрамцево — началось второе мое житье в этом благословенном, но и связанном с немалыми переживаниями месте.

В родной хотьковской школе меня встретили хорошими словами и учителя, и одноклассники. Я влился в учебный процесс третьей четверти, стал набирать приличные отметки. В школе к тому времени работал кружок бальных танцев («западные» танцы типа фокстрота и танго были в нашей стране под запретом). И я стал ревностным участником кружка. Отплясывал мазурку и кланялся, приглашая очередную партнершу на степенный па де грае или оживленный па де патинер. Впрочем, в «демократичном» больничном клубе Гравидана¹⁶⁴ мы вечерами лихо отплясывали фокстрот под пластинку с патриотическим «Маршем артиллеристов». (Этот марш и сегодня на слуху) его недавно под гармошку напевал в подземном переходе один из моих ровесников: «Артиллеристы, Сталин дал приказ./ Артиллеристы, зовет Отчизна нас./ Из сотен тысяч батарей,/ За слезы наших матерей...» — я положил в его картонный стаканчик сотенную бумажку).
¹⁶⁴ Больница Гравидан была устроена профессором-медиком Алексеем Андреевичем Замковым, мужем скульптора Вры Мухиной. Для лечения здесь использовался разработанный Замковым гормональный препарат гравидан. Исходным материалом для него служила моча беременных женщин (gravida /лат./ — беременная). В начале 1940-х годов больница была закрыта, в ее помещениях разместилась психиатрическая лечебница, которую по старой 'памяти тоже стали неофициально называть Гравидан. Здесь действовал клуб, в нем собиралось всё окрестное население, посмотреть кино или по танцевать.

Некоторые из посетителей клуба танцевали «стилем». это уже был высший класс. В то время в свободной продаже проигрывателей для пластинок не было, дома редко у кого попадались древние довоенные
патефоны, поэтому музыка в клубах, в парках, на танцевальных площадках и на катках привлекала массу всякого народа. И вдохновенное исполнение танцев с импровизациями в духе современного хип-хопа неизменно собирало благожелательных зрителей, Ведь это был также способ выразить протест против запретов «тлетворных» западных танцев. Со стилягами-танцорами власти боролись изгнанием нарушителей с танцевальной площадки. Иногда наказывались все танцующие, когда происходило полное выключение музыки. Танцы стилем—отсюда пошло слово «стиляга», хотя некоторые считают, что это связано с одеждой и прическами этих молодых людей. И в этой связи я вспоминаю ироническую песенку того времени:

Москва, Калуга, Лос-Анжелос
Объединились в один колхоз.
Изба-читальня, 102-й этаж,
Там русский-бальный лобает джаз.
Рыдает саксофон, вздыхает бас.
Там стилем пляшет Джон, колхозный свинопас...

Рады были моему появлению в Абрамцеве и бабушка с дедушкой. Мне после полугодового отсутствия сразу было видно, как сдает здоровье деда. Подкосили его очень аресты младшей дочери и зятя, огорчал также предстоящий отъезд старшей дочери в Сибирь следом за мужем. Дед не так активно реагировал на окружающих, с меньшей экспрессией вел свои рассказы отдыхающим.

На этот раз вместе с дедом мне довелось прожить всего полгода. У него были слабые легкие, он простудился и умер от воспаления легких в июне 1951 года. Хоронить его в Абрамцеве рядом с родителями и сестрой Верушкой музей не разрешил, тетя Катя сумела добиться разрешения похоронить его на Ваганьковском кладбище — в чугунной ограде рядом с десятком Мамонтовских могил.

Когда дедушка умер, бабушка осталась с какой-то немыслимо малой пенсией, по-моему, тридцать рублей в месяц. А в первый год нашей с ней совместной жизни еще 300 рублей ежемесячно переводила нам Маша, Потом она увеличила эту сумму до 400. Смею уверить, это был очень жесткий прожиточный минимум. Директору Абрамцевского музея Николаю Павловичу Пахомову почему-то никак не удавалось «протолкнуть» дело с оформлением бабушке персональной пенсии. Она была назначена 23 сентября 1952 года, через полтора года после смерти кормильца-деда.

Понятно, что наших с бабушкой доходов было маловато, хотя я в том же сентябре поступил на первый курс Московского лесотехнического института и получил стипендию, да и бабушка умела укладываться в самые жесткие финансовые рамки. Стипендия моя была 220 рублей, из них вычиталось 18 рублей за государственный заем. Так что чистыми я в месяц получал 202 рубля. Да, очень уж медленно повышалось материальное благосостояние нашей семьи, особенно если учесть необходимость время от времени собирать посылки и передачи для моих репрессированных родителей.

Маша-сестра многие годы делилась своими полярными заработками с нами, а также с другими близкими родственниками: с сестрой бабушки — бабой Любой, с сестрой мамы — Екатериной Всеволодовной (тетей Катей), с вдовой дяди Всеволода — Екатериной Валерьяновной Волковой-Кречетовой (тетей Катюшей).

Традиция такой широкой заботы о близких была ею воспринята и от бабушки, и От дедушки, и от мамы, конечно. Единственный, кто не мог в этом отношении себя показать, был отец. Потому что именно он и был в самом крайнем положении и непрерывно нуждался в помощи. Его как в 1928 году посадили, так в таком страдательном залоге он все эти годы до реабилитации и пребывал. И ему оказывала помощь вся семья, а также друзья и знакомые. Среди таких помощников были, в частности, те, кого я знал лично и кто через меня передавал для отца носильные вещи и деньги (взаймы, обычно по письменным просьбам отца). Прежде всего, мне вспоминаются Толстые — Сергей Сергеевич и его жена Вера Хрисанфовна. А также Мария Алексеевна Бобринская и коллега отца по издательству, знаток мертвых языков Иосиф Ханаанович Дворецкий.

Но, скажу это еще раз, самым надежным донором и нам с бабушкой, и родителям, и бабе Любе, и тетушкам Катюше и Кате с момента отъезда в Арктику на мыс Шмидта и вплоть до реабилитации родителей оставалась моя сестра Маша. От нее исходил а и регулярная ежемесячная помощь, и разовые вливания средств и экстренных ситуациях. И несла она эту нелегкую ношу более десяти лет. На первую свою зимовку, на мыс Шмидта она уехала в 1945 году. Через два года она вернулась в Москву, надеясь остаться. Но в московском радиоцентре у нее была зарплата, на которую она не могла оказывать необходимую поддержку семье. И сестра вновь отправилась на Север на зимовку. На этот раз на Диксон. Там она вышла замуж.

Ее муж Валентин Игнатченко был тоже щедрым, широкой души человеком, и у него тоже было кому необходимо помогать — матери Елене Семеновне и сестре, разверстых ртов вообще у них с Машей было много. Мне представляется, они вдвоем жили на зарплату Валентина, а почти вся Машина зарплата продолжала уходить на помощь родственникам.

* * *
А в далекой Калуге 19 апреля 1951 года следователь, майор Ф. Табаков заканчивал рассмотрение дела по обвинению Волкова Олега Васильевича. Признав добытые данные достаточными для предания дела суду, он объявил об этом обвиняемому и спросил, желает ли он чем-либо дополнить и как-либо уточнить свои показания. Обвиняемый Волков О.В., ©знакомившись с материалами путем личного их прочтения в кабинете следователя, написал, что с делом на 50 листах «ознакомился полностью, следствие ничем дополнить не желает, ходатайств по делу не имеет».

В чем же усмотрел следователь Табаков состав преступления отца? Читаем:

Являясь выходцем из социально-чуждой среды и будучи враждебно настроенным к Советской власти, Волков на протяжении 1923-1928 гг. состоял на службе в качестве переводчика исключительно у иностранцев. Постоянно общаясь с иностранцами, Волков проводил среди них антисоветскую агитацию.

Вот это да! Тут Табаков всех своих предшественников по карательным органам переплюнул — оказывается, отец агитировал против советской власти иностранцев! Впрочем, этот пассаж одновременно подтверждает, насколько формально относились и обвиняющие, и обвиняемый к формулировкам: всем ясно было, что все равно надо посадить... пиши что хочешь. И в этом существенная разница с делами довоенного периода: тогда за формулировки иногда Всё же шла упорная борьба. Но «повторники» типа моего отца к 50-м годам стали мудрее, а следователи равнодушнее, утратили агрессивную классовую хватку.

Продолжаем наше чтение:

В июле 1936 года Волков управлением НКВД Северного края был арестован за шпионаж третий раз и решением Особого совещания при НКВД СССР от 19 апреля 1937 года осужден по ст. 7-35 на 5 лет ИГЛ.

Как же так? Арестован был за шпионаж, а осужден по статье СОЭ? Да еще и дата ареста 1936 года указана неверно! Почему-то не указана фактическая дата — 1 июня 1936 года Если бы арестовали в июле, тогда отец не успел бы выйти по окончании своего срока на свободу до начала войны в 1941 году. А после начала войны, как известно, политических заключенных из лагерей уже не освобождали и массово расстреливали без особых «формальностей». Так что нестыковочка выходит — нарочно или рука сама собой такую дату вывела? Но, в общем, неряшливо оформляете бумаги, товарищ Табаков! Но и понять по-человечески следователя нетрудно: нагрузка у любого следователя была тогда велика, слишком много тогда развелось подследственных. Да и что ни напиши, результат- то был известен заранее! Тем более, что времена классовой нена¬висти миновали, наступили годы бездушной рутины, и следователи совсем перестали обращать внимание на писаные законы и здравый смысл, а просто следовали инструкциям и оперативным указаниям начальства. Впрочем, для подсудимых это оборачивалось удлинением сроков и общим ужесточением выносимых приговоров.

Листаем далее страницы дела:

Находясь в заключении в Ухтижемлаге НКВД, Волков с 1939 года по 1941 год проводил среди лагерников антисоветскую агитацию, распространял провокационные слухи и пропагандировал среди лагерного населения неверие в советские законы, за что 8 июня 1942 года снова был арестован и 27 июня 1943 года осужден по ст. 58-10 на 4 года ИТЛ. Из заключения был освобожден по состоянию здоровья досрочно и апреле 1944 года <...>

Проживая в Калуге, Волков до момента последнего ареста часто выезжал в Москву, где у него имеются родственники и другие связи <...> Считая Волкова социально-опасной личностью, полагал бы следственное дело по обвинению Волкова О.В. направить на рассмотрение Особого совещания при МГБ СССР, предложив подвергнуть Волкова О.В. ссылке в отдаленные районы СССР сроком на 10 лет¹⁶⁵.
¹⁶⁵ Заключение по следственному делу № 732 от 30 апреля 1951 года за под¬писью майора Ф. Табакова; начальника 2то отделения Следотдела УМГБ Ка¬лужской области, утверждено начальником УМГБ полковником Двиняковым и зам. прокурора Калужской области советником юстиции Потопаевым.

Особое совещание, конечно, поспешило пойти навстречу рекомендациям достойных калужан и 4 июля 1951 года постановило Волкова Олега Васильевича как СОЭ сослать в Красноярский край сроком на 10 лет, считая срок с 20 февраля 1951 года.

От отца нам в Абрамцево пришло известие, что в связи с окончанием следствия ему могут дать свидание — свидания разрешались только после вынесения приговора. И оно, это свидание в Калуге, состоялось. Чудом, иначе не скажешь. Ведь из тюрьмы в другой город своевременно дать знать о дате отправления в ссылку было совсем непросто. Тут и терпение нужно было, да и просто везение. Нам с отцом на этот раз хватило и того, и другого.

Я приехал в Калугу и добрался до тюрьмы к назначенному времени, в тюрьме мы с отцом разговаривали через два ряда решеток, забранных в рамы из свежих пахучих сосновых досок, а в проходе между нами расхаживал охранник. Справа и слева от меня другие счастливцы, сумевшие получить свидание, надрывая голос, старались в разрешенные пятнадцать минут сквозь общий гул донести др заключенного свою информацию.

Отец неплохо выглядел, был очень собран, конкретен в своих просьбах и указаниях. Моя главная новость на то время была куда как худая — незадолго до нашего свидания, 5 июня 1951 года умер дедушка Всеволод Саввич, кормилец семьи.

Мое сообщение о смерти деда отец принял без особых эмоций. Выяснили с ним также, что драгоценный стрептомицин, добытый с помощью Сергея Сергеевича Толстого и переданный в тюремную больницу через «надежного человека», дочь нашей квартирной хозяйки Порываевой, до адресата дошел в сильно усеченном объеме: три четверти умыкнули по дороге. Под конец короткого свидания отец попросил, как только он прибудет в конечный пункт своей ссылки и сообщит телеграммой адрес, направить ему зимние вещи, какие только можно будет собрать. Просил также от его имени просить о займах, а полученные деньги послать ему.

19 июля 1951 года был выдан наряд № 216 для этапирования в ссылку на поселение в Красноярский край заключенного Волкова Олега Васильевича.

И бабушка, забыв все свои прежние обиды на зятя, доставлявшему ей в прошлом столько огорчений, приняла все меры, чтобы ему помочь в этой критической ситуации. Она собрала ему зимние вещи, без колебаний вложила в посылку дедушкин полушубок. И то правда, в Сибири с ее морозами он гораздо нужнее, чем под Москвой. Еще она сделала целевой заем у дяди Феди Петровского и Сергея Сергеевича Толстого, а также продала свою заветную 1000-рублевую облигацию трехпроцентного (свободного) выигрышного займа, с помощью выигрыша в котором надеялась когда-нибудь поправить наши финансовые дела. Отцу были посланы деньги и посылки. Как-то потом отец мне признался, что без бабушкиных посылок он просто замерз бы холодною и умер бы голодною смертью в самом начале своей сибирской ссылки.

* * *

В марте 1951 года мне исполнилось 16 лет. Бабушка по этому случаю декламировала пушкинские стихи: «Уж я не мальчик, уж над губой / Могу я ус свой закрутить/ Я важен, как старик беззубый! / Вы слышите мой голос грубый! / Попробуй кто меня толкнуть!».

Не помню, чтобы кто-то меня толкал. Ведь не было ни празднования, ни гостей. Впрочем, мы прогуливались этим вечером с друзьями из Гравидана — Колей Челищевым и Левой Казанским (никакого спиртного мы тогда не касались). Кругом лежали зимние нетронутые снега, а мороз был градусов двадцать в те годы весна приходила поздно. И мы после моего дня рождении еще долго продолжали кататься на лыжах, Коля и Лева следом за мной осваивали покорение склонов¹⁶⁶; Мы втроем также совершали лыжные походы в Ахтырку, Репихово и иные места по соседству. По весне в абрамцевском парке закипели волейбольные страсти — я к тому времени стал большим энтузиастом этого вида спорта, ведь в Калуге я ходил играть в закрытый школьный зал и получил приличную техническую подготовку. Но тут произошел такой слушай.
¹⁸⁶ Недаром Коля Фудсль учил меня в Абрамцеве горнолыжной технике! А благодаря его знакомому инструктору я задешево приобрел трофейные деревянные лыжи дивизии «Эдельвейс» на лыжной базе «Трудовые резервы», что на Воробьевых горах. Эти лыжи нс сохранились, они сломались, а ро¬скошные но тем временам крепления «Капдахары» и сегодня висят па стене сарая на даче в Малоярославце,

В один прекрасный весенний день мы всем своим девятым классом высыпали на школьный двор, где стояла типовая конструкция с набором для гимнастических упражнений, в частности, с кольцами и деревянным шестом для лазания. Я начал на кольцах исполнять перевороты и махи. Но прожившие долгую зиму под открытым небом веревки неожиданно оборвались, и я упал. Стукнулся затылком и потерял сознание. Очнулся на носилках, меня несли в Хотьковскую больницу, я слабым голосом попытался пошутить: «Я один упал, а целый класс сбежал с уроков». И многочисленные сопровождавшие одноклассники с облегчением засмеялись. Я провел в больнице несколько дней, оттуда самовольно вернулся домой. Но оказалось, что сотрясение мозга — штука коварная. Голова все время кружилась, и я не то что играть в свой любимый волейбол, даже шнурки на ботинках затянуть не мог.

Тут-то и выяснилось, что я, оказывается, не могу получать государственную медицинскую помощь, поскольку нигде не прописан. Почему-то вопрос прописки раньше вообще не возникал, например, при моем оформлении в школу, а вот простейшие процедуры, вроде уколов глюкозы мне в советском медицинском учреждении дали отказ. С глюкозой выручила мама Левы Казанского, Елена Владимировна, она договорилась в своей больнице Гравидан о 15 внутривенных уколах В школе меня освободили до конца учебного года от занятий и без экзаменов перевели в десятый класс. Я маялся весну и лето — школьных занятий не было, в волейбол играть не получалось, голова кружилась и даже читать не хотелось.

Вопрос прописки всплыл и в другой связи. Мне пора было начинать хлопоты по получению паспорта. Паспорта моего все отчаянно ждали: у отца были заработаны кое-какие деньги, должна была выйти его книга «С молодыми охотниками», а получать его гонорары кроме меня было некому. И мне предстояло, получив этот необходимый документ, ехать в Москву и по издательствам и там выяснять, выписаны ли деньги, когда платежные дни и т. д. Отец заблаговременно переслал мне написанные от руки доверенности на получение авторских экземпляров и гонораров. Но для всего этого надо было иметь на рках паспорт. А с ним-то и выходила заминка.

Сначала паспорт мне не выдавали по возрасту (никак не исполнялось полных 16 лет). А потом — из-за отсутствия постоянного места жительства. Ведь в паспортном столе Хотькова, как и в прочих городах и весях Советского Союза, полагалось все начинать с предъявления домовой книги. Пошли к директору музея Н.П. Пахомову, но он наотрез отказал в прописке в здании музея. Наверное, опасался, что я буду претендовать на государственную площадь в музейных помещениях. Да и вообще тогда бытовало, наверное, такое мнение, что потомкам Мамонтовых бывшее имение их предков никак не может служить местом проживания.

Помогли добрые отзывчивые люди. Хотя в те времена за сочувствие и помощь гонимым можно было навлечь на себя изрядные неприятности. На территории дома отдыха «Абрамцево» в собственном доме жила Анна Георгиевна Зеленкова, дочь Егора Абрамовича, прежнего, еще в Мамонтовские времена заведующего столярной мастерской. В память о моей прабабушке, основательнице и благотворительнице абрамцевской столярной мастерской, она позаботилась о мамонтовском правнуке и вручила мне толстую потрепанную домовую книгу, которую я с торжеством (и двухмесячной задержкой, из-за которой нервничал отец в далекой Сибири) отнес и милицию города Хотьково. Помнится, что там мои данные в эту книгу и вписали. А затем оформили и паспорт, с которым я устремился В Москву за столь нужными отцу гонорарами. Благодарная память и спасибо великое Анне Георгиевне! И начал привозить из своих поездок в Москву какие-то невеликие отцовские деньги для отправки ему переводов и посылок.

Вот письмо, которое в своем Калужском лагере получила от нас с бабушкой мама:

6/VI-1951. Дорогая моя мама, сообщаю тебе печальное известие: пятого июня скончался дедушка. Он умер без страданий и мучений, мы его омыли и одели. Хоронить его будут завтра в Москве на Ваганьковском кладбище, потому что в Абрамцеве не разрешили, что очень жаль. Дедушка ведь хотел быть погребенным в Абрамцеве. Завтра утром дедушкин гроб увезут в Москву. Целую горячо. Вока.

Приписка бабушкиным почерком:

Вот и ушел от нас дедушка, а как бы надо было хоть на годик задержать его. Ну, видно на все воля Божiя. Дорогая моя Сошенька, и тебя нет с нами, уж очень все это грустно и тяжело. И за Олега беспокоюсь, Вока так мало о нем узнал. Будем надеяться, что когда-нибудь наступит же облегчение, и все горести от нас отпадут. Целую тебя крепко-крепко, дай Бог тебе сил и бодрости. Пока жива, буду за Вокой смотреть и по возможности наставлять. Мама¹⁶⁷.
¹⁶⁷ Бабушка писала через ять, но я теперь и букву такую не умею найти

После смерти деда со средствами у нас стало совсем швах. Ведь ее пенсия составляла всего 30 (!) рублей, и лишь вдалеке маячила возможность получить пенсию по потере кормильца, а потом надеялись оформить персональную. Мои заработки за .репетиторство были еще менее впечатляющи. Я преподавал русский язык и математику ученикам младших классов, в частности, внучке Анны Георгиевны Зеленковой, но меня больше подкармливали, чем снабжали деньгами. Поэтому бабушка ввела режим железной экономии — финансовая дисциплина для бабушки означала неуклонное исполнение семейного долга.

А у меня в сентябре 1951 года начался учебный год, десятый класс. Учеба не заладилась. Голова никак не налаживалась после сотрясения мозга, я категорически не воспринимал тригонометрию, а раньше у меня никаких трудностей с пониманием школьных предметов не было. В утешение гуманитарные предметы по инерции шли неплохо. Полная грамотность, которую я приобрел еще в малоярославецкой школе, меня всегда выручала. Но из-за отставания по математике домашними заданиями приходилось заниматься много, пропускать школу стало нежелательно, а отцовские дела требовали немало времени и частых поездок в Москву.

* * *

На поддержку отца в его ссылке нужны были немалые деньги. Вот что он сам пишет о своих финансовых делах:

31 октября 1951 г. Дорогой мой сынка. Сегодня, наконец, получил твой перевод — 100 р., и вздохнул с облегчением не только всей грудью, но и всей утробой. Облегчение огромное! Особенно приятно было передать хозяйке 40 р. за прожитые две недели, рассчитаться за молоко. Прочих долгов не платил (их набралось 145 р.),т. к. надо как-то жить — купил сахару, кофе, круп и т.д. Считаю, что, наконец, надвигается время получения тобой гонорара...

Так как я веду строгую запись расходов, то установил, что за октябрь мною истрачено 664 р. 31 коп., из них 101 р. 40 коп. на приобретение долговечного инвентаря — тарелок, чугунов, полотенца, топчана и иных высокополезных предметов. Остальное, увы, прожрал, потратил на квартиру, стирки, почту, керосин и иные скоропреходящие радости. Средняя выходит все же огромная (18 р. в день), но месяц был во всех смыслах неудачный — немало ушло на лекарства и сугубую диету. Думаю, что в дальнейшем научусь укладываться в 15 р. в день, а если начну охотиться — и в меньшую сумму. Конечно, я плохой хозяин, но, право, здесь многое обходится куда дороже, чем в Калуге — стирка, хлеб, продукты...

Письмо отца из Ярцева матери, датировано 8 и 16 января 1952. Оно довольно длинное, сохранившаяся часть занимает восемь страниц, Жизнь у административно ссыльного в далеком захолустье трудна неимоверно, хочется поделиться с близкими, да и время есть — зато совсем нет денег. И письмо повествует о многообразных невзгодах. Пожалуй, отец делает это излишне красочно, ведь адресовано оно в лагерь, где мать сама подвержена всяким лишениям и к тому же не имеет никаких возможностей повлиять на ситуацию.

Родная моя Софьюшка!.. Уж раз ты пишешь «Олег», а не «Гулик», все последующее предназначается лишь отчасти для меня. Как грустно, что все еще приходится так писать, с расчетом на непрошенных читателей. Это все равно. Что выворачивать наружу при чужих свое самое сокровенное и интимное. В сущности, надо бы относиться к этому, как если бы по листкам твоего письма прополз клоп, но не всегда это удается...

Рассказав о надвигающемся вплотную денежном крахе, отец сообщает:

Все симптомы острой вспышки (Туберкулеза. - Прим. В. В.) позади — я склонен теперь согласиться с врачами, что кровотечение было не легочным, а вызвано лопнувшим при сильном кашле сосудиком в бронхах или горле. Точно так же последние два анализа мокроты дали отрицательные результаты на БК. И температура поднимается лишь изредка, в пределах 37,5°, и то, по-моему, от посторонних причин. Так, последнее письмо сестры Наташи довело мою температуру до 37,8°. Иногда это легкое повышение связано с погодой — вот проехался на днях в лес с сеновозами, и погода была мягкой, и не промерз; и подстрелил тетерева, и вот, вернувшись, ощутил к вечеру температуру — оказалось, правда, пустяки — 37,2°. И если я говорю о самочувствии, это, скорее, из-за других причин. Так, до нестерпимости мучаюсь ногами: говорят, это ишеас, думаю, что к нему еще примешивается ревматическая боль, в костях ступни. Ой- ой-ой! Как я иногда охаю. Обычно с утра хорошо. Но к вечеру иной день и ступить нельзя, и не найдешь удобного положения, чтобы избавиться от каких-то схваток, то в пояснице, то в бедре или в икре. Такая напасть! Растирания не помогают. <...> Вот; птюшка, Наташа обрушилась на меня за то, что я телеграфировал тэта (Елене Дмитриевне Мамонтовой. - Прим. В. В.) о том, что тяжело заболел, и считает, что я преувеличиваю, чтобы их «разжалобить». Как это несправедливо!.. Я уже по опыту знаю, что тэта не реагирует на просьбы о деньгах, если они не сопровождаются стонами и страхами. И нужны сильно действующие средства, чтобы они с Вокой поторопились, дали знать Наташе и та (особенно Наташа) не отложила все до греческих календ. И видишь. Совик, узнав, что я тяжело болен, Наташа ринулась куда-то, достала деньги, и Вока переслал мне 80 р. Уверяю тебя, что если бы я просто сообщил, что нет денег или даже «очень нуждаюсь»,то я бы этих 80 р. и по сей день не увидел. А положение было вопиющим, это уж поверь ине.

Кроме того, я чутьем угадывал всегда, что тэта почитает мой tbc почти позой, какой-то уловкой, чтобы забирать себе жирные куски. И поэтому мне было чуть ли не утешительно узнать, что в мокроте обнаружились палочки — уже теперь-то она не будет писать мне, как недавно, что «процесс у тебя не активный, раз ты поправляешься и т. д.» Теперь я, может быть, оправдан в ее глазах за длинный ряд лет подозрений и даже раздражения на меня за мнительность. Это, сознаюсь, дешевенькое удовлетворение, но в душе я всегда очень переживал это недоверие и как-то даже совестился перед mama — этакий здоровяк, а корчит из себя больного, давай ему крепкий чай и вкусненького. Не раздражайся на меня — мне легче, когда я всем искренне с тобой делюсь. А вот Наташа пишет, «твоя ужасная  телеграмма». С тех пор я послал две, уже совсем не ужасные. Ну и вот — ни ответа, ни привета на обе. Раз, мол, опасность позади, незачем торопиться <...> А жить мне решительно не на что. Вчера, правда, чуть не со слезами, отнес свою белочку в пункт скупки пушнины — мне так хотелось ее сохранить для тебя! Авось, думал, застрелю еще несколько штук, и будет моей Совушке шапка или муфта. Увы! Получил я 10 р. 30 коп. — это цена за первый сорт, когда белка убита аккуратно, в голову. Купил литр молока, хлеба. Заплатил за марку — пришлось срочно отвечать Наташе. И снова ни гроша! ... Страшит приближение субботы — вынь да положь 2 р. на баню и 10 р. за выстиранное белье. А главное, квартира: оплачена до 18 января. Где достать 40 р., чтобы внести хотя бы за полмесяца впе- ред? Не дай Бог дожить до напоминания. <...»

На днях получил от Галины Федоровны¹⁶⁸ письмо, в котором недвусмысленно сказано, что «присылкой Вам посылки на рождение я считаю заботы о Вашем благополучии исчерпанными». Очевидно, это реакция на мою недавнюю просьбу о деньгах: прислать она прислала, но поспешила застраховать себя от повторения таких просьб. Интересно, что это будет за посылка? Конечно, я ей очень признателен за все для меня сделанное, но вынужден естественно к ней не прибегать, раз она, хоть и завуалировано, но ставит условием дальнейшей поддержки взятие мной на себя определенных обязательств в отношении ее. Слуга покорный!
¹⁶⁸ Макарова Галина Федоровна, знакомая отца по Кировабаду, к ее се¬стре мы ездили в Ялту в 1947 году.

Как тяжело, птушка, получать от родных такие реприманды, как от Наташи — ты очень много тратишь, надо уметь себя урезывать, на 600 р, может прожить целая семья и т. д. Пытаюсь я оправдаться, но не получается. Горько, дружок, когда приходится аргументировать — вот я болен, да не могу сам стирать, да квартира обходится в 80 р. Нет, Совенок, не виноват я в роскошной жизни, не трачу я ничего на прихоти. Думаю, что меня оправдал бы любой семейный совет. Я уже писал, что здесь пекут только серый хлеб в формах. Я его ем с трудом. А теперь, когда нет сливочного масла, и вовсе не могу себя заставить проглотить его по утрам. И вот я иногда покупаю какие-то прянички или лепешки — разве это непозволительно? А как часто я теперь, когда все же появляется аппетит, я все же не позволяю себе налить вторую тарелку супа или дотла очистить чугунок с кашей, расчисленной и «на завтра»! Все это Бог знает, как мелочно, но как мне обелиться от этих вечных упреков в неосмотрительных тратах, потворстве своим сластолюбивым вкусам и т. д.

Конечно, я отнюдь не влачу жалкое существование: белье на себе меняю каждую субботу (увы, не постельное!), живу в тепле, пока что не сижу в темноте, есть керосин. В общем, всегда и по-настоящему сыт, читаю книги, начал понемногу заниматься, иногда, когда позволяет погода и здоровье, езжу в лес. Но все же, нет в моем обиходе и тени излишеств. И губит именно то, что так не обеспечено завтра — из-за этого не утихает внутренняя тревога, вечное состояние напряженного ожидания каких-то бедствий — это отражается и на здоровье.

Остаюсь при убеждении, что, если бы Вока и особенно Наташа вовремя выполняли, главным образом с осени, мои поручения, мое положение теперь было бы обеспеченным — уж во всяком случае, к 1 января можно было бы до конца и отчетливо выяснить всю деловую обстановку. Заметь, что и деньгами можно было бы обойтись лучше, если бы их получить своевременно и, главное, сразу сообщить мне сумму. Вот Вока, оказывается, не выслал мне книги и бумаги, а праздничную посылку мне готовил! А ведь я заказывал ее, когда ожидал оплаты в 10 000 и, узнав о получении всего трех тысяч¹⁶⁹, тотчас же отменил не только рождественскую посылку, но и покупку каких-либо новых вещей для меня. Может быть, это и гроши истрачены на все эти не достигшие меня икры и кексы, а все же лучше бы мне сейчас их потратить на квартирную плату! Я не сержусь на Воку именно за это и написал ему последний раз очень миролюбиво, но не могу не считать, что он, на семнадцатом году жизни, все же достаточно взросл, чтобы выполнять такие просьбы, как присылка ногтяной щетки и бандероли с бумагой. И Наташа много, непростительно много времени раскачивалась, прежде чем принялась за мои дела! Теперь я мечтаю как-то дотянуть до и там займусь по-иному. Я уже просил Воку переслать мне эти три тысячи целиком, за вычетом расходов на отправку посылок со старыми вещами и бандеролей (около 400 р.) и распределю их на 4 месяца. Я тебе буду отсюда переводить каждый месяц по 100-150 р., раз они там глупо распорядились, что не обеспечили тебя даже сахаром. Подумал я, Совик, что упреки Наташи — это мне наказание за то, что я в Калуге как-то упрашивал тебя не кормить посторонних и т. д. Наверное, ты так же страдаешь от этих разговоров, как я от поучений сестрицы.
¹⁶⁹ Речь вдет о «бальзаковском» гонораре. Аванс в 3000 рублей за сделан¬ный перевод был выплачен тогда же, в 1952 году. Тиражные будут выплачены только после фактического выхода XI тома «Собрания сочинений О. Бальза¬ка в 24 томах» в 1960 году. См. Оноре де Бальзак, Собр, соч. в 24 томах. Т. XI. Человеческая комедия. Тайны княгини де Кадиньян. Перевод О. В. Волкова. Ж Правда, 1960.

Я было хотел отпраздновать свое рождение — угостить Румянцевых и еще кое-кого пирогами своего изготовления, но сейчас и думать об этом перестал, уж какие там угощения! К весне мне предстоят два неизбежных расхода: сапоги и телогрейка — без них не обойтись. Пальто совсем развалилось (я им укрываюсь) и после шубы нечего будет надеть. А об обуви и говорить нечего — спасительные меховые чулочки расползаются, мех на них истерся, галоши разбрелись, ботинки и вовсе плохи! Брюк тоже нет. Господь с тобой, родненькая, прости за письмо, где все я да я, со сво¬ими бабешками и жалобами. 16.1.52.

Письмо отца мне:

9.1.52. Любезный мой сыночек, сегодня получил твое письмо от 18/12, и это вдвойне радостно. И хочу подробно и серьезно написать тебе о своих делах, как взрослому, в последний раз попытаться выяснить то, что оста¬ется для меня непонятным в наших отношениях. Пишу тебе «в последний раз», так как сказал себе, что больше к этому не вернусь...

Итак, Вокушка, никак я не могу связать твоих дружественных писем, не лишенных ласки и заботы, с упорным игнорированием тобой моих нужд и поручений. Претензии мои сводятся к подробностям, может быть и мелким, но в моих обстоятельствах значительным, относятся к делам второстепенным и вместе с тем бьющим по наиболее важным участкам моих планов и надежд. Я хотел бы, чтобы ты вполне искренне ответил мне на следующие вопросы:

1) Как могло случиться, что я до сих пор не получил своих авторских экземпляров?.. Да и не только с деловой стороны мне нужны мои книжки, кажется, этому желанию их видеть можно сочувствовать, — оно вполне законно.

2) Почему ты так и не выслал бумаги — право, легче свернуть в трубку и оклеить пачку бумаги, чем читать нудные о ней напоминания! Тем более что и тариф на авиабандероли не так уже обременителен, — всего 4 р, с килограмма, при максимальном весе в 2 кг. Выслав мне 2 кг линованной бумаги, ты, вероятно, очень надолго избавил бы себя от моих просьб и, наоборот, вкушал бы одну мою признательность...

3) Почему ты так и не выполнил обещания толком узнать, с кем надо списаться о присылке препарированных птиц? Время идет, и я сейчас мог бы легко настрелять зимующих здесь птиц...

4) Ты вот написал, что купил для меня икры, кекса и т. п. Как будто уже не мне на это сетовать, а я все же пришел в ужас! И отнюдь не потому, что ты все приобрел, не справившись предварительно, сможешь ли ты все вовремя выслать! Я, великий любитель кексов и обожатель икры, искренне радуюсь, что все это меня не достигло. <...> В какой ужас пришел бы я, если бы, вскрыв посылку, обнаружив там не долгожданные подушки, свитер, белье, ногтяную щетку, все то, без чего я терплю настоящие лишения, а угощения! Не написал ли я повторно, что категорически отменяю всякие рождественские посылки (Жирно подчеркнуто. - Прим. В. В.), как только узнал, что ты получил не 10, а всего три тысячи за книгу? Почему же ты все-таки стал ее (рождественскую посылку) собирать, одновременно игнорируя все мои просьбы о старом пиджаке и иных вещах, в которых я так нуждаюсь? Право, хоть бы ты разок про себя подумал — а в чем ходит папа? Каково ему в летней спецовочке зимой, небось, конфузится он там вечно в ней щеголять? А отсутствие возможности сходить на Новый Год к тем же друзьям Румянцевым с прилично повязанным галстухом? Я как-то пришел к ним, когда там было несколько приглашенных, и удрать не сумел. Полагаю, что не только мне, но и моим хозяевам было неловко перед своими гостями за такое чучело, как я, за столом! <...> А каково спать без подушки? Ты и в стихах упомянул об удобном ложе, а вот я корячусь Бог знает на чем, что вовсе невыносимо, особливо, когда болеешь. Так вот, Вокушка, любой предмет обихода мне сейчас дороже самых вожделенных угощений — и это говорю я, заслуживший репутацию величайшего «кексоглотателя» и чревоугодника.

Я как-то писал mama, что только она чувствует всю глубину моего потрясения, одна она знает, во что мне обошлось это последнее приключение. А вот бабушке, тебе, и уж конечно тете Наташе в превосходной степени кажется, что, в сущности, никакой тут особенной трагедии и нету. Был человек в Калуге, очутился в Ярцеве — что ему, привыкать, что ли? Не в первый раз! А кто бы подслушал, как стонет моя душа, почувствовал, как кровоточит растерзанное сердце, пожалуй, понял бы, что я сейчас заслуживаю каких-то menagement ¹⁷⁰ и, может быть, внимательного отношения к моим просьбам. И все настоятельнее нуждаюсь в уходе, избавлении от всяких физических нагрузок, хорошем питании — а добиться этого уже не могу.
¹⁷⁰ Menagement (фр.) — обхождение; здесь: осторожное, бережное, чут¬кое отношение (к людям), во французском языке чаще всего используется во множественном числе.

Как мне ни плохо и как ни подводит здоровье, меня поддерживает одна страстная мечта: создать еще какое-то благополучие для мама, устроить ей любой ценой будущее. Надо оставить после себя какое-то литературное наследство, чтобы обеспечить мама покойную старость. Эта Idee fix171 помогает мне превозмогать физические немощи и заставляет карабкаться. Что бы ни было, я поеду весной в тайгу на два месяца и напишу очерки Красноярской (вернее Енисейской) тайги, охотничьи приключения молодого молодого тунгуса (эвенка) и т. д.
171 Idee fix (фр.) — идея фикс, навязчивая идея или мысль.

 Я прекрасно понимаю, что гонорар за Бальзака — это последний ресурс, за ним будет бездна, пропасть, в которую я скачусь самым бесславным образом, если не сумею воздвигнуть какую-то новую ограду. Может быть, конечно, что-нибудь дадут еще старые работы, но это уже только «может быть». Но прошу, и очень настоятельно, об одном: прислать мне мою книжку с адресами — я постараюсь сам списаться кое с кем, авось где-нибудь и клюнет.

Прошу и тебя отнестись серьезно к этому письму и определить свое будущее поведение относительно меня. Я не могу сулить каких-то наград за помощь в моих делах — еще неизвестно, что из них выйдет. Но твердо могу обещать, что все мои мысли и устремления, все планы и мечты вертятся вокруг одного — устроить жизнь в будущем для мама и тебя, и этой великой цели подчинено у меня все — даже мой кажущийся эгоизм, когда я прошуо многом для себя: пока я верю в то, что еще смогу писать и зарабатывать, я хочу и сохранить себя, не погибнуть глупо, как бездомный пес. Загребая для себя все, что должно бы оставить мама и тебе, я в помыслах своих, клянусь тебе, чист, т. к. считаю, что вы эти временные жертвы потом с лихвой себе вернете. Может быть и это самомнение, но я считаю, что именно я способен удачной работой создать и упрочить наше общее благосостояние - выйдет из-под моего пера что-нибудь стоящее, и «тяжелая полоса», о которой ты пишешь, оборвется как по мановению волшебника!

К этому письму-фолианту я присовокупил окончательный список того, что мне категорически, неминуемо нужно. Пока дойдет это письмо, пока ты раскачаешься все отобрать и переправить в Москву, наступит февраль и появится реальная возможность наконец-то по-серьезному собрать,упаковать и отправить мне посылки. <...> Я отсюда буду сам посылать деньги мама — ежемесячно — мне ужасно читать в ее письме от 25/ХП, что она уже тогда сидела без сахара и признака жиров: неужели она по-прежнему все транжирит направо, или вы даже сахаром ее не обеспечили? Я теперь по себе проверил, что 1 ^1/2 кг сахару в месяц — это полное благополучие с чаепитием, а если иметь два — можно и компоты варить. Если же мама на старый лад кормит прихлебательниц, тут уж, конечно, мы бессильны снабжать ее в достаточном количестве — помнится, это и раньше превы¬шало наши возможности.

Почему ты не напишешь— нашел ли ты мне достойную заместительницу моего «Пеликана»¹⁷², когда пришлешь, сколько стоит и т. д.? Кроме того, ты до сих пор словом не обмолвился, как это произошло, что ты отправил мне сломанную ручку (и как глупо — оказывается, в Москве можно было починить!), не предупредив об этом и не объяснив, как ты ее сокрушил?..
¹⁷² У отца в Калуге была дорогая, купленная им в комиссионном магазине чернильная авторучка марки «Пеликан». Я ее переслал отцу в Ярцево в одной из посылок. Она оказалась непригодной для использования: от времени испортился насос, засасывающий чернила в ручку.

Конец письма утрачен.

* * *
Мама в своих письмах беспокоится о всех нас, спрашивает об общих знакомых, все они ее живо интересуют, не забыла и нашу собачку. И просит не оставлять своими заботами не столько ее, сколько отца. Вот ее письмо мне из Калужского лагеря от 7 февраля 1952 года:

Дорогой Соколок! Завтра Машины именины¹⁷³, как-то она там со своим Валентином <...> Твое письмо получила, и очень одобряю лесной институт и считаю, что это великолепно, что ты его выбрал. Нужно быть ближе К лесу и любить его, чтобы там учиться. А любить природу — это богатство души. Конечно, и языки, и литературу ты сможешь изучать побочно...
¹⁷³ Мама при рождении назначила Маше именины в день супружеской пары Марии и Ксенофонта. Ей импонировало отсутствие несчастий и бед¬ствий в жизни этих двух святых, мирно отошедших ко Господу в очень по¬чтенном возрасте.

А далее мама заинтересованно расспрашивает о том, как живется Фуделям, узнав из наших предшествующих писем о том, что они живут с нами^174:
174 Эта история рассказана подробно в очерке Приложения 1.

Никогда не знала раньше, что с вами живет Коля Фудель и, видимо, часто бывает или живет тетя Верочка. Напиши мне об этом подробнее. Питаетесь ли вы вместе? Что делает Коля? Что он кончил? Каков он? Нравится ли тебе? Какая стала Машенька? Как это — облегчает или стесняет — бабушку? Где работает тетя Верочка? Жива ли Буба? Очень ли она постарела?¹⁷⁵
175 Вот в этом вся мама, которую всегда интересуют все живые существа вокруг. Участие в их судьбе — главный стержень жизни, участие и жертвенность — естественное состояние.

О себе мама пишет так:

Моя жизнь такая же никчемная и пустая. Работаем очень много. Выходим и возвращаемся в 7 ч. Питаемся невкусно, но я не голодна. Денег до сих пор не выдали, т. ч. ничего не имеем добавочного. Лапша и мука есть, а жиров нет. Плохо без чая, которым пользовалась как допингом. Пока курю, но экономно. Нет марок, так что писать пока не буду, до денег. Письма от папы приходят через бабу Любу, они не очень утешительны. На отъезд до конца марта не рассчитываю. Условия тяжелые: тесно, шумно, сложно и утомительно. Научилась малярному делу, руки всегда в краске и оставляют желать лучшего. Но все это не важно, беспокоюсь всегда за вас и папа. Читать не могу, плохо с глазами, слабы очки. Попросила Анну Николаевну (Попову. - Прим. В. В.) прислать очки и калоши на бурки, если пришлет, то сошью из одеяла бурки и на весну буду обеспечена обувью. Ты, дружок, старайся учиться, береги бабушку, помогай ей, будь с ней поласковее. Пока ты с ней, мы с папа спокойны за вас обоих. Поцелуй ее от меня крепко...

Не забывай своей старой матери и постарайся ей иногда писать, Но всего больше не забывай отца, пиши ему и исполняй, по возможности, его поручения. Подушку, бумагу, ручку, книги перешли ему без замедленья. Нельзя игнорировать его занятия и нужно облегчать его тяжелую жизнь!

Целую вас, мои дорогие, любимые. Твоя мама.

* * *

Поддержку родителям оказывали, помимо Маши и бабушки, и другие члены семьи. Об этом свидетельствует, к примеру, сохранившееся в моем архиве письмо тети Лизы Чернышевой бабушке от 9 февраля 1952 года:

Дорогая тетя Лена, по желанию тети Шуры посылаю тебе план Абрамцева, который очень интересовал Пахомова. Я с ним об этом говорила, и он очень просил переслать ему этот план. Предварительная его оценка 300 рублей. Тетя Шура просит, чтобы ты его продала в музей от своего имени и полученные деньги употребила бы для Сони и Олега. Я бы, конечно, все это сделала, но о моем приезде в Москву сейчас не может быть и речи, так как тетя Шура болеет, у нее, по-видимому, припадок грудной жабы, и вот сейчас только ее мучил припадок в течение трех часов. Пожалуйста, напишите нам, известно ли, дошла ли моя посылка до Сони и 50 рублей денег <...> Ждем вестей. Твоя Лиза.

* * *

А бабушка выбивается из сил, в чём вынуждена признаться зятю:

30 марта 1952 года. Не пеняй на меня, милый Олег, за мое молчание, за это время у меня было два гриппа и что-то вроде маленького кровоизлияния. Вот я и сдала сильно за это время, а тут еще Верочка уехала, и все хозяйственные заботы и дела навалились на меня. Мучаюсь тем, что никак не могу найти для тебя денег, и март ты, наверное, бедствовал, хотя у тебя есть твоя Макарова, которая; как будто, уже не раз выручала и выручает. Есть костюм, который ты можешь продать, может быть, и еще что-нибудь найдется, а вот мне совершенно Нечего продать, и каждый раз в конце месяца сижу без копейки, выискивая, у кого бы занять и как сократить расходы. Очень надеялась получить в этом месяце пенсию, но ее все нет, на днях написала письмо Несмеянову¹⁷⁶, по совету Феди Петровского, с просьбой помочь получить хоть какое-нибудь пособие за те месяцы, что Пахомов держал мои документы у себя в кармане. Может быть, что-нибудь и получу, а то не знаю, как и выкручиваться. Воке необходимо купить лыжный костюм, он совсем обносился, на ноги тоже надо и на время распутицы и на лето, из рубашек он тоже вырос, просто не знаю, что делать <...> Теперь занят своими сгихами, когда пишет их, я должна молчать и не шуметь, иначе он раздражается и становится очень неприятен. Трудно с ним стало очень. Если буду жива и останусь в Абрамцеве, ему придется устраиваться у Катюши или в общежитии того института, где он будет учиться, но это, конечно, еще далеко, но время летит быстро и незаметно, не успеешь и оглянуться.
¹⁷⁶Речь идет о получении персональной пенсии, требуются дополнительные хлопоты. Бабушка пишет письмо на имя президента Академии наук СССР (1951-1961 гг.), Несмеянова Александра Николаевича. Музей Абрамцево находился в те годы в ведении и на попечении Управления делами АН СССР.

5 апреля. Так мучилась головной болью, что писать не могла, да и сегодня пишу всего два слова, чтобы поделиться радужными надеждами. Несколько дней тому назад Борис Иванович (Тупицын. - Прим. В. В.) приехал ко мне со своей знакомой, которая обещает похлопотать о Соне... Только вот не знаю, как получить от Сони нужные бумаги, так как Соня находится до 15-го в штрафизоляторе, а затем ее куда-то переводят, так как она много написала от первого лица¹⁷⁷. На две недели она лишена возможности писать и получать письма, но это за чужие грехи, как она пишет. <...> Твою книжку «Молодые охотники» послали тебе в двух экземплярах, в двух письмах, больше ничего послать не могу, денег совершенно нет, одни долги. Твои вещи: свитер, перчатки, шляпа у Порываевой, все это она украла. Все твои рукописи находятся в Москве у Катюши. Как только начнутся каникулы у Воки, он поедет в Москву и сделает, сколько может, твоих поручений, я в это не пугаюсь, все равно не слушает. Деньги твои все были у него на руках, сюда он их даже не привозил, оставлял в Москве у бабы Любы. Я только смотрела его счета на них, которые сохранились <...> Почему ты не написал Арманду сам, я ведь послала тебе его адрес и разрешенье писать?..
¹⁷⁷пять эвфемизмы, а дело в том, что мама дала проверяющей комиссии показания об аварии и гибели людей на строительстве Турбинного завода в Калуге. Эти показания очень не понравились лагерному начальству, и мама была отправлена в штрафной изолятор.

* * *

В отцовских письмах того времени превалируют сетования - впрочем, понятно, что в его обстоятельствах настроение у него в основном неважное. Но у него иногда находятся и время, и слова, и бумага для поздравлений и добрых пожеланий. Вот его письмо мне, которое он писал в хорошем расположений духа:

Апрель 1952 г. Любезный мой сынка, вчера послал тебе с великим запозданием поздравление к твоему 17-летию, раньше не смог это сделать, так как был в отлучке. Состояние крайнего пауперизма не позволило мне распространиться, как хотелось бы, в телеграмме. Не думай, что я ограничился про себя поздравлениями, хотя бы и неостывшими. От всего сердца, от всей души, желалось тебе всего лучшего, всяких успехов, будущего неомраченного и радостного. Если бы сильные желания могли материализоваться, то ты был сейчас не только счастливым обладателем горных креплений высшего класса, но и утопал бы во всякой роскоши. Прошло уже три года, целых три, а мама все нет, но и она, наверное, тоже в день твоего рождения думала, лишь бы все уготованные злой судьбой для нашей семьи беды ограничились нами, и не досталось их более на долю ее «Соколика».

Я от мама получил на днях письмо после пятинедельного перерыва. Видимо, она очень удручена отсутствием писем <...> Она пишет, чтобы я ей пока не писал, так как она думает, что все же добилась, наконец, перевода в другое место, где все пойдет скорее ¹⁷⁸.Во всяком случае, мама просит, чтобы я ей писал через тебя, а не через бабу Любу. А я так боюсь написать какую-нибудь глупость и окончательно ее подвести, что перестал даже понимать, как и писать. Во всяком случае, прошу и тебя, и бабушку всегда упоминать о моих делах, когда будете писать мама.
¹⁷⁸Мама хотела уехать из Калуги, где у нее испортились отношения с ла¬герным начальством. «Пойдет скорее» — это о зачетах, типа год за полтора, если вкалывать в северных лагерях или на рудниках. Часто такие надежды были иллюзорными и не оправдывались.

Мама пишет, чтобы я ни за что не бросал писать, а наоборот, готовил что-либо дельное к ее возвращению. Я и работаю над «Перед Грозой»¹⁷⁹  - теперь это уже порядочно пухлая рукопись. Ни за что не разрешай мама, как она хочет, посылать мне деньги из своего заработка — напиши ей, что вы достаточно меня снабжаете. Этого еще не хватало!
179 Речь вдет о работе над романом «Перед грозой», который в своем окончательном виде превратился в повесть под названием «В тихом краю». Повесть была впервые опубликована отдельной книгой в 1959 году с посвящением С.В. Волковой. Иллюстрации выполнены художником Илларионом Владимировичем Голицыным.

Мое признанное с момента присылки «Молодых охотников» авторство все же помогло мне. Теперь я почти заручился обещанием директора леспромхоза предоставить мне весной место статистика на 500 р„ освобождающееся после открытия навигации. Думаю, что это реально и таким образом я смогу уже сам себя содержать — остается ждать 2 1/2 месяца — до июня. Если я все же смогу куда-нибудь съездить, то эта конторская кабала не будет уж слишком тягостной, так как у меня всегда останется время на то, чтобы писать.

Но, конечно, как я когда-то лежал умирающим, а когда слышал, как соседи по койкам обсуждают — протяну я до обеда или нет, про себя думал — ответить не было силы — «неправда,я еще выкарабкаюсь, поживу», так и сейчас я про себя ворчу: «Ладно, сделаюсь статистиком, пусть, а все Же издастся "Перед Грозой", и жизнь моя повернется на литературные рельсы». Живуч мой оптимизм — это, очевидно, факт биологический...

* *

Маме все же удалось добиться перевода в другой лагерь, о чем она сообщила мне в письме от 19 мая 1952 года:

Дорогой сынок, любимый Вокулинька. Спасибо за письмо, переживаю с тобой твою экзаменационную горячку. Наконец я уезжаю <...> Напишу, как только смогу. Хорошо бы ты узнал на Красной Пресне ¹⁸⁰ через пять дней, нет ли меня там. Едем человек двадцать, и все пожилые, не по специальности, но если далеко, то буду добиваться медицинской работы. Всего, всего хорошего вам, мои родные мамуля и сынка. Папе немедленно со¬общи, что я уехала. Жалко, что я не сумела ему помочь, ограничилась 80 рублями по телеграфу¹⁸¹. Христос с вами. Целую, люблю. Мама.
¹⁸⁰. Речь идет о Краснопресненской пересыльной тюрьме у железнодорожной станции Пресня, расположенной по адресу. Москва, 1-й Силиканый пр., д. 11.
181 В лагере при выполнении плана работающим зекам начисляли какие- то деньги, которых хватало обычно лишь на незначительные закупки вроде папирос в лагерном ларьке. Думаю, что 80 рублей могли превышать тамошний месячный заработок мамы.

Добавлю, что я ездил в пересыльную тюрьму на Красной Пресне, но встретиться с мамой не удалось.

* * *

Смотрю на пенсионное удостоверение бабушки от 11 июня 1952 года. Наконец, через год с лишком после смерти дедушки, бабушке была назначена пенсия «за умершего мужа», имевшего средний месячный заработок 1200 рублей. Власти Загорского района не расщедрились: размер этой пенсии составлял 70 р. 50 к. А обещанной персональной пенсии все нет и нет.

 * * /

Мамины надежды на медицинскую работу на новом месте ее пребывания — совхоз в селе Черевково Архангельской области - не оправдались, о чем она и сообщила нам с бабушкой. А главным разочарованием стало отсутствие на новом месте зачетов, которыми мама надеялась сократить свой лагерный срок. Вот ее письмо для нас с бабушкой:

29.6.52. Дорогие мои мамуля и Вокушка,

Как будто путь мой закончился после шестинедельного пути, недовольно неудачно, п.ч. всё надежды на работу по специальности приходится оставить и весь долголетний опыт забыть, буду работать в совхозе. Здесь; конечно, Может быть, не будет плохо, но так далеко ехать, так близко приехать, да ещё без зачетов, довольно грустно. Вспоминаю 34-й год, когда приехала к вам с Олегом (Вокушки не было), как поразила меня природа, теперь более знакомая — очень красиво и красочно, а ночь на катере совсем меня восхитила — старые церкви, обрывы, села, леса — сказка! Отсюда, говорят, можно писать раз в месяц, но я прошу писать мне несколько чаще, а первым долгом выслать денег, в которых сейчас большая нужда (Похоже, для переводов отцу. - Прим. В. В.). Посылок мне не нужно пока, а потом я напишу нужные мне вещи, но сейчас, пока еще не выяснилось окончательно, где и как я буду работать, придется воздержаться. Из Калуги меня отпускать не хотели со строительства никак, но я трижды подавала заявления, и они не смогли меня задержать. Здесь кровельных работ нет совсем, т. е. нет промышленных зданий — не строят, да и вообще здесь забыли о равноправии мужчин и женщин. Из моей бригады приехали со мной три женщины, так что я не совсем одна. Из одежды мне ничего не нужно, я и так завезла слишком много вещей, и они в пути мне очень мешали и мучили. Очень переживала Вокины экзамены. <...> Куда поступил, в Лесной или в Университет? <...> При проезде через Котлас там мне предлагали немедленно устроить работать в больницу, а я глупо испугалась отстать от своих, да и вообще ошалела от путешествия и отказалась. Олегу, конечно, напишу сама, но на всякий случай (Следует помнить, что в лагерях существовала квота на отправляемые письма: одно- два в месяц. - Прим. В. В.) прошу и вас написать ему адрес мой и просьбу писать. Вот будет он удивлен, что я направлялась в Воркуту, а попала в Архангельскую область, на Сев. Двину. Пристань от нас в 12 км, так что посещать меня в нынешнем году никак не удастся, тем более, что ехать через Котлас, и 100 км вниз по реке. А на следующий год Вока, может быть, и сможет приехать. Вот какие невеселые дела произошли у меня за 32 месяца до возвращения домой. Сорок месяцев прошло, теперь можно набраться терпения. Целую вас обоих крепко и нежно. Машеньке напишите и поцелуйте ее, повидала и я вечное солнце и полярную растительность. Пишите чаще, здесь это все. Адрес: Архангельская обл., Черевковский р-н, Д.Ж. 420/3), Волковой. Ваша дочь и мать.

* * *
Июль — время подачи документов для поступления в ВУЗы. Я, хотя всем говорил и писал, что с удовольствием поступаю в Лесотехнический институт, внутренне лелеял мечту попасть на филологический факультет МГУ. Я «для себя» занимался древнеславянским языком (правильнее было бы называть его церковнославянским, но такая в то время была советская терминология), читал филологические работы профессора Н.К. Гудзия, пробовал переводить с немецкого стихи, и вообще лингвистика мне импонировала. И я, особо об этом не распространяясь, собрал документы и отправился в приемную комиссию МГУ на Моховой. Заполнил анкету, приложил медицинскую справку7 по установленной форме и аттестат зрелости с оценками «отлично», кроме четверок по трем математикам и физике. Написал заявление на филологический факультет. Секретарь комиссии взяла мои документы, подшила их в папку-скоросшиватель и отослала меня подождать.

Вдруг от стола комиссии отделился благообразный старичок, подошел ко мне и, не глядя в глаза, сказал, что в связи с моей медицинской справкой о близорукости — всего-то две диоптрии было — он очень (это слово он произнес растянуто и с нажимом)рекомендует мне забрать документы и поступать в какой-то более подходящий ВУЗ. А у них на факультете большая нагрузка на глаза, добавил он. При этом он поглядывал в раскрытую панку с моими документами. Конечно, я понял, ведь в графах нестерпимо жесткой и дотошной анкеты МГУ, которая выглядывала из моей папки, я вынужден был указать, что и отец, и мать «находятся в заключении».

Я его поблагодарил, подучил обратно аттестат с пробитыми дыроколом отверстиями вместе с медицинской справкой и поехал на платформу Строитель по родной Ярославской дороге подавать документы в Московский лесотехнический институт. Лесное поприще меня не слишком вдохновляло, зато здесь, как я уже знал от Маши Фудель, такого же ущербного заполнителя анкет, как и я, требовалась только автобиография «в свободной форме» - какой роскошный простор для необходимых умолчаний!

* * *

. Мама старалась добиться перевода ее на медицинскую работу, на которой, как она уверена, от нее было бы больше пользы, чем от ее тяжелых трудов на совхозных полях, на которые у нее уже не хватало сил. Но и это грустное письмо начиналось с теплых участливых слов для меня и бабушки. Письмо от 7.8.52:

Дорогой мой Вокушка,

Получила от тебя, родной мой, несколько слов от 30.VII и этому рада, хотя надеялась получить раньше и длиннее, а может быть и теплее, ведь очень я оторвалась от вас и очень одинока, ничего не знаю, как вы жили эти три месяца, как собираетесь жить. Огорчает меня твое легкомысленное отношение к своему учению, разве не мог ты, на радость нам с папа и Машей, постараться избежать экзаменов, ведь раз в жизни бывает окончание десятилетки! К несчастью, я не могу часто писать, с этим здесь очень ограниченно, да и времени нет — на старости лет я слишком нагружена физически и, возвращаясь вечером; не имею сил даже писать или читать. Прошу тебя не присылать мне никаких фотографий, что не разрешается, и их не отдают, а также книг, а вот бумаги, конвертов и марок, пожалуйста, присылайте, конечно; в скромном количестве. Я писала бабушке просьбу написать Дмитрию Васильевичу (Никитину.-Прим. В. В.) и дала адрес: проспект Сталинских Ударников, д. 14, чтобы он через нач-ка Санупра Севлага перевел меня по специальности. Повторяю эту просьбу, считаю, что нужно сделать это возможно скорее, сил у меня стало мало, а пользу я там могу принести. Целую тебя нежно, сыночек мой. Бубу нужно обязательно отдать кому-нибудь. Бабушке за все спасибо. Пусть чаще пишет. Вчера получила извещение на 50 р. От кого?^182
182 Это был перевод от тети Лизы Чернышевой.

В ответ полетело мое письмо, в котором я возвещал, что стал студентом.

Дорогая моя мама! Сейчас только вернулся из своего института. Поступил, как и хотел, на лесохозяйственный факультет лесотехнического института. «Утихли волнения, страсти», и я студент. Приказом директора зачисляюсь на стипендию с 1-го сентября. Не правда ли, мама, здорово? Я, и вдруг студент! Как бы хотелось сейчас обнять и поблагодарить тебя за все, за все. Ведь я все-таки вышел сейчас на столбовую дорогу жиз- ни. Вспоминаю Малоярославец, все в какой-то радостной дымке. Сейчас я в Москве, остановился у Македонского.

Его самого сейчас нет, там одна Александра Сергеевна (Степанова? - Прим. В. В.). Как она вспоминает тебя! Мы вместе с ней все время говорим о Малоярославце. Анна Федоровна (Гудкова. - Прим. В. В.) жива и здорова, а ее Аннушка умерла. Барановы все живут в своем доме, Витя— инженер, Вера учится в техникуме. Леля, двоюродная сестра Александры Сергеевны — всё на переезде, и, кроме того, народный заседатель в суде? Там стало плоховато со снабжением, и Леля собирается переезжать в Москву. Сейчас я в Москве, потому что баба Люба уехала на дачу к Тоне, подруге Маши, я ее провожал в Опалиху на дачу вчера, был дождь, Мария Анатольевна¹⁸³ несла кота (У бабы Любы было два кота: ЦУМ и ГУМ, к тому времени остался один. - Прим. В. В.) и вела под руку бабу Любу, а я нес вещи. Мы все подмокли немного, но там бабе Любе дали все сухое, и она принимала лекарство. А в квартире бабы Любы сейчас бабушка, и я тоже с ней в Москве....
¹⁸⁹ Мария Анатольевна (фамилию не помню) — подруга бабы Любы, соседка по коммунальной квартире 2, Арбат, д. 6.

 (Второй лист письма утрачен.)

Это записка маме от бабушки конца августа 1952 года. Наверное, она была вложена в конверт моего письма, приведенного выше:

Дорогая моя, ты о Воке не беспокойся, он совсем здоров и бодр, даже гайморит проходит. Вока бодр, очень радуется приезду Маши, которую мы ждем с двадцатых чисел сентября <...> Записавшись студентом, он переменился, почти такой же, как был при тебе. Очень ему тебя не хватает <„.> Это я взяла в Вокиных бумагах, надо, чтобы ты видела, как он тебя любит:

С детства; как себя я помню,
Знаю я тебя; родную,
По твоей улыбке скромной,
 С благодарностью огромной
О тебе сейчас грущу я.

Целуй, моя душенька. Да хранит тебя Господь. Мама.

* * *

Ас деньгами у всех нас по-прежнему туго. И об этом вновь и вновь приходится напоминать отцу, просьбы которого мы не всегда способны выполнить. Об этом в октябре 1952 года пишет один из его главных корреспондентов — баба Люба:

Милый Олег! Я была очень тронута твоей телеграммой (Поздравление с именинами. -Прим. В. В.), очень тебя благодарю и целую за нее, <„.> Сегодня моя сестра написала мне, что было от тебя хорошее письмо, и она упоминает о каких-то твоих нехороших письмах. Я ничего не знала, может быть, от меня многое скрывают, чтобы меня не огорчать. Но если ты написал боне неприятное письмо, то это с твоей стороны очень нехорошо, Она такая несчастная, несчастнее всех нас, и надо ее поберечь и пожалеть. У нее была Лиза Самарина, и написала, что она ужасно худа (неудивительно), но держится геройски. Ее письма ко мне просто умилительны. Ведь ей еще так много надо перенести, а посылка ей очень скудна все по той же причине, что ни у кого нет денег, и все бьются как рыба об лед. Да и достать нигде невозможно. Бабушка до сих пор не получает пенсию (Персональную. -Прим. В. В.) и из последних сил старается послать Соне скудную посылку, и тебе послала. А деньги твои 500 рублей были пересланы тебе же. Трудно всем. Я понимаю, что тебе хочется более щедрых посылок и что они тебе нужны; но где же достать эти деньги? Меня ужасно огорчило, что ты написал Наташе и, должно быть, и Соне неприятные письма. Так хочется из любви к тебе, чтобы ты стоял на высоте и понял, как всем трудно: Катя со всей семьей живет на 400 рублей, которые получает Саша, а ведь их четверо. Про Соню я и не говорю — уж одно за нее говорит, что она так худа, что просто ужас. Я живу только благодаря Машиным 150 р. И мне очень обидно, что я все ж таки беру эти деньги, но иначе я не выживу. Соня мне писала, что она послала тебе 100 рублей. Это, очевидно, она скопила от своего скудного заработка, она ужасно волнуется и страдает о тебе, и каждое ее письмо, это боль и страдание о тебе, а не о себе. <...> Для меня Соня и ты — это постоянная боль моего сердца, вы оба, самые несчастные из нас всех <...> Соня в последнем письме писала, чтобы ты сносился с ней через меня, так как я буду сейчас же знать, когда их переведут куда-нибудь. Через меня же пишет ей и Маша. Она прислала поздравительную телеграмму через меня, и я сейчас же написала ее Соне <...> Соня просит в письмах к ней не упоминать о возможном переезде.

* * *

О финансовых проблемах бабушка вынуждена была сообщить и маме. Письмо бабушки маме в лагерь от 20 сентября 1952 года:

Дорогая моя Сошенька, сегодня вечером получила твое заказное письмо, а одно письмо твое ко мне пропало, поэтому посылка выходит без некоторых вещей, заказанных тобой. Завтра надеюсь отправить, Вокушка занимается ящиком, обшиванием и т. д. Очень надеюсь до 1 октября успеть ее отправить, но все зависит от финансов, сейчас они в грустном положении до присылки от Маши. У меня все еще не ладится с пенсией, персональную пенсию республиканского значения отказали, теперь жду ответа о персональной пенсии местного значения, это не больше 300 р., а вероятно, много меньше, даже если дадут. Меня очень расстраивает, а Вокушка совершенно разбит — потерял или вернее оставил в вагоне новую лыжную куртку, которая вполне могла ему заменить пальто, и до зимы он бы в ней и в моем непромокаемом плаще мог бы проходить. Деньги, присланные Машей на его экипировку, ушли на его устройство в институт, на его болезнь (грипп и гайморит) во время экзаменов в институт, на сезонный билет и т. д. Он, конечно, довольно широк в своих тратах, но ведь это, пожалуй, наследственно. Должна сказать, что с поступлением в институт он совершенно преобразился, мил со мной, впрочем, не слишком, очень занят своим учением, бодр и разумей' несмотря на все трудности ежедневного переезда. Тебе я переслала 220 р. с конца июля по 16 сентября. Посылок тебе не послала, потому что ты сначала просила денег, а не посылок. Знаю, что Юша¹⁸⁴ послал тебе по поручению Лизы посылку¹⁸⁵.
¹⁸⁴ Самарин Юрий Александрович.
¹⁸⁵ Тетя Лиза считала, и, не без оснований, что, если посылать маме деньги, то она их перенаправит отцу.

 Он сказал мне, что до 1 октября принимают, а потом перерыв до 10 ноября, вот мне и хотелось бы успеть послан вторую. Никитин на мое письмо мне ответил: «Мне не удалось сделать, так, как вы мне писали». Советует обратиться к Пешковой, что я и постараюсь сделать, как только будут деньги на поездку в Москву. Пишу я редко потому, что много надо написать, а моя голова стала плоха. Нужно написать Лизе Чернышевой, Кате Поленовой-Сахаровой¹⁸⁶, тетке, Олегу и т. д.
¹⁸⁶ Поленова Екатерина Васильевна.

А у меня штопки, починки хоть отбавляй, все разваливается, кроме того, постоянная стирка платков и носков Вокиных. Из носа льется, а ноги потеют, мыться не мастер, в батюшку. Нужно ехать в Загорск и в Москву, а он и так целый день разъезжает. Два раза в неделю его облучают, хорошо, что здесь в Гравидане и бесплатно, но, к сожалению, он может это делать только два раза в неделю. Вот когда сказался его постоянный насморк и непонятная для меня утомляемость. Но болей головных сейчас у него нет. На будущий год, где бы ты ни была, он к тебе приедет обязательно. Боже, как он на меня рассердился за то, что ты написала, что он занят девушками. Мне кажется, что он был влюблен, и девица эта ему изменила в конце концов, но это только мои догадки. Ты уже не пиши о девушках, ведь я не могу ему не дать твое письмо прочесть. Сегодня Вока пришел домой совсем мокрый, так как по дурости не надел галоши и мое непромокаемое пальто, пришлось снять с себя дедушкину суконную рубаху и одеть на него, а то я боялась — простудится. Он очень мнителен, хуже Маши, только все это таит про себя, Щетку головную не нашла тебе, посылаю тебе для головы щетку платяную, очень удобно. Адрес Наташи Татариновой Воке узнать совершенно нет времени, так он нагружен. Это третье письмо пишу тебе. Привет к вашим юбилейным дням. Целую тебя, родная, будь бодра, здорова. Все перемелется, мука будет. Целую еще и еще. Все время ты у меня в памяти, и мечта тебя увидеть. Да хранит тебя Господь! Мама.

* * *

Гляжу на пенсионное удостоверение бабушки от 23 сентября 1952 года — наконец-то от этого числа бабушке комиссией исполкома Московского совета депутатов трудящихся назначена столь желанная персональная пенсия. Она местного значения, в размере 300 рублей. В качестве адреса проживания бабушки указана квартира, где проживали тогда Шельцыны: Серебряный переулок, д. 8, кв. 4.

Но это был все же повод порадовать маму вестью о повышении нашего благосостояния. Правда, еще только на будущее. В настоящем денег по-прежнему не было совсем, в чем мне приходилось признаваться в письме от 3 октября 1952 года:

...Бабушка получила персональную пенсию местного значения с 1 августа, ей назначил Мособлисполком — 300 рублей. Я тоже буду получать стипендию, так что мы сможем облегчить Машу и помогать тебе и папе более регулярно.

Маша прислала телеграмму «На этих днях буду Москве» неделю назад, но до сих пор ее еще нет. Я завтра прямо из Института поеду в Москву, может быть, там есть новости о Маше. Дядя Кирилл и Николка написали письмо, передают привет тебе. Их адрес: г. Ухта, Коми АССР, Научно-изыскательская контора 187, Николка учится в 10-м классе. У нас сейчас временный денежный кризис: бабушка еще не получала персональной пенсии; у м.еня стипендия только 23-го, а Маша, наверное, думает привезти деньги с собой, чтобы не платить за телеграф. Много надежд, и пока нет денег совсем. Понравилась ли тебе наша посылка, которую мы тебе послали 31-го? При первой возможности соберем еще. Бабушка меня призывает спать; я кончаю. Целую тебя крепко, крепко, моя дорогая мамуля. Будь бодра и береги здоровье. Твой Вока.

* * *

Просьбы отца о деньгах становились все настойчивее. В ответ моя сестра Маша написала ему отчаянное письмо. И эти ее слова отец ей долго не мог простить. А слова были такими:

23 ноября 1952 года. Извини меня, папа, за это письмо. Пишу под впечатлением полученных от тебя бабой Любой и тетей Наташей посланий, приведших всех нас в отчаяние. Как можно думать тебе, пожилому неглупому человеку, что здесь где-то «у добрых людей» можно «занять» для тебя еще денег сверх того, что было занято ранее?

Почему тебя не устраивает работа хотя бы того же счетовода с окладом 200 рублей? Для начала и это хорошо — на жизнь, правда, без печений и других деликатесов. Все работают, у большинства людей есть семьи, которые надо кормить. У тебя нет никаких обязанностей, ты должен содержать только сам себя. И не можешь, и обращаешься к людям, живущим своим трудом.

Ты ищешь «свободную профессию» — писателя, охотника, не зависящих от строгих рамок дисциплины с приходом и уходом вовремя, с маленьким постоянным заработком. Ты даже с легкостью мог бы жить на деньги обманываемой тобой несчастной женщины в Ялте. Если ты ее не обманываешь, еще хуже.

Что ты за человек? Несчастный мученик? — Нет! Ты сам себе устроил эту жизнь в силу своего характера, неумения сойтись с людьми и снобизма. У тебя нет друзей, ты никого, кроме себя, не любишь. Ты думаешь, что стоишь «выше толпы», что ты интеллигентный, воспитанный, избранный, а ты ниже и хуже многих и многих простых хороших людей. Кроне всего прочего, ты еще и нам всем по мере своих сил попортил жизнь. Подумай об этом и пойми.

Не обижаться и не возмущаться моим письмом ты не сможешь. Я это знаю, поэтому мне тяжело, но я решила сделать то, чего не могут решиться сделать другие.

Может быть, несчастная мать — она одна смотрит на тебя через розовые очки. Я заранее знаю, что ты можешь мне ответить. Я готова к этому. Прости.

Самое лучшее — начать тебе с самого начала с маленького и попытаться стать на собственные ноги. Вооружись терпением и не бойся трудностей. Но — вряд ли ты это сумеешь. Больше сказать мне, пожалуй, нечего, не взыщи. Маша.

И от меня отец получил письмо с разочаровывающими известиями:

26.Х1.52. Дорогой папа, извини меня, пожалуйста, за мое долгое молчание. Но оно было вынужденным, ибо сейчас я очень занят. Дела мои идут неплохо, но вот подходит решающее время — зачеты и сессия, даже как-то страшно <...> я слабоват в начертательной геометрии. По остальным у меня идет неплохо, я нигде не отстал и не тяну «хвостов». Сегодня 2б-е, а платежный день 23-го, а нам все задерживают стипендию¹⁸⁷.
187 На первом курсе лесохозяйственного факультета стипендия была 220 р. против 290 — на лесоинженерном; лесоразведение было не в такой чести в СССР, как «лесосведение». Из этой стипендии ежемесячно удерживали 18 рублей на заем, ежегодная подписка на государственные облигации в раз мере месячного дохода была правилом для всей страны. Еще вычитали два раза в год за обучение. Но все-таки у нас с бабушкой настали благословенные времена - ей начали платить пенсию 300 рублей, да еще моя какая-никакая стипендия! Но Маша не могла более делать нам регулярные переводы, так что благосостояние наше реально едва ли выросло.

По получении стипендии постараюсь сделать тебе маленький подарок. У тебя, я понимаю, очень плохое денежное положение, но вообще даже я и ума не приложу, где можно достать денег. Маша тебе писала какое-то письмо, где что-то тебе советовала, и, по-моему, зря, что я вывожу из того, что тетя Катюша сказала, что письмо резкое. В общем, написал что-то, и сам не раз¬берусь в бесконечных «что». Но вообще мысль понятна. Я в Москве зайду к Дворецкому, может что-нибудь выйдет. Слава Богу, наконец, мама в сравнительно приличном положении, она пишет, что работает по специальности и довольна¹⁸⁸.
188 Мама сообщила нам о своем переходе на медицинскую работу в лагере.

Это очень хорошо. Мы посылаем ей посылку. Я сейчас все дни занят черчением. Никогда не знал, что это столь гнусная штука. Чертишь-чертишь, меряешь-меряешь детали, потом все заливаешь тушью, стираешь, срезаешь бритвой, прорезаешь на чертеже дырки и начинаешь новый л ист. У нас четыре листа в семестр, я сделал два и начал третий. Лист размером 814 мм х 576 мм. При них делаешь эскизы в карандаше на миллиметровке <...> отметками похвастать не могу по той простой причине, что их у нас не ставят. Правда, по немецкому у меня пятерки. Я все время болтаю с немцем Целую крепко, крепко, живи спокойно и бодрись. Твой Вока.

Письмо бабушки для мамы от 17 декабря 1952 года:

Дорогая моя доченька, бедная моя Сошенька. Наконец, получила сегодня твое письмо, а беспокоилась я ужасно, решила, что ты заболела сыпняком. Теперь уже, надеюсь, ты получила вторую посылку, посланную 29/11 и деньги (50 р.), которые послал Вокушка из своей стипендии 2-го декабря. Я послала тоже 50 р. 24-го октября в Черевково, всего послала я 220 р. и посылку за все время (все квитанции у меня целы, если что-нибудь не дошло, напиши, я буду хлопотать о возвращении). Хотела я послать к Новому году посылку, но пока не могу, потому что пришлось Воке дать 100 р. взаймы, а, кроме того, он не сможет дать свою часть за содержание его. Может быть, кто-нибудь поможет. Олег писал тетке, что от тебя очень давно не имеет писем, а сам пишет часто хорошие письма. Не поехал он на промысел, потому что, как сказал Вока, он Олег Васильевич Волков. По-моему, конечно, ему лучше и спокойнее сидеть в своем углу, чем ходить по тайге, питаться у какого-то незнакомого человека и т. д. Неудобств, конечно, очень много. Но я его не оправдываю, а, наоборот, возмущаюсь сильно — врал, как всегда, много и продолжает врать. О здоровье его нечего беспокоиться. Мне говорил хороший доктор, что тбц гортани совсем не смертельная болезнь, и с ним можно прожить очень долго. Климат Красноярского края считается очень полезным для туберкулезных. А содержать Олега никто не может, ему одному надо 500-600 р. в месяц, как он сам писал мне и Наташе. 0 Машином браке что я могу тебе сказать? Валентина я не видала, а то, что про него слышала, мне нравится. Когда Варя (Мясоедова. - Прим. В. В.) распустила слух, что они с Валентином ссорятся из-за Машиной помощи нам, Катюша мне сказала, что это на него не похоже и очень его хвалила. То же и гражданка, приехавшая с поручением от Маши, сказала мне, что они его не отпустят на Большую землю, что такого хорошего, справедливого начальника не найдешь. Только Андрюша Волков говорил, что Валентин пьет, я этому не очень верю- если бы он был пьяницей, его бы не назначали начальником радиосвязи на всем острове. Думаю, что Машу он любит, значит жалеет, а жалеет - значит любит. Ну, а Маша, должно быть, привыкла к нему и считает, что так спокойнее. Не думаю, что у нее было страстное пылкое чувство, все-таки он чужой. Маша наконец-то расписалась¹⁸⁹ и носит фамилию мужа.
¹⁸⁹ Брак Маши и Валентина был зарегистрирован на Диксоне 17 сентября 1952 года после некоторой задержки из-за командировки Валентина в Москву и его поездки к матери в Ровно.

Ждем его в Москву, надеясь, что он получит длительный отпуск. Она очень выросла и расширела, может быть, теперь, после лечения, приняла прежние формы. Машины финансовые дела мне совершенно не ясны, знаю только, что она купила себе шубу и кожаное пальто, одела Воку, то есть купила ему пальто драповое, очень хорошее, в комиссионном магазине, сумку кожаную, кальсоны и майку, перчатки, дала мне сто рублей уплатить за уборку моей комнаты и за Вокин новый лыжный костюм. Он ведь забыл в вагоне сетку с лыжной новой рубахой/ старыми лыжными штанами и тапками, такая обида! Мне на жизнь она ничего не дает, да мне и не нужно с тех пор; что получаю пенсию, а вот Воке нужно бы давать двести в месяц, уж не знаю, будет ли она давать. Катю ждали в Москву, но пока она не появлялась, ей нужно менять паспорт, и она хотела сделать это в Москве. Они купили себе половину дома (В Сибири. - Прим. В. В.), думаю, что деньги на это дала Лиза Чернышева. Саша 3 1/2 месяца был в Красноярске на скачках¹⁹⁰, остался очень доволен, и им остались очень довольны.
¹⁹⁰ На самом деле это были бега, на которых наездник едет на коляске
американце или на санках, а не верхом. Но для бабушки такие тонкости значения не имели.

 Катя очень была занята огородом, убрала 71 мешок картофеля и всяких овощей. Она совсем не пишет, даже дочери и тетка получают очень редко коротенькие письма. Любинька (Щельцына. - Прим. В. В.) стала очень похожа на Варю, она почти с нее ростом, на барышню не похожа, настоящая бакфиш (Девочка-подросток. - Прим. В. В.). В Абрамцеве она ни разу не была, так как работает на ипподроме 3 раза в неделю с 2-х часов до девяти, да и дорого ей сюда ездить, а я оплачивать ее поездку не могу, это минимум десять рублей. Маша, конечно, не может у них жить, ведь Варю оставлять в комнате без надзора нельзя. <...> Надо кончать письмо, я его пишу уже восемь дней, и все никакие могу кончить, замучила стирка и починка. Целую тебя, дорогая моя, приветствую с Новым Годом, желаю нового счастья, здоровья и всего-всего радостного в Новом году. Христос с тобой! Пиши. Мама.

И вот в декабре 1952 годы я был вынужден сообщить отцу, что у нас наступил решительный финансовый кризис:

...Получил ли ты мое письмо и 50 рублей, которые я тебе послал на печенюшки? Мы уже давно от тебя ничего не получаем. Как твои дела и дчто ты собираешься делать? Нельзя ли устроиться на работу, ибо здесь уже окончательно ни у кого денег нет...

* * *

Бабушка жаловалась на мои не слишком усердные, по ее мнению, занятия в институте и писала маме в письме от 13 января 1953 года следующее:

Дорогая моя Сошенька, хотя и поздно, и устала, все-таки хочется тебе написать несколько слов. Зачеты Вока все сдал, начались экзамены, получил три по химии, 4 по высшей математике, осталось еще четыре. Думаю, что он выдержит, хотя времени на подготовку тратит мало. Очень он недисциплинирован внутренне. Вчера рассказывал мне, вернувшись из Москвы, как он боялся экзамена по математике — его бросало в пот, он был весь мокрый, и его даже подташнивало. Все это он приписывал тому, что мы с Машей к нему приставали, заставляли заниматься. Теперь без Маши опять та же картина — уверяет, что не понимает начертательной геометрии. Сегодня приезжал к нему студент, его товарищ¹⁹¹, симпа1тичный малый, но они больше ходили на лыжах, чем сидели за книгой,
¹⁹¹ Сергей Воропаев (1932-1978) — одногруппник В.О. Волкова. Пришел в наш институт из института физкультуры. Гимнаст 1 разряда, инструктор по горным лыжам, одаренный инженер. Рано умер, это была одна из самых ранних смертей среди выпускников с нашего потока.

Очень беспокоит меня мысль, что ты уже больше месяца без посылки и без денег. Маша вернулась из Евпатории 4-го числа, вид у нее не блестящий, бледная и какая-то увядающая женщина, но говорит, что ей много лучше и даже надеется забеременеть. Боюсь, что здоровье ее осталось в Арктике. <...> Зовет Маша и меня жить с ними, если купят дачу - я, признаться, чувствую, что на это надо решиться. Одна боюсь остаться, умирать лучше на людях, а ведь здесь никто носа не сунет ко мне. Кроме того, у меня плохи ноги, вот я и боюсь, что совсем обезножу. На триста рублей в месяц невозможно приглашать кого бы то ни было за мной ухаживать.

Дачу Маша хочет купить в поселке Севморпути в Опалихе, от Москвы 20 минут. Вока хочет просить общежитие. Но он, конечно, не отдает себе отчета, как трудно ему будет, гораздо труднее, чем ездить ежедневно в Мытищи. Но ведь это все еще планы, планы и мечты. Как только получу пенсию, сейчас же пошлю тебе 50 рублей, а когда Вока получит стипендию, соберем и посылку.

Мы сейчас перешли в комнату рядом, так как в нашей комнате кладут паркет. Скучно это, потому что тесно и грязно, боюсь, что затянется надолго. Вока помощник никакой, я все на него ворчу за это, а он сердится. В Москву не езжу, денег и сил на это не хватает. Оказывается, у Воки осталось только два экзамена. Ну, вот и написала тебе малоинтересное письмо. Целую тебя, доченька моя милая, береги себя, не переутомляйся по возможности.

* * *

Отец в мартовском (от 3 марта 1953 года) письме сообщил мне, что нашел постоянную работу:

Сыночек... Писем от тебя давно нет, зато от мама недавно получил, и ей пишу часто. В моей жизни небольшая перемена: вчера меня назначили ночным сторожем. Это не ахти что — 270 р. (без вычетов), но я и на разных работах столько не мог заработать. По крайней мере, не будут ныть все косточки, и не буду каждый вечер лежать трупом. Да и одежда не будет рваться. Словом, на какой-то период это облегчение, а там видно будет. <...> Работая сторожем с 10 ч. вечера до 6 ч. утра, надеюсь, что буду выкраивать время и на писание, и на чтение. Вот все еще нет стола. Просил, чтобы дали самому смастерить, так нет казенного инструмента, а столяр, понятно, свой не дает: так и устраиваюсь на сундуке, да на ящиках. <...>

Но дни подлиннели — керосина жгу мало, и это отрадно. И дров меньше расходую. Живу туго-туго, скриплю едва-едва и не вылезаю из должишек.

<.„> Скверно, брат, еще духу не хватает верить, надеяться и ждать. Радуюсь, что полегчало мама^192
192 Это о том, что мама получила, наконец, медицинскую работу в лагере.

* * *

Бабушка начала сильно сдавать, в чем уже не могла не признаться дочери:

Что-то давно я тебе не писала, дорогая моя Сошенька, силушка моя уходит от меня, и к вечеру я совсем завядаю, а это ведь единственное время, когда можно спокойно усесться за письма. Да и то лучше, когда Воки нет дома. Сейчас он в Москве на именинах у Маши, вчера утром уехал в Институт с тем, чтобы проехать потом в Москву. От отца опять поручение — передать письмо Сулименко¹⁹³. Я настаиваю, чтобы Вока исполнял по возможности все Олеговы поручения.
¹⁹³ Сулименко Михаил Иванович работал в издательстве «Физкультура и спорт», отвечал за охотничью тематику, автор охотничьих рассказов.

Это письмо бабушка начала 8 февраля, а закончила писать и отправила только через месяц.

9-е марта. Вот как долго не могла кончить это письмо, дорогая моя до ченька, Сошенька моя хорошая. Сейчас я понемногу набираю опять силы, надолго ли только. Машино письмо к отцу и меня сильно разволновало, но я очень понимаю, что она, как все молодые люди, слишком горячо приняла к сердцу все, что ей наговорила Наташа. Кроме того, она ведь помнит хорошо, как была выгнана из вашего дома баба Зина (Зинаида Александровна Свербеева-Сытина. - Прим. В. В.), как выгнал он и меня, и многое другое. Да и постоянные просьбы о деньгах, причем сумма все увеличивалась, хоть кого могут вывести из терпения.

Должна сказать, что его письмо к Воке с руганью Маши произвело на меня совершенно угнетающее впечатление, все-таки она его родная дочь, и такая злоба против нее мне непонятна совершенно <...> Свои именины Маша никак не праздновала, так как почти все время сидит без Денег. Посылки тебе большей частью делает она, так как я могу уделить из моей пенсии очень мало, а тети Парашины родственники¹⁹⁴ не всегда мне дают пособие на это.
¹⁹⁴ Речь вдет о Сёргёё Сергеевиче и Вере Хрисанфовне Толстых, в доме которых в Левшинском переулке нашла приют Прасковья Рачинская и которые много помогали отцу и всей нашей семье. И не только нашей.

Вока до конца марта не получает стипендии, вычитают за учение. Все-таки я очень надеюсь в скором времени послать тебе все, что ты просила. Спирали, иголки для шприца и т. д. не могла тебе послать в последней посылке, так как письмо твое пришло после отправления этой посылки. Пиши непременно все, что тебе надо из одежды, из продуктов, понемногу все тебе вышлю. Твои книги медицинские и фонендоскопы находятся у Лизы в Шемякине¹⁹⁵, так говорит Вока.
¹⁹⁵ Лиза Ней, знакомая мамы, работала, как и мама, на железной дороге и жила на станции Шемякино Киевской железной дороги, расположенной в 8 км от Малоярославца;

 Фигура у него тонкая, длинная, но пока он напоминает мне прибылого волка, который бегает в перевалку и вообще неуклюж. Эти дни он сидел дома, так поезда, идущие в Москву, не брали пассажиров из-за скопления народа в Москве¹⁹⁶.
196 В эти дни в Москве хоронили Сталина.

Он носит лыжный костюм синий и коричневый¹⁹⁷.  Пальто драповое купила Маша очень удачно в комиссионном. Весной придется купить брюки, так как он из всех брюк вырос. Посылаю тебе открытку Головинки, есть еще две — если эта до тебя не дойдет, пошлю остальные.
¹⁹⁷ Синие шаровары остались от утраченной лыжной куртки, именно об этой потере очень горевала бабушка.

Продолжаешь ли ты работать и столоваться с доктором? Сейчас опрокинула чернильницу на только что сделанный у нас паркет, пришлось ползать по полу и все вытирать.

До свиданья, дорогая, пора в постель, завтра Вока едет в институт, так что вставать надо в начале седьмого. Да хранит тебя Господь. Мама.

Я помню, как мы вместе с Машей ходили в комиссионный магазин покупать мне одежду. Выглядел я, верно, франтом — в пальто, которое мне, правда, было не по росту, но зато почти новое и чистое. А ведь годом ранее — на первом курсе Своего института — я ходил в институт в ватной телогрейке.

Впрочем, © телогрейке могу сказать только добрые слова. Конечно, она никогда ле считалась слишком модной верхней одеждой, но уверяю читателя, что мне она представлялась не только удобной и теплой, но и вполне ладно скроенной. И, очевидно, многие мои однокурсники разделяли эти эстетические предпочтения, в студенческой раздевалке института тогда висело немало телогреек. Да что однокурсники, добрая половина мужчин в Хотькове и Абрамцеве ходила зимой в телогрейках. Кстати, стоили они тогда всего по 30 рублей штука, а ватные штаны — еще дешевле.

Глава 6
ОСВОБОЖДЕНИЕ, ВОЗВРАЩЕНИЕ
И РЕАБИЛИТАЦИЯ
(1953-1963)

Отпусти люди моя.
Исход, 5,1

Смерть Сталина. Амнистия заключенным. Мама вернулась из лагеря. Попытка родителей устроиться в Ярцеве. Возвращение мамы в Москву. Отец воссоединяется с семьей в Москве.
Реабилитация. Литературная карьера отца.
Опять финансовые проблемы. Бабушка на Диксоне.
Я получил диплом лесоинженера. Мои жена и дочери.
Особенности советской кадровой политики.

Но вот наступил март 1953 года. В газете фотография в траурной рамке. Умер товарищ Сталин. В нашем Лесотехническом институте был объявлен траурный митинг. Актовый зал с амфитеатром в новом корпусе еще не был готов, студентов и преподавателей собрали в длинном коридоре старого здания. На лестничную площадку вышел директор института Евгений Иванович Власов и кто-то еще — наверное, секретарь парткома, как положено по должности. Вокруг в плотной толпе студентов и преподавателей раздавались истерические всхлипывания, демонстрировались и другие свидетельства безутешного горя, вроде судорожно сжатых кулаков и страдальческой мины на лице. А я стоял у стены и боялся показать какие-либо неподобающие случаю чувства, что-либо, кроме бесконечной грусти. Стал думать о том, как бы меня разорвала толпа, если бы я улыбнулся. Подумал, что новый гонитель может оказаться еще хлеще — сразу стало грустно, желание улыбнуться исчезло.

После траурного митинга в аудиториях и общежитиях началось активное обсуждение процедуры прощания с вождем, все готовились ехать на похороны, такое было повсеместное поветрие. Мне такая поездка не слишком улыбалась, но я опасался вызвать у моих разгоряченных коллег подозрения, что я не слишком стремился разделить общее горе. Поэтому я делал вид, что вот-вот поеду вместе с сокурсниками в Москву. Мне повезло, что по всей Ярославской железной дороге, в том числе и на нашей платформе Строитель, запретили посадку пассажиров на дачные электрички, следующие в Москву. Поэтому я под благовидным предлогом в похоронах Сталина участия так и не принял. Но рассказов наслушался: как мои коллеги почти пешком добирались до Москвы, лезли по каким-то крышам домов на Неглинке, прорывали оцепления и т. д. Среди наших студентов были жертвы, в том числе чемпион института по штанге. Его с подругой затоптала толпа где-то на Трубной площади. А я дни траура спокойно провел в Абрамцеве.

Да, мысль о том, не станет ли жизнь после похорон Сталина еще более лихой, посещала всех нас еще достаточно долго. И сначала казалось, что ничего в государстве и в нашей жизни не меняется. Но нет, хотя жизнь оставалась по-прежнему трудна и безрадостна, заморозка потихоньку начала кое-где отходить.

Бабушка написала маме 28 марта 1953 года письмо, которое стало, вероятно, последним письмом, адресованной ей в лагерь:

Приветствую тебя, дорогая моя Сошенька, с днем рождения и приближающимся праздником. Дай Бог тебе сил, бодрости, терпения. Как хочется подробностей твоей жизни, но, видимо, лучше об этом не просить тебя. От Олега недавно было письмо Воке, он переменил работу, теперь он ночной сторож, как будто содержание несколько больше. К сожалению, ничего больше не могу ему послать, надо еще заплатить долг, который мне пришлось сделать в начале сентября. Вот и тебе никак не можем собрать посылку. Маша болеет гриппом (В Москве. - Прим. В. В.), прислала телеграмму, вызывая Воку для получения денег и продуктов, завтра жду его обратно. Институт он не пропускает и вообще много серьезнее стал относиться к учению, я очень им довольна. Со мной стал тоже много ровнее, ласковее, дружелюбнее. Очень он хороший малый. Надеюсь, что летом он сможет тебя навестить, ты пока порасспроси, где бы он мог остановиться, сколько стоят билеты и т. д. <...> Жду от тебя обещанного письма, а его все нет. <...> Посылаю открытку с видом Головинки, Виноградовское творение. Целую тебя, моя дорогая доченька, крепко-крепко. Мама.

27 марта 1953 года, накануне того числа, какое указано в последнем бабушкином письме, была объявлена широкая государственная амнистия заключенным, по которой на свободу выпустили бо лее миллиона узников ГУЛАГа. Мы с бабушкой ни на какую пресс)' подписаны не были, радио у нас тоже отсутствовало. И новости эти достигали нас с большой задержкой. В основном мы питались слухами, к бабушке заглядывали «на огонек» разные люди из числа окрестных репрессированных и заезжих московских родственников; Я иногда читал на станции Хотьково экземпляры «Известий», которые помещали для всеобщего обозрения в застекленных фанерных стендах Словом, общая картина с амнистией складывалась у нас мало вразумительная, но надежды на улучшение появились.

Нам в Москве это тогда было неизвестно, но парторг на Диксоне вернул партийный билет (а с ним вместе и соизволение продолжать работать) Валентину Игнатченко, мужу Маши. Партбилет у него забрали осенью 1952 года, когда на предложение развестись с дочерью врага народа он мужественно ответил категорическим отказом. После чего парторг изъял и демонстративно запер в сейфе его партбилет. Теперь были основания надеяться, что Маша и Валентин смогут спокойно трудиться на своем далеком острове.

И ещё более важно, что забрезжила и стала обретать какие-то реальные очертания надежда на возвращение мамы. Эту возможность мы тогда обсуждали на все лады, мол, возраст у мамы не молоденький, пол женский, срок по тем временам не слишком серьезный. Мама тогда нам тоже писала, что надеется попасть в категорию для скорого применения амнистии. В очередном письме отцу я тоже писал о наших надеждах, хотя и без особой уверенности. К оптимизму мы были непривычны.

Но великое Событие свершилось! И, как полагается великим событиям, совершилось неожиданно! 23-го апреля 1953 года мама была освобождена по амнистии из лагеря. Села на пристани в Черевково на старинный колесный пароход, доплыла до Котласа, пересела на московский поезд. И появилась из вагонного тамбура на Ярославском вокзале, оповестив нас короткой телеграммой буквально за день до приезда. Отцу в Ярцево о возвращении матери написала отчет баба Люба:

8 мая 1953 года. Милый мой Олегушка, как давно я тебе не писала <...> Самое большое, самое счастливое — это свидание с Соней! Она бодра и переменилась мало, все такая же очаровательная, те же великолепные волосы, тот же, всегда интересный и живой разговор. Она больше у матери сейчас (В Абрамцеве. - Прим. В. В.), но сегодня поехала к Вере Владимировне (Скавронской. - Прим. В. В.; в Истру— она обещала ее устроить на работу. Надеюсь, что это удастся. Ей ведь нужно и одеться, она совершенно раздета.

Прошла первая пара недель пребывания мамы в Москве, схлынули положительные эмоции долгожданных встреч с близкими, и суровая действительность вступила в свои права. Маме нужна прописка. Без прописки нельзя поменять лагерную справку об освобождении на обычный гражданский паспорт. А где же эту самую прописку взять? Абрамцевский музей разрешения на прописку не дает. А без паспорта в те времена никак нельзя было поступить на работу. К тому же ей никак не удастся без диплома работать в медицине, во всяком случае, официальной. Если это оказалось для нее возможным в тридцатые годы, когда образованные люди были в большом дефиците, то в пятидесятые годы успехи советского послевоенного профессионального образования этот дефицит ликвидировали, а формальные требования к набору персонала были серьезно ужесточены. И мама хорошо понимала, что хлопоты по получению диплома из Архангельска — начинание совершенно безнадежное (она в 1935-1937 годах прошла ускоренный курс обучения в заочном медицинском техникуме, но не получила диплом из-за анкетных ограничений). И еще над мамой довлеет забота о муже, Отец в далеком Ярцеве один, больной туберкулезом, без всяких средств к существованию!

Ни в Москве, ни под Москвой эти проблемы не решаются, и мама устремляется в Поленово. Там в музее работает любимая кузина и подруга всей жизни, Елизавета Александровна Чернышева (моя крестная, тетя Лиза). Там мощный родственный клан семьи Поленовых во главе с директором музея Дмитрием Васильевичем Поленовым, сыном художника, и его дочерями — Екатериной, Ольгой и Натальей.

Маму там устроили сиделкой к Анне Дмитриевне Самариной. Елизавета Александровна и ее брат Юрий Александрович Сама¬рин снимали для своей престарелой парализованной тетушки комнату в городе Тарусе (в пяти километрах от Поленово) и оплачивали уход сиделки за ней. Кроме того, маму’ прописали в Тарусе и она получила, наконец, должным образом оформленный паспорт. К этому времени, летом 1953 года, относится и мой приезд к маме в Тарусу. А после кончины ее пациентки мы с мамой поехали в Поленово. Там нас радушно встретили тетя Лиза, ее сыновья и вся семья Поленовых. Мне предложили, вернее, даже потребовали, всех называть тетя и дядя. В общем, нас там приняли очень по-родственному.

Мало того, что у самой мамы после освобождения из лагеря понемногу налаживается жизненное устройство, она пробует с помощью Поленовых решить ту же проблему для своей давней подруги, Ксении Николаевны Пискановской, дочери умершего в архангельской тюрьме священника. К тому времени Ксения отбыла по «церковным делам» 17 лет тюрем и лагерей, была освобождена по амнистии и приехала в город, в котором ее последний раз арестовали — в Углич. Там две православные бабульки шесть лет подряд прятали от угрозы водворения в детдом ее теперь уже восьмилетнюю дочь Наташу. Но работы там для Ксении нет, положение отчаянное.

По маминой просьбе из Поленова Ксении Николаевне отправили официальное приглашение вместе с дочерью переехать в Поленово. В ореоле своего православного подвижничества Ксения принята была в Поленове с пиететом, назначена на должность технического сотрудника, ей готовы были оказывать всякое возмож¬ное попечение. Но Наташа, уже шесть лет прожившая без матери со своими добродетельными угличскими старушками, с настороженностью отнеслась к неведомой ей доселе матери, и в Полено-ве ее ничто не радовало. Она никак не могла смириться с новой обстановкой, обилием чужих людей, а главное—с разлукой со своими любимыми бабульками, обожавшими приемную внучку. Наташа была абсолютно безутешна, рыдала все дни напролет. Мы с мамой в то время как раз приехали на несколько дней из Тарусы в Поленово, поэтому я был свидетелем огорчительной тупиковой ситуации, которую (Ксения Николаевна вскоре была вынуждена разрешить возвращением в Углич, к бабулькам.

Весной 2017 года я наведался к пенсионерке Наталье Петровне Пискановской в ее более чем скромную однокомнатную квартирку в приволжском городе Тутаеве. Она живет там с взрослым неженатым сыном. Мы с ней проехали на могилу Ксении Николаевны. И мы оба только вздохнули о том, как могли бы сложиться их жизненные пути, если бы детскому мощному эмоциональному напору шестьюдесятью годами ранее была бы противопоставлена материнская рассудочная настойчивость. Но Наташа только повторила обычную присказку своей матери: «Слава Богу за все...»

После смерти Анны Дмитриевны летом 1953 года мама опекает в Поленове Екатерину Васильевну, старшую дочь художника, которую одолевают разные возрастные хвори. К тому же она очень занята подготовкой книги о своем отце. На семейном совете в Поленове тем же летом было решено, что маме для обеспечения нормального заработка следует вернуться в Москву, где можно найти состоятельных пациентов, нуждавшихся в квалифицированной медицинской помощи.

Маму после ее возвращения из Поленова мы с бабушкой видели редко: с осени 1953 года сутками работала в основном у тяжелобольных пациентов. Часто это было вне Москвы. Например, она ухаживала за больной вдовой советского художника Василия Николаевича Яковлева и жила при ней в поселке художников Пески (по Павелецкой железной дороге). Ближе к концу 1953 года мама  работала сиделкой у певца Большого театра Николая Николаевича  Озерова. После его кончины 6 декабря она осталась без работы, но навсегда сохранила замечательные дружеские отношения с его вдовой, Надеждой Ивановной, а также с двумя их сыновьями — известным кинорежиссером Юрием Озеровым и его младшим братом, спортивным комментатором и актером Художественного театра Николаем Озеровым. Зимой 1954 года она вновь помогала Екатерине Васильевне Поленовой по хозяйству, это было уже в ее московской квартире. Потом мама опекала знаменитую арфистку Ксению Александровну Эрдели. Труды сиделки не легки, да и заработки нерегулярны.

Поэтому основным источником средств существования для нашей семьи все равно оставалась наша полярница Маша. И для обоих родителей, и для меня с бабушкой. Вот, для иллюстрации этого тезиса письмо сестрицы от 22 июля 1953 года насчет экипировки меня на втором курсе института:

Дорогие мои, на днях отправила вам маленькую посылочку с кой- какими шмудтками для Воки. Не знаю еще только, как она к вам попадет, я дала адрес и телефон бабы Любы <...> В середине августа пошлю про¬дуктовую посылочку.

В августе, кроме обычного перевода, ждите еще деньги — вероятно, 1000 рублей для экипировки Воки к началу занятий. Считаю, что надо купить куртку зимнюю теплую, а не пальто — из нее он дольше не вы¬растет. Попросите помочь тетю Катюшу. Она говорила, есть знакомства в скупочном, и можно рублей за триста купить кожаную на меху, немного поношенную. Также купите суконные брюки, ботинки с галошами, маек, трусов и носков. Решайте, что купить к брюкам — пиджак или какую- нибудь курточку. Я думаю, последнее — дешевле и практичнее. Можно вельветку. Посмотреть надо на большом рынке — там всего много разных сортов. Попросите тетю Катюшу съездить с Вокой, а также вообще помочь в покупках. Сам он, конечно, думаю, не сумеет или сделает непрактично. Теперь, беспокоит меня ваше молчание об устройстве дел с институтом и общежитием, а главное — куда он устраивается? Как дела с бабушкиным жильем — как думаешь, двинуться в Москву или есть новые планы?

Тетя Катюша (Екатерина Валерьяновна Волкова. - Прим. В. В.) мне совершенно не отвечает на письма, и не знаю, что она думает по поводу твоего к ней переезда до нашего возвращения. Осенью мне выехать, боюсь, не удастся — надо было раньше об этом заявить. А теперь нет смены, так что придется до весны обождать и ехать вместе с Валей <...> здоровье мое меня очень беспокоит, да и Валя называет меня дохленькой. <...>

Всегда, ежедневно думаю о вас всех, волнуюсь, скучаю, тревожусь. Как вы, что вы? Берегите себя, будьте здоровы, а Вока будь благоразумен и добр с бабушкой. Иначе я его и знать не хочу. Целую вас, мои любимые, Валя тоже целует. Ваша Маша.

В сентябре 1953 года начались мои занятия на втором курсе лесохозяйственного факультета моего института. Его выпускники должны выращивать леса, решая будущие проблемы здоровья и благополучия человечества. Но леса растут долго. А в нашей жизни настоящее довлеет над будущим, ведь никак не улягутся волны тектонических перемен, следующих за смертью Сталина. Оптимальный возраст рубки лесов наступает не раньше полувека, а заготавливать древесину для народного хозяйства надо сегодня, так что даешь кубометры пиловочника и рудничной стойки! И власти
страны гораздо больше заинтересованы в подготовке инженеров, которые заготавливают деловую древесину, а не выращивают лес для отдаленного светлого будущего. Поэтому половину студентов — будущих лесоводов — в целом по стране и у нас в институте было
решено перевести на лесоинженерный факультет, в «лесосводы». Об этом я сетую в своем письме отцу:

 ...Приду я в лес теперь, наверное, как разрушитель, и если раньше я мог остаться работать в Европейской частя СССР, то теперь я поеду, конечно, в Сибирь, в леспромхоз. Можно устроиться и в лесхоз, но это труднее и без протекции, пожалуй, невозможно.

Интересно производился перевод на другой факультет. Приходишь, сидит комиссия, человек семь, сажают тебя за стол и спрашивают: «Ну, как, желаете на ЛиФ?» — ответ отрицательный. — Почему же? Такое цветущее здоровье, хорошие (вариант — любые другие, включая посредственные) отметки! Но, ничего, вы справитесь, ничего. — Но я не желаю! — Но вы комсомолец (советский юноша), обязаны ответить делами на призыв партии и правительства198”.
¹⁹⁸ Был тогда такой партийный призыв о развитии лесной промышленности, опубликованный во всех центральных газетах.

 Большинство вынуждено соглашаться. Некоторые продолжают настаивать, просят вернуть им документы. Посмотрят и кладут документы в кипу ЛиФа. Но показательно, что только один член партии (из 10), семь из восьми старост и ни один комсомольский секретарь не перешли на новый факультет, несмотря на все призывы.
А перевели просто массу, безликую и беззащитную...

Отец в ответном письме утешает меня и констатирует, что мне, конечно, «трудно с увлечением заниматься сопроматами и углубляться в векторный анализ, если душа к ним не лежит». Однако следом добавляет, что ...загадывать вперед нечего, но уверен, что ты не прогадаешь никогда, если до конца будешь держаться своего намерения знать a fond ¹⁹⁹ иностранный язык — даже и в армии это пригодится. Кстати, в этой дисциплине, «чем дальше в лес, тем меньше дров», то есть с каждым усвоенным языком все легче постигать следующий; зная немецкий и французский, ты почти автоматически постигнешь английский²⁰⁰. Французский + зачатки латыни — это знание итальянского. С этим балансом освой характерное испанское произношение — и будешь беседовать с любым каталонцем и т.д.»
¹⁹⁹ a fond (фр.) — досконально.
²⁰⁰ Отец оказался прав, мое обучение английскому языку свелось в последующем к трем десяткам частных уроков, взятых в 1959—1960 гт., а потом осваивал его уже по ходу работы, делая письменные переводы и читая, читая...

И продолжает в своем письме:

О преимуществах лесоинженерства перед лесохозяйствованием судить не берусь, но про себя считаю, что ни то, ни другое тебя на всю жизнь не устроит, чтобы провести всю жизнь за посадкой дубов «гнездовым способом» или перешагивать через трупы деревьев на механизированной лесосеке. <... > Мне все кажется, что тебе, как и мне, более улыбалось бы делать то, что делает, например, Дворецкий. Тишина кабинета, вокруг на полках — мудрость и глупость человечества в их самых ярких проявлениях, перед тобой — лист гладкой бумаги, чтобы и ты со временем мог попасть на одну из этих полок.

...Обнимаю тебя от души, родной Garaud'енок, целуй за меня мама, особенно, приветствую бабушку и бабу Любу. Почему последняя больше не пишет? Наверное, я опять с чем-нибудь влип — гневается на меня — о, Господи — нелегко о чем-либо догадываться за 7000 км! Твой папа.

Отцу об этом я не писал, но еще в конце того же 1953 года я поступил на заочные курсы французского языка. Не отпугнула меня и их платность, для меня довольно высокая — 300 р. в семестр, я решил пожертвовать частью стипендии. На курсах преподавали язык по программам: Института иностранных языков. Похоже, что и меня самого тогда не вполне устраивал перевод в лесозаготовители, раз я решил вспомнить, чему это меня учили в Малоярославце бабушка Александра Аркадьевна и отец.

К этому времени окрепло взаимное желание моих родителей встретиться друг с другом, пожить вместе. Поскольку с учетом статуса административного ссыльного отцу было строго запрещено покидать пределы Ярцевского района, единственным возможным местом встречи могло быть только Ярцево. И оба они стали мечтать об организации маминой поездки в эту даль. Административные препятствия для матери отсутствовали, зато очень серьезной проблемой были высокие транспортные расходы. Ниже я привожу почти полностью очень эмоциональное письмо моей матери об этих планах:

8/12.1953. Дорогой Гулик. Спасибо за письма, но одно из рук вон плохо. На все твои вопросы я отвечу, когда сяду за стол и буду писать удобно, а не с телеграфа — торопясь. Катя (Щельцына. -Прим. В. В.) приехала и подает о пересмотре, я подожду это делать. Она предлагает мне переехать к ним (В Красноярский край. - Прим. В. В.), поступить там в больницу и хлопотать о переводе твоем туда, там дешевы квартиры, Даже дома, а м. б. дадут казенную. Лес далеко, охота плоха, продукты дешевы, жел. дорога в 750 км. Подумай об этом. Я очень робка для твоих дел, и у меня ничего не выходит <...> Это время работала у больных, последние две недели у очаровательного певца Озерова, но сегодня  его хоронят, так что опять надо искать место. Там было очень приятно, в особенности приятна его жена, я ее очень полюбила²⁰¹.
²⁰¹ Мать нежно дружила с Надеждой Ивановной Озеровой до ее последних дней. Ее фотография стояла у мамы на прикроватной тумбочке.

Вчера были именины Кати, была там и твоя сестра, я ее ни о чем не расспрашивала, у нее ужасный вид <...> Денег тут нигде не достанешь, и надежда только на работу. Кира Аполлоновна собирается пробыть туг до начала  января, но я ее буду уговаривать ехать вместе позднее. У мама не была  с 25-го октября, Вока туда ездит раз в неделю, а живет в отврат ном общежитии²⁰².
²⁰² Утверждая свою самостоятельность и пытаясь сократить потери времени на железнодорожные переезды (до пяти часов вдень), я получил место в очень неудобном студенческом общежитии. Около десятка студентов ютились в недостроенном дачном доме. Не прожил я там и трех месяцев, мороз меня оттуда выжил. Пришлось вернуться в Абрамцево, чему вся семья, включая меня, была несказанно рада.

Он очень хорошеет, и очень мягок и ласков. Поступил , на курсы французского языка заочно, хотя нужно платить 300 р. в сезон. Он к языкам способен и любит их<...> Я думаю, что мне удастся приехать в июле. «Огонек» ответил мне, что деньги за один рассказ высланы в конце октября по почте, второй рассказ, если будет напечатан, будет оплачен по телеграфу. Материала у них для печатанья много, но они приветствуют присылку заметок на все животрепещущие темы, я опять живу у Милуши. Хотелось бы выслать тебе белье, платки, шапку, стекла и др., но пока нет денег. Я сама не знаю, как Бог помогает мне жить день за днем и все-таки пить и есть. Родной мой! Ведь у меня только и радости, что мечтать о нашей совместной жизни, когда же, когда это будет? Целую тебя крепко и нежно, люблю и обнимаю. Я не писала, п. ч. не отходила от больного, сидела дни и ночи. Не горюй, когда писем нет. Иногда лучше не писать, чем ныть, а, в общем, не хуже всех. Нужен ли тебе стрептомицин или еще какое лекарство? Об этом срочно напиши. Твоя Соня.

За помощью мама обращается к своим друзьям, готовым, как всегда, всячески ее поддержать и пытающимся найти необходимые средства. Вот характерное письмо от Анны Николаевны Поповой, присланное откуда-то с места службы ее мужа (военные лагеря под Ковровом или Солнечногорском), полковника Александра Ивановича Попова, и датированное 8 января 1954 года:

Дорогая, золотая моя Софья Всеволодовна! Задержала письмо, потому что рассчитывала получить хотя бы по 2% займу деньги и послать Вам в дорогу, но надежды тщетны. Ничего не выпало. Теперь это сделаю только телеграфом, чтобы они Вас захватили в Москве. Очень тяжело от сознания, что Вы снова будете так далеко, что не смогу видеть Вас, когда случится быть в Москве. Очень горько сознавать, как Вам трудно будет там в первое время. Но и настоящая жизнь Ваша в Москве не жизнь, а постоянные мытарства, тяжкий труд и горький кусок хлеба. Лучше уже что-то определенное, труд по специальности, чем такое унижение. Я довольна, что Вы одеты. Другое дело, если бы Вы решили совсем не ехать в такую даль, попытались прописаться где-то под Москвой, хоть в деревне, и стали бы работать по медицине. Вы бы уже и стажировку прошли. Но Вы решили ехать, есть возможность, чего тянуть? Что будет меняться? Только Воку несколько жаль, что он так рано лишился заботы Вашей и был слишком самостоятельным с такой еще детской душой. Но, дорогая, там, на Севере Вы должны работать только фельдшером, и ни в коем случае не начинайте того, что начали по такой необходимости в Москве. Счастливого и доброго Вам пути. Я твердо верю, что с Вашей любовью к людям Вы и там найдете тепло и сердечное отношение от окружающих. Обнимаю Вас и грущу перед такой длительной разлукой. <...> В порядке совета, прошу Вас купить 15-20 флаконов пенициллина, это сразу дает Вам хорошую практику в такой дали, где определенно потребность выше завоза таких лекарств. Я обязательно вышлю Вам немного денег на дорогу, если же Вы выедете раньше, то сообщите мне, я пошлю прямо в Ярцево.

У меня все по-старому, пока не работаю, обещали, а теперь и обещать . перестали. Все сидят на двух ставках, никто не хочет меньше — я насильно сесть на голову не могу, не хватает наглости... Любящая Вас А.Н. Попова.

Мать не стала ждать ни займов от друзей, ни теплого времени года для отъезда в Ярцево. Туда как раз возвращалась Кира Аполлоновна, к ней маме так хотелось присоединиться. Ведь вдруг материализовалась возможность, наконец, прервать длительную разлуку с мужем, зажить вместе! Конечно, я уже упоминал выше о препятствии — совсем нет денег. Но спокойное благоразумие для мамы не было характерно, она приняла спонтанное решение, послала дочери призыв об экстренной помощи, получила от Маши деньги и в начале февраля отбыла к отцу в Ярцево... Отъезд в Ярцево стал внезапным, мама толком не успела собраться и даже не съездила в Малоярославец, чтобы получить документы или выписки, подтверждающие медицинский стаж ее работы.

12 февраля 1954 году я в письме родителям сообщил, что весть о благополучном прибытии мамы к отцу получил:

,, Дорогие папа и мама, получили от вас телеграмму <...> Как-то вы тамустраиваетесь, как материально? Наверное, трудно. Я думаю, что мама уже писала обо всем этом, жду письма. У меня никаких особых изменений и событий не произошло. Начались занятия²⁰³, вхожу в колею. Живу всё на даче (В общежитии, размещенном в недостроенной даче поселка Строитель. - Прим, В. В.), но думаю переезжать обратно г в Абрамцево, так как тут холодно в помещении....
²⁰³ Начался второй семестр второго курса.

А через два дня, 14 февраля, я писал родителям уже из Абрамцева:

 Сегодня пишу в Абрамцеве. Бабушка очень обрадовалась, когда я сказал, что переезжаю обратно, и сразу стала строить планы, как мы будем питаться, как я буду ездить, заохала, приговаривая, как она будет вставать кормить меня, потребовала тут же деньги на мое питание. Одним словом, оживилась. Да я и сам доволен, немного жалко только расставаться с ре¬бятами по комнате, сжились мы хорошо...

А мама письмом от 16 февраля сообщает, что ее надежды на получение работы не спешат сбываться:

Вот я и тут, так далеко от вас с бабушкой и куда совсем не сложно, лишь очень дорого — попасть. Путь не тяжелый, и на восьмой день мы с К.А. (Кирой Аполлоновной Свентицкой. -Прим. В. В.) прибыли. Папа так радуется, так ему необходимо было повидаться с близкими. Жизнь здесь совсем не таежная, но вот с работой без диплома — швах. Поторопись написать Грише (Трубецкому. - Прим. В. В.) выяснить, в чем дело, и, если нет надежды получить (Документы. - Прим. В. В.) через него — телеграфируй. От этого очень много зависит, и я умоляю сделать это возможно скорее. Поступать на физработу я не рискую, начались метели, морозы до -50°, а одежонка у меня не очень подходящая. Я немного унываю, стараюсь не показать папе своего упадочного настроения, но он сам видит, как мало осталось денег — тратим только на жизнь. Я привезла только 270 р., да он получил от «Огонька» 367 р., и полный отказ в дальнейшем сотрудничестве. Так что к Сулименко пройдись и из 50% предложи ему устраивать материалы. Их очень одобряют, но... не печатают. Сердце болит из-за вас с бабушкой, хотелось бы помочь вам, побаловать, ан вот как выходит. Ну, да если ничего не выйдет, то как-нибудь попрошу Анну Николаевну (Попову.-Прим. В. В.) и Наталию Иосифовну (Семенову. - Прим. В. В.)²⁰⁴ прислать мне 500-600 р., и приеду с первыми пароходами, буду в Москве работать, хотя бы у Эрдели, с которой не хочу терять связи, или по больным — тоже не безвыгодно. Папа хлопочет о столярке, чтобы хоть две-три сотни в месяц заработать. Ох, трудно здесь — трудно! А место неплохое, народ тоже мне нравится²⁰⁵ и хорошее чувство, что при желании всегда можно без сложностей и отсюда и сюда приехать, лишь бы деньжата были.
²⁰⁴ Анна Николаевна Попова; Наталия Иосифовна Семенова - предшественница Анны Николаевны на посту учмеда.
²⁰⁵ А где же, мамочка, тебе не нравился народ? Всегда ты всеми восхищалась, находила что-то особенное, лечила и вникала во все беды и невзгоды — и не понимала, как другие могут не принимать участия в людях.

Комната у нас малюсенькая, ночью мерзнет вода, и мечта все же переехать в другой дом с отдельной комнатой, а эта даже без двери от кухни и всегда в комнате мальчик 4-х лет — довольно славный, а также черный сибирский кот Фомка, не прочь стащить он хлеб, мясо и молоко, так что папа прячет это все в ящик из-под посылки. Папа очень одобрил сеть и весной собирается ловить ею рыбу, так что если все будет благополучно, я буду работать, будет квартира от службы — приезжай летом на каникулы, неплохо тебе будет поохотиться и половить рыбки, а продуктов здесь достаточно, чтобы не возить из Москвы. Стоить это тебе будет 1000 р., но ведь даром ты нигде не проживешь, у тети Лизы и то нужно что-то тратить на привоз угощений, билеты и т.д., а мы конечно, поможем тебе уехать из своего заработка.

Соколок, родной мой. Не откладывай выяснения с Гришей о документе и свидания с Сулименко. Береги бабушку, целуй ее от меня крепко и нежно. Я рада, что она не огорчена моим отъездом²⁰⁶.
²⁰⁶ Ох, уж эта семейная выдержка, еще как была бабушка огорчена, но ведь нельзя было вида показывать, чтобы не расстраивать других.

 Пиши нам хоть коротко, но чаще <...> Передай мой привет Елене Панфиловне (Населенко; - Прим. В. В.), Николаю Павловичу (Пахомову, мама и на него сердца не держит. -Прим. В. В.), всем в Москве. Бабушку крепко, креп¬ко целую. Мама.

Мой ответ маме вряд ли мог ее порадовать. В последний день февраля 1954 года я сообщаю ей о том, что мы получили письмо от Гриши Трубецкого:

Он пишет, что в Малоярославце в деле, содержащем 43 документа, такого удостоверения нет, а в МГБ сказали, что все документы, отобранные при аресте, направляются в Москву, и посоветовали обратиться к Розанову. Вы пока пришлите доверенность на мое имя, и я съезжу к Розанову и узнаю, куда мог попасть твой документ. У нас все по-прежнему, изменения мелкие, «местного масштаба». Переехал я в Абрамцево, сейчас езжу в Институт. Занятий сейчас много, посыпались на голову разные задания, надо принимать меры. <...> Беспокоюсь о вас, дорогие папа и мама, как вы там? Хочется скорее достать документ, чтобы ты смогла работать по специальности, обидно, что без него уехала, теперь с почтовыми пересылками дело затягивается. Целую крепко. Ваш Вока.

' Отец ответил жизнерадостным письмом, датированным 8 марта 1954 г.:

...Жили мы весь месяц и материально хорошо: многим необходимейшим завелись, придерживались не лишенного приятств обихода. Достаточно сказать, что мама четыре раза пекла блины, совершенно упоительные. Даже ничтожной селедке сумела придать объядительные свойства.

Как раз ныне наступает великий пост, что всего лишь закономерно после широкой масленицы. Мама смотрит на вещи обстоятельнее и трезвее, и потому тревожится, я же, по свойственным мне оптимизму и беспечности, не сомневаюсь в том, что именно теперь все трудности окажутся преходящими. О, незабвенный мистер Майкобер! Правда, ключи, питающие мое благодушие; несколько поиссякли, так как я именно на прошлой неделе получил два отказа из разных издательств, но все же не окончательно пересохли, и я даже расположен довольно энергически продолжать биться. ...Общий фон моей жизни, ша1gге tout^207, настолько посветлел с 8 февраля, что как-то негде и затаиваться мрачным размышлениям.
207 ша1gге tout (фр.) — несмотря ни па что.

И все же следует признать, что мы издержали все, что привезла мама, и мои скромные привношения (был получен мизерабельный гонорар из «Огонька»), а теперь надо ударить волшебной палочкой по той ска¬е, из которой должен истечь живительный источник. Надеюсь, что ты, по мере сил, этому не откажешься споспешествовать!

Рукой матери на тех же листах:

8.Ш.54. Любимый Соколок, ленивый Вокуля!

Что же ты со мной делаешь, не сообщаешь ничего о Грише, а, следовательно, о документе? Где же моя профсоюзная книжка? Если документа ты мне не достанешь, придется возвращаться с первым пароходом и снова браться за уход, или перейти совсем к Эрдели. Правда, я считаю, что в Москве я больше принесу пользы папе, чем сидя здесь даже на работе.

Ужасно устала без работы и заработка, денег совсем нет, а, следовательно, соответствует и настроение. Немедленно выясни с Гришей обстоятельства и сообщи мне. Крепко целую вас с бабушкой. Господь с вами! Твоя мама.

Бабушка по-прежнему тяжело переживала отъезд дочери, но крепилась и старалась свои чувства в письмах выражать сдержанно. Но это не всегда получалось. Вот письмо от 18 марта 1954 года от бабушки к маме:

Уж и не знаю, куда послать тебе письмо, дорогая моя Сошенька, чтобы оно пришло ко дню твоего рождения. Молю Бога, чтобы у вас все было благополучно, удачно и радостно. Очень беспокоит меня твое здоровье. Если почки твои не в порядке, то Ярцевский климат совсем не для тебя.

Беспокоит и твое упорное молчанье, уж вопросов предлагать я не буду, может быть, тогда захочешь сама обо всем написать.

Откуда ты взяла, что я не огорчена твоим отъездом, ведь ты даже со мной и не простилась, а в мои годы всякая разлука кажется вечной, и от этого тягостно, больно и горько? Сразу осиротела, когда Вока сказал, что ты уехала. Теперь вот и Катю жду в последний раз, уезжает, должно быть, на днях. А сама я старая и слабая, стирать совсем не могу, да и вообще — все, что делаю, мне тяжело. Хотелось бы, чтобы кто-нибудь свой, родной, был около.

Вокино возвращение для меня очень радостно, сейчас он уже четыре дня в общежитии, и я очень без него томлюсь.

. И заканчивала бабушка письмо уже откровенной просьбой к до- чери о возвращении:

Привет Олегу, рада, что он дождался тебя, но хотелось бы, чтобы ты вернулась хотя бы осенью. Христос с тобой. Мама.

Справка из Малоярославца о том. что Софья Всеволодовна Волкова полтора десятка лет работала фельдшером и медсестрой, была получена. И нашли трудовую книжку с записью о работе фельдшером. Но все это не сработало. Маму так и не взяли в Ярцеве на медицинскую работу. Районные медицинские власти рассудили просто — нет диплома, нет специалиста. Не удалось убедить их тем, что она закончила заочно медицинский техникум в Архангельске, а медицинского диплома не получила, потому что для этого надо было своевременно получить развод с репрессированным мужем.

Сидеть без дела и без заработка маме было нестерпимо томительно, она очень тяготилась ситуацией. Решение об отъезде мамы из Ярцева было для родителей непростым — похоже, что отец был против. Деньги на выезд после маминого отчаянного призыва прислала Маша с Диксона. В начале нюня мама вновь в Москве.

От Ксений Александровны Эрдели мама еще в Ярцеве получила пригласительный билет на празднование ее 75-летия, с милой припиской: «Будем рады видеть Вас у себя, очень рады за Вашего мужа». Умела мама строить отношения, любила людей, и ей обычно отвечали взаимностью. Юбилей знаменитой арфистки торжественно отмечался в консерватории. Ко дню праздновании мама вернуться в Москву не успела, но по приезде летом 1951 года, она посещала Ксению Александровну, а потом они постоянно обменивались письменными поздравлениями. Но на работу к Эрдели мама уже не поступала. Скоро вернется отец, и она примется вести хозяйство и с увлечением будет помогать отцу в его работе, печатать на пишущей машинке его тексты.

После отъезда матери отец в Ярцеве продолжил свое сражение с разными центральными и краевыми печатными изданиями. Этот новый Мартин Иден советского образца никак не хочет признать поражение в схватке за свою литературную судьбу.

Вот, к примеру, образчик того, как от неблагонадежного автора отбивается журнал «Огонек».

27 апреля 1954 года. Уважаемый товарищ Волков! Мы вернули Вам очерк «На озерах» не потому, что он был недоброкачественным. Есть очерки, написанные и живо, и грамотно, но недостаточно актуальные, недостаточно связанные с сегодняшними событиями. Такие очерки за недостатком места тонкий журнал поместить не может — ни сейчас, ни через полгода, а именно к такому типу очерка относится Ваш «На озерах».

По поводу второго очерка «Люди и дела таежные» Вы писали: «Я прошу, если Вы мое детище забракуете, переслать рукопись газете «Лесная промышленность». Именно так мы и поступили <...> Тот факт, что мы неоднократно Вас печатали, лучше всего опровергает появившиеся сомнения о желании редакции иметь Вас своим автором. Конечно же, и впредь мы будем печатать материалы, которые Вам удастся написать, не выпадающие из жанра, размера злободневности, необходимые нашему тонкому журналу. Подпись: Зам. зав. отдела очерка журнала «Огонек» М. Мержанов.

Как передергивает зам. зав.! В неизвестном нам письме, на которое он отвечает, отец, видно, приводит логические доводы, что ему отказывают в публикации из-за его статуса ссыльного, который легко определить по обратному адресу. Иначе, по какой еще причине автор очерка забрался бы в такую сибирскую глухомань? И ссылка редакции на прежние публикации неправомерна — в 1950 году печатали, потому что толком не знали о судимостях, да и соавторство с Сулименко много значило. А «размер злободневности» —- это всего лишь эвфемизм для оценки благонадежности автора.

** *

В эти последние месяцы ярцевской ссылки, похоже, отец осмелел; что видно по тональности из его переписки. Да и мы все были уже исполнены неясных упований. В том числе и в связи с тем, что кое-какие деньги за литературные труды отца тоненькой струйкой,  но начали поступать. Получил я и отцовский гонорар за «Княгиню де Кадиньян». Впрочем, сумма оказалась гораздо меньше, чем отец рассчитывал. Я отчитался, как были распределены полученные средства, и написал отцу:

Мы получили (От Маши. -Прим. В. В.) денъгн за июнь,так что я возместил сто рублей, которые было у вас взял из-за отсутствия денег Маши в мае. Вообще деньги пошли таким образом: 1800 послал телеграфом, посылка стоила 25 + 25 + 36. Почтой — 493 р. Двадцать рублей перепечатка рассказа. 470 рублей осталось, и по 150 бабушке и мне. Мне эти сто пятьдесят рублей как нельзя более кстати, большое спасибо, без них я бы в мае не вывернулся. Итого 3179 рублей.

30 марта 1954 года ярцевский ссыльнопоселенец Волков О.В. решился отправить жалобу Генеральному прокурору СССР Роману Андреевичу Руденко. На такой шаг ему в то время надо было именно решиться. Многие репрессированные опасались обращаться в прокуратуру, ведь еще совсем недавно любое обращение с просьбой о пересмотре дела чаще всего оборачивалось ужесточением на¬казания²⁰⁸.
²⁰⁸ За примерами такого поворота событий далеко ходить не надо. В 1938 году Екатерина Валерьяновна Волкова обратилась к наркому Ежову с просьбой о пересмотре дела. После чего дядя Всеволод был отправлен с относительно благоприятного юга Коми АССР на мерзлотную станцию в Ухту, а у самой тети Катюши отняли московскую квартиру и отправили ее с сыном в ссылку в Киргизию

В Генеральной прокуратуре СССР жалобу отца начали рассматривать 17 апреля, и уже 21 апреля некий государственный советник юстиции 3 класса Сучков сделал, как это следует из следственного дела, секретный запрос в учетно-архивный отдел КГБ. И просил составить «заключение по делу и жалобе» Волкова О.В. осужденного по постановлению Особого совещания в 1951 году к 10 годам ссылки. В этом запросе подчеркивается, что в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 сентября 1953 года это самое пресловутое Особое совещание благополучно упразднено.

Заключение по жалобе отца составлял в Калуге наш старый знакомец по калужскому делу отца, следователь Ф. Табаков. Правда, он уже не майор, разжалован в капитаны, но должность свою сохранил и, наверное, бесконечно рад, что легко отделался. На первых порах прежних работников КГБ нередко увольняли, а иногда даже и судили, но эта мода быстро сошла на нет.

Капитан Ф. Табаков теперь смотрит надело О.В. Волкова ина¬че, под другим углом зрения, чем майор Ф. Табаков. Мнение об от¬цовском деле у него кардинально поменялось. Он пишет в своем заключении: «Решение ОСО МГБ СССР от 4 июля 1951 г., как основанное на прежних судимостях Волкова О.В., подлежит отмене». И аргументов в пользу этого вывода привел он на добром десятке страниц, из которых самый, с его точки зрения, сильный состоит в том, что, несмотря на обвинения в шпионской деятельности, отца ни разу не осудили на срок, превышающий пять лет²⁰⁹. Наконец, следователь отмечает главное: все судимости Волкова О.В. подпадают под указ Президиума ВС .СССР от 27 марта 1953 г. «Об амнистии».
²⁰⁹ Логика сотрудника МГБ, похоже, была такой: если бы что-то действительно было, то таким пустяком, как пять лет, этот Волков никак не отделался бы.

Подводя итог, Табаков предложил возбудить ходатайство перед Центральной комиссией отменить решение ОСО и Волкова О.В. из ссылки освободить²¹⁰.
²¹⁰ Похоже, что, с точки зрения капитана Ф. Табакова, некоторые вещи представляются в ином свете, чем с позиции майора Ф, Табакова. Вот как меняется точка зрения сотрудников правоохранительных органов в зависимости от чина и соответствующего чипу угла зрения!

С этим мнением быстро согласился калужский прокурор. И Областная комиссия Калужской области по пересмотру дел на осужденных, отбывающих наказание за контрреволюционные преступления, 5 июля 1954 г. по докладу того же Табакова постановила: «Внести предложение в центральную комиссию об отмене решения ОСО»,

Скоро сказка сказывается, но не скоро дело пересматривается. Да и не из самых срочных это дело Волкова О.В., чего спешить? Только б октября 1954 года у Центральной комиссии в Москве дошли до него руки. Но все-таки дошли, и было предложено «дело по обвинению Волкова О.В. производством прекратить и Волкова О.В. от ссылки освободить».. Подписал заключение начальник 1 отдела Управления военных трибуналов Советской Армии, полковник юстиции А. Костромин.

Вот молодцы, внесли такое предложение, и уже happy end маячит где-то совсем рядом, за ближайшим поворотом. Но, чтобы вынести окончательное решение, потребовалась еще и характеристика! Ну, никак нельзя без такого документа! А кто должен характеризовать? Понятно было бы, если бы запросили Ярцевскую комендатуру! Но нет, запрос «органов», был направлен в Ярцевскую районную заготовительную контору Заготживсырье. И эта контора за подписью директора Коновалова и охотоведа Логунова дала следующую производственную характеристику: -Охотник Волков Олег Васильевич, работающий по договору в осенне-зимнем сезоне пушного промысла, с 1953 г. по декабрь 1954 года, сдал пушнины на 2500 руб., что явилось перевыполнением нормы на 200 руб. Поощрений и взысканий от Ярцевской конторы Заготживсырье не имеет <...> Характеристика дана в комендатуру Отделения УМВД Красноярского края в селе Ярцево». Где вы, наши любезные Ильф и Петров с гениальным названием конторы «Рога и копыта»?! Можно подумать, что, если бы пушнины было сдано на 300 рублей меньше и «норма» не была бы выполнена, то для О .В. Волкова следовало бы продлить ссылку!

Сейчас это выглядит как пустая, даже забавная формальность. Чего это всесильные «органы» обращаются к какой-то заштатной охотничьей конторе? И при этом делают вид, что мнение работников этой конторы об охотнике Волкове О.В. для них, всесильных, представляет какой-то интерес! Впрочем, для меня эта история с характеристикой, хотя и напоминает попытку носорога сделать элегантное па, все же свидетельствует о поисках каких-то новых подходов в правоохранительной практике советского государства Одновременно становится понятно, как же трудно мы преуспеваем в построении правового общества, в каких потемках доселе бредем в его поисках!

Известно, что дороги в ад вымощены добрыми намерениями. И эта попытка на советской почве устроить очередное торжество демократии, «сделать как лучше», элементарно затянула отцовскую ссылку, отодвинула наступление искомой справедливости еще на пару-тройку месяцев. Ведь на характеристике Заготконторы стоит дата 4 декабря 1954 года, а Центральная комиссия еще 5 октября предлагала «Волкова О.В. от ссылки освободить».

Наконец, 14 февраля 1955 г. в Москве состоялось заседание Центральной комиссии по реабилитации²¹¹, на котором поставле¬но рассмотрение отцовского заявления о пересмотре дела. К этому дню собраны все необходимые документы, включая характеристику из конторы Заготживсырья.
²¹¹ Полное название этой организации — Центральная комиссия по пересмотру дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в лагерях, колониях и тюрьмах МВД СССР и находящихся в ссылках на поселении.

И хоть шила в мешке в виде миллионов жертв советского террора не утаишь, постановление этой комиссии выходит под сугубым грифом «Совершенно секретно»! Решено: «Постановление ОСО от 4 июля 1951 года в отношении Волкова Олега Васильевича отменить, дело в уголовном порядке прекратить, Волкова Олега Васильевича от ссылки освободить». Торжество социалистической законности, праздник советского правосудия!

Итак, отец выиграл реабилитационный поединок с властью, хотя это только первый раунд. И вот он, апогей первого раунда. 24 марта 1955 года вместо сложенной вчетверо бумажки с неразборчивой синей печатью и напечатанным на пишущей машинке текстом, сообщающим, что Волков О.В. является ссыльно-поселенцем в селе Ярцево Красноярского края, ему выдали настоящий «молоткастый-серпастый» паспорт серии ПЯЯ № 452777.

Это победа! Он может теперь отправиться куда и когда хочет! За исключением заграницы, конечно, но уж это было бы совсем невероятно. И насчет «когда» тоже есть загвоздка. Ведь из Ярцевадо железной дороги километров семьсот, пароходы и автомашины в зимней спячке. Правда, есть авиация — в хорошую погоду из Ярцева летают бипланы-«кукурузники» с лыжами вместо обычных колес. Но тут опять препятствие: билет стоит чересчур дорого. Но не для решительного, уверенного в своей особой судьбе человека. Отец взаймы набрал в Ярцеве нужную сумму и уже через 5 дней после получения паспорта вылетел самолетом в Красноярск. А оттуда поездом в столицу, завоевывать литературную Москву. Навстречу последующим четырем раундам реабилитации (четырем отцовским делам). Жанр романа «Мартин Иден» требует наступления полосы успехов на творческом пути, и читатель скоро получит подтверждение чистоты жанра и в нашем случае. Отец вернется в Ярцево через несколько лет известным литератором, членом Союза советских писателей, с командировочным удостоверением очеркиста. Но приступим к описанию этой схватки чуть позже, обратимся пока к повседневности — как зажила наша семья после первой реабилитации отца и его возвращения в Москву в первых числах апреля 1955 года.

: Большие ожидания были у нас всех, но до хэппи энда оставалось еще очень далеко. Своего постоянного жилья не было ни у кого. Бездомные и не имеющие московской прописки сестра Маша с мужем после отпуска готовились к возвращению в общежитие на своей полярной станции на острове Диксон. Родители продолжали снимать комнату в московской квартире у тети Милуши Штеккер. Я собирался переехать к ним. Поскольку из Москвы удобнее было ездить до платформы Строитель, чем из Абрамцева, не надо было делать пересадку. Да и общее семейное мнение сводится к тому, что мне следует, наконец, пожить с родителями, поднабраться от них ума-разума.

А бабушка? За ней пока сохранялась теоретическая возможность проживать в абрамцевском музее. Между тем музей не давал I разрешения на проживание кого-либо на музейной территории для ухода за ней, а одна она там жить уже не могла. Из тупиковой ситуации с бабушкой выход нашелся, как и прежде, благодаря моей  сестре Маше с мужем. Они, отправляясь в Арктику на очередную зимовку, предложили взять с собой туда и бабушку!

Бабушка согласна. Жить у любимой внучки всегда было се желанием и мечтой. И ее не страшили трудности, она была готова к испытаниям. Полярная ночь, морозы — не напугаете! Тем более что гонит ее из Москвы полная неустроенность. Нет нигде своего угла: зять Олег к себе на снятую для своей семьи жилплощадь ее не зовет, дочь Екатерина сама еще никак не устроится после сибирской ссылки, а Аргентина (там сын Андрей с семьей) — в невозможной призрачной дали.

* * *
Так началось удивительное путешествие Елены Дмитриевны Мамонтовой в Заполярье, а было ей в это время без малого 80 лет.

Кажется, Валентин отправился на Диксон первым — на самолете, он срочно там потребовался по работе. А Машу с бабушкой мы с мамой посадили на нашем таком знакомом Ярославском вокзале в купе скорого поезда Москва-Архангельск. В Архангельске они должны были пересесть; на пароход.

Во время перехода из Архангельска на Диксон бабушка встретила свое 80-летие. На пароходе. Вот поздравительная телеграмма,
посланная накануне юбилея, 15 октября 1956 года:

Диксон радиоцентр Игнатченко для Мамонтовой. Передать на пароход Молотовск = Отважную полярницу поздравляем славным юбилеем желаем благополучного прибытия бодрости целуем = Люба Щельцыны Волковы Дуся Ляля Самарины Голицыны Олечка.

В этих подписях вся наличная московская родня бабушки. Люба — это сестра бабушки Любовь Дмитриевна Ильина. Щельцыны — это дочь с мужем и младшими детьми, Любой и Колей. Волковы —мои родители со мной. Дуся — племянница, Софья Дмитриевна Свербеева-Шаховская-Тимрот. Ляля — бабушкина другая, «кавказская», племянница Ольга Дмитриевна Свербеева-Абашидзе. Самарины — племянники Юша и Лиза. Голицыны — родной племянник Кирилл Николаевич, его жена и трое сыновей. Олечка — Ольга Борисовна Бредихина (Шереметева).

Замечательное письмо бабушки от 27 октября 1956 мне на адрес МЛТИ. Спокойно, даже обыденно написано. А описываемые события ведь далеко не заурядные:

Дорогой дружок мой Вокушка! Как я тебе благодарна за твое письмецо и тронута очень, что вспомнил ты свою старуху, обнимаю тебя за это лишний раз крепко, крепко.

Вот я и на Диксоне, очень довольна всем. Доплыли тоже хорошо, немного надоело плыть, но переход был исключительно хорош, я даже выходила гулять на палубу, правда — по настоянию Маши и только пока не было мороза. Все-таки очень интересно побывать в новых местах, даже и в мои годы. Из Архангельска выехали на маленьком пароходике, очень чистом, но жестком. Плыли по Двине до Молотовска²¹¹ больше 3-х часов, уже темнело, мужчины наши выписали из порта машину (автомобиль), который довольно скоро приехал для нас, 4-х гражданок.
²¹¹ С 1938 г. по 1957 г. так назывался город и порт Северодвинск. Так же назывался и теплоход, на котором на Диксон направлялись наши герои. Такое уж совпадение — я и сам сначала подумал, что старушка что-то спутала в своем письме от 27 октября в названиях города и корабля. Но нет, голова у нее, восьмидесятилетней, была, как и прежде, ясная и крепкая.

Остальные поехали на грузовике. Неслись по новым улицам, смотрели на новые дома, фабрики, заводы, все это в грандиозных размерах. Постройки все каменные; кирпичные, бульвары обсаженные деревьями, так что со временем будет замечательно, городу только 26 лет. Погода пасмурная, хмурая, сырая, воздух уже не архангельский. Маша уверяла, что он построен на море. В порт, конечно, никого не пускают, звонили по телефону капитану нашего парохода, потом Маша с подругой <...> поехали на пароход, а я с другой ее  подругой <...> ждали в какой-то очень теплой комнатушке около часа, затем пошли по доскам через болото (вода еще не замерзла) к пароходу. Все пассажиры «Молотовска» были уже на пристани. Тут началось для меня самое страшное — «посадка». По узким дощечкам, перекинутым с берега на пароход, надо было пройти несколько шагов и, хотя мне подали руку с парохода, а сзади также кто-то шел, было очень страшно сделать эти несколько шагов, и сердце сжалось и забилось от страха. На пароходе оказалось еще страшнее идти поверх набросанных на нижнюю палубу разобранных кранов, метра два-три над нижней палубой, тут уж меня хватали за руки в страшных местах, отрывали ноги этим движением рук, и я перелетала через решетки, пока не добралась или, вернее, не перебралась на другую сторону парохода. Больше уже, слава Богу, не пришлось делать такие сальто-мортале. Плыли мы все шесть дней без особых волнений, несмотря на лед, который рассекался встретившим нас в Баренцевом море ледоколом, сопровождавшим нас потом до Диксона. Когда попадал наш пароход на куски льда, нас подбрасывало как на качелях. К концу шестого дня мы, наконец, доплыли до Диксона. Валя привез Маше шубу, и нам с ней валенки, так как мороз был 17 градусов и очень сильный снегопад. Меня посадили в кабину рядом с шофером, так что мне виден был наш путь, несмотря на сильный снег. Иногда мы мчались по снеговой улице, иногда нас бросало из стороны в сторону из-за обломков льда на дороге. Мороза я не замечала, а воздух такой чудный, чистый, что все вы могли бы позавидовать. Маша с Валей остались в порту ждать обратную машину, а я с Мариной, ее дочкой и мужем приехали на место минут через двадцать.

Комната чудесная, очень чистая, только что был ремонт. Комнату устраивал Валя, моя кровать стоит близко от двери, за шкафом, так что я почти совсем отделена от внуков, посреди комнаты небольшой стол овальной формы, покрытый розовой скатертью, а сверху — прозрачной клеенкой белой. По одну сторону стола стоит диван, по другую кровать Маши с Валей, за кроватью у окна тумбочка, на которую Маша поставила свою швейную машинку. По стене против двери два окна, между окон Машина этажерка со всякими ее безделушками, у второго окна письменный стол, очень маленький, на нем радиоприемник «Нева». Над диваном полка, уставленная книгами: Чехов, Драйзер, Флобер, Куприн, английский учебник и еще несколько книг разных авторов. Над полкой висит маленький этюдик Родимова, зимний пейзаж, похоже, что абрамцевские места. Над кроватью Маши Сикстинская мадонна. Над Валиным столом полка с его учебниками, портрет Ленина. За моей и Машиной кроватями висят ковры очень приятной расцветки, такой же скромный ковер покрывает и диван. Над моей кроватью милый Валя повесил твою фотографию, чем очень меня тронул.

По приезде домой нам был подан ужин, за стол в кухне село 12 человек. Было и вино, все чокались друг с другом. По счастью, речей никто не произносил. Легли мы, наверное, не раньше часу по Москве, значит, по местному времени не раньше четырех часов утра, ну и спали до часу и позднее. <...> Сейчас особенных неприятностей я не замечаю. Много воздуха, чудного, чистого, очень много видно неба, солнце тоже появляется почти каждый день, и я часто подхожу к окнам и любуюсь на мир Божий. Плохо с харчами. Сейчас мы берем обед и ужин в столовой, это просто брошенные деньги. Маша говорит, что это все получают даром, но ведь и есть все это просто невозможно, миски выбрасываем в помойные ведра, а хлеб и черный и белый отвратительный. Если будет возможность, я собираюсь с 1/ХI готовить сама, не знаю — осилю ли?

Чувствую я себя вполне нормально, но ведь еще не было сильных морозов (сейчас 20-27°), сегодня пурга, но мороз 15°, форточки отворены постоянно — и у нас в комнате день и ночь открыта, и в кухне и в уборной. Сия последняя, настоящий бич квартиры, вонь бывает отвратительная, когда ветром выдувает вонь по всей квартире. Я лью марганец, поставила банку с ним в уборной. Говорят, нужно сыпать хлор, но никак не добьюсь, чтобы его принесли.
и ...Маша хорошая хозяйка, заботится о чистоте в комнатах, о продуктах — и все без стонов об усталости. С работы приходит бодрая, но все же усталая, мало приходится спать.

...Очень я увлеклась книгой Игнатьева (2-й том)²¹³, страшно интересно, хотя автор мне крайне антипатичен.
213 Речь идет о книге графа Игнатьева Алексея Алексеевича «Пятьдесят Лет в строю».

 Сегодня я начала свою службу, готовила обед, и мы все с удовольствием поели его. Устала я изрядно, зато, поевши, улеглась поспать и на этот раз сладко проспала до б часов. В 7 часов слушаю последние известия и очень огорчаюсь войной в Египте. Гулять я выхожу редко, приходится очень много на себя надевать, а это тяжело и утомительно. <...> Пиши непременно почаще, я тебе буду отвечать. Неужели ты ездишь каждый день в Абрамцево? Как мамина нога? Целую тебя, мой любимый внучек, не забывай свою Бутю. Христос с тобой и нами. Маша и Валя тебя целуют и желают всяких успехов. Я тоже.

* * *

Теперь вернемся к нашим четырем раундам — к реабилитации отца по оставшимся четырем обвинительным заключениям, а также к реабилитации матери по делу 1932 года.

Вдохновившись своим успехом и амнистией по калужскому делу, с кем-то поговорив и посоветовавшись, отец решился и 16 июля 1956 года подал новое заявление сразу в четыре адре¬а — прокурорам Московской, Тульской, Архангельской областей и Коми АССР. Сделал он это не сразу по приезде в Москву. И не без колебаний — так сильны были застарелые опасения: как бы не стало хуже! Дал свой обратный адрес — тети Милуши. В своем заявлении отец пишет:
Выяснилось, что решение Верховной²¹⁴ прокуратуры касалось лишь последнего моего осуждения ОСО МГБ в 1951 году на 10 лет ссылки, тогда как по прежним своим судимостям я считаюсь лишь амнистированным а не реабилитированным. Между тем, я подавал заявление о пересмотре ВСЕХ моих дел, а не только последнего, и настаивал на том, что я во всех случаях был осужден неправильно.
²¹⁴ Так в оригинале: не Генеральная прокуратора, как это ведомство тогда уже называлось, а Верховная.

 Пробыв в общей сложности в тюрьмах, лагерях и ссылках 27 лет без того, чтобы мною было совершено какое либо преступление, я считаю себя вправе просить о своей полной реабилитации и пользоваться теми льготами в отношении пенсии и предоставления жилой площади, какие установлены Правительством в отношении лиц этой категории. Кроме того, это необходимо для моих детей.

Обращаясь с настоящим заявлением о пересмотре моих дел и полной реабилитации, могу по существу предъявленных мне в разное время обвинений дать дополнительные пояснения <...>

Надеюсь, что мое заявление может быть удовлетворено, и предъявленные мне обвинения рассмотрены в свете законности и справедливости.^215
215 Архив В.О. Волкова.

Отцовское заявление попало на самый прокурорский верх, в Генеральную прокуратуру СССР. Здесь на нем поставили гриф «Секретно» и направили в Следственное управление Комитета госбезопасности при СМ СССР. И начало оно жить своей тайной жизнью, путешествуя по разным инстанциям и обрастая всякими резолюциями и указаниями. Эта потаенная работа по реабилитации делалась без того пафоса, с которым некогда обрушивались на отца обвинения. Снимали обвинения тайком и с оглядкой. Пересылались из одной инстанции в другую следственные дела, раздавались различного рода поручения. Первое (по дате) поручение по пересмотру дела относится к Архангельскому делу, и датировано оно 24 октября 1956 года. То есть с момента обращения отца прошло четыре месяца.

Спросим себя: дело двигалось неспешно потому, что у прокуратуры возникали сомнения в том, что следственные дела были сфабрикованы? Разве они а приори не были уверены, что Волков О.В. подлежит реабилитации? Нет, судя по документам, сохранившимся в архивах, как раз сомнений никаких ни у кого и не возникало. Тем не менее никакой особой активности по восстановлению попранной справедливости органы прокуратуры на местах не проявляли, одним словом, не спешили. И правда, к чему спешить, ведь это чужая жизнь, она может и подождать. И все же случались и исключения.

В Туле военный прокурор капитан юстиции Руденко с молодым задором начал достаточно энергично проводить расследование. Он приступил к выяснению обстоятельств, при этом не ограничился отправкой запросов, но и не пожалел времени и сил на рассылку «напоминаловок» для скорейшего получения необходимой информации.

Включилась прокуратура РСФСР. По ее предложению «Судебная Коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР 11-го января 1957 года постановила «приговор <...> от 27-го июня 1943 года в отношении Волкова Олега Васильевича отменить и дело о нем производством прекратить. За недоказанностью обвинения». Это о самом тяжелом тюремном сроке, который чуть не свел отца в могилу в Коми АССР.

Следующее на очереди — дело Архангельское... Где ты со своими неопровержимыми и столь тонко построенными обвинениями, бдительный Денисенко? После рассмотрения дела в надзорном порядке прокуратура Архангельской области 29 декабря 1956 года внесла протест об отмене решения Особого совещания НКВД от 19 января 1937 г. в отношении Волкова О. В., а дело было передано в Архангельский областной суд.

I Седьмого января 1957 г. была составлена обзорная справка, где сам Денисенко именовался «бывшим сотрудником УНКВД» и были перечислены уже известные нам пункты обвинения. Но почему-то на этот раз протоколы допросов Сыромятникова и Смарагдова в качестве доказательств виновности Волкова в «экономическом шпионаже в пользу иностранных фирм» оказались для новых расследователей недостаточно убедительными.

В справке отмечалось также, что «по существу предъявленного обвинения Волков виновным себя не признал». Оказывается, какие бы методы дознания ни применялись по отношению к обвиняемому ему лучше держаться и не признаваться, ему это зачтется при реабилитации, лет через двадцать! Поскольку такой отказ в признании послужит доводом в пользу невиновности. И вот итог; 28 марта 1957 года Президиум Архангельского областного суда постановление Особого совещания при НКВД от 19 января 1937 года в отношении Волкова Олега Васильевича отменил, и дело производством прекратил за недоказанностью состава преступления.

Три дела из пяти закрыты, но оставались два самых «страшных» — шпионаж в Туле, шпионаж в Москве. Из-за сугубой серьезности обвинений пересмотром этих дел занималась военная прокуратура.

Следственные органы КГБ подготовили справки по этим двум делам. По Тульскому делу родилось такое заключение — «по существу преступной деятельности» Волкова были допрошены 19 свидетелей, хотя только пять из них, по подсчетам автора справки, дали показания об отдельных антисоветских высказываниях отца. Бывший князь Голицын Кирилл Николаевич показал, что «отношение Волкова к советской власти резко отрицательное». Свидетель Козлов Петр Иванович про Волкова показал, что тот «утверждал, что советская власть недолговечна и скоро должна пасть... Волков Олег в разговорах высказывался о близости войны, а с ней и о “погибели”, как он выражался, и большевиков ему ненавистных». Волков Олег обвинялся в том, что он собирал сведения шпионского характера и передавал их греческому посольству в Москве, а также в том, что систематически проводил антисоветскую агитацию.

И по Московскому делу появилась пространная справка. Ее подписал 15 февраля 1957 года подполковник Кобуев, зам. начальника оперотделения Следственного управления КГБ. Ничего особенно нового в ней не было, в основном повторялись обвинения из прежних следственных дел. Перечислялись иностранцы, с ко¬торыми отец был знаком в тот период. Подчеркивался дружеский характер отношений с американским корреспондентом Миллзом. Повествовалось о связи через Миллза и сотрудника греческого посольства Маврудиса с «белоэмигрантом Мамонтовым», проживавшим в Югославии. И был подведен следующий итог: «Волков свои шпионские связи с иностранцами отрицает, в проведении контрреволюционной агитации виновным себя не признал, а в отношении спекуляции валютой продажу долларов подтвердил, но заявил, что эти действия не носили злостного характера в отношении советской власти, а объяснялись желанием заработать. Других каких-либо материалов о преступной деятельности Волкова в деле не имеется».

^Справки были составлены, но дело опять замерло. И вновь активизировался неуёмный помощник военного прокурора МВО по Тульской области капитан юстиции Руденко. Вновь обращается с просьбой-поручением «проверить и конкретизировать показания допрошенных по делу свидетелей путем передопроса их, а в случае невозможности — путем допроса лиц, знавших Волкова в период проживания его в Тульской области». Просит «принять меры по проверке фактов, изложенных в следственном деле, путем осмотра дела-формуляра» (очевидно, был и такой способ контроля .выявляющий злоупотребления), использует в своих запросах такое выражение, как «проверку прошу не задерживать». К требованиям об ускорении рассмотрении дела присоединяется и заместитель военного прокурора МВО, полковник юстиции Мартынов. Строгие слова прозвучали и из Специального отдела Прокуратуры СССР по надзору за следствием в органах госбезопасности.

; Следственные отделы КГБ на местах несколько ожили, последовали запросы и обмен информацией. В том числе в апреле 1956 года родился запрос от Управления КГБ по Тульской области относительно принадлежности к иностранным разведорганам Волкова Олега Васильевича. Сначала он был направлен в Москву в отдел оперучета 1-го Главного управления КГБ. На обратной стороне листа запроса штамп: «По учетам ПТУ КГБ при СМ СССР на проверяемое лицо компрометирующих сведений не имеется».

На тот же предмет был направлен 22 мая 1955 новый запрос. Вдруг все же шпионил, негодник, а сейчас притворяется?! Ну, должны же быть какие-то свидетельства и доказательства шпионажа, если человека «раскатывали» за него целых 27 лет! Этот новый запрос был направлен в святая святых — в Центральный государственный Особый архив МВД СССР. Ответы приходят аж из трех подразделений этого учреждения. Поставлены три штампа с разными датами (в мае—апреле 1957 года) и с одинаковой формулировкой: «По документальным материалам таких сведений не обнаружено».

Одновременно на местах начались передопросы свидетелей. В Тулу первой вызвали маму — у нее и адреса-то никакого постоянного еще не рыло. Она в анкете свидетеля указывает временную прописку в гостеприимном (в отличие от отторгавшего нас Абрамцева) Поленовском музее. Маму в этой поездке в Тулу сопровождал отец. Но все равно она страшно волновалась — так ей, обращенной всегда в будущее, не хотелось опять возвращаться назад в свои прежние ощущения, на Дантовы круги.

Передопрос свидетеля, Волковой Софьи Всеволодовны 13 мая 1957 года продолжался полтора часа. Она сообщила в анкете, что она на оккупированной территории не была. Даже ложью это трудно назвать. Просто растерялась, не могла собраться с мыслями, столько эмоций враз нахлынуло, такой рой воспоминаний и ассоциаций обрушился на нее из прошлого. Для нее этот допрос - новое сильное эмоциональное потрясение! Во время допроса она явно волновалась, не находила нужных слов. Следователь Кожакин записал с ее слов, что с Волковым Олегом Васильевичем состоит она в законном браке с 1923 года, взаимоотношения у них нормальные, родственные. С политической стороны она может характеризовать О.В. Волкова только положительно, никаких антисоветских или антигосударственных проявлений с его стороны она не наблюдала. После зачтения ей прежних показаний мать беспомощно отвечает, что «всего за давностью времени не помнит». И продолжает раздумчиво и опять чуть-чуть невпопад:

Что касается его озлобленности к Советской власти в тот период времени, то я думаю, что тогда не лгала, видимо, у меня были на то основания, чтобы об этом показать. Он в 1929 году возвратился из Соловецких лагерей, где отбывал наказание, и, вполне возможно, Проявлял свое недовольство сложившимися для него обстоятельствами. Но я не помню сейчас, в какой форме проявлялись тогда его нездоровые настроения.

У меня имеется также протокол «передопроса» Волковой С.В. от 3 апреля 1963 года, когда пересматривалось ее собственное дело 1932 года, и записаны слова матери, что она «была запугана, записывали то, что хотели. И все это были наговоры на себя...» Вернувшись с Лубянки домой (этот передопрос состоялся в Москве) в изрядном потрясении от пережитого вновь, мама сказала, что допрашивавший и теперь уже благожелательно настроенный сотрудник КГБ удивлялся отсутствию в деле доказательств и упомянул про исчезновение из дела целого ряда документов. Очевидно, раньше в папках содержались доносы «сексотов» и добровольных помощников «органов». А потом и доносы, и фамилии «сексотов» в деле «почистили».

Но вернемся в 1957 год. Свидетеля по дел)' отца Козлова Петра Ивановича вновь допрашивали 10 июня 1957 года. Допрос продолжался почти три часа. Про себя свидетель высказывался самоуничижительно: образование «низшее», род занятий — на иждивении детей, вдовец. Был знаком с Волковым с 1928 или 1929 года. «С политической стороны я Волкова Олега охарактеризовать затрудняюсь, так как на политические темы разговаривать с ним не приходилось <...> Каких-либо открытых враждебных проявлений против советской власти со стороны Волкова Олега не помню <...> Я допрашивался в качестве свидетеля по дел)' Волкова Олега. На допросе по делу меня спрашивали, что мне о нем известно. Подробностей своих показаний я сейчас уже не помню», — такие слова записаны следователем в протокол этого допроса. «Как личность Волков Олег был культурным и грамотным человеком, вместе с тем высокомерным, — не преминул вставить шпильку Петр Иванович. — Свое высокомерие Волков Олег проявлял особенно после выпивки за игрой в преферанс. Вступая в споры, Волков говорил, что у него "голубая" дворянская кровь. Мы же смеялись над этим его бахвальством».

Последующая часть протокола стоит того, чтобы воспроизвести ее полностью.

Вопрос: Вам предъявляется протокол допроса от 22 апреля 1931 года. Вы опознаете подпись на этом документе?

Ответ: На предъявленном мне протоколе свою подпись я опознаю и подтверждаю.

Вопрос: На допросе 22 апреля 1931 года вы показывали, что Волков Олег в вашем присутствии заявлял, что Советская власть недолговечна, скоро падет, что он, Олег нетерпимо относится к Советской Власти и что в этом его взгляде поддерживает брат Волков Всеволод, что он, Волков Олег, антисемит. Вы подтверждаете Ваши показания за 1931 год?

Ответ: Нет, свои показания за 1931 год я не подтверждаю, так как я ничего враждебного к Советской Власти со стороны Волкова Олега или брата его Всеволода не замечал и показать об этом в 1931 году не мог. Правда, во время допроса в 1931 году следователь требовал от меня, чтобы я показал о том, что Волков Олег контрреволюционер. Но я этого показать тогда не мог и не показывал, так как ничего контрреволюционного за Волковым Олегом не замечал.

Вопрос: Почему же Вы подписали протокол допроса, если Ваши показания тогда были записаны неправильно?

Ответ: Протокол я подписал в 1931 году по требованию следователя, не зная его содержания, так как следователь мне протокола не зачитывал и мне, чтобы его прочесть, не давал. Если бы я знал, что мои показания в протокол допроса записаны неправильно, я бы этого протокола тогда не подписал²¹⁶.
²¹⁶ Цитируется по копиям протоколов допроса, сделанным в 1990 годы с оригиналов в доступных в те годы архивах ГКБ; эти копии хранятся в архиве В.О. Волкова.

Формальности по передопросам, наконец, выполнены, и из Тульского управления КГБ вышло 2 июля 1957 года заключение, в котором было указано:

Волкову вменялось в вину то, что он, проживая в городе Туле, собирал сведения шпионского характера и передавал их греческому посольству в Москве, а также проводил антисоветскую агитацию. Основанием к предъявлению обвинения Волкову в проведении шпионской деятельности послужили показания Савкиной В.Д. и Савкина В.И. Прямых улик в подтверждение шпионской деятельности Волкова следствием добыто не было. Допрошенные на предварительном следствии свидетели Ворогушин В.Г., Козлов П.И., Ильинский И.В. и Волкова С.В. охарактеризовали Волкова О.В. как личность, враждебно настроенную к советской власти...

Допрошенный в качестве обвиняемого Волков О.В. в предъявленном ему обвинении виновным себя не признал, а очных ставок со свидетелями ему проведено не было.

В процессе настоящей проверки были передопрошены свидетели Волкова С.В. и Козлов П.И., которые не подтвердили своих показаний, данных ими на предварительном следствии, а свидетель Воробьева М.И., у которой около полутора лет проживал на квартире Волков О.В., ничего компрометирующего о нём не показала.

Кроме того, в процессе настоящей проверки установлено, что дела на Волкова О.В. за 1937,1943,1951 годы прекращены за недоказанностью, а дело за 1928 год находится в стадии проверки.

По данным КГБ при СМ СССР и Центрального Государственного Особо¬го Архива МВД СССР, Волков причастным к иноразведорганам не значится.

Таким образом, из анализа материалов дела и материалов настоящей проверки явствует, что обвинение Волкова в проведении шпионской де-ятельности было основано на одних лишь подозрениях, а объективного подтверждения не нашло ни в процессе предварительного следствия, ни в процессе проверки. Обвинение Волкова в проведении антисоветской агитации в процессе также не подтвердилось.

На основании изложенного и руководствуясь статьями 4 и 5 УПК РСФСР предлагаем Постановление Тройки при ПП ОГПУ Московской области от 28 июля 1931 года об осуждении Волкова Олега Васильевича отменить, уго¬ловное дело на него прекратить за отсутствием состава преступления²¹⁷.
²¹⁷ Заключение управления КГБ г. Тулы от 2 июля 1957 года.

Военный трибунал Московского военного округа на своем заседании 5 августа 1957 года именно такой вердикт и вынес:

...Постановление тройки от 28 июля 1931 года в отношении Волкова ' О.В. отменить, а дело о нем за недоказанностью обвинения прекратить.

Неужели прозрели?!

И вот наступил черед заключительному аккорду по реабилита¬ции Дворянина-помещика» Волкова Олега Васильевича, начался пересмотр приговора 1928 года. 26 августа 1957 года зам. Генерального прокурора СССР государственный советник юстиции 1 класса Д. Салин внес протест, в соответствии с которым был оспорен приговор Особого совещания при коллегии ОГПУ от 15 июня 1928 года «заключить в концентрационный лагерь сроком на 3 года»218.
218 Теперь говорят, что концентрационные лагеря были только у немцев. У нас точно так же называли эти милые учреждения, впоследствии переименованные в ИТЛ.

По мнению прокурора, постановление Особого совещания подлежало отмене по следующим мотивам:

На следствии Волков виновным себя в проведении антисоветской агитации не признал. Показал, что раза три продавал курьеру греческого посольства доллары, которые получал как заработную плату в посольстве Кроме показаний обвиняемого, других каких-либо доказательств в деле не имелось. Свидетели по делу не допрашивались. Проверкой, произведенной в 1957 году по жалобе Волкова О.В., было установлено, что кроме неконкретных и ничем объективно не подтвержденных материалов органов ОГПУ, никаких доказательств, подтверждающих вину Волкова, не имелось.

Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РСФСР в составе председательствующего Аксенова И.Т., членов суда Филиппова В.В. и Васькина С.С., рассмотрев в судебном заседании от 4 октября 1957 протест заместителя Генерального прокурора СССР и проверив материалы дела, нашла протест обоснованным и подлежащим удовлетворению. В постановление Коллегии отмеалось, что Волков О.В. «осужден без всяких оснований». И в тот же день 4 октября 1957 года отцу была выписана соответствующая справка о реабилитации, пятая и последняя по счету.

* * *
Твердого материального благополучия родители после возвращения из «мест заключения» долго не могли добиться. Да, пожалуй, и никогда полностью в этом не преуспели. Хотя, вернувшись из ссылки; отец очень много работает. Истосковавшись по осмысленной оплачиваемой деятельности, он не отказывался буквально ни от каких предложений. Особенно много первые пару лет после возвращения в Москву он занимался переводами. В основном это были переводы художественной литературы. Как правило, те франкоязычные и англоязычные авторы, которых тогда переводил отец, не были известны широкому советскому читателю, не очень известны они и поныне — это писатели второго ряда. Да и отец относился к своей работе переводчика на русский язык без особого энтузиазма, для него это были проходные работы для заработка.

Но постепенно отец начинал переходить к собственному творчеству, хотя оно давало меньше денег и требовало большего времени для опубликования и получения гонорара.

Первая его книга собственных рассказов, «Последний мелкотравчатый», вышла в свет в феврале 1957 года. А серьезная заявка на место в русском литературном творчестве отец сделал публикацией повести «В тихом краю». Она была навеяна его собственными юношескими впечатлениями о судьбе «дворянских гнезд» в России в начале XX века. Работать над ней он начал не позднее 1956 года, мама несколько раз на пишущей машинке перепечатывала рукопись,а ссылки на эту повесть читатель найдет в их приводимой ниже переписке. Это для отца была знаковая книга. Издать ее удалось только в 1959 году²¹⁹.
²¹⁹ Волков О.В. В тихом краю. М.: Советский писатель, 1959. 402 с.

Замечательно иллюстрировал ее приглашенный отцом молодой и мало кому тогда известный художник-график Илларион Голицын. Посвящена книга Софье Всеволодовне Волковой.

Летом 1956 года родители сняли половину деревянного одноэтажного дома в Новогиреево, на 4-й просеке. Тогда это еще было Подмосковье, дачная местность. Дом был просторный, наша половина включала целых три комнаты. Отопление было дровяное, я успешно занимался колкой дров (есть фотографии этого периода) и складыванием их в поленницу. Стационарного телефона в доме не было, телефон-автомат рядом со станцией обычно был неисправен, отцу было трудно связываться со своими московскими работодателями. Но это неудобство сполна искупалось непривычными для нас просторами нового жилья.

Мне тоже приходилось добираться из Новогиреева до своего института с пересадкой, на метро и на двух электричках. В транспорте я читал, тогда половина пассажиров сидела, раскрыв книги или газеты. Я был уже на последнем пятом курсе, готовил дипломный выпускной проект, поэтому имел возможность много времени проводить дома. У меня оставалось время для дополнительных занятий языками. Я старался, много занимался языком, копался в словарях, лингвистические подвиги меня привлекали. Форсировал завершение пятилетних курсов французского языка, и наконец, получил диплом об их окончании. К этому времени довольно основательно наладилось мое взаимодействие с отцом, он предложил мне дома разговаривать с ним по-французски. В меру своих возможностей я старался помогать ему в его переводческих делах, как-то даже попробовал переводить средневековые французские стихи.

Помогал я отцу, не ожидая от него за свои полезные деяния ш полнения своего карманного фонда. Понимал, что сам приобретал полезные навыки. Да к тому же получал свою студенческую стипендию, которая на четвертом курсе превысила 400 рублей. И мне уже не требовалось, как в тощие абрамцевские годы, сначала полностью вносить стипендию в общий семейный фонд, а потом из него покрывать одобренные бабушкой скромные траты. Тем более что и родители видели, что моя стипендия позволяет делать «общественно-полезные» траты вроде «посасулек» для бабушки или подарков к их дням рождения. Но над этим источником нависла угроза.

Именно в этот мой последний студенческий год во многих советских вузах, включая и мой лесной институт, была введена имущественная оговорка: если у студента средний доход на члена его семьи превышал некий уровень, его снимали со стипендии. Исключение делалось только для круглых отличников: сдаешь все экзамены в сессию на пятерки, будешь весь следующий семестр получать повышенную (на 25%) стипендию и можешь не предоставлять никаких официальных справок с печатями о заработках родителей.
Накануне сдачи сессии я обратился к отцу и попросил его договориться с его работодателями о выдаче справки с указанием общего среднего уровня, который был бы ниже обозначенного имущественного барьера. Он ответил, что из тех четырех издательств, по которым у него за предыдущий год выплачивались регулярные гонорары, он намерен выбрать, напротив, самое щедрое. Это означало, что мне надо было или сдавать всю сессию только на отличные оценки, или распроститься с желанием сохранить свою независимость в формировании своего карманного фонда.

Мама пыталась изменить позицию отца, но в данном случае он предпочел ограничить мою финансовую независимость. Мне не довелось проверить, какую степень великодушия явил бы отец в случае, если бы я потерял право на стипендию, сколько бы он стал выделять мне на карманные расходы. Но очередные две сессии — весеннюю 1956-го и зимнюю 1956-1957 года — я сумел сдать на одни отличные оценки. Хотя мне и сейчас любопытно, как в моем случае трактовал бы отец свой собственный опыт с карманными деньгами.

Выше (глава 1) я писал о путешествии отца в 1913 году с родителями в Германию и Швейцарию, когда близнецы ухнули все свои карманные деньги на покупку дорожных сумок и потом только щел¬кали зубами на прочие искушения.

* * *

В Новогирееве у нас были приятные соседи. На соседнем просеке (так по старой памяти там именовались улицы) стоял одноэтажный дом-развалюха, где ютилась Елена Петровна Голицына (урожденная Шереметева) с сыном Илларионом Голицыным. В соседнем сарае, еще меньше приспособленном для нормального житья, жила супружеская пара, старшая сестра Иллариона — Елена’ Владимировна Трубецкая (Голицына) с мужем Андреем Владимировичем Трубецким и новорожденной Елизаветой (Лёкой). Илларион незадолго до нашего появления в Новогирееве закончил Строгановку, был он потомственный и очень интересный художник. Родители активно общались с Еленой Петровной, часто вспоминали общение 20-х годов в голицынской квартире в Еропкинском переулке, дружески сошлись и с Илларионом.

Я тоже часто заглядывал к Ларюшке. он мне показывал всякие художественные работы, мы играли с ним в «Захват колоний» — занятную игру, выдуманную и нарисованную его отцом, погибшим в 1943 году в Свияжском лагере.

Познакомились с семейством Веселовских, тоже проживавшим поблизости в Новогирееве. Мария Михайловна Веселовская — двоюродная сестра дяди Кирилла Голицына, родная тетка Иллариона. У них был трое симпатичных кокетливых девиц — погодки, все моложе меня. Старшая, Анюта, сразу заняла изрядный кусочек в моем воображении, а потом и в сердце.

* * *

Приближалось окончание моего лесного института. Прошла защита дипломных проектов, нам были выписаны (но еще не выданы) дипломы инженера-технолога по специальности «лесоинженерное дело». Вот письмо Маши в связи с окончанием института — от 10 июля 1957:

Поздравляю тебя, мальчинька, с окончанием студенчества, достойным окончанием учебы и выходом на большую самостоятельную дорогу жизни. Пусть будет эта твоя дорога прямой и широкой. Но, если встретятся на ней ухабы — не спрячешься ты в кусты, я в этом уверена. Ты — инженер. Твоя неученая старая сестра перед тобой робеет, смотрит на тебя снизу вверх и желает тебе много, много счастливых дней впереди. И не забывай, что есть у тебя близкий, верный и преданный друг, который радуется твоим успехам и огорчается твоим неудачам вместе с тобой. Есть, хотя и дале¬ко, но любящая и всегда тебя помнящая сестра — Маша.

Поздравляю маму и папу с сыном-инженером. Валя от всей души шлет тебе и им самые теплые слова привета и целует.... Твоя М.

Сам диплом нам, военнообязанным студентам мужеского пола, выдавали только после успешного прохождения месячной стажировки в качестве командира стрелкового взвода (военная специальность, которую мы получили в результате занятий на военной кафедре). Нам предстояли сборы в Дорогобужские военных лагерях в верховьях Днепра. На таких же военных сборах в Ворошиловских военных лагерях под Калининым мы, студенты мужского пола, побывали в предыдущем году, после четвертого курса. Не буду распространяться про эти воинские искусы. За эти два месяца пребывания в армии хотя и были запомнившиеся моменты, но рас¬сказ о них может слишком далеко увести нас в сторону от основно¬го сюжета моего повествования.

Дорогобужские сборы благополучно завершились, я отправился в институт и получил диплом. Теперь предстояло вплотную заняться собственным устройством на работу. Сначала ходил на заседания институтской комиссии, осуществлявшей распределение молодых специалистов. Мы могли выбирать себе место предстоящей работы из общего списка заявок от различных организаций, представленных в комиссию.

Выбирали по очереди. Я по средним баллам в дипломе был на неплохом месте: на 17-м из примерно двухсот выпускников моего факультета. Однако для меня и моих сотоварищей реальная возможность выбора оказалась очень ограниченной. Фактически предложения поступили только от леспромхозов треста «Спецлес», а этот трест был частью ГУЛАГа. То есть предлагалась работа на лесозаготовительных предприятиях, на которых рабочей силой на лесоповале являлись заключенные. Разницы в ведомственной принадлежности не было, разница была только в географии. Предложения поступить техноруком в сравнительно близких районах Костромской и Вологодской областях почитались «лучшими». Тот же «Спецлес» в дальних леспромхозах на севере Коми АССР или Свердловской области предполагал хорошие зарплаты, но ехать туда никто почему-то не хотел, пугали глухие разговоры о царившем там беспределе (на эту тему позднее был снят впечатляющий фильм «Холодное лето пятьдесят третьего»).

Я тогда все никак не мог взять в толк — вроде прошло время массовых лагерей, откуда же такой повышенный спрос на желающих поработать с заключенными? Сейчас я думаю, что после разгула бандитизма вокруг лагерей «Спецлеса» последовал массовый исход специалистов-вольняшек: никакая зарплата не могла оправдать повышенные риски для жизни техноруков и членов их семей.

«Гражданских», не спецлесовских вакансий для нас, молодых специалистов-выпускников, было мало, а условия, включая жилье и зарплаты, совсем не вдохновляли молодых специалистов.

Так что я приступил к самостоятельным поискам работы, вне официального «распределения». Мой замечательный институтский руководитель дипломного проекта, фронтовик, доцент кафедры тяговых машин Александр Владимирович Серов (позднее он стал доктором технических наук, профессором, заведующим кафедрой) был очень доволен моей защитой. Я предварительно сделал соответствующий доклад на научной конференции, на самой защите достаточно толково ответил на вопросы и преуспел со своими пятью листами формата А1, блестяще вычерченными для меня моими художественно одаренными кузенами Андрейкой и Николкой Голицыными.

Александр Владимирович порекомендовал меня своему коллеге в крупный НИИ лесного профиля в Химках — Центральный научно-исследовательский институт механизации и энергетики лесной промышленности (ЦНИИМЭ). В качестве довода в мою пользу он упоминал, что я неплохо знаю два европейских языка. Это тогда было довольно редкое явление для выпускника технического вуза. Прочили меня в отдел научно-технической информации но в последний момент сорвалось: мое место занял кто-то из работников Минлеспрома, которое готовилось к расформированию в ходе административной реформы Хрущева — предусматривался переход на региональные совнархозы и ликвидация отраслевых министерств с целью уменьшить число чиновников (вечная, но неосуществимая мечта в России).

Тогда же мне последовало предложение из ЦНИИМЭ поработать сначала для приобретения практического опыта годик на их опытном предприятии, где испытывалась зарубежная лесная техника. Так я оказался мастером отдела капитального строительства Оленинского леспромхоза, Мостовского лесопункта Калининской области.

Это места, про которые Александр Трифонович Твардовский писал свои стихи «Я убит подо Ржевом...» Зубья пильных цепочек у вальщиков леса постоянно ломались, натыкаясь на засевшие в стволах деревьев осколки снарядов и мин. Они глубоко вросли в древесину огромных елей, свидетелей тех событий, которые унесли столько же жизней русских солдат, что и Сталинградская битва. А мой экскаваторщик Иван в песчаном карьере, запуская ковш своего агрегата в мерзлую землю, отрыл блиндаж, обрушенный немецким артиллерийским снарядом. Мы вызывали представителей районного военкомата, комиссия обнаружила тела погибших двадцатью годами ранее красноармейцев, их прах был перенесен в братскую могилу подо Ржевом.

А техники зарубежной (но не трофейной, конечно) я там повидал достаточно. Замечательный канадский лесной погрузчик фирмы International, который лихо грузил целые деревья с кроной на лесовозы — для того времени это казалось чудом. И американскую могучую циркулярную пилу, приданную моему строительному участку, — меня удивляла ее прожорливость: ее рез составлял больше сантиметра шириной, сплошные опилки вместо досок. И могучие чешские лесовозы «Татра». Работой своей в леспромхозе я был увлечен, мне нравились ее реальные результаты: километры новых лесовозных дорог, законченные сборно-щитовые дома, в которые селились уже ставшие мне понятными и близкими люди. Я также успел построить в нашем поселке новую пекарню, проект которой я сам доводил на основе подходящего типового — пригодились институтские знания. А девушки в этой вновь открытой пекарне испекли первые караваи и, украсив их цветами, подарили их нам, молодым инженерам. В разгар своей строительной деятельности я с ^облегчением узнал, что с Диксона благополучно вернулась бабушка, поселилась у родителей в Новогиреево.

Письмо мамы из Новогиреева, 4-й проспект, 30, мне на станцию Мостовую, пос. Мирный, общежитие, от 25 декабря 1957.

Дорогой мой Вокушка! Не писала я тебе, потому что до сих пор мы с папой не справились с работой: ни роман²²⁰ не закончили, ни Эррио²²¹ не сделали. Все дело в том, что растет роман не по плану многословным. Я уже напечатала 550 страниц, а конца не видно, папа все пишет и пишет.
220Речь идет о книге «В тихом краю». Отец потом назвал ее повестью, а не романом. Книга в твердом переплете подписана к печати 7 марта 1958 г., сдана в набор в декабре 1958 г. и вышла в свет на следующий год.
221 Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936. / Перевод с французского О.В. Волкова и В.Б. Княжннского. Редакция и вступительная статья проф. А.З. Манфреда. — М. Издательство иностранной литературы, 1958. — 772 с.

Он был очень занят квартирными делами, ему предложили в следующем году площадь на одного человека, и он написал Хрущеву, просит всем дать площадь и ускорить это дело. С Союзом писателей все обошлось прекрасно, его приняли в С.П., и он поехал за удостоверением. Прописывается он опять у Милуши, видимо — это умнее.

Баба Люба все еще очень плоха, говорит, что умирает, однако докторша, которая ее лечит, предполагает, что она поправится, в чем я сомневаюсь (Баба Люба умерла 24 января 1958 гола. - Прим. В. В.) Теперь у нее все по очереди дежурят днем <...> а я отказалась из-за работы, пока не кончим роман и перевод Эррио. Из Голицыных никто у нас не был, и вообще бывает один Илларион, который сделал прекрасный набросок карандашом с папы — остальные гости не едут, и бабушка очень скучает <...> сейчас она вернулась со своей ежедневной прогулки и собирается обедать, а обед еще не готов. Приходится отложить письмо и заниматься другими делами <...> Деньги на жизнь у нас есть, и, если тебе что-нибудь нужно, пришлем.

К нам собирается Ксения с Наташей (Пискановскис. - Прим, В В., на праздники, примерно на неделю. Для бабушки это будет развлечением, а потом, может быть, они смогут побыть с бабой Любой. Папа сегодня уехал в баню, а я была вчера. Один раз я ездила в баню и была у парикмахера, который меня прекрасно завил, всем понравилось, даже бабе Любе.

В сущности, я не очень дельно пишу тебе, мне надоела машинка, и одновременное приготовление пищи меня отвлекает. Мечтается, что в конце января ты вернешься домой, пора! Пока пострадай, привыкай к самостоятельности в работе, а потом все наладится, как папа говорил.

Целую тебя крепко, нежно и люблю. Мама. 25/12 1957.

В 1958 году нам наконец по реабилитации предоставили однокомнатную квартиру в доме №18, корпус 2 по улице Бабушкина. Ее жилая площадь составляла 19 кв. м, а сидячая ванна, коридор и маленькая кухня добавляли еще 11 кв. м. В ордер были вписаны трое— мои родители и я. Маша-сестра была далеко на Севере и не могла представить требуемую справку о работе в Москве, а про бабушку никто и не вспоминал.

Письмо отца к маме от 23 марта 1959 г., напечатанное на портативной машинке Kolibri и отправленное из воздушного порта Енисейска перед полетом в творческую командировку в Ярцево, выдержки:

...Иногда чуть замирает от предчувствия сердце — это когда думаю о предстоящем выходе книги (Речь идет о повести «В тихом краю». - Прим. В. В.), как-то все обернется: к посрамлению или укреплению репутации? Ведь добрый прием означал бы вымащивание дорожки для «Седьмого круга»²²²!
²²² Это произведение в окончательном виде получило название «Под конем»; рукопись была перепечатана мамой и опубликована в сборнике Олег Волков. Городу и миру. Семейный архив. Составитель Г.П. Калюжный. Энциклопедия сел и деревень. М., 2001. 592 с. «Под конем» является предшественницей «Погружения во тьму», некоторые части обеих книг текстуально совпадают.

Нет ли каких кооперативных сигналов: все тут на досуге взвесив, я пришел к выводу, что три комнаты позволят нам в будущем всегда кого-нибудь приютить, приглашать народ и т. д. Лишь бы была реальная 50% скидка — тогда одолеем, а после будем благословлять судьбу...

Выдержки из письма мамы отцу от 27 марта 1959 г.:

Нужно же все-таки кончить дело с квартирой <...> Я не могу сейчас ехать никуда, даже неразумно съездить в Поленово <—> Дела пока не двигаются, книга не вышла еще, ио в ЖСК обещают в этом месяце <...> начать принимать деньги.

Завтра вечером Наташа Татаринова, Наташа Голицына и я собираемся в церковь на всенощную Рахманинова. За эту неделю у нас были Щельцыны, Саша остался нашей квартирой очарован. Приезжала Анна Николаевна (Попова-Широкова. —Прим. В. В.)<...> Вчера приехала няня Саша. Мы с ней написали два заявления в прокуратуру и Ворошилову, и она сегодня пошла их разносить. <...>

Вчера я была на домовом собрании, ужасно глупое положение, я отказалась от всякой общественной нагрузки, ссылаясь на то, что у меня много работы на машинке, а они меня обязали выходить озеленять участок. Ну, уж это я делать не буду, я и всегда это терпеть не могла. Вообще они все ужасно противные, голова к голове!

Письмо мамы к отцу 29 марта 1959 г. в Ярцево, выдержки:

Гулик, родненький! Получила твое письмо из Красноярска. Уже ты давно на месте, а я еще ничего не инея, крохе телеграммы. Пиши авиа. Я удручена, что не могу ехать, пока не устроилось с квартирой. 1-го апреля . собрание пайщиков. Я пойду, хотя вызов тебе. Думаю, не прогонят. В вопросах обсуждения: 1) рассрочка, 2) тип дома, 3) сроки платежа, выбор площадки. О книге еще ничего не известно. Буду во вторник звонить в редакцию, пришлю телеграмму. <...> В сберкассе не была, о поступлениях ничего не знаю. Здесь четыре дня гостила няня Саша, сейчас ее проводила. Дала ей деньжат и всяких продуктов. Собирается на Пасху в отпуск. Рекс здоров, после рожденья повезу на прививку.

<...> Я встаю рано, провожаю Воку, убираюсь, покупаю продукты, вывожу Рекса. Вока ежедневно бывает у Веселовских <...> Вока в Ленинской библиотеке нашел книгу «Седьмой круг». Очень огорчился²²³ <...> Бабушка очень любит «покушать» и требует много. Отдых при ней невозможен <...>Твоя С.
223Отец собирался назвать свою новую книгу «В круге седьмом».

Письмо мамы отцу в Ярцево от 8 апреля 1959 года — свидетельство, что финансовые проблемы, связанные с моей, предстоящей свадьбой, продолжают заботить родителей:

...А туг еще Мария Михайловна со свадьбой. Была у нее вчера, уговаривала справить свадьбу 14 мая. У Анюты кончаются экзамены 13 мая, а к 1 июня она уезжает на полтора месяца практики на Урал. Так вот, чтобы повенчать их до практики. Вока оказывается против, хочет ждать тебя. Боюсь, что они его уговорят, тогда опять деньги.

Моя невеста уехала на свою производственную практику на Урал, в Березники, а после ее возвращения мы зарегистрировали 4 июля 1959 года наш брак в ЗАГСе и сыграли свадьбу. Отец так и не сумел вернуться вовремя из своей командировки, откладывать же нашу свадьбу в очередной раз мы не решились. Мы с Анютой сняли после свадьбы малюсенькую (6 м2), но уютную комнату на улице Александра Невского у очень милой и бедной семьи: мать зарабатывала натиркой паркетов, мужа у нее не было. Мы дружили с ее тремя дочерями-подростками.

Наша супружеская жизнь началась и проходила под знаком финансовой самостоятельности. На целое лето мы съехали из милой комнатки на улице Александра Невского ради необходимой эко номии, поселившись временно — на лето — в пустующей квартире родителей Анюты на улице Дмитрия Ульянова. Затем последовал калейдоскоп переездов, всего мы их до рождения старшей дочери насчитали 14. Мобильность у нас тогда была высокая, мебели своей почти не было, схватил чемоданы и перевёз по новому адресу- вот и весь переезд. Дольше всего, целых полгода, мы оставались в комнате Щельцыных в Серебряном переулке.

Осенью 1961 года, когда кооперативный дом моих родителей все еще продолжал строиться, а Анюта уже «носила под сердцем», мы с ней вдвоем на целых цолгода поселились в квартиру ее родителей на улице Дмитрия Ульянова.

Уплотнили мы хозяев изрядно. Устроились следующим образом. Всеволод Степанович и Мария Михайловна жили в своей спальне-кабинете. Мы с Анютой присоединились к аборигенам второй, 20-метровой комнаты: к бабушке Анне Сергеевне Голицыной (ее кровать в углу за занавеской) и двоим детям — Соне (16 лет) и Воло¬де (12 лет). Еще одна сестра моей жены Анюты, Катя Веселовская, к этому времени вышла замуж и переехала к мужу. И жили мы в этом скученном состоянии полгода. Отсюда в декабре 1961 года Мария Михайловна проводила дочь в родильный дом. И 21 декабря — о, ра¬дость! — у нас родилась дочь. Споров об имени не было — у Анюты мать Мария, у меня так же зовут родную любимую сестру.

Письмо бабушки (начало января 1962 г.):

Дорогие друзья мои, Соша большая и Олег, и я Вас тоже поздравляю с Новым Годом и, конечно, желаю здоровья и здоровья Вам обоим.

Поздравляю с внучкой и с чином дедушки и бабушки, ведь первые внуки — это великая радость и счастье.

Я тоже получила от Маши и Вали телеграмму, все обсуждают скорую встречу, но я уже перестала этому верить. Поздравляю и с получением ордера на новую квартиру, дай Бог в ней счастливо и хорошо пожить, окруенными любовью и лаской. Ведь Вока удивительный человек по своей любви ко всем своим близким. Его тоже поздравляю с Новым Годом, желаю всяких радостей и счастья.
Да хранит Вас Господь, надеюсь, что Соня скоро поправится и я ее увижу, очень без нее скучаю.

Любящая Вас очень старая и немощная ... Мама

Наконец, в феврале 1962 года мои родители обосновались в своей новой двухкомнатной кооперативной квартире на 2-й Аэропортовской улице. А мы втроем — с Анной и маленькой Машей, а вскоре и вчетвером (после присоединения к нам няни, Натальи Николаевны Лихачевой) с торжеством устроились в собственной отдельной (ура!) однокомнатной квартире на ул. Бабушкина, 18.

Карандашная записка мамы для меня после переезда родителей на новую квартиру:

Вокуля дорогой! Спасибо тебе за письмецо и за все <...> Очень тебя прошу позвонить Андрейке и напомнить ему, что я его завтра жду — красить яйца. Я вам пришлю, если получится — кулич, пасху и яйца, а уж глухаря (Папа приехал с весенней охоты. - Прим. В. В.) приходите есть сюда, больше у меня ничего не будет. Бабушку навещу 29-го, целуй ее. Если мы оставили у вас на полатях пасочницу, пришлите. Целую всех вас четверых. Папа себя плохо чувствует — сердце. Мама.

Из текста этого письма видно, что, хотя и есть просветы, но жизнь налаживается не слишком стремительно. И привезенный отцом с охоты глухарь действительно оказался единственным блюдом на семейном праздничном столе.

* * *

Прежде чем поставить последнюю точку в этой главе, посвященной периоду реабилитации, и перейти к эпилогу, позволю задаться таким вопросом: что, реабилитация в стране, да и для нашей семьи так уж победоносно и благополучно завершилась? У меня в этой немалые сомнения, питаются они в числе прочего и моим собственным опытом.

В 1960 году я поступил во Всесоюзное объединение «Экспортлес». Думал я тогда, что, вооружившись, справками о полной от цовской реабилитации по всем пяти его судимостям, получу возможность невозбранно трудиться в системе Минвнешторга. И на прасно — как и тот самый индюк — думал.

Весной 1963 года начальник отдела кадров В/О «Экспортлес», Николай Михайлович Жиженков, объявил мне, что я со своей анкетой для Объединения не перспективен, за границу они меня все равно послать не могут. Поэтому дал дружеский совет—уходить подобру-поздорову. Моя успешная работа в «Экспортлесе» в течение трех лет оказалась не в счет, так и было сказано директору моей конторы пиломатериалов светлой памяти Александру Семеновичу Рязанову, который пытался на партийном собрании Объединения заступиться за меня, своего работника. И председатель Объединения Влас Никифорович Ничков еще попенял Рязанову, что тот не понимает партийной кадровой политики. Мне пришлось покинуть «Экспортлес». Письмо Маши от начала мая 1963 года родителям — как раз отклик на мое изгнание:

...Последнее Вокино письмо меня очень огорчило. Как-то непонятно, что там у него с работой, ясно только, что вылезли из щелей какие-то препятствия, бороться с которыми все равно, что с ветряными мельницами. <...> Неужели так уж все непробиваемо? <...> Просто не могу примириться и согласиться, что такой способный, умный, настоящий человек может «не соответствовать» чем-то на большой, интересной работе, которой он приносил и приносит несомненную пользу...

Как бы то ни было, меня одним щелчком сбили с тех «высот», которых я достиг в «Экспортлесе» за три года моей работы: был произведен из товароведов в старшие товароведы, получил повышение в окладе с 110 р. до 140 р., заслужил благодарность за проведение навигации в Игарке.

Но я, как тот упорный жук, не думал сдаваться. Поддержали меня тогда добрые люди и взяли на научную работу в том же Минвнешторге — здесь контактов с иностранцами меньше, чем на оперативной коммерческой работе. То есть, с точки зрения партийного и чекистского руководства, меньше шансов, что западные супостаты завербуют в шпионы. Основную роль в моем переходе в науку (в Научно-исследовательский конъюнктурный институт — НИКИ) сыграл Валерий Александрович Пекшев, один из его ведущих сотрудников, вскоре ставший заместителем директора. Мы с ним познакомились в «Экспортлесе», который тогда размещался в здании Всесоюзной торговой палаты на ул. Куйбышева 6. За соседним столом в нашей многонаселенной комнате (больше 20 человек) трудилась его супруга, Нинель Алексеевна Пекшева. Он часто заходил к своей жене, неизменно присутствовал на наших праздничных вечерах, дружески беседовал со мной. Пекшев убедил директора института, Николая Васильевича Орлова, что меня следовало принять на работу в институт, и тот последовал его совету. Правда, получив из «Экспортлеса» мое личное дело, заведующий отделом кадров, Дубровский, бывший полковник ГРУ, прибежал к директору с категорическим требованием не принимать на работу сына «врага народа», но директор настоял на своем.

; Первый год в НИКИ прошел у меня как в горячке—я работал, работал, работал. Много читал, познавал новое, овладевал специальностью исследователя-экономиста. В требуемый полугодовой срок успел выпустить свою первую научную работу про совершенно неведомый мне дотоле лесной западноевропейский рынок, получил хорошие отзывы от коллег в институте и от министерства. Начал писать кандидатскую диссертацию, сдал экзамены кандидатского минимума. Вкалывал, не поднимая головы, толком и не заметив, что моя скромная личность породила горячие споры и даже ссоры в среде моих новых коллег. Мой приход в институт одобряло молодое демократическое крыло коллектива. Особенно активно, помимо Пекшева, выступали ставшие вскоре моими близкими друзьями Георгии Олегович Сокольников и Александр Николаевич Покровский. Горячо заступался за меня («чуть не до драки со сво им завотделом», как мне потом поведали) фронтовик, выпускниц Института внешней торговли Адриан Васильевич Рудомино. Были в институте и недоброжелатели, которые продолжали считать прием на работу сына врага народа крупной кадровой ошибкой дирекции Института, но тогда они в нашем институте да и в российском обществе были в меньшинстве.

Появилось и несколько доброжелателей из старшего поколения. Один из них, профессор Фердинанд Гансович Пископпель²²⁴, стал моим научным руководителем. Когда я ему принес свой «кир¬пич» размером в 400 машинописных страниц, он недрогнувшей ру¬кой сократил его вдвое. Причём, к моему вящему огорчению, пол-ностью изъял 60 страниц расчетов про сравнительные издержки лесобумажного производства в четырех ведущих капиталистиче¬ских странах — «оставь для докторской диссертации», тогда сказал он мне²²⁵.
²²⁴ Пископпель Фердинанд Гансович (1907-1977).
²²⁵ Совет оказался пророческим, через двадцать с лишним лет я вновь вернулся к этим расчетам и успешно защитил докторскую диссертацию в ИМЭМО АН СССР. Забегая вперед, скажу, что я прошел в нашем институте весь научно-административный путь: старшего экономиста, заведующего сектором, отделом, заместителя директора и в 1988 году был избран директором. А потом, с декабря 1992, началось схождение с «высот» - заместитель директора, с октября 1996 советник директора. Впрочем, в 2001 я был назначен научным руководителем института и номинально сохраняю эту должность за собой по сию пору.

Защитил я кандидатскую диссертацию в 1967 году, уже назначенный на должность заведующего сектором. Зарплата сразу выросла на сотню рублей (за должность), но денег в нашей семье по- прежнему не хватало, главным источником семейных доходов оставались мои «левые» заработки. Мне ведь нужно было по крайней мере вдвое больше зарплаты, чтобы обеспечить семью. Я делал переводы и рефераты из лесных журналов на трех европейских языках. Когда все ложились спать, стучал на машинке в нашей маленькой кухне, а по выходным дням занимался тем же на даче. Я помню, наши друзья в академическом поселке Луцино делились впечатлениями: «Все гуляют, уходят ид Москву-реку или возвращаются из леса, а из-за балюстрады комнатки Волковых на бельэтаже доносится непрерывный стрекот пишущей машинки». Мне ведь надо было в очередной weekend напечатать урочные страницы.

Впрочем, я не жалею о том, что мне пришлось изрядно потрудиться. Трудности удалось преодолеть, не заработав при этом комплекса неполноценности и выполнив главные функции мужчины по обеспечению безопасности и материального достатка семьи, а также помочь супруге дать должное воспитание и образование младшим ее членам. И хотя д ля руководства нашей страны отношение свысока к экономической науке является устоявшейся и довольно печальной традицией, и, соответственно, коэффициент использования ее достижений совершенно недостаточен. я высоко оцениваю деятельность научного экономического института (ВНИКИ), в котором я работал без перерыва более полувека (1963-2018) и где мне посчастливилось внести свою трудовую лепту.

---