Я иду к тебе с поклоном
Мысли сотен пожилых людей во многих уголках России, нашего края, Енисейского района в последние месяцы прикованы к маленькой деревне Никужлино, что близ Ярцева. Через десять дней, 17 июля, когда здесь установятся светлые ночи, они встретятся на том месте, где 65 лет назад в этот день их, тогда детей, вместе с родителями неизвестно за какие грехи высадили из барж на суровый берег Енисея - на самый что ни на есть произвол судьбы.
Но эта деревушка дала им кров, и они считают ее своей родиной. И едут сюда почтить память родителей.
Много лет вынужденные скрывать свои корни и потому утратившие родственные связи, последние годы они настойчиво искали друг друга. И сначала не столько, быть может, из желания воссоединить семьи и родственные отношения, сколько из необходимости получить свидетельские показания для оформления реабилитационных документов и получения компенсационных выплат за утраченное, конфискованное имущество.
Вот и я в поиске свидетеля для подтверждения сроков нахождения на спецпоселении моей мамы, пройдя длинную цепочку расспросов, наконец позвонила в квартиру по улице Свердловской в Красноярске.
- Я внучка Никиты Саввича Комогорцева. Это имя открыло мне дверь, и я познакомилась с самым старшим, кого я сегодня знаю из рода Комогорцевых, - Алипием Пантелеймоновичем и его женой Марией Архиповной.
Они сразу согласились, несмотря на преклонный возраст (ему 81, ей 79 лет), сходить в народный суд, чтобы подтвердить там, что моя мама Наталья Никитична Комогорцева-Городнова находилась на спецпоселении вместе с семьей с 1931-го по 1947 год. Я же в ответ написала от их имени заявления в Читинский и Красноярский информационные центры УВД на получение справок о реабилитации и конфискации имущества в 1931 году.
Алипий Пантелеймонович и Мария Архиповна Комогорцевы
...Полученная из Читы справка об имущественном положении перед высылкой семьи Пантелеймона Константиновича и Анны Корниловны Комогорцевых, родителей, вызывает у Алипия Пантелеймоновича горькую усмешку. Перечислены в ней лошади, коровы, быки, молодняк, овцы, козы, свиньи, сенокосилки, грабли, дисковые бороны, сеялки, плуги, амбары с завозней, хлев, упряжь, телеги, 80 копен сена, пять десятин запашка, дробовое ружье и в последних строках -дом с мебелью. А стоимость всего этого не просто смешная, а до слез смешная - от пяти до ста рублей... А в довершение всего подпечатано, что сведений о конфискации имущества не имеется. Как будто все это можно было взять с собой в ссылку... Тогда для чего Же было выдумано «раскулачивание»?..
Грустные мысли переносят Алипия Пантелеймоновича в Зюльзю, родную деревню в Забайкалье. Ему было шестнадцать лет, когда все произошло. Работал вместе с родителями, братьями, сестрами с утра до вечера - хозяйство-то, действительно, большое, ухода и пригляда требует. Три старших брата к тому времени отошли - жили своим хозяйством, а два средних с женами и он помогали отцу. Наемной силы не было, сами успевали хлеб посеять и убрать, скотину обиходить.
В двадцать девятом внесли их в черный список Зажиточных и потому от большого хозяйства оставили им лошадь и одну корову. А в тридцать первом году арестовали отца, увезли в тюрьму вместе с другими главами семейств. Брат Михаил был в трудополченцах. Дмитрий временно устроился в Дарасуне работать на руднике, а он, Алипий, остался по хозяйству с матерью, сестрами и невестками.
И их горький час пришел. Всех забрали и доставили в Нерчинск - на переселенческую базу. Там продержали несколько суток и потом, «натолкав под завязку» в теплушки, повезли в западном направлении. В пути с отцами не соединили. Повезли семьи дальше, до Красноярска, на пересыльный пункт...
Алипий Пантелеймонович делает паузу перед повествованием о новом, жестоком, бесправном и бесконечно длинном этапе Жизни семьи и земляков-Забайкальцев в селе Никулино:
- Стали размешаться: кто попросился в ограды и сараюшки к местным жителям, кто построил землянки. Спешно стали застроечки делать. Конечно, из сырого, только спиленного леса. Поэтому воздух в этих бараках был тяжелый, со стен и потолка древесные соки лились, как наши слезы из истерзанных душ. В бараках разместились по нескольку семей. Мы стали жить вместе с Гурулевыми. Их отец и наш к тому времени еще не приехали (они добрались уже зимой тридцать второго года на лошади, которую удалось в дороге купить). Работали мы на лесосеках. Двуручными пилами валили деревья, рубили сучья, стволы резали на восьмиметровые бревна, шкурили их, тащили к берегу, вязали в огромные плоты для сплава вниз по Енисею до Игарки. В то время это были лесоучастки Туруханского леспромхоза.
В тридцать третьем пережили голодовку, много стариков и детей умерло. Те, кто выжил, навсегда остались благодарны местным жителям за рыбу, молоко, огородную ботву да дарам природы - грибам, ягоде, черемше... До сих пор вкус черемухового хлеба помним. Потом условия жизни стали лучше, бараки построили попросторнее. Мы с Марусей поженились в тридцать седьмом году...
- Я тоже из семьи, пережившей «раскулачивание», - вступает в разговор Мария Архиповна. - Путь мой в Никулино был менее длинным по расстоянию, но гораздо длиннее по времена Мою семью - Архипа Михайловича и Анны Емельяновны Патюковых - вместе с другими земляками выслали в тридцатом году из деревни Подгорной Енисейского района на заимки, что были у селения Маковского. Почти год там жили. Наступило второе лето. В «складчину» на одной лошади вспахали, засеяли поля. Надо было урожай собирать, а у нас снова все отобрали, и всех увезли в Енисейск. Там в баржу погрузили и отправили на ней до деревни Шадрино. Потом по Касу поднимались на завознях. И стали жить в земляных бараках, которые остались от заключенных, отбывавших там срок раньше. Бабушка первой померла - еще и кладбища не было, а потом отец лег на Касу. Работали мы тоже на лесосеках. Представляете нас, девчонок, ворочающими бревна, откапывающими их из глубокой снежины? Промерзнем все, одежда ледяным колом станет, один кусочек хлеба, что с собой удастся взять, с утра уже съеден, голод мучает, а ты шкуришь эти бревна от темноты до темноты...
Закрылись на том участке лесозаготовки, нас увезли в Кривляк, а потом мы уж сами спустились до Никулина. А как мы с Алипием поженились, встретившись там, так опять по лесоучасткам жили. На Кае нас только три раза завозили, а еще в Сым... В Никулино-то редко приезжали - отдохнуть, переночевать, и опять по речкам... Первые дети - девочка и мальчик - у нас мало пожили, четыре и восемь месяцев, надорвалась ведь я на тяжелой работе. Когда Маня родилась, мне санитарка никулинской больницы Нина Тарасьевна, тоже из комогорцевского рода, говорит «У тебя, Маруся, дети не живут. Давай, я эту девочку у тебя куплю, чтоб жила». Дала мне санитарка рубль, я ей дочку передала в руки... Может, этот «обряд» помог моей девочке выжить. Росла-то она, конечно, дома, со мной. А все равно Маню нашу в расцвете лет рак унес... А вообще я четверых детей схоронила, по сю пору в их дни рождения и смерти плачу.
- Когда Маня в сорок втором родилась, - вновь вступает в разговор Алипий Пантелеймонович, - прекратили мы вместе бродить по речкам, переехала Маруся в Никулино, к невесткам нашим, Фросе и Зое. Братьев моих, их мужей, уже на фронт забрала В сорок первом-то, когда война началась, нашим контингентом побрезговали, а потом стали призывать. Меня же по брони оставили в Туруханском леспромхозе, хотя я просился вместо Михаила, у которого трое детей было, на фронт, но получил резкий ответ: «Разрешите нам самим решать, кого призвать, кого оставить...».
Погиб Михаил на второй год. Похоронки на него долго не было, а письмо от однополчанина пришло: «Лежит ваш Миша в зеленой роще...». Дочери его теперь точнее узнали, где могила. Погиб и Дмитрий. Имена братьев, знаю, на памятнике в Ярцеве выбиты. Отец умер в Никулине. А мама переехала с нами в пятьдесят седьмом году в Красноярск...
Мой труд в годы войны в леспромхозе правительство отметило медалью, а в пятьдесят третьем в том же Ярцевском леспромхозе орденом Ленина наградили, наверное, первого из спецпереселенцев... Такие вот метаморфозы: подростком за трудолюбие жестоко наказали, а потом за это же трудолюбие главный орден страны дали... Наградили и земляков-забайкальцев - и за труд, и за боевые заслуги. Земляки пишут, что в Никулино хотят съехаться в день 65-летия нашей высадки там, вырезку из енисейской газеты прислали с фотографией памятника, поставленного ими жертвам репрессий. Мы-то с Марусей куда поедем - возраст не тот. А сбор этот приветствуем, это хорошо, что они могилам родителей поклонятся, оградки, кресты в порядок приведут, подкрасят, у памятника постоят...
...Попрощалась я с Алипием Пантелеймоновичем и Марией Архиповной, домой приехала, а меня, оказывается, две незнакомые женщины уже четыре часа ждут и сразу старые фотографии показывают: на одной мама в юности, на другой - дядя мой, а рядом с ними одна из этих женщин - Александра Ефимовна Золотухина. Другая гостья оказалась тоже из рода Комогорцевых - Нина Георгиевна. Разыскали меня тоже «по цепочке», чтобы о встрече июльской поговорить и о книге памяти, которую они хотят вместе написать, оставили в нее свои записи-воспоминания. По словечку да по строчке родится, думаю, эта печальная повесть с оптимистичным эпилогом, утверждающим Трудолюбие, Стойкость, Память и Жизнь. А эпиграфом станут слова, высеченные на памятнике, установленном забайкальцами прошлым летом в селе Никулино: «Жертвам репрессий. Человеческая боль от несправедливости не притупляется никогда».
Тамара Городнова. Красноярск, 1996