Владимир Воробьёв. Поздний реабилитанс
В 1939 году в районной газете я прочитал объявление, что Минусинское опытное поле высылает саженцы ранеток. Погода в те времена была очень жестокая, морозы зимой достигали 40-50°, правда, и снег был по брюхо коню, зато лето бывало ласковое, ночью летом было так тепло, что можно было спать во дворе. И когда я выписывал себе тринадцать саженцев ранеток, но никто не верил, что они у нас будут расти. Пришли они осенью, я их посадил в грунт. Весной принялись пять ранеток и одна яблоня, "Боровинка". В последующие три года ранетки развились в очень высокие деревья, они отчасти живы и сейчас. Когда они года через три расцвели, к нам приходили их смотреть почти все односельчане, так как это был первый сад на селе. Яблоня сохранила за зиму две ветки, что были под снегом, и потом она росла в стелющейся форме.
Увлечения мои были разными. Одними из первых книг были разные морские рассказы и повести. Я сам сделал не меньше десятка различных моделей парусников, знал различные морские термины. Романтика моря была настолько притягательной, что я чуть было не поехал после девятого класса в мореходное училище в г.Владивосток, учиться на штурмана дальнего плавания. Мой одноклассник Федя, не помню фамилию, с которым мы собирались в это училище, все-таки поехал, окончил его и работал долгое время капитаном дальнего плавания.
В 1940-41 годах, когда я учился в пятом классе, я уже перечитал всю сельскую библиотеку, и отец каждый месяц, когда возил в район свой месячный отчет, привозил мне в мешке штук по 20 разнообразных книг. Я так зачитывался ими, что перестал дружить и играть с товарищами, стал замкнутым, и, видимо, этот период создал во мне ту интраверсию, которая положила начало моим дальнейшим духовным поискам.
С начала войны в магазинах исчезло очень многое, в том числе спички. Многие в деревне пользовались кресалом, потом и кремнем. В кузнице ковались кресала, которые у нас назывались "чикало". Недалеко от нас находилась гора Бузлышка, на которой мы собирали кремни. Кроме того, мы очень часто ходили по нашей речке Узе и подбирали разные камешки и пробовали их, не дадут ли они, искру. Так понемногу я стал интересоваться камнями. В это время в магазин привезли коллекцию минералов, и отец, который старался развить во мне разнообразные интересы, купил мне ее. Вот это была радость! Я стал сравнивать камни, собранные мной, с камнями на этой коллекции. Кроме того, однажды отец привез мне книгу "Разведка полезных ископаемых в Красноярском крае". Это уже было своего рода руководство. Еще большим толчком к возрастанию интереса к геологии явилась книга - повесть "Алтайские робинзоны", в которой описывались геологические приключения ребят, искавших и нашедших на Алтае разные полезные ископаемые. Я так загорелся этим интересом, что буквально излазил все окружающие горы и собрал большую коллекцию местных минералов. Обыкновенной чашкой промывал пески в разных ручьях, а затем рассматривал их под микроскопом. Какой удивительный разноцветно сияющий мир открывался тогда моему взору!
Кроме того, собрал коллекцию яиц разных местных птиц, коллекцию насекомых, особенно бабочек.
В 1937 году я окончил Кортузскую семилетку и поехал учиться в Краснотуранскую среднюю школу. Жил на квартире у начальника принудбюро, еврея Мовшовича. Тут я впервые столкнулся с несправедливостью. "Принудчики", как их тогда называли, были у этого начальника, как рабы, выполняли по домашности всю работу. Мне даже не разрешали поколоть дрова. Начальник говорил:
"Твое дело - учиться. А тут есть хамы, которые все сделают. А то отец спросит, почему ты плохо стал учиться, что я ему отвечу?" Зачастую из колхозов привозили ему "дань" в виде мешков муки, яиц, мяса, меда и многого другого. Деньги он считал пачками.
Но все эти несправедливости были где-то на краю сознания, потому что не касались меня непосредственно.
Мой школьный друг Тима Ощепков был полусиротой, их вместе с братом и двумя сестренками воспитывала мать. Отца, как кулака, сослали, они ютились в маленькой избенке. Жили очень бедно. Тима только и наедался, когда к нам приходил, и очень радовался, когда моя мать отдавала ему мои поношенные штанишки. Мы были очень дружны, всегда вместе всюду ходили, рыбачили. Рыбалка в эти голодные годы была спасением. Тогда в нашей речке было еще очень много рыбы хариуса, налимов, щук, ельцов и еще маленькой рыбки, которую у нас называли "синюшка". Рыбачили удочкой и бреднем. Без рыбы никогда не приходили.
Много охотились, хоть и менее результативно. Мой сродный брат, сын тети Маруси (по матери), Жердев Александр, был взят в армию и оставил нам с братом Женей ружье 20-го калибра (берданку с японским затвором и магазином на два патрона) и кучу книг по охоте. Дичи тогда было очень много. Ловили зайцев петлями, иногда за один день по восемь штук, и стреляли. Прямо за деревней гнездились тетерева, бывало, на суслонах и скирдах собирались стаи до сотни штук. Всюду по полям были куропатки, их ловили сотнями, по целым возам. По озерам и речкам масса уток, по болоту - кроншнепы, журавли, бекасы, дупеля. Зимой нередко можно было встретить лису, горностая, хорька. Были хомяки, кроты, в лесу - бурундуки. Множество коз, маралов, рысей, волков.
Тима Ощепков после семилетки с матерью и сестрами, переехал в с.Белоярск и не смог учиться дальше, хотя очень хотел и в дальнейшем часто пытался поступить в восьмой класс, но так и не смог. В летнее время я у него часто бывал на рыбалке по реке Сыде. Тима работал в колхозе, одно время был на комбайне, ремонтировал его при Свининской МТС. Он жил на квартире у одной старушки, у которой, не знаю каким образом, сохранились подшивки журнала "Нива". Какой необычный, странный мир открывался нам со страниц этого журнала. Старушка была учительницей, очень начитанной и культурной. Она учила нас, деревенских оболтусов, правилам поведения, манерам, да и просто тактично учила умываться перед едой, следить за собой и своей речью. Мы тогда говорили просто по-сибирски: "Чо, паря, делашь?", и очень удивлялись, что надо говорить не "чо", а "что", не "делать", а "делаешь". Это для нас были первые уроки культуры.
В 1944 году несчастья народа дошли и до нас. Отец законфликтовал с тогдашним председателем сельпо Николаенко, отказался, как он выражался, "мухлевать", т.е. составлять ложные отчеты, и был вынужден уйти с работы.
В это время в Кортузе организовался детдом, и отца назначили его директором. Детдом практически начинался с нуля. Было только здание старой пожарки. Мы сами с отцом на лошади привезли соломы, и истощенным сиротам, которых свозили отовсюду, она первое время служила постелью. Сами мы привозили дрова и готовили немудрящий завтрак или обед. Через некоторое время директором назначили учителя математики Лашкевича Владимира Даниловича, а отец стал бухгалтером. Когда-то Лашкевич упал с мотоцикла и этим во время войны постоянно пользовался. Как только вызывали его на военную комиссию, он брал костыли и говорил, что у него сломана спина. Так всю войну и пробыл в тылу. Личность жуликоватая, он постоянно грабил детское питание, одежду. Отцу это не нравилось, он не хотел в отчетности покрывать его махинации и был переведен на должность инструктора по труду. В это время отец открыл художественную мастерскую по вырезке из березы разнообразных детских игрушек и руководил работами в ней.
Был страшный голод. У нас, как у неколхозников, отняли огород и оставили всего 15 соток. Картофеля не хватало, хлеба почти не было. Мы продали все, что у нас было: железную кровать, швейную машинку, столы, стулья, всякую одежду. Продали очень много картин, написанных на холстах. Тут пригодилась отцова вторая специальность. Он рисовал много этюдов, ковров, и это очень выручало нас. Так, помню, за ковер мастер маслозавода разрешил нам брать пахту, каждый день по ведру, и мы с удовольствием ели ее с вареной картошкой. Муки, которую нам удавалось достать, хватало на так называемую "затируху" - жидкую кашу на воде с мукой.
Отец дома сделал токарный станок, мы с братом попеременно крутили большое колесо, а отец точил разные поделки, в основном веретешки, которые мы потом продавали по деревне, и нам давали по ведру картошки. Мать постоянно вязала скатерти, кружева, научилась из стружки делать искусственные цветы, и это все тоже шло на продажу. Нас в это время было уже пять детей. Мы подрастали, и отцу все труднее было кормить семью.
В 1945 году умерла наша бабушка Анна от рака, и это совсем подкосило нашу семью. Умного, практичного распорядителя больше не было. В этом же году я окончил девять классов и не смог дальше учиться. Транспорта тогда не было, почти не было лошадей, и нам, ученикам, приходилось таскать на себе продукты в мешке за спиной за 35 км до районного села. Да и хлеб был какой! Весной мы шли в поле, к тем местам, где стояли скирды и были тока, собирали остатки мякины с зерном и всякими отходами семян сорняков, брали таз и в весенней воде в лужах промывали зерно от мякины. Потом все то, что оставалось. ссыпали в мешок, несли домой, сушили и мололи на мельнице. От этого зерна, что пролежало под снегом, у людей возникала какая-то "септическая ангина", рот и кожа покрывались красными нарывами, человек слабел, много людей умирало. Заболел отец. Долгое время он нигде не работал. Все бремя работ по обеспечению семьи легло на нас с Женей. За войну весь лес вблизи села повырубили, повыкорчевали. То на санках, а то и на себе приходилось зимой доставлять дрова иногда за несколько километров.
За войну все поля заросли сорняками, особенно осотом. Весной 45 года я увидел страшную картину. На поля ходили полоть женщины и дети. Так вот, я как-то пошел нарвать и поесть щавеля, рядом после прополки ходила и собирала в подол щавель колхозница. На ней была одета какая-то старая рваная кофта, юбка из мешковины, неоднократно залатанная, руки и ноги грязные, была она по тем временам, как и я, босая. Мне почему-то она напоминала какую-то дикарку, доисторическую женщину. В то время в колхозе выдавали по 200 граммов овсяной муки для работающих. Вот она нарвет щавеля, заварит его в кипятке, насыплет овсяной муки, и этой "затирухой" семья поужинает. Многие в деревне умерли от голода, особенно те, что были вывезены из областей немцев Поволжья, калмыков, с Западной Украины, в основном, поляков. Ходил по деревне слепой старик-поляк, собирал милостыню, с ним был какой-то парнишка, внук, что ли. Так они на колхозном поле накопали картошки, их захватил с поличным бригадир колхоза, этого старика судили и дали, кажется, пять лет лагерей.
Для поделок в художественной мастерской нужна была береза. Летом 1945 года мы с отцом и Женей отправились пешком в Темный лог ручья Афонино и стали готовить лес. У меня в то время была лучковая пила-канадка, я валил деревья, а отец с Женей обрубали сучья, а потом мы стаскивали березу в кучу.
Рядом протекал ручей, и однажды отец попросил принести воды. Я захватил миску и через высокую, выше моего роста траву, стал пробираться к ручью. Не заметил яму и свалился в нее. На дне был песок. По старой привычке зачерпнул этого песка и стал промывать его в ручье. Обычно в конце промывки на дне оставалась щепотка шлиха, а тут оказалась целая горсть крупного, с металлическим блеском песка. По виду он напоминал вольфрамит, и я его собрал в кусочек газетки. Показал отцу. Он сказал: "Да, это что-то интересное, какая-то руда".
Через некоторое время стали ходить слухи, что в Салбе (селе на север от нас) стоит геологический отряд. С салбинским почтарем я отправил в адрес этих геологов свою находку. На другой же день они были у нас, расспросили обо всем и предложили работать в геолого-поисковой партии. Меня приняли младшим коллектором, и я стал работать с ними. В то время не было карт нашей местности, и мы производили шагомерную съемку с применением простого компаса. Начальник партий говорил, что за открытие месторождения мне будет премия. Но потом оказалось, что это не вольфрамит, а титанит, он в то время не имел особого значения, и постепенно разговоры о премии затихли. Но мне была интересна не премия, а возможность практически работать в геопартии, заниматься интересным для меня делом.
Параллельно со сбором минералов для партии, я отдельно собирал коллекцию и для себя. Она у меня висела под стеклом на стене. В одном месте мы нашли радиоактивный минерал, и я его туда же поместил, только название написал латинскими буквами.
Мы проводили геологическую съемку по речке
Салбе, когда к нам в село приехал главный геолог
Красноярского края вместе с
членом-корреспондентом АН СССР профессором
Вологдиным Александром Георгиевичем. Профессор
еще в 1928 году провел первую геологическую съемку
нашей местности, образцы брали где-то через
километр, и ему, вероятно, было интересно узнать
результаты поисков нашей партии.
Им показали, где я живу, и тут они увидели мою коллекцию минералов и обратили внимание на радиоактивный минерал. Меня вызвали в Кортуз и мы на лошади поехали до деревни Буровка, где находилось радиоактивное месторождение. Я знал, где оно находится, потому что во время маршрутной съемки был с женщиной-геологом, которая нашла этот минерал. Они осмотрели месторождение, и после этого нашу партию сняли с речки Солбы и перебросили в район Буровки. Вызвали из Тувы минеролога, и мы вместе с нею стали обрабатывать все собранные партией образцы на электроскопе на предмет их радиоактивности. Перед отъездом профессор Вологдин пожелал, чтобы мне помогли окончить 10 классов, беседовал на эту тему в райкоме партии, меня даже вызывали в район, но постепенно обо мне, видимо, забыли.
После окончания работ геопартии меня забрали в Красноярск, и я там около двух месяцев работал младшим лаборантом при геологоуправлении, занимался подготовкой карт северной части Красноярского края для Норильского комбината. Однако вскоре я заболел, вынужден был рассчитаться и уехать домой.
Отец в это время уже не работал в детдоме, Лашкевич его все же выжил. Он перешел на маслозавод, где открылся цех по изготовлению сушеной картошки. Я в это время дома занимался изготовлением игрушек, заключил договор с сельпо и поставлял им игрушки для продажи. Каждая игрушка стоила 7 рублей, я их делал по 50 штук в неделю, так что заработок по тем временам был неплохой. Лошадей тогда почти не было, и мы научили свою корову ходить в оглоблях и возила на ней сено, иногда дрова. Какое уж там было молоко! Мы с Женей сделали санки и возили с ним дрова за три километра с горы Спички. Отец по-прежнему рисовал картины, ковры, что очень нам помогало жить в ту вору. К тому времени нас, детей, было уже пятеро, родились Гутя и Борис.
В 1946 году была сильная засуха, и хотя мы посадили картошку в поле, она не уродила. Отец был в отчаянии. Он писал заявление, чтоб хоть младших ребятишек забрали в детдом, приезжала комиссия, посмотрела в подполье, сказала, что у нас есть картошка, что жить семья может.
Мы с Тимой Ощепковым мечтали еще с детства убежать в тайгу и жить там. Эта мечта называлась у нас "Кедровая дача". Помню даже начало моего стихотворения, посвященного ей:
"Кедровая дача безмолвно стояла, скрывая избушку друзей,
Внизу по долине река протекала, вблизи у избушки - ручей...".
Мы чуть было не осуществили эту мечту. В письмах друг другу постоянно обсуждали эту тему, подготавливали ружья, порох, инструменты, рюкзаки. К нам пристал еще третий товарищ, но когда мы однажды пришли к нему, он отказался. Так эта мечта и не осуществилась.
Летом 1946 года геопартия работала южнее нашего села в с.Моисеевка. Я пытался вновь устроиться работать при ней, но начальник был уже другой, меня не приняли. Осенью 1946 года мы с друзьями Жуйковым Виктором и Кубасовым Михаилом поехали поступать в Шушенский сельхозтехникум. Приемные экзамены сдали, но как обычно в то время, мы к занятиям не приступили, а работали на полях при техникуме. Мне с одной девушкой поручили писать лозунги. Был я в то время романтичным парнем, много ей о себе рассказывал, и она однажды сказала, что я по своему характеру и интересам очень похож на ее знакомого Ивана Краснова. Она меня познакомила с ним, так у меня появился еще один друг.
Питались мы при техникумовской столовой, питание было ужасное, мы сильно голодали, бегали на кукурузное поле и ели кукурузные початки. Однако, как говорится, не унывали. Еще дома мы с друзьями нередко организовывали "вечера смеха" с клоунадой, стихами, юмором, чтением смешных рассказов, анекдотами и т.д. В техникуме мы тоже организовали "вечер смеха". Я прочитал тогда пару рассказов Зощенко. Было очень много смеха, нам горячо аплодировали, но после окончания программы меня вызвали к начальству и спросили, не читал ли я речь Жданова по поводу Зощенко и Ахматовой. Я ответил, что не читал. И мне сказали, что надо было программу вечера согласовать с администрацией, т.к. Зощенко осужден партией, и что мне не следовало читать его рассказы.
Деньги, которые я взял из дому, кончились, какое-то время я еще продержался тем, что нанялся косить сено одному нашему преподавателю, и он меня кормил у себя дома. Отец ничем не мог помочь. Я в отчаянии написал письмо в Москву профессору Вологдину с просьбой о помощи, а сам поехал домой, вернее, пошел, т.к. никакого транспорта в то время не было. В техникуме остался паспорт, мои учебники и постельное белье. Когда я в декабре приехал за ними, ничего уже не было, забрал паспорт, но комендант общежития не стал давать выписку, требуя возвратить имущество и учебники.
В это время один из студентов, узнав, что моя фамилия Воробьёв, сказал, что меня искали из райкома комсомола. Шушенск только недавно стал райцентром, и я с огромным трудом нашел здание РК ВЛКСМ. Зашел к секретарю, назвался. Он сказал, что из крайкома комсомола на мое имя пришла посылка и письмо. В письме было написано, что профессор Вологдин просит устроить меня в 10 класс, помочь мне учиться. В посылке была одежда: пальто, костюм, рубашки, еще что-то. Ночевал я прямо на столе в райкоме, а утром меня "устроили" в школу. Я нашел себе квартиру у родителей девочки, которая училась со мной в одном классе. Мне выдали обыкновенные хлебные карточки, а потом в придачу дали еще какие-то особые, райкомовские карточки на масло, сахар и многое другое, которые я отоварил при закрытом магазине райкома партии. Кроме того, мне выделили комсомольскую стипендию.
В школе я быстро догнал учеников по программе и стал учиться на "четыре" и "пять". С Красновым Иваном мы часто встречались и нередко возмущались тем, как плохо живут советские люди. Когда я вынужден был уехать, мы с ним часто переписывались, что в дальнейшем сыграло роковую роль.
Все, казалось бы, было нормально, но вот я получаю из дома письмо, что мать тяжело заболела, что отец тоже болен. Отцу тогда был уже 61 год. Он просил меня приехать, иначе ребятишки с голоду-холоду помрут. Оставалась каких-то пара месяцев до конца учебного года, но мне пришлось все бросить и ехать домой. Из техникума меня так и не выписали, и я не мог прописаться дома. Я был вынужден написать заявление, что утерял паспорт, и получить по метрикам новый.
Подошла весна 1947 года. Началась весенняя посевная. Я пошел прицепщиком на колесный трактор. Условия работы были ужасными. Работали по 12 часов в две смены, а когда была пересменка - по 18 часов. В ночную работали без света, не было электролампочек. Трактористы, устав, садили нас за руль, а сами ложились спать. На наше счастье, год выдался урожайным. Мой брат лето тоже работал на прицепе, и мы вместе заработали больше 10 центнеров пшеницы. Уже можно было жить!
В конце июля меня брали в Кемеровское военно-пехотное училище, но я не прошел комиссию, был очень худой, развивалась близорукость, плоскостопие и, кажется, признали порок сердца. Мне сказали, что в армию меня не возьмут. Я этому обрадовался и решил пойти осенью окончить 10 классов.
Осенью меня с большим трудом (был перерыв в учебе почти три года) приняли в школу в с.Краснотуранск в 10 класс. Я жил на квартире у одноклассника. В 1947 году поменялись деньги. Я, шутя, карандашом нарисовал, кажется, пятерку. Внешне вышло похоже. Хозяин квартиры взял и отнес ее прокурору. Прокурор сказал, что пацан просто балуется и отдал бумажку обратно. Один раз мне отец привез мешок хлеба и килограммов 20 мяса. Мишка Ковалев, хозяин квартиры, вместе со своим другом украли все продукты, инсценировали взлом кладовки. И мне пришлось уйти на другую квартиру. Я ему сказал, что заявлю в милицию, а он мне ответил, что за подделку денег меня ждет тюрьма. Я тогда не знал, что прокурор не придал этому значения, побоялся и не стал больше ему угрожать. Как оказалось позже, его завербовали органы МГБ и он, со зла, стал следить за мной и сообщать им содержание моих разговоров. По-видимому, я все же иногда открыто возмущался жизнью того времени, потому что с этого времени на меня уже завели досье, и там фигурировали показания Ковалева. О том, что он доносит на меня, мне рассказала его подружка, с которой он поссорился. Я понял, что надо мной нависла опасность.
Я в то время усиленно самосовершенствовался, закалял себя. Во всем и всюду старался сдерживать себя, не высказывать своих эмоций, спал на полу на простом "потнике" (кошме), укрывался простым шерстяным одеялом, летом ходил босиком, ну а терпеть голод научила сама жизнь. Отец научил меня некоторым приемам самогипноза, концентрации внимания. Я, например, вытягивал в сторону руку и старался удержать ее в таком положении возможно больше времени, У меня был кристалл, в который я вглядывался минутами, не мигая. Серьезно пересмотрел все те знания, которые навязала мне школа, и перестраивал свое мировосприятие и свой характер. Это был период бурного развития моей личности. Я самостоятельно активно занимался самообразованием, штудировал книги, которые проходят только в институте. После взрыва атомных бомб в Японии мне не давал покоя секрет атомной энергии. Когда попалась книга по ядерной физике, я ее читал и старался вникнуть, почему вырабатывается столько энергии.
Меня очень интересовала взаимосвязь понятий. Я. как помню, нарисовал большую схему, где с одной стороны было Добро, а с другой - Зло. Жизнь я соединил с Добром, а смерть - со Злом. И так располагал разные слова, соединяя их друг с другом. Еще в 1944 году, живя на квартире у одной старушки, я познакомился с Евангелием, а немного позже - с Библией. Меня поразила идея бессмертия человека, возможность его. Будучи воспитанным в материалистическом духе, я не особенно-то верил чудесам Евангелия. Но мне казалось, что со временем наука победит смерть. И я даже нарисовал картину. Из мрачной бездны вылетает Дракон Смерти с черными крыльями в форме сердца и в руке меч, на котором написано: "наука". И подпись внизу "Человек мечом науки победит преграду жизни - смерть".
В 1948 году я окончил 10 классов, тогда сдавали первые экзамены на аттестат зрелости. Мое сочинение по литературе наш классный руководитель, заслуженный учитель РСФСР Николай Алексеевич Демин, даже прочитал всему классу и сказал, что у меня есть свой стиль. Были наполовину четверки и пятерки, были и тройки. Но, в общем, аттестат я получил. Теперь передо мной, как говорится, открывалось множество дорог.
Я всю жизнь мечтал поступить на медицинский факультет. Но вышло так, что часть моих одноклассников поехала поступать в пединститут Красноярска. Вступительные экзамены я сдал на "отлично" и начал уже заниматься, но в то время вышел указ не давать стипендии на первом курсе. Я было толкнулся за помощью в крайком ВЛКСМ, но мне отказали. По дороге домой мы с одним товарищем решили, пока не поздно, поступить в Черногорский горный техникум. Меня приняли сразу на третий курс, у меня уже было среднее образование. Учиться в техникуме мне нравилось. Особенно меня привлекала математика, мы проходили и азы высшей математики. Учился я только на пятерки. Но жить было ужасно тяжело. Квартировал я у своего друга Ощепкова (он в то время работал весовщиком на железной дороге) в бараке напротив станции. Чтобы как-то прожить, приходилось ночами разгружать вагоны. Платили нам за вагон 150-200 рублей - стоимость ведра картошки. От постоянного недосыпания и недоедания развилось малокровие, очень часто кружилась голова. Я обратился в амбулаторию, мне там посоветовали получше питаться. Что было делать? Я опять, уже в который раз, вынужден был уехать домой. Там мать меня отпоила молоком. Постепенно я поправился, и опять встал вопрос: что делать дальше?
Предыдущая глава Оглавление Следующая глава