В самом начале ХХ века мой дед Фёдор Супрунов оказался в Сибири. Сюда, на свободные земли, он привёз с Украины всю свою большую семью - пять сыновей, дочь, жену. Деревня Ключи в Ужурском районе Красноярского края стала для них новой родиной. Отсюда сын Степан в первую мировую войну пошёл добровольцем на фронт. Был ранен, попал в плен. Немцы лечили его у себя в госпитале, там и язык выучил. В Германии ему понравилось - даже женился на немке, сын родился. Тоска по России всё же взяла верх, и Степан Фёдорович вернулся в Ключи. В каком году точно не знаю, но примерно в 1920-м. Здесь опять женился, был выбран председателем новой коммуны. В 1922-м году родился сын Андрей, а ещё через 4 года появилась на свет я.

События гражданской войны в Сибири коснулись и нашей деревни, расположенной как раз на Ачинско-Минусинском тракте (по-нынешнему - Московский тракт). В Ключах хозяйничали то “белые”, то “красные”, и все с просьбами шли к председателю коммуны, и каждому лошадей подавай. Мой отец своим - “красным” - коней приводил, а “белым” - нет (в тайге их укрывал). Бывало, и убить грозились. В октябре 1926 года “беляки”, в очередной раз требуя от моего отца лошадей, поставили его к поленнице и стали стрелять. Потом хотели расправиться с женой (моя мать в те дни была беременна мною, уже на восьмом месяце). Отца повели за околицу. Вся деревня видела, как он шёл под прицелом винтовки. Люди шептались: “Степана Фёдоровича ведут на расстрел…”

Позже отец рассказывал, как беляки там, за околицей, приказали ему, чтоб шапку снял и шёл, не оглядываясь; как пот заливал ему глаза; как затем, увидев, что никого за спиной нет, переведя дух, вернулся домой. Там мать - чуть живая от страха. Отвёз её в Грузенку, за 15 км от деревни, к тёще. Через месяц мама умерла, рожая меня…

Отец женился на другой - взял женщину с ребёнком полутора лет. Мне - годик, братику моему пять лет, и ещё одна за другой родились две сестрички. В новом колхозе отца опять хотели выбрать председателем, но он рвался на производство, не хотел сельским хозяйством заниматься. У человека руки были “золотые” - он и столяр, и плотник, и печник, и кузнец… И на гармошке играл - жёны папиных братьев так и вспоминали о нём: не умеешь плясать, а запляшешь (ещё в Германии купил себе гармонь и 4 маленьких гармошечки). Зимой даже из района за ним приезжали - звали играть на ярмарке.

Так и не уговорили отца пойти в колхоз. А всех, кто не шёл туда работать, начали ссылать. Отобрали всё нажитое добро, и на чужой телеге, чужих лошадях нашу семью увезли из родной деревни - взять разрешили только одну корову. А детей - пятеро! Старшему Андрюше в тот год было 8 лет, мне и Ване (сводному брату) - по 5, маленьким сестричкам - одной 2 года, другой 2 месяца. Отца - в тюрьму: “враг народа”. Нас - куда-то “к чёрту на кулички”. При царе ссылали политзаключённых в сибирские деревни, а нас - дальше Сибири куда? В тайгу, на реку Чулым отправили, где ни крыши над головой, ни еды, ни воды. Нарымский край называлось то место. Все ссыльные - как и мы - без мужиков, под охраной коменданта (который был совсем мальчишка - лет двадцати), одни старики, женщины и малые дети. Это было ужасно! Жили в шалашах с берестяными крышами. Если бы к зиме не отпустили из тюрем наших отцов, мы бы не выжили. Старики и дети болели. Временное жильё почти всё сгорело от пожаров. Мужчины сразу начали строить дома - работами руководил мой отец. Избы ставили большие - в каждую от 8 до 10 семей.

Кроме домов, папа потихоньку строил плот. Брёвен-то много - без гвоздей, без проволоки сделал. Через год всё было готово к отплытию. Комендант наш молоденький, конечно, знал об этом, но не запрещал и начальству не докладывал, что мы побег задумали. Плот получился большой, вся наша семья из 7 человек поместилась и ещё двое стариков, женщина и её взрослая дочь. Плыть можно было только ночью (охрана по всему берегу круглосуточная). В реке Чулым было очень много топляка, эти подводные препятствия могли стать гибельными для нас. На одном из таких заторов брёвна плота разошлись, и чемоданчик нашей пассажирки упал в воду. Пока отец отцеплял плот от веток затопленного дерева, девушка, пытаясь удержать свою поклажу, тоже оказалась в воде. Ночь - ничего не видно… Мать, не в силах помочь дочери, только тихо плакала.

Дальше река становилась всё шире, и охрана по берегам исчезла. Стали делать остановки у деревень и сёл, на одной из таких стоянок наши пассажиры сошли. А отец с Андрюшей зарабатывали нам всем на пропитание - брали инструмент и ходили в каждую деревню, привязав плот. Местные жители не раз просили умелого работника остаться, даже жильё предлагали - пустующие дома “кулаков”. Затем плот пришлось оставить и пошли мы все пешком по тайге: мама с Шурой на руках; отец, толкая впереди себя тележку, на плечах нёс трёхлетнюю Олю; Андрюшка вёл за руки нас, пятилетних - меня и Валю. Так и шли, навстречу зиме, к своей родной деревне Ключи. Кто же знал, что нас там ожидает…

А из деревни нас отправили в очередную ссылку. И снова в зиму. Ехали в переполненных “телячьих” вагонах, где таких, как мы - видимо-невидимо, и все с детьми малыми. Помню, рядом с нами беременная ехала, у которой было ещё пятеро детишек (старшей - 12 лет). В дороге начались схватки, и всю её семью высадили на маленькой станции. Нам разрешили выйти тоже, чтобы мама помогла женщине родить (и дальше велено было ехать в ссылку - на другом поезде). Роженица умерла. Старшая её дочка осталась с младенцем на руках, остальные пятеро теснились рядышком. Наш попутчик, оставшись без жены, не знал, что делать дальше. “Куда я с ними?” - повторял несчастный мужчина.

По рассказам матери, “грязная шевелящаяся кучка” (это про нас - детей) сидела в середине зала на станции. Я болела малярией - то в жар бросало, то в холод. У других детей была дизентерия. Отец куда-то исчез. Ждали поезда. Вдруг идёт милиционер. Мама решила: всё, это за нами. Мужчина подошёл с одной стороны, с другой, покачал головой и удалился. Я заплакала - от радости…

Тут вернулся отец (оказалось, он надумал сбежать - не от семьи, а от ссылки), рассадил нас по тамбурам в подошедший поезд. Мужчина-вдовец что-то долго объяснял старшей дочери, а затем вскочил уже на ходу в вагон и поехал с нами. Шестеро детей нашего попутчика остались на перроне и, протягивая ручки, кричали вслед: “Тату! Тату!..” (мы называли своего отца “тятя”, а они - “тату”).

Мы покатили совсем в другую сторону - до станции Шира. Там, в горах Хакасии, обосновались на руднике “Коммунар”, и отец стал добывать золото вместе с другими работягами - ссыльными со всей страны. Конечно, здесь действовала своя комендатура. А моя семья вспоминала добрым словом и того молоденького коменданта, что не выдал нас, сбежавших на плоту; и милиционера на станции, который оставил нас в покое и спас от новой ссылки. Добрые, душевные люди не выполнили служебный свой долг перед властью. Тем самым сохранили наши жизни. В Шира работали шоферами два папиных брата. Как они испугались за нас при встрече - но вроде всё обошлось. Уехали мы с ними на дальний рудник, подальше от начальства.

Жили там в избушке, приютили рядом и нашего несчастного попутчика (фамилия его была Корелин). Папа работал на обогатительной фабрике, потом назначили его бригадиром молодёжной бригады, а Корелин плотничал. Было видно, что он горевал о своих брошенных детях, часто плакал. Мама рассказывала, как стучал сосед ночью в стену и просил: “Аксинья, пусти Танюшку ко мне”. Маме жалко было меня будить - наутро в школу, но от стука я иногда сама просыпалась. Шла к нему с радостью - он хлеба даст поесть, а может и джемом кусок намажет. Играли с соседом в карты - в “подкидного” (с тех пор ненавижу карты). Потом он смастерил шашки, и я с удовольствием играла и всегда обыгрывала его.

Года четыре наша трудолюбивая семья так жила, вспоминая, какое у нас когда-то было хозяйство - и дом большой, и лошадей, коров много. А тут - лишь бы на кусок хлеба заработать. Крыша над головой есть - уже счастье. Спали на нарах, как в конуре. А о том, чем питались, как уроки готовили, во что играли - лучше и не рассказывать. Отец любил работать, готов был пропадать на руднике день и ночь. Зарплату иногда задерживали на 10-15 дней. Это ещё терпимо, а иногда и месяцами без денег жили. Пожаловаться не смели - боялись. Как-то отец пошёл за людей похлопотать, так и сказал: “Мы работаем у вас, а оплачивать наш труд будет Америка, что ли?” Тут же донесли в район - “враг народа” не доволен Советской властью! Приехала “тройка”. Суд. Приговор: расстрел. Мама была на суде, вспоминает, как отцу дали последнее слово, а он, не боясь, начал всех ругать. Мама взялась за голову и только приговаривала: “Ой, дурак! Что он делает? Ой, дурак…” Наутро приходят какие-то люди и говорят матери: “Аксинья Ефимовна, пойдёмте, будет пересуд...” Люди - ведь бригадир заступался за них - всю ночь не спали, написали заявление, собрали подписи (более 200 человек) и добились пересмотра дела. Расстрел отменили! Было это в 1935-м, а в 37-м - скорее всего, казнили бы, да и остальных “загребли”. А так дали отцу 10 лет. “Враг народа”, на Колыму - и всё.

Меня отправили в Шира к дяде - не прокормить было матери такую ораву (в 1935-м у нас ещё один братик родился). Помню, мне сообщили, что дядя Корелин сошёл с ума: в 40 лет мужчину положили в больницу, он ночью выломал окно и ушёл, как был - в нижнем белье, босиком. Совсем недалеко нашли его замёрзшим в снегу…

Позже, когда подросла, училась в Шушенском на агронома. Как дочери “врага народа” мне даже паспорт было не положено иметь. Учителя похлопотали, хорошую характеристику написали, и выдали мне всё-таки документ, чтобы я смогла после школы учиться дальше. Однажды пришло письмо от отца - а почерк не его. Распечатываю конверт, а там моё фото и записка от папиного друга: “Дорогая доченька, по просьбе Степана Фёдоровича высылаю твоё фото. На реке Колыме было сильное половодье, он отдал мне твой снимок и сказал: не вернусь - вышли дочери. Тонули люди, он поплыл на лодке к ним и на наших глазах, когда лодка перевернулась, утонул”. Вот и всё. Восемь лет он был там. Оставалось ещё два…

Через год я приехала домой на каникулы, и мама ещё об одном письме рассказала - от начальника лагеря. Тот сообщал, что наш отец погиб, спасая людей. И ещё просил, чтобы мы письмо прочитали и уничтожили, назначил нам встречу в Минусинске. Обещал подробно рассказать о “добром, умном, работящем человеке, моём друге”, и ещё много в письме было тёплых слов о нашем отце. Мать говорила: “Ну просто хоть на божницу ставь и молись на него”. И тут впервые я узнала от неё, как всю жизнь он сам мучался и мы мучались вместе с ним “из-за его характера”. Нам, детям, никогда особо не говорили о том, что отец - “враг народа”, и другие подробности не объясняли. На этот раз, и позже, когда мама совсем старенькой стала, она тоже не много объяснила. Сердце, говорит, заходится, не могу говорить о всех тех ужасах, что нам достались. В Минусинск мать так и не поехала. Это не так просто было сделать - и у коменданта разрешение спроси, и к кому и зачем едешь расскажи, и денег на дорогу нет, обуть и надеть нечего (у мамы была единственная юбка из конопляного мешка, окрашенная лиственничной корой). Жаль, адрес я у мамы не спросила - ведь на учёбу через Минусинск ехала.

Восхищаюсь тем незнакомым человеком. Забыв, что пишет жене “врага народа” и сам является начальником лагеря политзаключённых (и членом партии, конечно) он рискнул написать это послание. Верный смертельный приговор себе подписывал. Из партии его бы сразу выгнали, а затем расстреляли. Правда, не из лагеря на Колыме он писал (там - цензура, а в годы войны она была особенно строгой). По штампу на конверте значился пункт отправления - станция Шира, то есть по дороге в Минусинск опустил его в почтовый ящик. Это до нашего рудника ещё 40-50 км - просто чудо, что письмо не попало здесь в руки цензуры и дошло до нас.

Как бы хотелось через красноярское общество “Мемориал”, через его руководителя Алексея Бабия найти того человека. Минусинск не очень большой город. Может, кто-нибудь из его родных - детей, внуков - откликнется? Низкий поклон вам за такого деда и отца.

Да, необычные стражники запомнились мне, девочке из того далёкого, сурового и страшного времени: комендант-юноша в ссылке в тайге, милиционер на ж/д станции и начальник у политзаключённых на Колыме. Очень трудно было в мои 80 лет и писать, и вспоминать всё это. Плохо уже вижу. Но для детей, внуков надо о пережитом рассказывать. Не знаю, смогу ли осилить ещё хотя бы одно письмо - о многом здесь даже не коснулась. Хотя бы о том, как шесть раз была на грани жизни и смерти.

Уж поиздевалось дорогое государство над народом… Какие же мы двужильные - всё вынесли, и выжили.

Заболотина Татьяна Степановна