Воспоминания о Сибири

Воспоминания о Сибири

О моей жизни

Матти Квелстейн
родился 26 августа 1938 года в Эстонии.

До Сибири

После войны на хуторе Коопа в деревне Сигула волости Колга Харьюского уезда мы жили впятером: мама Алииде (14.06.1905), папа Рихард (12.05.1909), мой брат Хейки (28.02.1941), моя бабушка по папиной линии Леена Виик и я. Наступили сложные времена, отец из-за боязни худшего ушёл в лес, откуда вернулся только в 1945 году по амнистии, но то ли в 1947, то ли в 1948 году его всё-таки арестовали. Помню, что была тёмная летняя ночь, когда его увезли из дома.

На хуторе Коопа выращивали в основном рожь. Я посильно участвовал в работах: косил, связывал ржаные снопы, складывал в кучи. Осенью, когда рожь возили в ригу, помогал и там. Наш односельчанин Волли Пихлакпуу (родственник наших соратников по сибирской ссылке) был машинистом молотилки. Её перевозили с хутора на хутор, работа делали коллективно всем селом, я тоже участвовал в молотьбе.

Учился я в третьем классе Хирвлиской 6-летней школы. Брат Хейки тоже начал в том году свой школьный путь. В школу нужно было идти далеко—за пять километров и вечером обратно.

Наступил день 25 марта 1949 года

Было солнечное утро, мама работала в хлеву, который находился в отдалении от дома. Бабушка ушла в соседнюю деревню нянчить детей. Я отцовскими инструментами мастерил на его столярном станке то ли самолёт, то ли пистолет. Вдруг послышался шум, и в дверь ворвались вооружённые солдаты, с ними был местный мужчина по имени Яяратс, который руководил депортацией. Спросили, где мама. Я ответил, что не знаю, ведь у меня уже был горький опыт. Подождав некоторое время, чужаки ушли. Мама всё это видела из хлева. Мы с братом украдкой, прячась за амбар, ушли в лес. Мама этого не увидела. День стоял прекрасный, снег исчезал, было много талой воды. Мы направились к одинокому старцу, который жил за леском. Он приветливо встретил нас, накормил и уложил спать. Мы были настолько маленькими, что не понимали, какой опасности его подвергли. Утром пошли в деревню, которая находилась в трёх-четырёх километрах от нашей, искать бабушку. Знали только, что она нянчит детей в каком-то большом доме, но найти её не смогли, на наш вопрос сельчане тоже не знали ответа. Тогда мы решили вернуться. Ночь провели в отдалённом доме у Анни Сааберг, также не догадываясь, какой опасности её подвергали. Она приветливо приняла нас, но ночью пришли уполномоченные по депортации. Нас не увели, но предупредили, что, если мы сбежим, заберут Анни. На следующий день они вернулись и вместе с нами всё-таки забрали и её. Велели взять с собой продовольствие и предупредили, что, если наша мама не появится, мы поедем в Сибирь с Анни. Мама всё это время пряталась в подземном хранилище для картофеля и оттуда слышала, как Яяратс раздумывал вслух, где её искать. Мама подумала: дать бы ему вилами по башке! Но, увидев нас с братом в их руках, она вышла из укрытия. Анни освободили. Мама в испуге и растерянности сумела взять с собой только немного хлеба и мяса. Нас посадили на грузовую машину и повезли на соседний хутор.
Там никого не оказалось. Уполномоченные перевернули весь хутор, проткнули штыками сено. Никого не обнаружив, отвезли нас в волость Колга, где находилось уже много народу из окружающих деревень, но мы не были с ними знакомы. Уже поздно вечером нас отвезли на станцию Кехра и загнали в скотский вагон, в котором тоже было уже много людей. Поскольку мы были одними из последних, то нам достались очень плохие места. Нары были уже заняты. В противоположных концах вагона стояли буржуйки, которые топились, но очень слабо обогревали вагон, поскольку быстро остывали. Окна высоко под потолком были, но забитые досками, их не разрешалось открывать. Состав двинулся в путь ночью. Как выяснилось позже, нашу бабушку, Леену Виик, всё-таки нашли и отправили тоже в Красноярский край, но в Минусинский район .

Поезд двигался в основном ночами, пропуская днём другие составы. В один прекрасный день, будучи уже где-то в Сибири, поезд остановился около большого пустыря. Детворе разрешили выйти из вагона, мы резвились, как молодые телята. Мимо нас к одному из передних вагонов проехала повозка, оттуда на телегу кинули несколько трупов, кучер сел на них и куда-то повёз. Нам криком скомандовали вернуться в вагоны, пересчитав перед этим, и путь продолжился.

Сибирь

Наконец, прибыли на станцию Ужур. Здесь нас высадили из вагона, какие-то люди вели сортировку, кто куда поедет. На каком основании проводился отбор, не знаю. Дали команду: «На грузовики!», и наш путь в неизвестность продолжился. Снега уже не было, но и дороги не было тоже. Мы двигались на американском грузовике, который проезжал, где мог. Хейки в пути заболел, аж посинел, мама боялась, что брат умрёт, но чудом он всё-таки выздоровел.

Вечером нас разместили в клубе Центральной усадьбы Балахтинского зерносовхоза. Следующий день провели там же. Нам зачитали приказ, что мы высланы из Эстонии пожизненно. Элизе Лагле знала русский язык и перевела содержание. После этого началось размещение, поселяли в комнату по две семьи, а в помещения побольше—по несколько. Мы получили комнату в кирпичном бараке. Там стоял деревянный стол с перекрещенными ножками и такая же лежанка, на которую мы сами сделали матрас, т.е. набили мешки соломой. Соломы было предостаточно, весной её сжигали ради удобрения полей. В комнату поместили ещё двух наших пожилых односельчан—братьев Пихлакпуу, один из них был инвалидом. Они оба остались на вечный покой в сибирской земле. Семья Густава позже приехала к ним.

Запомнилась первая весна. Снег уже сошёл, солнце сияло, но было очень холодно, поскольку дул сильный северный ветер. Эстонские дети тесно общались между собой, малыши играли и баловались. Помнится, что всё время сильно пахло дымом. Вдали виднелись холмы, склоны которых вечерами казались синими от дыма горящей соломы.

Еды было мало. Местные продавали картофель, и цена не была дорогой—по два рубля ведро (это была единственная мера), но у мамы было очень мало денег. В столовой можно было купить довольно дешевый обед: суп и кашу. У них был какой-то непривычный мне вкус. Купив еду, в ведёрке приносили её домой и здесь уже все ели.

Осенью мы пошли в школу. В Эстонии я учился уже в третьем классе, но в Сибири снова пошёл в первый, поскольку не знал русского языка. В школе Хирвли у нас тоже были уроки русского языка, и даже моими последними оценкам по предмету были пятерки. В сибирской школе самые маленькие первоклашки учились писать буквы. Наша учительница Еськина спросила, умеет ли кто-нибудь писать? Я поднял руку и мелом написал на доске прописную букву а, но учительница сказала, что так не пойдёт, и сама аккуратно вывела в начерченном на доске квадратике заглавную букву А. Квадратики были предварительно нанесены на доску, это облегчало обучение письму.

Нам велели и между собой разговаривать по-русски. Но дома, чтобы не забыть родной язык, мамы под руководством Пальми Вест диктовали нам диктанты. Некоторым присылали из дома книжки на эстонском языке, их мы вместе читали и рассматривали картинки.

Немецкий язык преподавал сердитый немец, у него было прозвище «Бёзе»—злой. В каком-то классе у меня с ним возник конфликт, и он в сердцах заявил мне, что я никакой не Квелстейн: «Квелштайн твоя фамилия!»

Поначалу мама стала работать на перевалке. Чтобы было хоть что-то кушать, в валенках приносила домой пшеницу и из неё варила кашу. Зёрна разбухали и были довольно вкусными. Позже работала в свинарнике, потом доила коров. Однажды мама спускалась с горы на телеге, лошади были строптивыми, не послушались ее и рысью побежали под гору. Мама упала и какой-то железякой сильно повредила ногу. Нога плохо заживала, мама долго не могла работать, материальное положение наше ещё более ухудшилось.

В первое же лето мы открыли для себя Чулым. Река текла под холмом в широкой красивой долине. Весной на нашей стороне реки цвели ирисы, долина прямо синела от них! Чулым здесь был извилистым, с обрывистыми берегами, которые весной подмывало половодьем, образовывались опасные водовороты. Около села река была не очень глубокой, зимой она покрывалась толстым льдом. К сожалению, мне ни разу не пришлось увидеть ледоход. Весенняя большая вода образовывала протоки. В них мы в первое же лето научились плавать. Помню, что Арне Эенок потерял дно из-под ног и ушел с головой под воду. Он даже, якобы, увидел подводный мир. Но подумав, что тонет, выпустил из лёгких воздух и сразу же поднялся на поверхность. Таким образом он научился плавать. Моста через реку не было, летом для перевозки скота на дальнее пастбище сколачивали из досок и брёвен паром, который передвигался через реку при помощи троса. Однажды, обнаружив, что кто-то забыл запереть паром на замок, мы с ребятами воспользовались случаем и переплавились на пароме самостоятельно. В этом месте было уже очень глубоко. От районного центра Балахты Чулым становился уже судоходным.

Как-то летом мы играли мяч, и я почувствовал, что ноге больно. Нагнувшись, увидел, что вся трава вокруг окровавлена. Оказалось, я наступил на разбитый флакон из-под одеколона и порезал ногу до кости. Мама и Эллен Эенок посадили меня на табуретку и так отнесли в амбулаторию, там посыпали рану стрептоцидовым порошком и перевязали. Я ходил на перевязку, но рана заживала очень медленно. Этот порез до сих пор дает знать о себе, а палец плохо сгибается. Рана была очень глубокой, помню, что видел белую полоску, очевидно, это была кость. Поскольку это случилось непосредственно перед началом учебного года, то я был освобожден от уроков физкультуры до тех пор, пока не стал добровольно принимать в них участие.

В памяти остался один эпизод с маленькой, родившейся в Сибири Карин. У неё на голове образовалась какая-то болячка. Её мама Ада плохо владела русским языком и позвала меня с собой в амбулаторию в качестве переводчика. Т.е. я уже довольно прилично говорил по-русски.

Зимой увлекались игрой, напоминающий хоккей. По снегу гоняли палками мороженые лошадиные яблоки. В то время я учился в третьем классе. Как-то вечером почувствовал вдруг странное ощущение: у меня как-будто остановилось сердце. Инстинктивно я стал колотить себя по груди, пока сердце снова забилось. Было чувство, что оно колотится со скоростью миллиона ударов в минуту, по телу пробежала дрожь. К счастью, мама была дома и всё это видела, но не могла определить, что случилось. Врачи сказали, что это сердечная недостаточность. Я снова был освобождён от уроков физкультуры. Месяц я провёл в Балахте в больнице, получил множество уколов и выпил много лекарств. Больница находилась у подножия горы, на которой росла берёзовая роща. Как-то я попробовал взойти на гору, но это оказалось не под силу, стал задыхаться. К лету меня выписали.

В школе мы с Рейн Коппель, Аадо Иваск и другими мальчиками организовали шахматный турнир. Были даже шахматные разряды. У меня тоже был какой-то разряд, не помню точно, какой. Зимой играли в битву деревянными саблями, которые сами себе смастерили. Когда вели захват крепости в огромных сугробах около мастерских, на меня внезапно навалился большой мальчик, и я застрял головой между стеной мастерской и сугробом. Меня сильно помяло тогда, и зубы долго болели, они до сих пор побаиваются холода. Крепость в азарте соперничества штурмовали нешуточно!

На плодородной почве вокруг росла дикая конопля. Она была очень высокой. Если её помять, то распространялся приятный специфический запах. Осенью мы отшелушивали созревшие зернышки, потерев между ладонями и ели, они были очень вкусными. Никто не знал ничего про наркотики и не относился к конопле враждебно.

Почва была настолько плодородная, что навоз не использовали, его весной выбрасывали в овраги или сжигали засохшие батареи навоза прямо на месте. Весной во дворах строились временные печи, которые топили кизяком. Еду варили в чугунках. На второй год нашей жизни в Сибири всем выделили участки для посадки картофеля. Они находились далеко от села, когда мы приехали, поле было уже вспахано. Картошку сажали лопатами, в Сибири это парная работа: первый выкапывал ямку, второй кидал в неё картофелину, первый засыпал клубень землей от следующей ямки. Летом за участком следили в основном школьники, пропалывая и окучивая картофель тяпками.

Школьники работали и на обширных полях совхоза. Тем же квадратно-гнездовым методом сажали кукурузу, только ямка делалась поменьше и в неё бросали по два кукурузных зёрнышка, ямка также затаптывалась ногой. Выращивали турнепс, его нужно было окучивать и пропалывать. Турнепс вырастал огромных размеров, и школьники осенью с трудом вытаскивали его из земли. В уборке картофеля тоже принимали участие школьники. Однажды за нами на поле после работы должны были приехать машины, но их почему-то не было. Уставшие старшекласники стали громко протестовать. Директор школы Болдырев, был строгий однорукий мужчина, бывший фронтовик. Он своей единственной рукой шлёпнул самому горластому парню по щеке и закончил этим перебранку. А однажды картофельное поле было совсем близко: между первым отделением и перевалкой. Мы копали, в обед нас покормили и обещали привести ещё что-то «вкусное». Мы уже окончили работу и с Аадо и Рейном пошли домой умыться. А когда вернулись, «вкусное» уже привезли—мёд в огромных алюминиевых мисках. Это было самое большое поедание мёда в моей жизни.

Однажды нас взяли помощниками на комбайн, за трактор прицеплялись два комбайна и агрегат для соломы. Нас с братом Хейки посадили на этот агрегат, показали, какие рычаги надо нажимать для его опустошения. Мальчишкам это было очень интересно. Когда мне исполнилось 15 лет, во время летних каникул я работал уже за зарплату. Был помощником у русского каменщика, на волах подвозил ему из реки песок. Волы были спокойными, послушно идущими под гору. Еще я готовил глиняный раствор и подавал его мастеру, а тот клал русские печи. Ещё два лета был подмастерьем в столярных мастерских у Якоба Тамберг (он приехал к своей семье). С ним мы сделали для хлевов второго отделения огромное количество оконных рам. Для свинарника—очень тяжёлые толстостенные кормушки, в которые корм подавался автоматически. Делали даже гробы, но не помню, сделал ли я его своей бабушке Леене, умершей в ссылке.

В школе был разнообразный выбор кружков. Я записался во многие, но классрук велела выбрать несколько, опасаясь, что я просто не успею во всех участвовать. Тогда я выбрал фото-и кинокружок, которыми руководил наш учитель физики Иннокентий Иванович Журавлёв. Ещё я принимал участие в шахматном кружке и кружке рисования. Поскольку я и раньше любил рисовать и у меня получалось, то помогал другим. В кабинете физики подготавливал оборудование для лабораторных работ.

В школе был пластинчатый аппарат «Фотокор»-1, им я сфотографировал зимой здание школы и школьников. На заработанные летом деньги выписал из Московского «Посылторга» фотоаппарат «Смена», фотоплёнку и химикаты. Позже выяснилось, что всё это можно было приобрести в районном центре—в Балахте. Фотографией занимался ещё Рейн Коппель, у него был фотоапарат получше–широкоплёночный «Москва». У Арне Эенок был также выписаный из «Посылторга» «Любитель», из него мы позже смастерили увеличительный аппарат. Отлично фотографировал литовец Арвидас, он был отличником, окончил школу с медалью и поступил учиться в Томский университет. В нашем доме фотоапарат был ещё у немца Александра Диля. Я также общался с врачом-репатриантом из Манчжурии, которого интересовала фотосъемка, и я мог дать ему полезные советы. Сейчас мне странно, как много людей занималось этим дорогим хобби, ведь все были очень бедны, еды было совсем мало. Но откуда такой интерес? Ведь имеются даже фотографии эпизодов депортации. Откуда в том пекле фотоаппараты? Очевидно, были взяты с собой из дома, как наиболее ценные вещи. Одна из эстонских семей, Соосаары, после воссоединения уехали в Верхне-Туринск. Их сын Вамбола сфотографировал там тайгу и прислал нам снимки.

Мы с Арне прочитали в журнале статью и почерпнули там идею переделать его «Любитель» в увеличительный аппарат. К сожалению, он получился не очень удачным: свет был рассеянный, у фото получалась слишком большая зернистость, но мы всё-таки печатали на нём отснятый материал. Ванночки для растворов заказали из «Посылторга», а красные фонари для фотолаборатории смастерили сами. Где-то раздобыли красную плёнку, которую проложили между двумя стёклами. В комнате Арне, занавесив окно, орудовали, как в фотолаборатории.

Многие эстонцы жили на главной улице в белом бараке, который назывался «саманный», он был сделан из смешанных с рубленой соломой глиняных блоков. В другом саманном здании устроили школьную фотолабораторию и столярную мастерскую, в этой мастерской помимо столярного станка, были пилы и другие инструменты для обработки древесины. Там мы научились столярничать. Обрабатывали лиственницу и кедр, это очень труднообрабатываемая древесина, особенно ручным столярным инструментом.

В летние каникулы я зарабатывал деньги и на кирпичном заводике, выгружая кирпич из печей. Кирпичные печи находились в долине реки у подножья горы на большой поляне. В больших ямах на лошадях месили глину и песок. Смесь закладывали в деревянные формочки и отвозили в сарай для просушки. Обжигальная печь была построена из кирпича. Она загружалась, замуровывалась, затем разводился огонь. Определённое время (как помнится, целую неделю) печь постоянно топилась. Затем её оставляли остывать. Остывала она тоже долго. Потом её размуровывали, вынимали готовый кирпич и складывали в штабеля. Разгрузка печи была моей работой.

В клубе я рисовал красочные афиши для кино, вечеров танцев и т.д., за это получал бесплатные пропуска на все мероприятия.
Для магазинов я изготовил афиши на жести, сделал надписи «Магазин промтоваров» и «Магазин продтоваров», за это магазины мне тоже немного заплатили.

Однажды я в качестве грузчика даже съездил в Балахту на открытом грузовике, принадлежащем магазину. Машину загрузили разным товаром так, что мешки возвышались над бортами. Было много сахара. И мне пришлось обратно за 40 км. ехать в кузове, прижавшись в уголок за кабиной. Пошёл дождь, дорога превратилась в скользкую грязь, грузовик застрял, пришлось его выталкивать. Как-то всё-таки доехали до своего села. Сахар необходимо было сразу же разгрузить в склад, а сахарные мешки были очень тяжелыми—более 60 кг. Один мешок был настолько тяжёл, что придавил меня к крыльцу. Но все выгрузили благополучно. В качестве зарплаты мне дали пару кило сахара—это было большой наградой.

Однажды за работу в магазине мне из-под прилавка дали яловые сапоги, их я долго носил. Вместе с Рейном и Аадо мы крыли жестью крыши и красили их. Одну из сторон школьной крыши мы тоже успели сделать, но настал учебный год, и работу пришлось приостановить. Помню, что жестяные крыши нашего дома и электростанции тоже были делом наших рук. Мой брат Хейки был больше рыбаком, они с Арне и другими мальчиками подолгу пропадали на реке.

Наш красный барак понемногу перестраивался своими силами. Рядом со входом был навес, из него лестница вела в подвал, который летом наполнялся водой, оттуда веяло холодом и сыростью. Подвал использовалась для нужд молоканки. Под комнату Пальми Вест и Анетте Кангур (мамы Аадо Иваск) подвал не доходил. Тогда они под своей комнатой сами построили маленький подвальчик, где хранили продукты.

В нашем бараке жили люди разных национальностей. Кроме эстонцев там были немцы, цыгане, русские. В распоряжении некоторых немецких семей было больше одной комнаты, и они сделали в огород свои выходы, получив таким образом обособленное жильё.

Ещё до нашего появления в селе были построены мастерские, электростанция, скотные дворы, баня, школа, больница, клуб, детские сады, пекарня, кирпичный завод, садоводство, перевалка для зерна, колодец, из которого качали воду для электростанции, магазины, «молоканка» и ещё множество необходимого для жизни. Поговаривали, что всё это выстроили еще в начале тридцатых годов при участии иностранных специалистов. Во время нашего пребывания там район изучали геологи. Для них построили очень тёплые лёгкие дома финского типа. Когда геологический отряд уехал, в их домах разместили эстонские семьи. Помнится, что там жили Найрисмяги, Кальюранд и Линда Каан со своим сыном Тиитом Оянду, я ходил туда к ним в гости.

До нас на Центральной усадьбе Балахтинского зерносовхоза жил один сэто—старый мельник с женой и сыном. Про него ходила молва, что русский язык он не знает, а эстонский забыл. Сам мельник кое-как понимал эстонский, но семья нет.

Когда наш отец освободился из лагеря, то привез к нам свою маму Леену Виик. Помню, что он носил восьмиугольную фуражку, местные смотрели на него с удивлением, раньше такой диковины никто не видывал. У поляков тоже были своеобразные головные уборы—четырёхугольные конфедератки. Восьмиугольную же односельчане увидели в первый раз. Поскольку у папы уже было разрешение вернуться в Эстонию, он вскоре уехал. После его отъезда умерла наша бабушка Леена Виик, она осталась лежать в сибирской земле.

В середине пятидесятых, после смерти Сталина, эстонцам разрешили вернуться домой. Нам письмо-разрешение пришло в апреле 1957 года. Но в отличие от поездки в Сибирь билеты на обратную дорогу нужно было купить самим. Такого количества денег у мамы не было, поэтому нам пришлось остаться в Сибири еще на одно лето, чтобы заработать на дорогу. Я старался, как мог: утеплял на втором и третьем отделениях совхоза коровники, для этого крыл потолки сверху шлаком. Для коровников, находящихся около подхоза, мы сооружали ёмкости для жидкого навоза. Это была очень трудная работа, поскольку коровники стояли на глинистой почве, а ямы необходимо было вырыть очень глубокие. Ямы были такой глубины, что выбрасывать со дна глину было невозможно, и пришлось делать вспомогательные сооружения.

Обратно домой!

В октябре набралась необходимая для дороги сумма, и начался наш путь домой. Он кардинально отличался от пути в Сибирь. Из фанеры я сам смастерил чемоданы, фанерному делу нас научил учитель Журавлёв, спасибо ему за это! Эти чемоданы до сих пор сохранились у меня.

До Ужура нас довезли на попутной машине с зерном. Покупка билетов через Москву на Таллинн прошла складно. Про дорогу помню, что суп нам уже никто не давал, еду можно было купить на станциях прямо на перроне. В Москве возникли проблемы: нужно было перекомпостировать билеты на Таллинн, но мы попали на время, когда с целины возвращались эстонские студенты, и вагоны были переполнены. На московском вокзале мы прожили дня два. Были огромные очереди в кассы, иногда какая-нибудь из них открывалась и продавала пару билетов. В конце-концов нам удалось закомпостировать билеты и выехать из Москвы.

Отец встречал нас. С вокзала—на автобусную станцию и сразу же домой в деревню. Собственного жилья у нас уже не было. Мы поселились у знакомых. Папа начал строить новый дом. Начал трудиться и я. В колхозе моей первой работой был обмолот ржи. Я разрезал снопы и сбрасывал их в молотилку. Через пару дней пошли убирать картофель. Я стал подкапывать вилами кусты, и эстонцев это сначала очень рассмешило. В Эстонии картофельные борозды традиционно раскрываются плугом. Но осень была очень дождливая, тяжелую машину на мокрое поле не пошлёшь. Так сибирские навыки пригодились в Эстонии. Я помогал папе и на стройке дома. Мама сначала работала в колхозе разнорабочей, затем на свиноферме. Мой брат Хейки первое время осматривался, затем стал учиться в Таллиннской строительной школе, выбрав специальность каменщика. Оттуда его призвали в армию, затем он уехал по призыву на комсомольскую стройку в Нарву. Там женился на русской девушке. К эстонской жизни он так и не привык. Он умер в 2004 году и похоронен на кладбище в Нарва-Иыесуу. Я сначала трудился в колхозе на разных строительных работах. По зову одного приятеля поступил учиться в Ярва-Яянискую школу механизации, получил специальность электрика. Строил подстанции и распределители по всей Эстонии. Но такая разъездная жизнь мне не была по нраву, и вскоре я устроился в карьер Маардуского химзавода, где проработал 37 лет. В Маарду я встретил свою супругу Эви. Мы поженились в 1965 году.
Моя мама умерла в 1983, а отец в 1993 году, они похоронены в Куусалу.

В заключение

Сейчас мы с супругой пенсионеры, живём в Каллавере. Дачей нам служит мой отчий дом в деревне Сигула. Зимой мы с супругой живём в городе, но все теплое время проводим там.

Сигула,
Лето 2010г.

Свои воспоминания Матти Квелстейн писал по просьбе Эстонского национального музея.

Перевод на русский Аста Тикерпяэ (рожд. Эенок)
Таллинн, ноябрь 2013года.

Айли Иваск и ее мама Анете Керн